Авдеев Михаил Васильевич - Лишние люди и русские Гамлеты

НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 -- 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.

М. В. Авдѣева.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.

ЧАСТЬ I.

IV.
ЛИШНІЕ ЛЮДИ И РУССКІЕ ГАМЛЕТЫ.

Всякому, конечно, случалось встрѣчать въ какомъ нибудь кружкѣ человѣка, кружку этому чуждаго, который въ немъ сидитъ, молчитъ и не знаетъ, что изъ себя дѣлать; многимъ можетъ быть и самимъ случалось попадать въ подобное положеніе; но чтобы въ государствѣ, которое справедливо гордится своею обширностію, считаетъ болѣе 70 милліоновъ жителей и хотя сохраняетъ очень хорошее мнѣніе о своемъ благоустройствѣ, но все же не до такой степени разцвѣло и благоденствуетъ, чтобы въ немъ по этой части желать ничего не оставалось, чтобы въ такомъ государствѣ явились люди, и люди неглупые, кой чему учившіеся, которые сами громко и ясно сознались бы, что они въ немъ совершенно лишніе -- это явленіе необычайное -- такое заявленіе, которому иностранецъ, пожалуй, и не повѣритъ! Лишніе люди! Въ каждомъ государствѣ бываютъ вредные люди, бываютъ праздные люди; бываютъ старики, неспособные ни къ какому дѣлу, которыхъ въ иное время безъ церемоніи придушали,-- это родители лишніе для дѣтей; въ Китаѣ и теперь нарождаются дѣти, которыхъ родители не находятъ возможнымъ кормитъ и топятъ въ каналахъ; въ благоустроенныхъ государствахъ иногда рождаются дѣти при такихъ условіяхъ, что матери ихъ, эти, по мнѣнію многихъ философовъ, затѣмъ только и созданныя изъ ребра Адамова творенія, чтобы родить дѣтей, подавляютъ и материнское чувство и страхъ наказанія и бросаютъ дѣтей въ помойную яму -- это дѣти, лишнія для родителей. Но чтобы здоровые, взрослые, сытые люди сами себя находили лишними, для этого нужно поставить этихъ людей въ совершенно особенное благораствореніе воздуховъ и окружить ихъ до пресыщенія какимъ нибудь особеннымъ обиліемъ плодовъ -- ну хоть попечительства.

А между тѣмъ, въ лѣта отъ Рождества Христова 1840--50-е подобный психологическій фактъ совершился въ нашемъ благоустроенномъ государствѣ! Нашлись въ немъ люди просвѣщенные, здоровые и сытые, которые признавались, что они въ немъ совершенно лишніе. Въ тюрьмѣ живутъ люди ожиданіемъ дня освобожденія; иногда, когда это освобожденіе слишкомъ отдаленно или неожидаемо, они думаютъ о побѣгѣ и предпринимаютъ его; какъ же должна быть крѣпка нравственная тюрьма, каковъ упадокъ силъ, отсутствіе воли, какова безнадежность людей, въ ней заключенныхъ, когда эти люди и не мечтаютъ ни о правосудіи, ни о милосердіи, ни о концѣ наказанія, ни о подкопѣ и бѣгствѣ, а сидятъ, опустя руки, и толкуютъ о томъ, что имъ жить не зачѣмъ! Что это за несчастные, тюремные люди?

Люди эти не принадлежатъ однако къ тюремному населенію, и не желаютъ вовсе попасть въ него. Они не принадлежатъ и къ тѣмъ практическимъ натурамъ, которыя обживаются во всякой тюрьмѣ и сибиркѣ и, равнодушно переходя изъ одной въ другую, только замѣчаютъ, какъ бѣглый плюшкинскій дворовый: "Нѣтъ, вотъ Весьегонская тюрьма будетъ почище: тамъ хоть и въ бабки, такъ есть мѣсто, и общество больше".

Эти люди также не заблуждаются и на счетъ своего положенія, а напротивъ, до точности изучили его, но они до такой степени засидѣлись и присидѣлись въ своей тюрьмѣ, до такой срепени запуганы и обезсилены, что только и думаютъ о томъ, чтобы ихъ не пришибли еще болѣе. "Не трогайте насъ; говорятъ они, мы смирились". А прожде смиренія -- вы думаете -- они роптали? возмущались? Нѣтъ: они позволяли себѣ дерзость громко судить о такихъ туманныхъ отвлеченностяхъ и метафизическихъ тонкостяхъ, которыхъ не понимали ясно, не только они сами, но и ихъ учителя, а приложить къ практической жизни хоть какой-либо стороною было совершенно невозможно. И отъ этихъ то продерзостей они вынуждены были отказаться и смириться! Вѣдь могутъ же разумные люди дойти и быть доведены обстановкой до такой низменности и трусости безсилья!

"Однакожъ, были же и въ это время люди, силящіеся, если не бороться, то хоть держаться койкакъ повыше тины, чтобы въ ней но захлебнуться?..." замѣтятъ намъ. Конечно, такіе люди существовали, но ихъ положеніе было до того неказисто, заурядно, что литература, которую больше занимаютъ крайности, въ какую бы сторону онѣ ни выдавались, объ этихъ людяхъ едва упоминаетъ. Былъ, напримѣръ, замѣчательный человѣкъ Андрей Колосовъ, но вся его замѣчательность ограничивалась тѣмъ, что среди обезсиленной и изолгавшейся толпы онъ былъ искрененъ и прямъ; впрочемъ, выразилась эта прямота не въ борьбѣ съ жизнью и окружающими порядками, а въ томъ, что, разлюбивъ одну дѣвушку, онъ бросилъ ее, не прибѣгая ни къ какимъ уловкамъ: "Не люблю, говоритъ, ее больше и баста! что же противъ этого подѣлаешь!" Каково же было поле дѣятельности честныхъ людей, если и подобная микроскопическая прямота считалась замѣчательной? Появлялись еще нѣсколько честныхъ людей въ видѣ скромныхъ, добросовѣстныхъ чиновниковъ и заслуживали даже сочувствіе читателей; но когда одинъ изъ нихъ вздумалъ гордиться своею дѣятельностью и о своей чиновничьей честности крикнуть съ театральныхъ подмостковъ на всю Русь, то, надо отдать справедливость критикѣ, благонамѣренный чиновникъ провалился немедленно и самымъ торжественнымъ образомъ.

А между тѣмъ мысль все-таки жила. Жила она въ тѣхъ немногихъ борцахъ, которые на счетъ своихъ силъ, счастія и даже жизни кой-какъ укрывали ея свѣточъ; она держалась и въ развитомъ меньшинствѣ, именно въ этихъ лишнихъ людяхъ, въ этихъ уѣздныхъ Гамлетахъ, съ которыхъ перо, зорко слѣдившее за всякимъ движеніемъ мысли въ обществѣ, списало намъ небольшія, но полныя правды картины.

Въ герояхъ Кукольника мы видѣли мысль, кинувшуюся въ страстность и вычурность; въ Печоринѣ она болѣе сильна и искренна, но ударилась въ какой-то демонизмъ и самообманъ; загнанная еще сильнѣе, она стала зарываться въ самую глубь человѣка, отказываясь болѣе и болѣе управлять его дѣйствіями и представила намъ необыкновенныя явленія -- людей, признавшихъ себя лишними. Посмотримъ же на нихъ поближе.

Лишніе люди начинали, какъ и всѣ, то есть, какъ немногіе порядочные люди. Золотая сила молодости, какъ она ни было угнетена, двигала и подгоняла этихъ людей; они хотѣли учиться. Но тутъ встрѣчала ихъ первая стѣна, преграждавшая дорогу къ дѣятельности: вмѣсто здоровой пищи полезныхъ знаній, давались обглоданныя кости классическихъ наукъ. Русскіе университеты были тогда плохи, люди со средствами спѣшили за границу,-- а за границей, какъ вѣнецъ всѣхъ знаній, ихъ ожидала отвлеченная премудрость нѣмецкой философіи. Извѣстно, что философія того времени, какъ судья Тяпкинъ-Ляпкинъ въ "Ревизорѣ" -- думала дойти до всего на свѣтѣ своимъ умомъ, не опираясь на положительныя науки. Мода на эту философію и вѣра въ нее были таковы тогда, что даже отставные поручики, удрученные жаждой знанія, весьма тугіе на пониманіе и неодаренные даромъ слова, являлись, какъ говоритъ Гамлетъ Щигровскаго уѣзда, въ нѣмецкіе университеты и тщились понять непонятныя фразы. Къ чести русскихъ умовъ надо сказать, что они никакъ не могли уразумѣть тѣхъ отвлеченностей, усвоить доходящую до виртуозности игру темными словами, туманомъ которыхъ прикрывалась тогда бѣдность умозрительнаго знанія, такъ плачевно обанкрутившагося на нашихъ глазахъ, при столкновеніи съ положительными науками. Возвратясь домой, однакоже, юные мудрецы пробовали стать пророками. Въ наше время трудно повѣрить, какъ процвѣтало тогда искусство словеснаго фехтованія, именуемое діалектикою. Были мастера, не обладающіе знаніемъ, бѣдные идеями, но съ которыми нельзя было совладать въ спорѣ: они васъ забрасывали темными словами, сбивали, вызывали на опредѣленія и, пользуясь малѣйшею неточностью, подшибали васъ подъ ножку, -- "Возьмемъ какую-нибудь вещь, ну хоть столъ", говоритъ какой-нибудь простодушный человѣкъ. "Позвольте! Что вы называете столомъ?" прерывалъ его ловкій діалектикъ? Простодушный человѣкъ останавливался: "Какъ что? ну да извѣстно столъ!-- ну вотъ хоть этотъ столъ!" и онъ ударялъ по столу.-- "Нѣтъ, вы потрудитесь опредѣлить, что вы называете столомъ!" настаивалъ діалектикъ. И если простодушный человѣкъ говорилъ, напримѣръ, что столъ -- это доска на четырехъ подпорахъ, то діалектикъ немедленно доказывалъ ему, что тотъ не имѣетъ понятія о чемъ говоритъ, что столы бываютъ и о многихъ подпорахъ, что по его опредѣленію столъ не отличишь отъ баннаго полка и т. д. и т. д. И подобнымъ образомъ цѣлые часы длились въ словоизверженіяхъ и побѣдитель считался замѣчательною головою...

Такими мастерами часто являлись изъ-за границы люди, привыкшіе ловко играть словами, не замѣчая ихъ пустоты. Но такъ какъ нельзя было весь вѣкъ играть словами, а приходилось что нибудь дѣлать,-- то тутъ, на первомъ шагу, мастера немедленно и срѣзывались. Тутъ-то и выказывалась ихъ полная несостоятельность: они не годились вообще для жизни, а еще менѣе для жизни въ такой средѣ, гдѣ умственная дѣятельность была почти невозможна, а матеріальная -- такого рода, что нравственно чистоплотный человѣкъ затруднялся и коснуться ея. Вотъ напримѣръ, что разсказываетъ про себя мелкопомѣстный дворянинъ, оставшійся извѣстнымъ подъ именемъ Гамлета Шигровскаго уѣзда.

Учившись въ московскомъ университетѣ, онъ и его товарищи собирались каждый вечеръ въ кружокъ, гдѣ курили, пили чай, и толковали о нѣмецкой философіи, любви и солнцѣ вѣчнаго духа; для усовершенствованія по этой части на послѣднія деньги нашъ Гамлетъ отправился къ самому роднику знанія, въ Германію, и тамъ не видалъ ни жизни, ни людей, а слушалъ туманныя измышленія нѣмецкихъ профессоровъ, да читалъ на мѣстѣ рожденія нѣмецкія книги. Вернувшись изъ-за границы, гдѣ все молчалъ да мечталъ, Гамлетикъ вдругъ развернулся, заговорилъ и сдѣлался оракуломъ московскихъ гостинныхъ. Но явилась какая-то несложная сплетня, пущенная завистникомъ, и слабый человѣкъ не устоялъ даже и противъ такой паутины -- онъ запутался, сбился и спасовалъ, къ тому же его одолѣла добросовѣстность: ему совѣстно стало болтать, болтать безъ умолку то на Арбатѣ, то на Сивцовомъ вражкѣ, то на Трубѣ -- и онъ отправляется въ деревню, гдѣ и скучаетъ, по его выраженію, какъ щенокъ въ заперти. Отъ скуки онъ женится на чахоточной барышнѣ и не по любви, не по разсчету, а потому, что они вмѣстѣ сидѣли на крылечкѣ, да смотрѣли на луну. Дѣвушка попалась ему подъ пару; на ней стоитъ остановиться на минуту, чтобы имѣть понятіе о тогдашнихъ дѣвахъ, которыми мы не будемъ заниматься въ статьяхъ о "Героиняхъ".

"Это было существо благороднѣйшее, добрѣйшее, существо любящее и способное на всякія жертвы, хотя я долженъ между нами сознаться, говоритъ упрямый Гамлетъ, что если-бы я не имѣлъ несчастія ея лишиться, я бы вѣроятно не былъ въ состояніи разговаривать сегодня съ вами, ибо еще до сихъ поръ цѣла балка въ грунтовомъ моемъ сараѣ, на которой я неоднократно сбирался повѣситься". "Въ сердцѣ ея, продолжалъ онъ, сочилась какая-то рана, которую ничѣмъ нельзя было излѣчить", да и назвать не онъ, нй она не умѣли,-- и онъ сравниваетъ жену съ чижомъ, которой хирѣлъ отъ того, что въ молодости былъ помятъ кошкою. Василій Васильевичъ не знаетъ и не открылъ этой кошки, а кошка называется идеализація. "Въ жену мою до того въѣлись всѣ привычки старой дѣвицы,-- говоритъ онъ, -- Бетховенъ, ночныя прогулки, резеда, переписка съ друзьями, альбомы и проч., что ко всякому другому образу жизни, особенно къ жизни хозяйки дома, она никакъ привыкнуть не могла, а между тѣмъ смѣшно же замужней женщинѣ томиться безъименной тоской, и пѣть по вечерамъ: "на зарѣ ты ея не буди".

Дѣйствительно, можно повѣрить, что отъ такой поющей жены начнешь засматриваться на балки сарая. Но бѣдный Гамлетъ не понималъ, что самъ онъ тоже былъ подъ пару своей половинѣ, что онъ былъ такой же идеалистъ -- только другаго сорта. По смерти жены онъ вздумалъ было приняться за дѣло: вступилъ въ службу, но разумѣется скоро вышелъ въ отставку, рванулся было опять въ Москву, но его связало безденежье, и самъ онъ тоже, какъ забитый чижъ, начинаетъ терять свои послѣднія перья. Сосѣди его, сначала запуганные его ученостью, заграничной поѣздкою и проч., не только успѣли къ нему привыкнуть, но, замѣтя, что отъ всѣхъ его знаній, "какъ отъ козла, ни шерсти, ни молока",-- стали съ нимъ обращаться съ пренебреженіемъ. Василій Васильевичъ, какъ человѣкъ неглупый, все это замѣтилъ; въ его душу начали вкрадываться сомнѣнія въ себѣ, но онъ еще крѣпился до тѣхъ поръ, пока одинъ случай не открылъ ему глаза. Василій Васильевичъ разговорился съ исправникомъ объ одномъ пустонъ крикунѣ и вдобавокъ взяточникѣ, который добивался знанія предводителя -- и выразился о немъ рѣзко.

-- "Эхъ, Василій Васильевичъ, не намъ бы съ вами о такихъ людяхъ разсуждать! замѣтилъ практическій исправникъ, гдѣ намъ? знай сверчокъ свой шестокъ!

-- Да помилуйте! возразилъ Гамлетъ, какая же разница между мною и г. Орбасановымъ?

Исправникъ вынулъ трубку изо рта, вытаращилъ глаза, да такъ и прыснулъ отъ смѣха.

-- Ну потѣшникъ! проговорилъ онъ наконецъ сквозь слезы, вѣдь экую штуку выкинулъ!..

И до самаго отъѣзда исправникъ не переставалъ глумиться надъ бѣднымъ Василіемъ Васильевичемъ, изрѣдка подталкивая его подъ локоть и говоря ему ты". Эта капля переполнила чашу: по отъѣздѣ исправника уѣздный Гамлетъ прошелся по комнатѣ, остановился передъ зеркаломъ, долго, долго смотрѣлъ на свое сконфуженное лицо и медлительно высунувъ языкъ, съ горькою усмѣшкой покачалъ головою: завѣса съ его глазъ спала, онъ увидалъ ясно, какъ свое лицо, какой онъ былъ пустой и ничтожный, неоригинальный и ненужный человѣкъ.

И Василій Васильевичъ былъ правъ. Онъ былъ дѣйствительно менѣе полезенъ для общества, чѣмъ всякій Орбасановъ или исправникъ, которые жили скверно, да все-таки жили и хоть отрицательную пользу, но приносили.

Справедливо также онъ упрекаетъ себя въ томъ, что онъ не оригиналенъ. Да, въ немъ дѣйствительно нѣтъ и тѣни оригинальности, во всемъ онъ дѣйствуетъ, какъ по книжкѣ: поступаютъ люди въ университетъ,-- идетъ и онъ въ университетъ, безъ заранѣе обдуманной цѣли къ чему приготовлять себя; ѣдутъ люди въ Германію учиться философіи,-- и онъ ѣдетъ, не зная на что ему философія; влюбляется въ дочь нѣмецкаго профессора, къ которой не чувствуетъ любви, ходитъ смотрѣть картины и статуи въ галлереяхъ, нисколько ими не интересуясь. "А между тѣмъ, какъ легко быть оригинальнымъ, говоритъ онъ; я, напримѣръ, ничего не смыслю въ живописи и ваяніи... сказать бы это вслухъ... нѣтъ, какъ можно!..."

Не правда-ли, что эта черта въ Васильѣ Васильевичѣ -- недостатокъ оригинальности, въ высшей степени типична и не напоминаетъ-ли она намъ въ этомъ случаѣ тысячи соотечественниковъ, которые за границей боятся на шагъ отступить отъ гида, въ гостинницѣ спросить яйцо покруче свареное, дома повязать галстукъ какъ вздумается -- все изъ боязни сдѣлать не такъ какъ другіе, изъ боязни прослыть оригиналомъ. Василій Васильевичъ, при всемъ безсиліи, въ тысячу кратъ умнѣе этихъ неоргинальныхъ людей тѣмъ, что по крайней мѣрѣ видитъ свой недостатокъ, тогда какъ другіе считаютъ его за добродѣтель! Впрочемъ, оригинальность -- это своеобразность, самостоятельность, вѣра въ себя и въ свой умъ;-- и откуда же у русскаго человѣка, ходящаго весь вѣкъ на помочахъ, явиться ей? Отчего англичанинъ и американецъ оригинальны? Оттого, что надъ ними нѣтъ отъ колыбели и вплоть до могилы разныхъ и непрестанныхъ опекъ: опеки няньки, гувернера, инспектора, начальника, буточника, -- словомъ, цѣлой арміи опекуновъ только и наблюдающихъ, чтобы онъ не поступилъ по собственной волѣ. И вотъ являются обезсиленные, обезличенные Василіи Васильевичи. А между тѣмъ это были честные, образованные люди тогдашняго времени и ихъ было не мало между среднимъ дворянствомъ, которое доставляло обыкновенно разныхъ двигателей и дѣятелей: въ каждомъ уѣздѣ водились такіе Гамлеты, ихъ отличала одна черта отъ множества другихъ байбаковъ, менѣе (на свое счастіе) развитыхъ; сознавъ свою совершенную непригодность къ жизни, эти люди, привыкшіе къ дѣятельности праздной мысли, не переставали ясно видѣть свое положеніе, свое умственное и нравственное превосходство и въ то же время ничтожество, и въ этомъ состоитъ глубокій трагизмъ ихъ положенія. Мысль ихъ, изъ-подъ власти которой вырвалась воля и всякая практическая дѣятельность, загнанная, какъ худосочіе внутрь, не проступала ничѣмъ наружу, въѣдалась внутрь человѣка. И сидѣлъ этотъ человѣкъ, болѣзненно разбирая самъ себя, каждый свой помыселъ, свое безсиліе, причины его, -- и дѣлалось это не съ тѣмъ, чтобы придумать средетво выйти изъ своего несчастнаго положенія, нѣтъ! Само, это разсматриваніе собственной негодности обратилось въ дѣло, было занятіемъ, болѣзненнымъ самоуслажденіемъ! Такъ нищіе и калѣки, собравшись между собою, хвалятся, говорятъ, другъ передъ другомъ своими язвами и уродствами. Но тѣ, по крайней мѣрѣ, выпрашиваютъ ими милостыню, а наши Гамлетики что отъ нихъ выигрывали?

Подадимъ же милостыню сожалѣнія этимъ, какъ они называли себя лишнимъ, заѣденнымъ рефлексіею людямъ, или по просту, болѣзненнымъ выродкамъ угнетенія, этимъ забитымъ грубою силою безсильнымъ не счастливцамъ!