Авдеев Михаил Васильевич - Маша (из "Затишья")

НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 -- 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.

М. В. Авдѣева.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.

ЧАСТЬ II.

IV.
МАША (изъ "Затишья").

Трудно себѣ представить впечатлѣніе болѣе тяжелое и безотрадное, чѣмъ то, которое производитъ на насъ первая, выведенная литературой, дѣвушка, относящаяся нѣсколько строго къ своему чувству и любимому ей человѣку. Русская литература представляетъ намъ одну исключительную особенность, которой нѣтъ ни въ какой изъ европейскихъ литературъ. Рѣшительно, во всѣхъ лучшихъ ея произведеніяхъ, дѣйствующія лица, которыя выставляются какъ наиболѣе замѣчательныя и честныя личности,-- кончаютъ всегда печально. Конечно, такое единодушіе взглядовъ всѣхъ талантливѣйшихъ писателей, жившихъ въ разное время и въ разныхъ кружкахъ, нельзя иначе объяснить, какъ дѣйствительнымъ складомъ нашей общественной жизни, который всѣмъ указываетъ на одинъ и тотъ же ясный и печальный фактъ. Выводъ весьма безотрадный, тѣмъ болѣе, что онъ и доселѣ подтверждается дѣйствительностью и каждый изъ нашихъ, сходившихъ съ подмостковъ замѣчательнѣйшихъ литературныхъ дѣятелей, не отступая отъ истины, могъ объяснить свой грустный и безовременный конецъ тѣмъ, чѣмъ объясняетъ одинъ изъ нихъ:

-- "Милый другъ, я умираю

Отъ того, что былъ я честенъ... "

Конечно, было бы слишкомъ печально и несправедливо заключить, что всѣ честные русскіе люди гибнутъ вслѣдствіе своей честности. Но нѣтъ сомнѣнія, что для передовыхъ изъ нихъ жизнь наша заключаетъ въ себѣ безпощадно губительныя условія....

-----

Въ мирной деревнѣ, лежащей, не то чтобы въ глухомъ, а въ безпритязательномъ уголкѣ, въ "затишьѣ", гдѣ даже на имянины ѣздятъ другъ къ другу въ сюртукахъ, у одного помѣщика живетъ сестра его умершей жены, дѣвушка лѣтъ 20, по имени Марья Павловна. Вотъ какъ описываетъ ее авторъ: "Черты лица ея выражали не то, чтобы гордость, а суровость, почти грубость; лобъ ея былъ широкъ и низокъ, носъ коротокъ и прямъ; лѣнивая и медленная усмѣшка изрѣдка кривила ея губы; презрительно хмурились ея прямыя брови. Я знаю, казалось, говорило ея непривѣтливое молодое лицо,-- я знаю, что всѣ вы на меня смотрите; ну, смотрите, надоѣли! Когда же она поднимала свои глаза, въ нихъ было что-то дикое, красивое и тупое, напоминавшее взоръ лани. Сложена она была великолѣпно". Впервые является намъ эта дѣвушка съ слегка растрепанными густыми русыми волосами, въ которыхъ заплетался зеленый листъ; платье у нея помято, коса выбилась изъ подъ гребня, смуглое Лицо зарумянилось и красныя губы раскрылись: она только что работала въ саду, что доказываетъ и раскрытый ножъ въ рукахъ, -- а руки ея были не велики, но широки и довольно красны, какъ и слѣдуетъ быть у работающей дѣвушки. Говорила она мало, скупо, "я не умѣю говорить", замѣчаетъ она въ рѣдкія минуты, когда рѣшалась высказывать нѣсколько словъ любимому человѣку. Щеки ея вспыхивали безпрестанно "отъ самолюбія и стыдливости" и отъ сознанія своей неразвитости, прибавимъ мы. Перчатокъ она не носила. Вотъ и вся наша героиня.

А нравственное развитіе? Спроситъ читатель. Про ея нравственное развитіе авторъ почти ничего не говоритъ -- оно выражается въ дѣйствіи. Изъ нѣсколькихъ замѣчаній мы узнали только, что Маша ничего не читала, стихи ей не нравятся, потому что, какъ простодушно объяснилъ ея зять, "она не только стиховъ но и сахару не любитъ и вообще ничего сладкаго". Но когда нѣкій практическій человѣкъ Астаховъ сказалъ ей, что стихи не всѣ бываютъ сладкіе и въ доказательство прочелъ ей "Анчаръ" Пушкина, это стихотвореніе такъ ей понравилось, что она попросила его повторить и потомъ списать и ночью одна въ саду вслухъ читала его.

Читатель могъ замѣтить уже только изъ одного портрета, что передъ нимъ является дѣвушка, мало развитая, но не шуточная; что изъ этой дикарки не выйдетъ никогда какъ изъ Пушкинской Татьяны, великосвѣтской, или просто свѣтской женщины; и что, полюбивъ неудачно, она не выйдетъ замужъ по выбору родительницы за знатнаго генерала.

Вотъ эта-то красивая, нетронутая никакимъ ученіемъ дикарка, эта молодая "цѣлина", какъ называютъ пахари еще дѣвственную землю, полюбила нѣкоего Веретьева. Веретьевъ былъ молодой, красивый и не бѣдный помѣщикъ, обладающій многими талантами: онъ пѣлъ и управлялъ хоромъ, какъ знаменитый цыганъ Илья, бойко рисовалъ; былъ отличнымъ актеромъ; умѣлъ тотчасъ подмѣтить и вѣрно передразнить всѣ смѣшныя стороны, не только человѣка, но и любаго животнаго; кромѣ того онъ былъ не глупъ, искрененъ и вообще добрыхъ побужденій. Его пріятели смотрѣли на него, какъ на богатую натуру и ждали очень многаго. Едва-ли не такъ поняла его сначала и Марья Павловна, потому что иначе, едва-ли бы позволила себѣ полюбить его. Но, какъ справедливо замѣтилъ авторъ, пріятели и поклонники Веретьева ошибались: изъ такихъ людей всегда ничего не выходитъ. Дѣйствительно, въ нихъ недостаетъ строгаго и настойчиваго отношенія къ дѣлу, для нихъ все забава и трынь-трава, все ни почемъ и всѣ ихъ талантики служатъ къ тому, чтобы разнообразить пустоту своей пустой жизни. Кромѣ того Веретьевъ -- какъ бы это сказать?-- попивалъ, предавался тѣмъ "загуламъ", которые, одно время, нѣкоторые умные и честные люди, тяжелой эпохи 40-хъ годовъ да проститъ имъ Богъ, чуть не оправдывали и считали присущими русской широкой натурѣ, а въ безотрадныя минуты даже едва-ли не извинительнымъ выходомъ.

Таковъ былъ молодой человѣкъ, котораго полюбила своимъ глубокимъ чувствомъ Маша -- эта изъ цѣльнаго и твердаго куска изваянная дѣвушка. Разумѣется, скоро ея строгій, природный взглядъ открылъ недостатки любимаго человѣка и она становится имъ постоянно недовольна. Веретьевъ, напримѣръ, представляетъ, по просьбѣ сестры, при лицѣ мало знакомомъ, какъ пищитъ муха, когда ловятъ ее на стеклѣ. Всѣ смѣются. "Вотъ охота дѣлать изъ себя шута", замѣчаетъ Маша, сквозь зубы. Въ другой разъ... но лучше мы сдѣлаемъ выдержки изъ разговора Маши на свиданьѣ съ Веретьевымъ, которыя рисуютъ ее вполнѣ; да и самое свиданье это весьма своеобразно и не походитъ уже на тѣ встрѣчи влюбленныхъ, которыя мы видали доселѣ.

Раннимъ, лѣтнимъ утромъ, мы застаемъ Веретьева на раскинутомъ плащѣ посреди лужайки въ молодомъ березникѣ. Онъ сидѣлъ наклонившись и похлопывая вѣткой по травѣ. Марья Павловна стояла подлѣ него прислонясь къ березѣ и заложивъ назадъ руки. Нѣтъ въ ней ни боязни, что ее увидятъ ни смущенія любви, йй укоровъ, что вотъ-де на что я для васъ рѣшилась. Маша стоитъ молчаливая и строгая. Веретьевъ ее спрашиваетъ: сердится ли она на него? Маша молчитъ и только на повторенный вопросъ отвѣчаетъ: "да". "За что?" спрашиваетъ Веретьевъ, и она снова не отвѣчаетъ.

"Впрочемъ, вы точно имѣете право сердиться на меня, началъ Веретьевъ послѣ небольшаго молчанія. Вы должны считать меня за человѣка не только легкомысленнаго, но даже...

-- Вы меня не понимаете, перебила Марья Павловна. Я совсѣмъ не за себя сержусь на васъ.

-- За кого-же?

-- За васъ самихъ.

-- А, понимаю! говоритъ Веретьевъ. Опять! опять васъ начинаетъ тревожить мысль: отчего я ничего изъ себя не сдѣлаю? Знаете, Маша, вы удивительное существо, ей Богу! Вы такъ много заботитесь о другихъ и такъ мало о себѣ. Въ васъ эгоизма совсѣмъ нѣтъ, право. Другой такой дѣвушки, какъ вы, на свѣтѣ нѣтъ. И одно горе: я рѣшительно не стою вашей привязанности; это я говорю не шутя.

Странно и ново для читателя, ожидающаго въ романѣ, по прежнимъ примѣрамъ, разговора о нѣжныхъ чувствахъ и глубинѣ любви, слышать эти упреки дѣвушки молодому человѣку за то, что тотъ ничего не дѣлаетъ! Но молодой человѣкъ держится еще старой системы: вмѣсто отвѣта на упрекъ, онъ говоритъ, и мы вѣримъ, говоритъ искренно, о личныхъ чувствахъ, о томъ, что онъ ее не стоитъ.

Вы думаете, Маша станетъ скромничать и опровергать его, ничуть не бывало.

-- Тѣмъ хуже для васъ. Чувствуете и ничего не дѣлаете, отвѣчаетъ она.

Веретьевъ хочетъ отдѣлаться шуткой и проситъ у Маши поцѣловать руку, а Маша только пожала плечомъ.

-- Дайте мнѣ вашу красивую честную руку, мнѣ хочется облобызать ее почтительно и нѣжно. Такъ, вѣтренный ученикъ лобызаетъ руку своего снисходительнаго наставника, продолжалъ Веретьевъ и потянулся къ Марьѣ Павловнѣ.

-- Полноте, отвѣчала она. Вы все смѣетесь да шутите и прошутите такъ всю вашу жизнь.

Веретьевъ и эти слова думалъ обратить въ шутку, но Марья Павловна опять остановила его.

-- Прошутить жизнь, возражаетътогда Веретьевъ, а вы хуже моего распорядитесь,-- вы просерьозничаете всю вашу жизнь. Знаете Маша, вы мнѣ напомнили одну сцену изъ пушкинскаго Донъ-Жуана.

Но Марья Павловна не читала Донъ-Жуана и Веретьевъ пересказываетъ ей извѣстный отвѣтъ Лауры Карлосу, когда тотъ напоминаетъ ей о старости {Зачѣмъ

Объ этомъ думать? Что за разговоръ?

Иль у тебя всегда такія мысли?

Приди, открой балконъ. Какъ небо тихо!

Недвижимъ темный воздухъ; ночь лимономъ

И лавромъ пахнетъ; яркая луна

Блеститъ на синевѣ пустой и темной

И сторожа кричатъ протяжно, ясно!

А тамъ на сѣверѣ -- въ Парижѣ --

Быть можетъ небо тучами покрыто;

Холодный дождь идетъ и вѣтеръ дуетъ,

А намъ какое дѣло?

"Каменный гость", А. Пушкина.} и какъ Лаура у Карлоса -- очень краснорѣчиво проситъ, чтобы Маша ему улыбнулась "только доброй, веселой улыбкой, а не вашей обыкновенной усмѣшкой".

Въ этомъ сближеніи, какъ мы видимъ роль суроваго Карлоса приходится на долю женщины, а вѣтренную Лауру напоминаетъ мужчина.

Маша это тотчасъ поняла.

-- Ахъ, Веретьевъ! отвѣчала она; вы знаете, я не умѣю говорить. Вы мнѣ разсказали о Лаурѣ. Но вѣдь она женщина.... Женщинѣ простительно не думать о будущемъ...

Но Веретьевъ, вѣрный себѣ, и не оспариваетъ Машу; онъ знаетъ, что она права, но ему и лѣнь говорить о дѣлѣ съ ней и вмѣстѣ, какъ будто не хочется спорить съ женщиной: "что дескать толковать съ бабой"? Онъ смотритъ на нее съ точки чисто пластической, и вмѣсто возраженія, дѣлаетъ уже приведенное нами замѣчаніе. "Когда вы говорите Маша, вы безпрестанно краснѣете отъ самолюбія и стыдливости; кровь такъ и приливаетъ алымъ потокомъ въ ваши щеки: я ужасно люблю это въ васъ".

Въ этомъ отвѣтѣ, взглядъ Веретьева на женщину совершенно опредѣляется. Та ему говоритъ о его дѣлѣ, а онъ отвѣчаетъ, что ему нравится ея вспыхивающій румянецъ!

Но и Маша остается вѣрна себѣ.

Послѣ этого обращенія къ ея красотѣ, она просто хочетъ уйти. Но Веретьевъ останавливаетъ ее обѣщаніемъ сдѣлать все, что ей угодно.

Маша тогда рѣшается сдѣлать замѣчаніе о томъ, что онъ попиваетъ, но Веретьевъ, весьма неудачно объясняетъ это желаніемъ походить на ласточку, которая смѣло роспоряжается своимъ маленькимъ тѣломъ: "Швыряй себя куда хочешь, несись куда вздумается".

-- Да къ чему же это? перебила Маша.

-- Какъ къ чему? Изъ чего же тогда жить?

-- А развѣ безъ вина этого нельзя?

-- Нельзя, всѣ мы попорчены, измяты. Вотъ страсть -- та такое же производитъ дѣйствіе. Оттого-то я васъ и люблю.

-- Какъ вино.... Покорно благодарю.

-- Нѣтъ! Маша, я васъ люблю не какъ вино; постойте, я вамъ это докажу когда-нибудь, вотъ когда мы женимся и поѣдемъ за границу. Знаете, я уже заранѣе думаю, какъ я приведу васъ передъ милосскую Венеру. Вотъ кстати будетъ сказать:

Стоитъ ли съ важностью очей

Передъ Милосскою Кипридой,

Ихъ двѣ, и мраморъ передъ ней

Страдаетъ, кажется, обидой...."

Мы съ умысломъ сдѣлали это больше извлеченіе, потому что слова Веретьева лучше всего рисуютъ Машу.

Неправда-ли, въ этой степной дѣвушкѣ есть дѣйствительно нѣчто, напоминающее Римъ и Грецію. Не ту Грецію или Римъ, которые въ сущности были безобразны, а то что сохранилось отъ явхъ лучшаго въ преданіи и искусствѣ. Портретъ Маши, кажется, срисованъ съ одной изъ статуй ватиканскаго музея! Не даромъ даже одинъ прощалыга совѣтующій Астахову на ней-жениться, выражается про нее: "Вѣдь это не женщина -- это просто монументъ!" Положительно во всей русской литературѣ мы не встрѣчаемъ такой цѣльной, крупной, такой строгой, хоть нѣсколько грубой женщины. Да впрочемъ подобная женщина и не можетъ быть нѣжной, и невольно задаешь себѣ вопросъ: какимъ образомъ могла явиться Маша въ тѣ времена среди нашихъ мелкихъ, изломанныхъ на всѣ лады или мягкихъ какъ тѣсто женщинъ? Но прежде нежели займемся этимъ вопросомъ, скажемъ нѣсколько словъ о человѣкѣ, котораго полюбила Маша, тѣмъ болѣе, что о немъ писать отдѣльной статьи, мы не нашли нужнымъ.

Веретьевъ -- это измельчавшій и спустившійся на болѣе практическую точку типъ тѣхъ "художниковъ", которыми такъ охотно занималась литература кукольниковскихъ временъ, художниковъ, для которыхъ въ жизни только и есть что неистовыя страсти, красоты и безцѣльное искусство. Правда въ Веретьевѣ нѣтъ этой бури чувствъ, которыми были одержимы его прототипы, взглядъ его на жизнь и на самыя чувства гораздо легче, въ немъ есть нѣкоторыя нотки, которыя намекаютъ уже на другой, еще не совсѣмъ опредѣлившійся взглядъ на женщину напр. упоминаніе о "честной" рукѣ Маши, или эти слова: "за то я люблю васъ, Маша, что вы не свѣтская барышня, не смѣетесь безъ нужды, не носите перчатокъ на вашихъ рукахъ, которыя и цѣловать оттого такъ весело, что онѣ загорѣли и силу въ нихъ чувствуешь... Я люблю васъ за то, что вы не умничаете, что вы горды, молчаливы, книгъ не читаете, стиховъ не любите"... Не правда-ли, что эти особенности, которыя Веретьевъ полюбилъ въ Машѣ, выказываютъ въ немъ поворотъ къ иному взгляду и инымъ требованіямъ, и если насъ поражаетъ въ немъ упоминаніе о такомъ достоинствѣ Маши, какъ то, что она книгъ не читаетъ, то, вспомнивъ какимъ чтеніемъ пробавлялось большинство тогдашнихъ женщинъ, особенно живущихъ въ захолустьѣ, и какъ дѣйствовали на воображеніе женщины пошлые романы, согласился съ Веретьевымъ, что эта нелюбовь къ чтенію была дѣйствительно въ то время достоинствомъ, которому Маша обязана независимостью и чистотой своего взгляда.

Веретьевъ унаслѣдовалъ также отъ художниковъ и ихъ "загулъ", и ихъ безхарактерность; но у него мѣткій природный умъ; его взглядъ на самую красоту не глубокъ, но не лишонъ поэтичности и прелести. Вотъ небольшая конечная сцена свиданія, которую приводимъ для полной характеристики героини, потому что въ ней и у строгой Маши прорвалась ея холодная оболочка., и она является стыдливой, любящей и поэтичной женщиной.

Веретьевъ хочетъ во что бы то ни стало разсмѣшить Машу, и ему это удалось, передразнивъ пробѣжавшаго и остановившагося зайца. Маша улыбается,-- и Веретьевъ, восторгаясь ею, говоритъ вышеприведенныя слова за что онъ ее любитъ. При упоминаніи о томъ, что она стиховъ не любитъ, Маша замѣчаетъ ему, что она знаетъ стихи и предлагаетъ прочесть "Анчара". Веретьевъ, разумѣется, проситъ -- Маша исполняетъ его желаніе. При первомъ стихѣ Марья

Павловна мгновенно подняла глаза къ небу, ей не хотѣлось встрѣчаться взорами съ Веретьевымъ. Она читала своимъ ровнымъ мягкимъ голосомъ напоминающимъ звуки віолончели, но когда она дошла до стиховъ:

И умеръ бѣдный рабъ у ногъ

Непобѣдимаго владыки,

ея голосъ задрожалъ, недвижныя, надмѣнныя брови приподнялись наивно, какъ у дѣвочки, и глаза съ невольной преданностью остановились на Веретьевѣ.

Онъ вдругъ бросился къ ея ногамъ и обнялъ ея колѣна.

-- Я твой рабъ, воскликнулъ онъ: -- я -- у ногъ твоихъ, ты мой владыка, моя богиня, моя великая Гера, моя Медея.

"Марья Павловна хотѣла оттолкнуть его: но рука ея замерла на густыхъ его кудряхъ, и она съ улыбкой замѣшательства уронила голову на грудь...."

Какая прелестная сцена, и какъ она дорисовываетъ фигуру этой строгой античной дѣвушки! Мы до сихъ поръ видѣли только красивую, суровую и разумно-холодную дѣвушку.-- Теперь этотъ холодъ разступился, суровая оболочка прорвалась, и какая стыдливая нѣжность проглянула сквозь нихъ! Какъ неожиданно хороша и удивительно схвачена эта перемѣна, которую сдѣлали одни "приподнявшіяся, какъ у наивной дѣвочки, "недвижныя брови" и какъ согрѣлъ всю эту холодную и строгую фигуру взглядъ ея, съ невольной преданностію остановившійся на обнимающемъ ея колѣни безпутномъ, но миломъ человѣкѣ!

Всѣ до сихъ поръ разсмотрѣнныя нами женскіе типы были типы "барышень". Въ Машѣ мы впервые видимъ просто дѣвушку. Если мы спросимъ себя, какимъ образомъ сложилась такая строгая и цѣльная натура среди дряблости, испорченности, вездѣ и всюду встрѣчаемой кругомъ, то должны сознаться, что этими достоинствами Маша обязана единственно тому, что росла и развивалась въ "затишьѣ" куда еще такъ мало проникли свѣтскія требованія, что помѣщики ѣздятъ даже на имянины въ сюртукахъ; тому, что Маша развивалась уединенно, самостоятельно, что она не читала книгъ, не имѣла никакихъ руководительницъ въ родѣ М-me Розье или старухи Лариной. Отъ этого умственныя способности ея лишены всякой гибкости и наружной отдѣлки: она, какъ сама сознается, и говорить не умѣетъ и въ обществѣ большей частью молчитъ или отвѣчаетъ двумя -- тремя словами; въ свѣтскомъ кругу она вѣроятно была неловка, намъ даже странно было вообразить такую дѣвушку на балѣ. Самъ авторъ очень хорошо это чувствовалъ и съ свойственной ему тонкостью пониманія не говоритъ вовсе о томъ, что Маша дѣлала на этомъ балѣ и отвлекаетъ отъ нее на это время вниманіе читателя другими лицами.-- За то все хорошее, что дала природа этой дѣвушкѣ, развилось въ ней самостоятельно, пустило прямыя и глубокія корни. Въ ней мы замѣчаемъ вполнѣ то, что отчасти видѣли въ Татьянѣ, пока она не приняла и не усвоила себѣ нравственнаго кодекса своей маменьки и московскихъ тетушекъ. Но Татьяна читаетъ романы, она пишетъ къ Онѣгину письмо по-французски, потому что это было принято, да можетъ и легче ей.-- Значитъ, у нея кромѣ няньки была своя madame Розье, о которой авторъ не не упомянулъ, и значитъ, она читала или много говорила по-французски. Это впрочемъ, не только не мѣшало ей оставаться типической русской барышней, но даже способствовало къ тому, ибо "барышня" безъ французскаго языка и тогда, какъ отчасти и нынѣ, была немыслима.

Маша едва-ли знаетъ по-французски, и если знаетъ, то говоритъ, конечно, плохо; она рѣшительно лишена тѣхъ маленькихъ пріятныхъ качествъ и умѣнья жить, которыя даются дешевымъ свѣтскимъ воспитаніемъ; практическій и свѣтскій человѣкъ Астаховъ при всѣхъ усиліяхъ не можетъ завести съ ней разговора и она скучаетъ. Mania это сознаетъ сама и, когда она говоритъ даже съ такимъ близкимъ ей человѣкомъ, какъ Веретьевъ, то безпрестанно красйѣетъ "отъ стыдливости и самолюбія". Но за то ея природныя свойства развились въ ней тѣми сторонами, которыя навѣрное заглушило бы или изказило тогдашнее воспитаніе. Выборъ Машею любимаго человѣка былъ чрезвычайно несчастливъ; вѣроятно Веретьевъ поразилъ ее неопытный взглядъ своимъ поэтическимъ складомъ ума, богатствомъ мысли и способностей; но чуть она присмотрѣлась къ нему, это богатство не помѣшало ей разглядѣть подъ нимъ чрезвычайную скудость самостоятельности и глубины. Эти наружныя блестки не обольщаютъ Маши, полюбивъ разъ -- она любила Веретьева такъ, какъ его мелкая душа никогда не въ состояніи ей отвѣчать, но несмотря на всю силу чувства, юна ничуть не поддается любимому человѣку не гнется передъ нимъ. Во все время свиданія, на которое привелъ насъ авторъ, мы видѣли, что Маша постоянно господствовала надъ Веретьевымъ, что ни просьбы и моленія ловкаго и красиваго человѣка, ни ея чувства къ нему не заставили ее на волосъ отступить отъ своей требовательности. Маша еще до многаго не додумалась, потому что до всего ей нужно было додуматься самой; она еще полагаетъ, что женщинѣ извинительно не думать о будущемъ; но что выработалось въ ней, выработалось крѣпко и здраво. Она уже сознала, что мужчина долженъ дѣлать дѣло, долженъ строго относиться къ жизни, а не удовлетворяться ласточкинымъ порханіемъ и срываніемъ "цвѣтовъ удовольствія". И она прежде всего неотступно требуетъ этой дѣльности отъ любимаго человѣка.

Но ни сила характера, ни строгость внутренняго закала, не спасли чудную дѣвушку, при ея глубокомъ чувствѣ, отъ послѣдствій несчастнаго выбора.

Красивый и талантливый Веретьевъ предался, какъ выражаются руссофилы, загулу и уѣхалъ куда-то съ цыганами; впослѣдствіи, впрочемъ, мы встрѣчаемъ его на Невскомъ въ фуражкѣ и съ крашеными усами, горячо и ядовито отзывающагося о безпутности и свѣтской пустотѣ и удаляющагося въ накуренную бильярдную трактира, гдѣ онъ большею частію и пребываетъ.

Но для Маши онъ пропадаетъ; ея просьбы, требованія, любовь -- все забыто, и самъ онъ бросаетъ ее одну съ ея неудовлетвореннымъ чувствомъ въ затишьѣ. Понятно, какъ долженъ былъ отразиться такой поступокъ на дѣвушкѣ съ такой натурою, какъ Маша. Ея непривычка къ свѣтскимъ удовольствіямъ, чтенію -- словомъ къ какому нибудь легкому и пріятному убиванію времени, строгость взгляда, не позволяющаго ей мириться съ мелочами и пошлостью, недостатокъ дѣла, которое бы замѣнило ей любовь -- все усиливало въ ней ея глубокое чувство и всецѣло отдавало на жертву ему -- и она сдѣлалась жертвой этого чувства.

Темный, долго тянувшійся осенній вечеръ стоитъ надъ маленькимъ деревенскимъ домикомъ. Вѣтеръ воетъ кругомъ; двое стариковъ отъ скуки играютъ въ шашки; мертвенность, скука, бездѣятельность царятъ здѣсь вполнѣ. Этотъ застой нарушаетъ своимъ пріѣздомъ практическій Астаховъ: посылаютъ за Машею. Маша выходитъ, но уже не та здоровая, самостоятельная и дѣятельная Маша, которую мы видѣли вначалѣ: "Румянецъ изчезъ съ ея похудѣвшихъ щекъ широкая черная кайма окружила ея глаза; горько сжались губы; все лицо ея неподвижное и темное казалось окаменѣлымъ". Вечеръ прошелъ въ убійственной скукѣ; вспоминали лѣто, охали. Астаховъ подговаривался было, чтобы Маша спѣла что нибудь, но Маша и не отвѣтила ему. Пріѣздъ Астахова былъ, должно полагать, послѣдней каплей, которая переполнила чашу накопившейся горечи для бѣдной дѣвушки. Самъ по себѣ Астаховъ былъ для нея ничто, но онъ и его разговоръ напомнили ей тѣ короткіе, невозвратно ушедшіе, красные дни, когда разцвѣтало и зрѣло ея чувство.

И вотъ, когда всѣ разошлись спать, бѣлая тѣнь мелькнула между облетѣвшихъ деревьевъ сада; глухо плеснула холодная вода въ прудѣ... еще минута -- и все будетъ кончено. Но, когда смерть стала лицомъ къ лицу, молодая, за даромъ погибающая жизнь проснулась. Говорятъ, что когда человѣкъ погружается въ воду, то передъ нимъ вдругъ, мгновенно какъ-бы проносится вся пережитая жизнь. Необыкновенная возбужденность мозга допускаетъ возможность этого факта. Можетъ быть, въ это послѣднее мгновеніе, когда Маша, погружалась въ темную воду, съ ней случилось нѣчто подобное: вспыхнувшее послѣдней силой сознаніе можетъ быть сказало ей, что человѣкъ, изъ за котораго она гибнетъ, не стоитъ ея чувства, что самое чувство измѣняется, что жизнь хороша, и есть на землѣ нѣчто, кромѣ любви, столь же великое и глубокое. Какъ-бы то ни было, но она, съумѣвшая-бы умереть молча -- дрогнула. Крикъ о помощи два раза вырывается изъ встрепенувшейся груди, и этотъ крикъ слишкомъ поздно пробудившагося сознанія -- черта глубоко трагическая. Но пока его услыхали, пока зажгли фонари и собрался испуганный людъ -- смерть сдѣлала свое дѣло и холодная вода задушила могучую жизнь, не съумѣвшую найти инаго выхода...