Аксаков Иван Сергеевич - Об основаниях для освобождения изданий от предварительной цензуры

Сочиненія И. С. Аксакова.

Общественные вопросы по церковнымъ дѣламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860--1886

Томъ четвертый.

Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886

Объ основаніяхъ для освобожденія изданій отъ предварительной цензуры.

"День", 23-го января 1865 года.

Въ одной изъ Московскихъ газетъ сообщается -- вѣроятно по слуху -- будто проектъ новаго устава о книгопечатаніи допускаетъ существованіе изданій безъ предварительной цензуры, но не какъ общее для всѣхъ право, а по особенному разрѣшенію правительства (разумѣется, если о томъ будетъ просить сама редакція). Почтенная газета задается вопросомъ -- "чѣмъ же будетъ руководствоваться правительство при разрѣшеніи однимъ изданіямъ выходить безъ цензуры, въ то время какъ другія будутъ оставаться подъ цензурой"? и по видимому совершенно удовлетворяется тѣмъ отвѣтомъ на этотъ вопросъ, который она сама выводитъ изъ своихъ соображеній. "По всему вѣроятію, говоритъ она, правительство будетъ освобождать отъ цензуры тѣ лица, которыхъ образъ мыслей извѣстенъ, и тѣ изданія, которыя успѣли пріобрѣсти общее (?) довѣріе предпочтительно передъ тѣми, которыя этого довѣрія не пріобрѣли или которыя еще не успѣли обозначиться въ своемъ направленіи". Почему же, думаетъ та же почтенная газета, правительству -- если оно предполагаетъ нужнымъ удержать цензуру и на будущее время -- "не оказывать и теперь довѣріе однимъ предпочтительно предъ другими ", т. е. освобождать отъ предварительной цензуры только тѣхъ, кого оно считаетъ "заслуживающими довѣрія" и удерживать подъ предварительною цензурою тѣхъ, которые не заслужили этого довѣрія?

Оставляя совершенно въ сторонѣ личныя отношенія редакціи упомянутой газеты къ цензурному вопросу, мы рѣшительно возстаемъ противъ самаго принципа предпочтенія, какъ будто оправдываемаго и признаваемаго этою газетою. Конечно -- это еще только "вѣроятіе", какъ она и сама выражается; самый уставъ существуетъ еще только въ формѣ проекта, который можетъ подлежать еще значительнымъ измѣненіямъ, да и самый проектъ извѣстенъ намъ и публикѣ только по слуху. Мы но понимаемъ, какимъ образомъ можно мириться съ такимъ страннымъ предположеніемъ -- что разрѣшеніе выходить безъ цензуры будетъ даруемо правительствомъ лишь тѣмъ, "которыхъ образъ мыслей извѣстенъ": стало-быть, эта важная, великая льгота, которую такъ высоко цѣнитъ, которой такъ желаетъ для себя упомянутая Московская газета, въ понятіяхъ ея есть не болѣе, какъ награда, выдаваемая -- за хорошій образъ мыслей. Любопытно было бы знать, какой это такой хорошій, или "заслуживающій довѣрія" образъ мыслей? Будетъ ли онъ опредѣленъ разъ навсегда и носить особый штемпель, или же оцѣнка его будетъ измѣняться, смотря по усмотрѣнію правительства, сообразно съ временемъ и разными обстоятельствами? Желательно, чтобъ этотъ требуемый "образъ мыслей" былъ положительно обозначенъ: всякій редакторъ или чающій быть редакторомъ могъ бы заранѣе видѣть, въ какой мѣрѣ способенъ онъ усвоить его себѣ.... Да наконецъ, почтенная газета конечно согласится съ нами, что и "извѣстный" образъ мыслей у самой редакціи способенъ мѣняться: человѣкъ не стоитъ же на одномъ мѣстѣ: мысля и чувствуя, онъ можетъ продолжать развивать свою мысль, очищать понятія, наконецъ совершенствоваться нравственно, и нерѣдко вполнѣ перерождается умственно и духовно. Нынче его "извѣстный образъ мыслей" -- демократическій; черезъ нѣсколько времени онъ можетъ пожалуй стать аристократическимъ; нынче онъ истый "западникъ",-- завтра онъ съ полною искренностью убѣжденія способенъ стать "руссоманомъ", "руссофиломъ", "ультра-руссомъ" и пожалуй -- чего добраго -- какимъ-то "славянофиломъ". Можетъ, пожалуй, случиться и наоборотъ. Или ужъ разъ заявивъ "извѣстный образъ мыслей", редакторъ такъ-таки и обязанъ его держаться однажды навсегда и устраняться отъ его развитія? обязанъ не выходить изъ того кругозора понятій, который состоялъ въ минуту дарованнаго редактору "разрѣшенія", хотя бы на другой же день открылись новыя обстоятельства, и съ ними цѣлый новый порядокъ понятій, которыя не вошли, не успѣли войти въ тотъ, однажды опредѣленный, "извѣстный образъ мыслей" -- "заслужившій довѣріе правительства"?? Если допустить предположеніе почтенной газеты, то развивая его логически, придется допустить и такой выводъ, что при всякомъ подобномъ новомъ обстоятельствѣ -- правительство обязано снова повѣрять образъ мыслей редакторовъ, освобожденныхъ отъ предварительной цензуры, дабы имѣть полную возможность и право числить оный въ категоріи "извѣстныхъ"! къ тому же это едвали исполнимо.... Мы убѣждены, что этого не желаетъ,-- не способна желать и сама Московская газета, но вотъ къ какимъ страннымъ и невыгоднымъ послѣдствіямъ могло бы привести на практикѣ такое воззрѣніе, если бы оно было усвоено правительствомъ... "Освобождать отъ цензуры лица, которыхъ образъ мыслей извѣстенъ"!.. да что такое образъ мыслей того или другаго лица, и что за дѣло до лицъ? Публикѣ, да и правительству важно не то, что и какъ думаетъ такое-то лицо, а что говоритъ и печатаетъ такая-то газета, такой-то журналъ: слѣдовательно сила въ самомъ печатномъ словѣ,-- и публика и правительство имѣютъ дѣло не съ лицомъ, а съ печатнымъ его органомъ. Слѣдовательно -- о направленіи и о достоинствѣ печатнаго органа можно судить не потому, хорошій ли человѣкъ редакторъ и хорошъ ли его образъ мыслей, а потому, что высказано и выражено печатно въ его газетѣ. Объ этомъ же послѣднемъ -- само собою разумѣется -- правильно судить можно только послѣ напечатанія, а не до напечатанія, и никакой судъ -- спросите любаго юриста,-- не въ правѣ былъ бы въ сужденіи о періодическомъ изданіи опираться на личный извѣстный образъ мыслей редактора,-- а обязанъ былъ бы основать свое заключеніе на буквѣ печатнаго текста. При этомъ всякая необходимость вѣдать заранѣе образъ мыслей редактора упраздняется сама собою.

Еслибы подъ образомъ мыслей разумѣть извѣстное отношеніе редакціи къ существеннѣйшимъ основамъ нашего политическаго и гражданскаго быта, то эти основы такъ строго опредѣлены и защищены закономъ, что оскорбившій ихъ -- нарушаетъ и самый законъ и подвергается, за такое "преступленіе" или "проступокъ" слова, установленному наказанію. Наши законы не судятъ за образъ мыслей, а за образъ дѣйствій; въ области же печати это дѣйствіе -- есть само печатное слово; слѣдовательно, повторяемъ, нѣтъ никакой надобности знать "личный извѣстный образъ мыслей редактора", а имѣетъ значеніе только самое его дѣйствіе -- т. е. печатная его рѣчь, которая можетъ иногда быть даже въ противорѣчіи съ его личнымъ извѣстнымъ образомъ мыслей.

Этотъ принципъ (обращать вниманіе на личный извѣстный образъ мыслей), не только не оспариваемый, но какъ бы признаваемый и даже рекомендуемый почтенною газетою -- кажется намъ очень опасенъ. Смѣемъ думать, что онъ не будетъ принятъ правительствомъ,-- таково, по крайней мѣрѣ, наше убѣжденіе -- но если мы предположимъ только, хоть въ теоріи, возможность его приложенія къ нашей литературной жизни, то въ перспективѣ окажется -- цѣлый рядъ испытаній, экзаменовъ, опросовъ и разныхъ другихъ способовъ оцѣнки образа мыслей. Требоваться будетъ, конечно, образъ мыслей "благонамѣренный"; "благонамѣренные" -- если допустить предположеніе упомянутой газеты -- обрѣтутъ всѣ освобожденіе отъ цензуры; "неблагонамѣренные" будутъ подвергаться всѣмъ тяготамъ предварительной цензуры. Такимъ образомъ вся журналистика станетъ дѣлиться на двѣ категоріи: на "благонамѣренныхъ" и "неблагонамѣренныхъ". Самое освобожденіе отъ цензуры будетъ прилагать штемпель "благонамѣренности" ко всякому освобождаемому отъ цензуры изданію,-- штемпель, мы не споримъ, очень лестный,-- но не всѣ однакоже изданія, думаемъ мы, пожелали бы въ равной степени воспользоваться такой отличкой... Этому помѣшало бы... ну хоть скромность! Наоборотъ, для несчастныхъ, попавшихъ въ категорію "неблагонамѣренныхъ", такой штемпель, иногда вѣроятно и незаслуженный, можетъ оказаться крайне невыгоднымъ во многихъ отношеніяхъ... Говоримъ: иногда вѣроятно и незаслуженный -- потому что подобная оцѣнка годности или негодности "образа мыслей" едвали всегда можетъ быть безусловно вѣрною, особенно же при неизбѣжномъ отсутствіи гласности и недостаткѣ всякаго строгаго критеріума въ дѣлахъ подобнаго рода: тутъ всегда найдется мѣсто недоразумѣнію; наконецъ образъ мыслей можетъ быть иногда просто не понятъ... Мы помнимъ время, когда желать освобожденія крестьянъ, нынѣ благополучно совершеннаго самимъ правительствомъ, почиталось образомъ мыслей весьма неблагонадежнымъ!.. Нельзя не признать также, что въ случаѣ, еслибъ воззрѣніе Московской газеты было принято за основной принципъ новаго устава,-- полемика между двумя категоріями журналовъ: "благонамѣренными" и "неблагонамѣренными", или привилегированными и непривилегированными, была бы въ высшей степени неудобна: одинъ печатаетъ безъ цензуры, другой обязанъ проводить не только мысль, но каждое свое выраженіе сквозь цензуру, составленную, какъ справедливо выражается почтенная газета, изъ двухъ элементовъ: изъ дѣйствія цензурныхъ правилъ и личнаго цензорскаго усмотрѣнія! Какая же тутъ борьба при такомъ неравенствѣ средствъ, и неужели такое неравенство можетъ быть желанно для почтенной Московской газеты?

Другое основаніе (кромѣ извѣстности образа мыслей), которымъ, по предположенію упомянутой газеты, станетъ будто бы руководиться правительство при освобожденіи того или другаго изданія отъ цензуры,-- это "общее довѣріе, которое успѣло пріобрѣсть изданіе, предпочтительно предъ прочими". Что значитъ общее довѣріе, чѣмъ оно опредѣляется и измѣряется? Числомъ подписчиковъ? успѣхомъ изданія? Но такое основаніе привело бы насъ къ очень страннымъ и неожиданнымъ выводамъ. "Современникъ", съ которымъ постоянно боролись "заслужившія общее довѣріе" "Московскія Вѣдомости", во время оно пользовался громаднымъ успѣхомъ: Не знаемъ, сколько у него было подписчиковъ, но число читателей и почитателей его было очень велико: безъ всякого сомнѣнія онъ владѣлъ полнымъ довѣріемъ своей многочисленной публики. По какимъ же признакамъ можно различить "общее" довѣріе отъ необщаго? Сочувствіе къ "Современнику" было особенно сильно, между прочимъ, въ Петербургѣ, такъ сильно, что могло казаться тамъ общимъ и повсемѣстнымъ, заслоняя несочувствіе Петербургскаго англійскаго клуба и нѣкоторыхъ частныхъ кружковъ. Наоборотъ, пріобрѣтенное инымъ Московскимъ изданіемъ "общее довѣріе" можетъ не имѣть мѣста въ Петербургѣ и казаться ему вовсе не "общимъ". Нерѣдко то, что не пользуется никакимъ довѣріемъ въ англійскихъ клубахъ, можетъ пользоваться общимъ довѣріемъ въ другихъ кругахъ общества, и обратно. Мы желали бы знать -- какъ почтенная газета, признающая "общее довѣріе" раціональнымъ основаніемъ для освобожденія отъ цензуры и предлагающая это основаніе правительству въ руководство, опредѣляетъ сама внѣшніе признаки этого "общаго довѣрія*? Въ дѣлѣ законодательномъ, въ сферѣ государственной не слѣдуетъ довольствоваться какими-нибудь общими отвлеченными выраженіями, не слѣдуетъ ссылаться на неуловимое нравственное основаніе; тутъ все должно быть опредѣлено и обозначено самымъ точнымъ, самымъ внѣшнимъ образомъ: въ противномъ случаѣ произвола не оберешься! Есть въ Петербургѣ газеты, которыя, по нашему мнѣнію, не заслуживаютъ никакого нравственнаго довѣрія, которыя мы даже и называть въ своемъ изданіи избѣгаемъ: знаемъ навѣрное, что такого мнѣнія объ нихъ держимся не мы одни, а и многіе, по крайней мѣрѣ въ Москвѣ. А между тѣмъ эти газеты, какъ мы слышали, имѣютъ очень и очень значительное число подписчиковъ и свою долю вліянія на нѣкоторыя высшія общественныя сферы. Да и мало ли въ Петербургѣ газетъ, постоянно упражняющихся въ своихъ фельетонахъ, подобно напримѣръ "Голосу", по части канкана и гуманности, по части скандаловъ и любви къ "меньшей братіи"! Всѣ онѣ имѣютъ успѣхъ и всѣ, поэтому, считаютъ себя обладающими общимъ довѣріемъ. И этого притязанія ихъ -- нѣтъ возможности, нѣтъ юридическаго основанія оспорить. Развѣ предположить, что "общимъ довѣріемъ" называется то, которое пріобрѣтается отъ лицъ извѣстнаго возраста, чина, сословія, или же отъ лицъ, занимающихъ "извѣстное общественное положеніе", приглашаемыхъ на рауты туда-то, посѣщающихъ такой-то клубъ? однимъ словомъ установить на сей случай особый цензъ?... Конечно, авторитетъ сихъ лицъ дѣло великой важности,-- кто дерзнетъ въ этомъ сомнѣваться?-- особенно въ области мало имъ извѣстной и еще менѣе ими разумѣемой Русской литературы, но подобный авторитетъ было бы весьма трудно возвести въ законъ и облечь въ форму параграфа такой-то статьи, такого-то тома Свода Законовъ. Мы думаемъ, что противъ этого возстала бы даже и сама Московская газета; но въ такомъ случаѣ не слѣдовало бы и предлагать правительству подобное шаткое и странное основаніе...

Повторяемъ: мы не знаемъ проекта новаго устава, но мы отказываемся вѣрить, чтобъ было въ самомъ дѣлѣ "вѣроятно" предположеніе извѣстнаго органа нашей журналистики, будто освобождаться правительствомъ отъ цензуры будутъ лишь лица "извѣстнаго образа мыслей" и снискавшія "общее довѣріе". Мы бы желали, чтобъ намъ пояснили: что это за привилегированный образъ мыслей и по какимъ признакамъ познается, измѣривается и оцѣнивается общее довѣріе?! Мы съ своей стороны полагаемъ, что было бы полезно и справедливо предоставить освобожденіе отъ предварительной цензуры всѣмъ, безъ различія, редакціямъ, которыя сами этого пожелаютъ, которыя предпочтутъ нести личную отвѣтственность за свои поступки въ области печатнаго слова -- мнимому огражденію отъ отвѣтственности, по системѣ цензуры предварительной! Даже съ точки зрѣнія исключительно правительственной, дѣлать различіе между образомъ мыслей тѣхъ или другихъ редакторовъ -- было бы совершенно неразсчетливо. Привилегія, дарованная одной редакціи помимо другихъ, все же привилегія, и установляетъ монополію мнѣній; а всякая монополія ведетъ къ односторонности и имѣетъ свойство раздражать и производить страстную реакцію въ обществѣ,-- что для истины вообще очень невыгодно. Подобная оффиціальная оцѣнка "достоинства" легко можетъ ослабить, въ общемъ мнѣніи, авторитетъ такого сочувственнаго правительству привилегированнаго образа мыслей, хотя бы даже этотъ образъ мыслей былъ и совершенно справедливъ самъ по себѣ, разсматриваемый безъ всякаго отношенія къ правительственному сочувствію или несочувствію. Это значило бы установить родъ контроля надъ совѣстью, надъ мыслью и надъ внутреннею жизнью мысли писателя, водворить неподвижность, ложь, лицемѣріе,-- посягательство на свободу внутренняго духа. Государству доступна только область внѣшняго, а не внутренняго, область дѣйствія, а не мысли,-- строго опредѣленная положительнымъ закономъ. Неправильное дѣйствіе подлежитъ законному суду и законному наказанію, но не мысль -- пока она не перешла въ дѣйствіе,-- и заводить таксацію "образу мыслей" или цензъ -- довѣрію, для освобожденія періодическаго изданія отъ цензуры, вести протоколы внутреннему, духовному развитію человѣка и на этомъ основаніи внѣшнихъ фактовъ налагать на него печать "неблагонамѣренности" или "благонамѣренности" -- это противорѣчило бы началамъ истинной правды и -- всему либеральному характеру новѣйшихъ правительственныхъ реформъ...