Аксаков Иван Сергеевич - Не в реакции спасение, а в ясном разумении нашего государственного строя

Сочиненія И. С. Аксакова.

Общественные вопросы по церковнымъ дѣламъ. Свобода слова. Судебный вопросъ. Общественное воспитаніе. 1860--1886

Томъ четвертый.

Москва. Типографія М. Г. Волчанинова (бывшая М. Н. Лаврова и Ко.) 1886

Не въ реакціи спасеніе, а въ ясномъ разумѣніи нашего государственнаго строя

"Русь", 1-го ноября 1884 г.

Намъ возвѣщаютъ, и притомъ не безъ угрозы въ тонѣ, наступленіе новой эры въ нашемъ отечествѣ, "новое движеніе въ законодательствѣ", знаменующее "пришествіе правительства" во всей своей силѣ и достоинствѣ, "возвратъ" его послѣ долгаго, свыше-двадцатилѣтняго отсутствія или упраздненія... "Добро пожаловать"! былъ бы нашъ чистосердечный привѣтъ, еслибъ въ самомъ дѣлѣ правительство только отсутствовало и въ этомъ его отсутствіи именно и таилась причина всѣхъ причинъ -- почему Россіи болѣе или менѣе неможется. Но вѣдь никакого революціоннаго упраздненія законнаго правительства на Русской землѣ, послѣ котораго послѣдовало бы нѣчто въ родѣ реставраціи Бурбоновъ, не происходило, но вашъ политическій, созданный исторіей строй въ основѣ своей, слава Богу, не подвергся никакому перевороту,-- да о чемъ же бы жила, стояла, двигалась Россія, еслибъ онъ былъ поколебленъ?! Существо русской верховной власти остается неизмѣненнымъ: та же ея крѣпость и мощь; такъ же глубоко, какъ и прежде, коренится она въ сознаніи и въ совѣсти Русскаго народа; тотъ же несетъ онъ ей даръ любви, преданности, беззавѣтнаго послушанія, какъ и встарь!... Очевидно, въ этихъ рѣчахъ о какомъ то исчезновеніи и предстоящемъ возвращеніи правительства кроется крупное недоразумѣніе. Оно не устраняется и такимъ, болѣе подробнымъ истолкованіемъ, что подъ возвращеніемъ гдѣ-то пропадавшаго правительства разумѣется собственно: "возвращеніе правительства къ своимъ обязанностямъ", которыхъ оно стало-быть въ теченіи 20-ти слишкомъ лѣтъ не исполняло,-- и не исполняло до такой степени, что, по словамъ "Московскихъ Вѣдомостей", дало угнѣздиться злу безначалія и политической безнравственности не только въ обществѣ и въ литературѣ, но и въ судѣ, "и въ правительственныхъ и неправительственныхъ нашихъ учрежденіяхъ, отъ низшихъ до высшихъ включительно". Дѣло идетъ такимъ образомъ о чаемомъ или уже начавшемся возстановленіи правительства "сильнаго и крѣпкаго" -- вмѣсто слабаго и расшатаннаго... Но если признать правду этихъ словъ, какъ же согласить представленіе о расшатанности съ тѣмъ незыблемо-прочнымъ основаніемъ власти въ нашемъ народѣ, о которомъ мы только-что говорили? Откуда же эта слабость правительства, когда силы и крѣпости ему не занимать стать? И точно ли это была слабость: Тяжелую руку правительства (такъ какъ не о благодѣяніяхъ его теперь рѣчь) испытывала на себѣ Русская земля не разъ и въ прошлое царствованіе. Вѣдь верховная власти въ Россіи по истинѣ -- великанъ и исполинъ. Какъ же такъ можетъ статься, что великанъ кажетъ словно бы малорослымъ, котораго даже и шавки не запримѣтишь, а исполинъ -- какъ бы и совсѣмъ маломощнымъ, котораго лѣнивый лишь не обидитъ?... Нѣтъ, не убыло,-- сдается намъ,-- у этого богатыря ни роста ни мощи; а что онъ ее поукротилъ, да принизился, такъ это потому, что недоумѣваетъ... Тяжко недоумѣваетъ! Вѣдь не Богъ вѣсть какая мудрость -- выкликать его да подзадоривать! Встань молъ, выходи, выпрямись во всю высь, развернись силищей во всю ширь, да валяй -- гни, ломи, дави направо и налѣво палицей богатырской! Не за этихъ у богатыря дѣло стало. "Выйти-то я радъ, говоритъ, да куда ступить -- толкомъ не знаю, пути настоящаго не вѣдаю; сила-то при мнѣ, да къ чему приложить ее -- доподлинно не разберу: гнуть, давить и ломать не штука, да именно что? Какъ бы, расходясь, не зашибить чего и добраго, да до смерти!" Вотъ какому его раздумью нужно бы, казалось, придти на помощь...

Но оставимъ метафоры. Страстное слово, призывающее явленіе крѣпкой и сильной власти, такъ настойчиво, еще недавно, вновь раздавшееся въ печати и невидимому нашедшее себѣ сочувственный откликъ въ нѣкоторыхъ, по крайней мѣрѣ, правительственныхъ, если не "упрежденіяхъ" (болѣе или менѣе этимъ словомъ заподозрѣнныхъ), то обителяхъ, безъ сомнѣнія внушено искреннимъ желаніемъ блага,-- а по тому одному уже заслуживаетъ серьезнаго къ себѣ отношенія. Мало того: это требованіе носитъ на себѣ нѣкоторую видимость правды, а во многихъ частныхъ случаяхъ вполнѣ справедливо и по существу. Но дѣло въ томъ, что одними, исключительно внѣшними свойствами "силы" и "крѣпости" не исчерпываются функціи и задачи правительства; что сами по себѣ эти свойства могутъ равно служить и добрымъ, и неразумнымъ цѣлямъ, и ко благу, и ко вреду,-- а потому было бы въ высшей степени опасно только въ нихъ, въ этихъ свойствахъ, искать исцѣленія отъ разъѣдающаго Россію недуга. Здѣсь всякое недоразумѣніе можетъ имѣть пагубныя послѣдствія...

Намъ указываютъ, что "упраздненіе правительства" началось съ начала 60-хъ годовъ, точнѣе сказать: съ начала реформъ Императора Александра II. А такъ какъ предшествовавшіе годы со дня кончины Императора Николая были только вступленіемъ въ новое царствованіе и по духу свеену ни въ какомъ противорѣчія съ реформенною эпохою не состоять, то выводъ изъ указанія одинъ: что прежнее правительство обязанности свои исполняло вполнѣ исправно; что образцовъ "крѣпкаго и сильнаго правительства" служитъ правительство Николаевскихъ временъ и что слѣдовало бы, значитъ, вернуться къ его системѣ. Но не въ этой системѣ, стремившейся упразднить жизнь и духъ великой страны, или, что то же -- взять ихъ въ казну и дрессировать ихъ творчество по полицейскому рецепту и въ мѣру казенной надобности,-- не въ ней ли заключается и корень послѣдующихъ волъ? Всѣмъ намъ, людямъ пожилымъ, памятно знаменитое "тридцатилѣтіе"! Фасадъ его былъ дѣйствительно блестящій, до такой степени, что онъ и теперь, въ поколѣніяхъ позднѣйшихъ, вызываетъ иногда ретроспективное удивленіе. Но не даромъ же было и сказано про Россію тогдашней поры слово умнаго иностранца, что она -- "страна фасадовъ". Въ самомъ дѣлѣ, Россія стояла тогда повидимому на верху могущества и славы; казалось -- "передъ ея державнымъ блескомъ народы молча клонили взоръ"; мы взяли на себя оберъ-полицеймейстерство чуть не въ цѣлой Европѣ, великодушно оплачивая дорого стоющую должность русскими деньгами, силами, интересами и даже кровью; когда же, вопреки нашей полиціи, Австрія очутилась на краю пропасти, мы сочли долгомъ всею своею богатырскою силищей спасти ее и покорить сей чужой монархія возмутившуюся противъ ея владычества относительно-небольшую и малосильную страну,-- такъ-таки и возвѣстивъ міру, съ гордостью нѣсколько простосердечною, что "разумѣйте языцы и покоряйтеся, яко съ нами Богъ"!... Это по части внѣшней политики. Въ самой же Россіи, по части политики внутренней, фасадъ былъ не менѣе пышенъ: снаружи -- припомнимъ -- все чинно, прочно и стройно; порядокъ -- на диво; дисциплина -- на славу; законовъ -- пятнадцатитомная благодать; правительство -- не только "крѣпкое и мощное", но, казалось, проникнутое единствомъ системы и духа во всѣхъ своихъ органахъ, отъ петербургскаго центра до послѣдняго Держиморды въ захолустномъ городишкѣ; правительство грозное, вседержащее, тысячеокое, тысячерукое, вездесущее, о которомъ ужъ никакъ не приходилось сказать, что оно въ отлучкѣ,-- тѣмъ менѣе было нужды возвѣщать подданнымъ впередъ объ его появленіи, призывая громкимъ кликомъ: "вставайте!... правительство-де идетъ, правительство возвращается"!... Чего ужъ тутъ было вставать! Россія и безъ того стояла на вытяжкѣ, "во фрунть", двигаясь словно по стрункѣ) и на неумолчные грозные возгласы команды неумолчно же, испуганно, рапортовала: "все обстоитъ благополучно"... Впрочемъ сама эта Россіи,-- вся, съ Русской землей и народомъ,-- представлялась въ понятіяхъ правительства какою-то обширною "командой" (въ переносномъ значеніи слова), да такъ и называлась,-- командой, которую довести до полной "исправности" или до солдатской выправки, духовной и внѣшней, и составляло его завѣтнѣйшую мечту. Да и мало ли о чемъ тогда мечталось! Мечталось и объ единообразіи архитектуры по всей Имперіи, и объ единообразіи покроя платьевъ и причесокъ, съ укрощеніемъ своеволія модъ, даже и о цензурѣ Священнаго Писанія!... Нельзя ужъ было пожаловаться на противорѣчія! нельзя было обвинять въ распущенности управленіе учебными заведеніями: воспитаніе ограждалось, повидимому, съ желѣзной энергіей, философія -- по боку; верховная власть объявлена была (даже оффиціально) "верховною совѣстью" (sic), т. е. началомъ имѣющимъ упразднить личную, подвижную человѣческую совѣсть... Въ предѣлахъ таковыхъ понятій насаждалось, съ крутымъ усердіемъ, и самое "православіе"...

Но подъ стройною наружною мощью таилась слабость, гнѣздилась гниль. Что, чѣмъ была въ это самое время Россія?

Въ судахъ черна неправдой черной

И игомъ рабства клеймена,

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лѣни мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна!...

Въ это самое время Россія задыхалась отъ духоты, отъ недостатка простора для мысли и души въ своемъ пространномъ царствѣ; публично "слышалось лишь молчаніе",-- во неслышно шептались въ университетахъ и обществѣ смѣлыя и подчасъ извращенныя думы. Спугнули умъ, но не задавили мысль, и она пошла, пошла себѣ бродить подпольными, тайными путями, озлобляясь и искривляясь, восполняя свою скудость и незрѣлость лживою обольстительностью запретнаго плода. Тогда-то и заронились и пустили ростки среди юношества сѣмена того направленія, котораго бѣдственные плоды мы пожинаемъ теперь. Если уже въ 1862 г. Тургеневъ выводитъ въ своемъ романѣ нигилиста, то очевидно потребовалось не малое время для его образованія,-- и не реформы Александра II его породили. Достойно замѣчанія, что собственно молодежь къ этимъ реформамъ отнеслась не только безъ ликованій, но и безучастно, даже и къ освобожденію крестьянъ... Онѣ уже не удовлетворяли ея радикализму!

Наступилъ наконецъ часъ испытанія: рухнулъ пышный фасадъ. Такъ-называемая Восточная или; Крымская война обличила всю немощь нашего военнаго могущества: наше вооруженіе, сравнительно съ вооруженіемъ враговъ, оказалось негоднымъ; наша тактика -- устарѣлою; нашъ солдатъ -- неустрашимый, самоотверженный. самый толковый и смѣтливый отъ природы -- забитъ, замуштровапъ до степени автомата (чего именно и требовалось для красивости парадовъ, что и составляло высшій идеалъ военной дрессировки: извѣстно слово одного высокопоставленнаго любителя сихъ забавъ, что "война портитъ солдата"). И если тѣмъ не менѣе этотъ же русскій солдатъ выручилъ русскую честь, такъ не благодаря, а вопреки бездушному формализму Петербургской системы; если 11 ти-мѣсячная, героическая эпопея защиты Севастополя, почти импровизованная, сама собою сложившаяся, вѣнчала Русскій народъ вѣчною славой, то она же и развѣнчала ее, эту пресловутую систему, сняла съ нея ореолъ всемогущества и всевѣдѣнія. Періодъ "крѣпкаго и сильнаго правительства" закончился для Русскаго государства позорнымъ миромъ, утратою флота, утратою русской территоріи,-- чего ужъ такъ давно, давно не знавала Россія!-- утратою нашихъ державныхъ правъ на Черномъ морѣ. Словно заревомъ пожара въ ночи, освѣтилась позоромъ черная мгла русской жизни, прикрывавшаяся блестящимъ фасадомъ. Чаша была переполнена,-- системѣ послѣдній часъ пробилъ....

Онъ пробилъ и для самого ея виновника. Далека отъ насъ нечестивая мысль класть хулу на память великаго Царя, котораго обаятельный образъ долго будетъ храниться въ потомствѣ, который искупилъ свои искреннія, невольныя заблужденія нравственнымъ величіемъ своихъ душевныхъ страданій, своей трагически-царственной кончины. Ложна была система, но она представлялась ему якоремъ спасенія для отечества послѣ безумнаго мятежа декабристовъ, напустившаго фальшь на Русскую землю, ставшаго точкою отправленія всей отрицательной, гнетущей дѣятельности правительства,-- лживою призмою, сквозь которую преломлялись всѣ лучи его зрѣнія! Разъ увѣровавъ въ эту систему, въ ея благо для Россіи, Государь Николай Павловичъ, самоотверженно преданный своему царственному долгу, проводилъ ее въ жизнь со свойственною ему, энергическою послѣдовательностью. Страшно и подумать о тѣхъ мукахъ разочарованія, которыя долженъ былъ испытать онъ впродолженіи Крымской войны, не только какъ Русскій, но и какъ всевластный Русскій Царь: вся та нестерпимая боль, которою терзались милліоны сердецъ его подданныхъ, сосредоточилась въ одномъ его сердцѣ; то чувство вины,-- отъ котораго они были свободны или мнили себя свободными, возлагая лишь на власть всю отвѣтственность за бѣдствія Россіи,-- всею своею тяжестью легло на одну его душу. И онъ принялъ отвѣтственность, и принесъ въ искупленіе вины самую жизнь; не какимъ-либо недугамъ было подъ силу сломятъ его богатырскій организмъ,-- его сломило только великое царское горе...

Но каково же было положеніе новаго Царя, внезапно принявшаго скипетръ въ эту минуту страшнаго кризиса? Кто не былъ свидѣтелемъ этой поры, тому и не представить себѣ -- какимъ движеніемъ внезапно была объята Россія! Откуда ни возьмись, "общественное мнѣніе" -- котораго и существованія не подозрѣвали, и въ принципѣ не признавали,-- явилось такою неодолимою нравственною силой, которой никакая въ мірѣ живая, личная власть не могла бы сопротивляться. Словно неистовствомъ вешнихъ водъ прорвало плотину, и помчался бурный мутный потокъ, неси на хребтѣ,-- вмѣсто льдинъ и мусора,-- протесты, укоры, безпощадную критику прошлаго 30-тилѣтія и безчисленныя предположенія реформъ! Стономъ, казалось, стояла земля, требуя жмени, жизни, простора для духа, необходимыхъ преобразованій! Это была своего рода революція -- по энергіи, страстности и всеобщности умственнаго я нравственнаго взрыва, но при всемъ томъ вполнѣ и искренно "благонамѣренная" въ непошломъ смыслѣ слова, и можно сказать: вѣрноподданническая, такъ какъ всѣ ясно сознавали, въ тотъ историческій мигъ, что только одной самодержавной власти подъ силу произвести неотложный реформы и переворотъ въ правительственной системѣ безъ нарушенія мира и тишины. Въ системѣ прошлаго царствованія видѣли главный источникъ зла и, какъ водится, изъ одной крайности бросались въ другую, и ничто же сумняся искали спасенія только въ противоположномъ, при помощи той же правительственной полномочной власти!

Эмблемою, конечно карикатурною, тогдашняго, восторжествовавшаго направленія на самой первой порѣ новаго царствованія, можетъ служить перемѣна въ пріемахъ солдатскаго обученія. Автоматъ-солдатъ оказался негоденъ, нужно было обзавестись развязнымъ солдатомъ, способнымъ къ разсыпному строю. И вотъ, прежде учили: руки по швамъ! создали изъ шагистики цѣлую науку... Теперь стали учитъ (чему мы сами были свидѣтелями) размахивать руками и ходить какъ можно вольнѣе,-- по старой привычкѣ, въ солдатъ даже вколачивали развязность... "Молчать"! слышалось прежде на каждомъ шагу: теперь же доходило до того, что одинъ почти-сановникъ, бывшій потомъ министромъ, желая изгладить вредные слѣды привычки молчанія, проектировалъ было особые ордена: "за независимость мнѣній"...

Отъ гипертрофіи правительственной опеки переходили къ систематической правительственной безпечности,-- даже и тамъ, гдѣ отсутствіе опеки порождало истинное зло; отъ упраздненія жизни съ ея творчествомъ и дѣятельностью, отъ замѣны ея дѣятельностью правительственнаго механизма -- кидались въ искусственное, даже насильственное возбужденіе жизни,-- и большею частью вызывали только подобія жизни, только миражи, не узнавая въ лицо, не вѣдая истинной русской жизненной стихіи... Въ наши дни, впрочемъ, въ большой модѣ осыпать упреками реформенную дѣятельность прошлаго царствованія", безцеремонность укоровъ, глумленій и издѣвательствъ нѣкоторыхъ "консерваторовъ", особенно петербургскихъ. доходитъ до крайнихъ предѣловъ. Нѣтъ сомнѣнія, повторяемъ, во всѣхъ реформахъ Александра II не мало внесено ошибочнаго и фальшиваго,-- но вѣдь нѣтъ же ничего и дешевле такой ретроспективной критики, послѣ свыше 20-лѣтняго опыта! Однакоже неправильно было бы думать, что собственно отъ слабости и малодушія правительственной власти могли вкрасться эти ошибки и фальшь: нѣтъ, реформы вводились властью во всеоружіи ея могущества, ізъ искренняго желанія блага, но самое представленіе о нихъ было тогда еще смутно. Не по забвенію обязанностей устранялось правительство отъ необходимаго подчасъ вмѣшательства въ жизнь, а полагало въ то время своею священнѣйшею обязанностью такое самовоздержаніе! Да и что было дѣлать новому правительству, поставленному судьбой въ самой стремнинѣ могущественнаго теченія? Легко сказать: удержать равновѣсіе, ограничиться золотой серединой! Гдѣ были для этого мѣрила? гдѣ точки опоры въ интеллигенціи (помимо народа)? Даже "Русскій Вѣстникъ", и тотъ, въ первые годы царствованія Александра II, стоялъ подъ флагомъ англійской конституціи! Одно ли правительство только винить? не повиниться ли и самимъ современнымъ критикамъ въ невольномъ грѣхѣ -- грѣхѣ мнѣнія? Въ томъ то и дѣло, что отрицаніе стараго становилось несомнѣнною и потому неотложною потребностью,-- но откуда было взять готовое новое, съ готовыми формулами? Увы! ничего новаго своего не выработала русская мысль за все время предшествовавшаго царствованія; даже и для того, что подсказывалось самою русскою жизнью, что, будучи своимъ, было въ то же время и ново, формулы большею частью рекомендовались заемныя, чужія. Конечно, изо всѣхъ реформъ Александра II наиважнѣйшая -- освобожденіе двадцати милліоновъ крестьянъ изъ крѣпостной зависимости (одинъ изъ величайшихъ соціальныхъ переворотовъ въ мірѣ); она же изо всѣхъ реформъ едвали не единственная, которая носитъ на себѣ печать народности и самобытности. Но и она во многихъ существенныхъ отношеніяхъ искажена вторженіемъ понятій я представленій совершенно противорѣчащихъ началамъ народной жизни,-- именно потому, что составители Положенія 19 февраля почти всѣ, за исключеніемъ очень немногихъ, воспитались въ духѣ совершеннаго отъ нея отчужденія, на началахъ жизни иной, западно-европейской. Послѣдствія этого искаженія и отзываются теперь, такъ печально, въ нашей дѣйствительности! Но все же задача освобожденія крестьянъ оказывается, сравнительно, наиболѣе удачно разрѣшенною -- благодаря, конечно, тому, что здѣсь рѣчь шла о самыхъ животрепещущихъ интересахъ народной массы, съ которыми уже по неволѣ надо было, болѣе или менѣе, сообразоваться, а также благодаря самому способу, которымъ реформа изготовлялась, т. е. всестороннему свободному ея обсужденію самими землевладѣльцами въ комитетахъ и коммиссіяхъ. Что же сказать обо всей остальной реформенной дѣятельности, менѣе непосредственно соприкасавшейся съ жизнью самого народа? Врачеванія отъ золъ требовалъ весь организмъ государственный,-- а панацея отъ волъ представлялась только и только -- на Западѣ. Преобразованія были необходимы, но гдѣ же имъ образцы, какъ не въ ней же, не въ той же Европѣ, къ которой, съ тѣхъ поръ какъ Петръ Великій прорубилъ въ нее окно и поставилъ создаваемую имъ русскую интеллигенцію къ Россіи затылкомъ, такъ и остаются прикованными до сихъ дней наши мысленные взоры?! Европа съ той поры -- безъ сомнѣнія властительница нашихъ думъ; въ русскомъ общественномъ сознаніи, какъ въ зеркалѣ, отражается весь процессъ ея жизни, не только научной, художественной, но и гражданской, и политической....

Однако вѣдь весь ея современный правовой строй стоитъ на почвѣ -- конституціонной?... Не легкое дѣло заимствовать учрежденія съ Запада, созданныя или пропитанныя духомъ конституціоннымъ,-- заимствовать такъ, чтобъ этимъ духомъ даже не пахло! Наши консервативныя газеты не совсѣмъ неправы, когда выслѣживаютъ въ русскихъ новѣйшихъ учрежденіяхъ присутствіе кое-гдѣ слѣдовъ иного политическаго строя, съ нашимъ несходнаго. Чуждая приправа есть,-- это несомнѣнно; хоть и не сильнымъ, и политически очень мало опаснымъ, но маленько конституціоннымъ душкомъ во многихъ реформахъ, конечно, отдаетъ! И не можетъ не отдавать, такъ какъ имъ, сознательно или безсознательно, проникнуты были участники преобразованія, да и всѣ тѣ, которыхъ мысль не эмансипировалась отъ духовной власти Запада, но которые въ то же время не имѣли никакой охоты вернуться къ полицейски-канцелярской диктатурѣ временъ Николая I (тоже вѣдь нерусскаго происхожденія)! Примѣромъ можетъ служить хоть тотъ же "Русскій Вѣстникъ". Единственное исключеніе составляло небольшое число послѣдователей того направленія, которое русское общество обозвало, съ ругательствомъ и насмѣшками, "славянофильствомъ", которому только одному и не понадобилось впослѣдствіи ни разу мѣняться, и которое, замѣтимъ, съ одинаковымъ рвеніемъ подвергали гоненію правительственныя системы обоихъ царствованіи! Но и они,-- сознаемъ это откровенно,-- предпринявъ подвигъ русскаго народнаго самосознаніи, могли съ своей стороны только призывать къ участію въ этомъ трудѣ, только указывать на народные начала я идеалы, но не могли конечно взять на себя созданіе конкретныхъ формъ для нужныхъ преобразованій, такъ какъ такое созданіе принадлежитъ творчеству живой и цѣльной жизни народной, роли которой они на себя никогда и не брали.

Не подлежитъ такимъ образомъ ни малѣйшему сомнѣнію, что въ большей части учрежденій Александра II содержится не мало элементовъ европейскаго политическаго склада, которые вносятъ подчасъ нѣкоторую фальшь и нескладицу въ нашъ общественный строй. Но вѣдь и разныя учрежденія предшествовавшихъ царствованій, также изъ Европы заимствованныя, также приправлены духомъ -- то Наполеоновскаго цезаризма, то нѣмецкаго монархическаго абсолютизма, одинаково чуждымъ кореннымъ народнымъ основамъ нашей жнеей,-- а потому, точно такъ же и нисколько не менѣе, если даже не болѣе, производили и еще производятъ въ ней болѣзненную дисгармонію... Слава Богу, что всѣ эти эксперименты надъ русскимъ государственнымъ организмомъ не поколебали нашего народнаго устоя, не измѣнили въ народѣ тѣхъ понятій о самодержавной власти, которыя даже не всегда сходились съ понятіями о ней въ самой властной средѣ, но которыми собственно и держится Россія -- вопреки всему и несмотря ни на что.

Вотъ здѣсь-то, кажется намъ, и слѣдуетъ искать источникъ тѣхъ главныхъ роковыхъ недоразумѣній, отъ которыхъ страдаетъ наше отечество. Видѣть причину всего зла лишь въ слабосиліи власти прошлаго царствованія, повторяемъ, несправедливо. Только самодержавною властью, незыблемо мощною въ сознаніи всей страны, могло быть совершено освобожденіе крестьянъ, могли быть совершены и прочія реформы, даже то видимое (и въ сущности мнимое) умаленіе е прерогативъ" верховнаго правительства, на которое такъ ревностно указываютъ теперь нѣкоторые публицисты. Не вслѣдствіе вѣдь какого-либо мятежа, не съ испуга и трусости замѣнена при новомъ царствованіи система Государя Николая системою новою, а только потому, что она обличалась въ полнѣвшей своей несостоятельности: для замѣны же ея никакой иной, по справкѣ съ Евро, налицо не било. Пришлось, но обыкновенію, жить чужимъ опытомъ! Но если новѣйшая система оказалась или оказывается къ нашей жизни непригодною, слѣдуетъ ли изъ того, что нолевно опять возвратиться къ старой? Намъ говорятъ о необходимости возобновленія дѣятельности "крѣпкой и сильной власти",-- не поясняя однакожъ: въ чемъ собственно должно заключаться содержаніе и направленіе покой дѣятельности. Если дѣло идетъ лишь о такой, гдѣ бы власть только всюду давала себя крѣпко чувствовать, то вѣдь періодъ подобныхъ ощущеній мы уже испытали въ знаменитое 80-лѣтіе съ 1826 г.! Вѣдь все это будетъ опять только процессъ несомнѣнно вредный для здоровья страны! Вызываютъ теперь реакцію во имя крѣпкаго и сильнаго правительства -- противъ системы царствованія Александра II, которая была-де упраздненіемъ правительства; но вѣдь она въ свою очередь служила реакціею противъ системы Николая I, когда правительства было ужъ слишкомъ много и ужъ совсѣмъ не празднаго! Система же Николая I была опять въ свою очередь реакціей противъ царствованія Алаксандра I, при которомъ Сперанскій сочинялъ конституціи, да и самъ Императоръ сочинялъ и давалъ ихъ! Это словно какой-то безвыходный кругъ, circulus vitiosus, изъ котораго не видать выхода,-- какое то перескакиваніе съ края на край. Дѣло въ томъ, что все это -- борьба двухъ, поочередно правящихъ, противоположныхъ политическихъ к нерусской закваски системъ,-- подъ эгидою третьей системы, исторической и русской... Не въ томъ ли и вся задача: возстановить дѣятельное, жизненное значеніе именно этой послѣдней системы, не довольствуясь отведенной ей ролью охранительницы системъ чуждыхъ?

Нашъ коренной государственный строй,-- какъ онъ созданъ нашей исторіей, какъ переданъ намъ до-Петровской Россіей и доселѣ понимается народомъ,-- не подходитъ ни подъ одну изъ политическихъ нормъ ни современной, ни даже старой Европы. Начать съ того, что монархическая власть въ Россіи ведетъ свое происхожденіе не отъ завоеванія, не отъ захвата, не отъ насилія въ какомъ бы то ни было видѣ, и не отъ договора, а отъ сознательной воли самой Русской Земли, или точнѣе: отъ тѣхъ началъ, которыя коренятся въ самомъ духѣ народа и обрѣли себѣ въ исторіи сознательное и торжественное выраженіе. Не углубляясь въ даль временъ, происхожденіе русскаго монархическаго полновластія можно по справедливости отнести къ 1613 году, когда весь прежній государственный строй рушился, и самъ народъ, или сама Земля подвиглась вся на его возстановленіе; когда, слѣдовательно, отъ нея зависѣло установить какой угодно образъ правленія, и когда она юному родоначальнику нынѣ благополучно Царствующаго Дома вручила добровольно, свободно, единоличную верховную надъ самой собою власть, безъ всякихъ условій и договоровъ; мало того: въ виду юности избраннаго Царя и въ виду боярскихъ поползновеній стѣснить царскую власть въ свою пользу, она въ продолженія семи лѣтъ укрѣпляла и ограждала ея силу и неприкосновенность -- земскимъ соборомъ. Верховная власть такимъ образомъ утверждается не на какихъ-либо внѣшнихъ, условныхъ, а на внутреннихъ нравственныхъ основахъ, на началахъ взаимнаго довѣрія и естественной тождественности интересовъ Государства и Земли, Царя и народа. Поэтому русская монархическая власть сильна и крѣпка сама собою, сильнѣе и крѣпче чѣмъ гдѣ-либо; это уже свойство самой ея природы; при такихъ взаимныхъ отношеніяхъ власти и подвластныхъ -- безпредѣльно много можетъ дерзать власть ко благу страны; принадлежитъ, конечно, и подвластнымъ дерзновеніе любви и вѣры, выражающееся прежде всего въ честномъ изъявленіи правды или искренняго мнѣнія. Власть сильна и крѣпка у насъ даже и тогда, когда не признаетъ почему-либо нужнымъ пользоваться своею силою. Послѣдняя всегда при ней. Поэтому нѣтъ для нея и никакой надобности (подобно какому-либо узурпатору, или конституціонному монарху, вѣчно интригующему ради обезпеченія себѣ ариѳметическаго перевѣса парламентскихъ голосовъ!) подниматься на разныя хитрыя затѣи для своего усиленія, пріумноженія и утвержденія, ни заботиться ревниво и подозрительно о "прерогативахъ" или о расширеніи ихъ, когда самое понятіе о "прерогативѣ" слишкомъ узко для русской власти!Вникая глубже въ существо "нашей формы правленія, мы видикъ, что отсутствіе договорнаго начала происходитъ отъ самаго народнаго воззрѣнія на значеніе власти. Вверху нашего государственнаго зданія поставлено "святѣйшее изъ s званій -- человѣка", или человѣческая совѣсть, ограниченная только страхомъ Божіимъ и личною нравственною передъ людьми отвѣтственностью. Ей я вручена полнота власти. Какъ посреднику, какъ третьѣ, избираемой спорящими сторонами. ни одна не предписываетъ закона, а довѣряетъ его совѣсти,-- такъ и Царя, какъ посредника или третью (по выраженію Хомякова), признаннаго всѣми подданными, всѣми сторонами, нельзя стѣснять никакимъ закономъ... Царь долженъ быть выше формальнаго закона уже и погону, что его совѣсть призвана восполнять мертвящую букву закона или внѣшней правды -- высшею правдою, нравственною. Но онъ одинъ сверхзаконенъ; всѣ остальные подзаконны (не исключая и министровъ). Вообще Русскій народъ воплощаетъ верховную власть лишь въ лицѣ Государя. Самое слово "правительство", которое теперь у насъ въ такомъ ходу, ему непонятно или понимается въ другомъ смыслѣ, какъ правленіе или правительствованіе Царя, а не въ смыслѣ: le gouvernement de sa Majesta (формула нѣсколько конституціонная). Если подъ этимъ выраженіемъ разумѣть только совокупность высшихъ органовъ царской власти, государевыхъ слугъ, такъ нельзя и отождествлять эту совокупность съ лицомъ самого Монарха и присвоивать ей аттрибуты его власти.-- Добавимъ еще, что Русскій народъ любятъ чувствовать надъ собой дѣятельность власти -- непремѣнно бодрой, а не вялой, непремѣнно сильной, а не слабой, непремѣнно грозной на злодѣевъ, неусыпью пекущейся надъ нимъ отечески-властно и любовно. Народу, и именно-нашему, какъ живущему преимущественно коллективнымъ или пожалуй соборнымъ, общиннымъ умомъ и духомъ (а этого народа у насъ въ Россіи чуть не 80 % всего населенія), такая власть нужна, необходимо нужна, какъ живое личное, двигающее качало,-- и этой его потребности никакъ не слѣдовало бы забывать...

Всѣ эти особенности нашего государственнаго строя (въ его идеалѣ конечно) начерчены нами бѣгло, но достаточно, думаемъ, для уразумѣнія существеннаго различія между нимъ и политическимъ строемъ Западной Европы. Съ точки зрѣнія западнаго Европейца нашъ образъ правленія -- это какое-то дикое сочетаніе патріархальнаго начала съ правовымъ порядкомъ, автократіи съ демократіей, монархическаго полновластія съ формами какого-то республиканскаго строя внизу -- въ видѣ общинъ, мірскихъ сходовъ и т. п. Абсурдъ! скажетъ онъ, а за нимъ и всѣ русскіе доморощенные иностранцы, отрицающіе право Русской земли на "самобытность въ области политическихъ идей". Но развѣ попытка сочетать элементъ совѣсти съ правовымъ порядкомъ не нашла себѣ, наконецъ, мѣста даже и на Западѣ, ну хоть въ формѣ суда присяжныхъ (въ его англійскомъ прототипѣ, а не во французскомъ искаженіи,-- притомъ же въ Англіи даже въ дѣлахъ гражданскихъ, что конечно составляетъ уже совершенное противорѣчіе съ основною идеею формальнаго права)? Почему же не можетъ быть связанъ элементъ совѣсти и съ элементомъ власти, и предпоставленъ надъ правовымъ порядкомъ не судебнаго только свойства, но и административнаго или вообще политическаго? Это вопервыхъ; вовторыхъ, сочетаніе монархическаго полновластія съ формами, на глазъ иностранца, будто бы республиканскаго, строя русской народной жизни вполнѣ возможно -- до полной гармоничности -- уже потому, что въ нашемъ народномъ или древле-земскомъ самоуправленіи, по существу его, нѣтъ ни малѣйшей политической закваски, что это явленіе чисто бытовое и за предѣлы мѣстныхъ бытовыхъ интересовъ не переходитъ и перейти не можетъ, такъ какъ Русскій народъ не питаетъ никакихъ вожделѣній къ политической власти, предоставляя ее исключительно лицу Государя.

Понятно, что такой государственный строй, каковъ русскій съ его самодержавіемъ -- учрежденіе чисто народное или національное, и внѣ національной стихіи и не мыслится. Поэтому-то мы и высказали однажды въ "Руси" (въ статьѣ по поводу прошлогодняго торжества Коронаціи), что самодержецъ-иностранецъ въ Россіи немыслимъ (и не въ одномъ буквальномъ смыслѣ, конечно). Народъ съ своей стороны, съ тѣхъ поръ какъ избралъ на престолъ Царя Михаила Ѳедоровича, ни разу не отступалъ отъ своего воззрѣнія на принципъ царской власти, ни разу не провинился въ политическомъ непослушаніи или въ измѣнѣ основнымъ началамъ государственнаго строя,-- несмотря на всѣ испытанія... Несмотря даже на то, что въ нѣкоторыхъ носителяхъ власти, въ теченіи этого періода времени, особенно въ окружающемъ ихъ "правительствѣ", представленіе о существѣ и характерѣ русскаго самодержавія значительно помутилось и подмѣнилось узкими и тѣсными для русской земской жизни идеалами иностраннаго цезаризма, типомъ полицейско-канцелярской диктатуры и даже новѣйшаго европейскаго политическаго строя. Не въ этомъ ли, повторяемъ, противоестественномъ совокупленіи различныхъ противоположныхъ стихій и должно искать причину всѣхъ нашихъ недоразумѣній и болѣзней?

Еще недавно читали мы въ газетахъ возгласы противъ самоуправленія, и не противъ лишь существующихъ формъ, или злоупотребленій, а противъ самого принципа самоуправленія и выборнаго начала вообще. Но кто произнесъ слово: "Царь",-- тотъ произнесъ и "Земля"; кто сказалъ: "самодержавіе", тотъ вмѣстѣ съ тѣмъ сказалъ уже и "земство" или "земщина": эти начала не только не находятся между собою въ антагонизмѣ, не только не исключаютъ другъ друга, но нераздѣльны и взаимно себя восполняютъ. Одно безъ другаго не мыслится, одно подразумѣваетъ другое. Это такъ вѣрно, что первый самодержецъ въ Россіи созываетъ и первый земскій соборъ, и первый заводитъ земскія учрежденія, т. е. поручаетъ мѣстнымъ людямъ вѣдать свои мѣстныя дѣла посредствомъ излюбленныхъ людей. Царь Алексѣй Михайловичъ даже изданіе Уложенія называетъ "великимъ государевымъ и дѣломъ".

Послѣдній земскій соборъ былъ созванъ Царемъ Ѳедоромъ Алексѣевичемъ для правильнаго разверстанія по всей землѣ государственныхъ повинностей. Нельзя же Ивана Грознаго и послѣдующихъ Московскихъ Царей заподозрить въ либерализмѣ и въ посягательствѣ на прерогативы власти! Такъ било до Петра. При Петрѣ типъ нашего государства изъ земскаго сталъ переходить въ исключительно полицейскій по иностранному образцу, и идея земщины была заброшена. Самодержавная власть по силѣ и неограниченности своей осталась та же, во она,-- благодаря особенно перенесенію резиденціи на самый рубежъ государства, гдѣ кромѣ пустыннаго финнскаго болота, не было и слѣда русской народной жизни,-- такъ сказать фактически оголилась отъ земской стихіи (хотя въ народныхъ понятіяхъ продолжала разумѣться и нераздѣльною). Самое представленіе о существѣ русской власти въ правительственной сферѣ стало уже измѣняться, денаціонализоваться, и народъ, какъ предполагаемый естественный противникъ Петровской реформы, попалъ, вмѣстѣ съ самою идеей земщины, подъ подозрѣніе, цѣнился больше какъ матеріалъ... При Императорѣ Александрѣ I правительственная система соскользнула на путь Наполеоновской бюрократической централизаціи, во образѣ министерствъ, еще болѣе неблагопріятной для развитія мѣстной жизни.

Дальнѣйшія превратности мы перечислять не станемъ. По упраздненіи крѣпостнаго права, а съ нимъ и той сотни тысячъ полицеймейстеровъ въ лицѣ помѣщиковъ, которою хвалилась Екатерина, въ мѣстной жизни образовалась пустота и само собою выдвинулась старая идея земства. Но надобно признаться, что если идея была стара и наша русская, коренная,-- то совершители земской реформы очевидно носили на себѣ печать духа чужаго, духа иностранной политической доктрины, и произвели у насъ земство болѣе или менѣе по образу и подобію аналогичныхъ учрежденій въ Европѣ. То же вышло и съ реформою городскаго самоуправленія. мовыя заведенныя "представительства",-- совершенно понапрасну пугающія охранителей самодержавной власти и встрѣчающія такъ мало сочувствія въ обществѣ и въ народѣ,-- дѣйствительно, большею частью, обратились въ представленія, а собранія -- въ какія-то карикатуры парламентовъ, со свойственною послѣднимъ бюрократіей и вообще со всѣми недостатками парламентаризма, уже опознанными на самомъ Западѣ. Таковъ теперь общій типъ этихъ учрежденій у насъ, за нѣкоторыми случайными исключеніями, объясняемыми лишь личными нравственными качествами такъ-называемыхъ "дѣятелей"...

Чего же теперь желать, что же теперь дѣлать? Желать слѣдуетъ прежде всего, чтобъ русское самодержавіе, не то чтобъ "возвратилось къ своимъ обязанностямъ", какія исправляло 20 лѣтъ назадъ и вновь обрѣло будто бы гдѣ-то оброненныя имъ силу и крѣпость,-- во чтобы оно вышло на свой народный, историческій путь... Дѣлать? Да именно, пока, исправлять наше мѣстное самоуправленіе въ духѣ русской народной жизни, преимущественно въ уѣздѣ. Безъ возрожденія мѣстной земской жизни немыслима и правильность функцій самодержавной власти. Не вражду къ мѣстному самоуправленію должно вызывать въ сферахъ правительственныхъ, не подозрительное, ревнивое къ нимъ отношеніе, а самое искреннее содѣйствіе и сочувствіе: правильное развитіе земщины скорѣе всего можетъ оздоровить Россію, а вмѣстѣ съ тѣмъ придать новую жизнь, крѣпость и силу единства нашему государственному строю.

Въ настоящее время общее вниманіе обращаютъ на себя работы такъ"называемой Кахановской Коммиссіи. Пожелаемъ успѣха ея трудамъ. Смущаемся только, что въ составъ ея приглашена профессоръ юристъ: умнаго мужика надо ей, а не ученыхъ юристовъ, знакомыхъ лишь съ одною западною наукой! Позволяемъ также себѣ обратить ея вниманіе на помѣщаемыя у насъ статьи "Гласнаго отъ крестьянъ", и сами не замедлимъ возвратиться къ предмету ея занятій.