Книговод

Без семьи

Мало Гектор


БЕЗЪ СЕМЬИ.
(SANS FAMILLE).
Сочиненіе Г. Мало.

ПЕРЕДѢЛАНО СЪ ФРАНЦУЗСКАГО
С. Брагинской.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Дома Призр. Малол. Бѣдныхъ. Лиговская ул., 26.
1901.

I.

   Я найденышъ, но до восьми лѣтъ воображалъ, что у меня, какъ и у другихъ дѣтей, есть мать, потому что когда я плакалъ, какая-то женщина такъ ласково обнимала и утѣшала меня, что мои слезы точасъ-же высыхали.
   Я никогда не ложился спать безъ того, чтобы та-же женщина не поцѣловала меня и когда было очень холодно, а на дворѣ бушевала вьюга и снѣгъ залѣплялъ окна, она садилась у моей постели и руками согрѣвала мои ноги, напѣвая пѣсню, которая до сихъ поръ сохранилась въ моей памяти.
   Когда я бывало поссорюсь съ деревенскими ребятишками, она разспроситъ, кто меня обидѣлъ и всегда находила ласковыя слова въ утѣшеніе.
   По всему этому я и думалъ, что она моя мать.
   Но вотъ какимъ образомъ я узналъ что она была только моя кормилица.
   Деревня, гдѣ я тогда жилъ, называлась Шаванонъ и была бѣднѣйшимъ уголкомъ Франціи. Бѣдность эта происходила оттого, что деревушка лежала въ безплодной мѣстности, гдѣ больше всего было песковъ. Чтобы имѣть хорошую жатву, нужно было много работать и удобрять землю, а удобренія было мало, такъ какъ у крестьянъ было мало скота. Лѣса также не было и только по берегамъ рѣки можно было встрѣтить небольшія группы деревьевъ. Въ тѣни одной изъ такихъ небольшихъ рощицъ, на берегу рѣки, и стоялъ небольшой домикъ, гдѣ я провелъ первые годы своей жизни.
   До восьми лѣтъ я не видалъ ни одного мужчины въ нашемъ домѣ, хотя мать моя не была вдовой. Мужъ ея былъ каменьщикъ, какъ большинство работниковъ въ нашихъ краяхъ, и работалъ постоянно въ Парижѣ. Онъ вернулся домой, когда я былъ уже настолько великъ, что понималъ многое. Время отъ времени однако, онъ присылалъ черезъ возвращавшихся въ деревню товарищей о себѣ извѣстія.
   -- Тетка Барбаренъ, вашъ мужъ здоровъ и поручилъ мнѣ передать вамъ деньги и сказать, что работа есть и идетъ какъ слѣдуетъ.
   Для жены этого было довольно.
   Однажды, это было въ ноябрѣ, передъ вечеромъ, какой-то незнакомый человѣкъ, остановился у нашей калитки. Я сидѣлъ на порогѣ, у дверей дома и связывалъ прутья. Не входя во дворъ, незнакомецъ посмотрѣлъ на меня и спросилъ не здѣсь-ли живетъ тетка Барбаренъ. Я отвѣчалъ, что здѣсь и попросилъ его войти.
   Калитка заскрипѣла и онъ медленно переступилъ порогъ.
   Никогда въ жизни не видѣлъ я человѣка, на которомъ было-бы столько грязи, сколько на немъ. Куски ея, мѣстами сырые, мѣстами высохшіе, облѣпляли его съ головы до ногъ и посмотрѣвъ на него можно было догадаться, что онъ шелъ очень долго и издалека.
   Услышавъ чужой голосъ, матушка вышла и очутилась лицомъ къ лицу съ незнакомцемъ.
   -- Я принесъ вѣсти изъ Парижа, началъ онъ.
   Это были обыкновенныя простыя слова, которыя мы часто слышали отъ другихъ, но то, какъ они были сказаны, заставило матушку всплеснуть руками.
   -- Боже милосердный! воскликнула она, съ Жеромомъ случилось несчастіе?!
   -- Ваша правда, но не отчаивайтесь, вашъ мужъ разбился, но живъ, хотя навѣрно останется калѣкой. Теперь онъ лежитъ въ больницѣ. Мы съ нимъ были сосѣди по койкамъ и такъ какъ я выздоровѣлъ и иду теперь домой, то онъ и просилъ меня кстати зайти и передать вамъ это извѣстіе. А теперь прощайте. Идти мнѣ еще далеко, а ужъ свечерѣло.
   Матушка, желая узнать подробности несчастія, стала упрашивать незнакомца остаться ночевать. Гость согласился, усѣлся у огня и во время ужина разсказалъ намъ, какъ все случилось. Барбарена чуть не задавало обвалившимися лѣсами, но такъ какъ на слѣдствіи доказали, что ему незачѣмъ было стоять въ томъ мѣстѣ, гдѣ рухнуло, то хозяинъ и отказался заплатить ему хоть сколько нибудь за увѣчье.
   -- Это большая неудача, добавилъ незнакомецъ.-- Иной молодецъ добываетъ себѣ этимъ вѣчный кусокъ хлѣба. Ну, а вашему-то не удалось.
   И протянувъ ноги къ огню, онъ сталъ сушить свои мокрые сапоги и платье, отвердѣвшее подъ слоемъ грязи. Про себя онъ все повторялъ слово "неудача" съ такимъ искреннимъ сожалѣніемъ, что казалось онъ охотно далъ-бы себя изувѣчить, еслибы могъ этимъ обезпечить себя на всю жизнь.
   -- Я все-таки посовѣтовалъ Барбарену начать дѣло противъ хозяина, сказалъ онъ.
   -- Да вѣдь, чтобы судиться, надо много денегъ, сказала матушка.
   -- Это правда, но вѣдь можно выиграть дѣло и тогда вамъ заплатятъ.
   На другое утро незнакомецъ ушелъ, а мы съ матушкой отправились къ нашему священнику, посовѣтоваться, что дѣлать. Священникъ рѣшилъ написать письмо къ священнику той больницы, гдѣ лежалъ Барбаренъ и сказалъ, чтобы мы подождали отвѣта. Отвѣтъ пришелъ черезъ нѣсколько дней. Въ немъ было сказано, что Барбаренъ выздоравливаетъ и проситъ жену, чтобы она выслала ему денегъ, потому что онъ затѣваетъ дѣло противъ хозяина.
   И вотъ потянулись дни и недѣли, и только время отъ времени получались письма съ просьбами о новыхъ присылкахъ денегъ. Наконецъ въ послѣднемъ письмѣ говорилось, что въ случаѣ, если денегъ нѣтъ, то чтобы жена продала корову и достала-бы ихъ во что-бы то ни стало.
   Понятно въ какомъ отчаяніи была матушка, потому что кто жилъ въ деревнѣ, тотъ знаетъ сколько скорби и горя для крестьянина заключается въ словахъ: продать корову. Но дѣлать было нечего, надо исполнить приказаніе, потому что только этимъ и можно было удовлетворить Барбарена.
   Однажды пришелъ мясникъ и послѣ долгаго осматриванія и ощупыванія Рыжки, сторговался и купилъ ее, увѣряя, что она ему вовсе не нужна, и что онъ дѣлаетъ это только для того, чтобы выручить изъ бѣды тетку Барбаренъ.
   Бѣдная Рыжка, понимая будто что происходитъ вокругъ, не хотѣла выйти изъ стойла и замычала.
   -- Зайди-ка въ сарай и подгони ее, сказалъ покупатель, протягивая мнѣ кнутъ, висѣвшій у него на шеѣ.
   -- Нѣтъ, это лишнее, сказала матушка, и взявъ корову за привязанную къ рогамъ веревку, сказала ей ласково:
   -- Ну, иди, иди, моя хорошая.
   И Рыжка, не сопротивляясь, вышла изъ стойла. Выведя ее за ворота, купецъ привязалъ ее къ телѣгѣ и она, по неволѣ, пошла вслѣдъ за нею.
   Мы вошли въ комнату, но долго еще намъ слышно было мычаніе нашей любимицы.
   Не стало больше ни молока, ни масла. Утромъ кусокъ сухаго хлѣба, вечеромъ -- картофель съ солью.
   Вскорѣ послѣ продажи Рыжки наступила маслянница. Въ прошломъ году матушка устроила мнѣ пиръ съ блинами и оладьями, и я ихъ съѣлъ столько, сколько могъ. Но тогда у насъ была Рыжка и было молоко и масло. А теперь нѣтъ больше Рыжки -- нѣтъ молока, нѣтъ масла, нѣтъ и маслянницы, говорилъ я про себя грустно.
   Но матушка устроила мнѣ неожиданный праздникъ. Хоть она и не любила брать въ долгъ, но на этотъ разъ она у одной сосѣдки, попросила чашку молока, у другой кусокъ масла, и когда я пришелъ домой, то засталъ ее, что она сыпала муку въ глинянную чашку.
   -- Что это? спросилъ я, подходя къ ней.
   -- Мука, мой милый, отвѣчала она смѣясь. Нонюхай-ка, какъ она хорошо пахнетъ.
   Еслибы я былъ посмѣлѣе, то спросилъ-бы для чего эта мука. Но мнѣ такъ хотѣлось это знать, что я даже боялся спросить. Къ тому-же я не хотѣлъ показывать виду, что помню о маслянницѣ, чтобы не огорчить матушку.
   -- А что дѣлаютъ изъ муки? спросила она меня, улыбаясь.
   -- Хлѣбъ.
   -- А еще что?
   -- Похлебку.
   -- А еще что?
   -- Не знаю.
   -- Нѣтъ, знаешь. Но ты такой милый и хорошій мальчикъ, что не хочешь сказать, потому что боишься меня огорчить. Ты знаешь, что теперь маслянница, время блиновъ и оладьевъ; знаешь также, что у насъ нѣтъ ни молока, ни масла, потому и молчишь. Правда?
   -- Ахъ, матушка!
   -- Ну, вотъ я сама догадалась объ этомъ и захотѣла, чтобы и у тебя былъ праздникъ. Посмотри-ка въ корзинку.
   Приподнявъ крышку корзинки, я увидѣлъ масло, яйца и три яблока.
   -- Подай мнѣ яйца, сказала она, и пока я буду приготовлять тѣсто, ты очисть яблоки.
   Я съ радостью принялся за дѣло, а матушка замѣсила тѣсто и поставила его гдѣ было потеплѣе. Оставалось только дождаться вечера, потому что блины и оладьи готовились къ ужину.
   День тянулся для меня безконечно. Нѣсколько разъ подходилъ я къ тѣсту, все заглядывая въ него.
   -- Ты простудишь тѣсто и оно не поднимется, сказала мнѣ матушка.
   Но оно поднялось очень хорошо и мѣстами показались даже пузыри. Отъ него шелъ пріятный запахъ яицъ и молока.
   -- Наломай-ка пока прутьевъ, сказала матушка.-- Нужно развести большой огонь, чтобъ не было дыму.
   Наконецъ наступилъ вечеръ.
   -- Положи дровъ въ очагъ, велѣла матушка.
   Я не заставилъ повторить себѣ то, что я ждалъ съ такимъ нетерпѣніемъ. Вскорѣ въ очагѣ пылалъ большой огонь и дрожащее пламя его освѣтило всю кухню.
   Тогда матушка сняла со стѣны сковородку и поставила на огонь.
   -- Дай мнѣ масла.
   Кончикомъ ножа взяла она кусочекъ масла, величиною въ орѣхъ и положила на сковородку. Масло зашипѣло.
   Что это былъ за прекрасный запахъ и какъ давно мы его не слыхали!
   Не смотря однако на то, что я весь былъ поглощенъ сковородкой и шипѣвшимъ масломъ, я вдругъ услыхалъ во дворѣ чьи-то шаги. Кто могъ придти къ намъ въ такое время? Вѣрно сосѣдка спросить огня. Да мнѣ было и не до того, потому что какъ разъ въ эту минуту матушка вылила на сковородку ложку жидкаго тѣста.
   Въ сѣняхъ стукнула палка и затѣмъ тотчасъ -же отворилась дверь.
   -- Кто тамъ? спросила матушка не оборачиваясь.
   Въ комнату вошелъ какой-то человѣкъ и при свѣтѣ огня, я увидѣлъ, что на немъ была бѣлая блуза и въ рукахъ онъ держалъ толстую палку.
   -- Никакъ здѣсь праздникъ! сказалъ онъ грубымъ голосомъ.-- Не стѣсняйтесь пожалуйста, продолжайте.
   -- Боже мой! вскричала матушка, бросивъ сковородку на полъ. Это ты, Жеромъ?
   Потомъ, взявъ меня за руку, она толкнула меня къ вошедшему, который остановился на порогѣ.
   -- Иди къ нему, это твой отецъ, сказала она.
  

II.

   Я подошелъ, чтобы поздороваться, но меня вдругъ остановила поднятая палка.
   -- Это кто такой?
   -- Это Реми.
   -- Вѣдь ты-же мнѣ говорила...
   -- Да, я говорила, не... это неправда, потому что...
   -- А, неправда...
   И онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ ко мнѣ съ такимъ видомъ, что я невольно попятился.
   Что я такое сдѣлалъ? Въ чемъ я виноватъ? Я ничего не понималъ.
   -- Вы тутъ маслянницу справляете, сказалъ онъ; это кстати, потому что я проголодался. А что у тебя къ ужину, жена?
   -- Я сдѣлала блины.
   -- Блины не ѣда для голоднаго человѣка.
   -- Другаго у меня ничего нѣтъ. Мы тебя не ждали.
   -- Что-жъ я ѣсть буду? спросилъ онъ.
   Онъ посмотрѣлъ на потолокъ, гдѣ на крюкѣ когда-то висѣли окорока. Но тамъ давно ужъ ничего не было и вмѣсто окороковъ, торчало нѣсколько пучковъ чесноку и луку.
   -- Вотъ лукъ, сказалъ онъ, сбивая палкой пучекъ.-- А вотъ и масло и можно, значитъ, сварить похлебку. Сними-ка твои блины и поджарь лучше луковицы.
   Матушка ничего не отвѣтила я поспѣшила исполнить приказаніе. Онъ усѣлся у очага на лавку и ждалъ.
   Я не смѣлъ тронуться съ мѣста и облокотившись на столъ, молча смотрѣлъ на гостя.
   Это былъ человѣкъ лѣтъ около пятидесяти съ суровымъ и непріятнымъ лицомъ. Шея у него была сведена къ правому плечу отъ полученнаго ушиба и эта уродливость дѣлала его еще непріятнѣе.
   Матушка между тѣмъ поставила сковородку на огонь.
   -- Что-жъ ты все масло не положишь? спросилъ онъ и не дожидаясь отвѣта, взялъ тарелку, на которой лежало масло и опрокинулъ ее надъ сковородкой.
   "Вотъ и нѣтъ блиновъ", подумалъ я.
   Въ другое время я пришелъ-бы въ отчаяніе отъ этой мысли, но теперь мнѣ было не до блиновъ и оладьевъ, меня занимало только одно: неужели этотъ суровый человѣкъ -- мой отецъ?
   На самомъ дѣлѣ я никогда ясно не представлялъ себѣ, что такое отецъ. Мнѣ казалось, что это тоже самое, что мать, но съ болѣе грубымъ голосомъ. Увидѣвъ-же этого отца, свалившагося ко мнѣ будто съ неба, я испытывалъ смертельный страхъ.
   Отчего онъ оттолкнулъ меня, когда я хотѣлъ его обнять? Матушка никогда меня не отталкивала, напротивъ, брала на руки и прижимала къ груди.
   -- Ну, чего ты стоишь безъ дѣла, обратился онъ вдругъ ко мнѣ.-- Разставилъ-бы пока тарелки.
   Я молча повиновался. Похлебка была готова и матушка налила ее въ миску.
   Поднявшись со скамейки, Барбаренъ перешелъ къ столу и принялся ѣсть, изрѣдка взглядывая на меня. Мнѣ было отъ этого такъ неловко, что я не могъ ѣсть.
   -- Что онъ всегда такъ мало ѣстъ? спросилъ онъ жену.
   -- Нѣтъ, онъ ѣстъ какъ слѣдуетъ.
   -- Тѣмъ хуже; еслибы онъ хоть ѣлъ поменьше.
   Я молчалъ. Матушка суетилась вокругъ стола, стараясь угодить своему мужу.
   -- Ты, значитъ, не голоденъ? спросилъ онъ меня.
   -- Не голоденъ.
   -- Ну, такъ отправляйся спать, и постарайся тотчасъ-же заснуть, иначе я разсержусь.
   Матушка сдѣлала мнѣ глазами знакъ, чтобы я уходилъ, не разговаривая. Но я и не думалъ возражать.
   Какъ въ большинствѣ деревенскихъ избъ, у насъ кухня служила въ одно и тоже время и спальней. У очага стоялъ столъ и посудный шкафъ; на другомъ концѣ комнаты стояли кровати, въ одномъ углу матушкина, а напротивъ -- моя, за красной занавѣской.
   Я поскорѣе раздѣлся и легъ, но уснуть оказалось не легко. Я былъ очень взволнованъ.
   "Почему это, думалъ я, мой отецъ такъ грубо со мной обращается"? Я старался отогнать отъ себя всѣ мысли, но сонъ все не приходилъ.
   Черезъ нѣсколько времени, не могу сказать, черезъ сколько, я услышалъ, что къ моей кровати кто-то подходитъ. По медленнымъ и тяжелымъ шагамъ, я тотчасъ-же догадался кто это и вдругъ почувствовалъ на щекѣ горячее дыханіе.
   -- Ты спишь? спросилъ меня отецъ глухимъ голосомъ.
   Я не отвѣтилъ, такъ какъ страшныя слова "я разсержусь" еще звучали въ моихъ ушахъ.
   -- Онъ спитъ, сказала матушка.-- У него ужъ такая привычка: тотчасъ-же засыпаетъ, какъ ложится. Можешь все говорить, онъ не услышитъ.
   Слѣдовало мнѣ конечно сказать, что я не сплю, но мнѣ страшно было это сдѣлать.
   -- Ну, какъ идетъ твое дѣло? спросила матушка.
   -- Ничего изъ этого не вышло, отвѣчалъ ей мужъ; судъ рѣшилъ, что я самъ виноватъ и хозяинъ мнѣ ничего не долженъ. Дѣло проиграно, деньги потеряны и оставайся нищимъ-калѣкой. А тутъ еще прихожу домой и нахожу чужаго ребенка. Почему ты не сдѣлала такъ, какъ я велѣлъ тебѣ? вскричалъ онъ и стукнулъ кулакомъ по столу.
   -- Потому, что я не могла.
   -- Ты не могла отвести его въ пріютъ?
   -- Ну, посуди самъ, какъ могла я бросить его? сама вѣдь выкормила и онъ мнѣ точно родной.
   -- Это не твой ребенокъ.
   -- Да я и хотѣла сдѣлать, какъ ты велѣлъ, но онъ вдругъ захворалъ; нельзя-же было отдавать его въ пріютъ, чтобъ онъ тамъ умеръ.
   -- Ну, а когда выздоровѣлъ?
   -- Все-таки онъ не сразу поправился: сталъ сильно кашлять; отъ такого кашля нашъ Николай умеръ. Я и думала, что если отнесу его въ городъ, то и онъ умретъ.
   -- А потомъ что-же?
   -- Такъ время и шло. Думаю, ждала до сихъ поръ, подожду и еще.
   -- Сколько ему теперь лѣтъ?
   -- Восемь.
   -- Ну, такъ онъ въ восемь лѣтъ попадетъ туда, куда ему слѣдовало попасть раньше. Не думаю, чтобы это было для него лучше.
   -- Да ты этого не сдѣлаешь, Жеромъ.
   -- Я не сдѣлаю? Да кто мнѣ въ этомъ помѣшаетъ? Не думаешь-ли ты, что онъ навсегда останется у насъ?
   Наступила минута молчанія, и я могъ вздохнуть. Волненіе сдавило мнѣ горло, и я чуть не задохся. Потомъ матушка сказала:
   -- Боже, какъ тебя измѣнилъ Парижъ! Прежде ты не былъ такой.
   -- Можетъ быть. За то этотъ-же самый Парижъ меня и искалѣчилъ. Чѣмъ мы будемъ теперь жить? У насъ нѣтъ больше денегъ. Корову продали; съ чего-же намъ еще держать чужаго ребенка.
   -- Это мой ребенокъ, сказала матушка.
   -- Онъ столько-же твой, сколько и мой. Это не крестьянскій ребенокъ, я хорошо разсмотрѣлъ его за ужиномъ.
   -- Это самый красивый мальчикъ въ околодкѣ.
   -- Онъ красивъ, это правда, но развѣ у него есть сила? Развѣ красота прокормитъ его? Какой онъ работникъ съ такими плечами. Городскія дѣти намъ здѣсь не нужны.
   -- Онъ честный, умный мальчикъ; у него золотое сердце и увидишь, какъ онъ на насъ будетъ работать, говорила матушка.
   -- А до тѣхъ поръ намъ придется работать на него, а я больше не работникъ.
   -- Ну, а что ты скажешь родителямъ, когда они его потребуютъ?
   -- Родителямъ? А гдѣ они? Еслибы они были, такъ давно-бы ужъ отыскали его, будь увѣрена. Дуракъ я былъ, что повѣрилъ сказкамъ. Наговорили, что родители и найдутъ его, и за трудъ намъ заплатятъ. Вотъ и плата, жди ее. Можетъ и родители-то умерли давно.
   -- А если они живы? Если придутъ къ намъ за нимъ? а я увѣрена, что они придутъ.
   -- Что-жъ? мы ихъ пошлемъ въ пріютъ. Ну, довольно болтать по пустякамъ. Завтра отведу его къ старшинѣ, а теперь схожу повидаюсь съ Франсуа. Я вернусь черезъ часъ.
   Дверь отворилась и затворилась опять. Онъ ушелъ.
   Я быстро вскочилъ и окликнулъ матушку. Она подошла къ моей кровати.
   -- Неужели ты отдашь меня въ пріютъ? вскричалъ я и заплакалъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, мой милый, не бойся.
   И она поцѣловала меня.
   -- Развѣ ты не спалъ? спросила она тихо.
   -- Нѣтъ, не спалъ.
   -- Значитъ ты слышалъ все, что говорилъ Жеромъ?
   -- Все. Ты мнѣ не родная мать. Но за то и онъ мнѣ не отецъ, отвѣчалъ я.
   -- Мнѣ давно ужъ, можетъ быть, нужно было сказать тебѣ это, но я все не могла рѣшиться это сдѣлать. Твою мать, бѣдняжка, мы не знаемъ. Жива-ли одна или нѣтъ -- ничего неизвѣстно. Разъ, рано утромъ, въ Парижѣ, когда Жеромъ шелъ на работу, онъ вдругъ услышалъ дѣтскій крикъ. Это было въ февралѣ, еще не совсѣмъ разсвѣло. Онъ подошелъ къ однимъ воротамъ и увидѣлъ на землѣ завернутаго ребенка. Оглядѣвшись кругомъ, Жеромъ замѣтилъ какого-то человѣка, который выйдя изъ-за угла, бросился бѣжать. Конечно этотъ человѣкъ нарочно спрятался, чтобы увидѣть подниметъ-ли кто нибудь брошенное имъ дитя. И вотъ мой мужъ, съ ребенкомъ на рукахъ, стоялъ въ недоумѣніи посреди улицы. Вскорѣ подошли другіе рабочіе, и всѣ рѣшили снести найденыша въ полицейскій участокъ. Ребенокъ между тѣмъ все кричалъ. Ему было холодно. Но когда пришли въ участокъ и дитя всетаки не переставало кричать, то поняли, что оно голодно и послали за какой-то женщиной, чтобы она его покормила. Дитя съ жадностью стало ѣсть. Его раздѣли. Это былъ очень здоровый съ виду мальчикъ, пяти или шести мѣсяцевъ. Бѣлье и вещи, которыя были на немъ, показывали, что онъ отъ богатыхъ родителей. Вѣроятно его украли и затѣмъ бросили, такъ по крайней мѣрѣ, объяснялъ полицейскій. Что съ нимъ дѣлать? Записавъ все разсказанное Жеромомъ, описавъ примѣты ребенка и найденныхъ при немъ вещей, полицейскій сказалъ, что отошлетъ его въ пріютъ, если никто изъ присутствующихъ не захочетъ взять его на воспитаніе. Родители навѣрно станутъ отыскивать его и щедро заплатятъ тѣмъ, кто о немъ будетъ заботиться. Тогда Жеромъ вызвался и сказалъ, что беретъ его къ себѣ. Ему и отдали. У насъ какъ разъ въ это время былъ ребенокъ такого-же возраста и для меня ничего не значило прокормить двоихъ. Такимъ образомъ ты попалъ къ намъ. Спустя три мѣсяца мой сынъ умеръ, и я привязалась къ тебѣ еще сильнѣе. Я забыла, что на самомъ дѣлѣ ты не нашъ. Къ несчастію, мой мужъ не забывалъ этого и видя, что въ теченіе трехъ лѣтъ никто о тебѣ не справлялся, онъ задумалъ помѣстить тебя въ пріютъ. Ты знаешь почему я его не послушала.
   -- Ради Бога, не отдавай меня въ пріютъ матушка!
   -- Не бойся, дитя, ты тамъ не будешь. Жеромъ не злой человѣкъ и я уговорю его; его обозлили только горе и нужда. Мы будемъ работать и ты будешь намъ помогать. А теперь успокойся и лягъ.
   Она уложила и укрыла меня одѣяломъ. Я хотѣлъ уснуть, но долго не могъ успокоиться.
   И такъ матушка Барбаренъ, такая добрая и ласковая, не была моей настоящей матерью! Какая-же бываетъ настоящая мать? Еще лучше? еще добрѣе? Но вѣдь это невозможно! И потомъ, что такое пріютъ?
   Въ нашей деревнѣ было двое дѣтей, которыхъ называли пріютскими. На шеѣ у нихъ висѣли свинцовыя бляхи съ номерами; они были дурно одѣты и грязны; другія дѣти надъ ними смѣялись и били ихъ. Часто ихъ травили какъ собакъ, за нихъ некому было заступиться.
   Я не хотѣлъ быть такимъ, не хотѣлъ ходить съ бляхой на шеѣ, не хотѣлъ, чтобы за мной бѣгали и кричали "пріютскій, пріютскій"! Отъ одной этой мысли я дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.
   Я все не спалъ и съ ужасомъ думалъ, что вотъ сейчасъ вернется Барбаренъ и увидитъ это. Къ счастію онъ не вернулся такъ скоро, какъ обѣщалъ и благодѣтельный сонъ пришелъ раньше его.
  

III.

   На другое утро, когда я проснулся, первымъ моимъ движеніемъ было оглядѣться кругомъ и ощупать постель, чтобы увѣриться, что я еще дома, а не въ пріютѣ.
   Все утро Барбаренъ не говорилъ со мной ни слова, и я уже начиналъ думать, что онъ оставилъ свое намѣреніе. Вѣроятно, думалъ я, матушка переговорила съ нимъ.
   Но какъ только пробило двѣнадцать часовъ, Барбаренъ велѣлъ мнѣ надѣть шапку и идти за нимъ.
   Я съ ужасомъ оглянулся на мать, но она украдкой сдѣлала мнѣ знакъ, чтобъ я слушался и въ тоже время дала мнѣ понять, что бояться нечего.
   Я пошелъ вслѣдъ за Барбареномъ. До деревни было довольно далеко и мы шли около часа. За все это время онъ не сказалъ со мной ни слова. Онъ шелъ впереди, слегка прихрамывая, изрѣдка только оглядываясь на меня.
   Куда мы шли?
   Это тревожило меня, несмотря на успокоительные знаки матери. Я сталъ даже подумывать о бѣгствѣ. Съ этой цѣлью я отсталъ немного. Я ждалъ, когда Барбаренъ отойдетъ дальше впередъ, тогда я спрыгну въ ровъ и спрячусь.
   Увидѣвъ, что я замедлилъ шаги, Барбаренъ приказалъ мнѣ идти поскорѣй, но догадавшишь вѣроятно о моемъ намѣреніи, взялъ меня за руку.
   Такимъ образомъ мы дошли до деревни. Проходя мимо трактира, мы увидѣли хозяина, стоявшаго у дверей. Онъ окликнулъ Барбарена и пригласилъ войти.
   Мы вошли. Барбаренъ съ хозяиномъ помѣстились за однимъ изъ столовъ; я же усѣлся у камина и сталъ осматривать комнату.
   Въ противоположномъ углу я увидѣлъ какого-то старика съ бѣлой бородой, въ странномъ, не виданномъ мною костюмѣ. На головѣ, съ которой по плечамъ спадали длинныя, сѣдыя кудри, была у него надѣта высокая войлочная шляпа, украшенная зелеными и красными перьями. Овечья шкура, шерстью внизъ, висѣла на плечахъ. Подъ нею видна была бархатная куртка вылинявшаго когда то голубаго цвѣта. На ногахъ надѣты были башмаки и длинные шерстяные чулки, доходившіе до колѣнъ и перевязанные красными лентами, которыя шли накрестъ по всей ногѣ. Онъ сидѣлъ согнувшись на своемъ стулѣ, опершись подбородкомъ на правую руку и локтемъ упираясь въ колѣно.
   Подлѣ него лежали неподвижно три собаки: два пуделя бѣлый и черный и маленькая сѣрая собаченка, съ хитрымъ и кроткимъ взглядомъ.
   Пока я съ удивленіемъ и любопытствомъ оглядывалъ старика, Барбаренъ и хозяинъ трактира разговаривали вполголоса. По ихъ взглядамъ я понялъ, что рѣчь шла обо мнѣ.
   Барбаренъ разсказывалъ, что онъ ведетъ меня къ старшинѣ, чтобы тотъ помогъ или помѣстить меня въ пріютъ, или выхлопоталъ бы плату за мое содержаніе .
   Старикъ, не показывая вида, также прислушивался къ разговору. Вдругъ онъ обратился къ Барбарену и указывая на меня, сказалъ:
   -- Этотъ ребенокъ васъ стѣсняетъ?
   -- Да, стѣсняетъ.
   -- И вы думаете выхлопотать у пріюта за него плату?
   -- Чертъ возьми! вскричалъ Барбаренъ, у мальчика нѣтъ родителей, долженъ-же кто нибудь платить за него; я не въ состояніи кормить его даромъ.
   -- Конечно, вы правы, отвѣчалъ старикъ. Но я увѣренъ, что изъ пріюта вы не получите ни гроша.
   -- Тогда я его тамъ оставлю. Такого закона нѣтъ, который заставлялъ бы меня держать у себя чужаго ребенка во что бы то ни стало.
   -- Если ужъ вы разъ согласились взять его къ себѣ, то напротивъ, вы какъ бы обязались это дѣлать.
   -- Ну, а теперь я раздумалъ. И если мнѣ даже придется бросить его на улицѣ, то скорѣе брошу, а держать больше не стану, сказалъ сердито Барбаренъ.
   -- Можетъ быть найдется другое средство избавиться вамъ отъ него, сказалъ старикъ, .подумавъ немного. Вы не только можете избавиться, но и заработаете пожалуй кое что.
   -- Если вы дадите мнѣ это средство, я поставлю вамъ бутылку вина и поблагодарю отъ всего сердца.
   -- Ну, такъ ставьте бутылку. Дѣло ваше въ шляпѣ.
   -- Вы не шутите?
   -- Нисколько.
   И вставъ съ своего мѣста, старикъ подошелъ къ столу, гдѣ сидѣлъ Барбаренъ и сѣлъ противъ него. Мнѣ показалось, что въ лѣвой рукѣ онъ держалъ что-то.
   Я слѣдилъ за нимъ съ большимъ вниманіемъ.
   -- Вы не хотите болѣе кормить этого мальчика, началъ онъ, или хотите, чтобъ вамъ за него платили?
   -- Да конечно, потому что...
   -- Это мнѣ все равно, мнѣ не нужно знать почему. Я знаю только, что вы хотите сбыть мальчика съ рукъ. Такъ отдайте его мнѣ, я его воспитаю.
   -- Отдать вамъ?!
   -- Чертъ возьми, не сами ли вы говорите, что хотите отъ него избавиться?
   -- Но какъ же отдать вамъ такого хорошенькаго ребенка? Посмотрите-ка на него.
   -- Я его видѣлъ.
   -- Поди ка сюда, Реми!
   Я подошелъ къ столу, дрожа отъ страха.
   -- Не бойся, дружекъ, сказалъ мнѣ старикъ ласково.
   -- Ну, посмотрите, сказалъ Барбаренъ.
   -- Что-жъ, вижу. Если-бы онъ не былъ красивъ то я и не говорилъ-бы о немъ. Мнѣ уродъ не нуженъ.
   -- О, если-бы онъ былъ уродъ! воскликнулъ Барбаренъ; имѣлъ-бы двѣ головы или былъ-бы хоть карликомъ!
   -- Тогда-бы вы, конечно, не говорили о пріютѣ и сами бы показывали его за деньги. Но, къ сожалѣнію, онъ не карликъ и не уродъ, и на показъ не годится.
   -- За то онъ годится на работу.
   -- Какой онъ работникъ! Онъ очень слабъ для этого.
   -- Слабъ! Помилуйте, онъ силенъ, какъ взрослый, здоровъ, крѣпокъ; посмотрите, видѣли-ли вы когда нибудь такія ноги и руки! вскричалъ Барбаренъ.
   -- Онѣ слишкомъ тонки, отвѣчалъ старикъ. Онъ врядъ-ли перенесетъ усталость и лишенія.
   И онъ ощупавъ, мои руки и ноги, покачалъ головой и сдѣлалъ гримасу. Мнѣ это напомнило, какъ мясникъ покупалъ нашу корову. Онъ также ощупывалъ и осматривалъ ее, также покачивалъ головой и строилъ гримасы: неважная корова, ее нельзя будетъ перепродать; но въ концѣ концовъ онъ все таки купилъ ее и увелъ.
   Неужели этотъ старикъ также купитъ и уведетъ меня? О, матушка, матушка!
   Къ несчастію она не могла видѣть и защитить меня въ эту минуту.
   Я хотѣлъ громко сказать, что вчера еще Барбаренъ упрекалъ меня именно въ томъ, что я слабъ и худъ, но побоялся, что онъ меня за это побьетъ.
   -- Это городской ребенокъ, продолжалъ старикъ. Онъ не будетъ хорошимъ работникомъ. Попробуйте-ка поставить его за плугъ и вы увидите, выдержитъ-ли онъ.
   -- Десять лѣтъ поработаетъ, сказалъ Барбаренъ.
   -- А я вамъ говорю, что и мѣсяца не протянетъ.
   Я стоялъ у стола между Барбареномъ и старикомъ, и они поочередно толкали меня другъ къ другу.
   -- Ну, да все равно, я беру его такимъ, какъ онъ есть; только съ условіемъ, я его не покупаю у васъ, а нанимаю и буду платить вамъ за него десять рублей въ годъ.
   -- Только десять рублей! воскликнулъ Барбаренъ. Это мало.
   -- Это хорошая плата; къ тому же я заплачу впередъ.
   -- Да вѣдь если я оставлю его у себя, отвѣчалъ Барбаренъ, то пріютъ будетъ мнѣ платить пять рублей въ мѣсяцъ.
   -- Такъ вы-же должны будете его кормить.
   -- Онъ будетъ работать.
   -- Если-бы вы были увѣрены, что онъ надежный работникъ, то не отдавали-бы его въ пріютъ, сказалъ старикъ доставая изъ кармана кожанный кошелекъ. Онъ вынулъ изъ него двѣ пятирублевые бумажки и положилъ ихъ на столъ.
   -- Послушайте, сказалъ Барбаренъ, у этого мальчика могутъ отыскаться родители.
   -- Ну, такъ что-жъ?
   -- Да то, что его воспитатели могутъ воспользоваться этимъ. Если-бы я на это не разсчитывалъ, то никогда и не взялъ-бы его къ себѣ.
   -- Вы его потому и гоните теперь, что потеряли надежду на отысканіе родителей, отвѣчалъ старикъ. Да и наконецъ, къ кому же другому, какъ ни къ вамъ, обратятся эти родители? Меня они даже и знать не будутъ.
   -- А если вы ихъ раньше найдете?
   -- Тогда условимтесь, что если когда нибудь явятся родители, то мы подѣлимъ барыши. А теперь даю вамъ пятнадцать рублей.
   -- Дайте двадцать,
   -- Нѣтъ, за ту работу, что онъ будетъ у меня дѣлать, больше дать нельзя.
   -- А на что онъ вамъ нуженъ? что онъ у васъ будетъ дѣлать?
   Старикъ лукаво посмотрѣлъ на своего собесѣдника, и осушивъ свой стаканъ, сказалъ.
   -- Я беру его для компаніи. Я становлюсь старъ; вечеромъ иногда, послѣ цѣлаго дня ходьбы, на меня находятъ грустныя мысли. А онъ развлечетъ меня.
   -- Для этого-то можно навѣрно сказать, что онъ годится.
   -- Ну, не говорите; придется иногда и потанцовать, и попрыгать, ходить долго и много; словомъ, онъ поступаетъ въ труппу синьора Витали.
   -- Гдѣ-же ваша труппа?
   -- Синьоръ Витали -- это я, какъ вы вѣроятно уже догадались. Труппу же мою я вамъ сейчасъ покажу и познакомлю васъ съ нею.
   Сказавъ это, онъ приподнялъ овечью шкуру и вытащилъ оттуда какое-то странное существо. Я не могъ понять, что это такое было. Я видѣлъ это въ первый разъ въ жизни.
   Оно было одѣто въ красную куртку, обшитую золотымъ галуномъ. Ноги и руки были голы. У этого существа были дѣйствительно ноги и руки, а не лапы, но онѣ покрыты были черной кожей. Голова, величиною приблизительно въ мой кулакъ, была также черна. Лице -- широко и коротко, со вздернутымъ носомъ и желтыми губами. Но болѣе всего поразили меня глаза, черные, блестящіе, на близкомъ другъ отъ друга разстояніи и необыкновенно быстрые.
   -- Отвратительная обезьяна! вскричалъ Барбаренъ.
   Это восклицаніе объяснило мнѣ все, и хотя я никогда не видалъ обезьянъ, но слышалъ о нихъ много разсказовъ.
   -- Вотъ главное дѣйствующее лицо моей труппы, сказалъ Витали. Это господинъ Прекрасное Сердце. Прекрасное Сердце, мой другъ, поздоровайтесь съ обществомъ.
   Обезьяна поднесла руку къ своимъ губамъ и послала каждому изъ насъ поцѣлуй.
   -- А вотъ другой актеръ, сказалъ Витали, протягивая руку къ бѣлому пуделю. Синьоръ Капи представитъ своихъ друзей уважаемому обществу.
   Собака, лежавшая до сихъ поръ спокойно, быстро встала и ставъ на заднія лапы, скрестила переднія на груди; затѣмъ поклонилась сначала своему хозяину, такъ низко, что шапочкой, которая у нея была надѣта на головѣ, коснулась пола. Исполнивъ это, она повернулась къ своимъ товарищамъ, и держа одну лапу на груди, другой сдѣлала имъ знакъ, чтобъ они подошли.
   Двѣ другія собаки, все время не отрывавшія глазъ отъ своего товарища, тотчасъ поднялись, подали другъ другу переднія лапы, какъ подаютъ руки и медленно сдѣлали шесть шаговъ впередъ, затѣмъ три назадъ и всѣмъ поклонились.
   -- Та, которую я зову Капи, сказалъ Витали, иначе по итальянски Капитанъ, есть начальникъ надъ остальными, и какъ болѣе умная, передаетъ всѣ мои приказанія. Молодой щеголь съ черной шерстью, это синьоръ Зербино. Что касается этой молодой особы, скромнаго вида, то это синьора Дольни, прекрасная англичанка, и вполнѣ заслуживаетъ свое имя. Съ этими-то актерами я и брожу по свѣту, добывая средства къ жизни. Капи!
   Собака скрестила лапы.
   -- Капи, подойдите сюда, мой другъ. Будьте такъ любезны, прошу васъ,-- они очень воспитанныя особы, и я всегда говорю съ ними вѣжливо,-- будьте такъ любезны и скажите этому маленькому мальчику, который смотритъ на васъ такими удивленными глазами, который часъ?
   Капи опустилъ лапы, подбѣжалъ къ своему хозяину, откинулъ овечью шкуру, нашелъ жилетный карманъ, вытащилъ оттуда большіе серебрянные часы, посмотрѣлъ на циферблатъ и тявкнулъ громко два раза. Затѣмъ послѣ этого тявкнулъ потише три раза.
   Было три четверти третьяго.
   -- Очень хорошо, сказалъ Витали, благодарю васъ, синьоръ Капи. Теперь прошу васъ, попросите синьору Дольчи сдѣлать намъ удовольствіе и попрыгать черезъ веревочку.
   Капи опять порылся въ карманѣ своего хозяина и вытащилъ оттуда веревку. Онъ сдѣлалъ знакъ Зербино, который сталъ напротивъ. Капи бросилъ ему конецъ веревки и они натянули ее. Тогда Дольчи осторожно перепрыгнула черезъ веревку, не сводя все время съ хозяина своихъ нѣжныхъ глазъ.
   -- Видите, сказалъ Витали, какъ умны мои актеры. Но они будутъ казаться еще умнѣе, если ихъ можно будетъ съ кѣмъ нибудь сравнить. Вотъ почему я и беру вашего мальчика въ мою труппу. Онъ будетъ играть дурачка, такъ что мои актеры будутъ занятнѣе.
   -- Такъ вы хотите изъ него сдѣлать дурака! прервалъ его Барбарена.
   -- Да, но для этого нужно имѣть умъ, отвѣчалъ Витали, и я думаю, что у этого мальчика онъ найдется, послѣ нѣсколькихъ моихъ уроковъ. Вотъ увидимъ. Для начала сдѣлаемъ сейчасъ опытъ. Если онъ уменъ, то пойметъ, что съ синьоромъ Витали ему будетъ веселѣе, нежели въ деревнѣ. Онъ обойдетъ съ нимъ всю Францію и другія страны и увидитъ много хорошаго на свѣтѣ. Если-же онъ глупъ,-- то будетъ плакать и кричать, а такъ какъ синьоръ Витали не любитъ капризныхъ дѣтей, то и не возьметъ его съ собою. Мальчикъ пойдетъ въ пріютъ, гдѣ заставляютъ много работать и даютъ мало ѣсть.
   Я былъ на столько уменъ, что все понялъ.
   Конечно, ученики синьора Витали очень забавны, и должно быть очень весело видѣть различныя страны, но вѣдь для этого я долженъ разстаться съ матушкой.
   Со слезами на глазахъ сидѣлъ я и раздумывалъ. Витали потрепалъ меня но щекѣ.
   -- Онъ умный мальчикъ, сказалъ онъ. Все понимаетъ и не плачетъ. А завтра...
   -- О, сударь! вскричалъ я, ради Бога, оставьте меня у матушки.
   Вдругъ Капи страшно залаялъ. Въ то-же время онъ бросился къ столу, на которомъ сидѣла обезьяна. Воспользовавшись тѣмъ, что всѣ занялись мной, обезьяна потихоньку взяла стаканъ съ виномъ и хотѣла его выпить. Но Капи былъ зоркій стражъ и замѣтилъ эту продѣлку.
   -- Господинъ, Прекрасное Сердце, сказалъ Витали строго, вы обжора и плутъ. Долой со стола, въ уголъ, носомъ къ стѣнѣ, а вы, Зербино, сторожите его. Если онъ тронется съ мѣстѣ -- дайте ему хорошаго тумака. Вы же, господинъ Капи, прекрасная собака, дайте мнѣ пожать вашу лапу.
   Обезьяна спрыгнула со стола и визжа отправилась въ уголъ, а Капи, счастливый и гордый, протянулъ хозяину лапу.
   -- Теперь вернемся къ дѣлу, сказалъ Витали. Я даю вамъ пятнадцать рублей.
   -- Дайте двадцать.
   Начался торгъ и Витали наконецъ сказалъ:
   -- Мальчику скучно здѣсь; пусть идетъ во дворъ погулять.
   И онъ мигнулъ Барбарену.
   -- Да, правда, отвѣчалъ тотъ. Ступай-ка, прогуляйся. Только не уходи далеко, а то я разсержусь.
   Я вышелъ во дворъ, но мнѣ было не до гулянья. Я усѣлся на камень и сталъ раздумывать.
   Въ эту минуту рѣшалась моя судьба... Какова-то она будетъ?
   Споръ между Витали и Барбареномъ продолжался, какъ видно, очень долго, потому что прошло болѣе часу, прежде нежели Барбаренъ вышелъ во дворъ. Онъ былъ одинъ.
   -- Пойдемъ домой, сказалъ онъ.
   Домой! значитъ я не разстанусь съ матушкой. Я хотѣлъ спросить объ этомъ своего спутника, но не рѣшался, такъ какъ, казалось, онъ былъ въ очень дурномъ расположеніи духа. Мы шли молча.
   Не далеко отъ дома, Барбаренъ, который шелъ впереди, обернулся и сказалъ мнѣ:
   -- Слушай, и онъ больно дернулъ меня за ухо, если ты только хоть однимъ словомъ обмолвишься о томъ, что видѣлъ и слышалъ сегодня, то дорого поплатишься за это. Помни!
  

IV.

   -- Ну что сказалъ старшина? спросила моя кормилица, когда мы вернулись.
   -- Мы его не видали.
   -- Почему?
   -- Потому что не были у него, отвѣчалъ ей мужъ. Я встрѣтилъ товарищей и зашелъ въ трактиръ; а когда вышелъ оттуда, было уже поздно; завтра опять пойдемъ.
   "Ну, слава Богу, подумалъ я, значитъ Барбаренъ не сговорился съ Витали".
   Несмотря на угрозы Барбарена, я разсказалъ-бы матушкѣ обо всемъ, если-бы хоть на минуту остался съ ней одинъ. Но мужъ ея, какъ нарочно, весь вечеръ не выходилъ изъ дому, и я легъ спать, не поговоривъ съ ней.
   Утромъ, когда я всталъ на другой день, матушки не было въ комнатѣ. Я сталъ искать ее во дворѣ.
   -- Кого ты ищешь? спросилъ меня Барбаренъ.
   -- Матушку.
   -- Она пошла въ деревню и не скоро вернется.
   Самъ не знаю почему, меня это встревожило.
   Вчера вечеромъ она ничего не говорила о томъ, что пойдетъ въ деревню. И отчего она не дождалась насъ, чтобы пойти вмѣстѣ?
   Я вышелъ въ огородъ и пошелъ въ свой уголокъ, который мнѣ отвела моя кормилица и гдѣ я насажалъ цвѣтовъ и развелъ грядки. Цвѣты должны были уже скоро разцвѣстъ и выпустили ужъ бутоны. Но самая интересная для меня грядка была та, гдѣ я насадилъ въ прошломъ году земляныя груши. Мнѣ сказали, что онѣ очень вкусны, гораздо вкуснѣе картофеля, и я хотѣлъ сдѣлать подарокъ своей кормилицѣ.
   Я всталъ на колѣни возлѣ этой грядки и началъ полоть ее. Въ это время меня позвали. Я поспѣшилъ къ дому.
   Каково-же было мое удивленіе, когда въ кухнѣ я увидѣлъ Витали съ собаками.
   Я сразу все понялъ: Витали пришелъ за мной, а чтобы матушка не могла за меня вступиться, мужъ утромъ отослалъ ее въ деревню.
   Я бросился къ Витали.
   -- О, сударь! вскричалъ я, умоляю васъ, не уводите меня отсюда.
   И я зарыдалъ.
   -- Перестань, дитя мое, сказалъ онъ ласково. Тебѣ у меня не будетъ худо. Бить я тебя не буду. Чего-жъ ты боишься?
   -- Ты все равно не останешься здѣсь, грубо сказалъ Барбаренъ. Иди, или къ этому господину, или въ пріютъ. Выбирай!
   -- Я хочу къ матушкѣ.
   -- Ты мнѣ надоѣлъ наконецъ, сказалъ, разозлившись, Барбаренъ. Ты дождешься того, что я палкой тебя выгоню отсюда.
   -- Онъ плачетъ о своей матери, за что-жъ его бить? сказалъ Витали. Это показываетъ только, что у него доброе сердце.
   -- Если вы будете жалѣть его, такъ онъ еще громче станетъ ревѣть.
   -- Ну, такъ приступимъ къ дѣлу.
   Сказавъ это, Витали выложилъ на столъ двѣ десятирублевыя бумажки, которыя Барбаренъ сразу захватилъ и спряталъ въ карманъ.
   -- А гдѣ вещи? спросилъ Витали.
   -- Вотъ онѣ, отвѣчалъ Барбаренъ, подавая узелокъ, завязанный въ голубомъ бумажномъ платкѣ.
   Витали развязалъ его и нашелъ тамъ двѣ мои рубашки и полотнянные панталоны.
   -- Это не все, вы обѣщали больше, сказалъ онъ. Тутъ однѣ только тряпки, а не одежда.
   -- У него ничего другаго нѣтъ.
   -- Смотрите, если я спрошу его самого, то думаю, окажется, что вы сказали неправду. Впрочемъ, объ этомъ не стоитъ говорить. Мнѣ некогда. Пойдемъ, дитя. Какъ его зовутъ?
   -- Реми.
   -- Пойдемъ, Реми, возьми свой узелокъ и иди впереди Капи.
   Я протянулъ руки сначала къ нему, потомъ къ Барбарену, но они оба отвернулись. Наконецъ Витали взялъ меня за руку.
   Мы вышли во дворъ. Я быстро оглянулся кругомъ, отыскивая, къ кому-бы мнѣ обратиться за помощью. Я сталъ кричать: матушка! матушка!
   Никто не откликнулся на мой голосъ, заглушенный рыданіями.
   -- Счастливый путь! крикнулъ Барбаренъ и скрылся.
   Все было кончено!
   -- Ну-же, Реми, идемъ мой милый, сказалъ Витали.
   Я пошелъ съ нимъ рядомъ. Онъ приноравливался къ моимъ шагамъ и старался идти медленно. Дорога поднималась извилинами въ гору. На каждомъ поворотѣ я видѣлъ свой домъ, который становился все меньше и меньше. Какъ часто ходилъ я по этой, дорогѣ и какъ хорошо зналъ, что на послѣднемъ поворотѣ, лишь только мы вступимъ въ долину, домъ исчезнетъ изъ вида. Неужели я больше никогда его не увижу?
   Мы поднимались довольно долго. Наконецъ добрались до верху. Витали все держалъ меня за руку.
   -- Позвольте мнѣ отдохнуть немного, сказалъ я.
   -- Изволь, мой другъ.
   Онъ выпустилъ мою руку, и я увидѣлъ, что онъ сдѣлалъ знакъ Капи, который подошелъ ко мнѣ и улегся сзади. Значитъ собака сторожила меня. Еслибы я вздумалъ бѣжать, она схватила-бы меня за ногу.
   Я сѣлъ на траву и Капи легъ подлѣ меня. Со слезами на глазахъ смотрѣлъ я на домъ, гдѣ жилъ до сихъ поръ такъ счастливо.
   У подошвы холма тянулись поля и лѣсъ, а дальше за ними стоялъ одинокій домикъ, гдѣ я выросъ. Небольшой дымокъ выходилъ изъ трубы и высоко поднимался въ воздухѣ.
   Не смотря на большое разстояніе, я ясно различалъ все, что дѣлалось у дома: вонъ курица роется въ мусорѣ, но она кажется не больше голубя; вонъ груша съ искривившимся стволомъ; у рѣки, которая казалась серебристой лентой на зеленой травѣ, я разглядѣлъ прорытую мною канавку, для водяной мельницы, которая, къ сожалѣнію не дѣйствовала, не смотря на всѣ мои старанія устроить ее какъ слѣдуетъ. А вонъ и мой милый садикъ.
   Бѣдные мои цвѣточки! кто будетъ смотрѣть за ними? Боже! я никогда, никогда не увижу ихъ болѣе.
   Вдругъ по дорогѣ изъ деревни я увидѣлъ вдали идущую женщину въ бѣломъ чепцѣ. На минуту она исчезла за группой деревьевъ, но вотъ опять показалась. Было очень далеко и трудно разглядѣть кто идетъ, но я почуялъ сердцемъ, что это матушка. Я былъ въ этомъ увѣренъ.
   -- Что-жъ, отдохнулъ ты? спросилъ Витали.
   -- Нѣтъ, сударь, прошу васъ, подождите еще немного.
   -- Такъ ты совсѣмъ безъ ногъ; недалеко прошелъ и ужъ такъ усталъ. Это не хорошо.
   Я не отвѣчалъ и съ волненіемъ глядѣлъ впередъ. Теперь я могъ различить даже голубую юбку моей кормилицы.
   Она шла очень скоро, точно торопилась. Вотъ она вошла во дворъ, а затѣмъ и въ комнату.
   Я вскочилъ на ноги, забывъ о Капи, который также вскочилъ. Въ эту минуту я увидѣлъ, какъ матушка выбѣжала изъ дома и начала бѣгать по двору, заломивъ руки. Очевидно, она меня искала.
   Я нагнулся впередъ и крикнулъ что было силы:
   -- Мама, мама!
   Но она не могла меня слышать.
   -- Что съ тобой? спросилъ, подходя, Витали, чего ты кричишь?
   Но я все смотрѣлъ на нашъ дворъ. Матушка и не подозрѣвала, что я такъ близко и даже не обернулась на холмъ. Она прошла дворъ и выйдя на дорогу, стала смотрѣть во всѣ стороны,
   Я закричалъ еще разъ, но по прежнему безполезно.
   Тогда Витали, догадавшись въ чемъ дѣло, посмотрѣлъ внизъ и также вскорѣ увидѣлъ мою кормилицу.
   -- Бѣдное дитя, сказалъ онъ вполголоса.
   -- Умоляю васъ! вскричалъ я, ободренный его участіемъ, отпустите меня назадъ.
   Но онъ взялъ меня за руку и вывелъ на дорогу.
   -- Теперь ты отдохнулъ и мы можемъ отправиться дальше, сказалъ онъ.
   Я хотѣлъ вырваться, но онъ крѣпко держалъ меня.
   -- Капи, Зербино! кликнулъ онъ.
   Обѣ собаки подбѣжали. Потомъ Капи пошелъ сзади, Зербино впереди.
   Пройдя нѣсколько шаговъ, я оглянулся назадъ: мы сошли уже съ вершины холма и въ долинѣ ничего не было больше видно. Только вдали голубоватыя горы сливались съ небомъ и передъ нами тянулось безграничное пространство.
  

V.

   Конечно, я зналъ, что мой новый хозяинъ не съѣстъ меня, но тѣмъ не менѣе мнѣ было очень тяжело и грустно.
   Вскорѣ я убѣдился, что Витали даже очень добрый человѣкъ.
   Пройдя съ четверть часа онъ отпустилъ мою руку.
   -- Теперь, сказалъ онъ, иди потихоньку со мною рядомъ, но помни, если ты вздумаешь бѣжать, то Капи и Зербино догонятъ тебя.
   Но у меня и мысли объ этомъ не было. Я вздохнулъ.
   -- Тебѣ очень грустно, продолжалъ Витали,-- я это понимаю и не сержусь. Можешь даже поплакать, если хочешь. Но увидишь самъ, что со мною жить не очень плохо. Подумай, чтобы изъ тебя вышло, еслибы я не взялъ тебя? Тебя-бы отдали въ пріютъ, потому что люди, у которыхъ ты жилъ до сихъ поръ, тебѣ чужіе. Правда, кормилица твоя тебя очень любила, но и она-бы не могла помочь, еслибы ея мужъ не захотѣлъ этого. Они люди бѣдные, онъ калѣка и не можетъ работать, такъ что содержать тебя имъ очень трудно. А со мной будетъ даже весело. Посмотри, какіе славные у тебя товарищи.
   Эти разсужденія не могли утѣшить меня. Мысль, что я навѣкъ разстался съ матушкой, приводила меня въ такое отчаяніе, что я едва удерживался отъ слезъ.
   Мы шли теперь по песчанной равнинѣ, тянувшейся на далекое пространство. Кругомъ не видно было ни одного строенія, ни одного деревца. Когда я въ своихъ дѣтскихъ мечтахъ представлялъ себѣ путешествіе, которое я предприму, когда выросту большой, то я все проходилъ по прекраснымъ цвѣтущимъ странамъ, совсѣмъ не похожимъ на ту, гдѣ мы шли теперь.
   Хозяинъ мой подвигался впередъ большими, ровными шагами. На рукахъ онъ несъ обезьяну, собаки слѣдовали за нами не отставая. Время отъ времени Витали обращался къ нимъ съ дружескими словами, иногда по французски, иногда на языкѣ, для меня непонятномъ. Казалось, что ни онъ, ни они и не думали объ усталости. Но я былъ совершенно безъ ногъ и боялся просить хозяина объ отдыхѣ.
   -- Это тебя утомили твои сапоги, сказалъ наконецъ Витали,-- какъ придемъ въ городъ, я куплю тебѣ башмаки.
   Эти слова доставили мнѣ большое удовольствіе, потому что башмаки всегда были моей мечтой, и въ деревнѣ я съ завистью смотрѣлъ на сыновей старшины и трактирщика, которые по воскресеньямъ приходили въ церковь въ башмакахъ и такъ легко и тихо ступали по каменному полу, между тѣмъ какъ наши простые деревенскіе сапоги громко стучали.
   -- А далеко-ли еще до города? спросилъ я.
   -- Тебѣ, видно, очень хочется имѣть башмаки, сказалъ, смѣясь, хозяинъ. Нѣтъ, не далеко. Башмаки будутъ даже съ пряжками. Я еще тебѣ куплю бархатные панталоны, куртку и шляпу.
   Башмаки съ пряжками! вотъ роскошь! Я даже забылъ всѣ свои огорченія. Видно мой хозяинъ дѣйствительно добрый человѣкъ. Развѣ злой подумалъ-бы объ этомъ? Какъ-бы хорошо было, еслибы только матушка могла меня видѣть въ новомъ нарядѣ.
   Ожидаемое удовольствіе все-таки не уменьшило моей усталости и по временамъ мнѣ казалось, что я не дойду. Къ несчастью погода испортилась и голубое до сихъ поръ небо, вдругъ покрылось тучами и пошелъ мелкій и частый дождь. Вскорѣ я промокъ до костей и страшно озябъ.
   -- Сегодня мы далеко не пойдемъ, сказалъ черезъ нѣкоторое время Витали. Мы остановимся вонъ въ той деревушкѣ.
   Къ несчастію, мы не нашли въ деревнѣ постоялаго двора, а изъ крестьянъ никто не хотѣлъ впустить къ себѣ такихъ подозрительныхъ съ виду гостей, какъ мы.
   -- Здѣсь не постоялый дворъ, отвѣчали намъ всѣ и захлопывали дверь передъ нашимъ носомъ.
   Надвигалась ночь, а дождь лилъ не переставая. Мы ужъ думали, что намъ придется тащится до города, когда наконецъ одинъ крестьянинъ, добрѣе, какъ видно, другихъ, рѣшился впустить насъ въ свою ригу, но съ условіемъ, чтобы мы не зажигали огня.
   Такимъ образомъ мы могли хоть укрыться отъ дождя. Мы усѣлись на сухомъ сѣнѣ и Витали, доставъ изъ своей сумки круглый хлѣбъ, разрѣзалъ его на четыре части, собираясь ужинать.
   Тутъ я въ первый разъ увидѣлъ, какъ велико было повиновеніе въ его труппѣ.
   Въ то время, пока мы переходили отъ одной избы къ другой, прося ночлега, Зербино вбѣжалъ въ одну изъ нихъ, и когда вернулся, то держалъ въ зубахъ корку хлѣба. Витали только сказалъ:
   -- До вечера, Зербино.
   Я совершенно забылъ объ этомъ случаѣ. Вечеромъ, когда хозяинъ сталъ дѣлить разрѣзанный хлѣбъ, я замѣтилъ, что Зербино сидитъ съ какимъ-то виноватымъ видомъ, опустивъ уши и наклонивъ морду.
   -- Воръ пусть выдетъ вонъ, сказалъ строго Витали,-- онъ отправится въ уголъ и останется безъ ужина.
   Зербино тотчасъ-же поднялся съ своего мѣста и ползкомъ удалился въ уголъ. Тамъ онъ зарылся въ сѣно, такъ что мы его совсѣмъ не видали, но слышали, какъ онъ потихоньку жалобно визжалъ.
   Витали между тѣмъ далъ кусокъ хлѣба мнѣ, другой отложилъ для себя, а третьимъ поочередно сталъ кормить обезьяну и двухъ собакъ, отламывая по кусочку.
   Съ какимъ удовольствіемъ вспоминалъ я въ эту минуту горячій супъ матушки, который она варила каждый вечеръ. Даже безъ масла онъ былъ очень вкусенъ. А какъ хорошо было сидѣть въ тепломъ углу у печки, а потомъ улечься спать въ мягкую постель и укрыться съ головой одѣяломъ.
   Увы! теперь объ этомъ нечего было и думать. Хорошо еще, что насъ хоть пустили переночевать въ сарай.
   Я не могъ согрѣться въ своемъ мокромъ платьѣ и зубы у меня стучали отъ холода. Ужъ совсѣмъ наступила ночь, а я все не могъ уснуть.
   -- Тебѣ холодно? спросилъ Витали, услыхавъ, что я ворочаюсь съ боку на бокъ.
   -- Да немного, отвѣчалъ я.
   Порывшись въ своей котомкѣ, онъ сказалъ:
   -- Вотъ возьми сухую рубашку и жилетку, тебѣ будетъ теплѣе; а свое платье сними, пусть оно высохнетъ.
   Однако не смотря на сухое платье, я все-таки не могъ скоро уснуть. Неужели, думалъ я, всегда теперь такъ будетъ? Будемъ ходить цѣлый день, не отдыхая, во всякую погоду, а потомъ переночуемъ гдѣ нибудь въ сараѣ, поужинавъ только кускомъ сухаго хлѣба. И некому пожалѣть меня, некому любить, потому что нѣтъ больше со мной моей кормилицы.
   Размышляя о такихъ грустныхъ предметахъ, я вдругъ почувствовалъ, близко возлѣ своего лица, чье-то теплое дыханье. Протянувъ руку, я ощупалъ мягкую шерсть и кое-какъ узналъ Капи. Онъ потихоньку подошелъ ко мнѣ, бережно ступая по сѣну а обнюхивалъ меня. Затѣмъ легъ возлѣ и сталъ ласково лизать мнѣ руку.
   Тронутый этимъ, я привсталъ и поцѣловалъ его въ холодный носъ. Онъ радостно завизжалъ потомъ вложилъ свою лапу въ мою руку и остался лежать спокойно.
   Тогда я забылъ и усталость и горе. Въ первый разъ я легко вздохнулъ и понялъ, что не былъ одинокъ: у меня былъ другъ.
  

VI.

   На другой день мы вышли очень рано. Дождь пересталъ, небо прояснилось и вѣтеръ за ночь обсушилъ немного землю. Птички весело чирикали въ кустарникѣ и ничто вокругъ не напоминало больше о вчерашней непогодѣ.
   Я никогда не бывалъ дальше своей деревни и теперь съ особеннымъ нетерпѣніемъ хотѣлъ поскорѣе добраться до города, потому что помнилъ обѣщаніе своего хозяина. Гдѣ, думалось мнѣ, та лавка, гдѣ будутъ куплены башмаки и платье? Поскорѣе-бы дойти до нея!
   Наконецъ, послѣ долгихъ переходовъ, мы пришли къ одной лавченкѣ, въ окнѣ которой было выставлено всевозможное старье: тутъ лежало какое-то платье, обшитое галунами, было нѣсколько старыхъ ружей, въ корзинкѣ валялось старое, ломанное желѣзо и много другаго, чего нельзя было разобрать.
   Чтобы войти въ самую лавку надо было спуститься три ступеньки внизъ. Тогда вступали въ большую комнату, до того темную, что казалось ни одинъ лучъ свѣта никогда не проникалъ туда.
   Неужели такая прекрасная вещь, какъ башмаки, продается въ такомъ ужасномъ мѣстѣ?
   Между тѣмъ Витали дѣйствительно выбралъ мнѣ пару башмаковъ, и когда я надѣлъ ихъ вмѣсто своихъ грубыхъ сапогъ, то почувствовалъ точно тяжесть свалилась съ моихъ ногъ. Послѣ башмаковъ были выбраны голубая бархатная куртка, шерстяные панталоны и войлочная шляпа, однимъ словомъ полный костюмъ. Тутъ я окончательно рѣшилъ, что мой хозяинъ самый добрый человѣкъ въ мірѣ. Правда, и бархатъ и шерстяная матерія были потерты и трудно было узнать первоначальный цвѣтъ моей шляпы, но я былъ такъ ослѣпленъ всѣмъ этимъ великолѣпіемъ, что и не замѣчалъ недостатковъ.
   Я хотѣлъ ужъ поскорѣе одѣться въ это прекрасное платье, но Витали, прежде чѣмъ отдать его мнѣ, сдѣлалъ въ немъ нѣкоторыя измѣненія. Придя на постоялый дворъ, онъ досталъ изъ своего мѣшка ножницы обрѣзалъ панталоны по колѣна.
   -- Это для того, сказалъ онъ мнѣ, чтобы ты не былъ одѣтъ, какъ другіе. Такъ какъ мы теперь во Франціи, то я одѣну тебя итальянцемъ; когда же мы будемъ въ Италіи -- ты одѣнешься Французомъ.
   Я все таки не понималъ къ чему это было нужно.
   -- Намъ нужно, чтобы на насъ обращали вниманіе, продолжалъ Витали, потому что мы комедіанты. Если-бы мы были похожи на другихъ, то кто бы на насъ смотрѣлъ?
   Такимъ образомъ я, будучи еще утромъ французомъ, къ вечеру превратился въ итальянца.
   Не знаю, что думали обо мнѣ другіе, но признаюсь, самъ я думалъ, что одѣтъ великолѣпно. Мой новый другъ, Капи, громкимъ и радостнымъ лаемъ выражалъ свое одобреніе и даже протянулъ мнѣ лапу. Это мнѣ было очень пріятно, тѣмъ болѣе, что пока я одѣвался, обезьяна не переставала прыгать передо мною, все меня передразнивая. Когда я кончилъ, она остановилась и опустивъ руки и опрокинувъ голову, состроила такую гримасу, точно смѣялась надо мною.
   -- Теперь, сказалъ Витали ты одѣтъ какъ слѣдуетъ, и мы примемся за работу, чтобы завтра же, въ базарный день, дать большое представленіе, гдѣ и ты будешь участвовать.
   Я спросилъ Витали, что значитъ участвовать въ представленіи. Онъ объяснилъ мнѣ, что я въ первый разъ буду играть комедію передъ публикой на площади.
   -- Поэтому тебѣ надо выучить твою роль, то есть, ты долженъ выучиться, что дѣлать во время представленія. Вѣдь я и взялъ тебя для этого. Въ этомъ будетъ состоять твоя работа.
   -- Но я вѣдь не умѣю представлять комедію, вскричалъ я съ испугомъ.
   -- Я тебя научу. Вѣдь и собаки не сразу стали ходить на заднихъ лапахъ и выкидывать всѣ тѣ штуки, которыя ты видѣлъ. Они учились этому и должны были много работать, чтобы пріобрѣсти эти способности. Вотъ и ты долженъ будешь работать, чтобы изучить различныя роли, которыя тебѣ придется съ ними играть. Ну, начнемъ!
   Я всегда думалъ, что работать, значитъ рыть землю, колоть дрова, тесать камни. Здѣсь-же, повидимому, ничего подобнаго не было.
   -- Комедія, которую мы будемъ представлять, началъ Витали, называется "Слуга господина Прекрасное Сердце или глупъ изъ нихъ двоихъ не тотъ, о комъ вы думаете". Содержаніе ея вотъ какое. Господинъ Прекрасное Сердце хочетъ перемѣнить слугу. Капи берется найти его, и отыскиваетъ не собаку, а маленькаго деревенскаго мальчика, котораго зовутъ Реми.
   -- Какъ и меня.
   -- Не какъ тебя, а тебя самого. Ты являешься прямо изъ деревни, чтобы поступить на службу къ Прекрасному Сердцу.
   -- У обезьянъ не бываетъ слугъ.
   -- А въ комедіяхъ бываетъ. Ты приходишь, но господинъ Прекрасное Сердце находитъ, что у тебя глупый видъ.
   -- Это совсѣмъ неинтересно.
   -- Тебѣ до этого нѣтъ никакого дѣла, лишь-бы было смѣшно. Впрочемъ, представь себѣ, что ты и и въ самомъ дѣлѣ поступаешь въ услуженіе къ какому нибудь господину и тебѣ, напримѣръ, велятъ накрыть на столъ. Въ нашей комедіи тебѣ какъ разъ придется это сдѣлать. Попробуй-ка.
   На столѣ лежала скатерть, ножъ и вилка и стояли тарелки и стаканъ.
   Я стоялъ въ недоумѣніи, не зная, какъ взяться и съ чего начать. Должно быть видъ у меня былъ очень глупый, потому что мой учитель расхохотался и захлопалъ въ ладоши.
   -- Браво, браво! воскликнулъ онъ. Ты очень хорошъ: такой дурачокъ, что лучше и не надо.
   -- Я не знаю, что мнѣ дѣлать, сказалъ я смущенно.
   -- То-то и хорошо, что ты не знаешь. Завтра ты ужъ будешь это знать, и тогда тебѣ придется прикидываться незнающимъ; но если у тебя будетъ такое же лицо, какъ теперь, то ты будешь имѣть полный успѣхъ. Помни, что ты представляешь молодаго крестьянина, который никогда ничего не видалъ и не знаетъ. Онъ приходитъ къ обезьянѣ и оказывается глупѣе ея. Оттого-то и заглавіе такое: "глупъ изъ нихъ не тотъ, о комъ вы это думаете". Въ этомъ и есть твоя роль: ты долженъ выучиться казаться глупымъ.
   Пьеса была коротенькая, такъ что представленіе ея продолжалось не болѣе двадцати минутъ. Но разучивали мы ее около трехъ часовъ. Витали заставлялъ меня и собакъ повторять по двадцати разъ одно и тоже, потому что собаки немного забыли свои роли. Я очень удивился, замѣтивъ, какъ ласковъ и терпѣливъ былъ съ ними хозяинъ. У насъ въ деревнѣ обращались съ собаками очень дурно. Онъ-же за все время ни разу даже не разсердился.
   -- Ну, начнемъ снова, говорилъ онъ, если что нибудь выходило неудачно. Не хорошо, Кани, Прекрасное Сердце, вы не внимательны, и я буду васъ бранить.
   Наконецъ мы кончили.
   -- Ну что, спросилъ меня Витали, съумѣешь ты играть комедію?
   -- Не знаю.
   -- Тебѣ это кажется неинтереснымъ.
   -- Нѣтъ, интересно.
   -- Тогда все пойдетъ хорошо. Ты не глупъ и внимателенъ, а вниманіемъ и послушаніемъ можно всего добиться. Сравни-ка собакъ съ обезьяной. Собаки очень послушны, а обезьяна -- нѣтъ. Кромѣ того она еще очень скоро все забываетъ. Оттого ей и труднѣе.
   Я сказалъ, что меня удивило его терпѣніе съ нами, въ особенности съ животными.
   -- Если бы я билъ своихъ собакъ, отвѣчалъ онъ мнѣ,-- то они бы меня боялись. Это мѣшало бы имъ выучиться тому, что они теперь знаютъ, потому что они только помнили бы о палкѣ. Надо всегда стараться быть ласковымъ и терпѣливымъ, тогда все легче дается.
   Я всю ночь думалъ о томъ, какъ сыграю свою роль. Меня это очень волновало, и я даже во снѣ видѣлъ, какъ я игралъ и какъ публика держалась за бока отъ смѣха.
   На другой день утромъ, когда мы изъ постоялаго двора направились къ площади, мое волненіе еще болѣе усилилось. Впереди шелъ Витали, съ высоко поднятой головой, грудью впередъ, наигрывая какой-то вальсъ на трубѣ. Сзади него шелъ Капи, неся на спинѣ обезьяну, въ костюмѣ англійскаго генерала: въ красной курткѣ и панталонахъ, обшитыхъ золотымъ галуномъ и въ высокой съ перомъ шляпѣ. Потомъ на нѣкоторомъ разстояніи шли Зербино и Дольчи; наконецъ сзади всѣхъ -- я.
   При звукахъ трубы всѣ высыпали на улицу и съ любопытствомъ смотрѣли на наше странное шествіе. Сначала за нами пошли только дѣти, а потомъ мало-по-малу и взрослые; такъ что когда мы пришли на базарную площадь, то за нами шла цѣлая толпа.
   Мы веревкой оцѣпили небольшой четырехъугольникъ и расположились внутри его.
   Первая часть представленія заключалась въ танцахъ и прыжкахъ собакъ. Но я, занятый повтореніемъ своей роли, ничего не видѣлъ.
   Помню только, что Витали игралъ на скрипкѣ, а собаки танцовали.
   Толпа между тѣмъ возросла. Окончивъ танцы, Капи взялъ въ зубы деревянную тарелочку и на заднихъ лапкахъ сталъ всѣхъ обходить. Если кто не давалъ денегъ, то онъ останавливался, ставилъ тарелку на землю и передними лапами упирался въ упрямаго зрителя, начиная лаять и одной лапой теребить его за карманъ. Тогда въ толпѣ раздавался смѣхъ и насмѣшки надъ этимъ человѣкомъ.
   -- Онъ, плутъ, знаетъ, у кого толстъ карманъ, говорили про Капи.
   Скоро Капи вернулся къ своему хозяину, неся полную тарелку денегъ. Наступала очередь Прекраснаго Сердца и моя.
   -- Теперь, господа, сказалъ громко Витали, обращаясь къ зрителямъ,-- закончимъ представленіе очень занимательной комедіей, подъ заглавіемъ: "Слуга господина Прекрасное Сердце, или глупъ изъ нихъ двоихъ не тотъ, о комъ вы это думаете". Предупреждаю васъ: вытаращите глаза, откройте уши и приготовьте руки, чтобы хлопать.
   Онъ сталъ разсказывать публикѣ содержаніе комедіи: одинъ англійскій генералъ, который очень разбогатѣлъ, имѣлъ раньше одного слугу. Но теперь онъ хочетъ перемѣнить его, и такъ какъ генералъ этотъ -- обезьяна, то онъ хочетъ, чтобы ему прислуживалъ человѣкъ.
   Въ ожиданіи прихода слуги генералъ, по имени Прекрасное Сердце, прогуливался взадъ и впередъ и курилъ сигару. Онъ ждалъ очень долго и начиналъ ужъ терять терпѣніе. Онъ началъ дѣлать сердитые глаза, кусалъ губы и стучалъ ногой.
   Какъ только онъ ударилъ въ третій разъ, мы съ Капи явились.
   Собака протянула мнѣ лапу и подвела къ генералу. Увидя меня, онъ поднялъ обѣ руки вверхъ съ видомъ отчаянія: "Что это! Неужели это и есть слуга!?" Онъ посмотрѣлъ мнѣ подъ носъ и обошелъ меня кругомъ, пожимая плечами. Все это было такъ смѣшно, что кругомъ стоялъ неумолкаемый хохотъ. Видно было, что генералъ считаетъ меня совершеннымъ дуракомъ. Зрители думали тоже. Я съ своей стороны все время долженъ былъ дѣлать что-нибудь, что еще больше показывало бы мою глупость и выставляло бы умъ и находчивость Прекраснаго Сердца.
   Послѣ долгаго осмотра генералъ приказалъ мнѣ накрыть на столъ и сѣсть завтракать.
   -- Генералъ думаетъ, что когда слуга поѣстъ, онъ поумнѣетъ, объяснилъ Витали.-- Посмотримъ!
   Я усѣлся за маленькій столикъ, на которомъ стояла тарелка и лежали салфетка, ножъ и вилка.
   Что мнѣ дѣлать съ салфеткой?
   Капи знакомъ показанъ мнѣ, что я долженъ употребить ее въ дѣло.
   Какимъ же образомъ?
   Я долго разглядывалъ ее и въ концѣ концовъ въ нее высморкался.
   Увидя это, генералъ покатился со смѣху, а Капи упалъ на спину, лапами кверху.
   Я понялъ, что ошибся; тогда я вернулъ ее и надѣлъ на шею.
   Генералъ опять расхохотался, а Капи опять упалъ.
   Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока генералъ, выведенный изъ терпѣнія моею безтолковостью, согналъ меня со стула и самъ съѣлъ весь завтракъ. Онъ зналъ, что нужно сдѣлать съ салфеткой: съ ловкостью продѣлъ онъ одинъ конецъ ея въ петлицу своего мундира и разостлалъ, ее на колѣняхъ. Какъ важно ѣлъ онъ хлѣбъ и пилъ вино!
   Но больше всего понравилось публикѣ, когда онъ, позавтракавъ, спросилъ зубочистку и сталъ чистить зубы. Раздались громкія рукоплесканія со всѣхъ сторонъ и мы торжественно окончили свое представленіе.
   -- Какая умная обезьяна и какой глупый слуга! слышалось отовсюду.
   Когда мы вернулись на постоялый дворъ, то Витали похвалилъ меня. Я былъ очень-радъ этому и даже гордился.
  

VII.

   Актеры труппы Витали, т. е. собаки и обезьяна, были, правда, очень способны, но однообразны. Посмотрѣть ихъ три или четыре раза было совершенно достаточно, потому что дальше они начинали повторять одно и тоже. Нужно было, поэтому, перейти въ другое мѣсто, чтобы были другіе зрители.
   Спустя три дня, мы снова собрались въ дорогу.
   Я настолько ужъ привыкъ къ своему хозяину, что не боялся больше спрашивать его о чемъ угодно. Такъ и теперь я спросилъ, куда мы направимся.
   -- Тебѣ развѣ знакомы эти мѣста? спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, я ихъ не знаю.
   -- Такъ не все ли тебѣ равно, куда бы мы ни пошли.
   Я смутился и ничего не отвѣтилъ.
   -- А вы развѣ здѣсь бывали прежде? спросилъ я, помолчавъ.
   -- Никогда не былъ.
   -- Какъ же вы знаете, куда идти?
   Витали какъ-то странно посмотрѣлъ на меня.
   -- Вѣдь ты не умѣешь читать? спросилъ онъ.
   -- Не умѣю.
   -- А знаешь, что такое книга?
   -- Знаю. Книги приносятъ въ церковь и по нимъ читаютъ молитвы.
   -- Ну вотъ видишь, бываютъ и другія книги, въ которыхъ написаны разные разсказы или описанія различныхъ странъ. Когда мы будемъ отдыхать, я покажу тебѣ такую книгу, въ которой мы найдемъ названіе и описаніе мѣстъ, гдѣ мы теперь проходимъ. Люди, бывавшіе здѣсь раньше насъ, описали все это и стоитъ мнѣ только прочитать, что написано, въ книгѣ, какъ я увижу всю страну также ясно, будто собственными глазами.
   Я съ удивленіемъ слушалъ, что говорилъ Витали.
   -- А трудно научиться читать? спросилъ я послѣ долгаго молчанія.
   -- Для тѣхъ, у кого глупая голова, такъ трудно. А еще труднѣе тому, у кого нѣтъ охоты научиться. У тебя развѣ глупая голова?
   -- Не знаю, но мнѣ кажется, если вы захотите меня учить, то я не буду лѣниться.
   -- Ну, хорошо, увидимъ. Времени у насъ много.
   На другой день я увидѣлъ, что Витали досталъ какую-то дощечку и разрѣзалъ ее на много одинаковыхъ кусковъ. Затѣмъ онъ концомъ своего ножа выцарапалъ что-то на этихъ дощечкахъ. Я не понималъ, что онъ это дѣлаетъ и смотрѣлъ на все съ любопытствомъ.
   -- Вотъ тебѣ первая книга, сказалъ онъ.
   Я зналъ, что книга состоитъ изъ бумаги, на которой стоятъ какіе-то черные знаки. Кусочки-же дерева были нисколько не похожи на книгу и я не зналъ, что съ ними дѣлать.
   -- На каждой изъ этихъ дощечекъ, сказалъ Витали, написана буква. Сначала ты выучишь буквы и когда будешь ихъ знать на столько хорошо, чтобы узнавать тотчасъ-же, какъ посмотришь, то будешь разставлять ихъ такъ, чтобы составить слова. Когда ты научишься составлять слова, то съумѣешь читать и по книгѣ.
   Я вскорѣ выучилъ азбуку, но чтеніе не такъ-то легко давалось. Бывали минуты, что я даже сожалѣлъ, зачѣмъ началъ учиться.
   Скажу, впрочемъ, въ свое оправданіе, что не лѣность, а самолюбіе заставляли меня это думать.
   Дѣло въ томъ, что Витали, обучая меня азбукѣ, вздумалъ и Капи выучить тому-же. Онъ полагалъ, что если Капи запомнилъ цифры на часахъ, то по всей вѣроятности, запомнитъ также и буквы.
   И мы стали учиться вмѣстѣ: я и Капи. Капи, конечно, не могъ научиться произносить буквы, потому что не могъ говорить, но изъ смѣшанныхъ буквъ, долженъ былъ вытаскивать ту, которую называлъ хозяинъ.
   Сначала я

ГЕКТОР МАЛО

БЕЗ СЕМЬИ

ДЛЯ ДЕТЕЙ СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА
ПЕРЕРАБОТАЛ Вл. СУХОДОЛЬСКИЙ

ИЛЛЮСТРАЦИИ Г. Я. БЕЛОСЕЛЬСКОГО

ВТОРОЕ ИЗДАНИЕ

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО "СВЕТОЧ"
1928

  

ОГЛАВЛЕНИЕ.

   Глава 1. Мой дом
   " 2. Приемыш
   " 3. Артисты синьора Витали
   " 4. Первые шаги на новом пути
   " 5. Я делаюсь актером
   " 6. Я учусь читать
   " 7. Бродячая жизнь
   " 8. Арест Витали
   " 9. Без приюта
   " 10. Домик на реке
   " 11. Мы отдыхаем
   " 12. Возвращение Витали
   " 13. Новые скитания и приключения
   " 14. Смерть Проказника
   " 15. В трущобах Парижа
   " 16. Страшная ночь
   " 17. В новой семье
   " 18. Моя труппа
   " 19. Черный город
   Глава 20. Катастрофа под землей
   " 21. Спасение
   " 22. В обратный путь
   " 23. У матушки Барберен
   " 24. Розыски
   " 25. В воровском притоне
   " 26. Тюрьма и суд
   " 27. Бегство во Францию
   " 28. Конец мытарствам
  

ГЛАВА 1.
Мой дом.

   О том, что я -- найденыш, мне пришлось узнать недавно. До восьми лет я был уверен, что живу с родной матерью. Женщина, в доме которой я жил до сих пор, относилась ко мне нежно и ласково.
   Наша деревня называлась Шаванон. Это была одна из самых бедных деревень центральной Франции. Земля отличалась здесь крайним неплодородием. Несмотря на все старания и работу крестьян, урожаи были плохие. Вокруг деревни находились обширные пространства необработанной земли. Огромная равнина покрыта была мелким кустарником и вереском. Лишь на берегу реки росли высокие каштаны и могучие дубы.
   В такой местности,. на берегу ручейка, находился наш домик, в котором я провел свое детство.
   У нас в доме не было мужчин. Но женщина, которую я считал своею матерью, не была вдовой. Ее муж-каменотес работал в Париже и время от времени присылал домой весточку, а иногда и немного денег. Обычно кто-нибудь из его товарищей, возвращавшихся из Парижа домой, заходил в наш домик и говорил:
   -- Матушка Барберен, ваш муж здоров. Он поручил мне передать от него привет и немного деньжонок.
   Вот и все. Матушка Барберен довольствовалась такими вестями и радовалась, что у мужа есть в городе работа, и он здоров.
   Но вот однажды вечером, в ноябре, в наш дом вошел незнакомец. Матушка Барберен встретила его на пороге.
   -- Я принес вам вести из Парижа, -- сказал незнакомец печальным голосом.
   Матушка Барберен всплеснула руками и воскликнула:
   -- Что-нибудь произошло? С Жеромом случилось несчастье?
   -- Да, -- ответил незнакомец, -- произошла беда. Но не падайте духом и не унывайте. Ваш муж Жером сильно разбился на работе. Он лежит теперь в боль иице и, вероятно, поправится, хотя и может остаться калекой на. всю жизнь.
   Незнакомец хотел итти дальше, но матушка Барберен упросила его остаться и рассказать нам подробнее, как произошло несчастье. Гость остался и, сидя в углу у огня, рассказал нам за ужином, как случилась беда. Оказалось, что Жерома придавило рухнувшими лесами строящегося дома. Хозяин, у которого работал Жером на постройке, отказался выдать ему какую бы то ни было помощь.
   -- Я советовал Жерому, -- сказал наш гость, -- подать на хозяина в суд и требовать денежной помощи за увечье.
   -- Но ведь судиться так дорого стоит, -- возразила матушка Барберен. -- Под силу-ли будет судиться таким беднякам, как мы?
   -- А все же, быть может, удастся выиграть дело и получить деньги.
   Матушке Барберен очень хотелось отправиться в Париж и навестить мужа. Но поездка в Париж так дорого стоила, что от этой мысли пришлось отказаться.
   Вскоре от Барберена пришло из Парижа письмо. Он писал жене, чтобы она прислала денег, так как он начал судиться с хозяином и для этого требовались деньги. За этим письмом последовали и другие письма, в которых каждый раз снова и снова он требовал новой присылки денег. В том случае, если денег в доме не окажется, Барберен требовал, чтобы продали корову.
   Только в крестьянских семьях знают, как много значит корова в хозяйстве и как тяжело ее лишиться. Крестьянин знает, что пока у него есть корова, жена и дети его будут сыты.
   Мы, благодаря нашей Рыжуле, почти никогда не ели мяса. Она не только нас кормила, она была нашим другом. Мы ласкали Рыжулю и разговаривали с ней, а она смотрела на нас такими умными глазами, точно понимала наши слова...
   И вот теперь приходилось расставаться с нею, чтобы выручить Барберена. Пришел мясник и начал рассматривать Рыжулю со всех сторон, уверяя, что корова неважная и что он согласен ее купить только из уважения к матушке Барберен. Когда мясник хотел увести се, Рыжуля, точно понимая, куда ее ведут, не хотела выйти из стойла и жалобно мычала.
   Тогда матушка Барберен подошла к корове и ласково сказала ей:
   -- Иди, голубушка, иди!
   Корова покорно вышла, и мясник привязал ее к своей телеге. Мы долго еще слышали жалобное мычание Рыжули, которую уводил мясник.

   С тех пор у нас не стало Ни молока, ни масла. По утрам мы съедали кусок хлеба, по вечерам -- картофель с солью.
   Приближалась масленица. В прошлом году матушка Барберен не скупилась ни на блины, ни на оладьи, и я наедался до-отвала. Но тогда у нас была Рыжуля, а, следовательно, молоко и масло для блинов.
   -- Теперь нет Рыжули, не будет ни молока, ни масла, ни масленицы,-- говорил я печально.
   Но матушка Барберен решила побаловать меня. Хотя она не любила занимать у соседок, но на этот раз отступила от своего обычая. У одной соседки она взяла чашку молока, у другой -- кусок масла.
   В среду, на масленице, когда я пришел с улицы, я увидал, что матушка Барберен сыплет муку в большой глиняный горшок.
   -- Мука! -- воскликнул я, подходя к ней.
   -- Да, мука, -- сказала она, улыбаясь, -- белая, крупичатая, пшеничная мука! Понюхай, как хорошо пахнет! Сегодня масленица -- день оладий и блинов. Мне очень захотелось устроить тебе праздник, и вот, посмотри в корзину!
   Я приподнял крышку и увидел в корзине молоко, масло, яйца и три яблока.
   -- Дай мне яйца,-- сказала она,-- я буду приготовлять тесто, а ты очисть яблоки и положи хворост в очаг.
   Вскоре в очаге запылало яркое пламя. Матушка Барберен достала со стены сковороду и поставила на огонь.
   -- Подай мне масла!
   Она взяла на копчик ножа кусок масла, величиной с небольшой орех, и положила его на сковороду. Масло растопилось и зашипело. Приятный запах, почти уж нами позабытый, защекотал нам ноздри.
   Вдруг я услышал чьи-то шаги на дворе.
   Послышалось, как стукнула палка, а затем быстро распахнулась дверь.
   -- Кто там? -- не оборачиваясь, спросила матушка Барберен.
   На пороге стоял незнакомый мужчина. При свете очага я увидел его белую блузу и палку в руках.
   -- Ах, боже мой! -- воскликнула матушка Барберен, бросая сковороду на пол. -- Это ты, Жером?
   Затем она взяла мою руку, толкнула меня к человеку, который стоял в дверях и сказала:
   -- Это твой отец!
  

ГЛАВА 2.
Приемыш.

   Я бросился к нему, но он с недоумением посмотрел на меня и спросил:
   -- А это кто?
   -- Это Рене.
   -- Но ведь ты мне писала...
   -- Да, писала, только... это была неправда, потому что...
   -- А, неправда!
   Он недружелюбно посмотрел на меня, а затем, оглянувшись вокруг, добавил:
   -- Я вижу, что вы справляете масленицу. Это очень кстати, потому что я страшно голоден. Что у тебя на ужин?
   Он поднял глаза к потолку, где когда-то висели окорока; но крюки давно уже были пусты, и только кое-где торчали пучки лука и чеснока.
   -- Вот лук, -- сказал он, сбивая палкой пучок. -- Четыре или пять луковиц, кусок масла, -- и выйдет отличная похлебка. Сними свою сковороду и поджарь луковицы на масле.
   Матушка Барберен ничего не возразила. Она поспешила исполнить приказание своего мужа, а он уселся на лавке у очага.
   Я не смел тронуться с места и смотрел на него, облокотившись на стол. Это был человек лет пятидесяти, с суровым и строгим лицом. Голова его, вследствие ушиба, была наклонена к правому плечу.

   Матушка Барберен поставила сковороду на огонь.
   Он взял тарелку с маслом и опрокинул весь кусок на сковороду.
   "Нет больше масла, не будет блинов!" подумал я,
   В другое время меня очень огорчило бы такое лишение, но теперь я не думал больше ни об оладьях, ни о блинах.
   Меня занимала мысль, что этот строгий человек -- мой отец.
   -- Что же ты стоишь, точно примерз к полу, -- сказала мне матушка Барберен, -- расставь тарелки на стол.
   Я поспешил повиноваться. Похлебка была готова. Матушка Барберен поставила ее на стол.
   Тогда отец вышел из своего угла, сел за стол и начал есть. Матушка Барберен ходила взад и вперед вокруг стола, внимательно прислуживая своему мужу.
   -- Ты, вероятно, не голоден? -- спросил он меня.
   -- Нет!
   -- Ну, так иди спать и постарайся заснуть сейчас же, или я рассержусь!
   Матушка Барберен посмотрела на меня, как бы приказывая повиноваться без возражения.
   Наша кухня была одновременно и спальней. Около печки стояли стол, квашня, шкап для посуды, а на другом конце комнаты -- кровати. Я быстро разделся и лег. Но заснуть я не мог. Меня мучили всевозможные мысли.
   Через некоторое время кто-то тихо подошел к моей кровати.
   -- Ты спишь? -- спросил сдержанный голос отца.
   Я не смел ответить ему, потому что помнил его слова: "я рассержусь".
   -- Он спит, -- сказала матушка Барберен. -- Говори, не бойся, он не услышит.
   Мне следовало бы сказать, что я не сплю, но я не посмел из боязни.
   -- Чем кончилось твое дело в суде? -- спросила матушка.
   -- Проиграно. Судьи решили, что я сам виноват в несчастьи. Вознаграждения мне и не удалось получить.
   Он ударил кулаком по столу и продолжал:
   -- Дело проиграно, деньги пропали, я искалечен, остался нищим! И ко всей нашей нищете я нахожу здесь ребенка! Отчего ты не сделала так, как я тебе приказал?
   -- Потому что я не могла!
   -- Ты не могла отдать его на воспитание в приют?
   -- Жаль отдавать ребенка, ведь я сама его выкормила.
   -- Но ведь это не твой ребенок.
   -- Так что-ж? Я люблю его, как родного.
   -- Сколько ему лет?
   -- Восемь.
   -- Так он в восемь лет попадет туда, куда попал бы раньше. Только и всего.
   -- Но, Жером, ты этого не сделаешь!
   -- Но разве мы в состоянии его содержать? Наступила минута молчания, и я мог перевести дух.
   От волнения у меня сжималось горло, я чуть не задыхался. Вскоре матушка Барберен сказала:
   -- Как ты изменился в Париже! Прежде ты рассуждал иначе.
   -- Может быть. Но Париж меня искалечил. Как мы теперь будем жить? Денег нет! Корова продана! Самим есть нечего, где же нам прокормить еще чужого ребенка?
   -- Он -- мой!
   -- Не твой и не мой. Это не крестьянский ребенок. Я смотрел на него во время ужина. Он нежен и слаб, ручки и ножки жидкие. Какой же он работник с такими плечами! Он вполне городской ребенок, а городские дети нам не нужны.
   -- Но он такой славный и умный мальчик. И сердце у него доброе. Он будет работать на нас.
   -- А до тех пор нам придется работать на него, а я не могу работать!
   -- Но если найдутся его родители, что ты им скажешь?
   -- Его родители! Да где его родители? Давно бы нашли они его в течение восьми лет. Правда, он был завернут в прекрасные пеленки с кружевами, но из этого не следует, что родители станут его разыскивать. Они, вероятно, умерли.
   -- А если они живы? Если они спросят нас о нем? Я уверена, что они отыщутся!
   -- Ну, что-ж, мы пошлем их в приют. Но полно болтать! Надоели мне эти разговоры. Завтра же я отведу его к мэру. Сейчас я пойду проведать соседа Франсуа и через час вернусь.
   Дверь открылась и снова заперлась. Он ушел. Тогда я быстро вскочил с кровати и стал звать матушку.
   -- Матушка!
   Она подбежала ко мне.
   -- Неужели ты отдашь меня в приют?
   -- Нет, милый Рене, нет!
   Она нежно обняла меня и приласкала. Эта ласка успокоила меня, и я перестал плакать.
   -- Ты, верно, не спал? -- спросила она меня ласково.
   -- Я не виноват.
   -- Но я тебя и не браню. Ты слышал все, что говорил Жером?
   -- Да, слышал.
   -- Мне давно следовало бы сообщить тебе истину, -- сказала она, -- но ты был так мал, что я не могла сказать тебе это. Твоей матери, бедняжка, -- ты это слышал,-- мы не знаем. Жива-ли она, или умерла -- никто ничего не знает. Однажды утром, в Париже, когда Жером шел на работу и проходил по широкой, усаженной деревьями улице, он услыхал детский плач. Плач раздавался у ворот сада. Жером подошел к воротам и увидел на земле ребенка. Жером был в большом затруднении, потому что ребенок кричал изо всех сил. Подоспели другие рабочие и посоветовали снести найденыша в полицейский участок. Ребенок не переставал плакать. Рабочие решили, что он плачет от голода и позвали соседку, чтобы та дала ему грудь. Он сосал с жадностью. Потом его раздели. Это был мальчик шести месяцев, здоровый и крупный. Полицейский объяснил, что это, вероятно, украденный и брошенный ребенок. Стали толковать, что с ним делать. Полицейский сказал, что придется отправить его в какой-нибудь приют-ясли, если никто из присутствующих не согласится взять его к себе на воспитание. Тогда Жером сказал, что он берет найденыша. У меня как раз в это время был мальчик такого же возраста, так что мне нетрудно было кормить обоих. И вот я стала твоей матерью. Через три месяца я потеряла своего сына и привязалась к тебе еще сильнее. Я совсем забыла, что ты не мой сын. И только теперь, когда нас постигла нищета, пришлось вспомнить о том, что ты приемыш.
   -- О, только не отдавай меня в приют! -- воскликнул я, уцепившись за нее.
   -- Нет, дитя мое, я тебя туда не отдам. Я устрою это. Жером не злой человек. Но обещай мне заснуть сейчас же. Ты должен спать, когда он вернется.
   Она обняла меня и повернула к стене.
   Я хотел заснуть, но был слишком встревожен, чтобы найти покой и сон. Кто моя мать? Где она? Что такое приют? Должно быть, нечто ужасное, потому что при одной мысли о нем у меня стучали зубы.
  

ГЛАВА 3.
Артисты синьора Витали.

   Я спал тревожно и, проснувшись, ощупал свою постель, чтобы убедиться, что я еще дома.
   Однако, в полдень Барберен велел мне надеть фуражку и итти за ним. Я с испугом посмотрел на матушку Барберен, но она быстро посмотрела на меня и кивнула головой, чтобы я повиновался.
   От нашего дома до деревни довольно далеко, приходится итти не меньше часа. И за все это время Барберен не сказал мне ни слова. Он шел, прихрамывая, и иногда оборачивался, чтобы посмотреть, иду ли я за ним.
   Так мы пришли в деревню. Когда мы проходили мимо трактира, какой-то человек, стоявший у двери, позвал Барберена. Барберен подошел к хозяину, а я сел около печки и огляделся кругом. Напротив меня сидел высокий старик с седой бородой, очень странно одетый. На его длинных, спускавшихся на плечи волосах была высокая серая шляпа с зелеными и красными перьями. Куртка из овчины, стянутая на талии поясом, была с бархатными рукавами, которые, должно быть, были когда-то голубыми. Длинные шерстяные чулки доходили ему до колен и были обвязаны красными тесемками. Старик сидел неподвижно, облокотившись на стол. Около его стула лежали три собаки, тоже не шевелясь: белый пудель, маленькая серая собачка с доброй мордочкой и черный пудель. На белом пуделе была старая полицейская фуражка, которая придерживалась под подбородком ремешком.
   В то время, как я с любопытством рассматривал старика, Барберен и трактирщик говорили обо мне. Барберен рассказывал, что хочет отвести меня к мэру и потребовать, чтобы ему платили за мое содержание.
   Старик, как-будто совсем не слушавший разговора, вдруг показал на меня рукою и обратился к Барберену.
   -- Вам Не хочется держать у себя даром вот этого мальчика? -- спросил он, выговаривая слова, как иностранец.
   -- Да, его!
   -- И вы думаете, что вам будут платить за его содержание?
   -- Конечно, так! У него нет родных, он живет у меня, и потому мне должны платить. Это справедливо.
   -- Ну, а я уверен, что вы не получите ничего!
   -- В таком случае он отправится в приют воспитательного дома. Я не имею возможности больше кормить его.
   -- Вы могли бы, пожалуй, избавиться от него теперь же, -- сказал, Немного подумав, старик.
   -- Укажите мне, как это сделать, -- попросил Барберен.
   Старик встал со стула и сел около Барберена. И когда он поднялся, баранья шкура вдруг приподнялась в одном месте, как будто под ней было что-то живое. Я со страхом глядел на старика. "Что-то он скажет? Что со мной будет?" -- думал я.
   -- Вы не можете содержать этого мальчика! -- сказал старик. -- В таком случае отдайте его мне!
   -- Отдать вам такого красивого мальчика? Поди сюда, Рене!
   Я, дрожа, подошел к столу.
   -- Не бойся, -- сказал мне старик, а потом обратился к Барберену. -- Я не говорю, что он некрасив. Если бы он был безобразен, я не взял бы его. Уроды не подходят мне. Но он не выглядит сильным.
   -- Он-то не силен? Полно-те! Да он силен, как взрослый. Посмотрите-ка на его ноги -- видите, какие они прямые, -- и Барберен приподнял мои панталоны.
   -- Слишком худы, -- сказал старик.
   -- А руки то каковы, -- продолжал Барберен.
   -- И руки такие же, как ноги. Он не вынесет тяжелой работы.
   -- Он-то? Да вы пощупайте, пощупайте его!
   Старик пощупал мои ноги и недовольно покачал головою. И мне вспомнилось, как лавочник покупал нашу корову.
   Неужели старик уведет меня?
   А матушки Барберен не было тут, чтобы защитить меня.
   -- Это ребенок, как ребенок,-- сказал старик,-- но он не годится для крестьянской работы, а я, пожалуй, возьму его. Я, конечно, не покупаю его у вас, а нанимаю и буду платить вам двадцать франков в год. Это хорошая плата. Вы сейчас же можете получить ее и избавиться от мальчика.
   Старик вынул из кармана кожаный кошелек, достал из него четыре монеты по пяти франков и положил их на стол.
   -- А что вы из него сделаете? На что он по вашему мнению годится?
   -- Он будет моим товарищем, -- с улыбкой сказал старше, отпивая небольшими глотками вино из стакана. -- Он займет место в труппе артистов синьора Витали.
   -- А где же эта труппа?
   -- Синьор Витали -- я сам, а с моими артистами я вас сейчас познакомлю.
   Сказав это, старик раскрыл на груди баранью шкуру и вытащил какого-то странного зверька. Это он-то и шевелился, когда поднималась шкура. Что это за зверек? Я никогда не видал такого и с изумлением глядел на него.
   На нем была красная блуза, обшитая золотым галуном, но ноги и руки его были голые. Да, настоящие руки, а не лапки! Только они были совсем черные. Голова, тоже черная, была величиною с мой кулак, нос короткий и вздернутый, губы желтые, глаза, необыкновенно подвижные и блестящие, были очень близко посажены один от другого.
   -- Ах, какая отвратительная обезьяна! -- воскликнул Барберен.
   Его слова вывели меня из оцепенения. Хотя я никогда и не видал обезьян, но слыхал о них. Значит, это был не черный ребенок, а обезьяна?
   -- Вот первый артист моей труппы, -- сказал Витали. -- Это гражданин Проказник. Поклонись почтенной публике, мой милый!
   Обезьяна приложила руку к губам и послала нам воздушный поцелуй.
   -- Вот это, -- продолжал Витали, показывая на белого пуделя, -- синьор Капи. Он будет иметь честь представить своих товарищей.
   Белый пудель тотчас же вскочил, встал на задние лапы, а передние скрестил на груди и поклонился своему хозяину так низко, что коснулся фуражкой пола. Потом он обернулся к товарищам и, продолжая держать одну лапу на груди, махнул другою. Собаки, не спускавшие глаз с Капи, тоже встали на задние лапы и, взяв друг друга за передние, сделали шесть шагов вперед, затем три назад и поклонились.
   -- Синьор Капи или Капитан, -- продолжал Витали,-- начальник и командир моих артистов. Он самый умный из них и всегда передает им мои приказания.
   "Положим, воспитанники синьора Витали забавны и путешествовать с ними очень весело, -- раздумывал я,-- но мне придется расстаться с матушкой Барберен". Я стоял молча, со слезами на глазах, не зная, на что решиться. Синьор Витали тихонько дотронулся пальцем до моей щеки.
   -- Ну, теперь я вижу, что мальчик умен. Он понимает дело и не плачет
   Но тут его прервал Капи. Он вдруг с громким лаем бросился к столу, на котором сидел Проказник. Воспользовавшись тем, что все смотрели на Меня, обезьяна взяла стакан хозяина и собиралась выпить вино. Капи, внимательно следивший за всем, заметил это и помешал ей.

   -- Вы -- лакомка и плут, гражданин Проказник,-- строго сказал Витали,-- Станьте в угол носом. Зербино, постерегите его и, если он вздумает тронуться с места, шлепните его хорошенько. А вы, Капи, -- славная собака! Протяните мне вашу лапу, и я пожму ее!
   Обезьяна, жалобно пища, отправилась в угол, а Капи подал хозяину лапу.
   -- Ну-с, а теперь вернемся к делу, -- сказал Витали.-- Вот двадцать франков, вы желаете получить их?
   После того, как они поладили, старик обратился ко мне и сказал:
   -- Ну, Рене, пойдем со мной! Тебе будет хорошо у меня. Я не обижаю детей, а мои собаки забавны и тебе будет весело с ними.
   Я беспомощно огляделся вокруг, не зная на что мне решиться. Барберен обнял меня и тихо сказал:
   -- Иди, мой мальчик! Тебе будет лучше со стариком, нежели с нищим-калекой, каким теперь стал я.
   Старик взял меня за руку, и мы направились к выходу.
   -- Счастливого пути!-- крикнул Барберен.
   Я шел рядом со стариком, который шагал медленно. Дорога, по которой мы шли, извивалась вдоль горы. При каждом повороте я издали видел внизу дом матушки Барберен. Он становился все меньше и меньше. Вот мы и на вершине горы.
   Витали крепко держал меня за руку.
   -- Позвольте мне немножко отдохнуть, -- сказал я.
   -- Отдыхай, мальчик.
   Он выпустил мою руку, но в то же время глазами дал знать Капи. Собака поняла приказ хозяина и стала позади меня настороже. Если бы я задумал бежать. Капи, наверное, сбил бы меня с ног. Я сел на траву, а Капи рядом со мной. Глаза мои наполнились слезами. Я смотрел на дом матушки Барберен. Перед нами расстилалась долина, пересеченная лугами и перелесками, а там внизу, между деревьями, возвышался одинокий домик моей матушки.
   Вдруг на дороге, ведущей из деревни к дому, я увидел белый чепец. Он то появлялся, то скрывался за деревьями, подобно весенней бабочке с белыми крылышками.

  
   Бывают минуты, когда сердце видит лучше самых зорких глаз: я узнал матушку Барберен; я был в этом уверен, я чувствовал, что это она...
   -- Ну, что же? -- сказал Витали,-- отдохнули, не пора ли итти вперед?
   Но я не отвечал и продолжал смотреть.
   Я вскочил на ноги, забыв об окружающем и не сводил глаз с домика.
   Матушка Барберен недолго оставалась в доме. Она быстро вышла оттуда и начала бегать взад и вперед по двору.
   Я наклонился вперед и закричал изо всех сил:
   -- Матушка, матушка!
   Витали, догадавшись, в чем дело, посмотрел по направлению моих глаз.
   Он, Очевидно, увидел также белый чепец и сказал вполголоса:
   -- Бедняжка...
   Потом взял меня за руку и сказал:
   -- Отдохнул, пора и в путь, дружок!
   -- Капи!-- крикнул он, -- Зербино!
   Обе собаки подбежали ко мне -- Капи сзади, Зербино спереди.
   Приходилось покориться.
   Через несколько минут я опять оглянулся. Мы сошли с вершины горы. Не видно было больше ни нашей долины, ни нашего дома...
  

ГЛАВА 4.
Первые шаги на новом пути.

   Старик Витали был не злым человеком. Мне скоро пришлось в этом убедиться.
   Мы долго спускались с горы, откуда я бросил последний взгляд на дом, где провел детство. Перед нами раскинулась широкая равнина, пустынная и дикая. Я смотрел на эту печальную картину и тяжело вздыхал.
   -- Тебе тяжело? -- сказал Витали. -- Слезы облегчат тебя. Но не думай, что я желаю тебе зла. Ты должен понять свое положение. Люди, воспитавшие тебя, не родители твои. Эти люди теперь впали в нищету. Барберен стал несчастным калекой и не имеет средств к жизни. Они отдали тебя не потому, что они злы и желают тебе причинить горе, а потому, что не имеют больше возможности воспитывать тебя. Ты должен понять, что жизнь -- борьба, и часто приходится себе отказывать во многом.
   Этот высокий старик с длинной белой бородой так приветливо смотрел на меня и говорил так ласково, что я начал понемногу успокоиваться.
   Мы шли долго без всякого отдыха по скучной и однообразной равнине. Мой хозяин шел быстрым и ровным шагом. Проказник сидел на его плече, а собаки бежали рядом. Витали ласково разговаривал с ними, то по-французски, то на каком-то другом, неизвестном мне языке. Ни он, ни его артисты, повидимому, не чувствовали никакой усталости. Но я тяжело волочил ноги и с трудом поспевал за своим хозяином. Однако, пожаловаться на свою усталость я не посмел.
   Все же Витали заметил мою усталость и сказал:
   -- Тебя утомляют твои деревянные башмаки. В Усселе я куплю тебе кожаные.
   Его слова меня очень обрадовали. Я давно мечтал о башмаках. У нас в деревне мэр и трактирщик всегда ходили в сапогах. По воскресеньям,. входя в церковь, они плавно и тихо выступали в своих мягких башмаках, тогда как мы, крестьяне, немилосердно стучали нашею деревянного обувью.
   -- А как далеко до Усселя? -- спросил я.
   -- Так, значит, тебе очень хочется иметь башмаки? -- сказал Витали, смеясь. -- Ладно, я куплю тебе башмаки с пряжками, бархатные штаны, куртку и шляпу. Надеюсь, что ты перестанешь плакать и пройдешь шесть миль до Усселя.
   Башмаки с пряжками! Какая роскошь! Я забыл все свои огорчения. Нет, хозяин мой, повидимому, не злой человек, иначе он не обратил бы внимания на то, что деревянные башмаки неудобны для путешествия.
   Какое несчастье что до Усселя еще так далеко? Мне казалось ,что я никогда не дойду до него. К счастью, сама погода сжалилась надо мною. Небо покрылось серыми тучами, и вскоре закапал мелкий частый дождик. Овечья шкура служила хорошей защитой для Витали и его обезьяны, которая укрылась под ней при первой капле дождя. Но собаки и я промокли до костей. Скоро показалась деревушка, и мы решили укрыться здесь от дождя.
   Но в деревне никто не пускал нас на ночлег. Нищий с мальчиком и тремя собаками, все одинаково грязные, не внушали доверия. С ужасом думал я о том, что нам придется или ночевать в поле, или тащиться до Усселя еще добрых четыре мили. Ночь спускалась на землю, дождь мочил нас, а ноги мои совсем закоченели от холода. Наконец, какой-то крестьянин сжалился над нами и предложил нам переночевать в сарае. Мы обрадовались возможности укрыться от дождя и расположились на гумне.

   Витали вытащил из мешка, привязанного к плечам, большую краюху хлеба и разделил ее на четыре части.
   Тут я в первый раз увидел, в каком повиновении держал Витали свою труппу.
   В то время, как мы переходили из дома в дом, прося ночлега, Зербино быстро вбежал в один из них и возвратился оттуда с коркой в зубах. Витали сказал ему:
   -- До вечера, Зербино.
   Я вспомнил об этом воровстве лишь теперь, когда увидел Зербино сидевшим с виноватым видом против хозяина, который держал краюху.
   -- Пусть вор выйдет вон! -- сказал Витали повелительным голосом: -- и пусть он станет в угол; он останется без ужина.
   Зербино тотчас же сошел с места и виновато пополз в угол, указанный хозяином. Он зарылся в куче сена. Мы его больше не видели, но слышали его жалобные, подавленные вздохи.
   Затем Витали разделил сухой хлеб, и мы поужинали.
   Я не был избалован матушкой Барберен, но перемена жизни казалась слишком суровой. С каким удовольствием грелся я, бывало, по вечерам у очага! Как тепло было лежать под простыней и одеялом, которое я натягивал на себя до самого носа. А теперь, страшно усталый, с пораненными ногами, в промокшем насквозь платье я дрожал от холода.
   Было уже поздно, а я все еще не мог заснуть.
   -- Ты дрожишь, -- сказал Витали, -- тебе холодно?
   -- Немного.
   Он развязал свой мешок.
   -- Сними с себя мокрое белье, надень вот эту сухую рубашку и куртку, затем заройся с головой в солому, ты согреешься и заснешь.
   Я переменил белье, зарылся в солому, но согрелся не скоро. Долго я ворочался на своей постели, не засыпая.
   "Неужели,-- думал я,-- мне предстоит подобная жизнь?
   Ходить без отдыха под дождем, спать в гумне, дрожать от холода, питаться сухой коркой хлеба! И никого кругом, кто бы любил, кто бы пожалел меня"1
   Печальные мысли угнетали меня. Глаза наполнились слезами. Вдруг я почувствовал на своем лице чье-то теплое дыхание. Я протянул руку и ощупал шелковистую шерсть Капи. Он тихо подошел ко мне, обнюхал меня и начал лизать мою руку. Тронутый этой лаской, я обнял его.
   Он радостно завизжал, затем положил свою лапу в мою руку и не шевелился. Тогда я забыл и усталость, и огорчения. Я вздохнул свободнее: я больше не чувствовал себя одиноким, у меня нашелся друг.
  

ГЛАВА 5.
Я делаюсь актером.

   Мы проснулись рано утром и сейчас же отправились в путь.
   Дождь прошел, и утро было ясное и теплое.
   Собаки радостно прыгали вокруг нас, а Капи часто становился на задние лапы, и, глядя на меня, громко лаял. Я понял, что Капи доказывает мне свою дружбу и только не может выразить ее словами.
   Никогда в жизни я не бывал дальше нашей деревушки, а потому с огромным нетерпением ждал Усселя. Я думал о лавке сапожника и о том, купит ли мне Витали обещанные башмаки с пряжками.
   Скоро показался и Уссель со своими старинными домами и башенками. Мы вошли в город и сейчас же отправились на рынок. Витали подошел к мрачной и закоптелой лавке. Здесь было выставлено всякое старье: ржавые ружья, кое-какое платье, лампы, железный лом, замки и ключи.

   Пришлось спуститься три ступеньки вниз и войти в темную, мрачную лавку.
   Скоро на моих ногах очутились мягкие башмаки с пряжками, и я почувствовал большое облегчение.
   Добрый хозяин, не довольствуясь этим; купил мне затем голубую бархатную куртку, шерстяные панталоны и войлочную шляпу. Правда, бархат был потерт, шляпа -- поношена, но я был ослеплен роскошью моего нового наряда и потому не замечал его недостатков. На постоялом дворе Витали вынул ножницы из мешка и подрезал новые панталоны до колен. Я смотрел на него с удивлением.
   -- Ты не должен походить на других мальчиков,-- сказал он.-- Теперь мы во Франции, но я одел тебя итальянцем. Когда мы будем в Италии, я одену тебя французом. Я все-таки не переставал удивляться. -- Мы комедианты,-- объяснил Витали,-- и наш вид должен возбуждать любопытство. Если мы будем одеваться, как все прочие люди, никто не обратит на нас внимания.
   Мои чулки Витали перевязал красными тесемками, шляпу украсил лентами и букетом цветов.
   Не знаю, что думали обо мне другие, глядя на мой наряд, но я находил себя великолепным. Того же мнения был, повидимому, и мой друг Капи. Он разглядывал меня некоторое время и затем, вполне довольный моим видом, протянул мне лапу. Обезьяна стояла предо мной, смотрела, как я одевался, и передразнивала все мои движения; потом она, упершись руками в бока и закинув голову, делала вид, что смеется над моим нарядом. Хозяин прекратил нашу забаву.
   -- Пора приступать к работе, -- сказал он, -- завтра ярмарка в ближайшем селе, и мы дадим большое представление, в котором ты попробуешь сыграть небольшую роль. Я научу тебя, что делать в этом представлении. Тебе придется работать. И твоя работа будет состоять, прежде всего, в том, чтобы играть комедию.
   -- Но я не умею играть комедию! -- воскликнул я с испугом.
   -- Я научу тебя. Тебя забавляет, что Капи ходит на задних лапках, а Дольче прыгает через веревку, но им пришлось не- мало для этого поучиться. И ты должен выучить свои роли. Приступим же к работе!
   До настоящего времени я думал, что работать -- это значит копать землю, колоть дрова, обтесывать камни. Я не понимал, что бывает еще другая работа.
   -- Наша комедия, -- сказал Витали, -- называется: "Слуга английского генерала". Дело вот в чем: у генерала был хороший слуга Капи. Но Капи состарился, и генерал хочет переменить слугу. Капи взялся доставить ему слугу, но не собаку, а маленького деревенского мальчика, которого зовут Рене.
   -- Как, меня?
   -- Да, тебя самого! Ты приезжаешь из деревни, чтобы наняться на службу к генералу, которого будет изображать Проказник.
   -- Но у обезьян не бывает слуг!
   -- В комедиях бывает. Представь себе, что ты в самом деле поступил на службу к барину, и тебе приказывают накрыть стол. А вот и стол! Подойди и накрой его!
   На столе лежали тарелки, стакан, нож, вилка и скатерть.
   -- Как же мне накрыть стол?
   Я стоял с опущенными руками, с открытым ртом, не зная, что делать. Мой хозяин захлопал в ладоши.
   -- Браво, -- сказал он, -- браво, великолепно! Ты прекрасно сыграл роль.
   -- Но я не знаю, что мне делать?
   -- Оттого-то и вышло так хорошо. Завтра ты сделаешь такое же лицо, и все будут смеяться.
   Наше обучение продолжалось часа три. Витали заставлял меня и собак повторять одно и то же по десяти раз.
   Я удивлялся терпению и кротости нашего хозяина. Витали ни разу не рассердился во время длительного представления.
   -- Начнем сначала, -- говорил он строго, если что-нибудь не удавалось.
   -- Что же, сумеешь ты играть эту комедию? -- спросил он меня по окончании представления.
   -- Не знаю.
   -- Тебе не скучно?
   -- Нет, меня забавляет эта игра, но скажите мне, как вы научились быть таким терпеливым и кротким?
   Витали улыбнулся и ответил:
   -- Видно, что ты жил в деревне, где палка считается лучшим средством для обращения с животными. А я думаю иначе. Лаской и кротостью достигнешь большего, нежели грубостью. Я никогда не был жесток и груб со своими животными и сделал из них то, что хотел.
   Мои товарищи, собаки и обезьяна, привыкли уже играть перед публикой. Они играли тысячу раз одно и то же. Я же был новичком, поэтому страшно волновался перед началом представления. Мое волнение все возрастало, пока мы шли до площади, на которой должны были дать представление. Витали шествовал впереди, с высоко поднятой головой, наигрывая веселые песенки на дудке. За ним следовал Капи, на спине которого важно сидела обезьяна в костюме английского генерала, в красных штанах и мундире, обшитом золотым галуном, в треугольной шляпе с большим пером. На почтительном от них расстоянии шли Зербино и Дольче. Я замыкал это шествие.
   Пронзительные звуки дудки привлекли внимание жителей города. Многие выбежали за ворота, чтобы поглазеть на нас, другие высовывались из окон.
   Сперва к нам присоединились уличные ребята, потом и взрослые, а когда мы пришли на площадь, нас окружала уже значительная толпа. Мы тотчас же огородили место для представления. Поставили четыре столбика по углам и натянули веревку.
   Первыми выступили собаки. Они показывали свое искусство: танцовали, прыгали и всем этим забавляли зрителей.
   Толпа вокруг нас все росла.
   Первое отделение кончилось.
   Капи взял в зубы деревянную чашечку и на задних лапках стал обходить публику. И если кто-нибудь не клал денег, он останавливался, лаял и тихонько хлопал лапой по его карману.
   Поднимался смех и слышались шутки.
   -- Умный пес, -- говорили в толпе, -- знает, у кого водятся денежки!
   Скоро Капи, веселый и гордый, вернулся к хозяину с полной чашечкой денег. Теперь наступила очередь -- моя и Проказника.
   -- Уважаемая публика, -- сказал Витали, -- второе отделение будет состоять из забавной комедии под названием: "Слуга английского генерала". Протрите глаза, откройте уши и приготовьте руки для хлопанья!
   Так как двое из актеров, Капи и обезьяна, не умели говорить, то все действия изображались руками, ногами и всякими телодвижениями. Витали вставлял иногда несколько слов для объяснения публике хода действия. Наигрывая военную песню, Витали возвестил о приходе английского генерала, разбогатевшего в войнах в Индии. Раньше у него служил Капи, но генерал решил позволить себе роскошь -- нанять слугу-человека. Животные долго были слугами людей, пора изменить обычай...
   В ожидании прихода нового слуги, Проказник важно расхаживал взад и вперед, раскуривая сигару.
   Генерал становился нетерпелив, в гневе вращал глазами, кусал губы и стучал ногой по земле.
   Но вот наступила наша очередь выступить.
   Капи взял меня за руку и привел к генералу.
   Генерал, при виде нового слуги, поднял обе руки с выражением отчаяния. -- Какой же это слуга?
   Он обнюхал меня и вертел меня во все стороны, пожимая плечами.
   Он был так забавен, что зрители покатывались со смеху. Все поняли, что генерал принимает меня за дурачка.
   Осмотрев меня довольно внимательно, генерал приказал дать мне позавтракать.
   -- Генерал надеется, что слуга, поевши, поумнеет,-- объяснил Витали. -- Увидим!
   Я уселся за маленький стол, на котором стоял обеденный прибор. На тарелке лежала салфетка.
   Что мне делать с салфеткой?
   Капи дал мне знак, что я должен употребить ее в дело. Но как?
   Подумавши, я высморкался в нее. Генерал залился смехом. Капи упал на спину, болтая ногами в воздухе, пораженный моей глупостью.
   Поняв свою ошибку, я решил исправить ее. Я стал разглядывать салфетку со всех сторон и догадался, что с ней надо делать.
   Я свернул салфетку и сделал из нее галстук.
   Новые взрывы хохота со стороны генерала, новое падение Капи.
   Наконец, рассерженный генерал стащил меня со стула, сел на мое место и съел мой завтрак. Проказник отлично знал, как обращаться с салфеткой. Ловко продел он ее в петлицу своего мундира и разложил на коленях. С такой же ловкостью он разламывал хлеб и осушил стакан вина.
   После обеда он потребовал себе зубочистку и вычистил зубы.
   Зрители в восторге хлопали в ладоши. Представление кончилось при полном одобрении публики.
   -- Как умна обезьяна! Как глуп слуга!-- повторяли все.
   Витали поздравил меня с успехом, н я с гордостью выслушал его похвалы.
  

ГЛАВА 6.
Я учусь читать.

   В Усселе мы пробыли три дня, а затем собрались итти дальше. Я спросил хозяину, куда же мы пойдем.
   -- Если я тебе скажу,-- ответил он, что мы идем на Орилак, оттуда на Бордо и на Пиренеи, ты все равно ничего не поймешь.
   -- А вы знаете эту страну?-- спросил я.
   -- Никогда здесь не бывал.
   -- А как же вы узнаете дорогу?
   -- Я тебе когда-нибудь покажу книгу, в которой написаны названия и описания местностей, по которым мы идем. Люди, которые ездили по этим странам, описали их в книге, а я, читая эту книгу, узнаю незнакомую местность, как будто видел ее раньше.
   Эти слова меня поразили. Я совершенно не умел читать и никогда не думал, что, умея читать, можно узнать так много. У меня сейчас же загорелось желание научиться читать, и я решил спросить хозяина:
   -- А трудно научиться читать?
   -- Если у тебя есть охота и ты не очень глуп, то научиться читать нетрудно. Если хочешь, то попробуем.
   Мне хотелось начать сейчас же. Я воображал, что стоило лишь открыть книгу, показать мне буквы, как я сразу начну читать.
   Мой хозяин поднял с земли кусок доски.
   -- По этой книге ты будешь учиться читать, -- сказал он мне.
   Я посмотрел на него, думая, не смеется ли он надо мной. Но так как он был серьезен, то я стал внимательно осматривать его находку.
   Это была простая деревянная дощечка. На ней не было ни надписей, ни рисунков.
   Мы скоро дошли до рощицы, сняли с плеч наши мешки и сели на молодую травку. Обезьяна взобралась на дерево, а собаки улеглись возле нас.
   Витали вытащил из кармана перочинный ножик и разрезал доску на небольшие квадратики.
   -- На каждом из этих небольших квадратиков, -- сказал мне хозяин, -- я вырежу завтра буквы. Ты сперва заучишь буквы, а потом будешь составлять из них слова. Если ты сумеешь составить слово, то сумеешь прочитать его и по книге.
   На другой день я набил свои карманы деревянными буквами, вырезанными Витали из дощечки, и на каждой остановке заучивал их. Но складывать слова и читать оказалось довольно трудно и не давалось мне сразу.
   Вместе со мной учился читать и Капи. Витали решил, что если собака запомнила цифры на часах, то, наверно, запомнит и буквы.
   И вот Капи сделался моим товарищем по учению.
   Во время учения буквы наши раскладывались на траве. И так Как Капи не умел говорить, то он лапой вытаскивал букву, которую называл учитель.
   Сперва я делал более быстрые успехи, нежели он, но, если я быстро запоминал, то также быстро и забывал, тогда как Капи никогда не забывал того, что выучивал.

   И поэтому, когда я был рассеян, мой учитель всегда говорил:
   -- Капи скорее выучится читать, нежели Рене.
   Мне делалось обидно, и я напрягал все свое внимание, чтобы овладеть чтением. И в один прекрасный день, когда Капи умел только сложить из букв свое имя, я уже научился читать по книге.
   -- Теперь ты научился читать буквы, не хочешь ли научиться читать ноты?
   На следующий день мой хозяин опять нарезал деревянные квадратики и вырезал на них ноты.
   Затем снова начались уроки, и, признаться, более трудные, нежели уроки чтения. Не раз Витали, столь терпеливый с собаками, выходил из себя. Он поднимал руки к небу и опускал их, ударяя себя по коленям.
   Обезьяна присутствовала на моих уроках, и так как она любила передразнивать все, что ей казалось забавным, то вслед за Витали и она поднимала руки к небу и опускала их, ударяя себя по коленям.
   -- Даже Проказник смеется над тобой, -- говорил Витали.
   После некоторых усилий я пропел песню, написанную Витали на клочке бумаги. В этот день он от радости потрепал меня по щеке и сказал, что если я подъучусь, то из меня современем выйдет великий певец. Я пользовался каждой остановкой, чтобы петь или читать по деревянным буквам.
   Я многому научился у своего учителя.
   Теперь я уже без труда совершал длинные переходы. Это оказалось очень полезным для моего здоровья. Я все время проводил на свежем воздухе, руки и ноги окрепли, легкие развились, лицо загорело. Я стал способен переносить без труда жар и холод, дождь и солнце, труд, лишения и усталость.
  

ГЛАВА 7.
Бродячая жизнь.

   Мы скитались из города в город, из села в село. Если по пути встречали деревню, которая казалась не очень убогой, или небольшой городок, то приготовлялись к парадному шествию для привлечения внимания.
   Я одевал собак, причесывал Дольче, наряжал Зербино, налеплял пластырь на глаз Капи, который изображал старого ворчуна, и, наконец, натягивал на обезьяну генеральское платье. Но обезьяна знала, что это предвещало работу, поэтому сопротивлялась, сколько могла и выделывала самые смешные прыжки, чтобы помешать мне одевать ее. Тогда я призывал на помощь Капи, и тот почти всегда приводил ее в повиновение.
   Затем Витали брал свою дудку, раставлял нас в порядке, и мы направлялись к деревне.
   В городах мы проводили иногда по нескольку дней под-ряд. По утрам у меня было свободное время. Я брал с собой Капи,-- конечно, не наряженного в костюм комедианта, -- и мы бродили по улицам.
   Витали охотно отпускал меня на такие прогулки.
   -- В твои годы, -- говорил он мне, -- дети сидят обыкновенно в школах за книгами, перед тобой же открыта сама жизнь, поэтому смотри внимательно во все глаза и поучайся.

   Однажды мы ночевали в бедной деревушке и пустились в путь рано утром, на заре. Долго шли мы по пыльной дороге, как вдруг перед нами открылось широкое необъятное пространство. И мы увидали перед собой громадный город. Черный дым стоял над городом в виде черной тучи. На реке и вдоль ее набережной стояли многочисленные суда с прямыми мачтами, парусами и разноцветными флагами, развевавшимися по ветру.
   -- Это -- город Бордо, -- сказал мне Витали.
   Я безмолвно стоял и смотрел на все окружающее.
   Но вскоре все мое внимание было поглощено двумя предметами: рекой и судами, покрывавшими ее. На реке происходило какое-то непонятное для меня движение.
   -- Теперь час прилива, -- сказал Витали, заметя мое удивление:-- одни суда возвращаются из дальних морских путешествий, другие уходят в море, а иные неподвижны и стоят на якоре. А вот и буксирные суда, окруженные облаками дыма...
   Сколько новых слов для меня! Я забросал Витали разными вопросами, на которые он едва успевал отвечать.
   Я уже говорил о том, что мы оставались в одном и том же городе не больше трех-четырех дней. После того, как мы представили: "Слугу английского генерала", "Секрет генерала", "Торжество правосудия", "Выздоровевшего больного", нам приходилось итти дальше.
   Из Бордо мы двинулись по огромной равнине, которая тянется от Бордо до Пиренейских гор. Местность эта известна под названием "Ланды".
   Мы шли уже целую неделю и не встречали по дороге ни лугов, ни виноградников, а лишь кривые кустарники и вереск. Дома попадались редко.
   -- Вот мы и в Ландах, -- сказал Витали:-- нам придется пройти 20--25 миль по пустынной местности.
   Мы шли вперед, но, казалось, не двигались с места, потому что вид оставался неизменно один и тот же: повсюду вереск, мох и папоротник. Изредка попадались небольшие перелески, состоящие из сосен, ветки которых были срезаны до верхушек. Вдоль их коры были сделаны глубокие надрезы, и из них, на подобие слез, текла смола. Когда ветер проносился над этими изувеченными деревьями, они жалобно скрипели, как будто жаловались на свои увечья.
   Витали сказал мне, что к вечеру мы дойдем до деревни, где остановимся на ночлег.
   Наступил вечер, но не видно было никаких признаков деревни.
   Я страшно устал, потому что мы шли почти без отдыха с самого утра. Широко раскрыв глаза, я вглядывался в даль, но передо мной расстилались только беспредельные ланды. Наступали сумерки.
   Мой хозяин, несмотря на привычку к дальней дороге, страшно устал. Он присел у дороги, чтобы отдохнуть. А мне захотелось взойти на небольшой пригорок, чтобы увидеть, нет ли где-нибудь вдалеке огонька.
   Я позвал с собой Капи, но он притворился, что не слышит моего голоса. Это он делал всегда, когда ему не хотелось повиноваться.
   -- Разве ты боишься пойти один? -- спросил Витали.
   Так как я не был труслив, то пошел на разведки один.
   Настудила темная ночь. Блестящие звезды освещали окрестность, легкий туман расстилался над землею. Я заметил, что туман придавал всем предметам причудливые очертания: кусты, папоротники, низкорослые деревца с их извилистыми стволами и корявыми ветвями -- издали казались живыми фантастическими существами. Под покровом ночи ланды как будто населились призраками.
   С вершины пригорка я не увидел нигде приветливого огонька жилья. Я стал внимательно вслушиваться, не долетит ли до моего слуха какой-нибудь звук, мычание коровы или лай собаки.
   Я даже перестал дышать, чтобы лучше слышать. Безмолвная тишина ланд поразила меня. Я вздрогнул. Но чего же я испугался? Я сам не знал. Я, словно, чувствовал приближение какой-то опасности.
   Пристально всматриваясь в темноту, я увидел вдали длинную тень. Она быстро двигалась над папоротниками, и в то же самое время я услышал как бы шум раздвигаемых ветвей.
   Это было какое-то неизвестное мне животное, гигантская ночная птица, или громадный паук с огромными лапами. Фигура казалась ужасной, она возвышалась над кустами и папоротниками и ясно выделялась на бледном ночном небе. Это чудовище быстро приближалось ко мне на своих огромных ногах.
   Тогда я бросился бежать со всех ног. На каждом шагу я зацеплялся за кусты и спотыкался на мягком мхе.
   Случайно я оглянулся назад. Животное настигало меня.
   Задыхаясь от страха и сильного бега, я сделал последнее усилие и, еле переводя дух, упал у ног моего хозяина. Собаки быстро вскочили на ноги и громко залаяли.
   Я мог проговорить только одно слово:
   -- Чудовище! Чудовище!
   Но вдруг среди лая собак я услышал взрывы хохота. Витали положил мне руку на плечо и заставил обернуться.
   -- Что же тут страшного? -- спросил он, смеясь. Его смех вернул мне сознание. Я осмелился поднять
   глаза и взглянул по направлению его руки.
   Преследовавшее меня привидение стояло неподвижно на дороге.
   В первую минуту мне опять стало жутко, но присутствие Витали и собак успокоило меня.
   Я смелее взглянул на призрак.
   Что это -- животное? человек?
   У него было тело, голова и руки человека. Но звериная шкура покрывала его спину, и две длинные худые палки, вместо ног, напоминали длинные лапы цапли.
   Хозяин мой обратился к нему с вопросом:
   -- А далеко-ли до деревни?
   Каково-же было мое изумление, когда чудовище ответило человеческим голосом, что близко жилья нет, а есть овчарня, куда он может проводить нас.
   И так, это -- человек I Но отчего же у него в таком случае такие длинные ноги?
   -- Теперь ты видишь, кто напугал тебя? -- сказал Витали.
   -- Да, но я не знаю, кто это? В этой стране, вероятно, живут великаны?
   -- Да, они становятся великанами, если ходят на ходулях.
   И он объяснил мне, что жители ланд привязывают к ногам длинные палки со стременами, чтобы не завязнуть в сыпучих песках или болотах своей родины.
  

ГЛАВА 8.
Арест Витали.

   Однажды вечером мы пришли в большой город, расположенный на берегу реки. Дома здесь были построены из красного кирпича. Улицы вымощены небольшими острыми камешками, жесткими для ходьбы.
   Витали сказал мне, что это Тулуза и что здесь мы проживем долго.
   На следующий день мы отправились отыскивать места, удобные для представлений.
   Вблизи ботанического сада нашлась прекрасная лужайка, от которой в разные стороны расходились дороги, обсаженные деревьями. Мы остановились на одной из таких дорог, и первое же представление в этом месте собрало многочисленную публику.
   К несчастью, полицейский, стоявший у этой дороги, с неудовольствием смотрел наше представление. Он потребовал, чтобы мы очистили место и убрались. Борьба между такими бедными комедиантами, как мы, и полицейским была неравна. Однако, мой хозяин рассудил иначе.
   Он был убежден, что ему не грозит никакая опасность, если он только не нарушит законов. А так как нигде не было объявлений о том, что представления на улицах запрещены, то он отказался подчиниться требованиям полицейского.
   -- Именитый гражданин,-- сказал он насмешливо полицейскому, снимая шляпу,-- покажите мне распоряжение начальства о том, что таким ничтожным скоморохам, как мы, запрещено промышлять своим жалким ремеслом на этой публичной площади.
   Полицейский ответил, что надо слушаться, а не рассуждать.
   -- Будьте уверены,-- продолжал Витали,-- что я сейчас же исполню ваше требование, как только вы укажете мне правила.
   Полицейский повернулся к нам спиной, не желая вступать в дальнейшие препирательства, а мой хозяин провожал его насмешливым взглядом. Но на следующий день полицейский явился в самый разгар нашего представления.
   -- Надо надеть намордники собакам,-- сказал он строго, обращаясь к Витали.
   -- Надеть намордники моим собакам?
   -- Об этом существует полицейское распоряжение, вы должны его знать.
   Мы собирались играть "Выздоровевшего больного", и публика нетерпеливо ожидала представления.
   Вмешательство полицейского вызвало ропот и неудовольствие.
   -- Не мешайте! Дайте кончить представление!
   Витали одним движением руки водворил молчание.
   Он снял свою шляпу, перья которой коснулись самой земли, и приблизился к полицейскому, низко кланяясь.
   -- Именитый представитель власти,-- сказал он,-- вы приказываете надеть намордники на моих собак?
   -- Да, и как можно скорей!
   -- Надеть намордники на Капи, Зербино, Дольче!-- воскликнул Витали, обращаясь скорее к публике, нежели к полицейскому,-- ни за что! Как может ученый врач Капи, известный всему свету, прописывать свои лекарства больному Проказнику, если на него надеть намордник?

   В публике послышался взрыв хохота.
   В это время обезьяна, стоя за полицейским, передразнивала его, скрестив руки на груди, ударяя себя по бедрам и откидывая назад голову.
   Раздраженный словами Витали и смехом публики, полицейский быстро обернулся и заметил обезьяну. В течение нескольких секунд человек и животное смотрели друг на друга, как бы ожидая, кто из них первый опустит глаза.
   Неудержимый смех положил конец этой сцене.
   -- Если завтра ваши собаки будут без намордников,-- закричал полицейский, грозя нам кулаком,-- я подам на вас в суд.
   -- До завтра, сударь, до завтра!-- сказал Витали.
   Я думал, что хозяин купит намордники для собак, но он почему-то медлил и ни разу за весь вечер не заговорил о своем столкновении с полицейским.
   Тогда я решил напомнить.
   -- Если вы хотите, чтобы завтра во время представления Капи не сорвал своего намордника, надо приучить его с вечера к новым порядкам.
   -- Так ты думаешь, что я ему надену железный намордник?
   -- Но ведь полицейский не даст нам покоя.
   -- Будь спокоен, я устроюсь так, что полицейский не придерется ко мне, и вместе с тем мои ученики Не будут страдать от намордников, а в то же время я позабавлю и публику новой комедией. Поэтому ты завтра пойдешь на площадь один с Проказником. Ты натянешь веревки и сыграешь на арфе. Когда вокруг тебя соберется достаточно публики и когда явится полицейский, я выйду с собаками. Тогда то и начнется комедия.
   На следующий день я пришел на наше обычное место и устроил все для представления. Не успел я сыграть на арфе, как вокруг меня собралась порядочная толпа народу.
   Между зрителями находились и те, которые присутствовали вчера при столкновении Витали с полицейским. Они привели с собой и своих знакомых. Зрителям было интересно узнать, как старый итальянец выпутается из затруднения и одолеет своего противника. Хотя Витали и сказал только два, повидимому, незначительных слова: "до-свидания, сударь", но публика поняла, что это только вступление к большому представлению, в котором она надеялась увидеть немало забавных выходок и насмешек.
   Поэтому стечение публики было огромное.
   Но, видя меня одного с обезьяной, толпа стала выражать нетерпение. Послышались нетерпеливые вопросы, придет ли итальянец.
   -- Он придет скоро,-- ответил я и продолжал песенку.
   Первым явился полицейский. Обезьяна сразу заметила его и, придав себе важный вид, откинув назад голову, стала прогуливаться вокруг меня с забавной внушительностью.
   Зрители разразились неудержимым смехом и захлопали в ладоши.
   Полицейский смутился и стал бросать на меня злобные взгляды.
   Я сам едва удерживался от смеха, но вместе с тем забеспокоился. Чем все это кончится? Я был одинок и не знал, что ответить полицейскому, если бы он обратился ко мне с вопросом.
   Фигура полицейского не предвещала ничего доброго. Он ходил около протянутой веревки и, проходя мимо меня, бросал через плечо уничтожающие взгляды.
   Обезьяна, конечно, не понимала значения всего происходящего и продолжала издеваться над полицейским. Она прохаживалась тоже вдоль веревки и, проходя мимо меня, смотрела на меня через плечо с таким уморительным видом, что публика неудержимо хохотала.
   Вдруг полицейский, доведенный до бешенства, вообразил, что я натравливаю на него обезьяну, и в один миг перешагнул через веревку.
   В следующий же миг сильная пощечина опрокинула меня на землю. " Когда я поднялся на ноги и открыл глаза, Витали, который точно вырос из-под земли, стоял между мной и полицейским, схватив его за руку.
   -- Я вам запрещаю бить ребенка,-- сказал он,-- вы совершили недостойный поступок.
   Полицейский хотел освободить свою руку, но Витали крепко сжимал ее. С минуту оба смотрели друг на друга, не сводя глаз.
   Сильным движением полицейский освободил свою руку, схватил моего хозяина за ворот и грубо толкнул его. Толчок был так силен, что Витали едва удержался на ногах, но он выпрямился и, подняв правую руку, сильно ударил полицейского.
   -- Я вас арестую,-- закричал полицейский,-- идите за мной!
   -- За что вы прибили этого ребенка?
   -- Молчите и следуйте за мной!
   Витали не отвечал, но обернулся ко мне и сказал:
   -- Иди на постоялый двор, оставайся там с собаками, я пришлю тебе весть.
   Он не успел сказать ни слова больше, полицейский потащил его.
   Собаки бросились было за хозяином, но я подозвал их к себе. Теперь только я заметил, что на них были надеты намордники, но не железные, а из шелковой ленточки с кисточками, завязанной вокруг их морд. Это были театральные намордники, и Витали нарядил так своих собак для комедии, которую он хотел разыграть перед публикой.
   Зрители быстро разошлись, а я печально побрел на постоялый двор.
   К Витали я давно уже привязался и любил его от всей души. Мы жили одной и той же жизнью, всегда были вместе с утра до вечера, а по ночам спали на одной и той же вязанке соломы. Он заботился обо мне не меньше отца. Он научил меня читать, петь, писать, считать. Он пользовался каждым случаем, чтобы порассказать мне о жизни и людях. Во время еды он не брал себе лучшего куска, но делил его между нами поровну. Он любил меня, и я платил ему самою искреннею привязанностью.
   Разлука сильно огорчила меня. Когда-то мы увидимся?
   Витали всегда носил деньги при себе и не успел передать мне ни гроша. У меня в кармане было несколько монет, но надолго-ли хватит этих денег, чтобы прокормить обезьяну, собак и себя?
   Я провел два дня в страшной тревоге, не смея выйти из гостиницы, занимаясь обезьяной и собаками, которые были печальны и беспокойны. Наконец, на третий день какой-то человек принес мне письмо от Витали.
   В нем он сообщал, что его обвиняют в сопротивлении представителю власти и что он содержится в предварительном заключении, откуда его переведут в исправительную тюрьму.
   -- Я увлекся гневом и совершил проступок, который мне обойдется недешево,-- прибавил он. -- Приди завтра на разбор дела. Тебе это будет полезно.
   В то время, когда я читал письмо, Капи уселся между ногами, обнюхивая бумагу, и вилял хвостом, доказывая этим, что по запаху узнал письмо хозяина.
   На следующий день в девять часов я уже стоял у дверей суда и первым прошел в камеру судьи. Мало-по-малу камера наполнялась, и между присутствующими я узнал несколько лиц, которые были свидетелями столкновения с полицейским. Непривычная обстановка суда испугала меня. Желая спрятаться от глаз присутствующих, я нашел убежище за большой печью.
   Наконец, появился Витали в сопровождении двух жандармов и сел на скамью подсудимых.
   Я не знаю, что говорили вначале, о чем его спрашивали, что он отвечал. Я был слишком взволнован, чтобы слушать или понимать.
   -- Итак,-- сказал судья,-- вы признаетесь в том, что нанесли удары полицейскому, который арестовал вас?
   -- Не удары, но удар. Когда я пришел на площадь, где должно было произойти наше представление, то увидел, что полицейский ударил по щеке мальчика.
   -- Но этот мальчик не ваш сын!
   -- Все равно, я его люблю, как сына. Я не мог вынести того, что мальчика бьют. Я быстро схватил руку полицейского и помешал ему ударить еще раз.
   -- А вы сами ударили полицейского?
   -- Да, когда он меня схватил за ворот. Я забыл, что это полицейский и бросился на него.
   Полицейский, в свою очередь, рассказал все, как было дело, но он останавливался, главным образом, не на ударе, а на том, как насмехались над ним, над его голосом и его фигурой.
   Во время этих показаний Витали, вместо того, чтобы слушать со вниманием, смотрел по сторонам. Я понял, что он ищет меня. Тогда я пробрался между любопытными в первый ряд.
   Он заметил меня, и его печальное лицо просветлело. Я чувствовал, что он счастлив, видя меня.
   -- Что вы можете сказать в свою защиту? -- спросил его, наконец, судья, когда полицейский кончил свой рассказ.
   -- Мне прибавлять нечего,-- сказал Витали,-- но ради ребенка, которого я люблю и который останется один, прошу вас смягчить свой приговор и разлучить нас на возможно короткое время.
   Я надеялся, что теперь моего хозяина выпустят на свободу. Но этого не случилось.
   Судья строгим голосом прочел свой приговор. Витали обвинялся в оскорблении словами и действием представителя власти и присуждался к двухмесячному тюремному заключению и уплате ста франков штрафа.
   Два месяца тюрьмы!
   Сквозь слезы я увидел, что Витали, в сопровождении жандарма, увели в ту самую дверь, в которую он недавно вошел. Дверь затворилась, и я остался один.
   Два месяца разлуки!
   Куда я пойду?
  

ГЛАВА 9.
Без приюта.

   С тяжелым сердцем возвратился я из суда к себе на постоялый двор. На пороге стоял хозяин, который, увидев меня, немедленно задал вопрос:
   -- Ну, чем окончился суд над Витали?
   -- Он приговорен к двум месяцам тюрьмы и штрафу в сто франков,-- ответил я, намереваясь пройти в свою комнату, чтобы наедине отдаться своему беспредельному горю.
   Но хозяин преградил мне путь и спросил:
   -- Что же ты будешь делать эти два месяца? Есть ли у тебя деньги, чтобы содержать себя и собак?
   -- Нет.
   -- Не рассчитываешь-ли ты тогда, что я позволю тебе прожить эти два месяца здесь? Витали задолжал мне довольно много денег, и я не могу еще два месяца кормить тебя и собак, не зная, сможет ли Витали когда-нибудь расплатиться со мной за все это. А потому лучше всего забирай сейчас своих собак и уходи из моего дома.
   -- Но куда же я пойду? -- спросил я с отчаянием.
   -- Это уж не мое дело!
   Я стоял перед ним в полной растерянности.
   -- Забирай же поскорее обезьяну и собак--н отправляйся. А вещи Витали я пока оставлю у себя. Когда он выйдет из тюрьмы и расплатится со мною, то получит свои вещи обратно.
   -- Оставьте меня до тех пор, пока Витали выйдет из тюрьмы,-- сделал я попытку упросить хозяина.-- Он заплатит вам за меня!
   -- Ну, нет, голубчик! За несколько дней он еще, пожалуй, сможет расплатиться, а за два месяца -- едва-ли.
   Но я буду есть очень мало!
   -- А собаки? Нет, нет, тебе нужно дѣлалъ болѣе быстрые успѣхи, нежели Капи, но за то у Капи была память лучше моей. Онъ рѣдко забывалъ то, что выучивалъ, я-же забывалъ постоянно и поэтому часто ошибался.
   -- Капи скорѣе научится читать, нежели Рени, говорилъ Витали въ такихъ случаяхъ.
   Собака, понимая, что ее хвалятъ, виляла хвостомъ отъ удовольствія.
   -- Быть глупѣе животнаго позволяется только во время представленія комедіи, продолжалъ Витали; но на самомъ дѣлѣ -- это стыдно.
   Меня это очень оскорбляло, и я приложилъ всѣ свои старанія, чтобы перещеголять въ знаніяхъ Капи. И я вскорѣ успѣлъ въ этомъ: въ то время какъ Капи остановился на умѣньи складывать только изъ буквъ свое имя,-- я научился читать по книгѣ.
   -- Теперь по книгѣ ты читать умѣешь, сказалъ черезъ нѣсколько времени Витали. Не хочешь-ли научиться также читать музыку.
   -- А выучусь я такъ пѣть, какъ вы? спросилъ я.
   -- Тебѣ развѣ нравится, какъ я пою?
   -- О, очень нравится. Вотъ вѣдь соловей очень хорошо поетъ, но вы поете еще лучше. Когда вы поете, мнѣ хочется то плакать, то смѣяться. Потомъ еще, когда вы поете что нибудь тихое или грустное, то я начинаю думать о матушкѣ: мнѣ кажется, что я опять съ нею, и я будто вижу ее въ нашемъ домѣ. Жаль, что я не понимаю словъ: вы поете по итальянски.
   Я смотрѣлъ ему въ лицо, когда говорилъ это. Мнѣ показалось, что глаза его наполнились слезами. Я остановился и спросилъ, не говорю-ли я что нибудь ему непріятное.
   -- Нѣтъ, дитя мое, отвѣчалъ онъ взволнованнымъ голосомъ, напротивъ, ты напоминаешь мнѣ мою молодость, мое счастливое время. Я научу тебя пѣть, и твои пѣсни также заставятъ плакать другихъ.
   Онъ замолчалъ. Я больше не разспрашивалъ и только гораздо позже понялъ все, что онъ тогда не договорилъ.
   На тѣхъ-же дощечкахъ, гдѣ были буквы, Витали вырѣзалъ ноты. Но выучить ихъ было еще труднѣе. Даже Витали подчасъ выходилъ изъ себя отъ моей безтолковости.
   -- Ты просто уморишь меня! говорилъ онъ и хлопалъ руками по колѣнямъ.
   Обезьяна, присутствовавшая всегда на моихъ урокахъ, повторяла тѣже жесты, которые дѣлалъ хозяинъ.
   -- Смотри, указывалъ Витали, даже Прекрасное Сердце надъ тобой смѣется.
   Я могъ бы сказать, что Прекрасное Сердце смѣется также и надъ хозяиномъ, но не рѣшался высказать это громко.
   Наконецъ, кое-какъ все трудное было пройдено, и я въ первый разъ пропѣлъ маленькую пѣсенку, которую Витали написалъ на клочкѣ бумаги.
   На этотъ разъ онъ былъ мною доволенъ и потрепавъ меня по щекѣ, сказалъ, что если я буду хорошо учиться, то изъ меня выйдетъ знаменитый пѣвецъ.
   Между тѣмъ мы переходили изъ деревни въ деревню, изъ города въ городъ и вездѣ давали свои представленія.
   Въ тоже время надо было повторять роли съ собаками и обезьяной, такъ что на занятія чтеніемъ или музыкой оставалось очень мало времени. Чаще всего мы занимались во время отдыха въ полѣ, или въ рощѣ, подъ какимъ нибудь деревомъ и куча камней или дернъ служили мнѣ столомъ, гдѣ я раскладывалъ свои деревянныя буквы и ноты.
   Я выучился многому у моего учителя. Кромѣ того благодаря большимъ переходамъ, которые приходилось дѣлать, я на столько окрѣпъ и сдѣлался силенъ, что врядъ-ли кто-нибудь сказалъ-бы теперь про меня: городской ребенокъ, тонкія руки и ноги. Напротивъ, кожа моя огрубѣла и я безъ труда переносилъ холодъ и жару, дождь, трудъ, голодъ и усталость.
   Этотъ тяжелый опытъ помогъ мнѣ впослѣдствіи устоять противъ всѣхъ ударовъ судьбы, которые еще долго въ юности сыпались на меня.
  

VIII.

   Наше путешествіе было самое несложное: мы шли все прямо, на удачу и если, по дорогѣ замѣчали деревню, которая намъ казалась не очень бѣдной, то мы тотчасъ-же начинали готовиться къ торжественному входу въ нее. Я начиналъ одѣвать собакъ: надѣвалъ Дольчи шапочку, Зербино -- куртку, Капи накладывалъ на глазъ пластырь, такъ какъ онъ долженъ былъ изображать стараго брюзгу и наконецъ заставлялъ Прекрасное Сердце облечься въ генеральскій мундиръ. Но это было самое трудное. Обезьяна, догадываясь, что надо будетъ играть, выдумывала самыя смѣшныя увертки, чтобы избѣжать этого. Тогда я призывалъ на помощь Капи и тотъ почти всегда заставлялъ ее покоряться.
   Приготовившись такимъ образомъ, Витали становился впереди и наигрывая на своей дудкѣ, вступалъ съ ними, въ деревню. Если зрителей было достаточно, то мы начинали представленіе, если-же нѣтъ, то проходили дальше.
   Только въ городахъ оставались мы по нѣскольку дней. Утромъ я бывалъ свободенъ и могъ уходить гулять куда мнѣ угодно. Я бралъ съ собою Капи, и мы бродили по улицамъ.
   Витали охотно позволялъ мнѣ это.
   -- Такъ какъ, говорилъ онъ, судьба заставила тебя бродить по свѣту въ такіе годы, когда другія дѣти сидятъ въ школахъ, то присматривайся ко всему и учись. Если ты чего нибудь не поймешь, то приходи прямо ко мнѣ, безъ всякаго страха. Можетъ быть я въ состояніи буду тебѣ отвѣтить на твои вопросы, такъ какъ когда то учился кое чему.
   -- Чему-же? спросилъ я.
   -- Объ этомъ мы поговоримъ въ другой разъ. Знай только, что въ судьбѣ человѣка можетъ быть очень много перемѣнъ. Теперь же, запоминай мои совѣты и потомъ, когда ты выростешь, надѣюсь, вспомнишь добромъ стараго музыканта, котораго ты такъ боялся сначала и который увелъ тебя насильно отъ твоей матери.
   Я не все понималъ конечно, что говорилъ мнѣ мой учитель, но тѣмъ не менѣе слушалъ его съ большимъ вниманіемъ.
   На этотъ разъ мы переночевали въ одной бѣдной деревушкѣ и утромъ, едва занялась заря, мы двинулись дальше. Долго шли мы по пыльной дорогѣ, какъ вдругъ передъ нашими глазами открылась прекрасная картина: широкая рѣка перерѣзала намъ путь, а за нею виднѣлась живописная группа домовъ и колоколенъ большаго города. Сколько домовъ! сколько трубъ! Нѣкоторыя изъ нихъ, болѣе высокія и узкія, поднимались колоннами кверху, выпуская клубы дыма, образовавшаго надъ городомъ сѣрое облако. Посреди рѣки и вдоль набережной стояли многочисленныя суда, съ цѣлымъ лѣсомъ мачтъ, веревокъ, разноцвѣтныхъ флаговъ, развивавшихся по вѣтру. Цѣлая масса смѣшанныхъ звуковъ, вмѣстѣ со стукомъ многочисленныхъ экипажей, катившихся по набережной, доносилась до насъ.
   -- Это городъ Бордо, сказалъ мнѣ Витали.
   Для меня во всемъ этомъ было что-то волшебное.
   Я стоялъ безмолвный, пораженный всѣмъ, что видѣлъ. Вскорѣ все мое вниманіе сосредоточилось на рѣкѣ и на стоявшихъ на ней судахъ. Всѣ онѣ двигались какимъ то непонятнымъ для меня образомъ. Однѣ,-- распустивъ паруса, поднимались вверхъ по рѣкѣ; другія шли внизъ; однѣ стояли совершенно неподвижно, другія двигались сами собой и не видно было, чтобы кто нибудь управлялъ ими. Наконецъ были какія-то съ трубами, изъ которыхъ валилъ дымъ, и которыя быстро двигались во всѣ стороны, оставляя по себѣ цѣлые клубы пѣны.
   -- Теперь часъ прилива, сказалъ Витали, недожидаясь моихъ вопросовъ. Нѣкоторыя суда могутъ войти въ гавань только въ это время.
   Когда мы перешли мостъ и очутились въ городѣ, то Витали не успѣвалъ отвѣчать и на половину моихъ вопросовъ.
   Въ Бордо мы оставались съ недѣлю. Здѣсь намъ нечего было бояться встрѣтить однихъ и тѣхъ же зрителей; городъ былъ слишкомъ великъ, такъ что переходя изъ одного квартала въ другой, мы въ теченіе дня успѣвали дать три или четыре представленія.
   Оставивъ Бордо, мы вошли въ безплодную долину, изрѣдка покрытую мохомъ и кривымъ кустарникомъ.
   -- Мы въ Ландахъ, сказалъ Витали. По этой пустынѣ придется пройти верстъ двадцать пять. Изготовь-ка ноги.
   Грустную картину представляла наша дорога. Казалось, что нѣтъ ей конца и тоска и безнадежность закрадывались въ душу. Мы точно не подвигались впередъ, до того однообразна была мѣстность. Только изрѣдка попадались намъ кучки чахлыхъ сосенъ, почти безъ вѣтвей, съ глубокими порѣзами на корѣ, изъ которыхъ текла смола, будто слезы. Покачиваемыя вѣтромъ, они жалобно скрипѣли, точно плача отъ боли.
   Витали сказалъ, что къ вечеру мы дойдемъ до деревни, гдѣ и будемъ ночевать. Но вечеръ приближался, а мы нигдѣ не видѣли и признака деревни. Я широко раскрывалъ глаза, чтобы разсмотрѣть ее вдали, но напрасно: становилось темно, а желанной деревни все не было видно.
   Мы всѣ очень устали. Даже Витали чувствовалъ себя на столько утомленнымъ, что присѣлъ у дороги отдохнуть.
   Но я, вмѣсто того, чтобы сѣсть возлѣ него, захотѣлъ взойти на небольшой холмъ, находившійся не подалеку, чтобы посмотрѣть, нѣтъ ли по близости какого нибудь огонька. Я кликнулъ Капи съ собой, но усталая собака сдѣлала видъ, что не слышитъ и осталась лежать.
   -- Ты развѣ боишься? спросилъ Витали.
   Этотъ вопросъ заставилъ меня пойти одного. Я не хотѣлъ, чтобы онъ надо мной смѣялся, тѣмъ болѣе, что я не испытывалъ ни малѣйшаго страха.
   Ночь становилась все темнѣе и темнѣе. Безчисленныя звѣзды загорѣлись въ небѣ и тихо мерцали. Тѣни приняли странныя формы и казались живыми при дуновеніи вѣтра. Пустыня будто ожила и населилась фантастическими существами. Я думалъ, что другой на моемъ мѣстѣ боялся-бы, но я очень храбрился. Я взобрался на вершину пригорка. Нигдѣ не видно было ни одного огонька, только мелькали неопредѣленныя, странныя тѣни. Кустарникъ казалось протягивалъ ко мнѣ вѣтви, подобно рукамъ призрака. Я сталъ прислушиваться, не услышу ли какихъ нибудь звуковъ, вродѣ мычанія коровы или собачьяго лая. Но кругомъ была совершенная тишина. Я вдругъ задрожалъ отъ страха. Самъ не зная чего, я сталъ бояться. Я почувствовалъ будто какую-то опасность.
   Вдругъ издали я увидѣлъ длинную, быстро колеблющуюся тѣнь и въ то же самое время услыхалъ шумъ, похожій на то, какъ будто кто нибудь задѣвалъ за сучья кустарниковъ. Я старался уговорить себя, что тѣнь -- это ничто иное какъ дерево, раньше не замѣченное мною, но странный шумъ тревожилъ меня. Чтобы это могло быть?
   Я былъ увѣренъ, что это не человѣкъ; скорѣе неизвѣстное мнѣ животное, вродѣ огромной ночной птицы или гигантскаго паука, съ огромными лапами, зацѣпляющими кустарникъ. Я ясно видѣлъ, что чудовище приближается ко мнѣ быстрыми шагами. Оно навѣрно замѣтило меня и хочетъ напасть.
   Это такъ меня испугало, что я опрометью бросился бѣжать къ Витали.
   Къ несчастію я путался ногами въ сухой травѣ, что очень замедляло мой бѣгъ. Случайно оглянувшись, я увидѣлъ, что чудовище почти настигло меня. Не помня себя, я наконецъ кое какъ сбѣжалъ съ холма и задыхаясь, упалъ къ ногамъ своего хозяина, повторяя:
   -- Чудовище! чудовище!
   Собаки залились дружнымъ лаемъ. Затѣмъ я услышалъ громкій смѣхъ и голосъ Витали, онъ взялъ меня за плечи и заставилъ обернуться.
   -- Какъ-же ты глупъ! сказалъ онъ. Ну, оглянись, если у тебя хватитъ духу.
   Его смѣхъ помогъ мнѣ опомнится. Я рѣшился открыть глаза и оглянулся.
   Испугавшее меня чудовище стояло неподвижно на дорогѣ. Въ первую минуту я опять чуть не испугался, но вспомнилъ, что не одинъ, съ любопытствомъ сталъ разглядывать стоявшую передъ нами фигуру. Я все еще не могъ опредѣлить, звѣрь ли это какой нибудь, или человѣкъ.
   Я разглядѣлъ человѣческое туловище, голову и руки. Но косматая шкура, висѣвшая на немъ и сухія ноги опять поставили меня втупикъ.
   Я долго бы, вѣроятно, раздумывалъ надъ этимъ, но хозяинъ мой вдругъ заговорилъ съ призракомъ.
   -- Не можете ли вы мнѣ сказать, спросилъ Витали,-- далеко ли отсюда до деревни?
   Вмѣсто отвѣта я услыхалъ короткій, сухой смѣхъ, поможій на птичій крикъ. Я очень удивился, когда услыхалъ, наконецъ, отвѣтъ. Оказалось, что мы заблудились. По близости не было ни одного жилья, кромѣ овчарни, куда онъ и предлагалъ насъ проводить.
   Онъ умѣетъ говорить? Странно, но почему же у него лапы? Если бы я не боялся, то подошелъ бы и разсмотрѣлъ его поближе. Но я не могъ на это рѣшиться и, поднявъ свой мѣшокъ, послѣдовалъ за хозяиномъ,
   -- Теперь ты видишь, что тебя такъ сильно испугало? спросилъ меня Витали.
   -- Вижу, но не понимаю. Развѣ въ этой странѣ живутъ великаны?
   -- Да, великаны, когда они надѣваютъ ходули.
   И онъ объяснилъ мнѣ, что жители ландовъ, для того, чтобы ходить по песчанымъ или болотистымъ мѣстамъ и не вязнуть въ нихъ, устраиваютъ себѣ длинныя палки съ стременами, которыя они и надѣваютъ на ноги.
   -- А трусливымъ дѣтямъ они кажутся великанами въ сапогахъ-скороходахъ, прибавилъ Витали, смѣясь.
  

IX.

   Городъ По, куда мы вскорѣ прибыли, оставилъ во мнѣ очень хорошія воспоминанія. Мы прожили въ немъ цѣлую зиму, потому что зрителей у насъ всегда было такъ много, что мы постоянно дѣлали хорошіе денежные сборы. Большинство нашей публики состояло изъ дѣтей, которымъ никогда не надоѣдало однообразіе нашихъ представленій. Но съ приближеніемъ весны число нашихъ зрителей стало уменьшаться и мы вскорѣ остались одни. Нужно было подумать о переселеніи въ другое мѣсто.
   И вотъ однимъ утромъ мы покинули городъ и опять пустились странствовать по большимъ дорогамъ.
   Много дней и недѣль шли мы впередъ, наконецъ добрались до большаго города. Это была Тулуза, какъ сказалъ мнѣ Витали и прибавилъ, что здѣсь мы проживемъ долго.
   Переночевавъ на постояломъ дворѣ, мы на другой день, по обыкновенію, отправились отыскивать подходящее мѣсто для представленія. Вскорѣ мы нашли площадку, обсаженную кругомъ деревьями, которая показалась намъ вполнѣ подходящей. На ней мы и расположились и съ перваго же дня привлекли очень много публики.
   Нѣсколько дней прошли совершенно спокойно, какъ вдругъ однажды городовой, стоявшій въ этомъ мѣстѣ, придрался за что-то къ Витали и сталъ говорить, что мы не имѣемъ права водить своихъ собакъ безъ намордниковъ. Витали сталъ спорить, причемъ городовой очень горячился и размахивалъ руками. Къ несчастью обезьяна принялась его передразнивать, что вызвало въ собравшейся толпѣ громкій смѣхъ.
   Я хотѣлъ остановить обезьяну, но она бѣгала по кругу, и я никакъ не могъ ее поймать. Разозленный городовой, думая, что я, напротивъ, подзадориваю ее, быстро подскочилъ ко мнѣ и далъ мнѣ такую оплеуху, что я упалъ. Витали схватилъ его за руку. Завязалась короткая борьба, но Витали вдругъ остановился и спросилъ:
   -- Чего вы хотите?
   -- Я васъ арестую, слѣдуйте за мной!
   Тогда Витали обернулся ко мнѣ и сказалъ:
   -- Возьми собакъ и возвращайся на постоялый дворъ, а о себѣ я тебѣ скоро дамъ знать.
   Онъ ушелъ за городовымъ. Собаки хотѣли пойти за хозяиномъ, но я позвалъ ихъ и пошелъ съ ними на постоялый дворъ. Что теперь будетъ со мной? думалъ я со страхомъ. Я такъ любилъ Витали, что одна мысль о разлукѣ приводила меня чуть ли не въ отчаяніе. Я зналъ, что онъ также любилъ меня. Иногда мнѣ казалось даже, что родной отецъ не могъ болѣе заботиться о своемъ сынѣ, нежели мой хозяинъ обо мнѣ. Какъ закутывалъ онъ меня въ холодъ, какъ старался облегчить во время жары! Онъ научилъ меня читать, писать, считать и при всякомъ удобномъ случаѣ старался научить меня чему-нибудь полезному.
   Разлука была очень тяжела для меня. Цѣлыхъ три дня я не имѣлъ о немъ никакихъ извѣстій. Я сидѣлъ въ смертельной тоскѣ на постояломъ дворѣ, никуда не выходя. Наконецъ, къ вечеру третьяго дня я получилъ отъ Витали письмо, гдѣ говорилось, что его за безпорядокъ на улицѣ приговорили къ двухмѣсячному тюремному заключенію и пятидесяти рублямъ штрафа. Въ концѣ письма онъ утѣшалъ меня, давалъ нѣсколько наставленій и звалъ проститься съ нимъ.
   Когда я на другой день пришелъ повидаться съ Витали, то слезы мѣшали мнѣ говорить и видѣть. Едва успѣвъ сказать другъ другу нѣсколько словъ, мы должны были разстаться на два мѣсяца!
   Этотъ срокъ казался мнѣ вѣчностью.
   Что мнѣ дѣлать теперь? куда идти?
   Я вернулся на постоялый дворъ съ тяжелымъ сердцемъ и заплаканными глазами. У воротъ стоялъ хозяинъ. Я хотѣлъ пройти мимо, но онъ остановилъ меня.
   -- Что-жъ ты думаешь дѣлать эти два мѣсяца? спросилъ онъ.
   -- Не знаю.
   -- Не знаешь? Но есть-ли у тебя по крайней мѣрѣ деньги, чтобы прокормить себя и животныхъ?
   -- У меня ничего нѣтъ.
   -- Значитъ, ты думаешь, что я буду держать тебя даромъ?
   -- О, нѣтъ, я этого вовсе не думаю.
   -- Твой хозяинъ и такъ мнѣ много долженъ. А ты уходи отсюда совсѣмъ.
   -- Куда же я пойду?
   -- Это ужъ не мое дѣло. Я тебѣ не отецъ и не хозяинъ. Забирай-ка своихъ собакъ, обезьяну и съ Богомъ. Мѣшокъ съ вещами твоего хозяина останется у меня, а когда онъ выйдетъ изъ тюрьмы -- мы сосчитаемся.
   -- Такъ оставьте и меня здѣсь, пока вернется хозяинъ, сказалъ я. Онъ тогда сразу и расплатится съ вами.
   -- Ну, нѣтъ, молодецъ. За нѣсколько дней онъ еще, пожалуй, заплатитъ, а за два мѣсяца еще неизвѣстно.
   -- Я буду ѣсть какъ можно меньше.
   -- А твои собаки? Нѣтъ, уходи лучше. Да и потомъ ты, навѣрно, по деревнямъ заработаешь много денегъ.
   -- Какъ же найдетъ меня мой хозяинъ. Вѣдь онъ придетъ за мною сюда?
   -- Къ тому времени приходи и ты сюда-же.
   -- Ну, а если хозяинъ пришлетъ мнѣ письмо?
   -- Я его припрячу для тебя.
   -- А если я ему захочу отвѣтить?
   -- Ахъ, да ты надоѣлъ мнѣ, наконецъ, своими "если". Говорю тебѣ: убирайся отсюда и дѣло съ концомъ. Даю тебѣ пять минутъ сроку и если послѣ того я найду тебя во дворѣ, то берегись!
   Мнѣ оставалось только уйти и забравъ своихъ осиротѣлыхъ товарищей, я вышелъ изъ воротъ.
   Я торопился поскорѣе выйти изъ города, потому что боялся, чтобы меня также не арестовали, такъ какъ собаки мои были безъ намордниковъ. Купить же ихъ было не на что, такъ какъ у меня всего на всего было пятнадцать копѣекъ.
   Мы всѣ начинали чувствовать голодъ, какъ ясно показывала это обезьяна, которая сидя у меня на спинѣ каждую минуту дергала меня за ухо и знаками показывала, что она хочетъ ѣсть.
   Часа два шли мы не останавливаясь: я хотѣлъ какъ можно дальше уйти отъ Тулузы. Наконецъ мы добрели до какой то деревни. Я зашелъ въ лавочку, чтобы купить хлѣба и попросилъ отвѣсить мнѣ два фунта, такъ какъ больше за одинъ разъ купить я былъ не въ состояніи; у меня не хватило-бы денегъ.
   -- Да для тебя и трехъ фунтовъ мало будетъ, съ такой сворой, отвѣчала мнѣ лавочница.
   Конечно, это была правда, но я, напротивъ, сказалъ, что это будетъ очень много и попросилъ дать никакъ не болѣе того, что сказалъ.
   Лавочница отрѣзала кусокъ отъ цѣлаго хлѣба и положила его на вѣсы.
   -- Здѣсь больше на двѣ копѣйки, сказала она, и получивъ съ меня гривенникъ, не дала мнѣ сдачи.
   Я конечно промолчалъ и вышелъ изъ лавченки, сопровождаемой радостнымъ визгомъ моей труппы.
   Мы усѣлись подъ деревомъ, и я сталъ дѣлить поровну хлѣбъ между всѣми. Прекрасное Сердце скоро насытился, но собаки и я могли бы еще съѣсть столько, сколько съѣли.
   Дѣлать было нечего, пришлось удовольствоваться тѣмъ, что было и мы, отдохнувъ еще немного, отправились дальше.
   Вскорѣ я увидѣлъ вдали какую то деревню. Я рѣшилъ дать здѣсь представленіе, авось что нибудь удастся, думалъ я.
   Нарядивъ на сколько возможно было своихъ собакъ, я вступилъ въ улицу. Къ сожалѣнію, никто даже не обратилъ вниманія на наше странное общество. Изрѣдка только, кто нибудь взглядывалъ на насъ и продолжалъ затѣмъ вновь заниматься своимъ дѣломъ.
   Придя на площадь, я взялъ свою арфу, заигралъ и заставилъ собакъ танцовать. Но по прежнему никто и не смотрѣлъ даже на меня. Тогда я велѣлъ собакамъ перестать, а самъ запѣлъ пѣсенку, которой научилъ меня Витали.
   Вдругъ я увидѣлъ, что ко мнѣ подходитъ какой-то человѣкъ. Я подумалъ, что наконецъ это первый зритель, за которымъ навѣрно подойдутъ я другіе; но къ несчастію горько ошибся.
   -- Эй ты! закричалъ онъ мнѣ еще издали. Что ты тамъ, негодяй, дѣлаешь?
   Я никакъ не ожидалъ этого и вдругъ замолчалъ смотря на него съ разинутымъ отъ удивленья ртомъ.
   -- Что ты дѣлаешь, спрашиваю я?
   -- Вы видѣте, сударь, я пою.
   -- А есть у тебя разрѣшеніе пѣть на нашей площади?
   -- Нѣтъ.
   -- Такъ убирайся вонъ, если не хочешь, чтобъ тебя стащилъ въ холодную.
   -- Помилуйте, сударь, за что-же?..
   -- Вотъ ты у меня еще поговори!.. Я здѣшній сторожъ и приказываю тебѣ убираться вонъ, нищій ты этакой.
   Я поскорѣе забралъ своихъ собакъ и пошелъ прочь.
   Нищій! Неправда, я вовсе не просилъ милостыни, а только пѣлъ. Это моя работа, что-же въ ней дурнаго.
   Приближался вечеръ и нужно было заранѣе позаботиться о ночлегѣ. Мы были ужъ далеко отъ деревни.
   Свернувъ съ большой дороги, мы очутились въ мѣстности, покрытой какими то обломками скалъ и большими камнями. Подъ однимъ изъ такихъ обломковъ нашлась очень удобная яма, дно которой было покрыто толстымъ слоемъ сосновыхъ иглъ. Здѣсь я и рѣшилъ расположиться. Собираясь спать, я сказалъ Капи, что надѣюсь на него, какъ на сторожа, и умная собака, вмѣсто того, чтобы улечься съ другими, сѣла на часахъ у входа. Я успокоился, увѣренный, что никто не застанетъ насъ врасплохъ.
   Но заснуть я долго не могъ. Мысли, одна другой мрачнѣе не давали мнѣ покоя. Какъ проживу я съ своей труппой, если мнѣ нигдѣ не позволятъ представлять? Придется умереть съ голоду гдѣ нибудь на дорогѣ.
   Я глядѣлъ вверхъ на высокое звѣздное небо. Кругомъ царила полнѣйшая тишина и такъ далеко, какъ я могъ видѣть, растилалась безконечная степь. Какъ одинокъ я былъ!
   Глаза мои наполнились слезами, и я вдругъ разрыдался. Услыхавъ это, Капи подошелъ ко мнѣ и сталъ лизать мнѣ лицо, будто утѣшая. Я также какъ и въ первую ночь моего съ нимъ знакомства, обнялъ и поцѣловалъ его въ влажный носъ. Онъ тихо завизжалъ и мнѣ казалось, что онъ плачетъ вмѣстѣ со мной.
   Когда я проснулся на другое утро, солнце стояло ужъ высоко. Вдали слышался колокольный звонъ. По всей вѣроятности тамъ была деревня. Мы направились въ ту сторону, такъ какъ я хотѣлъ на оставшійся пятачекъ купить хоть немного хлѣба. Каждому изъ насъ досталось конечно по очень маленькому кусочку, но я все же не терялъ надежды на то, что мнѣ можетъ быть удастся въ теченіе дня дать хоть одно представленіе, и я даже сталъ высматривать гдѣ нибудь поудобнѣе мѣсто для этого.
   Вдругъ я услыхалъ за собой страшный крикъ. Обернувшись, я увидѣлъ Зербино, убѣгавшаго съ кускомъ мяса въ зубахъ. За нимъ гналась какая-то старуха, которая кричала:
   -- Караулъ! ловите, ловите ихъ всѣхъ!
   Какъ только я услыхалъ послѣднія слова, я вдругъ бросился бѣжать во весь духъ. Собаки бросились за мной, а обезьяна обхватила руками мою шею и крѣпко держалась, чтобы не свалиться. На крикъ старухи выбѣжало нѣсколько человѣкъ и перерѣзали мнѣ дорогу. Къ счастію мнѣ удалось свернуть въ какой-то переулокъ, и мы вскорѣ очутились въ полѣ. Наконецъ я остановился, потому что едва дышалъ. Никто не догонялъ меня, только Зербино отсталъ отъ насъ, вѣроятно для того, чтобы съѣсть украденное мясо.
   Я позвалъ его, но онъ, сознавая свою вину и боясь наказанія, убѣжалъ совсѣмъ въ противоположную сторону.
   Я рѣшилъ наказать Зербино во чтобы то ни стало, потому что боялся, чтобы и другіе не послѣдовали его примѣру. Но сначала нужно было его сыскать.
   -- Поди сыщи мнѣ Зербино, сказалъ я Капи.
   Капи повиновался, но очень неохотно. Онъ будто показывалъ, что вовсе не считаетъ своего товарища очень виноватымъ.
   Я сталъ ждать его возвращенія и съ удовольствіемъ присѣлъ на траву. Деревня была далеко, бояться нечего. Мѣстность была очень красива. Вблизи протекала какая то рѣка .по берегамъ которой росли живописныя группы деревьевъ и полевыя цвѣты.
   Прошло, около часу; собаки все не возвращались. Наконецъ вдали показался Капи, но одинъ. Онъ подошелъ съ опущенной мордой и хвостомъ.
   -- Гдѣ-же Зербино? спросилъ я.
   Капи трусливо улегся, и тутъ я замѣтилъ, что у него было ухо въ крови. Очевидно, ему пришлось выдержать жестокую битву. Тогда я рѣшилъ ждать, можетъ быть Зербино самъ вернется. Обыкновенно послѣ какого нибудь проступка, онъ являлся и принималъ заслуженное наказаніе.
   Однако время шло, собака не приходила, и я незамѣтно уснулъ. Когда я очнулся, солнце было уже низко. Голодъ сильно давалъ себя знать. Глаза собакъ съ тоскою были обращены на меня, а обезьяна сердито ворчала.
   Я опять послалъ Капи поискать Зербино, но Капи вернулся черезъ полчаса опять одинъ.
   Что дѣлать? Уходить мнѣ не хотѣлось, такъ канъ жаль было покинуть Зербино, который, по моему, долженъ былъ непремѣнно вернуться. Сидѣть голоднымъ на мѣстѣ тоже было не особенно легко. Я все-таки рѣшилъ подождать до вечера.
   Раздумывая надъ тѣмъ, чтобы такое сдѣлать, чтобы заставить собакъ и обезьяну хоть на время забыть голодъ, я вспомнилъ разсказы Витали о томъ, какъ на войнѣ, когда солдаты очень утомлены, заставляютъ музыкантовъ играть веселыя пѣсни. Я вздумалъ попробовать сдѣлать тоже самое. Можетъ быть, если я сыграю и велю имъ танцовать, то они развлекутся. Я такъ и сдѣлалъ. Сначала они повиновались, неохотно, но мало-по-малу, мы всѣ такъ развеселились, что казалось ни о чемъ не думали, кромѣ танцевъ и музыки.
   Вдругъ раздались откуда-то рукоплесканія и ясный дѣтскій голосокъ закричалъ "браво". Я съ удивленіемъ оглянулся. Недалеко отъ берега стояла какая-то невиданная мною лодка, съ палубой, по которой шла стеклянная галлерея. Вокругъ этой галлереи былъ балконъ, весь увѣшанный ползучими растеніями. На балконѣ въ эту минуту стояла молодая дама съ задумчивымъ и красивымъ лицомъ, и лежалъ на скамьѣ мальчикъ, приблизительно моихъ лѣтъ. Онъ-то и закричалъ "браво".
   Опомнившись отъ неожиданности я снялъ шляпу и поклонился.
   -- Вы для своего удовольствія играете? спросила меня дама.
   -- Я играю, чтобы развлечь себя и своихъ актеровъ.
   Мальчикъ подозвалъ мать и что-то ей сказалъ.
   -- Не сыграете-ли вы еще? спросила она потомъ.
   Я конечно не заставилъ себя просить.
   -- Что-же вамъ угодно, чтобъ я сыгралъ: танцы или комедію.
   -- Комедію, комедію! вскричалъ мальчикъ.
   -- Лучше танцы, они короче, сказала дама.
   Я взялъ арфу и заигралъ вальсъ. Капи обнялъ Дольчи и они стали вертѣться. Затѣмъ протанцовалъ Прекрасное Сердце. Мои актеры поняли, что ихъ ждетъ награда и не жалѣли себя. Вдругъ посреди представленія явился Зербино и какъ ни въ чемъ не бывало, занялъ свое мѣсто.
   Наконецъ мы кончили.
   -- Сколько-же заплатить вамъ за мѣсто въ вашкмъ театрѣ? спросила меня дама.
   -- Намъ платятъ, смотря по удовольствію, которое м доставляемъ, отвѣчалъ я.
   -- Тогда, мама, надо заплатить очень много! вскричалъ мальчикъ.
   Потомъ онъ началъ что-то говорить на непонятномъ для меня языкѣ.
   -- Артуръ хочетъ вблизи увидѣть вашихъ актеровъ, сказала дама.
   Я сдѣлалъ знакъ Капи и онъ перепрыгнулъ въ лодку.
   -- А другіе? спросилъ Артуръ.
   Зербино и Дольчи также прыгнули туда.
   -- А обезьяна?
   Я боялся отпустить одного Прекрасное Сердце, такъ какъ онъ не всегда хорошо велъ себя.
   -- Развѣ обезьяна злая? спросила дама.
   -- Нѣтъ, сударыня, но она не всегда послушна.
   -- Тогда войдите и вы съ ней вмѣстѣ.
   На берегъ перекинули съ лодки доску и я взошелъ на нее съ обезьяной и съ арфой.
   Артуръ подозвалъ насъ къ себѣ и началъ гладить и ласкать обезьяну.
   -- У васъ есть отецъ? спросила меня дама.
   -- Есть, сударыня, но въ настоящее время я одинъ.
   -- И на долго?
   -- На два мѣсяца.
   -- На два мѣсяца! бѣдное дитя! Какъ можно въ ваши годы такъ на долго разлучаться.
   -- Такъ нужно, сударыня.
   -- А вашъ хозяинъ велѣлъ вамъ навѣрно собрать извѣстную сумму въ эти два мѣсяца.
   -- Нѣтъ, сударыня. Онъ ничего мнѣ не сказалъ. Лишь-бы намъ всѣмъ можно было прокормиться, и то-бы хорошо.
   -- Что-жъ, до сихъ поръ вы собирали сколько нужно?
   Я не. сразу отвѣтилъ. Но дама говорила такъ ласково, голосъ ея былъ такъ тихъ и нѣженъ, что я рѣшился разсказать ей всю правду.
   Артуръ во время моего разсказа игралъ съ собаками, но прислушивался къ тому, что я говорилъ.
   -- Какъ всѣ вы должны быть голодны! воскликнулъ онъ.
   Дама обратилась къ стоявшей тутъ-же служанкѣ и сказала ей что-то, чего я не понялъ.
   Вскорѣ женщина принесла маленькій столикъ и уставила его кушаньями.
   -- Садитесь, дитя мое, сказала она.
   Я сѣлъ за столъ, собаки расположились вокругъ меня на полу, а обезьяна забралась на колѣни.
   -- Ваши собаки ѣдятъ хлѣбъ! спросилъ Артуръ.
   Вмѣсто отвѣта, я бросилъ имъ по куску и они съ жадностью съѣли.
   -- А обезьяна?
   Но обезьяна въ это время овладѣла коркой пирога и просто давилась отъ жадности. Я также ѣлъ если не съ жадностью, то все-таки съ большимъ наслажденіемъ.
   -- Гдѣ-бы вы обѣдали сегодня, еслибы не встрѣтили насъ? спросилъ Артуръ.
   -- Думаю, что мы вовсе-бы не обѣдали.
   -- А завтра?
   -- А завтра можетъ быть у насъ была-бы такая счастливая встрѣча, какъ сегодня.
   Артуръ о чемъ-то заговорилъ съ своею матерью. Видно было, что онъ о чемъ-то просилъ, но мать будто отказывала.
   Потомъ онъ быстро обернулъ голову ко мнѣ.
   -- Хотите остаться съ нами? спросилъ онъ.
   Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Мой сынъ спрашиваетъ хотите-ли вы остаться у насъ? сказала дама.
   -- Здѣсь, на лодкѣ?
   -- Да здѣсь. Мой сынъ боленъ и такъ какъ доктора велѣли ему всегда лежать, то чтобъ ему не было очень скучно, мы и путешествуемъ въ лодкѣ и переѣзжаемъ съ мѣста на мѣсто. Вы будете жить съ нами, а ваши собаки и обезьяна будутъ представлять для Артура. Если вы захотите, то поиграете намъ иногда на арфѣ. Этимъ вы отплатите намъ за гостепріимство.
   Это было такое счастье, о которомъ я не смѣлъ и думать. Я наклонился къ рукѣ доброй и прекрасной женщины и поцѣловалъ ее. Она, казалось, была тронута моею молчаливою благодарностью и.нѣсколько разъ ласково погладила меня по головѣ.
   -- Бѣдное дитя! сказала она.
   Я снялъ съ плеча арфу, усѣлся у борта шлюпки и началъ играть. Въ это время мать Артура серебрянымъ свисткомъ дала знакъ, чтобы двигаться дальше. Берегъ мало-по-малу сталъ уходить отъ насъ и мы поплыли по рѣкѣ, освѣщенной послѣдними лучами заходящаго солнца.
   Я продолжалъ играть. Артуръ взялъ въ свои обѣ руки руку своей матери и держалъ ее все время молча и слушая меня съ большимъ вниманіемъ.
  

X.

   Мать Артура, англичанка, по фамиліи Милиганъ, была вдова, и Артуръ былъ ея единственнымъ, оставшимся въ живыхъ, ребенкомъ. Старшій сынъ ея исчезъ какимъ-то непонятнымъ образомъ, когда ему было всего шесть мѣсяцевъ. Она никогда не могла найти его слѣдовъ. Правда, когда это случилось, бѣдная женщина не могла ничего предпринять: какъ разъ въ это время умеръ ея мужъ, и она тяжко захворала. Поиски производилъ братъ ея мужа, Джемсъ Милиганъ, для котораго пропажа его племянника была очень выгодна, потому что тогда онъ становился наслѣдникомъ всего большаго состоянія фамиліи Милиганъ. Какъ и слѣдовало ожидать, поиски не привели ни къ чему, не смотря на то, что производились не только въ Англіи, но и въ другихъ странахъ. Но Джемсу Милиганъ не удалось воспользоваться наслѣдствомъ: нѣсколько мѣсяцевъ спустя родился Артуръ, но родился такимъ слабымъ и хилымъ, что доктора приговорили его къ смерти. Джемсъ опять сталъ надѣяться на богатство. Между тѣмъ, благодаря неусыпнымъ заботамъ и любви матери, ребенокъ перенесъ всѣ болѣзни и сталъ рости. Къ несчастью, въ послѣднее время онъ опять заболѣлъ: у него отнялись ноги и никакія купанія и лекарства не могли помочь ему. Тогда мать, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить страданія своего сына, купила пароходъ, устроила въ немъ нѣсколько небольшихъ каютъ и переѣзжала съ Артуромъ съ мѣста на мѣсто. Они побывали уже во многихъ городахъ и странахъ, теперь-же возвращались домой, въ Англію.
   Мнѣ отвели крошечную комнатку, очень уютную и чистую. Когда вечеромъ я улегся въ мягкую постель, покрытую теплымъ одѣяломъ, я чувствовалъ себя такимъ счастливымъ, какъ давно уже не былъ. Какъ эта ночь не походила на ту, что мы провели наканунѣ! Тишина и одиночество больше не пугали меня, а звѣзды такъ ласково глядѣли въ окно, что, казалось, ободряли меня.
   На другое утро я проснулся очень рано и вышелъ посмотрѣть на своихъ актеровъ. Они спокойно спали въ углу. Какъ только я вышелъ, они проснулись и подбѣжали ко мнѣ. Черезъ нѣсколько времени вынесли на палубу Артура, а за нимъ пришла и госпожа Милиганъ.
   -- Хорошо-ли вы спали? спросилъ Артуръ.-- Надѣюсь, лучше нежели въ полѣ. А гдѣ собаки?
   Я подозвалъ собакъ и обезьяну, которыя поздоровались съ Артуромъ.
   -- Уведите теперь на время вашихъ собакъ, сказала мать,-- мы будемъ сейчасъ заниматься.
   Чѣмъ можетъ заниматься Артуръ? подумалъ я.
   Я увидѣлъ, что госпожа Милиганъ взяла книгу и стала слѣдить по ней, въ то время, какъ Артуръ говорилъ наизусть стихи, но должно быть зналъ не особенно хорошо, потому что часто останавливался и даже ошибался.
   -- Ты не знаешь сегодня урока, сказала мать.
   -- Я старался выучить, но не могъ, отвѣчалъ Артуръ.
   -- Но вѣдь голова же у тебя не болитъ и ты бы могъ выучить. Я очень недовольна.
   Артуръ заплакалъ.
   -- Нечего плакать, сказала мать,-- ты выучи урокъ сейчасъ; но до тѣхъ поръ не будешь играть.
   Она встала и хотѣла уйти, но Артуръ заплакалъ еще сильнѣе. Она вернулась и спросила:
   -- Хочешь, я помогу тебѣ выучить?
   Мальчикъ съ радостью согласился.
   Она взяла книгу и прочла басню громко три раза. Артуръ повторялъ за нею слова. Потомъ она велѣла ему учиться одному, а сама ушла въ каюту. Сначала онъ продолжалъ читать очень усердно, но мало-по-малу сталъ развлекаться и совсѣмъ забылъ о книгѣ. Я подошелъ къ нему, чтобы о ней напомнить.
   -- Я не могу больше учиться, отвѣчалъ онъ.
   -- Эта басня вовсе не такая трудная, сказалъ я.
   -- Напротивъ, очень трудная.
   -- Хотите, я вамъ скажу ее наизусть? Кажется, я ее знаю.
   -- Это невозможно, вѣдь ты никогда не училъ ее.
   -- Ну, вотъ смотрите въ книгу, а я буду говорить.
   И я проговорилъ почти безъ ошибки всю басню.
   -- Какъ это ты выучилъ ее такъ скоро? спросилъ Артуръ.
   Я сказалъ, что въ то время, какъ мать его читала, я внимательно вслушивался и старался не запоминать только однѣ слова, а представлять себѣ въ умѣ все, о чемъ говорилось въ этой баснѣ.
   -- Ну, я тоже попробую такъ сдѣлать.
   И Артуръ сталъ громко читать басню и разсказывать, какъ онъ себѣ это представляетъ. Дѣйствительно, онъ вскорѣ зналъ хорошо свой урокъ.
   Въ это время на палубу вышла госпожа Милиганъ и, увидѣвъ меня возлѣ Артура, нахмурилась.
   -- Я выучилъ, выучилъ! закричалъ онъ, не дожидаясь вопроса матери.
   Проговоривъ урокъ, онъ разсказалъ ей, какъ это онъ сдѣлалъ.
   Госпожа Милиганъ погладила меня по головѣ и сказала:
   -- Вы добрый и хорошій мальчикъ.
   И такъ, день за днемъ проходила моя жизнь на пароходѣ. Имя его было "Лебедь". Мы проѣхали много городовъ и странъ, по временамъ приставая къ берегу. Тогда я сходилъ на землю, прятался гдѣ-нибудь между деревьями и начиналъ нѣтъ и играть на арфѣ. Артуръ очень любилъ мое пѣніе и часто, когда я кончалъ, онъ просилъ начинать снова. Мы съ нимъ очень подружились и полюбили другъ друга. Мать его не мѣшала нашей дружбѣ, напротивъ, она обращалась иногда со мной, какъ съ сыномъ. Цѣлый день мы проводили вмѣстѣ, а вечеромъ, когда становилось прохладно, собирались въ самую большую каюту, усаживались вокругъ стола и госпожа Милиганъ намъ читала. Иногда же показывала картинки и разсказывала. Время, которое я прожилъ на "Лебедѣ", осталось навсегда въ моей памяти, какъ лучшее воспоминаніе моего дѣтства.
   Вскорѣ, однако, все это должно было прекратиться, и я опять долженъ былъ вернуться къ печальному старому.
  

XI.

   Приближалось время, когда мой хозяинъ долженъ былъ выйти изъ тюрьмы, а мы были такъ далеко отъ Тулузы, что я съ ужасомъ думалъ, какъ это я доберусь до нея пѣшкомъ. Я хотѣлъ встрѣтить Витали у дверей острога. Поэтому я спросилъ госпожу Милиганъ, далеко-ли мнѣ придется идти до Тулузы.
   -- Я напишу вашему хозяину, чтобы онъ пріѣхалъ къ намъ, отвѣчала она. Мы пошлемъ ему адресъ и денегъ на дорогу.
   Она такъ и сдѣлала. Черезъ нѣсколько дней полученъ былъ отвѣтъ, что Витали пріѣдетъ въ будущую субботу.
   Артуръ, узнавъ, что хозяинъ мой возвращается и слѣдовательно, мы скоро разстанемся, началъ упрашивать мать устроить такъ, чтобъ я не уходилъ отъ нихъ.
   -- Я не хочу этого, говорилъ онъ.
   -- Я буду очень рада, если Реми останется съ нами навсегда, отвѣчала мать. Но для этого нужно во первыхъ, чтобы Реми самъ хотѣлъ съ нами остаться...
   -- Реми навѣрно согласится! вскричалъ Артуръ! Вѣдь правда, Реми, ты хочешь остаться у насъ?
   -- Во вторыхъ, продолжала госпожа Милиганъ, нужно, чтобъ его хозяинъ согласился на это.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! самое главное, что Рэми согласился, кричалъ Артуръ.
   -- Реми долженъ подумать сначала, отвѣчала мать. Не однѣ только удовольствія будетъ онъ получать у насъ: придется учиться и много учиться, такъ что ему можетъ быть больше понравится прежняя жизнь.
   Артуръ, при словѣ учиться, съ тревогой посмотрѣлъ на меня. Онъ былъ увѣренъ, что ученье меня также пугаетъ какъ и его. Но меня, напротивъ, книги привлекали. Я горячо поблагодарилъ госпожу Милиганъ, и сказалъ, что на всѣ условія совершенно согласенъ, лишь бы не разставаться съ ними.
   -- Значитъ, если хозяинъ согласится, мнѣ придется только испросить согласія родителей Реми, сказала она.
   До сихъ поръ ни разу не было рѣчи о моихъ родителяхъ, и я со страхомъ думалъ, что если госпожа Милиганъ и Артуръ узнаютъ, что я найденышъ, то отвернутся отъ меня и не захотятъ больше знать. Поэтому я старался скрыть, что люди, у которыхъ я выросъ, вовсе не мои родители, которыхъ я никогда и не зналъ.
   Эту ночь я провелъ въ большомъ волненіи. Я все думалъ, что будетъ если мои друзья узнаютъ, что у меня нѣтъ родителей. Наконецъ я рѣшилъ все предоставить судьбѣ. Во всякомъ случаѣ, мнѣ казалось, лучше разстаться съ ними навсегда, нежели открыть правду.
   Черезъ три дня наступила суббота, и я спросилъ позволенія у госпожи Милиганъ сойти на берегъ и встрѣтить своего хозяина на вокзалѣ. Я отправился съ тремя собаками и обезьяной и придя на станцію сталъ ждать. Собакъ я держалъ на веревкѣ, но онѣ не были спокойны, точно догадывались въ чемъ дѣло. Черезъ нѣсколько минутъ подошелъ поѣздъ. Я вглядывался въ лица выходившихъ пассажировъ, какъ вдругъ собаки вырвались изъ моихъ рукъ и съ громкимъ лаемъ бросились впередъ. Вскорѣ я увидѣлъ Витали. Я пошелъ къ нему на встрѣчу и старикъ съ нѣжностью обнялъ меня и поцѣловалъ. Я не привыкъ къ такой ласкѣ съ его стороны и чуть не заплакалъ. Взглянувъ на него я увидѣлъ, что онъ очень постарѣлъ: онъ сгорбился, похудѣлъ и поблѣднѣлъ.
   -- Я очень измѣнился, дитя мое, неправда-ли? спросилъ онъ. Что дѣлать? житье въ тюрьмѣ плохое дѣло. А хуже всего скука. Ну, да теперь мы скоро поправимся! Разскажи-ка мнѣ, когда ты познакомился съ этой дамой.
   Я разсказалъ все, какъ было. Въ это время мы пришли къ пароходу.
   -- Подожди меня здѣсь, сказалъ Витали, я пойду къ ней.
   Я хотѣлъ было идти за нимъ вмѣстѣ съ собаками, но онъ приказалъ остаться.
   Я съ нетерпѣніемъ ждалъ его возвращенія. Я ему ничего не сказалъ о нашихъ предположеніяхъ. Онъ также ничего не сказалъ мнѣ о письмѣ госпожи Милиганъ.
   Наконецъ онъ пришелъ.
   -- Поди, простись съ своими друзьями, сказалъ онъ мнѣ. Черезъ десять минутъ мы уходимъ.
   Я остолбѣнѣлъ и въ первую минуту ничего не могъ понять.
   -- Вы развѣ?..
   -- Я сказалъ, что мы съ тобой полезны другъ другу и не разстанемся. Иди же и скорѣй возвращайся, сказалъ Витали.
   Я вошелъ и увидѣлъ госпоясу Милиганъ, склонившуюся надъ плачущимъ Артуромъ.
   -- Вѣдь ты не уйдешь, Реми? спросилъ онъ сквозь слезы.
   -- Хозяинъ не хочетъ его оставить, отвѣчала ему мать; онъ долженъ слушаться.
   -- Хозяинъ злой, вскричалъ Артуръ.
   -- Неправда, онъ нисколько не злой, отвѣчала госпожа Милиганъ. Напротивъ, онъ любитъ Реми и обѣщалъ мнѣ заботиться о немъ, какъ о своемъ сынѣ и сдѣлать изъ него хорошаго и полезнаго человѣка.
   -- Я не хочу, чтобы Реми уходилъ, плакалъ Артуръ.
   -- Онъ все таки долженъ уйти. Мы напишемъ его родителямъ, и я постараюсь все уладить.
   Услыхавъ это я невольно воскликнулъ:
   -- Ради Бога, сударыня, не дѣлаете этого!
   -- Почему-же? спросила она,
   Вмѣсто отвѣта я склонился къ Артуру и нѣсколько разъ поцѣловалъ его. Потомъ, обернувшись къ его матери, я всталъ передъ ней на колѣни и поцѣловалъ ея руку.
   -- Бѣдное дитя, сказала она, цѣлуя меня въ лобъ.
   Я быстро всталъ и пошелъ къ двери; на порогѣ я остановился и сказалъ:
   -- Я всегда буду васъ любить Артуръ; а васъ, сударыня, я никогда не забуду.
   Черезъ минуту я былъ возлѣ Витали.
   -- Теперь въ путь! сказалъ онъ, и мы вскорѣ вышли на большую дорогу.
   Такимъ образомъ, съ грустью въ сердцѣ, разстался я со своими друзьями, думая, что неужели всю жизнь мнѣ суждено только разставаться съ тѣми кого полюблю и кто меня пригрѣетъ.
  

XII.

   Я опять поплелся за своимъ хозяиномъ, и опять началась наша бродячая жизнь. Въ короткое время, что я провелъ на пароходѣ, я совсѣмъ разучился ходить. Но въ первый-же день пришлось пройти очень много, такъ какъ по дорогѣ долго не было жилья. Наконецъ ужъ къ вечеру дошли мы до какого-то трактира, гдѣ и рѣшили переночевать.
   -- Ложись-ка поскорѣе спать, сказалъ мнѣ Витали, завтра чѣмъ свѣтъ мы выйдемъ. Я боюсь, чтобъ насъ на дорогѣ не засталъ снѣгъ.
   На другое утро я проснулся, когда еще было темно. На дворѣ дулъ сильный вѣтеръ и все небо покрыто было густыми тучами.
   -- Я бы на вашемъ мѣстѣ сегодня не вышла, сказала намъ трактирщица. Скоро пойдетъ снѣгъ.
   -- Я тороплюсь, отвѣчалъ Витали, авось мы доберемся до города до метели.
   -- Ну, врядъ-ли.
   Мы отправились. Съ трудомъ можно было двигаться впередъ, такъ силенъ былъ вѣтеръ. Давно ужъ наступилъ день, но было такъ темно, какъ въ сумерки. Небо не очищалось, а напротивъ, будто еще болѣе темнѣло. На сѣверной сторонѣ его появилось маленькое, бѣлое облачко, которое быстро стало увеличиваться. Вскорѣ повалилъ снѣгъ и началась настоящая буря. Не прошло и часу, какъ снѣгъ совершенно занесъ дорогу и мы сбились съ пути.
   -- Дѣлать нечего, надо искать какого нибудь пристанища, сказалъ Витали.
   Но это не такъ легко было сдѣлать. Кругомъ ни видно было ни зги, снѣгъ падалъ не переставая на минуту и не смотря на то, что мы вошли въ лѣсъ, засыпалъ насъ по прежнему. Вѣтеръ утихъ. Витали глядѣлъ во всѣ стороны, отыскивая дорогу, или какой нибудь навѣсъ, чтобы укрыться, но напрасно: только бѣлая пелена растилалась вокругъ.
   Мы все шли впередъ. Снѣгъ доходилъ намъ почти до колѣнъ; наконецъ у опушки лѣса, мы внезапно наткнулись на шалашъ, весь занесенный снѣгомъ.
   Я очень обрадовался нашей находкѣ; войдя въ него мы увидѣли прочный шалашъ изъ вѣтвей, съ дерновой скамейкой внутри и что еще болѣе обрадовало насъ, такъ это маленькая, сложенная изъ нѣсколькихъ кирпичей клѣтка, въ которой очень удобно было развести огонь.
   -- Теперь пусть себѣ идетъ снѣгъ! Намъ все равно, сказалъ весело Витали.
   Мы стряхнули съ себя снѣгъ, развели огонь и всѣ расположились вокругъ. Витали вынулъ изъ сумки каравай хлѣба и отрѣзалъ каждому изъ насъ по куску весьма, впрочемъ, небольшому.
   -- Надо быть расчетливымъ, сказалъ Витали. Возможно, что намъ придется просидѣть здѣсь дня два, такъ и хлѣба должно хватить на два дня.
   Снѣгъ все не переставалъ и падалъ теперь большими хлопьями. Вокругъ шалаша были цѣлые сугробы. Все было тихо. Я посмотрѣлъ на своихъ спутниковъ. Витали задумчиво сидѣлъ у огня. Собаки, уткнувъ носы въ лапы, спали. Я рѣшилъ послѣдовать ихъ примѣру.
   Не знаю, сколько я проспалъ, но когда проснулся, то увидѣлъ, что снѣгъ пересталъ. Я не могъ сообразить который часъ, но несмотря на темноту, ночь еще не наступила. Выглянувъ изъ шалаша, я замѣтилъ, что сугробы стали еще выше.
   -- Хотѣлъ-бы ты идти дальше? спросилъ меня Витали.
   -- Не знаю, мнѣ не хочется. Я сдѣлаю, что вы велите, отвѣчалъ я.
   -- Такъ я думаю, что мы здѣсь переночуемъ. Снѣгъ навѣрно опять пойдетъ, лучше переждать его.
   Дѣйствительно скоро опять пошелъ снѣгъ. Наступила ночь.
   -- Поспи немного, сказалъ мнѣ хозяинъ. Когда мнѣ захочется спать, я разбужу тебя. Костеръ долженъ горѣть всю ночь, потому что къ утру навѣрно сдѣлается очень холодно.
   Я улегся и уснулъ. Когда Витали разбудилъ меня, была глубокая ночь. Огонь ярко пылалъ.
   -- Теперь ты посиди, сказалъ хозяинъ. Вотъ тутъ я тебѣ наготовилъ вѣтвей; ты только подкладывай исправно.
   Витали завернулся въ плащъ, укрылъ обезьяну и легъ. Вскорѣ послышалось его равномѣрное дыханіе. Я потихоньку всталъ и посмотрѣлъ, что дѣлается на дворѣ. Снѣгъ опять пересталъ. Кругомъ все было бѣло; на небѣ ярко сверкали звѣзды; деревья покрытыя снѣгомъ, будто наклонили свои вѣтви, подъ его тяжестью. Изрѣдка раздавался трескъ отъ мороза. Хорошо, что мы были укрыты: иначе пришлось-бы плохо.
   Не смотря на то, что я старался не дѣлать никакого шума, собаки все-таки проснулись и Зербино подошелъ ко мнѣ. Онъ хотѣлъ выйти, но я знакомъ приказалъ ему остаться. Онъ упрямо усѣлся противъ входа. Я вернулся къ огню. Подложивъ вѣтвей, я сѣлъ на камень и оглянулся. Витали спокойно спалъ. Животныя также дремали. Огонь ярко горѣлъ, разсыпая искры, которые однѣ только нарушали тишину. Я долго глядѣлъ на эти искры и мало по малу, самъ не знаю какъ, уснулъ.
   Страшный лай вдругъ разбудилъ меня. Должно быть я проспалъ очень долго: огонь погасъ, была полнѣйшая тьма. Лай все продолжался, но странно, лаялъ только Капи; ни Зербино, ни Дольчи ни вторили ему.
   -- Что случилось? спросилъ, проснувшись, Витали.
   -- Не знаю.
   -- Ты вѣрно уснулъ, а огонь и погасъ.
   Капи бросился съ лаемъ къ выходу, но не выбѣжалъ изъ шалаша.
   Я рѣшительно ничего не понималъ. Вдали мнѣ послышался будто голосъ Дольчи, которая жалобно выла. Я хотѣлъ выдти, но Витали удержалъ меня.
   -- Разведи сначала огонь, сказалъ онъ.
   Потомъ онъ взялъ горящую вѣтку, подозвалъ Капи и сказалъ мнѣ:
   -- Пойдемъ-ка, посмотримъ, что тамъ такое. Капи, впередъ!
   Но Капи со страхомъ спрятался за насъ.
   -- Тутъ волки, сказалъ Витали. А гдѣ-же Зербино и Дольчи?
   Я ничего не могъ на это отвѣтить. Очевидно Зербино ушелъ и увелъ съ собою Дольчи.
   -- Возьми головешку и пойдемъ къ нимъ на помощь, сказалъ хозяинъ.
   Мы вышли изъ шалаша, но не увидѣли ни волковъ, ни собакъ. Только отъ входа шли путанные слѣды, но и они скоро изчезали.
   -- Ищи, ищи, Капи, говорилъ хозяинъ, а самъ между тѣмъ началъ свистать, чтобы призвать бѣглецовъ.
   Но все было тихо. Капи, вмѣсто того чтобы искать, остался возлѣ насъ, не слушая приказанія.
   Витали опять свистнулъ, но по прежнему ничто не нарушало тишины лѣса. У меня сжалось сердце. Бѣдные Зербино и Дольчи!
   -- Ихъ утащили волки, сказалъ Витали. Зачѣмъ ты ихъ выпустилъ?
   Я молчалъ.
   -- Надо ихъ отыскать, сказалъ я потомъ, и двинулся впередъ.
   -- Куда-жъ ты пойдешь?
   -- Не знаю, куда-нибудь.
   -- Какъ-же можно идти, когда такъ темно и такъ много снѣгу. Если ужъ они не отвѣтили на мой голосъ, то значитъ они ужъ... очень далеко. Волки еще могутъ напасть на насъ, а обороняться намъ нечѣмъ.
   Я чувствовалъ себя кругомъ виноватымъ. Это я причиной несчастія!
   Мы вернулись въ шалашъ. Каково же было наше удивленіе, когда мы не нашли тамъ и обезьяны. Одѣяло ея лежало у огня, а ея самой не было. Значитъ она не выходила. Мы тщательно осмотрѣли шалашъ и внутри, и снаружи, но все безполезно.
   Я замѣтилъ Витали, что вѣроятно волки утащили и обезьяну.
   -- Этого не можетъ быть. Волки не такъ смѣлы и не рѣшатся войти сюда. На Зебрино и Дольчи они накинулись, потому что тѣ отошли отъ шалаша. А обезьяна навѣрно спряталась возлѣ и я боюсь, чтобы она не простудилась.
   -- Такъ поищемъ ее еще.
   -- Подождемъ до утра, отвѣчалъ Витали.
   -- А скоро-ли оно наступитъ?
   -- Часа черезъ два или три.
   Онъ сѣлъ у огня, опустивъ голову на руки. Я не смѣлъ заговорить и молча подкладывалъ въ огонь вѣтви. Часто Витали вставалъ, подходилъ къ двери, прислушивался, взглядывалъ на небо и опять возвращался на свое мѣсто. Мнѣ хотѣлось, чтобы онъ побранилъ меня, но онъ не говорилъ ни слова.
   Наконецъ звѣзды померкли, небо сдѣлалось свѣтлѣе, начинало разсвѣтать. Холодъ усилился. Мы начали свои поиски и вышли, вооружившись большими палками. Едва сдѣлали мы нѣсколько шаговъ, какъ Капи поднялъ вверхъ голову и радостно залаялъ. Мы взглянули и увидѣли на вѣткѣ дерева сидящую обезьяну. Она повидимому совсѣмъ окоченѣла и сидѣла не шевелясь, не смотря на то, что хозяинъ ее звалъ.
   Тогда я, чтобы хоть чѣмъ нибудь загладить свою вину, сказалъ:
   -- Позвольте, я влѣзу на дерево и достану ее.
   -- Ты убьешься, сказалъ Витали.
   -- Нѣтъ, я не боюсь.
   На самомъ дѣлѣ влѣзть на дерево было не совсѣмъ легко. Кое-какъ добрался я однако до вѣтки, гдѣ сидѣла обезьяна, но она сдѣлала быстрый скачекъ и перебѣжала на другую вѣтку. Я опять полѣзъ за ней; на этотъ разъ она прямо спрыгнула на плечо хозяина и спряталась подъ его плащъ.
   Мы поскорѣе вернулись въ шалашъ, опять развели огонь, и Витали сталъ отогрѣвать руки и ноги обезьяны. Я-же согрѣвалъ одѣяла, чтобы завернуть ее. Витали все время не сказалъ ни слова, что еще болѣе усиливало во мнѣ сознаніе вины. Еслибы хоть онъ побранилъ меня! думалъ я.
   Но онъ сидѣлъ отвернувшись, склонивъ голову на грудь и о чемъ-то думалъ. О чемъ? Навѣрно о томъ, какъ мы будемъ теперь давать представленія? Чѣмъ мы будемъ жить?
  

ХІІІ.

   Наступило чудное утро: солнце ярко сіяло на безоблачномъ небѣ, снѣгъ ослѣпительно блестѣлъ подъ его лучами. Мы все сидѣли въ шалашѣ и согрѣвали Прекрасное Сердце, но обезьяна по прежнему дрожала, какъ въ лихорадкѣ.
   -- Надо дойти до деревни, сказалъ Витали, вставая, не-то Прекрасное Сердце умретъ здѣсь.
   Онъ завернулъ обезьяну въ одѣяло и мы вышли.
   -- Дорого-же заплатили мы за ночлегъ, сказалъ Витали.
   Выйдя на большую дорогу, мы встрѣтили одного крестьянина, который сказалъ намъ, что черезъ часъ мы дойдемъ до села.
   Снѣгъ былъ очень глубокъ и замедлялъ наши шаги. Наконецъ вдали показались крыши домовъ.
   Витали вошелъ въ самый лучшій трактиръ, съ золотой вывѣской. Въ кухнѣ мы встрѣтили хозяйку и онъ спросилъ у нея комнату, которую приказалъ затопить.
   Хозяйка насъ подозрительно оглядѣла, но повелительный голосъ Витали заставилъ ее немедленно исполнить его требованіе.
   -- Поскорѣй ложись въ постель, сказалъ мнѣ хозяинъ едва мы вступили въ комнату.
   Я посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.
   -- Скорѣе-же! повторилъ онъ.
   Я повиновался. Витали укрылъ меня съ головой пуховымъ одѣяломъ.
   -- Постарайся, чтобъ тебѣ было жарко, сказалъ онъ и чѣмъ тебѣ будетъ жарче, тѣмъ лучше.
   Я все не понималъ и думалъ, что обезьянѣ гораздо нужнѣе тепло, нежели мнѣ.
   -- Жарко-ли тебѣ?
   -- Я просто задыхаюсь.
   -- Это-то мнѣ и нужно, сказалъ онъ и подойдя къ кровати, положилъ ко мнѣ подъ одѣяло обезьяну и велѣлъ прижать ее къ себѣ. Бѣдное животное, обыкновенно такое упрямое, теперь всему покорялось безропотно. Оно прижалось ко мнѣ и лежало не двигаясь. Вскорѣ обезьяна перестала дрожать, напротивъ, теперь ея тѣльце горѣло.
   Хозяинъ сошелъ въ кухню и принесъ оттуда рюмку теплаго вина. Онъ поднесъ ее къ губамъ обезьяны, но она не могла разжать зубовъ и жалобно глядѣла на насъ, прося будто не мучить ее. Потомъ она высвободила руку изъ подъ одѣяла и протянула ее къ Витали. Я не понялъ, что это значитъ, но хозяинъ разсказалъ мнѣ, что разъ у обезьяны было воспаленіе легкихъ. Ей пустили кровь и она выздоровѣла. Теперь она просила, чтобы ея опять такъ-же вылечили. Потомъ онъ отдалъ мнѣ вино и сказалъ:
   -- Выпей и лягъ, я пойду за докторомъ.
   Черезъ нѣсколько времени онъ вернулся въ сопровожденіи какого-то господина. Это былъ докторъ. Витали не предупредилъ его, какого больнаго ему придется лечить; поэтому докторъ, подойдя къ кровати и увидѣвъ меня, краснаго какъ ракъ, пощупалъ мою голову и сказалъ:
   -- Приливъ крови.
   -- Я вовсе не боленъ, отвѣчалъ я, желая вывести его изъ заблужденія.
   -- Какъ не боленъ? Онъ бредитъ.
   Не отвѣчая ни слова, я приподнялъ одѣяло, и указавъ на Прекрасное сердце, сказалъ:
   -- Вотъ больной.
   Докторъ въ изумленіи отступилъ назадъ и обратившись къ Витали, вскричалъ:
   -- Какъ-же вы осмѣлились безпокоить меня для обезьяны!
   Я думалъ, что онъ сейчасъ-же уйдетъ, но Витали не растерялся и разсказалъ ему въ отвѣтъ все наше приключеніе.
   -- Еслибы вы знали какой преданный другъ эта обезьяна, продолжалъ онъ. Я никогда не рѣшился-бы довѣрить ее какому нибудь деревенскому знахарю, они могли-бы уморить ее. Зная, что большинство врачей люди ученые и великодушные, я и рѣшился обратиться къ вамъ. Къ тому-же обезьяна настолько похожа на человѣка, что даже страдаетъ одинаковыми болѣзнями. Мнѣ кажется, что для ученаго врача очень интересно провѣрить это на опытѣ.
   Докторъ смягчился и опять подошелъ къ кровати. Обезьяна и ему протянула руку.
   -- Она чувствуетъ кто вы, сказалъ Витали,-- и даетъ вамъ руку, чтобы вы пощупали ея пульсъ.
   -- Это дѣйствительно любопытно, отвѣчалъ врачъ.
   У обезьяны оказалось воспаленіе легкихъ. Докторъ пустилъ ей кровь и прописавъ лекарство, ушелъ. Я всталъ съ постели и превратился теперь въ сидѣлку.
   Прошло нѣсколько дней. Однажды Витали сказалъ мнѣ, что хозяйка потребовала съ него плату за квартиру и что отдавъ ей долгъ, остался только съ однимъ рублемъ въ карманѣ; такъ что онъ рѣшилъ во чтобы то ни стало, дать представленіе.
   Но какъ-же это сдѣлать безъ Зербино, Дольчи и Прекраснаго Сердца. Мнѣ это казалось невозможнымъ, но Витали сталъ приготовляться. Къ вечеру онъ нашелъ мѣсто, именно большой сарай, гдѣ повѣсилъ нѣсколько фонарей со свѣчами. Затѣмъ нанялъ человѣка, чтобы тотъ въ теченіе дня оповѣстилъ-бы жителей, что готовится необыкновенное представленіе.
   Когда наступило назначенное время, мы пошли къ сараю. Дорогой Витали сказалъ мнѣ, что многое зависитъ отъ меня, т. е. насколько хорошо я сыграю свою роль, и поэтому я долженъ постараться.
   Публика мало-по-малу начала собираться. Первые ряды заняли дѣти, зрители не особенно выгодные для насъ, потому что денегъ отъ нихъ мы получить не могла. Наконецъ я вышелъ съ арфой, сыгралъ и пропѣлъ двѣ пѣсенки. Когда я кончилъ, мнѣ стали хлопать, но не особенно дружно. Я былъ въ отчаяніи, такъ какъ боялся, что мы ничего не соберемъ, потому что я публикѣ не понравился.
   Пришла очередь Капи. Онъ вызвалъ всеобщее одобреніе, и кончивъ, взялъ въ зубы тарелочку и сталъ обходить всѣхъ поочередно. Я долженъ былъ плясать испанскій танецъ, пока Капи не вернется. Это продолжалось довольно долго. Наконецъ Капи пришелъ далеко не съ полной тарелкой денегъ.
   Тогда Витали обратился къ публикѣ и сказалъ:
   -- Мы исполнили все, что обѣщали. Но такъ какъ свѣчи еще не догорѣли, то я, если почтенные гости желаютъ того, пропою имъ самъ что-нибудь. Можетъ быть тѣ, которые ничего не дали въ первый разъ, роскошелятся теперь. Я нарочно предупреждаю, чтобъ приготовились.
   Я никогда не слыхалъ громкаго пѣнія Витали. Тогда я не могъ судить, хорошо-ли онъ пѣлъ, но слушая его, я рыдалъ самъ не знаю отчего.
   Впереди на первой скамейкѣ сидѣла молодая, красивая дама съ мальчикомъ, которому очень понравились штуки Капи. Она внимательно слушала пѣніе моего хозяина и когда онъ кончилъ, подозвала меня и дала мнѣ золотую монету.
   Вскорѣ представленіе наше кончилось, зрители начали расходиться и мы, забравъ свои вещи, пошли также домой. Войдя въ комнату, я зажегъ свѣчку и подошелъ къ постели.
   Обезьяна лежала на кровати растянувшись и казалась спящей. Я взялъ ее осторожно за руку, боясь разбудить. Рука была холодна, какъ ледъ.
   -- Прекрасное Сердце совсѣмъ холодный, сказалъ я.
   Витали подошелъ къ кровати.
   -- Онъ умеръ, сказалъ онъ дрогнувшимъ голосомъ.
  

XIV.

   На другой день Витали объявилъ мнѣ, что мы отправимся въ Парижъ. Я въ душѣ обрадовался этому, потому что Парижъ въ моемъ воображеніи, былъ городомъ чудесъ и удовольствій. Мы немедленно двинулись въ путь.
   Дорога была очень длинна и печальна. Витали погруженный въ свои думы, казалось совсѣмъ забылъ обо мнѣ и не говорилъ со мной ни слова. Дѣнежныя наши дѣла были очень плохи, потому что теперь нечего было и думать давать представленія. Порою мы даже голодали.
   Наконецъ въ одно пасмурное и холодное утро, мы вошли въ столицу Франціи.
   То что я увидѣлъ, обмануло мои ожиданія. Было даже грязнѣе, чѣмъ на большой дорогѣ. Толпы народа шли по улицамъ и всѣ будто торопились куда-то. На дорогѣ, чуть-чуть не попадая подъ ноги лошадей, шныряли ребятишки, грязные съ головы до ногъ.
   Такъ вотъ онъ Парижъ! Но что мы будемъ здѣсь дѣлать?
   Мы присѣли на стоявшую у однихъ воротъ скамейку. Витали обернулся ко мнѣ и сказалъ:
   -- Намъ теперь придется измѣнить свою жизнь: придется разстаться.
   Я даже подскочилъ отъ неожиданности.
   -- Ты боишься этого? спросилъ Витали.
   -- Вы такъ добры ко мнѣ, отвѣчалъ я и расплакался.
   -- Не плачь, мой милый. Разлука будетъ не долга, всего нѣсколько мѣсяцевъ. Мнѣ также грустно покидать тебя; но что-жъ дѣлать, ты самъ видишь, что жить такъ, какъ мы теперь живемъ, невозможно. Я тебя помѣщу на это время къ одному человѣку, который научитъ тебя играть на арфѣ. Я же пока заведу новыхъ собакъ, чтобы замѣнить Зербино и Дольчи и обучу ихъ. Такъ что, увидишь, пройдетъ зима, мы опять будемъ вмѣстѣ, и опять заживемъ попрежнему. Будь бодрѣе, надо учиться переносить тяжелое время въ жизни.
   Слова Витали мало утѣшали меня. Опять разлука, опять я буду одинъ среди чужихъ и незнакомыхъ людей.
   Отдохнувъ, мы пошли дальше и вскорѣ дошли до какой-то узкой, темной, но многолюдной улицы. Дойдя до одного изъ огромныхъ домовъ, мы вошли въ ворота и очутились во дворѣ, похожемъ на темный и сырой колодецъ. Въ самомъ углу двора, куда мы направились, стоялъ какой-то человѣкъ и развѣшивалъ жалкія лахмотья.
   -- Дома Гарофоли? спросилъ Витали у этого человѣка.
   -- Не знаю; войдите и посмотрите сами; въ самый верхъ, дверь напротивъ.
   -- Гарофоли -- это тотъ учитель, что будетъ тебя учить играть на арфѣ, сказалъ мнѣ Витали.
   Мы стали подниматься по грязной и скользкой лѣстницѣ. Дойдя до верху, Витали толкнулъ дверь и мы вступили въ огромную комнату, похожую скорѣе на сарай. Вокругъ стѣнъ стояло около двѣнадцати кроватей; стѣны и потолокъ ея были какого-то неопредѣленнаго цвѣта; штукатурка мѣстами отвалилась, мѣстами была сцарапана.
   -- Эй, Гарофоли! здѣсь-ли вы? я ничего не вижу. Это Витали говоритъ съ вами! крикнулъ мой хозяинъ.
   Комната казалась совершенно пустой, только въ глубинѣ мерцалъ свѣтъ маленькой стѣнной лампочки.
   Въ отвѣтъ на слова Витали, раздался слабый дѣтскій голосъ:
   -- Синьора Гарофоли нѣтъ дома. Онъ будетъ черезъ два часа.
   Въ тоже время показался тотъ, кто отвѣчалъ. Это былъ мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, но такого страннаго вида, что я съ удивленіемъ глядѣлъ на него. Казалось, будто у него нѣтъ туловища и голова сидѣла точно прямо на ногахъ. Но какъ онъ ни былъ уродливъ, онъ невольно обращалъ на себя вниманіе выраженіемъ своихъ глазъ: въ нихъ видна была кротость и покорность судьбѣ.
   -- Гарофоли навѣрно вернется черезъ два часа? спросилъ Витали.
   -- Непремѣнно, потому что это будетъ какъ разъ время обѣда. А обѣдомъ онъ всегда распоряжается самъ.
   -- Такъ вотъ что, если онъ придетъ раньше, то скажи ему, что Витали зайдетъ черезъ два часа.
   -- Хорошо, сударь.
   -- А ты останься пока здѣсь, сказалъ мнѣ Витали. Отдохни, я скоро вернусь.
   Мнѣ не особенно хотѣлось оставаться, но я не хотѣлъ ослушаться. Хозяинъ ушелъ. Черезъ нѣсколько времени мальчикъ обратился ко мнѣ и спросилъ по-итальянски:
   -- Ты изъ деревни?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ я.
   -- Какъ жаль, что нѣтъ.
   -- Почему?
   -- Потому что ты можетъ былъ бы изъ моей деревни и принесъ-бы извѣстія о моихъ родныхъ.
   -- Я не итальянецъ, я французъ.
   -- Тѣмъ лучше для тебя, тогда ты вѣроятно не поступишь къ Гарофоли.
   -- Развѣ онъ злой? спросилъ я.
   Мальчикъ ничего не отвѣтилъ, но взглянувъ на меня, повернулся и пошелъ къ очагу, на которомъ кипѣлъ огромный котелъ. Я также подошелъ къ огню погрѣться и удивился, что котелъ этотъ былъ съ крышкой, запертой на замокъ.
   -- Зачѣмъ это запертъ котелъ? спросилъ я.
   -- Что-бъ я не могъ взять немного супу; хозяинъ мнѣ не довѣряетъ.
   Я не могъ удержаться отъ смѣха.
   -- Вотъ тебѣ смѣшно, сказалъ онъ грустно,-- потому что ты думаешь, что я обжора; но на моемъ мѣстѣ ты былъ-бы такой-же. Я вовсе не обжора, а такъ оголодалъ, что едва стою на ногахъ.
   -- Развѣ Гарофоли не даетъ тебѣ ѣсть?
   -- Это онъ меня наказалъ.
   -- Неужели онъ такъ наказываетъ?
   -- Да, вотъ послушай, что я тебѣ разскажу. Гарофоли мой дядя и взялъ меня къ себѣ изъ милости. Семья у насъ большая, отца нѣтъ, а матери не подъ силу было справляться съ шестерыми ребятишками. Я самый старшій. Въ прошломъ году, пріѣхалъ онъ къ намъ въ деревню и сказалъ моей матери, чтобы она меня къ нему отпустила. Ей сначала очень этого не хотѣлось, да дѣлать было нечего. Такъ я и ушелъ съ нимъ. Еслибы ты зналъ, какъ тяжело мнѣ было разставаться съ моими родными!
   Я зналъ, какъ тяжело прощаться съ тѣми, кого любишь и молчалъ.
   -- Когда мы вышли изъ деревни, продолжалъ между тѣмъ Матвѣй (такъ звали мальчика), я былъ только вдвоемъ съ Гарофоли, но черезъ недѣлю, насъ было уже двѣнадцать и мы пошли въ Парижъ. Идти было очень трудно, одинъ мальчикъ заболѣлъ даже дорогою и мы оставили его въ какой-то больницѣ. Когда мы добрались до Парижа, то Гарофоли насъ сталъ отдавать въ ученіе: кого въ трубочисты, кого въ печники, а кто послабѣе остался у него и долженъ былъ ходить по улицѣ играть на волынкѣ и собирать деньги. Мнѣ-же онъ далъ двухъ бѣлыхъ мышекъ, и я долженъ былъ ходить ихъ показывать и приносить ему каждый день полтинникъ. "Если ты не соберешь полтинника, то получишь столько палокъ, сколько не будетъ хватать копѣекъ", сказалъ онъ мнѣ на дорогу. Ну, посуди самъ, легко-ли собрать столько? Другіе товарищи какъ-то ухитрялись это дѣлать, я-же никогда не могъ. Гарофоли сталъ меня бить постоянно, но скоро увидѣлъ, что это нисколько не помогаетъ. Тогда онъ вздумалъ донять меня голодомъ. Я такъ исхудалъ и поблѣднѣлъ, что прохожіе часто говорили: этотъ мальчикъ умираетъ отъ голода. И вотъ изъ жалости, случалось, что иной дастъ мнѣ кусокъ хлѣба, иной тарелку горячаго. Къ несчастію, какъ-то случилось, что Гарофоли подсмотрѣлъ разъ, какъ я ѣлъ, и съ тѣхъ поръ засадилъ меня дома и велѣлъ смотрѣть за хозяйствомъ. А чтобы я не могъ что нибудь съѣсть, то онъ все запираетъ и даже придумалъ особую крышку для котла съ варевомъ и запираетъ его на замокъ. Скажи, пожалуйста, вѣдь я очень худъ и блѣденъ.
   Я боялся напугать его, сказавъ правду и потому отвѣчалъ:
   -- Мнѣ кажется, что ты не блѣднѣе другихъ.
   -- Какъ жаль, отвѣчалъ, онъ,-- а мнѣ хотѣлось бы быть совсѣмъ больнымъ.
   Я посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.
   -- Тебѣ это кажется страннымъ. Но видишь-ли, когда я заболѣю, Гарофоли отошлетъ меня въ больницу, а тамъ такъ хорошо, что никогда и не ушелъ бы оттуда. Я разъ ужъ лежалъ въ больницѣ. Докторъ и сидѣлки такіе ласковые, добрые. А когда начинаешь выздоравливать, то кормятъ такъ вкусно и сытно, что кажется вѣкъ-бы пролежалъ въ постели. Впрочемъ теперь, я надѣюсь, что опять скоро попаду туда, потому что голова моя такъ тяжела, будто въ ней сто пудовъ. Это Гарофоли на дняхъ такъ ударилъ меня въ голову: она вся опухла и по ночамъ я кричу со сна. А такъ какъ Гарофоли не любитъ, чтобъ ему мѣшали спать, то онъ навѣрно скоро отправитъ меня въ больницу. Теперь, видишь, ты можешь мнѣ сказать, какой у меня видъ.
   Мнѣ нечего было скрывать правду и я сказалъ:
   -- Да, мнѣ кажется, что ты такъ боленъ, что врядъ-ли Гарофоли будетъ держать тебя.
   -- Наконецъ-то, вскричалъ онъ.-- Ну, довольно болтать. Скоро придетъ Гарофоли, а у меня еще ничего не готово. И онъ сталъ разставлять на столѣ тарелки. Я насчиталъ ихъ двадцать. Неужели двадцать человѣкъ дѣтей состоятъ подъ командой Гарофоли! А кроватей между тѣмъ, всего двѣнадцать; значитъ спятъ по двое на одной. И что это были за постели! Безъ одѣялъ, покрытыя старыми негодными попонами.
   Въ это время въ уходить. Ты можешь зарабатывать деньги, давая представления в деревнях.
   -- Но как же меня отыщет Витали, когда его выпустят из тюрьмы?
   -- Постарайся вернуться сюда к тому времени. А эти два месяца поброди по ближайшим деревням.
   -- А если Витали напишет мне письмо, как я ло-лучу его?
   -- Да убирайся ты, наконец! Вот надоел! Если через пять минут я тебя еще застану здесь, тебе придется плохо.
   Настаивать дальше было бесполезно. Я позвал собак, посадил на плечо Проказника, взял свою арфу и ушел. Перед этим я сосчитал свои деньги. В моем распоряжении было только одиннадцать су.
   Выйдя из города, мы направились по большой дороге наугад, не зная, куда она приведет нас.
   Скоро собаки начали часто оглядываться и смотреть на меня, а Проказник, сидевший у меня нд спине, то и дело дергал меня за ухо, чтобы я обернулся и посмотрел па него. И, когда я поворачивал голову, он очень выразительно потирал себе живот. Я понял, что мои животные голодны, так как сегодня еще не завтракали.
   Что же было делать? Одиннадцати су не могло хватить и на обед, и на завтрак. Придется поесть один раз в день и, по возможности, позднее, чтобы до ночи не захотелось есть еще раз.
   Мы шли уже часа два. Собаки все жалобно взглядывали на меня, а Проказник все чаще тянул меня за ухо и все настойчивее потирал себе живот.
   Наконец, вдали показалась деревня. Когда мы добрались до нее, я, прежде всего, вошел в булочную и купил полкило хлеба. Этого, конечно, было мало. Но мне пришлось заплатить восемь су.
   Мы вышли из деревни и сделали привал под первым деревом. Я разрезал хлеб на маленькие кусочки и стал раздавать их по очереди собакам и обезьяне. Когда мы немного утолили свой голод, я решил объяснить своим товарищам положение дел.
   -- Плохи дела наши, друзья,-- сказал я. -- Хозяин наш сидит в тюрьме, а денег у нас нет совсем.
   Услыхав знакомое слово "деньги", Капи встал на задние лапы и начал ходить кругом, как бы собирая деньги с "почтеннейшей публики". Я понял, что хотел этим выразить Капи.
   -- Ты хочешь, чтобы мы давали представления? -- сказал я. -- Это хороший совет. Может быть, нам удастся заработать деньги. Но и весьма возможно, что придется поголодать. Поэтому будьте терпеливы и послушны, а я сделаю все, что смогу.
   Это совещание меня несколько ободрило. Я, конечно, не могу утверждать, что мои друзья вполне поняли мои слова. Но мне казалось, что они меня понимают, и мне стало легче.
   После краткого отдыха мы двинулись дальше. Вскоре мы вошли в небольшую деревеньку, и я решил дать здесь представление. Но теперь с нами не было высокого мужчины с выразительным лицом и длинными седыми волосами, который выступал впереди и наигрывал на дудке веселые марши. Впереди робко выступал мальчик, испуганно оглядывавшийся по сторонам... На нас никто не обращал внимания. Остановившись на небольшой площади, я заиграл вальс и велел Зербино и Дольче вальсировать. Никто, однако, к нам не подошел. А меж тем, у дверей домов стояли женщины и, болтая между собой, вязали чулки.
   Я решил переменить программу и, приказав Зербино и Дольче прекратить вальсирование, запел неаполитанскую песенку. Но едва я кончил только первый куплет, как ко мне подошел какой-то человек.
   "Вот хорошо, публика начинает собираться",-- подумал я и запел с еще большим воодушевлением.
   Но человек этот не остановился, чтобы слушать, а крикнул:
   -- Эй! Что ты здесь делаешь, негодяй?
   -- Вы видите... я пою,-- пробормотал я.
   -- А тебе кто-нибудь разрешил петь на наших улицах?
   -- Нет.
   -- Так убирайся, если не хочешь, чтобы тебя арестовали.
   Я немедленно прекратил пение и поспешил уйти из этой деревни. Собаки, опустив головы, грустно следовали за мной, понимая, долито быть, что произошла неудача.
   Наступал вечер. Об ужине нечего было и думать. Приходилось лишь позаботиться о подходящем месте, чтобы укрыться от ночной сырости.
   За собак я не боялся. Но я и Проказник легко могли простудиться.
   Что будет с моими артистами, если я заболею?
   Мы сошли с дорога и направились к видневшимся в сумраке камням. Пройдя несколько шагов, я увидал громадную гранитную глыбу, с большим углублением внизу, куда ветер нанес толстый слой хвои и листьев. Для наг это был подходящий ночлег.
   Я закутал Проказника в мою куртку и прижал его к себе. Зербино и Дольче улеглись у меня в ногах, а Капи остался нас сторожить.
   Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. Что будет завтра? Я был голоден, и у меня осталось только три су. Что, если нам еще несколько дней не удастся дать представления? Неужели придется умереть с голода где-нибудь на дороге?
   Слезы навернулись у меня на глаза, и я заплакал.
   Милая матушка Барберен! Милый Витали! Где вы?
   Я лег ничком и плакал, закрыв лицо руками, не чувствуя себя в силах сдержаться.

   Вдруг теплое дыхание коснулось моего лица и горячий язык лизнул мне щеку. Это был Капи. Он услыхал, что я плачу, и пришел утешить меня. Я обнял его
   "Зербино и Дольче улеглись у меня в ногах, а Капи остался нас сторожить".
   и поцеловал. Он тихонько взвизгнул, как будто тоже плакал вместе со мною.
   Когда я проснулся, солнце уже стояло высоко на небе. Откуда-то издали доносился звук колокола. Мы терпеливо двинулись в ту сторону, откуда слышался звон колокола. Мы были страшно голодны, и я решил на оставшиеся три су, прежде всего, купить хлеба.
   Войдя в деревню, я отыскал булочную и купил немного хлеба, который мы тут же немедленно уничтожили.
   Я шел по длинной улице деревни и выбирал место, чтобы дать представление. Но не успели мы расположиться, как вдруг раздался крик. Я обернулся и увидал Зербино, который бежал со всех ног, держа во рту кусок мяса. Какая-то женщина гналась за ним, крича во все горло:
   -- Воры! Воры!
   Услыхав эти крики и зная, что мне придется отвечать за поступок собаки, я тоже пустился бежать. Капп и Дольче бросились за мной, а Проказник, сидевший у меня на плече, обхватил мою шею руками, чтобы не упасть.
   Мы бежали, сломя голову, и скоро очутились в поле, но я не останавливался до тех пор, пока не свалился от усталости.
   Деревня была далеко, и никто не гнался за нами. Капи и Дольче сидели, высунув языки. Зербино виднелся вдали. Он остановился, чтобы съесть украденное мясо. Я понимал, что Зербино утащил мясо, потому что был очень голоден, но все-таки нельзя было оставить его поступок безнаказанным, так как будет нарушена вся дисциплина в моей труппе.
   -- Приведи Зербино!-- сказал я Капи.
   Он немедленно бросился за ним. Я наслаждался отдыхом после тяжелого бегства и поджидал возвращения Капи и Зербино. Но Капи вернулся через час один.
   -- А где же Зербино? -- спросил я.
   Капи сконфуженно взглянул на меня. Тут я заметил, что одно ухо у него в крови. Должно быть, Зербино не хотел послушаться, и они подрались. Но я знал что рано или поздно Зербино сам явится с повинной Нужно было обождать.
   Я лег под дерево и привязал Проказника цепочкой чтобы он не вздумал взобраться на дерево.
   Капи и Дольче улеглись рядом со мною.
   Прошло немного времени, и я незаметно уснул.
  

ГЛАВА 10.
Домик на реке.

   Я проснулся, когда солнце уже высоко стояло на небе. Меня мучил нестерпимый голод. Собаки и обезьяна жалобно смотрели на меня, стараясь показать, что они голодны. А Зербино все еще не было.
   Я громко звал его, кричал и свистал, но ничего не помогало. Должно быть, наевшись, он улегся где-нибудь под кустом и заснул. Я очутился в затруднительном положении. Без Зербино мы не могли двинуться дальше, так как он мог бы потеряться, а если ждать его, то нам не удастся заработать несколько су, чтобы хоть немного утолить мучительный голод.
   Я снова послал Капи на розыски, но он вернулся через короткое время один, не найдя Зербино. Я не мог ничего придумать, чтобы выйти из затруднительного положения. Что скажет Витали, если одна из его собак пропадет?
   Нужно было подождать еще немного. Следовало бы только развлечься чем-нибудь, чтобы заглушить голод. Я вспомнил рассказ Витали о том, что во время похода, когда солдаты устают от долгого пути, всегда начинает играть музыка. Тогда они забывают свою усталость и идут бодрее.
   Под влиянием этой мысли я взял арфу и заиграл вальс. Лужайка, на которой мы расположились, находилась на берегу канала. Звуки арфы разносились далеко по воде. Я старался петь все громче и веселее, чтобы воодушевить моих артистов. Мало-по-малу они оживились. Проказник начал выделывать свои уморительные гримасы, а собаки пустились вальсировать. Мы так увлеклись пением и танцами, что на минуту забыли голод.
   Вдруг я услышал детский голос:
   -- Браво! Браво!
   Я быстро оборвал музыку и обернулся.
   На воде колыхалась лодка, причалив носом к берегу. На противоположном берегу виднелись две лошади, которые на длинных постромках тащили лодку за собой.
   Такой удивительной лодки я еще никогда не видал. На палубе возвышался небольшой домик с окнами, а впереди была веранда, украшенная цветами и вьющимися растениями. На веранде стояла молодая женщина с печальным лицом, а возле нее лежал на низеньком диване мальчик. Я догадался, что это именно он крикнул нам: "браво".
   Оправившись от изумления, я снял шляпу и поблагодарил его.

   -- Вы играете для своего удовольствия?-- спросила женщина. По ее выговору можно было догадаться, что она иностранка.
   -- Я играю, чтобы заставить работать моих собак и чтобы немного развлечься,-- ответил я.
   Мальчик что-то ей сказал, и она обратилась ко мне:
   -- Не можете-ли вы поиграть еще немного?..
   Поиграю ли я? О, конечно! Я был счастлив, что у меня нашлись слушатели.
   -- После танцев собаки пределывают перед почтеннейшей публикой разные забавные штуки...
   Я произнес эту фразу, стараясь подражать моему учителю Витали, а затем заиграл на арфе. Капи и Дольче, обхватив друг друга передними лапами, принялись вдвоем вальсировать. Вторым номером -- протанцовал немного Проказник, и в заключение собаки проделали все свои фокусы.
   Мои артисты, как будто, понимали, что за свои труды они получат обед и старались изо всех сил. Вдруг из кустов выбежал Зербино и, как ни в чем не бывало, принял участие в представлении.
   Играя на арфе и наблюдая за работой моих артистов, я украдкой поглядывал на мальчика и видел, что наше представление доставляет ему большое удовольствие. Он продолжал лежать совершенно неподвижно, шевеля только руками, чтобы нам похлопать. Лодка стояла так близко от берега, что я хорошо мог разглядеть мальчика. У него были светлые волосы и такое необыкновенно бледное лицо, что сквозь тонкую кожу просвечивали синие жилки. Повидимому, он был очень болен.
   Когда мы кончили наше представление, женщина спросила:
   -- Сколько вам следует заплатить за представление? Я вспомнил обычную фразу Витали и ответил:
   -- Это зависит от того, насколько мы угодили представлением почтеннейшей публике.
   -- О, тогда нужно заплатить хорошо, мама!-- сказал мальчик и затем прибавил несколько слов на незнакомом мне языке.
   -- Артур хочет взглянуть на ваших артистов поближе,-- сказала женщина.
   Я сделал знак Капи, и он прыгнул в лодку. За ним последовали Дольче и Зербино.
   -- А обезьянка?-- спросил Артур.
   Проказник мог бы также прыгнуть в лодку, но я не решался его отпустить, так как своими шалостями он мог бы сильно напроказить.
   -- Эта обезьянка злая?-- спросила женщина.
   -- Нет, но она шаловлива, и я боюсь, что она будет себя дурно вести без меня.
   -- В таком случае переходите в лодку вместе с ней.
   Посадив Проказника на плечо, я прыгнул в лодку.
   -- Обезьянка!-- радостно закричал Артур и захлопал в ладоши.
   Я подошел к мальчику и позволил ему ласкать обезьянку.
   -- У вас есть родители, дитя мое?-- спросила меня мать Артура.
   -- Нет, у меня нет ни отца, ни матери, ответил я, но у меня есть учитель и хозяин, синьор Витали, которого я не смогу видеть два месяца. Теперь я остался один.
   -- Бедный мальчик! Вероятно, хозяин велел тебе примести ему много денег по истечении этих двух месяцев?
   -- Нет, он не станет требовать от меня денег. Мне нужно только заработать, чтобы прокормить себя, обезьяну и собак.
   -- А тебе удается это?
   Я нерешительно молчал. Но эта женщина казалась доброй, и я, после некоторого раздумья, рассказал ей, как Витали посадили в тюрьму за то, что он заступился за меня, как меня выгнали из постоялого двора и как нам пришлось эти последние дни голодать.
   Артур, играя с моими собаками, все же внимательно прислушивался к нашему разговору.
   -- Как, вы голодны?-- воскликнул он.
   -- Собаки услыхали знакомое слово и залаяли, а Проказник немедленно начал изо всех сил потирать себе живот.
   -- О, мама, накорми же их поскорее!-- взволнованно попросил Артур.
   Мать сейчас же отдала распоряжение какой-то женщине, выглянувшей из полуотворенной двери. Через минуту принесли накрытый столик.
   -- Садитесь, дитя мое,-- сказала женщина.
   Я не заставил себя долго просить и, положив арфу, сел за стол. Собаки разместились вокруг меня, а Проказник забрался ко мне на колени.
   -- Ваши собаки едят хлеб?-- спросил Артур.
   Едят ли? Я бросил каждой из них по куску хлеба и они моментально съели его.

   А Проказник позаботился сам о себе. Он набросился на кусок пирога и начал есть с такой жадностью, что чуть не подавился. Я ел не менее жадно, не забывая, однако, кормить собак.
   Артур смотрел на нас удивленными глазами, видимо, пораженный нашим аппетитом.
   -- А где-бы вы сегодня обедали, если бы не встретились с нами?-- спросил он.
   -- Я думаю, что нам вовсе не пришлось бы обедать.
   -- А завтра?
   -- Возможно, что нам удалось бы что-нибудь заработать...
   Артур обратился к матери и начал ее о чем то горячо просить на незнакомом мне языке. Затем, переговорив с нею, спросил меня:
   -- Хотите остаться с нами?
   Я был так удивлен этим вопросом, что не нашел сразу никакого ответа и молчал. Тогда женщина, в свою очередь, спросила меня:
   -- Мой сын спрашивает, хотите ли вы остаться с нами?
   -- В этой лодке?
   -- Да, в лодке. Артур болен, и доктора велели ему лежать неподвижно. Для того, чтобы ему не было скучно и чтобы он постоянно находился на свежем воздухе, мы ездим в этой лодке. Вы будете жить с нами и давать представления для Артура. Для вас будет лучше остаться с нами и иметь обеспеченное пропитание, нежели бродить по большим дорогам, подвергаясь всевозможными лишениями.
   Это предложение было для меня прекрасным выходом из того тяжелого положения, в котором я очутился после ареста Витали. Я решил согласиться и поблагодарил мать Артура. Мне и моим артистам нужно было отдохнуть...
   Затем мать Артура поднесла к губам маленький серебряный свисток и этим свистком дала знать, чтобы лошади тронулись с места и потащили лодку.
   Канат натянулся, лодка качнулась и мы тихо поплыли по каналу.
   -- Не хотите-ли немного сыграть?-- спросил Артур.
   Он подозвал мать и, взяв ее за руку, не выпускал все время, пока я играл на арфе разные пьесы, которым научил меня Витали. Собаки расположились вокруг нас.
  

ГЛАВА 11.
Мы отдыхаем.

   Мне скоро удалось узнать все обстоятельства жизни семьи Артура.
   Мать Артура, по фамилии Милиган, была англичанкой. Она овдовела уже давно, сейчас же после рождения первого сына. Этот первый сын, старший брат Артура, таинственно исчез, когда ему было всего несколько месяцев. В то время мать Артура была очень больна и только что потеряла мужа. Все хлопоты по розыску исчезнувшего ребенка взял на себя брат ее мужа, Джемс Милиган. Но поиски пропавшего ребенка оказались безуспешными. Впрочем, Джемс Милиган и не был особенно заинтересован в том, чтобы ребенок отыскался, так как за отсутствием прямого наследника все имение брата должно было перейти к нему. Но все же получить это наследство ему не удалось. Через полгода после смерти мужа, у вдовы Милиган родился второй сын, Артур. Это был слабый и крайне болезненный ребенок. Доктора предсказывали, что ему не удастся выжить. Если бы он умер, то в этом случае наследство должно было опять-таки перейти к Джемсу Милигану, который, таким образом, все еще не терял надежды сделаться владельцем всего имущества Милиганов.
   Однако, предсказания докторов не сбылись. Благодаря заботам и тщательному уходу своей матери, Артур не умер. Но все-же он постоянно хворал и перенес несколько тяжелых болезней. В последнее время у него начались мучительные боли в ноге. Доктора долгое время лечили его серными ваннами, а затем предписали ему полный покой. С этой целью мальчика привязывали к особой доске, чтобы он лежал совершенно неподвижно и не мог шевелиться. Артуру было очень скучно оставаться постоянно в комнате и не бывать на свежем воздухе. Вот почему вдова Милиган заказала особого устройства лодку, на которой они плавали по различным каналам и рекам.
   Лодка называлась "Лебедь". На ней помещался целый домик, состоящий из спальни, гостиной, веранды и кухни. Артур целые дни проводил на веранде, любуясь красивыми берегами, мимо которых плыла лодка.
   В этом домике мне отвели крохотную, но очень уютную каюту. Вся обстановка моей каюты состояла из постели и маленького комода. К стене были приделаны две доски, которые опускались и могли служить и столом и стулом. На полу лежала красивая клеенка.
   В первый же день моего пребывания на лодке я испытал особое наслаждение, когда, раздевшись, растянулся на тонкой простыне под хорошим одеялом. Давно мне не приходилось спать на постели.
   Я рано проснулся на другое утро и сейчас же пошел проведать моих артистов.

   Они спокойно спали. Услыхав мои шаги, собаки проснулись и побежали поздороваться со мной. А Проказник притворился спящим и начал усиленно храпеть, лукаво поглядывая на меня полуоткрытыми глазами.
   Я догадался, что Проказник чувствует себя обиженным и дуется на меня за то, что я не взял его спать к себе в комнату. Я взял его на руки и начал ласкать. Сначала он продолжал дуться, но потом смилостивился и помирился со мной. Мне захотелось поразмять немного ноги, и я попросил матроса, чтобы он перекинул с лодки доску на берег. Я отправился со всей моей труппой гулять на берег. Здесь мы вдоволь набегались и напрыгались и, когда вернулись на лодку, лошади уже были запряжены, и мы сейчас же двинулись в путь. Я стоял у борта лодки и смотрел в прозрачную воду, и на высокие тополи на берегу, и на яркую зелень травы, освещенную утренним солнцем.
   Вдруг я услыхал, что меня зовут. Я обернулся и увидел Артура, которого вынесли из комнаты на веранду. Мать стояла около него.
   -- Как спалось?-- спросил Артур.
   Я ответил, что выспался великолепно.
   -- А где же собаки?-- поинтересовался Артур.
   Я сейчас же позвал собак и Проказника. Собаки подбежали к нам и очень мило раскланялись. Проказник же делал ужасные гримасы, очевидно, полагая, что начинается представление.
   Но в это утро представления не было.
   Вдова Милиган попросила меня:
   -- Уведи, пожалуйста, собак и обезьяну, Рене. Мы будем заниматься.
   Я ушел со своими артистами на нос лодки, а вдова Милиган взяла книгу и начала спрашивать у Артура басню. Артур плохо выучил басню и на каждом шагу запинался.
   -- Ты не выучил урока,-- сказала она,-- ты снова делаешь ошибки.
   -- Но я старался, мама!
   -- И все же не выучил...
   -- Я не могу, мама, право же, не могу,-- с отчаянием сказал Артур и заплакал от огорчения.
   -- Я хотела позволить тебе поиграть утром с Рене и собаками, но теперь придется отложить это до тех пор, пока ты не выучишь урок. Она отдала ему книгу, повернулась и ушла с веранды.
   Артур тотчас же принялся за урок. Мне было видно, как он шевелил губами. Казалось, что он занимался прилежно. Но это прилежание продолжалось недолго. Он поднял глаза от книги, губы его перестали шевелиться, он начал осматриваться по сторонам и встретился глазами со мной.
   -- Мне очень хотелось бы выучить басню, но я не могу,-- сказал он.
   -- Да, ведь, она совсем нетрудна.
   -- Нет, по-моему, очень трудна.
   -- Мне она показалась легкой. Я слушал, как ее читала ваша мама, и, кажется, запомнил.
   Он улыбнулся и недоверчиво взглянул на меня.
   -- Хотите спросить ее у меня?-- предложил я.
   Он взял книгу, и я прочел ему басню почти без ошибки.
   -- Но как же вам удалось выучить ее?-- с удивлением спросил он.
   -- Я слушал внимательно и не смотрел по сторонам,-- ответил я.
   Артур покраснел.
   -- Я постараюсь слушать так же внимательно, как вы,-- через минуту сказал он. -- Но я все-таки не понимаю, как могли вы запомнить басню. У меня перепутываются в голове все слова.
   Я и сам хорошо не понимал, как мне удалось это, но все-таки постарался, насколько мог, объяснить ему.
   -- В басне говорится сначала про овец. Сказано, что "они лежат спокойно в ограде". Ну, вот я и представляю себе, как они лежат и спят, не думая об опасности. А уж если я представил их себе, то не забуду.
   -- Хорошо,-- сказал Артур -- я тоже вижу их. Тут они разные: и белые, и черные, и ягнята с ними.
   -- Значит, теперь вы не забудите их?
   -- Нет, нет!
   -- Стадо всегда стерегут собаки но, так как овцы были в ограде, то собакам нечего было и делать. В басне и сказано: "собаки спали".
   -- Так, так, это очень легко...
   -- Конечно, легко. А так как пастуху тоже нечего было делать, то он...
   -- Играл на свирели.
   Так старался я объяснить Артуру всю басню, и он легко заучил ее.
   -- Ах, как я рад! -- воскликнул он. -- И как будет довольна мама!
   В это время на веранду вышла мать Артура. Она была недовольна, увидев нас вместе, но Артур не дал ей произнести ни слова.
   -- Я знаю басню!-- воскликнул он. -- Рене научил меня.
   Артур подал ей книгу и сказал всю басню, не сделав ни одной ошибки. Она обняла Артура и нежно поцеловала его, а потом протянула мне руку и сказала:
   -- Ты добрый мальчик, Рене!
   С этого дня мое положение в этой маленькой семье сильно изменилось. Меня считали теперь не только комедиантом, который должен развлекать больного мальчика, но и помощником Артура в его занятиях. Это обстоятельство особенно радовало вдову Милиган, так как ей очень хотелось, чтобы Артур делал хорошие успехи в учении. Путешествие в лодке доставляло мне большое удовольствие. Если какая-нибудь местность нравилась нам, мы останавливались здесь на некоторое время. Если она была однообразна, мы плыли дальше. Мы отправлялись в путь, когда хотели и не знали никаких забот, как другие путешественники. Нам не нужно было торопиться доехать до гостиницы, чтобы пообедать или переночевать. В обычный час обед подавался у нас на веранде, и, обедая, мы любовались пробегавшими мимо нас видами.
   Когда заходило солнце, мы останавливались на ночь там, где заставал нас вечер. Зажигали лампы. Артура укладывали около стола, я садился рядом с ним, и его мать показывала нам хорошие картинки. Если вечер был теплый, я сходил на берег и, отойдя на некоторое расстояние, садился и играл на арфе все пьесы, какие знал, и пел все песни, каким меня научил Витали. Артуру доставляло большое удовольствие слушать музыку и пение в тиши ночи. Он часто кричал мне, чтобы я повторил какую-нибудь понравившуюся ему пьесу.
   Для меня, жившего сначала в домике матушки Барберен, а потом бродившего по большим дорогам с Витали, такая жизнь казалась настоящим раем.
   Иногда, глядя на бледного, болезненного Артура, я, сильный и здоровый, чувствовал к нему зависть. Я завидовал тому, что у него есть мать, которая так горячо любит его. Как нежно она ласкала его и как часто целовал он eel И мне становилось грустно. У меня нет матери, и никто не приласкает меня. Может быть, я когда-нибудь увижусь с матушкой Барберен. Это будет для меня большой радостью, но ведь не назову я ее, как прежде, "мама".
   Теперь я знаю, что она мне не мать.
  

ГЛАВА 12.
Возвращение Витали.

   Быстро проходили дни в пловучем домике. Я проводил эти дни в праздности, сытости и тепле. Мои артисты хорошо поправились и чувствовали себя превосходно. Но я не забывал, что скоро уже должен наступить срок выхода моего учителя из тюрьмы.
   Мы находились довольно далеко от Тулузы, где был заключен Витали, и мне предстояло одному добраться до этого города. Признаюсь, меня тяготила мысль о близкой разлуке с Артуром и его матерью. Они относились ко мне хорошо и, живя с ними, я не знал никакого горя и забот.
   Однажды занятый мыслью о предстоящем возвращении Витали, я спросил мать Артура, во сколько дней можно дойти до Тулузы?
   Артур, услыша мой вопрос, воскликнул:
   -- Я не хочу, чтобы Рене от нас уходил!..
   Мне пришлось объяснить ему, что я нахожусь на службе у моего хозяина Витали, который за мою службу у него заплатил деньги моим приемным родителям, и что мне необходимо вернуться к нему. Но Артур не хотел этого понять и требовал от матери, чтобы она удержала меня.
   -- Мне самой хочется,-- возразила она,-- чтобы Рене остался у нас. Он мне понравился, и я нахожу, что его пребывание здесь полезно для тебя. Но для того, чтобы он остался, необходимы два условия -- чтобы Рене захотел остаться у нас и чтобы на это согласился его хозяин.
   До этого разговора я совершенно не предполагал, что мне придется делать какой-нибудь выбор. Я считал, что мое пребывание в плову чем домике ограничено тем временем, пока мой хозяин находится в тюрьме. Предложение Артура поставило меня в крайне затруднительное положение.
   Артур, который боялся и не любил книг, думал, что мое замешательство вызвано тем, что меня заставят учиться. Поэтому он попросил мать:
   -- Ты, ведь, не станешь его слишком мучить книгами?
   На это мать ответила:
   -- Рене должен подумать. Я ему предлагаю не только лишь удовольствие и прогулки. Ему придется посидеть и за книгами и, главное, променять свою прежнюю свободную жизнь на жизнь с нами.
   Я, конечно, не боялся того, что мне придется учиться. Книги привлекали, а не отталкивали меня. Мои колебания были вызваны совершенно другими соображениями. Я привык за время своих скитаний с Витали к свободной и независимой жизни. Я полюбил моего хозяина и считал его своим учителем. Мне тяжело было бросить его и променять нашу прежнюю жизнь на жизнь в семье Милиган, где я все же не чувствовал себя равным с ними. Живя с Витали, я наравне с ним зарабатывал себе пропитание, а живя в семье этих богатых людей, я являлся для них лишь скоморохом, которого приютили по капризу больного мальчика.
   Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, и я тут же решил, что, как только выйдет из тюрьмы Витали, я разыщу его и не расстанусь с ним. Но об этом решении я не хотел до поры до времени говорить Артуру, чтобы преждевременно не огорчать его. Поэтому я ответил, что прежде всего необходимо будет получить согласие моего хозяина.
   -- Хорошо,-- сказала мать Артура,-- я напишу ему, чтобы он приехал в Сет, потому что мы не можем вернуться в Тулузу. Я вышлю ему деньги на дорогу и надеюсь, что он поймет причины, по которым мы не можем ехать по железной дороге.
   Я провел тревожную ночь, полную раздумий. В моей жизни снова должны были наступить перемены.
   Через три дня был получен от Витали ответ, в котором он сообщал, что приедет в Сет в субботу, с двухчасовым поездом.
   В назначенный день я пошел с собаками и обезьяной на вокзал встречать своего хозяина. Собаки беспокоились, точно предчувствовали неожиданную встречу. Я стал в дальний угол вокзала, держа собак на веревке и обезьяну под курткой. Подошел поезд. Собаки сразу почуяли прибытие хозяина. Они вдруг рванулись вперед, и я не успел опомниться, как они вырвались и убежали. Вскоре я увидел их прыгающими около Витали, который вышел из вагона в своем обычном костюме. Собаки визжали и бросались на него.

   Я поспешил к нему. Он горячо обнял меня и сказал:
   -- Здравствуй, мой бедный мальчик!
   Витали был всегда добр ко мне. Но он не баловал меня лаской. Это не было в его характере. Поэтому его неожиданная ласка теперь глубоко тронула меня.
   Он очень постарел в тюрьме. Спина его сгорбилась, лицо осунулось и побледнело.
   -- Неправда-ли, я сильно изменился, мой мальчик?-- сказал он.
   Тюрьма -- плохое жилище, а скука и безделье хуже болезни. Потом он, немного помолчав, спросил меня:
   -- Как же тебе удалось познакомиться с этими людьми?
   Я подробно рассказал ему, как встретился с "Лебедем" и как по просьбе Артура меня взяли жить в пловучий домик. Я не скрыл от Витали, что за это время я очень привязался к семье Милиган, что ко мне здесь относились хорошо и предложили остаться у них...
   -- Что же ты ответил?-- спросил Витали и пристально посмотрел на меня.
   -- Я не дал окончательного ответа,-- поспешил сказать я.
   -- Почему? Разве ты ни на что не решился?
   -- Нет, я решил уйти с вами, но мне не хотелось преждевременно огорчать Артура.,.
   -- Спасибо, мой дорогой мальчик, что ты не захотел оставить старика,-- произнес Витали дрогнувшим голосом и положил мне руку на плечо. -- Я возьму на себя объяснение твоего ухода от них. У них не должно быть недовольства тобой. Пусть они думают, что злой старик отнял тебя у них...
   Мы подошли к гостинице, где остановился Артур с матерью.
   -- Эта дама ждет меня?-- - спросил Витали, когда я подвел его к воротам.
   -- Да, я провожу вас к ней,-- сказал я.
   -- Не надо. Скажи мне лишь номер ее комнаты и останься здесь с собаками и Проказником.
   Я сел на лавку около ворот и начал выжидать возвращения Витали. Он оставался недолго.
   -- Пойди и простись с Артуром и его матерью,-- сказал он, возвратившись ко мне через несколько минут.-- Я подожду тебя здесь. Мы сейчас отправимся в путь. Я немного заколебался вдруг.
   -- Значит, вы сказали...
   -- Да, я сказал, что ты мне нужен и что я не могу обойтись без тебя. Ступай к ним и возвращайся поскорее.
   Войдя в номер гостиницы, я увидел, что Артур плачет, а мать утешает его.
   -- Ты не уедешь! Ты останешься, Рене!-- воскликнул Артур.
   Но его мать ответила за меня:
   -- Нет, Рене должен уйти, так как старик не соглашается его оставить у нас, несмотря на все мои просьбы.
   -- Это очень злой человек,-- сказал Артур.
   -- Нет, он не злой,-- возразила его мать. -- Рене ему полезен и, кроме того, мне кажется, что он искренно привязан к мальчику. "Я люблю мальчика, и он любит меня",-- сказал он мне. -- Суровая школа жизни будет ему полезнее. Вы, конечно, сможете дать ему образование, но и я могу кое-чему научить его. Вашим сыном он быть не может, а моим будет. Это лучше, чем служить забавой для вашего больного мальчика, как бы он добр и кроток ни был".
   -- Я не хочу, чтобы Рене уходил!-- закричал Артур и залился слезами.
   Я, не отвечая, бросился к нему и молча крепко обнял его и поцеловал. Потом я подошел к его матери и поблагодарил ее за доброту и хорошее ко мне отношение.
   -- Я буду всегда любить и помнить вас! -- воскликнул я и, с трудом сдерживая слезы, бросился к двери. -- Никогда не забуду!
   -- Рене! Рене!-- закричал снова Артур.
   Но я не остановился, и, выбежав из комнаты, захлопнул за собою дверь.
   Через минуту я был уже около Витали, который поджидал меня у ворот.
   -- Идем!-- сказал он.
   Собаки бросились вперед.
  

ГЛАВА 13.
Новые скитания и приключения.

   Снова начались наши скитания. Под дождем и палящими лучами солнца, по грязи и пыли мы переходили из одного города в другой и давали свои представления, развлекая публику.
   Я привык к сидячей жизни на "Лебеде" и первое время снова сильно уставал. Часто вспоминались мне дни, которые еще так недавно я проводил в полном довольстве.
   Меня утешало, что Витали стал обращаться со мной гораздо ласковее, чем прежде. Иногда он даже бывал нежен. Я чувствовал, что я не одинок на свете, что Витали любит меня. В первые дни мы мало говорили о лодке "Лебедь", но потом вспоминали о ней каждый день. Витали всегда сам начинал разговор об Артуре и его матери. Мне все казалось, что мы встретимся с ними еще раз. Они должны были возвращаться по Роне, а мы как раз шли вдоль берегов этой реки. Когда мы останавливались в городах, я первым делом бегал на набережную посмотреть, нет ли тут "Лебедя", и с грустью убеждался в том, что среди многочисленных судов и лодок "Лебедя" нет.
   Тяжело мне было переносить это разочарование. Как нарочно, словно, чтобы усилить мою тоску, установилась отвратительная погода. Приближалась зима, и наше странствование в дождливую, грязную погоду становилось все более и более нестерпимым. Чем ближе подходили мы к холмистой провинции Кот-Дор, тем холод становился сильнее. Часто мы промерзали до костей, а Проказник становился все печальнее и мрачнее.
   Хозяин желал добраться как можно скорей до Парижа, потому что только там мы могли давать представления в течение целой зимы. Но, по недостатку денег, мы должны были итти пешком. По дороге, в городах и деревнях мы давали небольшие представления. Это доставляло нам возможность продолжать дальнейший путь.
   Но вот, когда мы вышли из Шатильона, подул сильный северный ветер. Небо покрылось темными тучами, а солнце совсем скрылось. Все предвещало снег. Мы остановились в большой деревне, где и могли бы переждать бурю, но Витали непременно хотел дойти до города Труа, чтобы там дать несколько представлений.
   -- Ложись скорее спать, потому что утром на рассвете мы должны уйти,-- сказал Мне Витали, согревая перед камином бедную обезьяну, которая была очень чувствительна к холоду.
   На утро я проснулся очень рано. Когда я открыл дверь, в комнату ворвался вихрь и разметал по полу всю золу из камина.
   -- На вашем месте я сегодня не уходил бы,-- сказал нам трактирщик. -- Все предвещает снежную вьюгу.
   -- Я потому и ухожу, чтобы дойти до Труа, пока еще не началась эта вьюга,-- ответил мой хозяин.
   Мы тронулись в путь. Обезьяну Витали нес на груди, чтобы сколько-нибудь согреть ее своим теплом. Я был одет в короткую шубку. Мы шли молча, не имея возможности раскрыть рот, потому что сильнейший ветер дул нам в лицо. Дорога, по которой мы шли, была печальна и уныла. Вдали виднелись только обнаженные поля, холмы и перелески. Ветер продолжал дуть с севера и гнал оттуда громадные оловянные тучи. Вскоре несколько снежинок закружилось в воздухе, и начал падать густой снег.
   -- Кажется, нам сегодня не дойти до Труа,-- сказал Витали. -- Надо спрятаться в первой попавшейся избе.
   -- Я ничего не имел против этого, но где было найти в чистом поле какую-нибудь избу? Я посматривал по сторонам, но никакого жилья не было видно. Лишь вдали чернел перед нами большой лес, который казался бесконечным. Вскоре снег покрыл дорогу и все, что на ней находилось. Исчезли под ним придорожные камни, сухие листья и рвы. В глубоком молчании подвигались мы вперед и лишь изредка оборачивались, чтобы свободно вздохнуть. Собаки, бегавшие обыкновенно на несколько шагов впереди нас, теперь плелись за нами и, казалось, просили какого-нибудь пристанища.
   Вдруг Витали поднял руку и указал на полянку, та краю которой я заметил нечто вроде избушки, сложенной из веток и хвороста.
   Мы направились к этой избушке. Собаки с радостным лаем ворвались в нее и начали кататься по сухой земле. Жилище это было очень простое. Вся мебель состояла из постели, сделанной из мха и несколько камней, которые могли бы служить вместо стульев. Окон в избушке совсем не было, а вместо дверей была дыра, через которую мы вошли.
   Когда мы стряхнули с себя снег и осмотрелись вокруг, то заметили в земле небольшое углубление, выложенное кирпичами. Несомненно, это углубление служило печыо. Вскоре веселый огонек осветил наш темный чулан. Правда, наше жилище наполнилось облаками дыма, но разве это могло огорчать нас, когда перед нами горел добрый огонек, согревавший наши окоченевшие члены?
   В то время, когда я, опершись обеими руками о землю, раздувал огонь, собаки важно уселись вокруг костра. Вскоре и Проказник высунул свой нос и, убедившись, что мы уже не на дворе, быстро соскочил на землю, подошел к костру и, выбрав себе лучшее место, протянул к огню свои дрожавшие от холода лапы. Витали вынул из своего дорожного мешка краюшку хлеба и кусок сыра. Конечно, в такую минуту нам было бы приятнее поесть чего-нибудь горячего, но мы и сухой хлеб ели с большой радостью. Витали разделил на две половины хлеб и сыр и одну лишь половину роздал нам, а другую спрятал обратно в свой мешок.
   -- Я не знаю ни этой дороги, ни леса,-- сказал он. Я слышал лишь, что этот лес очень велик и соединяется с другими лесами. Может быть, мы слишком отдалились от всякого человеческого жилья. Этот запас пищи должен послужить нам на более долгое время.
   Хотя необилен был наш ужин, но мы утолили голод и после теплого огонька могли спокойно ожидать, когда перестанет падать снег. Однако, он не переставал. Сквозь отверстие хижины мы могли видеть, как он падал беспрерывно, покрывая лужайку ровной, белой пеленой. Собаки, свернувшись в клубочек, сладко заснули вокруг огонька, а вскоре последовал их примеру и я.
   Как долго я спал -- не помню. Проснувшись, я увидал, что уже начинает вечереть. Слой снега сделался еще толще, и если бы пришлось нам сейчас итти, то он был бы мне выше колена.
   Который-то теперь час?
   У Витали уже давно не было часов. Он истратил много денег на уплату штрафа. Наш заработок в последнее время был очень плох. И когда мне пришлось в Бордо покупать меховую куртку, Витали вынужден был продать для этого свои большие серебряные часы, по которым Капи умел угадывать время.
   -- Ничего не поделаешь,-- сказал Витали,-- нам придется пробыть здесь некоторое время. По крайней мере, у нас есть крыша над головой и огонь.
   Он вынул оставшийся кусок хлеба и поделил его между нами поровну. Куски были небольшие, и мы живо покончили с ними.
   Постепенно начало темнеть. Снег продолжал падать. Собаки улеглись около огня. Я немного посидел еще, наслаждаясь теплом и слушая рассказы Витали из истории Франции. Потом, когда меня снова начал одолевать сон, я завернулся в свою меховую куртку и прилег, положив голову на плоский камень, вместо подушки.
   -- Постарайся заснуть покрепче,-- сказал мне Витали,-- а когда мне захочется спать, я разбужу тебя. Нужно одному из нас смотреть за огнем и не давать ему погаснуть.
   Я закрыл глаза и крепко заснул. Когда Витали разбудил меня, была уже глубокая ночь. Огонь продолжал ярко гореть.
   -- Теперь твоя очередь,-- сказал мне Витали,-- подкладывай дрова в костер, а я немножко сосну.
   Оказалось, что он, пока я спал, заготовил для меня целую кучу хвороста. Когда я уселся на камне с намерением поддерживать огонь, Витали завернулся в свое пальто и лег. Вскоре, по его громкому и ровному дыханию, я понял, что он уснул.
   Тогда тихонько, стараясь не разбудить хозяина, подошел я к отверстию и посмотрел, что делается на дворе. Снег разукрасил деревья и кусты в белые одежды, на чистом небе светились звезды. Мороз усилился, и в лесу по временам раздавался треск. Хотя я тихонько-тихонько подошел к двери, тем не менее, разбудил собак. Зербино встал, подошел ко мне и вздумал выйти из хижины. Повелительным движением руки я приказал ему остаться, но Зербино поднял вверх морду и начал беспокойно нюхать воздух. Я постоял у отверстия еще несколько минут, потом возвратился к огню, который начал уже угасать. Я прибавил несколько веток и уселся, положив голову на камень.
   Ничто не нарушало ночной тишины. Понемногу глаза мои начали слипаться, и я незаметно для самого себя уснул. Если-б я не улегся так удобно, если-б Витали не заготовил хвороста, тогда бы сои не так скоро одолел меня, но в тишине и бездействии трудно было долго бодрствовать. Я заснул крепким CHOfe.
   Вдруг меня разбудил бешеный лай. В одно мгновение я вскочил на ноги. Меня окружала темнота. Очевидно, я спал довольно долго, потому что огонь погас и только две головешки тлели в огне. Лай не унимался. Я узнал голос Капи, но странное дело: Зербино и Дольче не было в хижине.
   -- Что случилось?-- крикнул вдруг Витали, пробуждаясь от сна.
   -- Не знаю,-- отвечал я.
   -- Ты уснул и огонь погас?
   Капи стоял у входа и заливался самым отчаянным лаем. Происходило что-то необыкновенное. Я напряженно прислушался и услышал вдали жалобный вой, в котором узнал голос Дольче. Я хотел выйти из шалаша, но Витали задержал меня и сказал:
   -- Прежде всего, подложи дров!
   Пока я исполнял его приказание, он взял в руки тлевшую головню и начал махать ею в воздухе. Когда она разгорелась и запылала, Витали сказал:
   -- Пойдем! Ты ступай за мной, а Капи пойдет вперед.
   В ту минуту, когда мы собрались выйти, громкий вой раздался в ночной тиши. Капи испуганно припал к нашим ногам.
   -- Это волки!-- прошептал мне Витали;-- где Зербино и Дольче?
   Я не знал, что отвечать. Вероятно, пока я спал, собаки вышли. Зербино привел в исполнение свое решение и убежал в лес, а Дольче, очевидно, последовала его примеру.
   Неужели волки схватили их?
   По дрожащему голосу Витали я понял, что он боялся именно этого.
   -- Возьми другую головню,-- сказал он,-- и пойдем на помощь.
   От матушки Барберен я часто слышал страшные рассказы о волках. Тем не менее, я последовал за хозяином без всякого страха.
   Мы вышли. Полянка была пуста. На снегу мы заметили лишь следы собачьих лап. Мы пошли по направлению этих следов. Они вели вокруг шалаша. В стороне мы заметили небольшое пространство снега, так сильно истоптанное, словно здесь каталось несколько животных.
   -- Капи, ищи, ищи!-- воскликнул Витали и в то же время начал свистать Зербино и Дольче.
   Ни одного звука не последовало в ответ на наши призывы. Капи, всегда такой послушный и отважный, теперь, вместо того, чтобы искать, жался к нашим ногам и обнаруживал необыкновенное беспокойство и тревогу. Факелы наши начали гаснуть. Витали еще раз пронзительно свистнул и громко позвал:

  
   -- Зербино! Дольче!-- Тщетно ожидали мы ответа.
   -- Их схватили волки,-- сказал Витали. -- Дальше итти нельзя. У нас нет оружия, а волки могут повторить свое нападение. Да при том, если наши собаки не ответили на наш зов, то, значит, они находятся далеко, очень далеко...
   Голос Витали дрожал. Он повернул к шалашу, а я направился за ним, постоянно оборачиваясь и прислушиваясь, не услышу-ли какого-нибудь звука издали. Нет, ничего. Только скрип снега под нашими ногами раздавался в ночной тишине.
   В хижине нас ожидало новое несчастье. Хворост ярко пылал в очаге и освещал самые темные уголки нашего жилища. Но при этом свете мы нигде не могли увидать Проказника. Только покинутое им одеяльце лежало тут же у огня. Я громко начал звать его. Витали повторил мой зов, но никто не отозвался.
   Что сталось с нашей обезьяной?
   Витали сказал, что, пробуждаясь, он чувствовал ее возле себя. Убежала она, очевидно, во время нашего отсутствия. Снова вынули мы из костра горящую головню и пошли рассматривать следы. Поиски наши продолжались очень долго. По нескольку раз возвращались мы на одно и то же место, все было напрасно. Изредка мы останавливались и звали обезьяну, но это ни к чему не привело.
   Мне даже пришло на ум, уж не попал ли Проказник в добычу волкам, но Витали сказал:
   -- Нет, волки не смели приблизиться к огню, вероятно, они схватили Зербино и Дольче, когда свет погас и когда собаки далеко отошли от шалаша. Испуганная обезьяна спряталась куда-нибудь во время нашего отсутствия и теперь находится около шалаша на дворе. Я очень боюсь, что она простудится, а простуда может убить ее.
   -- Так поищем ее еще раз,-- посоветовал я.
   Снова осмотрели мы все уголки и опять ничего не нашли.
   -- Придется ждать до рассвета,-- сказал Витали.
   -- А скоро он наступит?-- спросил я.

   -- Я думаю, что через два часа,-- сказал он и уселся у огня, склонив голову на руки. Я тоже сел рядом с ним, оба мы замолчали. Изредка Витали вставал и отправлялся на двор посмотреть,-- не светает ли. Потом он снова возвращался и садился на прежнее место. Угрюмая тишина подавляла меня, а неизвестность будущего пугала. Казалось, что этой ужасной ночи никогда не будет конца. Я чувствовал себя бесконечно виноватым. Если бы я не уснул и не дал огню погаснуть, ничего бы не случилось.
   С какой радостью я заметил, наконец, что звезды меркнут, и слабый свет предвещает день. Когда рассвело настолько, что можно было видеть без огня, мы вооружились большими палками и вышли. Капи побежал вперед, словно сам вызывался быть нашим проводником.
  

ГЛАВА 14.
Смерть Проказника.

   Мы прошли несколько шагов, стараясь отыскать на снегу следы Проказника. Вдруг Капи поднял голову и весело залаял.
   Мы взглянули наверх. На самой верхушке высокого дуба, одна ветка которого спускалась до самой крыши шалаша, мы заметили съежившуюся фигурку обезьяны.
   Вероятно, во время ночной тревоги она, испугавшись воя волков, выбежала из шалаша и поспешила взобраться на дерево.
   Витали несколько раз окликнул ее, но она не шевельнулась и не подавала никаких признаков жизни.
   Тогда я решил взобраться на дерево.
   -- Ты можешь свернуть себе шею,-- пробовал было удержать меня Витали. Но я, не слушая его, бросился к дереву, и, цепляясь за коротенькие сучки, добрался до большой ветки. Здесь я немного передохнул и затем начал осторолаю карабкаться дальше. Проказник не откликался на мой зов и только пристально глядел на меня своими блестящими глазками. Когда я, наконец, добрался до него и протянул руку, чтобы схватить его, он прыгнул на другую ветку. Я полез было за ним, но он снова перепрыгнул на другую ветку. Меня уже начало охватывать отчаяние, когда вдруг Проказник быстро спустился на крышу шалаша, а оттуда прыгнул на плечо Витали и мгновенно спрятался под его куртку.

   Теперь нам оставалось выяснить, что сталось с нашими собаками. На снегу ясно были видны следы волков. Дальше следы собак исчезли, снег был плотно утоптан и на нем видны были следы крови.
   Картина была совершенно ясная: собаки погибли в волчьих зубах.
   Необходимо было теперь скорее позаботиться о Проказнике. Витали посадил его перед огнем и завернул в нагретое одеяльце. Мы молча сидели около него.
   Я горько упрекал себя в том, что заснул и допустил, чтобы огонь погас. Если бы огонь не погас, волки не осмелились бы подойти к шалашу и собаки не погибли бы. Мне хотелось, чтобы Витали хорошенько побранил меня, даже, пожалуй, побил. Но он не сказал ни одного слова. Он сидел, погруженный в глубокую задумчивость, опустив голову на руки. Время от времени Витали просовывал руку под одеяло и дотрагивался до обезьянки, чтобы узнать, согрелась ли она. Но Проказник продолжал дрожать всем телом.
   -- Нужно добраться до какой-нибудь деревни,-- сказал, наконец, Витали. -- Здесь Проказник умрет.
   Он завернул обезьянку плотнее в одеяло и положил под куртку к себе на грудь. Когда мы отошли на некоторое расстояние от шалаша, Витали еще раз обернулся, посмотрел на него и сказал:
   -- Вот приют, за который пришлось нам дорого заплатить! Голос его при этом задрожал.
   Было очень трудно итти по глубокому снегу. Мы вязли в нем и с трудом продвигались вперед. Наконец, показались крыши какого-то селения.
   Витали на этот раз не обратил внимания на постоялый двор, где мы обычно останавливались, а направился к одной из лучших гостиниц. Здесь он потребовал, чтобы нам отвели хорошую комнату и немедленно затопили печь.
   -- Скорее раздевайся и ложись в постель,-- сказал он мне, как только мы расположились в комнате. Я с удивлением посмотрел на него, но не решился противоречить и, раздевшись, мигом скользнул под пуховую перину.
   -- Постарайся хорошенько согреться,-- сказал он.-- Чем жарче тебе будет, тем лучше.
   Через несколько минут он нетерпеливо осведомился, согрелся-ли я уже.
   -- Мне так жарко, что трудно дышать,-- ответил я.
   -- Вот и прекрасно -- сказал он, и, положив около меня Проказника, велел мне прижать его к себе.
   Проказник, всегда такой неугомонный и непослушный, теперь покорно подчинился всему, что от него требовали. Он прижался ко мне и не шевелился. Его тело горело, точно в огне. Витали спустился в кухню и вернулся с рюмкой горячего подслащенного вина. Он хотел дать несколько ложечек Проказнику, но тот стиснул зубы и смотрел на нас такими жалобными глазами, как будто просил не мучить его.
   Витали был очень расстроен: если Проказник отказывался от подслащенного вина, которое он так любил, значит, он очень болен.
   Время от времени Проказник высовывал из-под одеяла свою маленькую ручку.
   Витали объяснил мне, что у Проказника было когда-то воспаление легких. Ему тогда пустили кровь, и он выздоровел. Теперь, должно быть, он просил, чтобы ему и на этот раз пустили кровь.
   Витали решил пойти за доктором, а мне велел лежать в постели и держать возле себя Проказника.
   Он скоро вернулся с пожилым человеком в золотых очках. Это был доктор. Опасаясь, что он не пойдет лечить обезьяну, Витали не сказал ему, кто болен. И потому доктор, увидав в постели меня, красного, как пион, подошел и приложил мне руку ко лбу.
   -- Прилив крови,-- сказал он и покачал головою с видом, не предвещавшим ничего хорошего.
   Испугавшись, что он пустит мне кровь, я поспешил заявить, что не болен.
   -- Не болен? Мальчик бредит,-- сказал доктор.
   Тогда я поднял одеяло и показал на Проказника, который лежал, обняв меня за шею.
   -- Вот кто болен,-- сказал я. Доктор попятился и обернулся к Витали.
   -- Обезьяна!-- с негодованием воскликнул он.-- Так вы приглашали меня лечить обезьяну, да еще в такую погоду!
   Он повернулся и пошел к двери. Но Витали остановил доктора и стал рассказывать ему, как нас застал на дороге снег и как Проказник, испугавшись волков, взлез на дерево, просидел на нем до рассвета и сильно простудился.
   -- Конечно, это только обезьяна,-- в заключение сказал Витали,-- но это наш товарищ, наш друг. Разве мог я доверить ее ветеринару? К тому же находят, что обезьяна, по своему строению, ближе всего подходит к человеку.
   Кончилось тем, что доктор отошел от двери. В то время, как Витали говорил, Проказник несколько раз высовывал ручку из-под одеяла.
   -- Видите, как умна эта обезьяна,-- сказал Витали.-- Она догадалась, что вы доктор, и протягивает вам руку, чтобы вы пощупали ей пульс.
   Доктор, наконец, решился подойти к кровати и осмотреть Проказника. Он определил, что у него воспаление легких, прописал лекарство и велел ставить Проказнику горчичник и класть припарки. Я стал ухаживать за бедной, больной обезьянкой. Она понимала, что я стараюсь помочь ей и с благодарностью смотрела на меня.
   В то время весь мой капитал состоял из пяти су.
   Я купил на них леденцов, чтобы облегчить сильный кашель, мучивший Проказника.

   Однажды утром Витали сказал мне, что хозяин постоялого двора требует денег и что если он заплатит ему, то у него останется только пятьдесят су.
   Чтобы выйти из затруднения, необходимо было дать представление сегодня же вечером. Но как же мы будем играть без Зербино, Дольче и Проказника? Мне это казалось невозможным.
   Однако, Витали все-таки подыскал залу, написал и расклеил афиши, купил на свои пятьдесят су свечей и разрезал их пополам, чтобы в зале было светлее.
   "Что же мы будем играть?" -- тревожно думал я. Скоро я узнал это. Барабанщик в красном кэпи остановился около дома, и, оглушительно пробарабанив, прочитал нашу программу.
   Витали не поскупился на обещания. В представлении обещалось участие "известного во всем мире артистам -- это был Капи -- и "всемирное чудо -- молодой певец",-- всемирным чудом был я.
   Когда раздался барабанный бой, Капи весело залаял, а Проказник приподнялся и прислушался: они оба поняли, что это значит. Обезьяна даже вскочила было с постели, но я удержал ее. Ей хотелось, чтобы я принес ее генеральский мундир, красные обшитые галуном панталоны и шляпу с перьями. Она складывала руки, с умоляющим видом глядела на меня, а когда я не исполнил ее просьбы, она рассердилась.
   В это время вошел Витали и сказал, чтобы я взял арфу и все нужное для представления. Услыхав знакомые слова, Проказник схватил за руку Витали и обратился со своими немыми просьбами к нему.
   -- Ты хочешь играть?-- спросил Витали.
   -- Да, да, да!-- ответил, хотя и без слов, Проказник.
   -- Но ведь ты болен, мой миленький Проказник!
   Однако, взять с собой обезьяну, несмотря на все ее просьбы, было невозможно. Это значило осудить ее на верную смерть. Я положил в печку самые толстые поленья, чтобы она топилась подольше, завернул Проказника в одеяло и, расцеловав его, ушел вместе с Витали.
   В зале все уже было приготовлено. Оставалось только зажечь свечи, но Витали решил зажигать их, когда соберется побольше публики, чтобы свечей хватило до конца представления.
   Публика мало-по-малу собиралась, но ее было очень немного. Делать нечего, пришлось осветить залу и начать представление.
   Я вышел и, заиграв на арфе, спел две песенки. Публика приняла меня холодно, и только немногие аплодировали мне. Это привело меня в отчаяние. Ведь я пел для бедной, больной обезьянки. Мне так хотелось тронуть зрителей и заставить их заплатить побольше. Успех Капи был гораздо больше моего. Ему много апплодировали, а когда он кончил, публика не только захлопала, но и начала стучать ногами.
   Наступила решительная минута. Капи взял в зубы чашку и стал обходить зрителей, а я в это время плясал и думал: удастся-ли ему набрать сорок франков, которые нам были нужны? Мне пришлось плясать очень долго, потому что Капи не торопился. Если кто-нибудь не давал ему денег, он, как всегда, останавливался, и начинал хлопать зрителя по карману. Наконец, он вернулся, и мне можно было остановиться. Я и Витали взглянули на чашку, она была далеко не полна.
   -- Мы исполнили нашу программу,-- сказал Витали,-- но так как свечи еще не догорели, то я спою несколько романсов. После этого, Капи еще раз обойдет публику и, может быть, те зрители, которые не могли найти своих карманов в первый раз, станут теперь ловче.
   Никогда я не думал, что Витали умеет петь так хорошо. Я забился б уголок и заплакал. Сквозь слезы я видел, как сидевшая в первом ряду дама начала апплодировать изо всех сил. Это была хорошо одетая женщина, рядом с ней сидел мальчик, очень похожий на нее лицом. Когда Капи собирал деньги, эта дама, к моему удивлению, не дала ему ничего, но сделала мне знак, чтобы я подошел к ней.
   -- Я хотела бы поговорить с твоим хозяином,-- сказала она мне.
   Меня удивило, что такая важная дама хочет говорить с Витали. Было бы гораздо лучше, если бы она, вместо разговора, положила что-нибудь в чашку Капи. Однако, я все-таки пошел к Витали и передал ему ее слова.
   В это время вернулся Капи. Теперь в чашке было еще меньше денег, чем в первый раз.
   -- Что нужно от меня этой даме?-- спросил Витали.
   -- Она хочет говорить с вами.
   Витали неохотно подошел к ней и очень холодно поклонился.
   -- Извините, что я побеспокоила вас,-- сказала дама.-- Мне хотелось поблагодарить вас.
   Витали снова молча поклонился.
   -- Я люблю музыку и понимаю ее,-- продолжала дама. -- У вас замечательный талант, и я благодарю вас за доставленное удовольствие.
   Замечательный талант у Витали? У моего хозяина? У моего хозяина, который показывает ученых собак? Я был поражен.
   -- Какой может быть талант у такого старика, как я,-- возразил Витали.
   -- Не подумайте, что я спрашиваю вас из пустого любопытства...-- начала было дама.
   -- Я охотно объясню то, что могло вам показаться странным,-- прервал ее Витали. -- Вас, наверное, удивило, что человек, показывающий ученую собаку, поет арии из оперы. А, между тем, тут нет ничего удивительного. Не всегда занимался я тем, чем занимаюсь теперь. В молодости, много лет тому назад, я был... лакеем знаменитого певца и запомнил несколько арий, которые пел мой хозяин. Вот и все.
   Дама пристально посмотрела на Витали, который чувствовал себя не совсем хорошо.
   -- До свидания,-- сказала она,-- и позвольте мне поблагодарить вас еще раз за доставленное удовольствие.
   Она нагнулась к Капи и положила в чашку золотую монету.
   Витали посмотрел ей вслед и с досадой пробормотал что-то по-итальянски.
   -- Она дала Капи золотой,-- сказал я.
   -- Золотой?-- машинально повторил он. -- Ах, я и забыл про бедного Проказника. Идем к нему.
   Мы собрали наши вещи и ушли на постоялый двор. Я первый вбежал по лестнице и вошел в комнату. Огонь потух, но уголья еще тлели. Я зажег свечу, удивляясь, что не слышно Проказника.
   Он лежал на одеяле в своем генеральском мундире и, повидимому, спал. Я нагнулся к нему и осторожно взял его за руку, чтобы разбудить. Его рука была холодна, как лед. В это время Витали вошел в комнату.
   -- Проказник озяб,-- сказал я.
   Витали нагнулся над ним.
   -- Нет, Проказник не озяб, а умер,-- грустно проговорил он.
   Бедная обезьянка торопилась помочь нашему представлению, но смерть застала ее врасплох.
  

ГЛАВА 15.
В трущобах Парижа.

   Целыми днями шли мы по покрытым снегом дорогам к Парижу. Витали угрюмо молчал и на мои вопросы отвечал коротко, иногда даже не оборачиваясь ко мне.
   Однажды, переночевав на ферме недалеко от большого селения, мы рано утром, пройдя некоторое расстояние, увидели вдали перед собой густые облака дыма, расстилавшегося над громадным городом. Витали обратился ко мне и, показывая рукой на город, сказал:
   -- Скоро наша жизнь должна будет измениться. Через четыре часа мы будем в Париже, и там нам придется расстаться.
   -- Неужели вы хотите покинуть меня?-- с ужасом пробормотал я, чувствуя, что буду не в силах сдержать рыдания.
   -- Нет, мой дорогой Рене! Я не хочу тебя покинуть на произвол судьбы. Я считаю тебя своим сыном и постараюсь воспитать тебя, насколько могу лучше. Но для этого мы должны расстаться на время, пока не поправятся мои дела. Ведь ты же понимаешь, что мы не можем давать представления с одним Капи.
   -- Да, это правда,-- должен был согласиться я.
   -- Я решил отдать тебя до весны хозяину, у которого работает несколько мальчиков. Ты будешь ходить по улицам вместе с ними и, играя на арфе, заработаешь больше, нежели со мной. А я буду давать уроки музыки итальянским детям. Меня многие знают в Париже, и я смогу найти уроки. Одновременно я займусь дрессировкой двух собак, которые должны будут заменить Зербино и Дольче. А весной мы снова отправимся в путь, и ты, мой маленький Рене, увидишь Германию и Англию. Не унывай же, все будет хорошо!
   Слова Витали немного ободрили меня, но все же я с тяжелым сердцем вошел в Париж. Мы спустились к реке и перешли через мост. За мостом тянулась длинная улица, застроенная жалкими домами. Мостовая была покрыта грязью, всюду валялись какие-то отбросы, кости и мусор. Воздух был отвратительный. Мы шли по этой улице, потом свернули направо и я прочел на углу название: "улица Лурсин". Множество народа двигалось по грязным тротуарам. Я боялся, как бы мне не затеряться в этой толпе и ухватился за куртку Витали. Пройдя большой двор и какой-то узкий проход, мы попали в темный и высокий, как колодец, закоулок. Сюда, вероятно, никогда не заглядывало солнце...
   -- Гарофоли дома?-- спросил Витали у тряпичника, теребившего при свете фонаря какие-то лохмотья.
   -- Ступайте на самый верх,-- ответил тряпичник. Дверь находится около лестницы.

   -- Гарофоли -- тот хозяин, о котором я тебе говорил,-- сказал Витали, поднимаясь по скользким ступеням каменной лестницы. Мы поднялись на четвертый этаж. Витали отворил дверь, и мы очутились в большой, похожей на чердак, комнате.
   -- Гарофоли, ты здесь?-- крикнул Витали,-- это я, Витали!
   На стене висела маленькая лампочка, но она плохо освещала комнату.
   -- Синьора Гарофоли нет дома,-- послышался откуда-то слабый детский голос. -- Он вернется через два часа.
   К нам вышел мальчик лет десяти. Он с трудом передвигал ноги, подошел к нам. У него была громадная голова и маленькое худенькое туловище. Лицо его было кротко и грустно.
   -- Ты, наверное, знаешь, что он вернется через два часа?-- спросил Витали.
   -- Наверное, синьор. К обеду он всегда приходит.
   -- Ну, так я зайду через два часа. Если он вернется раньше, скажи ему, что заходил Витали.
   Я пошел за Витали, но он остановил меня.
   -- Побудь здесь до моего прихода и отдохни,-- сказал он,-- не бойся, я вернусь.
   Когда затихли тяжелые шаги Витали, спускавшегося по лестнице, мальчик обернулся ко мне.
   -- Ты итальянец?-- спросил он по-итальянски.
   Я немного знал этот язык, но мне еще трудно было говорить на нем.
   -- Нет,-- ответил я по-французски.
   -- Ах, как жаль!-- воскликнул он. -- Мне бы хотелось, чтобы ты был итальянцем, тогда ты рассказал бы мне о моей родине. Но для тебя лучше, что ты француз.
   -- Почему же?
   -- Потому что, если бы ты. был итальянец, то, наверное, поступил бы к синьору Гарофоли. А жить у него очень плохо.
   -- Он злой?-- спросил я.
   Мальчик ничего не ответил на этот прямой вопрос, но взгляд его был очень красноречив. Он повернулся и направился к громадной печи, в дальний конец комнаты. Здесь на огне стоял большой чугун, прикрытый крышкой с узкой трубкой, из которой выбивал пар. Я с удивлением заметил, что чугун был заперт на замок.
   -- Зачем же он заперт?-- спросил я.
   -- Чтобы я не мог отлить бульона. Я должен варить суп, по хозяин не доверяет мне.
   Я не мог удержаться от улыбки.
   -- Ты смеешься,-- грустно сказал мальчик,-- ты, должно быть, считаешь меня обжорой. На моем месте и ты был бы такой же. Я не обжора, но ужасно голоден, а от запаха супа голод мой становится еще мучительнее.
   -- Значит, Гарофоли морит вас голодом?
   -- Если ты поступишь к нему, то узнаешь, что можно и, не умирая с голода, мучиться от него. Нас он наказывает голодом.
   -- Наказывает голодом?
   -- Да. Если хочешь знать, я расскажу тебе, что делает наш хозяин. Он набрал в Италии двенадцать мальчиков, не имеющих родителей, или таких, у которых родители были очень бедны, и привез нас в Париж. Здесь наиболее сильных и здоровых он отдал в ученики печникам и трубочистам, а других стал посылать на улицу добывать деньги. Мне Гарофоли дал двух белых мышек и велел показывать их прохожим и приносить ему по тридцати су в день. "За каждое недостающее су,-- сказал он,-- ты будешь получать удар палкой". Я старался изо всех сил, но редко удавалось мне приносить все деньги. А когда Гарофоли увидал что удары не помогают, он сказа комнату вошелъ еще одинъ мальчикъ. Въ одной рукѣ у него была скрипка, а въ другой обломокъ какой-то деревянной мебели.
   -- Дай-ка мнѣ дрова, что ты принесъ, сказалъ Матвѣй, идя къ нему на встрѣчу.
   -- Какъ-же, дожидайся! отвѣчалъ мальчикъ.-- Мнѣ не хватаетъ сегодня четырехъ копѣекъ, а эти дрова, надѣюсь, меня выручатъ.
   Вскорѣ стали собираться и остальные мальчики, такъ какъ это былъ часъ возвращенія Гарофоли. У всѣхъ были различные инструменты: у кого скрипка, у кого флейта, арфа и т. д. Входя они вѣшали инструментъ на гвоздикъ надъ кроватью. Тѣ-же, которые не умѣли ни на чемъ играть, приносили съ собой клѣтки съ мышками, сурками, морскими свинками и другими маленькими животными.
   Вдругъ на лѣстницѣ послышались тяжелые шаги. Вошелъ человѣкъ маленькаго роста, въ сѣромъ пальто и съ палкой.
   Онъ такъ взглянулъ на меня, что я задрожалъ.
   -- Это еще что за мальчикъ? спросилъ онъ.
   Матвѣй разсказалъ ему, что велѣлъ Витали.
   -- А! Витали въ Парижѣ. Чего-же ему нужно отъ меня?
   -- Не знаю, отвѣчалъ Матвѣй.
   -- Я не съ тобой разговариваю, а съ этимъ мальчикомъ.
   -- Витали скоро придетъ, отвѣчалъ я,-- и скажетъ, чего хочетъ.
   -- Вотъ молодецъ! вскричалъ Гарофоли,-- словъ по-пусту не теряетъ. Ты итальянецъ?
   -- Нѣтъ, французъ.
   Какъ только Гарофоли вошелъ въ комнату, двое мальчиковъ подошли къ нему и ждали, когда онъ кончитъ разговаривать. Потомъ одинъ взялъ у него изъ рукъ шляпу, другой поднесъ ему стулъ и Гарофоли усѣлся. Подскочилъ третій и поднесъ ему трубку, а четвертый зажегъ спичку.
   -- Что ты, поднесъ мнѣ прямо съ сѣрой, дуракъ ты! крикнулъ онъ на мальчика и бросилъ спичку въ огонь.
   Тогда мальчикъ поспѣшилъ зажечь другую и когда она хорошенько прогорѣла, поднесъ ее хозяину.
   -- Пошелъ вонъ, дуракъ, грубо толкнулъ онъ мальчика и обернувшись къ другому съ улыбкой, показывавшей вѣроятно благоволеніе, сказалъ:
   -- Рикардо, мой милый, дай-ка мнѣ спичку.
   Мальчикъ поскорѣе исполнилъ приказаніе.
   -- Сосчитаемъ теперь, что вы принесли, мои ангелы. Матвѣй, книгу!
   Дѣти не привыкли должно быть, чтобъ Гарофоли такъ много разговаривалъ и поэтому со вниманіемъ прислушивались къ его словамъ. Едва онъ успѣлъ произнести слово "книгу", какъ книга ужъ лежала передъ нимъ.
   Тогда Гарофоли подозвалъ мальчика, который неудачно зажегъ ему спичку.
   -- За тобою остались вчера двѣ копѣйки, началъ онъ.-- Ты обѣщалъ принесть сегодня. Сколько ты заработалъ?
   -- Мнѣ опять не хватаетъ двухъ копѣекъ.
   -- Не хватаетъ, и ты такъ спокойно говорить мнѣ это?
   -- Это не вчерашнія, а сегодняшнія.
   -- А, значитъ ужъ четырехъ не хватаетъ?!
   -- Я не виноватъ.
   -- Нечего оправдываться: ты знаешь правила. Снимай-ка куртку: двѣ палки за вчерашнее, да двѣ за сегодняшнее, да и обѣда ты не получишь. Милый Рикардо, возьми-ка плетку, да постегай его хорошенько.
   Рикардо снялъ со стѣны плетку и подошелъ къ виновному.
   -- Подожди немного, сказалъ Гарофоли съ улыбкой,-- навѣрно не онъ одинъ заслуживаетъ такой награды, найдутся и еще. Тогда ужъ ты сразу угостишь всѣхъ вмѣстѣ.
   Безмолвные до той минуты ученики, разразились вдругъ громкимъ, насильственнымъ смѣхомъ.
   -- Я увѣренъ, сказалъ Гарофоли,-- что тотъ, кто громче всѣхъ смѣется, больше всѣхъ виноватъ. Кто смѣялся громче всѣхъ?
   Всѣ указали на пришедшаго первымъ, который принесъ топливо.
   -- Ну, сколько-жъ у тебя не хватаетъ?
   -- Я не виноватъ.
   -- Съ этихъ поръ, кто скажетъ: я не виноватъ, получитъ однимъ ударомъ плетки больше чѣмъ слѣдуетъ. Сколько у тебя не хватаетъ?
   -- Я принесъ дрова.
   -- Это не дурно, но возьми-ка этотъ обломокъ и сходи въ булочную, такъ увидишь, дадутъ-ли тебѣ за него хлѣба. Говори-же сколько тебѣ не хватаетъ?
   -- Я принесъ пятьдесятъ двѣ копѣйки.
   -- Значитъ тебѣ не хватаетъ восьми копѣекъ! Ахъ ты бездѣльникъ! какъ ты смѣлъ явиться мнѣ на глаза!? Долой куртку!
   -- А дрова?
   -- Это тебѣ будетъ, вмѣсто обѣда.
   Эта глупая шутка опять заставила всѣхъ расхохотаться.
   Такъ продолжались разспросы и скоро къ наказанію приговорено было еще трое.
   -- Эти пять негодяевъ, просто раззорить меня хотятъ! кричалъ Гарофоли.-- Даромъ я васъ кормить буду, что-ли? Вмѣсто того, чтобы работать, вы только шалите и ревете, когда приходится расплачиваться боками. Лучше-бы вы деньги со слезами выпрашивали у прохожихъ. Вотъ что значитъ, что я такъ съ вами ласковъ.
   Рикардо стоялъ возлѣ виновныхъ, съ плеткой въ рукѣ.
   -- Ты знаешь, Рикардо, сказалъ Гарофоли,-- что я не могу смотрѣть на наказаніе, мнѣ дѣлается дурно; но я услышу, хорошо-ли ты будешь дѣйствовать. Ты ихъ не жалѣй и помни, что отъ этого зависитъ твой обѣдъ.
   Онъ повернулся спиной къ мальчикамъ. Я сидѣлъ въ углу и дрожалъ отъ страха и волненія. Неужели, думалъ я, этотъ человѣкъ будетъ моимъ хозяиномъ и меня также будутъ бить, какъ этихъ несчастныхъ!
   При первомъ ударѣ плетки, я разрыдался.
   -- Вотъ у кого доброе сердце! сказалъ Гарофоли, указывая на меня.-- Это не то что вы, дурачье: смѣетесь надъ несчастіемъ своихъ товарищей и надъ моимъ горемъ.
   При второмъ ударѣ мальчикъ задрожалъ, при третьемъ -- пронзительно вскрикнулъ.
   Гарофоли поднялъ руку, Рикардо остановился.
   -- Ты вѣдь знаешь, сказалъ онъ тихо, какъ непріятно мнѣ слышать крики. Если плетка дѣлаетъ больно твоему тѣлу, то крики разрываютъ мнѣ сердце. Поэтому за каждый крикъ, ты получишь лишній ударъ. Продолжай, Рикардо.
   Рикардо хлестнулъ несчастнаго до крови. Бѣдняга старался удерживаться, но у него не хватало на это силъ, и онъ не переставалъ кричать.
   Внезапно дверь отворилась и на порогѣ появился Витали. Онъ сразу все понялъ и быстро подойдя къ Рикардо, вырвалъ у него изъ рукъ плетку. Затѣмъ обратившись къ Гарофоли, остановился передъ нимъ, скрестивъ руки.
   Гарофоли сначала опѣшилъ отъ неожиданности, но скоро оправился и сказалъ съ отвратительной улыбкой:
   -- Неправда-ли, какой злой мальчикъ, просто ужасно!
   -- Это позоръ! вскричалъ Витали.-- Какъ вамъ не стыдно!
   -- Вотъ то-то-же и я говорю, отвѣчалъ Гарофоли.
   -- Перестаньте шутить! вскричалъ мой хозяинъ.-- Вы отлично понимаете, что я говорю о васъ, а не объ этомъ мальчикѣ. Это безчестно и подло мучить такъ дѣтей, которыя не могутъ защититься.
   -- Чего вы мѣшаетесь, старый дуралей? сказалъ Гарофоли, перемѣнивъ тонъ.
   -- Я дамъ знать объ этомъ полиціи, отвѣчалъ Витали.
   -- Полиціи? И вы меня пугаете полиціей? Вы?
   -- Да, я.
   -- Послушайте, Витали, началъ Гарофоли спокойнымъ и насмѣшливымъ голосомъ, нечего вамъ пугать меня полиціей, потому что и я кое чѣмъ могу васъ напугать. Не знаю, кто изъ насъ проиграетъ. Конечно, я не полиціи на васъ донесу, ей съ вами дѣлать нечего, но есть такіе, которые съ вами не прочь посчитаться. И если я разскажу имъ, что знаю и назову одно только имя, то не знаю для кого изъ насъ будетъ позорнѣе.
   Одно мгновеніе Витали простоялъ неподвижно, глядя на Гарофоли. Затѣмъ быстро взялъ меня за руку и сказалъ:
   -- Ступай за мной.
   -- Ну, старина, сказалъ смѣясь Гарофоли;-- полно дуться! О чемъ вы со мной хотѣли поговорить?
   -- Мнѣ не о чемъ говорить съ вами, отвѣчалъ Витали.
   И не оборачиваясь, онъ вышелъ, молча сошелъ со мной съ лѣстницы, все держа меня за руку. Съ какою радостью шелъ я за нимъ. Неужели онъ не отдастъ меня къ Гарофоли!? Еслибы я могъ, я раецѣловалъ-бы его за это.
  

XV.

   Мы шли все время молча. Наконецъ очутились почти за городомъ и Витали, присѣвъ на тротуарную тумбу, провелъ рукою по лбу и сказалъ:
   -- Дѣло плохо: въ карманѣ у меня ни гроша, и я не знаю даже, гдѣ мы сегодня переночуемъ. Ты очень голоденъ? спросилъ онъ меня.
   -- Я съ утра ничего не ѣлъ.
   -- Тебѣ спать лечь придется не ѣвши, потому что хлѣба купить не на что.
   -- А вѣдь вы хотѣли ночевать у Гарофоли?
   -- Да хотѣлъ, потому что расчитывалъ, что ты у него останешься. Тогда онъ далъ-бы мнѣ за тебя рублей десять, и я-бы устроился пока. Но увидѣвъ, какъ онъ обращается съ дѣтьми, я не могъ не выйти изъ себя. Ты самъ вѣрно не охотно-бы у него остался.
   -- Мнѣ такъ не хотѣлось съ вами разставаться!
   Между тѣмъ наступалъ вечеръ, холодъ усиливался, а мы все не двигались съ мѣста. Наконецъ Витали всталъ.
   -- Куда-же мы пойдемъ? спросилъ я.
   -- А тутъ когда-то была каменоломня поблизости. Давно ужъ какъ-то я тамъ ночевалъ нѣсколько разъ. Постараемся ее найти. Ты очень усталъ?
   -- Я отдохнулъ у Гарофоли.
   -- Ну, а я вовсе не отдыхалъ и падаю отъ усталости. Но дѣлать нечего, идти надо.
   И мы пошли. Витали шелъ согнувшись, и опирался на мое плечо. Я чувствовалъ какъ дрожала его рука. Видя его такимъ больнымъ и слабымъ, мнѣ захотѣлось высказать ему, какъ я люблю его и какъ хотѣлъ-бы я что нибудь для него сдѣлать.
   -- Вы нездоровы? спросилъ я.
   -- Я очень усталъ. Въ послѣдніе дни, мы очень много ходили, а мои ноги не особенно-то крѣпки стали теперь. На бѣду еще сегодня такой морозъ и холодъ, что я весь закоченѣлъ. Мнѣ-бы теперь въ теплую комнату, да мягкую постель, тогда-бы старыя кости мои отдохнули. А впрочемъ что говорить безъ толку!
   Мы все подвигались впередъ; вотъ мы ужъ и за городомъ. Прохожіе попадаются все рѣже и рѣже, только иногда мелькаетъ огонекъ въ какомъ нибудь домикѣ. Къ счастію мы шли спиною къ вѣтру, такъ что не такъ сильно чувствовали холодъ. Витали повидимому твердо зналъ дорогу; я шелъ не отставая за нимъ. Вдругъ онъ остановился.
   -- Видишь-ли ты вдали кучку деревьевъ? спросилъ онъ.
   -- Я ничего не вижу.
   -- Неужели ты ихъ не различаешь?
   Я старался вглядѣться вдаль. Вѣроятно мы были среди поля, потому что кругомъ ничего не было видно и только вѣтеръ жалобно гудѣлъ вокругъ насъ.
   -- Жаль, что я плохо вижу, сказалъ Витали.-- Ну, погляди-ка туда.
   И онъ рукою указалъ мнѣ прямо впередъ. Я ничего ему не сказалъ, и мы опять пошли.
   Нѣсколько минутъ мы молчали. Потомъ онъ опять спросилъ меня, не вижу-ли я деревьевъ. Я начиналъ чего-то бояться и нетвердымъ голосомъ опять отвѣтилъ отрицательно.
   -- Ты, видно, со страху ничего не видишь, сказалъ Витали.
   -- Увѣряю васъ, что я не вижу, потому что ничего нѣтъ.
   -- И колеса большаго не видишь?
   -- Не вижу.
   -- Ну, такъ мы заблудились. Пройдемъ еще минутъ пять и если не увидимъ деревьевъ, то вернемся назадъ, потому что я пошелъ не по той доригѣ.
   Услыхавъ, что мы заблудились, я вдругъ почувствовалъ такую усталость, что едва двигался. Виталя тащилъ меня за руку.
   -- Что-же ты? спросилъ онъ.
   -- Я не могу больше идти.
   -- Не взять же мнѣ тебя на руки. Если мы присядемъ, то намъ очень трудно будетъ встать и мы можемъ здѣсь замерзнуть. Иди же!
   Я кое-какъ поплелся.
   -- Видны ли колеи на дорогѣ? спросилъ Витали.
   -- Нѣтъ, не видны.
   -- Такъ надо вернуться назадъ.
   Теперь вѣтеръ дулъ намъ прямо въ лицо, и мы стали идти еще медленнѣе, чѣмъ прежде.
   -- Какъ увидишь выбоины на дорогѣ, сказалъ старикъ,-- то скажи мнѣ. Настоящая дорога должна быть налѣво и на перекресткѣ долженъ быть терновый кустъ.
   Минутъ пятнадцать шли мы противъ вѣтра. Витали еле передвигалъ ноги, я съ безпокойствомъ вглядывался налѣво, надѣясь отыскать дорогу. Вдругъ вдали мелькнулъ огонекъ.
   -- Огонь, сказалъ я, указывая рукой.
   -- Что намъ до него? отвѣчалъ Витали.-- Насъ врядъ-ли куда впустятъ переночевать.
   Черезъ нѣсколько минутъ, я вдругъ увидѣлъ, что наша дорога пересѣкалась другою, по которой шли глубокія колеи. Я пошелъ впередъ, чтобы удостовѣриться.
   -- Вотъ колеи, а вотъ и кустъ, вскричалъ я.
   -- Теперь мы на настоящей дорогѣ. Черезъ пять минутъ мы дойдемъ до камнеломни. Вглядись-ка хорошенько, не увидишь ли деревьевъ.
   Мнѣ показалось, что я въ самомъ дѣлѣ вижу что-то и поэтому сказалъ Витали, что различаю деревья. Это ободрило насъ и мы прибавили шагу.
   Однако прошло ужъ и больше пяти минутъ, и камнеломни не было и признака.
   -- Опять что то не то, сказалъ Витали останавливаясь.-- Куда идутъ колеи.
   -- Направо.
   -- Такъ и есть, опять сбились: онѣ должны идти налѣво. Вернемся еще разъ.
   Опять пошли назадъ.
   -- Ну, видишь деревья?
   -- Вижу, налѣво.
   -- А колеи?
   -- Ихъ больше нѣтъ.
   -- Неужели-же я ослѣпъ? вскричалъ Витали, проводя рукою по глазамъ.-- Дай мнѣ руку и пойдемъ прямо къ деревьямъ.
   -- Идти-то некуда, здѣсь стѣна.
   -- Это груда камней.
   -- Нѣтъ, право, стѣна.
   -- Да, стѣна, отвѣчалъ онъ, подойдя ближе.-- Гдѣ-же здѣсь можетъ быть входъ? Поища-ка, Реми.
   Я пошелъ вдоль стѣны въ одну и другую сторону, но не нашелъ никакого входа.
   -- Нѣтъ никакой калитки, сказалъ я.
   Тогда Витали самъ прошелъ отъ одного конца стѣны до другого и также безуспѣшно.
   -- Камнеломню заложили, сказалъ онъ -- и войти невозможно.
   -- Что-жъ мы будемъ теперь дѣлать?
   -- Пойдемъ дальше.
   -- Но какъ-же вы пойдете? вы такъ устали.
   -- Если не смогу больше идти, то свалюсь.
   -- Куда-же идти?
   -- Назадъ, въ Парижъ. Мы попросимъ городоваго, чтобы онъ свелъ насъ въ участокъ. Впередъ, мой милый мальчикъ. Я не хочу, чтобъ ты замерзъ въ полѣ.
   Мы опять вернулись. Вѣтеръ еще усилился, ночь была совершенно темна и только кое гдѣ въ небѣ мелькали рѣдкія звѣзды. Дома, мимо которыхъ мы проходили, были крѣпко затворены и также темны. Мнѣ казалось, еслибы кто нибудь изъ хозяевъ этихъ домовъ видѣлъ насъ, то навѣрно бы сжалился и впустилъ-бы переночевать. Мы совершенно продрогли, такъ какъ, подвигались очень медленно впередъ. Витали тяжело дышалъ и черезъ силу передвигалъ ноги. На мои вопросы онъ слабо махалъ рукой показывая, что не можетъ говорить.
   Наконецъ мы добрались до города. Витали остановился; онъ не въ силахъ былъ больше двигаться.
   -- Не постучаться-ли мнѣ къ кому нибудь? спросилъ я.
   -- Это безполезно, отвѣчалъ Витали, здѣсь живутъ огородники и врядъ-ли впустятъ насъ къ себѣ. Нужно мнѣ только немного отдохнуть и мы пойдемъ дальше.
   Мы стояли у калитки одного огорода. Она была не заперта и тугъ-же, возлѣ, лежала большая куча навоза.
   -- Я здѣсь присяду, сказалъ старикъ.
   И онъ скорѣе упалъ, нежели сѣлъ на высохшую солому. Онъ весь дрожалъ и зубы его стучали.
   -- А ты, сядь поближе ко мнѣ, продолжалъ онъ, и посади къ себѣ Капи, будетъ теплѣе.
   Я сѣлъ возлѣ него. Онъ вдругъ наклонился и поцѣловалъ меня. Глаза мои невольно закрывались, и не смотря на мои усилія, я не могъ ихъ открыть. Тогда я ущипнулъ себя за руку. Боль заставила меня очнуться. Я взглянулъ на Витали: откинувъ голову назадъ, онъ тяжело дышалъ. Возлѣ меня спалъ Капи. Вѣтеръ завывалъ по прежнему. Мнѣ вдругъ сдѣлалось страшно, самъ не знаю, чего. Мнѣ казалось, что я умираю.
   И я, будто, очутился въ Шаванонѣ, въ своемъ садикѣ; солнце такъ весело и жарко сіяетъ, цвѣты такъ прекрасно пахнутъ, птички громко поютъ, а у забора моя кормилица развѣшиваетъ бѣлье. Потомъ я перенесся на корабль къ Артуру и его матери. Онъ спалъ въ своей постели, а госпожа Милиганъ, разбуженная вѣтромъ, спрашивала, куда я дѣвался въ такой холодъ. Потомъ глаза мои закрылись, сердце перестало биться и я подумалъ, что падаю въ обморокъ.
  

XVI.

   Когда я очнулся, то увидѣлъ, что лежу въ какой-то незнакомой комнатѣ. Было тихо. У постели стоялъ неизвѣстный мнѣ человѣкъ въ сѣрой курткѣ и рядомъ -- четверо дѣтей: два мальчика и двѣ дѣвочки.
   -- Витали, проговорилъ я слабымъ голосомъ.
   -- Онъ зоветъ своего отца, сказала дѣвочка, казавшаяся старше всѣхъ дѣтей.
   -- Это не отецъ, а мой хозяинъ. Гдѣ онъ? гдѣ Капи?
   Тутъ я узналъ печальную истину.
   Палисадникъ, гдѣ мы сѣли съ Витали отдохнуть, принадлежалъ садовнику. Утромъ рано, около двухъ часовъ, садовникъ всталъ, чтобы отправиться на базаръ и вдругъ у калитки наткнулся на насъ. Увидѣвъ, что мы не встаемъ, не смотря на его толчки, онъ наклонился и взялъ Витали за руку. Рука была совершенно холодна и неподвижна. Все тѣло также, словомъ, Витали оказался замерзшимъ. Тогда онъ ощупалъ меня. Я дышалъ, хотя очень слабо. Меня тотчасъ-же внесли въ комнату и уложили въ постель. Съ тѣхъ поръ прошло часовъ шесть и вотъ только теперь, я очнулся.
   Изъ всего разсказа, самое ужасное для меня было извѣстіе о смерти Витали.
   Садовникъ разсказалъ дальше, что далъ знать полиціи и что Витали унесли въ участокъ, меня-же пока оставили у него.
   -- А гдѣ-же Капи? спросилъ я.
   -- Капи?
   -- Да, собака, Капи?
   -- Не знаю, она куда-то пропала.
   -- Она пошла за носилками, сказалъ кто-то изъ дѣтей,-- и все время не отставала, иногда даже вскакивала на нихъ. Когда-же ее прогоняли, то она жалобно начинала выть, точно плакала.
   Меня оставили въ постели, а садовникъ съ дѣтьми вышли въ другую комнату. Черезъ нѣсколько времени я всталъ, шатаясь подошелъ къ углу, гдѣ я увидѣлъ свою арфу, надѣлъ ее и вышелъ за ними.
   Вся семья сидѣла за обѣдомъ. Запахъ кушанья ударилъ мнѣ въ голову и такъ какъ я почти ничего не ѣлъ уже нѣсколько дней, то у меня закружилась голова и я чуть не упалъ.
   -- Тебѣ дурно? спросилъ ласково садовникъ.
   -- Да, не хорошо. Позвольте мнѣ посидѣть немного.
   Мнѣ собственно надо было поѣсть, но я рѣшилъ лучше голодать, нежели спросить ѣсть.
   Тогда самая маленькая дѣвочка, лѣтъ шести, Лиза, взяла свою тарелку съ супомъ и молча подала ее мнѣ. Я хотѣлъ отказаться, но отецъ сказалъ:
   -- Поѣшь, мой милый, и если захочешь, то еще получишь.
   Въ нѣсколько мгновеній тарелка опустѣла. Лиза подала ее отцу, и когда тотъ наполнилъ ее еще разъ, опять поднесла ко мнѣ. Вторую я также быстро уничтожилъ. Когда я посмотрѣлъ на дѣтей, то увидѣлъ, что они всѣ смѣялись. Я покраснѣлъ и подумалъ, что лучше разсказать правду.
   -- Я вчера ничего не ѣлъ, сказалъ я.
   -- А твой хозяинъ?
   -- Онъ также ничего не ѣлъ.
   -- Значитъ онъ умеръ не только отъ холода, но и отъ голода.
   Я всталъ, чтобы уйти.
   -- Куда-же ты идешь? спросилъ хозяинъ.
   -- Не знаю.
   -- Есть у тебя знакомые въ Парижѣ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну такъ земляки?
   -- Тоже нѣтъ.
   -- Гдѣ ты живешь?
   -- У насъ не было квартиры. Мы вчера только пришли.
   -- Что-жъ ты будешь дѣлать?
   -- Буду играть на арфѣ и пѣть.
   -- Лучше вернись на родину къ своимъ родителямъ.
   -- У меня ихъ нѣтъ.
   -- Ну, такъ у тебя вѣрно есть родственники какіе нибудь?
   -- У меня никого нѣтъ. До свиданія, если вы хотите, я буду приходить къ вамъ въ воскресенье и играть: вы были со мной такъ ласковы и добры.
   Я направился къ двери, но Лиза, подбѣжавъ ко мнѣ, взяла меня за руку и указала пальцемъ на арфу.
   -- Въ самомъ дѣлѣ сыграй намъ что нибудь, сказалъ отецъ, увидѣвъ жестъ Лизы.
   Я сыгралъ вальсъ, потомъ спѣлъ свою любимую пѣсенку. Лиза долго слушала меня внимательно, но вдругъ расплакалась.
   Я замолчалъ. Черезъ нѣсколько времени я опять всталъ и сталъ прощаться.
   -- Куда-же ты? спросилъ садовникъ.
   -- Ухожу.
   -- Ты въ самомъ дѣлѣ надѣешься, что проживешь музыкой?
   -- Я больше ничего не знаю.
   -- И ты не боишься бродить одинъ по большимъ дорогамъ?
   -- У меня все равно нѣтъ своего угла.
   -- Ну, вотъ что малый; ты мнѣ понравился. Хочешь остаться у меня жить? Ты, конечно, долженъ будешь работать и работа не легкая, иногда цѣлый день; за то у тебя будетъ уголъ и вѣрный кусокъ хлѣба. А если ты добрый и хорошій, то найдешь въ насъ и родныхъ.
   Это было такъ неожиданно для меня, что я не находилъ отвѣта.
   -- Такъ идетъ, что-ли? спросилъ опять хозяинъ.
   Вмѣсто отвѣта, я снялъ съ плеча арфу и поставилъ ее въ уголъ.
   -- Вотъ и хорошо, сказалъ садовникъ. Повѣсь-ка свою музыку на гвоздь, а когда тебѣ не захочется больше оставаться съ нами,-- ты снимешь ее и улетишь; только постарайся для этого выбрать теплое время, какъ это дѣлаютъ перелетныя птицы.
   Такимъ образомъ я вступилъ въ семью садовника. Она состояла изъ пяти человѣкъ: отца, котораго звали дядя Петръ, двухъ сыновей -- Алексѣя и Беньямина и двухъ дочерей -- старшей Анны и самой младшей Лизы.
   Лиза была нѣмая: она онѣмѣла на четвертомъ году вдругъ, отъ болѣзни. Но доктора увѣряли, что впослѣдствіи она опять начнетъ говорить. Жена дяди Петра умерла черезъ годъ послѣ рожденія Лизы, и съ тѣхъ поръ Анна замѣнила мать своимъ братьямъ и маленькой сестрѣ. Ей было всего четырнадцать лѣтъ, но она казалась взрослой.
   Не прошло и пяти минутъ, какъ я сталъ разсказывать о своихъ послѣднихъ приключеніяхъ съ Витали, какъ кто-то вдругъ сталъ царапаться въ дверь и въ тоже время послышался жалобный визгъ.
   -- Это Капи! вскричалъ я, вскакивая.
   Лиза отворила дверь, и Капи, какъ сумашедшій, бросился на меня и сталъ лизать мнѣ лицо.
   -- А что-же будетъ съ Капи? спросилъ я.
   -- Онъ съ тобой останется, отвѣчалъ дядя Петръ.
   Капи будто понялъ, что рѣчь идетъ о немъ, всталъ на заднія лапы и одну переднюю прижавъ къ груди, низко поклонился. Дѣти пришли въ восторгъ.
   Черезъ часъ мы съ дядей Петромъ отправились въ полицейскій участокъ, куда меня велѣно было привести, чтобы разузнать подробности о Витали. Но я и самъ могъ сообщить очень мало, такъ какъ въ сущности, о самомъ Витали, ничего не зналъ. Я разсказалъ только, что его знаетъ человѣкъ, по имени Гарофоли. Тогда приставъ велѣлъ свести меня въ ту улицу, гдѣ жилъ Гарофоли, чтобы я указалъ домъ. Домъ я скоро нашелъ и мы вошли на верхъ. Гарофоли былъ дома и увидѣвъ меня съ полицейскими, поблѣднѣлъ. Узнавъ-же въ чемъ дѣло, успокоился и разсказалъ слѣдующее: лѣтъ тридцать пять или сорокъ назадъ, былъ знаменитый пѣвецъ по имени Карло Бальзани. Во всѣхъ театрахъ, гдѣ онъ пѣлъ, онъ имѣлъ огромный успѣхъ. Но вдругъ, ни съ того ни съ сего, потерялъ голосъ. Тогда, не желая сдѣлаться второстепеннымъ пѣвцомъ, онъ совсѣмъ бросилъ пѣніе, перемѣнилъ свое имя на имя Витали, и скрылся отъ всѣхъ, кто зналъ его раньше. Но такъ какъ жить чѣмъ-нибудь все-таки было необходимо, то онъ и сталъ браться за разныя ремесла. Къ несчастію, ничего не удавалось. Тогда онъ сталъ водить ученыхъ собакъ, но и въ нищетѣ сохранилъ огромную гордость: онъ скорѣе-бы умеръ, нежели открылъ-бы кому-нибудь, что онъ не Витали, а бывшій знаменитый артистъ -- Карло Бальзани.
   Такъ вотъ она разгадка всего! Бѣдный, дорогой Витали!
  

XVII.

   Витали хоронили на другой день и дядя Петръ обѣщалъ повести меня на похороны. Но къ утру у меня сдѣлалась сильная лихорадка и жаръ, такъ что я совсѣмъ не могъ встать. Оказалось, что я заболѣлъ воспаленіемъ легкихъ. Во время своей долгой болѣзни, я вполнѣ узналъ и оцѣнилъ доброту всей семьи дяди Петра, въ особенности Анны.
   Въ крестьянскихъ семьяхъ вообще, рѣдко прибѣгаютъ къ помощи врача, но я былъ такъ опасно боленъ, что пригласили доктора и тотъ осмотрѣвъ меня, совѣтовалъ немедленно свезти въ больницу. Но дядя Петръ рѣшительно отказался это исполнить.
   И вотъ Анна сдѣлалась самой усердной и внимательной сидѣлкой. Если ей необходимо нужно было оставить меня на время, то ея мѣсто занимала Лиза. Ночью-же, когда мнѣ бывало особенно тяжело, у моей постели поочередно дежурили мальчики Алексѣй и Беньяминъ. Наконецъ я началъ медленно поправляться и только къ веснѣ вышелъ въ первый разъ изъ комнаты.
   Тогда моей постоянной собесѣдницей сдѣлалась Лиза. Мы всегда гуляли съ ней вмѣстѣ. Мы выходили въ полдень, когда было всего теплѣе и хоть не могли разговаривать, но такъ хорошо понимали другъ друга по глазамъ и жестамъ, что даже и не чувствовали необходимости выражаться словами.
   Мало-по-малу силы мои начали возвращаться и я съ нетерпѣніемъ ждалъ дня, когда примусь за работу. Этимъ я хотѣлъ хоть отчасти заплатить за добро, которое дѣлали для меня. Къ тому-же я собственно не зналъ хорошенько, что значитъ работать и мнѣ хотѣлось поскорѣе это испробовать.
   Весна была еще въ самомъ началѣ и по утрамъ и съ вечера бывали еще легкіе морозцы. Поэтому цвѣты, которые дядя Петръ разводилъ для продажи, прикрывались на ночь стеклянными рамами. Моя первая работа, которую мнѣ дали, состояла въ томъ, что я долженъ былъ каждое утро вытирать слегка замерзавшія за ночь стекла, а днемъ когда солнце пригрѣвало, долженъ былъ поднимать рамы. Когда-же солнце начинало очень припекать, то -- покрывать рамы соломенными матами. Вечеромъ рамы опять опускались. Эта работа была не трудна для меня, но требовала очень много времени. Алексѣй и Беньяминъ таскали воду изъ колодца для поливки, дядя Петръ копалъ гряды, словомъ всѣ были за дѣломъ.
   По мѣрѣ того, какъ я становился сильнѣе, мнѣ стали давать и болѣе трудную работу: я сталъ копать гряды, сажать цвѣты и когда я увидѣлъ, что все мною посаженное взошло, то очень былъ доволенъ, сознавая, что и моя работа принесла пользу. А это сознаніе есть самая дорогая плата за трудъ.
   Я скоро совсѣмъ привыкъ къ этой жизни. Видя, какъ кругомъ меня всѣ трудятся и работаютъ, мнѣ самому становилось легче переносить усталость. Вечеромъ мы всѣ собирались вмѣстѣ и мнѣ такъ отрадно было думать, что я теперь не бездомный бродяга, а имѣю семью, для которой работаю, и которая всегда дастъ мнѣ теплый уголъ и кусокъ хлѣба.
   Въ воскресенье мы всѣ отдыхали. Мы садились подъ навѣсъ изъ дикаго винограда, я бралъ арфу и игралъ танцы. Братья и сестры танцовали. Послѣ танцевъ я начиналъ пѣть, а потомъ я заставлялъ Капи показывать свое искусство.
   Такъ прошло два года. Я часто бывалъ съ дядей Петромъ въ Парижѣ и успѣлъ немного узнать городъ. Онъ не производилъ ужъ на меня такого тяжелаго и мрачнаго впечатлѣнія, какъ въ первый разъ, напротивъ я увидѣлъ въ немъ много прекраснаго. Дома я занимался въ теченіе зимы чтеніемъ и дядя Петръ прикупилъ къ своимъ прежнимъ книгамъ много новыхъ. Я читалъ вслухъ, и внимательнѣе всѣхъ слушала меня Лиза. Прошла зима. Я уже начиналъ думать, что насталъ конецъ моей тревожной и безпріютной жизни, какъ вдругъ случилось происшествіе, перевернувшее снова всю мою судьбу, именно въ то самое время, когда я менѣе всего этого ожидалъ.
  

XVIII.

   Однажды въ воскресенье, послѣ цѣлой недѣли особенно утомительнаго труда, дядя Петръ вздумалъ устроить намъ праздникъ и сказалъ, что мы пойдемъ въ гости къ одному его пріятелю. Къ четыремъ часамъ мы веѣ были готовы и одѣты по праздничному.
   -- Ну, съ Богомъ, дѣтки! сказалъ дядя Петръ.
   Мы съ Лизой пустились бѣгомъ впередъ. Капи, весело лая, бросился за нами. Въ гостяхъ насъ приняли очень радушно и время прошло такъ скоро, что мы и не замѣтили. Къ вечеру вдругъ небо стало покрываться тучами, и дядя Петръ сталъ торопить насъ домой.
   -- Поскорѣй, дѣти, а то если поднимется вѣтеръ, то онъ побьетъ мнѣ всѣ рамы и поломаетъ цвѣты. Я съ Алексѣемъ и Беньяминомъ пойду впередъ, а ты, Реми, иди съ дѣвочками.
   Между тѣмъ вѣтеръ вскорѣ усилился до того, что мѣшалъ даже идти и намъ приходилось останавливаться. Цѣлые облака пыли засыпали намъ глаза и ротъ. Вдали раздавались раскаты грома и молнія сверкала все чаще и чаще. Насъ поразилъ странный шумъ, который мы слышали въ промежуткахъ между ударами грома: будто несся гдѣ-то цѣлый табунъ лошадей. Вдругъ пошелъ сильнѣйшій градъ, величиною въ голубиное яйцо. Мы спрятались подъ какія-то ворота и вскорѣ вся земля вокругъ насъ была покрыта льдинками и осколками разбитыхъ оконныхъ стеколъ.
   -- Пропали наши рамы! вскричала Анна.
   Это продолжалось очень недолго. Черезъ пять минутъ, мы могли продолжать уже свой путь. Подойдя къ дому мы увидѣли, что дверь открыта, но въ комнатѣ никого нѣтъ. Мы прошли въ садъ и увидѣли, что дядя Петръ сидитъ на скамейкѣ, опустивъ голову, какъ-бы обезсиленный. Мальчики стояли возлѣ.
   -- Бѣдные дѣти! сказалъ дядя Петръ.
   Онъ взялъ Лизу на руки и заплакалъ. Я оглянулся и увидѣлъ, что почти всѣ рамы разбиты, а цвѣты смяты и поломаны. Это было полное раззореніе для семьи, потому что лѣто обезпечивало ихъ на всю зиму. Къ тому-же земля, на которой былъ садъ и домъ дяди Петра, не была еще его собственностью: онъ ежегодно уплачивалъ за нее настоящему хозяину извѣстную сумму, по условію. Въ этомъ-же условіи было сказано, что если дядя Петръ хоть одинъ годъ неисправно внесетъ плату, то садъ и всѣ постройки, находящіеся на этой землѣ, отойдутъ къ хозяину. Десять лѣтъ дядя Петръ былъ исправенъ и вотъ теперь, все погибло, онъ раззоренъ. Къ несчастію, кромѣ земли, онъ взялъ еще деньгами довольно большую сумму на обзаведеніе. Такъ что долгъ былъ такъ великъ, что о спасеніи нечего было и думать: хозяинъ ни за что не сдѣлалъ-бы никакой уступки.
   Наступили тяжелые дни для насъ. Дядя Петръ бѣгалъ по разнымъ мѣстамъ, чтобы хоть гдѣ-нибудь занять денегъ, но все было безполезно. Наконецъ разъ вечеромъ, онъ собралъ насъ всѣхъ вокругъ и сказалъ:
   -- Дѣти, приготовьтесь къ большому испытанію. Я не могу заплатить долга и меня посадятъ въ тюрьму. Я написалъ вашей теткѣ Катеринѣ, которая пріѣдетъ и позаботится о васъ.
   Мы всѣ плакали. Прошло нѣсколько времени и вотъ однажды къ намъ пришли какіе-то чиновники, велѣли отцу слѣдовать за ними. Онъ попросилъ только позволенія проститься съ нами и поцѣловавъ каждаго изъ насъ поочередно, не оглядываясь вышелъ изъ дому. Мы хотѣли пойти проводить его, но онъ не велѣлъ.
   Въ тотъ-же день пріѣхала тетка Катерина. Это была очень рѣшительная и твердая женщина; она никогда не терялась. Тотчасъ-же она всѣмъ намъ нашла работу, сама-же пошла посовѣтоваться съ нѣкоторыми знакомыми, что дѣлать.
   Вскорѣ судьба наша была рѣшена: Лиза будетъ жить у тетки Катерины; Алексѣй у дяди -- рудокопа, Беньяминъ у другаго дяди -- садовника, а Анна -- у другой замужней тетки.
   Я ждалъ, что дойдетъ очередь и до меня, но тетка Катерина больше ничего не сказала.
   -- А я-же куда? рѣшился я наконецъ спросить.
   -- Ты? да куда хочешь; ты вѣдь намъ чужой.
   -- Я умѣю работать, вотъ спросите хоть у Алексѣя.
   -- А ѣсть ты умѣешь?
   -- Онъ нашъ, онъ нашъ! закричали всѣ дѣти.
   Лиза подошла къ теткѣ и сложивъ руки, стала будто просить ее о чемъ-то.
   -- Милая моя дѣвочка, сказала Катерина, я знаю, что тебѣ хочется взять его съ собой. Но я не могу кормить его, мой мужъ на это не согласится, вѣдь онъ намъ не родня.
   Она была права: я чужой и мнѣ остается только уйти на всѣ четыре стороны.
   Когда тетка Катерина вышла, всѣ дѣти окружили меня и старались высказать свою любовь и сожалѣніе.
   -- Знаете что, мои дорогіе, сказалъ я, вѣдь мы можемъ не раставаться. Я начну свою прежнюю жизнь и съ своей арфой и Капи, буду обходить, поочередно, каждаго изъ васъ. Увидите, когда нибудь мы опять соберемся вмѣстѣ и будемъ всѣ счастливы.
   На другой день въ семь часовъ утра къ воротамъ подъѣхала телѣга, которая должна была увезти моихъ друзей. Прощаніе было очень печальное, но тетка Катерина скоро оборвала его: когда всѣ усѣлись въ телѣгу, она слегка оттолкнула меня и велѣла трогать. Я долго стоялъ на мѣстѣ и глядѣлъ вслѣдъ уѣзжавшимъ друзьямъ. Потомъ я надѣлъ на плечо арфу и подозвалъ Капи. Увидѣвъ меня, собирающагося въ путь, собака начала весело прыгать вокругъ меня, прежняя бродячая жизнь была ей болѣе по душѣ.
   -- Идемъ, старый другъ, сказалъ я.
   И я отвернулся отъ дома, гдѣ провелъ два такихъ счастливыхъ года и гдѣ думалъ остаться навсегда. Высоко надо мной сіяло солнце на голубомъ небѣ. Все кругомъ цвѣло. Какъ не похожъ былъ этотъ день на тотъ, когда меня нашли почти умирающимъ на порогѣ этого дома! Эти два года были только отдыхомъ, теперь-же я продолжаю свой путь. Передо мной была прежняя жизнь, но я не былъ болѣе одинокъ; у меня была семья.
  

XIX.

   Многія дѣти часто желаютъ быть большими, чтобы дѣлать все, что имъ хочется. Мнѣ-же, напротивъ, хотѣлось тогда, чтобы былъ кто-нибудь постарше меня, кого-бы я долженъ былъ слушаться. Я понималъ, что въ жизни моей можетъ еще случится много такого, чего я даже не пойму одинъ.
   Прежде чѣмъ куда нибудь отправиться, я рѣшилъ сходить въ тюрьму, повидаться съ дядей Петромъ. Когда я пришелъ туда, меня провели въ пріемную, куда вскорѣ вышелъ и дядя Петръ.
   -- Я ждалъ тебя, мой милый Реми, сказалъ онъ, и такъ бранилъ Катерину, что она не взяла тебя съ собой.
   -- Она не хотѣла, замѣтилъ я.
   -- Нѣтъ, она не могла этого сдѣлать. Ты конечно навѣрно отработалъ-бы свой хлѣбъ, но мужъ ея служитъ на каналѣ, и тебя-бы некуда было пристроить. Дѣти мнѣ сказали, что ты хочешь взяться за свое старое ремесло. Развѣ ты забылъ объ опасностяхъ.
   -- Нѣтъ не забылъ.
   -- Такъ какъ-же ты будешь бродить по свѣту теперь, когда ты совершенно одинъ?
   -- У меня есть Капи.
   -- Я-бы хотѣлъ, чтобъ ты лучше нашелъ мѣсто у кого-нибудь. Вѣдь ты хорошо работаешь, я знаю.
   -- Нѣтъ, дядя Петръ, отвѣчалъ я. У васъ я-бы работалъ всю жизнь, но наниматься къ какому нибудь хозяину, я ни за что не хочу.
   -- Тогда, да сохранитъ тебя Богъ, мой милый, сказалъ онъ, обнявъ и поцѣловавъ меня. Вотъ возьми это на память обо мнѣ, прибавилъ онъ, подавая старые серебрянные часы, другаго у меня теперь ничего нѣтъ.
   Я хотѣлъ отказаться, но онъ продолжалъ:
   -- Мнѣ здѣсь не нужно знать времени. Все равно, еще долго придется просидѣть. Прощай, поцѣлуй меня еще разъ и иди съ Богомъ. Будь честнымъ и хорошимъ человѣкомъ.
   Я очутился на улицѣ, самъ не знаю какъ, до того разстроило меня прощаніе. Наконецъ ощупавъ случайно часы, я опомнился и всю мою грусть какъ рукой сняло. Мнѣ всегда хотѣлось имѣть свои собственные часы, но это казалось неисполнимой мечтой. И вотъ теперь вдругъ эта мечта исполнилась совершенно для меня неожиданно.
   Въ послѣдній разъ я оглянулся на тюрьму и пошелъ впередъ. Проходя по одной улицѣ, я вдругъ узналъ въ ней домъ, гдѣ жилъ Гарофоли. Мнѣ все вспомнилось: и Матвѣй, и Гарофоли, и вечеръ, проведенный у него, а потомъ и страшная ночь, когда умеръ Витали. Недалеко, на углу улицы, я замѣтилъ какого-то мальчика. Онъ показался мнѣ похожимъ на Матвѣя, хотя мнѣ было странно, что онъ нисколько не выросъ за эти два года. Я подошелъ поближе и съ удивленіемъ увидѣлъ, что это дѣйствительно Матвѣй. Онъ также тотчасъ узналъ меня.
   -- Вѣдь это ты былъ у Гарофоли со старикомъ съ длинной бѣлой бородой? спросилъ онъ.
   -- Да я; и ты все еще живешь у Гарофоли?
   -- Нѣтъ, Гарофоли въ тюрьмѣ. Онъ попалъ туда потому, что забилъ до смерти одного мальчика.
   -- А гдѣ же остальные?
   -- Не знаю. Меня не было въ это время. Когда я вышелъ изъ больницы, то былъ такъ слабъ, что даже Гарофоли не рѣшался бить меня. Онъ и отдалъ меня въ наймы въ одинъ циркъ, гдѣ нужны были мальчики. Я пробылъ тамъ эти два года, а теперь мнѣ тамъ отказали. Я вернулся сюда, вижу квартира заперта и ужь сосѣди мнѣ обо всемъ разсказали.
   -- Что-жъ, ты будешь дѣлать? спросилъ я.
   -- Не знаю право. Я хотѣлъ ужъ продать свою скрипку, да мнѣ жалко съ нею разстаться: я ее такъ люблю.
   -- Такъ ты бы лучше игралъ на улицахъ.
   -- Я ужъ пробовалъ, да мнѣ никто ничего не подаетъ. Ну, а ты что дѣлаешь? спросилъ онъ меня.
   -- Я начальникъ труппы, отвѣчалъ я хвастливо.
   -- Возьми меня въ свою труппу, я тебѣ буду помогать.
   Тогда я признался, что вся моя труппа состоитъ изъ одного только Капи.
   -- Ну, что-жъ? за-то насъ будетъ двое и увидишь, какъ хорошо у насъ пойдетъ дѣло. Вдвоемъ мы ни за что не умремъ съ голоду и всегда заратаемъ что нибудь.
   -- Такъ рѣшено, идемъ вмѣстѣ! сказалъ я послѣ небольшаго раздумья.
   Черезъ четверть часа мы вышли изъ Парижа. Куда-же мы пойдемъ? Мнѣ хотѣлось навѣстить своихъ названныхъ сестеръ и братьевъ; съ кого-же начать? Но у меня былъ еще планъ, который мнѣ хотѣлось исполнить непремѣнно и какъ можно скорѣй: я хотѣлъ повидаться съ своей кормилицей. Сколько разъ хотѣлось мнѣ написать ей письмо, сказать, что я по прежнему люблю и помню ее, но мысль о ея мужѣ останавливала меня. Если онъ узнаетъ, что я теперь одинъ, то онъ навѣрно найдетъ меня и отдастъ къ новому хозяину, который не будетъ такой добрый, какъ Витали, а напротивъ, такой какъ Гарофоли. И я думалъ, что пусть лучше матушка думаетъ, что я погибъ, чѣмъ попасть въ руки ея мужа.
   Теперь же, когда насъ двое, я придумалъ сдѣлать слѣдующее: мы дойдемъ до Шаванона, Матвѣй зайдетъ къ моей кормилицѣ и если ея мужъ дома, то онъ постарается какъ нибудь вызвать ее за ворота, и скажетъ потихоньку, что я здѣсь и хочу съ ней повидаться. Если же Барбарена нѣтъ, то онъ тотчасъ же скажетъ ей всюоправду.
   Такъ раздумывалъ я, смотря въ тоже время по сторонамъ, нѣтъ ли гдѣ-нибудь по дорогѣ деревни, гдѣ мы могли-бы сыграть что-нибудь и дать представленіе.
   Мы наконецъ сѣли отдохнуть. Я вытащилъ изъ сумки старую карту и разложилъ ее на травѣ, Долго не могъ я сообразить, но какой дорогѣ мы идемъ, наконецъ понялъ, что мы какъ разъ на той дорогѣ, которая идетъ въ нашу деревню. Потомъ я вздумалъ посмотрѣть, что у меня лежитъ въ сумкѣ. Вынувъ изъ нея все, что тамъ было, я увидѣлъ, что у меня есть три полотнянныя рубашки, три пары чулокъ и пара хорошихъ башмаковъ. Матвѣй удивился даже на мое богатство.
   -- А у тебя что есть? спросилъ я.
   -- У меня? скрипка и то что на мнѣ.
   -- Ну, такъ мы все раздѣлимъ пополамъ, потому что мы товарищи. У тебя будетъ также двѣ рубашки и двѣ пары чулокъ. Но за то мы и мѣшокъ будемъ нести пополамъ: часъ ты, часъ я. Теперь покажи мнѣ, какъ ты играешь, на скрипкѣ, я послушаю.
   Матвѣй взялъ скрипку и заигралъ. Я съ удивленіемъ услышалъ, какъ хорошо онъ играетъ. Мнѣ показалось даже, что почти также хорошо, какъ Витали.
   -- Кто тебя училъ играть? спросилъ я.
   -- Никто, я самъ научился. Я играю все, что услышу.
   -- Теперь послушай, какъ я сыграю, сказалъ я и взялъ арфу. Потомъ я спѣлъ свою пѣсенку.
   Матвѣю также понравилась моя игра.
   Послѣ этого мы рѣшили двинуться дальше. Матвѣй взвалилъ на плечи мѣшокъ. Въ первой же деревнѣ мы хотѣли остановиться и дать представленіе.
   Мы проходили мимо какого-то хутора. Во дворѣ видно было очень много разодѣтыхъ по праздничному мужчинъ и женщинъ. Оказалось, что здѣсь свадьба. Мнѣ пришло въ голову спросить, не желаютъ ли гости, чтобы мы сыграли имъ танцы. Человѣкъ, къ которому я обратился, не отвѣчая ни слова, повернулся къ гостямъ и такъ громко свистнулъ, что Капи даже испугался.
   -- Эй, вы! крикнулъ онъ. Пришли музыканты, не велѣть ли имъ сыграть что нибудь!
   -- Музыку, музыку! закричали всѣ. Пусть играютъ, мы хотимъ танцовать.
   Насъ поставили на бочку и мы начали играть танцы. Гости принялись отплясывать. Такъ продолжалось до ночи. Мы очень устали играть, особенно Матвѣй, который былъ еще слабъ, и такъ по временамъ блѣднѣлъ, что я пугался.
   Къ счастію это замѣтила невѣста.
   -- Ну будетъ, сказала она. Этотъ бѣдный мальчикъ совсѣмъ усталъ. Раскошеливайтесь-ка теперь для нашихъ музыкантовъ.
   -- Позвольте нашему казначею собрать деньги, сказалъ я, спрыгивая съ бочки и бросая свою шляпу Капи. Всѣ очень смѣялись, видя, какъ Капи низко кланялся каждому, кто подавалъ ему деньги. Сборъ превзошелъ наши ожиданія. Я видѣлъ, какъ серебрянныя монеты то и дѣло летѣли въ мою шляпу, а невѣста положила цѣлый рубль. Потомъ насъ позвали въ кухню, накормили и позволили переночевать на сѣновалѣ. На другое утро мы покинули гостепріимныхъ хозяевъ съ цѣлымъ капиталомъ въ карманѣ: у насъ было десять рублей. Мы рѣшили купить кое какія вещи и между прочимъ мѣшокъ для моего товарища, послѣ чего раздѣлили пополамъ все что имѣли, и намъ легче стало идти.
   Мы пошли дальше по дорогѣ въ Шаванонъ. Мнѣ хотѣлось только увидѣть и поцѣловать свою кормилицу. Вдругъ я подумалъ, какъ-же это я пойду къ ней и не принесу никакого подарка? Долго думалъ я, что-бы ей купить и наконецъ остановился на томъ, что единственно подходящій для нея подарокъ былъ-бы тогда, когда-бы я могъ купить ей корову, привести и сказать:
   -- Вотъ тебѣ, матушка, другая Рыжка; посмотри, она нисколько не хуже прежней.
   Воображаю, какъ она была-бы рада! А я-то какъ былъ-бы доволенъ!
   Но сколько можетъ стоить корова? въ соетояніили я буду купить ее. Поэтому, какъ только мы пришли въ деревню, я спросилъ у одного крестьянина, что стоитъ хорошая корова, которая давала-бы много молока.
   Крестьянинъ, выслушавъ меня, сказалъ:
   -- Такая корова, если хочешь знать, должна стоить пятьдесятъ рублей.
   Услыхавъ о такой огромной цѣнѣ, я съ грустью подумалъ, что врядъ-ли мы сможемъ когда нибудь собрать столько денегъ. Тогда мы рѣшили сдѣлать вотъ что: вмѣсто Шаванона, мы пойдемъ теперь въ другія мѣста и постараемся побольше заработать. Можетъ быть намъ удасться собрать сколько нужно и купить корову.
   -- Мы сначала пойдемъ въ Варсъ, къ рудокопамъ, сказалъ я.
   -- Въ Варсъ, такъ въ Варсъ, отвѣчалъ Матвѣй, по крайней мѣрѣ увидимъ шахты, а это очень интересно.
  

XX.

   Дорога отъ Парижа до Варса была длинна и утомительна. Мы шли почти три мѣсяца. За это время мы собрали рублей тридцать, такъ что не хватало очень немного. Въ Варсѣ, собственно, я хотѣлъ повидаться съ Алексѣемъ, который жилъ у своего дяди рудокопа. Когда мы пришли въ городъ и спросили, гдѣ живетъ дядя Гаспаръ, намъ указали на небольшой домикъ, недалеко отъ шахты. На порогѣ дома стояла какая-то молодая женщина и разговаривала съ своей сосѣдкой. Я спросилъ у нея, когда вернется съ работы дядя Гаспаръ.
   -- Въ шесть часовъ, отвѣчала она. А вамъ что нужно?
   -- Я хотѣлъ-бы видѣть Алексѣя.
   Посмотрѣвъ на меня и на Капи, она спросила:
   -- Ты Реми? Алексѣй намъ много о тебѣ разсказывалъ. А это кто? спросила она, указывая на Матвѣя.
   -- Это мой товарищъ.
   Это была тетка Алексѣя. Я думалъ, что она, видя какъ мы утомлены, позоветъ насъ въ комнату, чтобы мы подождали, пока Алексѣй вернется, но она и не подумала это сдѣлать и повторивъ, что ея мужъ вернется въ шесть часовъ, сказала, чтобъ мы пришли попозже.
   Нечего дѣлать, пришлось уйти. Мы пошли къ шахтѣ и стали ждать выхода рудокоповъ.
   Нѣсколько минутъ спустя послѣ того, какъ пробило шесть часовъ, мы стали замѣчать въ глубинѣ темной галлереи, которая вела въ шахту, мелькавшіе огоньки. Это были лампы рудокоповъ, кончившихъ работу и уходившихъ домой. Они шли медленно и тяжело. Лица у всѣхъ были черны, какъ у трубочистовъ, платье и шапки покрыты черной пылью и грязью. Недалеко отъ выхода изъ галлереи, каждый вѣшалъ на стѣнку свою лампочку.
   Я такъ внимательно смотрѣлъ на вое происходившее, что не замѣтилъ, какъ подошелъ Алексѣй и бросился ко мнѣ на шею. Впрочемъ, я и не узналъ-бы его подъ слоемъ угольной пыли. Онъ совсѣмъ не былъ похожъ на того, какимъ я его видѣлъ дома, среди цвѣтовъ, въ саду.
   -- Это Реми, сказалъ онъ обернувшись къ человѣку лѣтъ сорока съ добродушнымъ, какъ у дяди Петра, лицомъ. Это былъ дядя Гаспаръ.
   -- Мы тебя ужъ давно ждемъ, сказалъ онъ ласково.
   Капи очень обрадовался, узнавъ Алексѣя и теребилъ его за рукавъ куртки. Я разсказалъ дядѣ Гаспару о Матвѣѣ, какъ я его нашелъ, и какъ мы рѣшили вмѣстѣ трудиться.
   -- А это Капи? спросилъ онъ. Алексѣй разсказывалъ намъ, что это очень умная собака. Вотъ увидимъ, завтра воскресенье и она покажетъ намъ свои штуки.
   Мы пошли всѣ вмѣстѣ. Дядя Гаспаръ мнѣ очень понравился, тѣмъ болѣе, что онъ такъ похожъ былъ на своего брата, Петра.
   Мы съ Алексѣемъ такъ забросали вопросами другъ друга, что первое время ничего не могли понять. Мы дошли до дому не успѣвъ ничего разсказать другъ другу.
   -- Вы, ребята, будете съ нами ужинать, сказалъ дядя Гаспаръ.
   Мы вошли въ комнату. Дядя Гаспаръ сказалъ своей женѣ:
   -- Вотъ Реми и его другъ.
   -- Я ужъ ихъ видѣла, отвѣчала она.
   -- Тѣмъ лучше. Дай-ка намъ тогда поужинать.
   Я былъ очень радъ опять провести вечеръ въ семьѣ, въ особенности съ Алексѣемъ. Но не менѣе былъ доволенъ, ожидая, что сейчасъ мнѣ дадутъ тарелку горячаго супу, котораго я такъ давно уже не ѣлъ. Къ сожалѣнію, мои ожиданія были напрасны. Жена дяди Гаспара была дурная хозяйка и рѣдко занималась стряпней. Обыкновенно и обѣдъ и ужинъ состоялъ изъ холодной солонины, которую она покупала въ лавочкѣ. Дядя Гаспаръ, человѣкъ очень миролюбивый и не любившій шуму и ссоръ, почти никогда не дѣлалъ замѣчаній своей женѣ. Рѣдко когда только бывало скажетъ:
   -- Ты-бы намъ хоть къ завтрему сварила похлебку.
   -- Мнѣ некогда, отвѣчала жена. Если я все буду стряпать, то некому будетъ обшивать васъ и чинить ваши платья.
   -- И то правда, мы одѣты какъ принцы, отвѣчалъ мужъ, оглядывая свою изорванную куртку.
   Этимъ всегда кончалось. По прежнему подавалась солонина и дядя Гаспаръ и Алексѣй ходили въ порванномъ платьѣ.
   На этотъ разъ, поѣвъ такой-же холодной солонины, дядя Гаспаръ сказалъ, вставая изъ-за стола:
   -- Ты, Реми, будешь спать съ Алексѣемъ, а твой товарищъ въ сѣняхъ; мы устроимъ ему отличную постель изъ соломы и сѣна.
   Цѣлую ночь мы съ Алексѣемъ проболтали. Онъ разсказалъ мнѣ, какъ дядя Гаспаръ въ шахтахъ откалываетъ киркой куски угля, а онъ, Алексѣй, отвозитъ этотъ уголь на тачкѣ къ тому мѣсту, гдѣ стоитъ машина, которая поднимаетъ этотъ уголь вверхъ. Прежде онъ боялся ходить по лѣстницамъ, потому что ступеньки очень скользки, а теперь привыкъ. Какія тамъ галлереи, переходы, пещеры! Однимъ словомъ, глубоко подъ землю скрытъ цѣлый городъ.
   Мнѣ такъ захотѣлось увидѣть все это своими глазами, что на другой день я спросилъ дядю Гаспара нельзя-ли мнѣ спуститься и осмотрѣть шахту.
   Оказалось, къ сожалѣнію, что туда пускаютъ только тѣхъ, кто работаетъ, такъ что мнѣ пришлось отказаться отъ своего желанія. Но обстоятельства вдругъ сложились такъ, что мнѣ по неволѣ пришлось удовлетворить свое любопытство.
   Случилось, что наканунѣ моего ухода, Алексѣй такъ ушибъ себѣ правую руку кускомъ упавшаго угля, что чуть не размозжилъ себѣ палецъ. Рука разболѣлась у него до того, что нельзя было ею двигать. Докторъ осмотрѣлъ ушибъ, сказалъ, что все пройдетъ безслѣдно, но придется съ недѣлю ничего не дѣлать. Дядя Гаспаръ былъ въ отчаяніи; для него всякій перерывъ въ работѣ былъ несносенъ. Къ тому-же было такое время, что всѣ были заняты: не хватало даже ни взрослыхъ, ни дѣтей. Цѣлый день дядя Гаспарь искалъ кѣмъ-бы замѣнить на время Алексѣя и никого не нашелъ. Онъ вернулся домой очень разстроенный. Я подумалъ, что можетъ быть онъ и въ самомъ дѣлѣ много потеряетъ и рѣшилъ, что теперь самый удобный случай отплатить ему за гостепріимства, а Алексѣя выручить изъ бѣды.
   -- А трудно возить тачку? спросилъ я.
   -- Ничего нѣтъ легче, отвѣчалъ дядя Гаспаръ. Она идетъ по рельсамъ, такъ что нужно только ее слегка подталкивать.
   -- Значитъ я могу ее возить?
   -- Ты?! вскричалъ съ удивленіемъ дядя Гаспаръ. Конечно можешь, если захочешь.
   -- Такъ я хочу, потому что этимъ выручу васъ.
   -- Вотъ молодецъ, спасибо тебѣ, весело отвѣчалъ рудокопъ. Завтра мы отправимся съ тобою на работу, и я все покажу тебѣ. Это можетъ и пригодится тебѣ потомъ, если ты захочешь у насъ остаться.
   Но что будетъ въ это время дѣлать Матвѣй? Онъ не могъ оставаться здѣсь и мы рѣшили, что онъ съ Капи пока походитъ по окрестностямъ и будетъ играть.
   Онъ съ радостью взялся за это и сказалъ:
   -- Какъ хорошо будетъ, если мнѣ удасться хоть сколько нибудь прибавить денегъ, для покупки коровы.
   На другой день онъ съ Капи отправился въ дорогу, а я, надѣвъ рабочее платье Алексѣя, спустился съ дядей Гаспаромъ въ шахту.
   -- Когда будешь спускаться, предупредилъ онъ меня, то старайся крѣпче держаться за перекладины веревочной лѣстницы. Не то если упадешь, то не очень то хорошо будетъ: не скоро долетишь до дна.
   Меня охватилъ точно какой то страхъ, когда я очутился вдругъ во мракѣ, глубоко подъ землей. Въ верху, надо мной, какъ въ узкую длинную трубу, былъ видѣнъ клочекъ неба. Мы находились въ длинной галлереѣ, гдѣ тамъ и сямъ мелькали огоньки; то были лампочки другихъ рудокоповъ.
   -- Мы находимся теперь въ первой галлереѣ, сказалъ дядя Гаспаръ.
   Вдоль галлереи шли рельсы. Кое гдѣ протекали маленькіе ручейки.
   -- Эти ручейки протекаютъ съ верху, сказалъ опять дядя Гаспаръ, они всѣ стекаютъ въ одну общую яму. А тамъ стоитъ машина, которая и вычерпываетъ всю эту воду. Она дѣйствуетъ не переставая, и если она хоть на нѣсколько часовъ остановится, то можетъ сдѣлаться наводненіе. Мы какъ разъ идемъ теперь подъ рѣкой.
   Я невольно вздрогнулъ; онъ расхохотался.
   -- Не бойся, мы такъ глубоко подъ землей, что нечего опасаться.
   -- А если рѣка вдругъ прорвется? спросилъ я.
   -- Ну, тогда дѣлать нечего! Но у насъ не страшно, хотя, правда, есть такія шахты, гдѣ этого слѣдуетъ опасаться. За то часто бываютъ обвалы и взрывы.
   Когда мы пришли къ тому мѣсту, гдѣ работалъ дядя Гаспаръ, онъ сталъ отбивать своимъ молоткомъ куски угля и бросать въ тачку, которую я долженъ былъ отвезти. Но первую отвезъ онъ самъ, чтобы показать мнѣ дорогу и какъ нужно справляться съ самой тачкой. На встрѣчу намъ попадались другіе, которые также везли свой уголь къ машинѣ, поднимавшей этотъ уголь наверхъ.
   Работа была и въ самомъ дѣлѣ не трудная. Я скоро понялъ какъ и что нужно дѣлать, но съ непривычки усталъ больше обыкновеннаго; такъ какъ я не жаловался, то дядя Гаспарь похвалилъ меня.
   Шахты были очень интересны. Осмотрѣть ихъ мнѣ по прежнему очень хотѣлось, но остаться въ нихъ навсегда, я бы ни за что не согласился. Жить вѣчно подъ землей, не видѣть солнца и зелени, казалось мнѣ до того страннымъ и непріятнымъ, что я удивлялся дядѣ Гаспару и его товарищамъ, которые, повидимому, съ такой любовью относились къ своей работѣ. Кругомъ постоянно царила какое-то мертвое молчаніе, нарушаемое только унылымъ журчаніемъ подземныхъ многочисленныхъ ручейковъ и отдаленнымъ стукомъ молотковъ рудокоповъ.
   Сосѣдомъ моимъ по тачкѣ былъ какой то старикъ съ сѣдой бородой. Собственно говоря, цвѣтъ его бороды, можно было видѣть только въ воскресенье, когда онъ чисто вымывалъ себѣ лицо и волосы; всю же недѣлю онѣ были совершенно черны отъ копоти и пыли. Но я зналъ, что онъ старикъ, лѣтъ шестидесяти. Когда-то въ молодости, онъ былъ плотникомъ при шахтахъ, и подводилъ столбы и балки подъ нѣкоторыя мѣста галлерей. Но во время одного обвала, ему отдавило три пальца, и плотничать ужъ онъ не могъ. Общество, которому раньше принадлежали шахты, выплачивало ему маленькую пенсію, потому что онъ спасъ при обвалѣ трехъ человѣкъ, но потомъ общество раззорилось и старикъ остался безъ куска хлѣба. Тогда онъ, съ грѣхомъ пополамъ, пристроился къ одному рудокопу, который и далъ ему работу, исполняемую обыкновенно дѣтьми: онъ возилъ тапки съ углемъ къ машинѣ. Старикъ много видѣлъ на своемъ вѣку, много прочиталъ и зналъ гораздо больше всѣхъ другихъ рудокоповъ. Послѣдніе, за его знанія, прозвали его учителемъ.
   Мы съ нимъ вскорѣ познакомились и подружились. Я очень любилъ разспрашивать обо всемъ, а онъ любилъ поговорить, такъ что въ шахтѣ, гдѣ въ большинствѣ случаевъ почти вовсе не разговариваютъ другъ съ другомъ, насъ прозвали болтунами.
   Ни Алексѣй, ни дядя Гаспаръ не могли объяснить мнѣ многаго, о чемъ я ихъ разспрашивалъ. Учитель же постоянно отвѣчалъ на мои вопросы. Больше всего мнѣ хотѣлось узнать, что такое каменный уголь.
   -- Каменный уголь, отвѣчалъ старикъ, тоже самое, что древесный уголь. Такъ-же какъ и мы, сжигая въ печкѣ дрова, получаемъ изъ него уголь, такъ и допотопные лѣса сгорѣли внутри земли и черезъ многія столѣтія, превратились въ тотъ уголь, который мы съ тобой теперь возимъ въ тачкахъ.
   Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Намъ теперь некогда разговаривать, ты лучше приходи въ воскресенье ко мнѣ, и я тебѣ покажу куски угля, на которыхъ ясно видны слѣды листьевъ и древесныхъ корней. Ты такъ внимательно меня слушаешь, что я съ удовольствіемъ покажу и разскажу тебѣ о многомъ, что знаю.
   Въ воскресенье я отпросился у дяди Гаспара къ старику-учителю.
   -- Иди, иди, отвѣчалъ онъ, смѣясь, но только, если ты станешь такой-же ученый, какъ онъ, то пожалуй возгордишься передъ нами. Старикъ хорошій человѣкъ, только гордъ немного.
   Учитель жилъ на самой окраинѣ города у одной бѣдной вдовы рудокопа, задавленнаго обваломъ. Онъ нанималъ у нея сырой уголъ; но рудокопы, вообще, привыкли къ сырости и не обращаютъ вниманія на это неудобство. Когда я вошелъ, старикъ всталъ ко мнѣ на встрѣчу и сказалъ:
   -- Ну, здравствуй. Садись, потолкуемъ съ тобой. Только вотъ полакомься сначала немного, ты навѣрно отъ этого не прочь?
   И онъ поставилъ передо мной тарелку каленыхъ орѣховъ. Я усердно принялся за нихъ и вскорѣ почти все уничтожилъ.
   -- Теперь мы можемъ разсмотрѣть мои рѣдкости, сказалъ старикъ.
   Съ этими словами онъ подвелъ меня къ полкѣ, на которой лежало множество различныхъ кусковъ угля.
   -- Вотъ мои рѣдкости и такъ какъ ты хочешь знать, какъ образовался каменный уголь, то я и постараюсь объяснить тебѣ это какъ могу, потому что хоть меня и называютъ учителемъ, но къ сожалѣнію, я многаго не знаю. Видишь-ли, земля, на которой мы живемъ, не всегда была такая, какою ты ее видишь теперь. Были времена, когда у насъ, въ здѣшнихъ краяхъ, росли такія растенія, какія только встрѣчаются теперь въ жаркихъ странахъ. Потомъ вдругъ наступило время, когда все на землѣ измѣнилось: выросли другія растенія, народились другія животныя, словомъ, все стало другое. Черезъ много лѣтъ опять все исчезло, потомъ опять, точно земля каждый разъ перерождалась. Такъ длилось многіе милліоны лѣтъ можетъ быть. Погибавшія растенія, ложась слоями другъ на друга, гнили, сгорали и образовали первые пласты каменнаго, землянаго угля. Вотъ видишь этотъ кусокъ? Я добылъ его изъ нашихъ шахтъ; вглядись хорошенько и ты ясно увидишь, какъ будто кто засушилъ на немъ древесный листъ.
   Я присмотрѣлся и дѣйствительно увидѣлъ отчетливую форму листа, будто нарисованную.
   -- Теперь ты хоть немного понялъ, какъ образовался сначала этотъ уголь, и я подѣлился съ тобой почти всѣмъ, что знаю о немъ. Меня мало учили съ молоду, и навѣрно есть еще многое, что ты узнаешь впослѣдствіи, и о чемъ я тебѣ, къ сожалѣнію, разсказать не могу, потому что не знаю.
   Почти до самаго вечера, старикъ показывалъ мнѣ различные куски угля и камней, гдѣ ясно были видны слѣды растеній и все время разсказывалъ о многомъ, чего я раньше никогда и не слыхалъ и что я слушалъ съ удивленіемъ и большимъ любопытствомъ.
  

XXI.

   Я проработалъ въ шахтѣ до выздоровленія Алексѣя. Дядя Гаспаръ и старикъ-"учитель" очень полюбили меня и просили остаться съ ними навсегда. Но меня манила моя прежняя скитальческая жизнь, съ ея свободой, солнцемъ, чистымъ воздухомъ полей, и я не могъ рѣшиться промѣнять ее на спокойную и тихую, но мрачную жизнь подъ землей.
   Въ то время, когда меня всѣ уговаривали остаться, я сталъ замѣчать, что Матвѣй почему-то хмурится и едва отвѣчаетъ на мои вопросы. Наконецъ я объявилъ ему, что мы черезъ три дня уходимъ. Онъ вдругъ бросился ко мнѣ на шею и вскричалъ:
   -- Такъ мы съ тобой не разстанемся!
   И онъ разсказалъ мнѣ, что боялся все время, что меня уговорятъ остаться. Это его сильно огорчало.
   Мнѣ было очень пріятно услышать, что онъ такъ любитъ меня, потому что какъ помощникъ его въ нашихъ представленіяхъ, я былъ не особенно полезенъ. Онъ одинъ заработалъ въ это короткое время больше даже, нежели когда мы были вдвоемъ. Матвѣй могъ придумывать такія-же штуки, какъ Витали, и никто не отказывалъ ему, когда послѣ представленія, онъ посылалъ Капи собирать деньги; при томъ-же онъ игралъ на нѣсколькихъ инструментахъ.
   До пятидесяти рублей намъ не хватало теперь пустяковъ. Поэтому мы рѣшили, какъ можно скорѣй собрать остальное. Я простился, не безъ сожалѣнія, съ своими друзьями -- Алексѣемъ, дядей Гаспаромъ и старикомъ и вотъ мы, съ моимъ товарищемъ, опять очутились на свободѣ.
   Природа показалась-мнѣ еще прекраснѣе, послѣ моей жизни въ шахтѣ, и я былъ безконечно счастливъ, очутившись вновь среди простора полей. Мы съ Матвѣемъ долго спорили по какой дорогѣ намъ идти, наконецъ рѣшили направиться прежде всего въ Клермонъ, городъ на берегу моря, гдѣ много пріѣзжихъ, и гдѣ можно надѣяться собрать сколько нибудь денегъ.
   Еще въ Варсѣ, я началъ обучать Матвѣя грамотѣ, но потому-ли, что я дурно объяснялъ, или потому, что Матвѣй былъ лѣнивъ, но занятія наши шли очень плохо. Иногда я терялъ терпѣніе, закрывалъ книгу и начиналъ сердиться и бранить своего ученика. Онъ спокойно выслушивалъ меня и потомъ отвѣчалъ:
   -- Видно Гарофоли зналъ, что голова моя понимаетъ одни тумаки и больше ничего. Ты попробовалъ-бы дѣлать тоже, можетъ быть пошло-бы лучше.
   Кончалось обыкновенно тѣмъ, что я начиналъ смѣяться и мы мирились. Но не смотря на его плохіе успѣхи, онъ задавалъ мнѣ подчасъ такіе вопросы, на которые я совсѣмъ не могъ отвѣчать, потому что на самомъ дѣлѣ самъ зналъ, очень мало. Тѣмъ не менѣе, чтобы не унизиться въ его глазахъ, я отвѣчалъ первое, что приходило мнѣ въ голову; но я видѣлъ, что онъ оставался недоволенъ моими объясненіями и часто послѣ нихъ задумывался и молчалъ. Наконецъ одинъ разъ онъ сказалъ:
   -- Знаешь, что я хотѣлъ тебѣ сказать, Реми; ты конечно больше меня знаешь, и можешь меня многому научить, ну, а все-таки...
   -- Что такое?
   -- Есть можетъ быть многое, чего ты не знаешь; напримѣръ въ музыкѣ. Такъ вотъ я хотѣлъ сказать тебѣ: не купить-ли намъ такую книгу, гдѣ все описано и мы это выучимъ. Тогда мы все поймемъ. Такая книга, я думаю, не очень дорого стоитъ?
   -- Да, такую книгу слѣдовало-бы завести, отвѣчалъ я.
   -- Вотъ видишь, я зналъ, что ты согласишься. Да и въ самомъ дѣлѣ, развѣ ты можешь все знать, что въ книгахъ написано? Ты по книгамъ даже и не учился.
   -- Хорошій учитель лучше всякой книги, отвѣчалъ я важно.
   -- Я тоже такъ думаю, продолжалъ Матвѣй, и хотѣлъ посовѣтоваться съ тобой нельзя-ли мнѣ поучиться хоть немножко у хорошаго музыканта, который могъ-бы мнѣ растолковать то, что я не понимаю.
   -- Отчего жъ ты не подумалъ объ этомъ, когда я работалъ въ шахтахъ?
   -- Я безъ тебя не могъ тратить твоихъ денегъ. Да и хорошій учитель возьметъ вѣдь очень дорого.
   -- Во первыхъ, деньги также и твои, потому что мы одинаково ихъ зарабатываемъ. А во вторыхъ, нужно добыть непремѣнно хорошаго учителя, и ты будешь учиться столько, сколько захочешь. Да я и самъ не прочь еще поучиться съ тобой вмѣстѣ.
   Чтобы найти учителя нужно было прійти для этого въ городъ. По дорогѣ въ Клермонъ, былъ еще городъ Мандъ, гдѣ мы и рѣшили исполнить свое намѣреніе.
   Была уже ночь, когда мы пришли въ одну харчевню, гдѣ остались ночевать. За ужиномъ я спросилъ хозяйку нѣтъ ли у нихъ въ городѣ хорошаго музыканта. Она посмотрѣла на меня съ удивленіемъ.
   -- Развѣ вы никогда не слыхали о господинѣ Эспинасу? спросила она.
   -- Мы идемъ издалека и никогда не бывали здѣсь раньше.
   -- Откуда-же вы?
   -- Мы изъ Италіи, отвѣчалъ Матвѣй.
   -- Ну, если такъ, то вы конечно могли и не слыхать о немъ. Но еслибъ вы пришли изъ Ліона или Марселя, то было-бы очень странно еели-бы вы не знали господина Эспинасу.
   Услыхавъ о такой знаменитости, я побоялся, что онъ и говорить съ нами не захочетъ и спросилъ поэтому у хозяйки:
   -- А очень занятъ господинъ Эспинасу?
   -- Да, у него очень много дѣла. Еще бы ему сидѣть праздно!
   -- А какъ вы думаете, захочетъ онъ насъ впустить къ себѣ?
   -- Навѣрно захочетъ; онъ всѣхъ впускаетъ, особенно у кого деньги въ карманѣ.
   Пообчистившись немного, мы на другое утро отправились къ господину Эспинасу, знаменитому музыканту. Подойдя къ дому, гдѣ, какъ намъ сказали онъ жилъ, мы подумали, что ошиблись, увидѣвъ надъ дверью вывѣску цирульника. Мы обратились къ какому то прохожему и спросили, гдѣ живетъ господинъ Эспинасу.
   -- Здѣсь, отвѣчалъ онъ, указывая на лавочку цирульника.
   Мы подумали, что музыкантъ живетъ у цирульника и вошли.
   Лавочка раздѣлялась на двѣ половины: на одной стояли стеклянные шкафчики со щетками, гребенками, бритвами и многими другими вещами, нужными для бритья и стрижки; на другой висѣли на стѣнѣ всевозможные музыкальные инструменты.
   -- Можно видѣть господина Эспинасу? спросилъ Матвѣй.
   Маленькій вертлявый человѣкъ, брившій какого-то посѣтителя, оглянулся на насъ и сказалъ:
   -- Это я, что вамъ угодно?
   Мы съ недоумѣніемъ переглянулись. Но Матвѣй тотчасъ же сѣлъ на стулъ и сказалъ:
   -- Я хочу, чтобъ вы подстригли мнѣ волосы.
   -- Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ цирульникъ. Могу даже побрить васъ, если хотите.
   -- Этого мнѣ пока еще не нужно, отвѣчалъ мой товарищъ.
   Я понялъ, что онъ хочетъ что-то устроить. Окончивъ бритье, Эспинасу подошелъ къ Матвѣю и началъ его стричь. Въ тоже время Матвѣй началъ задавать ему вопросы, которые я ему не могъ объяснить и на которые Эспинасу отвѣчалъ не задумываясь, очень подробно, и понятно. Мы увидѣли, что онъ дѣйствительно хорошо знаетъ музыку. Тогда мы признались ему, зачѣмъ пришли; онъ расхохотался и сказалъ добродушно:
   -- Ахъ вы, плуты, что придумали!
   Затѣмъ онъ велѣлъ Матвѣю сыграть ему что нибудь на скрипкѣ, а потомъ и на флейтѣ. Матвѣй сыгралъ и цирульникъ пришелъ въ такой восторгъ, что даже обнялъ и поцѣловалъ его.
   -- Да ты просто маленькое чудо! воскликнулъ онъ. Оставайся у меня, я сдѣлаю изъ тебя знаменитаго музыканта.
   Я посмотрѣлъ на Матвѣя и не безъ волненія ждалъ его отвѣта. Неужели, думалъ я, онъ и въ самомъ дѣлѣ останется? И я вспомнилъ, что мнѣ на роду написано раставаться всегда съ тѣми, кого я люблю, и сердце мое невольно сжалось. Но Матвѣй быстро подошелъ ко мнѣ и взялъ меня за руку.
   -- Благодарю васъ, сударь, отвѣчалъ онъ Эспинасу, но я ни за что не покину своего друга.
   Цирульникъ началъ упрашивать его, но Матвѣй твердо стоялъ на своемъ и говорилъ:
   -- Я не оставлю Реми.
   -- Ну, Богъ съ тобой, сказалъ наконецъ Эспинасу; вотъ возьми отъ меня покрайней мѣрѣ на память вотъ эту книгу, она тебѣ пригодится.
   И съ этими словами, онъ снялъ съ полки какую то книгу и подалъ ее моему товарищу. Это оказался учебникъ, гдѣ были объяснены правила музыки и гдѣ Матвѣй могъ найти отвѣты на свои вопросы.
   Черезъ часъ мы простились съ знаменитымъ музыкантомъ, цирульникомъ Эспинасу, и ушли.
  

XXII.

   Наконецъ мы могли ужъ исполнить свое желаніе: могли купить корову, такъ какъ у насъ накопилось даже шестьдесятъ рублей. Но тутъ намъ пришло въ голову, что насъ могутъ очень легко надуть при покупкѣ. Я слышалъ много разсказовъ о томъ, что случалось покупаетъ кто нибудь очень хорошую корову съ длиннымъ хвостомъ, большими рогами, а потомъ оказывается, что и хвостъ, и рога привязные и фальшивые.
   -- Ну, на счетъ хвоста меня-то не надуютъ, увѣренно сказалъ Матвѣй. Я каждую корову буду такъ тянуть за хвостъ, что если хвостъ фальшивый, то непремѣнно оторвется.
   -- А если хвостъ не фальшивый и корова ударитъ тебя ногой въ грудь, что тогда будетъ? спросилъ я.
   Матвѣй задумался; онъ совсѣмъ не подумалъ объ этомъ.
   Тогда мы рѣшили найти кого нибудь и попросить помочь намъ въ нашей покупкѣ.
   Мы пришли въ слѣдующій городъ. Это былъ тотъ первый городъ, который я увидѣлъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда Витали увелъ меня отъ моей кормилицы. Многое вспомнилось мнѣ. Въ этомъ же городѣ, я въ первый разъ игралъ комедію вмѣстѣ съ Прекраснымъ Сердцемъ! Бѣдные друзья мои! никогда больше не увижу я васъ!
   Оставивъ свои мѣшки въ той же гостинницѣ, гдѣ мы когда-то ночевали съ Витали, мы съ Матвѣемъ отправились отыскивать ветеринара {Врачъ для животныхъ.}. Мы думали, что такъ какъ ему вѣроятно приходилось лечить коровъ, то онъ знаетъ въ нихъ толкъ и выручитъ насъ изъ бѣды.
   Вскорѣ намъ указали на одного и придя къ нему; мы разсказали въ чемъ дѣло и чего хотимъ отъ него. Ветеринаръ расхохотался и спросилъ:
   -- Да на что вамъ корова?
   Я объяснилъ ему на что.
   -- Это хорошо, отвѣчалъ онъ.-- Тогда приходите ко мнѣ сюда завтра утромъ, часовъ въ семь, и мы всѣ вмѣстѣ пойдемъ на ярмарку.
   На другое утро мы встали гораздо раньше семи часовъ, и пошли одни пока бродить по ярмаркѣ, разглядывая коровъ и выбирая какую-бы мы хотѣли купить. Мы даже начали спорить: я хотѣлъ рыжую, а Матвѣй бѣлую. Наконецъ въ семь часовъ мы пришли къ ветеринару. Онъ уже былъ готовъ и мы пошли. Долго ходили мы между рядами продавцовъ, наконецъ остановились передъ одной небольшой коровой, съ рыжей шерстью, съ худыми, тонкими ногами и черной мордой.
   -- Вотъ какъ разъ такая, какъ вамъ нужна, сказа л: "за каждое недостающее су у тебя будет одной картофелиной меньше за ужином". И он стал морить меня голодом. Я ужасно исхудал и так ослабел, что едва держался на ногах. Тогда прохожие стали жалеть меня, несмотря на то, что я урод. Денег я получал мало, но мне часто давали то кусок хлеба, то тарелку супа. Это было хорошее время! Остаться без ужина мне было не страшно, если перепадало что-нибудь днем. Но раз Гарофоли увидал, как торговка зеленью кормила меня супом, и понял, почему я не жаловался на голод. Тогда он решил не выпускать меня на улицу, а велел убирать комнату, мыть посуду и варить суп. А чтобы я не мог попробовать супа, придумал запирать чугун на замок. Каждое утро, перед уходом, он кладет в него мясо и кореньев и запирает его. Суп варится, я чувствую его запах, но взять не могу, потому что труба очень узенькая. И теперь я очень похудел и ослабел. Запах супа ведь не накормит, от него еще больше хочется есть... Однако, довольно болтовни! Скоро придет Гарофоли, а у меня еще ничего не готово...
   И он, ковыляя, принес тарелки и стал расставлять на столе приборы.
   В это время дверь отворилась и вошел мальчик. Под мышкой он держал скрипку, а в руке полено. Вслед за ним начали сходиться и другие мальчики. Каждый нес что-нибудь: арфу, скрипку, флейту, клетку с белыми мышами или морскими свинками.
   Наконец, на лестнице послышались тяжелые шаги, и я почувствовал, что это идет Гарофоли. Через минуту в комнату вошел низенький человек с злым лицом и нетвердой походкой. Он был в сером пальто. Войдя, он тотчас же взглянул на меня. Я весь похолодел.
   -- Что это за фигура?-- спросил он, указывая на меня.
   Мальчик, который разговаривал со мной и которого, как Я потом узнал, звали Маттиа, объяснил ему, что меня привел Витали, обещавший скоро зайти.
   -- А, значит, Витали в Париже!-- сказал Гарофоли.
   -- Что же ему нужно от меня?
   -- Не знаю, он не сказал,-- ответил Маттиа.
   -- Я говорю не с тобой, а с ним,-- сказал Гарофоли, показывая на меня.
   -- Синьор Витали скоро придет и сам объяснит вам,-- ответил я, не решаясь сказать правду.
   -- Ого! Ты умеешь держать язык за зубами,-- сказал Гарофоли.-- Ты не итальянец?
   -- Нет, я француз.
   -- Ну-с, теперь подведем счет, мои ангелочки,-- сказал Гарофоли, закурив трубку.-- Маттиа, счетную книгу!
   Маттиа в то же мгновение подал растрепанную тетрадь. Гарофоли подозвал знаком одного из мальчиков.
   -- Вчера ты остался мне должен одно су и обещал отдать его сегодня. Сколько ты принес?-- обратился он к нему.
   Мальчик покраснел до ушей.
   -- У меня опять недостает одного су,-- робко проговорил он.
   -- Значит, теперь уже не хватает двух? Как же ты смел не принести всего?
   -- Я не виноват!
   -- Ну, ты знаешь правило? Снимай куртку. Два удара за вчерашнее и два за сегодняшнее. Рикардо, мой милый, возьми-ка плеть,-- приказал он наиболее здоровому мальчику. Рикардо взял ременную плетку с узлами на концах, а мальчик, которому предстояло вынести наказание, снял куртку и спустил рубашку до пояса, обнажив спину.
   -- Подожди минутку, голубчик Рикардо,-- сказал Гарофоли,-- выходите вперед все, у кого не хватает денег. Рикардо расправится с вами за один раз.
   Оказалось, что еще трое мальчиков должны были подвергнуться наказанию. Все они сняли куртки, обнажили спины и выстроились в ряд. Рикардо поднял плеть.
   -- Ты знаешь, Рикардо,-- сказал Гарофоли,-- что я не люблю смотреть, как ты наказываешь мальчиков. Это мне непрятно, а потому я отвернусь. Но по звуку ударов я узнаю, исполняешь ли ты свое дело, как следует. Ну, начинай, мой милый!
   Он обернулся лицом к печке, и истязание началось. Я сидел в уголке и дрожал от ужаса и негодования. После второго удара мальчик жалобно застонал, после третьего -- пронзительно вскрикнул. Гарофоли поднял руку и знаком остановил Рикардо.
   -- Ты знаешь, как мне неприятно слышать крики,-- сказал он мальчику, которого наказывали. -- Тебе больно от ударов, а у меня болит сердце от твоих криков. За каждый крик ты получишь лишний удар плети. Это будет уж твоя вина. Если бы ты хоть немного любил меня, то не стал бы кричать. Ну, продолжай, Рикардо!
   Рикардо поднял плеть и снова раздался удар.
   -- Мама,-- закричал истязуемый мальчик.
   К счастью, в эту минуту дверь отворилась и вошел Витали.
   С одного взгляда он понял, что здесь происходило. Витали бросился к Рикардо и вырвал у него из рук плеть, а потом обернулся к Гарофоли.
   -- Это низко, это позорно!-- воскликнул он.
   -- С какой стати вмешиваешься ты не в свое дело?-- сказал Гарофоли.
   -- Смотри, как бы не вмешалась полиция!
   -- Полиция!-- воскликнул Гарофоли,-- и это ты угрожаешь мне полицией?
   -- Да, я,-- решительно ответил Витали.
   -- Послушай, любезный друг,-- сказал Гарофоли с насмешкой,-- ты напрасно пугаешь меня, ведь и я с своей стороны могу кое-что порассказать. Есть люди, которым было бы интересно послушать меня. И, если бы я рассказал им все, что знаю, назвал бы только твое имя...
   -- Пойдем!-- прервал его Витали, взяв меня за руку. И он пошел со мной к двери.
   -- Ну, полно сердиться,-- смеясь, сказал Гарофоли.
   -- Ты хотел о чем-то поговорить со мною?
   Мне не о чем говорить с тобой,-- ответил Витали. И он не прибавил ни слова. Я чуть не прыгал от радости. Если бы я осмелился, то поцеловал бы Витали.
  

ГЛАВА 16.
Страшная ночь.

   Мы молча шли по людным улицам. Витали не говорил ни слова. Затем мы свернули в глухой переулок, где почти не было прохожих. Витали тяжело опустился на каменную тумбу и сидел некоторое время в глубокой задумчивости.
   -- Вот мы и в Париже,-- сказал он, наконец,-- У нас нет ни денег, ни куска хлеба. Ты очень голоден?
   -- Я не ел ничего с тех пор, как вы дали мне утром корочку хлеба.
   -- И все-таки тебе придется остаться без обеда, мой маленький Рене. Я даже не знаю, где мы будем ночевать.
   -- Вы хотели переночевать у Гарофоли?
   -- Я рассчитывал оставить тебя на зиму у него. Он дал бы мне франков двадцать, и я бы как-нибудь устроился до весны. Но когда я увидал, как жестоко обращается он с детьми, то не выдержал. Ну, куда же нам теперь итти?
   Начинало темнеть, погода была холодная, дул сильный северный ветер. Витали довольно долго сидел на тумбе, а я и Капи стояли, ожидая его решения. Наконец, он встал.
   -- Куда же мы пойдем?-- спросил я.
   -- За город, в Жантильи. Нужно будет разыскать каменоломню, в которой я когда то ночевал. Ты устал?
   -- Нет, я отдохнул у Гарофоли.
   -- А я не отдыхал и ужасно устал. Ну, делать нечего, все-таки придется итти. Вперед, детки!

   Так называл он, когда бывал в духе, меня и собак. Но сегодня он сказал это грустно.
   И мы снова пошли вперед. Ночь была темная, ветер раздувал газовое пламя в фонарях, и они плохо освещали улицы. Мы то и дело скользили по льду, покрывавшему тротуары. Витали все время держал меня за руку. Капи брел за нами. По временам он отставал и искал чего-нибудь съедобного в кучах снега, потому что был тоже очень голоден. Но снег обледенел, и Капи не мог найти ничего. И, опустив хвост, он грустно плелся за нами. Улицы становились все пустыннее. Прохожие попадались редко. Витали шел, согнувшись. Рука его была горяча, как огонь. Иногда он останавливался и, опершись на мое плечо, дрожал всем телом.
   -- Вы больны?-- спросил я.
   -- Боюсь, что так. Во всяком случае, я страшно устал. В мои годы трудно выносить лишения и ходить так много, а от холодного ветра стынет моя старая кровь. Мне следовало бы лечь в постель в теплой комнате, хорошенько поужинать и отдохнуть. Но это невозможно...
   Теперь мы шли уже по полю. Тут не было ни домов, ни прохожих, ни фонарей. Холодный ветер усилился. Несмотря на то, что было темно, и дороги постоянно перекрещивались, Витали уверенно шел вперед. Видно было, что он знает, куда итти. Я без страха следовал за ними. Меня беспокоило только одно: скоро-ли мы, наконец, дойдем до каменоломни?
   Вдруг Витали остановился.
   Видишь ты где-нибудь деревья?-- спросил он.-- Мои глаза стали уж плохи.
   -- Нет, не вижу,-- ответил я, внимательно оглядевшись по сторонам.
   Вокруг нас была какая-то пустынная равнина. Никаких звуков не доносилось до нас, кроме воя ветра. Несколько минут мы шли молча. Потом Витали остановился и снова спросил, не видно ли деревьев?
   -- Нет,-- ответил я. Мне становилось страшно.
   -- Ну, если мы не увидим их еще через пять минут, то придется вернуться -- сказал Витали. -- Должно-быть, я сбился с дороги.
   Теперь, когда я понял, что мы могли заблудиться, я почувствовал вдруг страшную слабость. Витали пришлось тащить меня за руку.
   -- Что с тобой?-- спросил он.
   -- Я не могу итти.
   -- Что же делать? Я и сам едва иду, но нам нельзя останавливаться. Если мы сядем, то, наверное, замерзнем. Ну, идем.
   И я через силу пошел. Мы шли еще с четверть часа, и в тишине ночи гулко раздавались наши шаги по замерзлой земле. Я страшно устал и едва мог передвигать ноги. Наконец, я увидал дорогу. На ней были глубокие колеи, а на повороте росли кусты.
   -- Вот кусты и дорога!-- воскликнул я.
   -- Прекрасно,-- сказал Витали.-- Теперь мы спасены. Отсюда до каменоломни не больше пяти минут ходьбы. Видишь ты деревья?
   Я пристально вгляделся в темноту.
   -- Да, вижу,-- ответил я.
   Но этим пяти минутам, казалось, не будет конца.
   -- Прошло уж больше пяти минут,-- сказал Витали, остановившись.
   -- Куда идут колеи?
   -- Все прямо.
   Мы прошли еще немного.
   -- Тут стена и дальше итти нельзя,-- сказал я.
   -- Это, наверное, куча камней.
   -- Нет, стена.
   -- Да, это так,-- сказал Витали, ощупав ее. -- Где же вход?
   Я нагнулся и прошел до конца стены. Нигде не было никакого входа.
   -- Входа нет,-- сказал я.
   Тогда Витали сам прошел вдоль стены и ощупал ее всю. Я шел за ним.
   -- Вход в каменоломню заложили,-- сказал он.
   -- Заложили?-- с ужасом воскликнул я.
   -- Да, и войти нельзя.
   -- Что ж мы будем делать?
   -- Не знаю. Придется, должно быть, умереть здесь... Впрочем, тебе еще рано умирать. Ну, хорошо, пойдем опять. Ты в силах итти?
   -- А вы?
   -- Я буду итти до тех пор, пока не свалюсь с ног.
   -- Ну куда же мы пойдем?
   -- Назад, в Париж. Когда мы встретимся с полицейскими, то попросим их отвести нас в полицию. Мне хотелось избежать этого, но делать нечего: не умирать же тебе здесь. Ну, идем, мой маленький Рене. Не унывай!
   И мы пошли назад в Париж. Мы шли очень медленно. Небо было темное, без луны и почти без звезд. В домах, мимо которых мы проходили, не видно было огня. Мне казалось, что если бы люди, спавшие там в теплых постелях, знали, как нам холодно, они пустили бы нас к себе. Витали задыхался и с трудом передвигал ноги. Когда я спрашивал у него что-нибудь, он не отвечал и только махал рукою, показывая мне, что не в состоянии говорить. Вдруг он остановился, и я понял, что он не в силах итти.

   -- Не постучаться-ли мне в какой-нибудь дом?-- спросил я.
   -- Нет, нам все равно не отворят. Пойдем дальше. Сделав несколько шагов, он снова остановился.
   -- Мне нужно немного отдохнуть,-- сказал он,-- я не могу итти.
   Мы стояли около забора. Около него навалена была большая куча навоза, покрытая соломой. Ветер разметал верхний слой соломы, и ее было много на улице.
   -- Я сяду вот здесь, около ворот,-- сказал Витали и прилег на солому. Зубы его стучали. Он дрожал всем телом.
   -- Но ведь вы говорили, что мы замерзнем, если остановимся!
   Не ответив на это ничего, он с трудом перевел дыхание и сказал:
   -- Набери еще соломы. Эта куча навоза защитит нас от ветра.
   Собрав всю солому, я накрыл ею Витали, зарылся в нее сам и лег около него.
   -- Прижмись ко мне и возьми к себе Капи,-- сказал Витали. -- Он согреет тебя.
   Сознавал-ли он свое положение? Не знаю. Но когда я прижался к нему, он нагнулся и поцеловал меня.
   Я закрыл глаза, а потом снова открыл их и огляделся кругом. Витали, прислонившись к воротам, дышал тяжело и неровно. Капи, положив голову ко мне на грудь, уже крепко спал. На улице не было ни души. Всюду стояла глубокая тишина.
   Вдруг мне показалось, что я нахожусь в садике матушки Барберен. Горячее солнце заливает его светом, цветы распустились, дрозды поют в кустах, а матушка Барберен развешивает на изгороди белье. Потом я вдруг увидал лодку "Лебедь" и Артура, спящего на своей постели... А потом все спуталось у меня в голове, и я потерял сознание.
  

ГЛАВА 17.
В новой семье.

   Я очнулся в уютной комнате, на мягкой постели. Возле меня находилось несколько человек. Первым моим вопросом было:
   -- Где Витали?
   Кто-то из окружающих сказал:
   -- Должно быть, это его отец.
   -- Нет, это мой хозяин,-- ответил я.-- А где же Капи? Я задавал эти вопросы, чтобы поскорее дать себе
   отчет в том, что произошло с того времени, когда мы укрылись от стужи за навозной кучен.
   Тогда мне рассказали подробно обо всем, что случилось с нами в ту страшную ночь. Навозная куча, на которую мы опустились от усталости, находилась около дома садовника. Около трех часов утра садовник, отправляясь на рынок, вышел за ворота своего дома и увидел нас, лежащих на земле. Садовник пробовал нас растолкать, но мы не подавали признаков жизни. Только Капи бросился на садовника с бешеным лаем, пытаясь нас защищать. Из дома принесли фонарь и при свете убедились, что Витали уж умер, а я еще подавал некоторые признаки жизни. Меня внесли в дом и уложили в кровать. В течение шести часов я не приходил в себя, но затем дыхание и кровообращение восстановились, и я очнулся.
   Услышав этот рассказ, я долго плакал и не мог примириться с мыслью, что Витали умер.
   -- А где же Капи?-- наконец, спросил я.
   -- Я видел, как он побежал за носилками, когда уносили умершего,-- сказал кто-то из детей, стоявших около моей постели.
   "Как я теперь одинок!" подумал я.
   Я пробовал встать, но с трудом удержался на ногах. Меня поддержали и проводили в соседнюю комнату, где был накрыт стол и подан обед.
   К вечеру я уже настолько окреп, что мог пойти в полицейское бюро, где комиссар производил дознание относительно меня и Витали. Я не мог дать комиссару подробных сведении о Витали, так как ничего не знал о его прошлой жизни. Я указал на Гарофоли, который, насколько я помню из его слов, знал Витали хорошо.
   Когда мы пришли к Гарофоли, он, при виде комиссара, побледнел от испуга, но когда узнал о цели Нашего посещения, быстро успокоился.
   Гарофоли рассказал нам, что настоящее имя Витали было Карло Бальзами. Это имя тридцать лет тому назад было известно всей Италии. Карло Бальзами считался одним из самых знаменитых оперных певцов Италии. Но, однажды, после тяжелой болезни, у него пропал голос. Бальзами не захотел пережить своей славы. Он переменил свое имя и скрылся от тех, кто знал его в прежние дни. Витали долго бедствовал, перепробовал несколько профессий и, наконец, сделался хозяином ученых собак...
   Теперь мне стало понятным необыкновенное искусство моего хозяина в пении. Бедный Карло Бальзами! На всю жизнь он остался в моей памяти, как учитель Витали, любовь которого согревала мое бесприютное детство.
   Из полицейского бюро я вернулся в домик садовника. Семья, приютившая меня, состояла из садовника, двух сыновей -- Алексея и Вениамина, и двух дочерей. Мать умерла.
   Вечером я сидел, окруженный детьми садовника, и рассказывал им о своих приключениях. Вдруг мы услышали жалобный вой собаки за дверью.
   -- Это Капи!-- закричал я.
   Младшая девочка садовника, Лиза, бросилась к двери и открыла ее. Капи в одни прыжок ворвался в комнату, бросился ко мне, начал лизать руки и громко лаять. Я был несказанно рад, что ко мне вернулся старый друг.
   На следующий день я должен был пойти на похороны Витали, но ночью я почувствовал себя очень плохо. Меня знобило и бросало в жар. Утром обнаружилось, что у меня воспаление легких.
   Доктор предложил отправить меня в больницу, но вся семья садовника воспротивилась этому.
   Болезнь моя была очень тяжелая и упорная. Дети садовника ухаживали за мной, и к весне я начал поправляться. Я остался жить в приютившей меня семье. Мне удалось приучиться к постоянному труду и помогать садовнику в хозяйстве. Я работал в саду, ухаживал за парниками и возил продавать цветы в город. У нас были редкостные цветы, которые охотно раскупались, и садовник зарабатывал хорошие деньги. Мы жили, не нуждаясь. Длинные зимние вечера я проводил за чтением или учил маленькую Лизу игре на арфе. Мне казалось, что я нашел уже, наконец, постоянный приют, и что скитальческая жизнь осталась далеко позади. Но произошло вдруг событие, изменившее снова мою жизнь.
   Я хорошо помню этот роковой день. Было воскресение. Садовник заявил нам, что мы пойдем на обед к одному из его друзей. Около четырех часов мы двинулись в путь. Капи важно шествовал впереди, а за ним попарно двигались мы, одетые в праздничные костюмы.
   Обед проходил очень весело, как вдруг кто-то из нас заметил, что надвигается буря.
   -- Дети, нужно торопиться домой,-- сказал садовник. -- Если поднимется буря, она может уничтожить парники.
   Мы быстро собрались и поспешили домой. Отец с сыновьями бросились вперед, а я и девочки шли сзади. Небо потемнело и заволоклось тяжелыми тучами. Ветер поднимал пыль, слепившую нам глаза. Раздались первые удары грома, сверкнула молния.
   "Успеем-ли мы добраться, пока не разразится буря?" тревожно думали мы. Нужно было успеть закрыть ставни парников, так как буря могла разбить стеклянные рамы. Вдруг, после оглушительного удара грома, посыпался град. Нам пришлось поспешно укрыться под ближайший навес. Град был крупный, величиной с голубиное яйцо, и вскоре вся окрестность была покрыта белой пеленой.

   Как только град прекратился, мы бросились к дому и, войдя в сад, увидели картину полного разрушения. Сад, такой богатый еще сегодня утром, теперь был мертв. Все было сломано, разрушено, сорвано. В теплице, среди груды развалин, на пне сидел садовник, понурив голову. Алексей и Вениамин стояли около него и не находили слов, чтобы его утешить. Он схватил Лизу на руки и, прижимая ее к себе, безутешно рыдал и говорил:
   -- Бедные дети, что будет теперь с вами...
   Ему грозило полное разорение. Десять лет тому назад он купил у одного владельца участок земли, за который ежегодно вносил ему деньги. Наступал срок платы, и нечем было заплатить. Все, что приносило доход, погибло, и не скоро можно было восстановить сад и парники.
   Садовник начал хлопотать, чтобы ему отстрочили плату за землю. Но владелец земли, богатый и жадный человек, не согласился на отстрочку и подал на него в суд.
   Однажды, вернувшись из города, садовник собрал нас вокруг себя и сказал:
   -- Суд постановил, что я должен платить за землю. А так как у меня нет денег, то продадут все мое имущество. Этого имущества не хватит, чтобы покрыть долги, и меня заключают в долговую тюрьму.
   Младшие дети начали плакать. Садовник попросил меня вызвать спешно их родственницу, тетку Катерину, чтобы посоветоваться с пей, как устроить детей. На этом семейном совете решено было, что детей возьмут родственники. Алексей должен был отправиться в Варе, к дяде, который работал там в шахтах. Мне же предоставлялось итти, куда я хочу.
   Я решил снова начать странствовать и игрой на арфе зарабатывать себе пропитание. Прощание с этой доброй семьей было самое трогательное. Каждый из моих друзей подарил мне что-нибудь на память и просил сообщать им время от времени о себе.
   Прежде, чем уйти из Парижа, я решил навестить садовника, содержавшегося в тюрьме. Меня пропустили в комнату для свиданий и вызвали сюда из камеры садовника. При прощании он подарил мне на память свои часы.
   В сопровождении Капи, бежавшего, как обычно, впереди, я направился из города. После Витали сохранилась старая пожелтевшая карта Франции, которой я и решил пользоваться во время своего путешествия.
  

ГЛАВА 18.
Моя труппа.

   Был полдень, когда я покинул центральные улицы Парижа и начал пробираться к мосту через Сену, чтобы выбраться из города. Когда я шел по улице Лурсии, то вспомнил Гарофоли и бедняжку Маттиа, сидящего перед горшком с крышкой, в котором варился суп... Вспомнил Витали, моего доброго и бедного учителя... И вдруг, к своему удивлению, я увидал Маттиа, стоящего на тротуаре. Я подошел к нему, чтобы лучше его разглядеть. Он узнал меня, и его бледное лицо осветилось улыбкой.
   -- Ты все еще живешь у Гарофоли?-- спросил я. Он посмотрел вокруг, потом, понизив голос, ответил:
   -- Гарофоли на-днях посажен в тюрьму. Его арестовали за то, что он засек почти до смерти одного из мальчиков. И вот, мы все разбрелись по улицам отыскивать себе пропитание милостыней.
   -- Что же ты будешь делать дальше?
   -- Не знаю. Хотел продать скрипку, да жаль расстаться с ней. Скрипка эта -- единственная моя радость. Когда мне слишком грустно, я прячусь в уголок и играю. Тогда мне грезятся чудные, сладкие сны.
   -- Отчего же ты не играешь на скрипке на улице?
   -- Я играл, но никто ничего не давал мне. А ты что делаешь теперь?
   Я сказал не без хвастовства:
   -- Теперь я хозяин труппы.
   Я был отчасти лишь прав, потому что в моей труппе находился только один Капи.
   -- Возьми меня, пожалуйста, в свою труппу,-- сказал Маттиа.
   Мне стало стыдно за свою хвастливость, и я сказал, указывая на Капи:
   -- Вот вся моя труппа!
   -- Так что же, нас будет двое. Не покидай меня. Один я умру с голода. Я умею играть на скрипке, танцовать на веревке, прыгать через круг, петь. Возьми меня с собой!
   Я объяснил ему, что и со мной вовсе не трудно умереть с голоду.
   -- Нет,-- сказал он,-- вдвоем мы, наверное, не умрем с голоду. Мы станем друг друга поддерживать и помогать.
   -- Хорошо,-- сказал я,-- пойдем вместе.
   И через четверть часа мы вышли вместе из Парижа. Погода стояла довольно теплая, и мы смело пустились в путь.
   Но куда? Мы сами не знали. Я решил итти не к северу от Парижа, а на юг. Мне хотелось увидать матушку Барберен. Много раз собирался я написать ей, что я не забыл ее, люблю и хочу с нею увидеться, но я боялся Барберена и не решался поэтому напомнить о себе. Теперь у меня созрел следующий план: когда мы придем в деревню Шаванон, Маттиа войдет в домик матушки Барберен один. Я останусь ожидать на улице, а Маттиа расскажет ей обо мне. Если она согласится, тогда я войду в дом. В том же случае, если Барберен будет дома, Маттиа вызовет матушку на улицу, и я тайком повидаюсь с нею.

   По карте я видел, что до Шаваиона дойти легко. По дороге мы будем давать в местечках и деревнях представления, заработаем на хлеб, чтобы не умереть с голоду.
   Первое представление мы решили дать в деревушке, которая раньше встретится нам по пути. Войдя в деревню, мы начали искать подходящее для представления место и скоро увидели ферму, двор которой был наполнен людьми в праздничных платьях. Здесь была свадьба. Мы решили предложить обществу свои услуги.
   -- Музыканты, музыканты!-- закричали гости при виде нас.-- Вот отлично! Мы будем танцовать.
   Танцующие стали ларами. Для нас вытащили из сарая телегу, опрокинули ее, и мы взобрались наверх. Мы играли до самой ночи без отдыха. Неутомимые танцоры вертелись и кружились. Казалось, им и устали не будет. Но я и Маттиа страшно утомились, особенно Маттиа, еле державшийся на ногах. К счастью, его бледность и усталый вид заметила новобрачная.
   -- Полно,-- сказала она,-- музыканты устали. Теперь раскошеливайтесь!
   -- Спасибо,-- сказал я, соскакивая с телеги -- деньги соберет наш кассир. И я бросил шляпу Капи, который взял ее в зубы.
   За ту ловкость, с какою он раскланивался, ему стали хлопать в ладоши. Идя за ним, я видел, как падали в шляпу блестящие монеты. Новобрачная положила пять франков.
   Нас угостили в кухне и устроили ночлег на гумне.
   На следующий день мы вышли из этого гостеприимного дома с капиталом в двадцать франков.
   -- Этим я тебе обязан, мой милый Маттиа,-- сказал я товарищу,-- один я не мог бы составить оркестра.
   Мы пошли дальше, подвигаясь все ближе к матушке Барберен.
   Мне не хотелось теперь пойти к ней с пустыми руками. Я богат и могу сделать ей подарок. Что же я мог бы купить ей? Я думал недолго. Всего нужнее ей корова, которая заменила бы проданную Рыжулю. Это было бы величайшей радостью для матушки Барберен. Но сколько же может стоить корова? Я не имел об этом никакого понятия. Надо было во что бы то ни-стало узнать цену. Это было нетрудно. Во время наших странствований из деревни в деревню мы постоянно встречались с торговцами скотом, от них можно было узнать цену коровы.
   И я узнал. За хорошую молочную корову надо заплатить не меньше ста пятидесяти франков. Но у меня не было и четверти этой сумы. Придется копить деньги и откладывать. Такую сумму соберешь не скоро. Я решил, поэтому, изменить маршрут. Пока у меня не будет ста пятидесяти франков, в Шаванон, к матушке Барберен, итти не стоит. Я решил побывать во всех местечках вдоль морского берега, где летом нарядные и богатые люди собираются для морских купаний. Там можно рассчитывать на обильную жатву.
   Я не ошибся. Счастье благоприятствовало нам. Успеху нашему много содействовал Маттиа, который всматривался в публику, как будто изучая ее, и затем играл, согласно своим наблюдениям, то веселые, то грустные песни.
   Странствуя по югу и взглянув однажды на карту, я увидел, что мы находимся не очень далеко от Варса. Там жил Алексей у своего дяди Гаспара. Я вспомнил свое обещание посетить его, и мы решили с Маттиа итти на Варе, с рассчетом заработать в дороге недостающую сумму,
  

ГЛАВА 19.
Черный город.

   Дорога к Варсу тянется по склону горы, спускающейся к Средиземному морю.
   Подходя к окрестностям Варса, я исследовал свой кошелек и убедился, что в нем уже скопилось сто двадцать восемь франков. Для покупки коровы не хватало каких-нибудь двадцати двух франков.
   Варе, куда мы теперь подходили, еще сто лет тому назад был жалкой и бедной деревушкой, затерявшейся в горах. Одному местному жителю, любившему заниматься раскопками, удалось открыть здесь богатые залежи каменного угля. С этого момента Варе начинает развиваться и в настоящее время представляет один из наиболее крупных промышленных районов Франции.
   Богатства Варса внутри земли, поверхность же имеет печальный и жалкий вид. Почва здесь каменистая и бесплодная. Растительности мало. Всюду торчат огромные серые камни. Река Дивона, на обоих берегах которой расположен город, чрезвычайно капризна. Во время дождей, когда вода стекает с гор в долину, уровень реки поднимается, и часто происходят наводнения.
   Город имеет какой-то черный и грязный вид. Черная пыль носится в воздухе и покрывает стены домов, листья деревьев, тротуары и даже крыши.
   Всюду снуют и бегают черные люди. Они покрыты копотью, как и все остальное в этом городе.
   Было два или три часа пополудни, когда мы подходили к окрестностям Варса. Яркое солнце блестело на чистом небе, но, по мере того, как мы приближались, день темнел: между небом и землею нависло густое облако дыма.
   Я знал, что дядя Алексей был рудокопом в Варсе, на шахте Трюэр.
   Придя в Варе, я спросил, где находится эта шахта. Меня послали на левый берег Дивоны. Там нам указали, где живет дядя Гаспар. Его домик находился недалеко от шахты, по извилистой улице, которая спускалась к реке. У двери его дома сидела женщина, болтавшая со своей соседкой. Когда я спросил у нее про дядю, она ответила, что он вернется с работы только к шести часам.
   Эта женщина была тетка Алексея. Я подумал, что она пригласит нас к себе отдохнуть, так как наши запыленные ноги и загорелые от солнца лица ясно носили на себе следы усталости. Но она не сообразила этого и спокойно ответила:
   -- Если ты вернешься к шести часам, то застанешь Алексея. Он теперь на работе.
   Мы решили к шести часам ждать Алексея, когда он будет выходить с работы.
   Узнав через какую галлерею должны выходить рабочие, я стал ожидать его, вместе с Капи и Маттиа, у выхода. Через несколько минут после того, как пробило шесть часов, я заметил в глубине галлереи тускло блуждающие огоньки, которые быстро увеличивались. Это -- с лампочками в руках -- выходили шахтеры, окончив свою работу. Платья, шляпы рабочих, они сами -- все было покрыто угольной пылью и мокрой грязью.

   Каждый из них, проходя через комнату для ламп, вешал свою на гвоздь. Как внимательно я ни всматривался в лица выходящих, я не находил между ними Алексея. Я пропустил бы его, если бы он сам не бросился мне на шею.
   -- Это, ведь, Рене!-- сказал он, обращаясь к рядом идущему с ним человеку.
   Я узнал в нем дядю Гаспара.
   -- Мы давно уже поджидали тебя,-- ласково сказал он мне.
   -- Дорога от Варса до Парижа очень длинна.
   -- А ноги коротки,-- сказал дядя, смеясь.
   Капи, довольный, проявлял свою радость, цепляясь за полы куртки Алексея. Я поспешил объяснить дяде, что Маттиа -- мой товарищ и спутник. Мы вместе зарабатываем деньги.
   Алексей интересовался, как я путешествовал, а я, с своей стороны, жаждал знать, как он привык к своей новой жизни.
   Когда мы подходили к дому, дядя сказал нам:
   -- Вот хорошо, сейчас мы все поужинаем.
   Мысль о предстоящем ужине доставляла мне большое удовольствие, так как всю дорогу от Парижа я питался сухими корками.
   Наш ужин продолжался недолго.
   -- Ты ляжешь спать с Алексеем,-- сказал мне дядя,-- а для тебя мы устроим постель из соломы и сена,-- обратился он к Маттиа.
   Вечер и большую часть ночи мы употребили с Алексеем на разговоры.
   Алексей был помощником у дяди и хотя недавно начал работать в шахте, тем не менее, очень любил свое дело. Он работал на очень большой глубине.
   Шахтерам, работавшим глубоко под землею, приходилось спускаться вниз по неровным ступенькам, высеченным в скале. Тусклый свет лампочки освещал эту дорогу, покрытую скользкою грязью.
   До места его работы нужно было пройти ряд подземных галлерей. Во многих местах приходилось итти по воде, которая просачивалась сквозь трещины скал и разливалась по дну шахты, превращая дорогу в жидкую грязь.
   В этом подземном лабиринте слышался шум постоянной работы: то раздавался взрыв пороха, приносивший запах гари и дыма, то слышно было, как катились вагоны с углем, как ударялись спускающиеся бадьи о стены колодца, то гудела паровая машина. Непрерывные опасности подстерегают здесь шахтеров,
   Шесть недель тому назад взрыв рудничного газа убил здесь двенадцать работников.
   Для предохранения от этих взрывов употребляют, так-называемые, лампочки "Деви", по имени одного англичанина, который изобрел их. Эти лампочки защищены металлической сеткой, чем и предупреждается распространение взрыва, так как газ сгорает в лампе.
   Все, о чем рассказал. мне Алексей, живо заинтересовало меня. Еще до прихода в Варе, у меня явилось желание побывать в шахте. И, когда на следующий день я сказал об этом дяде, он ответил, что туда спускается лишь тот, кто работает там.
   Я уже думал, что буду иметь обо всем понятие только со слов и описаний Алексея, но случилось так, что мне самому пришлось пережить весь ужас и опасности, которым подвергаются рабочие-шахтеры.
   Накануне предполагаемого мною отъезда Алексей вернулся домой с рукой, ушибленной куском каменного угля. Один палец был наполовину раздавлен, и вся рука зашиблена. Сельский врач посетил его и сделал перевязку. Пока рука и палец не заживут, он не мог работать. Дядя был очень недоволен. У него не было никого, кто мог бы заменить Алексея. Он был очень удручен этим, так как ему приходилось бы невольно отдыхать без помощника, а это было бы невыгодно для его кармана. Чувствуя, что за его гостеприимство я должен был бы чем-нибудь отплатить, я спросил его, трудна ли эта работа.
   -- Нет ничего легче се: нужно катить тачку по рельсам, и только.
   -- А она тяжела?
   -- Не очень тяжела. Алексей ее катил.
   -- Если так, то я готов взяться за эту работу.
   -- Хорошо; так, значит, завтра мы спустимся в шахту. Ты окажешь мне этим большую услугу.
   Я не хотел оставлять Маттиа на попечение дяди и потому спросил, не хочет ли он пойти вместе с Капи по окрестностям давать представления. Он согласился.
   -- Я с удовольствием заработаю один на покупку твоей коровы,-- сказал он, смеясь.
   На следующий день меня снабдили платьем Алексея, и я отправился с дядей в шахту.
   -- Осторожнее,-- сказал он, вручая мне лампу,-- следуй за мной и не спускайся с одной ступени прежде, чем не нащупаешь другую.
   Мы спускались все глубже и глубже, дядя впереди, я -- сзади. Перед нами была черная пропасть, в глубине которой я различал свет лампочек. Это шли спустившиеся раньше нас в шахту рабочие.
   -- Вот мы и в первом пласту,-- сказал дядя.
   Мы очутились в одной из галлереи, стены которой были выложены камнем, высотою не больше роста человека. В некоторых местах она была выше или ниже; тогда приходилось итти, нагибаясь. На земле лежали рельсы железной дороги. Вдоль галлереи протекал ручеек.
   -- Этот ручеек,-- пояснил мне дядя,-- соединяется с другими. Все они впадают в один общий колодец. Каждый день вся эта вода выбрасывается машиной в Дивону. Если машина останавливается, шахте грозит наводнение. Эти галлереи проходят под рекой. Тут бывают не только наводнения, случаются взрывы и обвалы.
   Мы пришли к месту нашей работы. Дядя показал мне, что я должен делать. И, нагрузив тачку с углем, он толкнул ее и пошел сам, чтобы научить меня, как довести ее до колодца, и по каким дорогам.
   Работа, как. оказалось, не была из трудных. Мне недоставало только ловкости и привычки, чтобы сделать ее менее утомительной. Но я не жаловался на усталость. Прежняя жизнь приучила меня к этому. Дядя похвалил меня и сказал, что из меня выйдет хороший работник.
   Возле дяди работал старый человек с белой бородой. Его называли "учителем", так как он знал многое, чего не знали другие шахтеры. В минуту отдыха я познакомился с ним, и мы скоро сдружились.
   Рассказы Алексея и ответы дяди о происхождении шахт и каменного угля не удовлетворил меня. А когда я спрашивал о том же учителя, он давал мне ясные ответы.
   -- У нас здесь нет свободного времени, чтобы поговорить,-- сказал он однажды,-- приходи ко мне завтра, в воскресенье. Я объясню тебе все, что тебя интересует. Когда я был твоих лет, я уже работал в шахте. Я, как и ты, жаждал знать обо всем, что меня окружало, я прислушивался к тому, что говорили умные люди. а потом сам стал читать книги. Приходи же завтра ко мне,-- сказал он на прощание.
   Учитель жил не в самом городе, как другие шахтеры, а на окраине, у одной бедной женщины. Он сам встретил меня и, довольный, сказал:
   -- Ну, вот, хорошо, что ты пришел. Раньше мы закусим,-- у меня есть жареные каштаны,-- а потом я покажу тебе свои коллекции.
   Его коллекция показалась мне очень богатой: она занимала всю комнату. Маленькие экземпляры лежали на полках, на столах, большие -- на полу. В течение двадцати лет он собирал все, что ему казалось интересным.
   -- Так ты хочешь знать, что такое каменный уголь?-- сказал он мне. -- Я расскажу тебе. Земля, на которой мы живем, не всегда была такою, как теперь. Было время, когда наша страна была покрыта растениями, которые растут теперь только в жарких странах, например, папоротниковые деревья. Затем эта растительность сменилась другой, другая -- третьей, и это продолжалось в течение многих тысяч лет. Эти вымершие растения и деревья, сохраняясь под землей в течение очень многих тысяч лет, образовали слой каменного угля. Я докажу тебе это на примере: в стенах и потолке нашей галлереи на кусках каменного угля и осколках камней сохранились отпечатки этих растений.
   -- Вот они!-- и он показал мне несколько таких образцов.
   -- Таким образом, от скопления этих вымерших растений, которые под влиянием теплоты и давления постепенно обугливались, и образовался каменный уголь,-- закончил свои объяснения учитель.
   Я пробыл у него до поздней ночи, и он рассказывал мне о каждом камешке и о каждой окаменелости.
  

ГЛАВА 20.
Катастрофа под землей.

   На следующий день, я, как обычно, спустился с дядей рано утром в шахту. Работа шла своим порядком и, казалось, ничто не предвещало близкой катастрофы.
   Вдруг около полудня, когда я отвозил вагон угля к дальней шахте, послышался ужасный грохот. Я прислушался, не понимая, что случилось.
   Шум и грохот раздавались в различных направлениях.
   Вдруг мимо меня промчалась стая крыс. Я услышал страшный шум воды, бегущей по галлереям. Я наклонил свою лампу к земле и увидел, что вода текла со стороны шахты, поднимаясь по галлерее. Этот ужасный шум, этот рев происходили от падения воды, которая врывалась в шахту.
   Оставив свой вагон на рельсах, я побежал к дяде с криком:
   -- В руднике вода! Дивона затопит нас -- она прорвалась!
   Я говорил так взволнованно, что дядя прекратил свою работу и прислушался. Шум продолжался, становясь с каждой минутой сильнее. Не было сомнения, что вода затопляла рудник.
   -- Беги скорее -- в руднике наводнение! Я не сделал и десяти шагов, как увидел учителя, спускающегося в галлерею исследовать причину шума.
   -- В руднике наводнение!-- крикнул ему дядя.
   -- Дивона прорвалась,-- сказал я.
   -- Спасайся!-- крикнул мне учитель.
   Вода быстро поднималась к галлерее. Она достигала нам до колен и уже мешала бежать. Учитель побежал с нами, по дороге мы кричали всем:
   -- Спасайтесь, в руднике наводнение!

   Вода поднималась с ужасающей быстротой. На наше счастье мы работали близко от лестницы, иначе нам не удалось бы выбраться. Учитель подошел к лестнице первым и сказал:
   -- Полезайте прежде вы. Я самый старший из вас.
   Дядя поднялся первым, я за ним, а за мной учитель. За нами поднялось еще несколько рабочих.
   Когда мы добрались до первого пласта, нам оставалось сделать еще пятьдесят метров до выхода, а вода была и в этой галлерее. У нас не было света. Все лампы были погашены.
   -- Этим путем нам не спастись,-- сказал учитель, более хладнокровный, чем другие. -- Наше единственное спасение -- старые коли.
   -- Пойдемте за мной,-- кричал он,-- и дайте мне лампу -- я поведу вас туда.
   Несколько ламп потянулось к нему. Он жадно схватил одну из них, другой рукой схватил меня и повел нас, идя впереди. После некоторого времени он остановился.
   -- У нас не хватит времени,-- закричал он,-- вода поднимается слишком быстро.
   Действительно, она быстро прибывала и доходила нам до груди.
   -- Нам нужно спрятаться в восходящей галлерее.
   -- А затем?
   Оттуда не было никакого выхода. Скрыться в верхней галлерее, это значило забраться в ловушку. Но нам не приходилось выбирать, и мы продолжали итти, куда вел нас учитель.
   Дойдя до верхней галлереи, мы услышали оглушительный шум от обвалов. Устроившись кое-как на маленькой площадке, мы вздохнули свободнее и рассмотрели лучше друг друга. Нас было семеро: учитель, я, дядя, три забойщика и один откатчик. Остальные остались в галлерее. Шум в руднике не унимался.
   -- Ну, что же мы теперь будем делать?-- спросил один из забойщиков.
   Первым делом нужно было вырыть ступеньки и устроиться хотя бы так, чтобы не скатиться в поток, бушевавший у нас под ногами. Мы зажгли четыре лампы, и свет их помог нам работать.
   -- Слушайте,-- обратился к нам дядя,-- я предлагаю вам, чтобы учитель взял на себя руководить нами и работой. Он один сможет помочь нам.
   -- Мы можем остаться здесь еще долго, может быть, несколько дней. Надо сейчас же взяться за работу. Трое из нас, более сильные, будут рыть, а другие отбрасывать землю,-- сказал учитель.
   Работа была не из трудных, но, вследствие того, что у нас не было лопат, она продолжалась долго. После трехчасовой работы без отдыха мы крючками от ламп вырыли ступеньку, на которой могли усесться.
   Мы решили поберечь наши лампы и оставили только одну, которая еле освещала нашу клетку. В руднике воцарилось молчание. Шум больше не достигал до нас, вода под ногами стояла неподвижно. Мы были в гробу, заживо погребенные. Тридцать или сорок метров земли висело над нашими головами. Становилось трудно дышать, у меня звенело в ушах.
   Чтобы отогнать мрачные мысли, учитель первый прервал молчание.
   -- Теперь,-- сказал он,-- нужно посмотреть, что есть у нас из еды.
   -- Как долго, думаешь ты, мы пробудем еще здесь?-- спросил дядя.
   -- Не знаю, но все-же надо позаботиться: у кого есть хлеб?
   Никто не отвечал:
   -- У меня,-- сказал я,-- есть ломоть в кармане. Я порылся в кармане, куда положил еще утром кусок поджаренного хлеба. Вынув его, я собирался уже бросить, как учитель схватил меня за руку.
   -- Сохрани твой ужин, он покажется тебе еще вкусным. У кого есть еще хлеб?-- спросил он.
   Один из шахтеров вынул из шляпы ломоть и сказал:
   -- Вот, держи мой кусок.
   -- Хлеб я поделю между тобой и Рене сегодня вечером.
   Разговор на этом прекратился, и мы погрузились в наши печальные размышления. Вдруг, среди тишины раздался голос дяди Гаспара:
   -- Я думаю, что о нашем спасении еще и не думают.
   -- Отчего ты так предполагаешь?
   -- Мы ничего не слышим.
   -- Наверное, было землетрясение, и город разрушен.
   -- Может быть, в городе думают, что нас нет в живых, и что для нас нечего и делать.
   -- Значит, мы уже брошены на произвол судьбы?
   -- Отчего вы думаете так плохо о своих товарищах,-- заговорил учитель,-- несправедливо обвинять их. Вы знаете, что если случается что-либо в шахте, рабочие скорее сами погибнут, чем оставят своих товарищей без помощи.
   Он говорил так энергично, что даже самые неверующие должны были убедиться.
   Вдруг кто-то взволнованно крикнул:
   -- Слушайте, что-то слышно в воде!
   -- Ты, верно, бросил камень в воду?
   -- Нет, это глухой шум.
   Мы прислушивались. У меня был тонкий слух, но я ничего не слышал. Мои товарищи, привыкшие к шуму, услышали что-то.
   -- Да,-- сказал учитель,-- в воде что-то происходит: -- Это шум от черпаков,-- мы спасены, ребята!..
   -- Спасены, спасены,-- крикнули все в один голос.
   Теперь мы забыли, что находились на глубине сорока метров под землею. Воздух уже не давил нас, каменные степы как бы расступились, шум в ушах исчез, нам стало легче дышать, сердце свободно билось в груди.
   Но прежде, чем увидеть снова солнечный свет и услышать шум ветра, мы должны были оставаться здесь еще в течение нескольких дней.
   Как мы потом узнали, катастрофа произошла следующим образом.
   Около семи часов разразилась гроза со страшным ливнем. В короткое время Дивона вышла из берегов, так как каменистая почва не могла впитывать в себя такое огромное количество воды и устремилась к шахтам. Вода вышла из берегов и затопила всю поверхность, под которой находился рудник.
   Это случилось не в первый раз и, так как вход в шахту был на значительной высоте, то не боялись, что вода проникнет в рудник.
   Вдруг инженер, распоряжавшийся работой по уборке леса, увидел поток, который стремился в только что образовавшуюся пробоину на краю пласта. Он сразу понял, что случилось. Вода убывала на поверхности и наполняла рудник. Внутри рудника послышался ужасный шум от ворвавшейся туда воды.
   Весть о несчастьи быстро распространилась по Варсу. Со всех сторон бежал народ: рабочие, любопытные, женщины, дети. Все спрашивали, искали, добивались истины.
   -- Мы сделаем все возможное, мы отыщем и спасем,-- успокаивал толпу инженер.
   И работа немедленно началась. Черпаки работали во всех трех колодцах, не переставая, день и ночь. В то же самое время начали прокладывать новые галлереи.
   Галлерею делали узкую, чтобы скорее ее вырыть. Впереди шел один, только один пикер. Усталый работник заменялся сейчас же другим. Без отдыха и устали, днем и ночью велась эта трудная работа.
   Если время для работающих тянулось долго, то еще дольше оно было для нас, пленников, ожидающих спасения. Наше положение -- сидеть на одном и том же месте -- было самое утомительное. Мы не могли пошевельнуть ни одним членом, наша головная боль сделалась жестокой, нас мучил голод.
   Один из нас хотел спуститься, чтобы достать воды, но учитель не позволил.
   -- Под тобой обрушится земля. Рене -- легче и более ловкий, он спустится и принесет нам воды.
   -- В чем?
   -- В моем сапоге.
   Мне дали сапоги и я приготовился уже спуститься, как учитель остановил меня.

  
   -- Подожди,-- сказал он. -- Я дам тебе руку.
   Он протянул мне руку, но оттого-ли, что ослабел от бездействия, или поскользнулся, он полетел в темную яму головой вниз. Лампа полетела за ним. Мы очутились во мраке. У нас всех вырвался крик ужаса. Я сейчас же бросился в воду вслед за учителем.
   -- Держитесь за меня хорошенько, учитель, и держите голову кверху!-- закричал я.
   В эту минуту показался свет лампочки. Я протянул свою руку, уцепился ею за глыбу каменного угля и привлек к себе учителя. Он уже захлебывался. Я поддержал его за голову, и он быстро пришел в себя.
   Наши товарищи, наклонившись вперед, протягивали нам руки, а один из работников светил нам. Дядя Гаспар взял учителя за одну руку, а я подталкивал его сзади. Мы с трудом взобрались на площадку. Немного спустя, учитель совсем пришел в себя.
   В довершение всех бед мы с учителем оказались мокрые с головы до ног и вскоре почувствовали озноб.
   -- Надо дать куртку Рене,-- сказал учитель.
   Я надел куртку одного из рабочих и скоро согрелся и уснул. Учитель положил мою голову себе на колени. Мне было около него так хорошо, как ребенку на коленях у матери. Просыпаясь, я слышал его тихий голос:
   -- Спи, дитя мое, не бойся, я удержу тебя, спи, милый!
   И я снова засыпал, чувствуя, что он удержит меня. Время шло, и шум черпаков не прекращался.
  

ГЛАВА 21.
Спасение.

   Наше положение делалось все более мучительным. Тело ныло от неудобного сидения на узенькой ступени. Сырой воздух шахты заставлял нас дрожать. Последний кусок хлеба был уничтожен, и мучения голода становились нестерпимыми. Мы почти не разговаривали между собой и лишь внимательно прислушивались к глухому шуму черпаков.
   -- Каким путем спасут нас? Сколько еще времени потратят на это? Долго-ли еще нам оставаться в этой темнице?-- задавали мы друг другу вопросы.
   А на земле работа по нашему спасению продолжалась б том же ускоренном темпе, днем и ночью.
   На седьмой день во время смены один из пикеров услышал легкий стук и слабые удары. Подумав, что ему так кажется, он позвал товарища, чтобы и тот послушал. Оба они замолкли на минуту и, спустя некоторое время, послышался легкий стук, который повторялся через известные промежутки. Весть о живых людях сразу облетела весь город, встречая скорее сомнение, чем веру.
   Работа возобновилась с еще большим усердием.
   Когда в нашей галлерее мы услышали стук, доносившийся к нам через землю, мы испытывали то же самое, что и тогда, когда слышали шум черпаков.
   -- Мы спасены!..
   Этот радостный крик вырвался из нашей груди. Нам представилось, что нам уже протягивают руки. Но глухой стук лопат доказывал, что спасение было еще далеко.
   Сколько надо еще времени на то, чтобы пробить эту массу? Как выждать это время? Кто из нас сможет прожить еще несколько дней без еды? Стук кирок и черпаков повторялся с известной правильностью, как маятник часов. Каждый перерыв волновал нас сильнее, чем прежде, когда мы и не надеялись на спасение.
   В один из таких перерывов послышался ужасный шум и страшный рев.
   -- Вода топит шахту!-- вскрикнул дядя.
   -- Нет, это не то.
   -- А что же это такое?
   Свет лампы показал нам, что вода не поднималась, а еще больше опускалась в галлерее.
   В то же время шум становился все сильнее.
   Мы услышали легкое царапание по стенкам нашей галлереи и, когда зажгли лампу, то увидели крыс, спускающихся на дно галлереи.
   Они, как и мы, нашли себе убежище, и теперь, когда вода спустилась, вышли оттуда на добычу.
   Появление их было признаком, что наводнение кончилось.
   -- Учитель, у меня явилась мысль,-- сказал я,-- если крысы куда-то пробираются, то, возможно, что можно пройти и нам. Я хочу проплыть до лестницы. Я крикну и меня, может быть, услышат.
   Учитель долго не соглашался на мое предложение, затем вдруг, подумав, сказал мне:
   -- Делай, как знаешь. Я думаю, что ты затеваешь невозможное. Но, может быть, тебе удастся. Обнимай нас и ступай.
   Я обнял его, дядю Гаспара и, сняв одежду, спустился в воду.
   -- Кричите мне почаще. Ваш голос будет мне проводником!-- крикнул я и поплыл.
   Проводником мне служили рельсы, которые я временами чувствовал под своими ногами.
   Ослабевшие голоса, с одной стороны, и усилившийся шум черпаков -- с другой, говорили за то, что я приближался к своей цели.
   Но в одном месте галлереи я не почувствовал под ногой рельсов. Я нырнул в воду, чтобы поискать их рукой, но бесполезно. Рельсы кончились,-- я ошибся в направлении. Отдохнув, я снова погрузился в воду, но опять ничего не нашел.
   Нужно было возвращаться назад, но в какую сторону? Я совсем потерялся в этой темной пещере.
   Очевидно, железная дорога была разрушена напором воды, пробраться к выходу из колодца было невозможно. Мне приходилось возвратиться к своим.
   По мере моего приближения, голоса становились слышнее. Я плыл скорее, чтобы достигнуть галлереи.
   -- Иди, иди!-- говорил мне учитель.
   -- Я не нашел пути.
   -- Ничего не значит! Они близко уже от нас, они слышат наши крики.
   Я прислушался, удары становились сильнее. Голоса работающих, хотя и слабо, но ясно были слышны.
   Я почувствовал, что мне было очень холодно, и забился в мелкий уголь. Дядя Гаспар и учитель прижались ко мне.
   Крики делались все яснее. Можно было различать отдельные слова.
   -- Сколько вас?-- услышали мы.
   -- Шестеро,-- ответил дядя Гаспар.-- Поторопитесь, мы изнемогаем. Сколько дней мы находимся здесь?
   -- Две недели. Теперь вам недолго. Не бойтесь. Не говорите -- это замедляет работу. Еще несколько часов.
   Я думаю, последние часы были самые длинные и мучительные для нашего плена. Каждый удар казался нам последним. Но удар следовал за ударом.
   -- Вы голодны?-- спрашивали нас.
   -- Да, конечно, голодны,-- отвечали мы.
   -- Можете еще ждать? Если вы очень слабы, сделают желоб и спустят вам бульон, но это замедлит ваше освобождение.
   -- Мы подождем, торопитесь!
   Черпаки не останавливались ни на одну минуту, и вода быстро спускалась.
   Удары молота сделались слабее. Очевидно, ждали с минуты на минуту отверстия и боялись произвести обвал, при котором мы могли бы получить ушибы или быть убитыми.
   Чем ближе подходила минута нашего освобождения, тем (слабее чувствовали мы себя. Я не только не мог держаться на ногах, но не был даже в состоянии приподняться. Я дрожал всем телом, хотя не чувствовал озноба.

   Наконец, несколько больших кусков земли оторвалось и упало между нами. В потолке нашей галлереи образовалось отверстие. Мы были ослеплены светом ламп. И сразу же опять наступил мрак: сильным порывом ветра лампа была потушена.
   -- Не бойтесь, это порыв ветра. Сейчас зажгут лампы. Подождите немного.
   Через спасательную галлерею уже протягивались руки к тем, которые сидели на верхней площадке. Впереди всех шел инженер. Он взобрался на площадку и, прежде, чем я успел произнести слово, взял меня на руки и вынес на воздух. Тут я лишился чувств.
   Я сознавал, как во сне, что меня несли на руках, а потом завернули во что-то теплое. Вдруг я почувствовал, что меня ослепило. Я открыл глаза: дневной свет ударил мне в лицо. Мы были под открытым небом.
   Сразу что-то белое бросилось на меня и лизало мое тело. Это был Капи. Тут же, с другой стороны, Маттиа обнимал меня. Я оглянулся вокруг себя: громадная толпа стояла с обеих сторон, оставив для нас проход посредине. Толпа молчала, чтобы не пугать нас криками, и протягивала руки, чтобы взять меня у инженера. Он, гордый и сияющий, не уступал своей ноши и сам понес меня в контору, где уже были приготовлены для нас постели.
   Через два дня после этого, я уже прогуливался по улицам Варса вместе с Алексеем. При встрече со мной все останавливались и с любопытством смотрели на меня. Некоторые подходили ко мне н пожимали мне руку. Оправившись совершенно, я решил двинуться в обратный путь и навестить матушку Барберен.
  

ГЛАВА 22.
В обратный путь.

   Мы выбрали по карте такую дорогу в Шаванон, чтобы по пути встретилось побольше местечек и крупных деревень, где мы намеревались устраивать представления. Во время этого путешествия я учил Маттиа читать и писать. Но грамота давалась ему с трудом. Вероятно, это было не столько от неспособности ученика, сколько от моего неумения преподавать.
   Маттиа увлекался музыкой и делал замечательные успехи. Он часто задавал мне такие вопросы, на которые я не в состоянии был отвечать. Правда, мне не хотелось сознаваться в своем невежестве, и я часто отделывался, вместо каких-либо объяснений, указанием что "так требуется" или что "такое есть правило". Маттиа не удовлетворяли такие ответы, и я заметил, что он стал в последнее время задумчив и рассеян. Я стал расспрашивать его, и он, в конце концов, признался, что его мучило.
   -- Ты, конечно, хороший учитель,-- сказал он,-- и никто не может меня учить так хорошо, как ты, но все-таки есть вещи, которых даже ты не знаешь. Мне хотелось бы взять несколько уроков музыки у какого-нибудь настоящего учителя или хотя бы купить книгу, которая объяснила бы мне все, что меня интересует.
   Правда, меня немного обидело, что Маттиа не считает меня настоящим учителем, но я не мог не сознаться, что он прав. Поэтому я ответил ему:
   -- Бери столько уроков, сколько хочешь. Я тоже их буду брать вместе с тобою. Я чувствую, что и мне необходимо пополнить свои знания.
   Мы решили, что в первом же городе, который попадется на нашем пути, отыщем, учителя и попросим его дать нам несколько уроков. Через несколько дней мы пришли вечером в небольшой городок. Маттиа очень хотелось знать поскорее, есть-ли здесь хороший учитель музыки. Поэтому за ужином я осведомился у хозяйки постоялого двора, где мы остановились, относительно учителя. Мой вопрос очень удивил ее.
   -- Как, разве вы не слыхали об учителе Эспинасе?
   -- Мы пришли издалека,-- ответил я,-- а потому решительно ничего не слышали об Эспинасе.
   -- Должно быть, уж очень издалека вы пришли, раз ничего не знаете об этом учителе,-- сказала хозяйка.
   Я немного сомневался, захочет ли такая знаменитость дать урок таким жалким беднякам, как мы. Тем не менее, мы все же решили пойти утром к этому прославившемуся музыканту и просить его разъяснить нам все затруднительные вопросы, которые нас мучили.
   На следующий день, захватив с собою арфу и скрипку, мы отправились разыскивать пресловутого Эспинаса. Нам указали на дом, где, по всей видимости, жил цирюльник.
   -- Должно быть, он живет у цирюльника,-- сказал Маттиа шопотом, приоткрывая дверь.

   Мы вошли в комнату, которая была разделена пополам. В правой половине лежали на полках гребни, головные щетки и стояли баночки с помадой. А в левой половине лежали на столе и висели на стенах скрипки, трубы, гитары и другие музыкальные инструменты.
   -- Здесь живет учитель Эспинас?-- спросил Маттиа.
   -- Это я,-- ответил человек небольшого роста, державший в одной руке бритву, а в другой -- трубу. Человек этот брил толстого крестьянина, сидевшего в кресле перед зеркалом. Время от времени цирюльник делал перерыв и наигрывал на трубе какие-то рулады.
   Мы, глядя на этого странного учителя, недоумевающе переглянулись, и Маттиа сделал мне жест, чтобы я не беспокоился. Затем, обращаясь к цирюльнику, он сказал:
   -- Не потрудитесь-ли вы меня постричь?
   -- С удовольствием, молодой человек,-- ответил цирюльник,-- могу даже вас побрить, если только у вас есть, что брить.
   Скоро Эспинас кончил брить крестьянина и усадил в кресло Маттиа, подвязав ему салфетку вокруг шеи.
   -- Не знаю, сможет ли кто-нибудь разрешить наш спор,-- начал Маттиа разговор с цирюльником. -- Дело касается музыки.
   -- В чем же заключается ваш спор?-- спросил Эспинас.
   Я тогда понял, что Маттиа хотел хитростью выведать у Эспинаса, знает ли он, действительно, музыку и сможет ли он дать необходимые объяснения.
   Маттиа задал ему несколько вопросов, на которые сейчас же получил самые подробные ответы. Тогда мы откровенно признались, что решили испытать его знания, и, будучи теперь уверены в них, просим его дать нам несколько указании.
   -- Вот какие хитрые мальчуганы!-- воскликнул Эспинас. -- Ну, сыграйте мне что-нибудь для пробы.
   Выслушав игру Маттиа, он пришел в неистовый восторг и заявил:
   -- Этот мальчуган -- настоящее чудо. Оставайся со мной, я сделаю тебя великим музыкантом. Утром ты будешь со мною брить посетителей, а вечером мы будем заниматься музыкой. Не обращай внимания, что я цирюльник. Нужно зарабатывать деньги на жизнь каким-нибудь ремеслом, а музыка плохо кормит.
   Предложение цирюльника казалось мне весьма выгодным для Маттиа, но он не поддавался на уговоры и отвечал:
   -- Я не брошу Рене никогда!
   -- Ну, в таком случае,-- сказал цирюльник,-- я помогу вам, чем могу. Задавайте мне вопросы...
   Ou быстро и толково разрешил наши сомнения и подарил нам книгу по теории музыки, сделав на ней надпись: "будущему музыканту от цирюльника на память".
   Как увидим впоследствии, предсказание о том, что Маттиа будет знаменитым музыкантом, полностью оправдалось.
   Я никогда не сомневался в дружбе Маттиа, но теперь я только вполне понял, как любит меня и как привязан ко мне Маттиа. Он отказался от спокойной и сытой жизни у цирюльника, чтобы не разлучаться со мной.
   Когда мы вышли от цирюльника, я схватил Маттиа за руку и сказал:
   -- Теперь я твой друг навек!
   -- Я знал это и раньше,-- с улыбкой ответил он. Теперь, когда у нас оказалось руководство, мы решили начать заниматься в свободное время теорией музыки. К сожалению, для этого у нас не было достаточно времени. Мы спешили пройти бесплодную и бедную местность, не дававшую нам никакого заработка. Наш капитал в это время составлял сто сорок пять франков. Нужно было во что бы то ни стало скопить еще некоторое количество денег, чтобы купить корову.
   Нам удалось прожить несколько дней на минеральных водах, где было много праздной и богатой публики.
   Мы набрали здесь шестьдесят восемь франков и теперь уже смело могли начать подыскивать подходящую корову.
   Нас одолевали большие сомнения: сумеем - ли мы выбрать корову?-- Как угадать такую корову, которая давала бы много молока?
   Крестьяне рассказывали истории о покупке коров, часто упоминали о ветеринарах. Вот, если ветеринар вздумает покупать, так его не, обманешь -- он знает толк в скоте. Одному крестьянину ветеринар выбрал такую корову, что просто редкость.
   -- Возьмем-ка и мы ветеринара,-- сказал я Маттиа.-- Конечно, за это придется заплатить, но зато у нас будет уж, наверное, хорошая корова. На том мы и порешили. Мы остановились в Усселе на том же постоялом дворе, на котором я останавливался когда-то с Витали. Мы сейчас же пошли разыскивать ветеринара.
   Когда мы, наконец, нашли его и обратились к нему с Нашей просьбой, он расхохотался.
   -- Ученых коров тут не продают,-- сказал он.
   -- Да нам нужна не ученая корова, а такая, какая давала бы много молока,-- сказал я.
   -- А зачем же вам корова?-- спросил он.
   Я в Нескольких словах рассказал ему, в чем дело.
   -- Вы славные мальчуганы,-- сказал ветеринар. -- Хорошо. Я пойду с вами завтра на ярмарку и выберу вам хорошую корову. У нее не будет поддельного хвоста.
   -- А сколько должны мы будем заплатить вам?-- спросил я.
   -- Ничего. Разве стану я брать деньги с таких славных мальчиков?
   Мы горячо поблагодарили его.
   Вечером мы решили устроить в честь ветеринара серенаду. Ровно в девять часов вечера мы подошли к его дому и начали нашу серенаду.
   Дети ветеринара, узнав, в честь кого мы устроили этот концерт, моментально потащили нас в дом, и здесь мы до глубокой ночи играли разные пьесы, а Капи показывал свои фокусы. После концерта нас накормили ужином и отослали спать, причем ветеринар еще раз напомнил:
   -- Не проспите же. Завтра в семь часов утра мы пойдем на ярмарку выбирать корову.
   На другой день в семь часов утра мы явились к ветеринару. Он уже ждал нас, и мы сейчас же отправились на ярмарку. Мы опять повторили ему, какую корову нам хотелось бы иметь.
   -- Главное, чтобы она ела мало и давала много молока!
   -- По-моему, вот эта хороша,-- сказал Маттиа, показывая на белую корову.
   -- А вот эта еще лучше!-- возразил я, показав на рыжую.
   Однако, ни та, ни другая, должно быть, не понравились ветеринару, потому что он подошел к третьей. Это была большая корова, потемнее цветом нашей Рыжули, с тонкими ногами, темными ушами, черным ободком вокруг глаз и белым пятнышком на конце морды.
   -- Вот эта как раз подходит вам,-- сказал ветеринар. Крестьянин, державший ее за веревку, запросил с нас
   триста франков.
   Долго продолжался торг. Крестьянин спускал цену понемногу, а ветеринар понемногу прибавлял. Наконец, они сошлись на двухстах десяти франках.
   Корова стала нашей собственностью. Мы отвели ее в конюшню и, привязав ее множеством узлов, разошлись в разные стороны, чтобы заработать немного денег и пополнить нашу опустевшую кассу. Вечером оказалось, что Маттиа набрал четыре франка с лишним, а я -- три.
   Мы пришли в такой восторг, что отправились к нашей корове и начали целовать ее. Это, повидимому, доставило ей удовольствие, потому что она лизнула нас своим жестким языком.
   -- Каково? Она целуется!-- в восторге воскликнул Маттиа.
   Привязав к рогам коровы длинный повод, мы вышли из Усселя, направляясь в Шаванон.
   До деревни было недалеко, однако, не доходя до нее, мы все-таки сделали привал, чтобы позавтракать и, главное, попасти нашу корову. Сначала я держал ее за веревку, но она была так спокойна и так усердно щипала траву, что я закинул веревку ей за рога и принялся за хлеб. Мы успели хорошенько позавтракать и затем поиграли еще в пятнашки, а корова все еще продолжала щипать траву.
   -- Знаешь,-- предложил Маттиа,-- я хочу доставить нашей корове удовольствие и поиграю ей немного на трубе.
   Сказав это, он взял трубу и заиграл. При первых же звуках корова подняла голову, а потом, п лъ ветеринаръ.
   Мы спросили у продавца, сколько онъ хочетъ за свою корову.
   -- Семьдесятъ пять рублей, отвѣчалъ онъ.
   Услыхавъ о такой цѣнѣ, мы съ Матвѣемъ хотѣли ужъ отойти, но нашъ спутникъ началъ торговаться. Послѣ долгихъ споровъ, убавокъ и надбавокъ, мы наконецъ сторговали корову за шестьдесятъ рублей, такъ что отдали всѣ деньги, что у насъ были и остались безъ гроша. Мы поблагодарили добраго ветеринара и простились съ нимъ.
   -- Нечего горевать, что у насъ нѣтъ больше денегъ, сказалъ мнѣ Матвѣй.-- Теперь ярмарка, народу много, и мы навѣрно что нибудь заработаемъ.
   Когда мы пришли на квартиру, то поставили корову въ сараѣ, а сами отправились въ разныя стороны добывать деньги, каждый отдѣльно. Теперь мы должны были работать не только для себя, но и для того, чтобы прокормить нашу корову.
   Вечеромъ, опять сойдясь вмѣстѣ, мы стали считать сколько кто изъ насъ собралъ. Оказалось, что у Матвѣя было три рубля, а у меня два. Мы опять были богаты.
   На другой день, привязавъ корову за рога, мы отправились ужъ прямо въ Шаванонъ. Я очень хорошо помнилъ дорогу въ деревню. Я зналъ, что мы должны еще пройти черезъ одну большую деревню, гдѣ мы съ Витали ночевали въ первый день нашего путешествія. Чтобы не очень устать, а главное, не утомить коровы, мы рѣшили остановиться въ полѣ, не доходя деревни. Мы усѣлись на траву, а корову пустили пастись. Позавтракавъ, я захотѣлъ поиграть въ мячъ, потому что хотя мы и жили какъ большіе, тѣмъ не менѣе готовы были каждую минуту забыть это и начать шалить, какъ дѣти. Такъ и теперь мы начали играть и совсѣмъ было забыли, что давно ужъ пора идти дальше. Я первый напомнилъ объ этомъ своему другу.
   -- Подожди еще немножко, отвѣчалъ Матвѣй.-- Пусть еще наша коровка попасется.
   -- Да вѣдь она можетъ ѣсть цѣлый день, отвѣчалъ я.
   -- Ну, хоть еще немножко.
   Мы же сами въ это время надѣли свои котомки, я взялъ арфу, Матвѣй -- скрипку.
   -- Знаешь, я ей что нибудь сыграю, сказалъ вдругъ мой товарищъ.-- Когда я служилъ въ циркѣ, то у насъ была корова, которая очень любила музыку.
   И подойдя къ коровѣ Матвѣй сразу заигралъ. Она какъ-бы съ удивленіемъ подняла вверхъ морду и посмотрѣла на него. И прежде чѣмъ я успѣлъ схватить ее за веревку, она вдругъ пустилась бѣжать прямо въ деревню. Мы бросились за ней, но догнать ее было невозможно. Матвѣй былъ въ отчаяніи и все время бранилъ себя.
   -- Ты непремѣнно поколоти меня потомъ, говорилъ онъ на бѣгу. Вѣдь эдакій я дуракъ!
   Корова между тѣмъ вбѣжала въ деревню и мы издали видѣли, какъ изъ домовъ выбѣжали люди, чтобы поймать ее. Когда мы добѣжали, то ее ужъ держали за веревку и кругомъ стояла толпа. Я думалъ, что стоитъ мнѣ только сказать, что корова эта наша и намъ тотчасъ-же отдадутъ ее. Но каково-же было наше удивленіе, когда намъ не только ее не отдали, но заподозрили даже въ томъ, что мы ее украли и что насъ слѣдуетъ посадить въ холодную. Я такъ испугался, что ничего не могъ разсказать и спутался. Это еще больше увѣрило всѣхъ, что я выдумываю, и что мы дѣйствительно украли гдѣ-то свою корову.
   Въ это время къ толпѣ подошелъ полицейскій и узнавъ въ чемъ дѣло, не говоря ни слова забралъ насъ и нашу корову и отвелъ въ волость. Тамъ насъ посадили въ какую-то каморку и пошли докладывать старшинѣ. Долго къ намъ никто не возвращался, и мы ужъ въ отчаяніи думали, что объ насъ забыли, когда наконецъ мы услышали шаги; дверь отперли и вошелъ какой-то сѣдой господинъ.
   -- Вставайте плуты! закричалъ на насъ вошедшій за господиномъ сторожъ.-- Отвѣчайте правду господину старшинѣ.
   -- Уведите вотъ этого, сказалъ старшина, указывая на Матвѣя.-- Я его спрошу потомъ.
   Сторожъ ушелъ съ Матвѣемъ; старикъ сказалъ:
   -- Васъ обоихъ подозрѣваютъ въ.томъ, что вы украли у кого-то корову.
   Въ отвѣтъ на это, я разсказалъ ему всю исторію, какъ мы добыли эту корову и прибавилъ, что онъ можетъ послать въ городъ, чтобы справиться у ветеринара, что я говорю правду.
   -- Конечно, я разслѣдую, отвѣчалъ онъ,-- но зачѣмъ же вы купили корову?
   -- Мы ведемъ ее въ деревню Шаванонъ; я хочу подарить ее моей кормилицѣ, у которой я выросъ, и которая любитъ меня какъ сына.
   -- А какъ ее зовутъ?
   -- Тетка Барбаренъ.
   -- Объ этомъ я также разузнаю.
   Тутъ я долженъ былъ разсказать, что мы хотѣли привести корову такъ, чтобы матушка ничего не знала.
   -- Гдѣ-жъ ты досталъ столько денегъ? спросилъ онъ.
   -- Мы съ товарищемъ ихъ заработали, мы ходили изъ города въ городъ, изъ деревни въ деревню, играли и представляли съ нашей собакой Капи.
   Старшина молча выслушалъ меня и вышелъ. Потомъ онъ вернулся вмѣстѣ съ Матвѣемъ и сказалъ:
   -- Сейчасъ я пошлю въ городъ и узнаю правду-ли вы мнѣ сказали.
   -- А что-же будетъ въ это время съ нашей коровой? кто будетъ ее кормить? сказалъ Матвѣй чуть не со слезами.
   -- Не безпокойся, отвѣчалъ старикъ, объ ней позаботятся.
   Когда онъ ушелъ, намъ принесли обѣдъ, и мы, увѣренные, что насъ скоро освободятъ, съ удовольствіемъ поѣли и легли спать также спокойно, какъ будто въ самой удобной комнатѣ.
   На другой день утромъ, въ нашу каморку вошелъ старшина со знакомымъ ветеринаромъ.
   -- Ну, молодцы, началъ онъ, можете уходить по добру по здорову; а чтобъ съ вами не могло случиться, что васъ опять заберутъ, то вотъ вамъ удостовѣренія.
   И онъ далъ намъ по листу бумаги, гдѣ было написано кто мы и куда идемъ. Мы поблагодарили и немедленно отправились дальше. Оставалось перейти только пески, а тамъ ужъ и моя деревня.
   Чересъ нѣсколько часовъ мы достигли холма, съ котораго я когда-то въ послѣдній разъ видѣлъ нашъ бѣленькій домикъ. Теперь я также остановился и передо мной опять показался тотъ-же домикъ, по прежнему стоявшій на берегу рѣки. За домомъ тянулся хорошо знакомый мнѣ огородъ, гдѣ былъ и мой садикъ. Изъ трубы домика шелъ дымъ.
   -- Матушка дома сказалъ я. Поскорѣе сойдемъ внизъ.
   -- А какъ же мы сдѣлаемъ, чтобы она не увидала коровы? спросилъ Матвѣй.
   -- Ты войдешь раньше меня и скажешь, что привелъ корову, но отъ кого не знаешь. Когда-же она станетъ разспрашивать, я вдругъ и покажусь.
   -- Какъ жаль, воскликнулъ Матвѣй, что мы не можемъ войти съ музыкой!
   -- Ну, ужъ, пожалуйста, оставь свою музыку, отвѣчалъ я.
   -- Конечно, я теперь ни за что не стану играть, а все-таки, очень жаль, что нельзя.
   Въ это время мы увидѣли издали, что изъ дому вышла моя кормилица и направилась къ деревнѣ.
   -- Она уходитъ, сказалъ Матвѣй, какъ-же теперь?
   -- Надо придумать что нибудь другое.
   -- Что-же?
   -- Ну что нибудь.
   -- Ты лучше окликни ее.
   -- Нѣтъ, не хочу. Лучше какъ нибудь сдѣлаемъ такъ, чтобы это все вышло для нея вдругъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ, мы были уже у дома. Дверь была отперта, но мы прежде провели корову въ сарай и привязали ее на то мѣсто, гдѣ стояла прежде Рыжка. Потомъ мы вошли въ комнату и я усѣлся на свое давнишнее любимое мѣсто, у очага. Матвѣй и Капи спрятались за кроватью. Я старался сдѣлаться какъ можно меньше, чтобы хоть немного походить на маленькаго Реми моей кормилицы.
   Устроивши все такимъ образомъ, я оглядѣлъ комнату. Все было по прежнему и мнѣ казалось даже, что я и не уходилъ никогда отсюда. Мнѣ хотѣлось пройти по комнатѣ, все осмотрѣть, но я боялся, что матушка вотъ, вотъ вернется, и поэтому сидѣлъ неподвижно.
   Вскорѣ послышались торопливые шаги, и Матвѣй едва успѣлъ спрятаться, какъ дверь отворилась и вошла матушка. Она тотчасъ же увидала меня.
   -- Кто здѣсь? спросила она.
   Я молчалъ и мы нѣсколько мгновеній глядѣли другъ на друга.
   -- Господи! Да неужели это ты, Реми!
   Я вскочилъ и бросился къ ней на шею.
   -- Матушка!
   -- Мой милый, дорогой мальчикъ!
   И мы оба заплакали.
   -- Право, если-бы я не думала постоянно о тебѣ, то и не узнала бы, такъ ты выросъ и перемѣнился.
   Въ это время шорохъ у кровати напомнилъ мнѣ о Матвѣѣ, и я позвалъ его. Онъ вышелъ съ Капи.
   -- Это Матвѣй, мой братъ, сказалъ я.
   -- Такъ ты, значитъ, нашелъ своихъ родныхъ? спросила матушка.
   -- Нѣтъ, онъ не родной мнѣ. Но я хотѣлъ тебѣ этимъ сказать, что это мой товарищъ, котораго я люблю, какъ роднаго брата. А это Капи, мой другъ. Поклонись матери твоего хозяина, Капи.
   Капи всталъ на заднія лапы, и приложивъ переднія къ груди, низко поклонился. Матушка смѣялась до слезъ.
   Матвѣй сдѣлалъ мнѣ незамѣтный знакъ, напоминая о подаркѣ.
   -- Пойдемъ во дворъ, осмотримъ, таковъ ли онъ, какъ прежде, сказалъ я кормилицѣ.
   -- Все такой же, отвѣчала она. Помнишь свой садикъ, я его сохранила такимъ же, какимъ онъ былъ при тебѣ. Я всегда думала, что ты придешь и все ждала тебя.
   -- А вкусны были земляныя груши, что я насадилъ для тебя.
   -- Я такъ и думала, что это ты мнѣ подарокъ сдѣлалъ, ты всегда любилъ это.
   -- А что у тебя теперь въ сараѣ, гдѣ стояла Рыжка? спросилъ я.
   -- Тамъ дрова лежатъ.
   Мы какъ разъ въ это время подошли къ дверямъ сарая и матушка открыла дверь. Корова повернула голову и замычала.
   -- Что это! корова! да откуда она? съ изумленіемъ и почти съ испугомъ вскричала матушка.
   Мы съ Матвѣемъ не могли удержаться и громко расхохотались. Она удивленно посмотрѣла на насъ.
   -- Это мы тебѣ подарокъ преподносимъ, дорогая матушка. Правда, вѣдь онъ также хорошъ, какъ и земляныя груши.
   -- Откуда-же онъ, этотъ подарокъ?
   -- Видишь-ли, я не хотѣлъ придти къ тебѣ съ пустыми руками и мы съ Матвѣемъ придумали купить корову, чтобы замѣнить Рыжку.
   -- Милый, дорогой мой мальчикъ, сказала матушка, обнимая и цѣлуя меня.
   Она, стала оглядывать со всѣхъ сторонъ корову и восхищаться ея красотой.
   -- Ахъ какая корова, просто рѣдкость. Такъ, значитъ, ты разбогатѣлъ, если дѣлаешь такіе подарки? спросила она.
   Мы разсказали ей тогда всѣ наши приключенія съ коровой, и она даже расплакалась. Корова опять замычала.
   -- Она проситъ, чтобъ ее выдоили, сказалъ Матвѣй.
   Я принесъ ведро, въ которое доили Рыжку и матушка принялась за дѣло. Вернувшись въ кухню, я накрылъ на столъ и приготовилъ масло и муку, которыя мы купили при входѣ въ деревню. Увидѣвъ все это, кормилица опять стала удивляться.
   -- Мы очень голодны, матушка, сказалъ я, и нарочно накупили все заранѣе, чтобы ты сдѣлала намъ оладьи. Помнишь, какъ тогда, на маслянницѣ, намъ помѣшали ихъ поѣсть? За то теперь никто навѣрно не помѣшаетъ.
   -- А вѣдь мой мужъ въ Парижѣ, сказала она, замѣшивая тѣсто.
   -- Что онъ тамъ дѣлаетъ? спросилъ я.
   -- Это до тебя касается.
   -- До меня? спросилъ я съ испугомъ.
   Но матушка взглянувъ на Матвѣя, замолчала.
   -- Говори при немъ, ничего, сказалъ я, у насъ съ нимъ нѣтъ тайнъ.
   -- Долго разсказывать, отвѣчала она и умолкла.
   Я видѣлъ, что она не хотѣла говорить и не сталъ больше упрашивать.
   -- А скоро вернется твой мужъ? спросилъ я.
   -- Нѣтъ, навѣрно не скоро.
   -- Такъ я еще успѣю узнать въ чемъ дѣло, нечего торопиться. Лишь бы онъ не пришелъ сейчасъ и не помѣшалъ бы намъ опять поѣсть горячихъ оладьевъ.
   Тѣсто было готово и началось жаренье. Масло шипѣло на сковородѣ и брызгало во всѣ стороны.
   -- Какъ хорошо пахнетъ, сказалъ Матвѣй, наклоняясь такъ близко къ плитѣ, что я боялся за его носъ. Матушка ложкой выливала жидкое тѣсто на сковородку и черезъ нѣсколько минутъ блинъ былъ готовъ. Первому дали Матвѣю. Онъ ѣлъ съ такою жадностью и наслажденіемъ, что не чувствовалъ даже, что жжетъ себѣ ротъ и губы. Потомъ дали мнѣ, и я ѣлъ съ неменьшимъ удовольствіемъ. Третій блинъ достался Капи, и кормилица моя съ удивленіемъ смотрѣла на собаку, которая ѣла блины. Когда наконецъ первый голодъ нашъ прошелъ, мы объявили, что теперь не станемъ ѣсть до тѣхъ поръ, пока и матушка не сядетъ съ нами за столъ. Вскорѣ нашъ пиръ кончился и Матвѣй, вставъ изъ за стола, сказалъ, что пойдетъ посмотритъ корову. Онъ видѣлъ, что кормилица хочетъ мнѣ что-то сказать, но при немъ, удерживается.
   -- Ну, зачѣмъ твой мужъ въ Парижѣ? спросилъ я съ нетерпѣніемъ, какъ только Матвѣй затворилъ за собой дверь. Говори скорѣй.
   -- Сейчасъ все разскажу, отвѣчала она. Тебя кажется ищутъ твои родные.
   -- Какіе родные!? вскричалъ я съ удивленіемъ. Развѣ у меня, у подкидыша, есть семья или родные?
   -- Надо полагать, что есть, потому что тебя ищутъ.
   -- Кто-же ищетъ?
   -- А вотъ послушай, что случилось. Мѣсяцъ тому назадъ, стою я здѣсь, въ кухнѣ и стряпаю. Смотрю въ окно и вижу во дворѣ къ мужу подходитъ какой то господинъ и спрашиваетъ: "васъ зовутъ Барбареномъ?" Меня, отвѣчаетъ Жеромъ. "Это вы нашли въ Парижѣ подкинутаго ребенка?" Я. "Гдѣ-же теперь этотъ ребенокъ?" А вамъ что за дѣло? отвѣчалъ мой мужъ. Въ это время я, услыхавъ, что дѣло идетъ о тебѣ, хотѣла потихоньку подойти къ двери. Къ несчастію у меня что то упало. Господинъ быстро оглянулся и говоритъ: "Мы здѣсь не одни?" Это моя жена, отвѣчалъ Жеромъ. "Пройдемтесь, пожалуйста, по саду. Очень жарко стоять на одномъ мѣстѣ", сказалъ господинъ, и они оба ушли; такъ что я больше ничего не слыхала. Часа три или четыре они разговаривали, и когда я потомъ стала разспрашивать мужа, о чемъ они говорили, то онъ сказалъ мнѣ только, что этотъ господинъ не твой отецъ, а онъ только розыскиваетъ тебя по порученію твоей семьи.
   -- Гдѣ же она, моя семья? вскричалъ я. Неужели же у меня есть отецъ и мать?!
   -- Я разспрашивала объ этомъ Жерома, но онъ ничего не хотѣлъ мнѣ сказать. А теперь вотъ онъ отправился въ Парижъ, чтобъ отыскать тебя. Этотъ господинъ далъ ему много денегъ на розыски. Я и подумала, что твои родные должны быть очень богаты.
   Въ эту минуту вошелъ Матвѣй.
   -- Представь себѣ, воскликнулъ я, у меня есть настоящая семья и родные.
   Къ удивленію, Матвѣя казалось нисколько не обрадовала эта новость. Тогда я разсказалъ ему все, что узналъ отъ своей кормилицы.
  

ХXIIІ.

   Я плохо спалъ эту ночь, хотя съ тѣхъ поръ какъ ушелъ изъ дому, много разъ мечталъ о своей дѣтской постелькѣ и думалъ удастся ли мнѣ когда нибудь опять поспать на ней. И вотъ теперь, когда мечта моя исполнилась, я не могъ уснуть. Все, что разсказала мнѣ кормилица было такъ странно и неожиданно, что представлялось мнѣ какимъ то сномъ. Неужели-же у меня въ самомъ дѣлѣ есть мать, отецъ, братья и сестры? Неужели она ищутъ меня? Но вспомнивъ, что поиски поручены Барбарену, я невольно вздрагивалъ и мнѣ почему то становилось страшно. Мнѣ казалось, что онъ непремѣнно сдѣлаетъ мнѣ какое нибудь зло.
   На другое утро за завтракомъ, матушка сказала:
   -- Такъ какъ мой мужъ ищетъ тебя въ Парижѣ, а ты теперь знаешь это, то я бы совѣтовала тебѣ самому немедленно отправиться туда-же и объявиться.
   -- Да, надо будетъ идти, отвѣчалъ я.
   Но Матвѣй покачалъ головой.
   -- А по твоему, развѣ этого не нужно дѣлать? спросилъ я.
   -- Не то что не нужно, а ты только забылъ о своихъ старыхъ друзьяхъ, которые сдѣлали тебѣ гораздо больше добра, нежели твои неизвѣстные тебѣ родные; Ты совсѣмъ забылъ объ Аннѣ и Лизѣ, которыхъ обѣщалъ навѣстить. Вспомни, что было-бы съ тобою, если-бы они не помогли тебѣ.
   -- Да вѣдь его родные не знали гдѣ онъ, вступилась матушка. Я увѣрена, что они съ тѣхъ поръ какъ Реми пропалъ, не переставали его искать и горевать о немъ.
   -- Это еще неизвѣстно, отвѣчалъ Матвѣй. А что сдѣлалъ для него дядя Петръ и его семья, то я очень хорошо знаю. Неужели же онъ не повидается за это съ ними теперь?
   Матвѣй сказалъ это будто сердился на меня.
   -- Матвѣй правъ, сказалъ я. Прежде чѣмъ идти въ Парижъ, я долженъ повидаться съ моими названными сестрами. Я думаю вотъ что сдѣлать: такъ какъ Анна умѣетъ читать и писать, то я напишу ей письмо и разскажу обо всемъ. А ее попрошу написать мнѣ къ Лизѣ, куда мы теперь и отправимся.
   -- Вотъ это хорошо! воскликнулъ Матвѣй.
   Мы рѣшили, что выйдемъ на другой же день. Я написалъ длинное и подробное письмо Аннѣ, а вечеромъ мы долго толковали о будущемъ и строили различные планы.
   На слѣдующее утро, мы простились съ матушкой. На этотъ разъ прощеніе было веселое, такъ какъ мы надѣялись скоро увидѣться при счастливыхъ обстоятельствахъ.
   Мы зашли также въ сарай, проститься съ нашей коровкой. Матвѣй и я нѣсколько разъ поцѣловали ее въ влажную теплую морду.
   Выйдя изъ деревни, мы пошли очень скоро, такъ что Матвѣй сказалъ, что врядъ-ли мы уйдемъ далеко, если все время будемъ такъ торопиться.
   -- Куда ты такъ спѣшишь? спросилъ онъ.
   -- А тебѣ развѣ не хочется поскорѣе найти моихъ родныхъ?
   Онъ грустно покачалъ головой.
   -- Кто знаетъ, захотятъ-ли твои родные меня принять? отвѣчалъ онъ.
   -- Неужели ты въ этомъ сомнѣваешься? Я тебя люблю, какъ роднаго брата и если они будутъ рады мнѣ, то съ радостью примутъ и того, кто дѣлилъ со мною горе, и нужду.
   -- А если они богаты?
   -- Тогда тѣмъ лучше. Мы поступимъ съ тобой въ школу, будемъ учиться и никогда не разстанемся. Я увѣренъ, что такъ будетъ.
   Мы были ужъ недалеко отъ того мѣста, гдѣ жила Лиза. Въ послѣднемъ городѣ, черезъ который мы прошли, я купилъ куклу. Хоть мы и очень торопились дойти засвѣтло, но такъ какъ время было осеннее и дни стали короче, то мы пришли ужъ къ вечеру, когда зажгли огонь. Въ окнѣ низенькаго домика увидѣли мы тетку Катерину, ея мужа и Лизу, сидѣвшихъ за ужиномъ.
   -- Мы какъ разъ во время пришли, сказалъ Матвѣй.
   Онъ хотѣлъ войти въ домъ, но я остановилъ его и снявъ съ плеча арфу, заигралъ и спѣлъ свою пѣсенку.
   При первыхъ звукахъ я увидѣлъ, какъ Лиза быстро подняла голову, потомъ вскочила со стула и не успѣлъ я опомниться, какъ дверь отворилась и она бросилась ко мнѣ на шею.
   За нею вышла тетка Катерина. Поздоровавшись съ нами, она позвала насъ въ комнату и усадила за столъ.
   -- Вотъ вамъ еще гость, сказалъ я, вынимая изъ мѣшка куклу и подавая ее Лизѣ. Она посадила ее рядомъ съ собой и съ улыбкой взглянула на меня.
   У тетки Катерины прогостили мы нѣсколько дней. Мнѣ очень не хотѣлось разставаться съ Лизой, но все-таки пришлось идти дальше, въ Парижъ, чтобы отыскать мужа моей кормилицы и разузнать о своихъ родныхъ. Я обѣщалъ Лизѣ пріѣхать за ней въ слѣдующій разъ въ каретѣ, на четверкѣ лошадей. Дѣвочка вполнѣ вѣрила, что это такъ и будетъ, какъ вѣрила вообще всему, что я ей разсказывалъ.
   Мечтая о томъ, какъ я найду своихъ богатыхъ родныхъ и какъ я самъ разбогатѣю, какъ только приду въ Парижъ, я по дорогѣ ничего не хотѣлъ дѣлать для того, чтобы хоть сколько нибудь заработать денегъ.
   -- Соберемъ столько, сколько возможно, уговаривалъ меня Матвѣй. Мало-ли, что можетъ случиться. Увидишь тогда, какъ плохо намъ придется, если у насъ не будетъ ни гроша.
   -- Есть о чемъ безпокоиться, отвѣчалъ я. Стоитъ только найти Барбарена и дѣло въ шляпѣ.
   Тѣмъ не менѣе Матвѣй, какъ только замѣчалъ вдали хуторъ или село, приготовлялся играть, заставляя и меня дѣлать тоже. Мы собрали такимъ образомъ нѣсколько рублей.
   Чѣмъ ближе мы подходили къ Парижу, тѣмъ печальнѣе становился Матвѣй. Наконецъ, передъ тѣмъ, какъ войти въ городъ, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Знаешь о чемъ я все время думалъ?
   -- О чемъ?
   -- Что если Гарофоли уже вышелъ изъ тюрьмы и мы вдругъ встрѣтимся съ нимъ на улицѣ? Вѣдь, пожалуй, онъ заставитъ меня вернуться къ нему. А попади я опять къ нему,-- опять начнется прежняя голодная жизнь, съ тѣми-же колотушками, что и прежде.
   -- Такъ тебѣ не хочется идти въ Парижъ?
   -- Нѣтъ, я только съ тобой не пойду къ Барбарену, потому что онъ живетъ близко отъ Гарофоли. А лучше сговоримся, гдѣ встрѣтиться вечеромъ.
   -- Ну хорошо, сказалъ я, тогда вотъ какъ: въ семь часовъ вечера жди меня у собора Богоматери.
   Черезъ часъ мы разстались. Я пошелъ къ Барбарену, въ ту улицу, гдѣ какъ говорила матушка, жилъ въ Парижѣ ея мужъ. Она указала мнѣ на трехъ людей -- Пажо, Барабо и Шопино, которые могли помочь мнѣ въ моихъ поискахъ.
   Первымъ по пути былъ Пажо. Онъ содержалъ харчевню. Я вошелъ и дрожащимъ отъ волненія голосомъ, спросилъ:
   -- Можно мнѣ видѣть Барбарена?
   -- А кто онъ такой?
   -- Барбаренъ изъ Шаванона.
   И я постарался насколько возможно описать его наружность.
   -- Такого у насъ нѣтъ, отвѣчалъ хозяинъ.
   Я пошелъ къ Барабо. У этого была овощная лавка, кромѣ того онъ отдавалъ еще въ наймы комнаты жильцамъ; когда я вошелъ въ лавку, то тамъ было нѣсколько покупателей. Я подождалъ пока они ушли и спросилъ о Барбаренѣ.
   -- Барбаренъ?... Да, да, помню. Онъ жилъ у насъ года четыре тому назадъ.
   -- Даже пять лѣтъ, прибавила жена. Онъ еще остался намъ долженъ за квартиру. Гдѣ онъ теперь, этотъ бездѣльникъ?
   -- Я объ этомъ и спрашиваю, отвѣчалъ я.
   Но они также ничего о немъ не знали.
   Тогда я отправился къ Шопино, боясь, чтобы и послѣдняя надежда не лопнула.
   Шопино, какъ и Пажо былъ трактирщикъ. Когда я вошелъ въ кухню, онъ стоялъ съ огромной ложкой въ рукѣ и отпускалъ кушанье для своихъ гостей.
   -- Не живетъ-ли здѣсь Барбаренъ? спросилъ я робко.
   -- Нѣтъ не живетъ, отвѣчалъ хозяинъ.
   -- А гдѣ-же онъ?
   -- А я почему знаю!
   У меня закружилась даже голова отъ этихъ неудачъ, и я готовъ былъ придти ужъ въ отчаяніе. Увидя мое растерянное лицо, одинъ изъ сидѣвшихъ за столомъ спросилъ меня:
   -- А тебѣ зачѣмъ Барбаренъ понадобился?
   Я не хотѣлъ сказать правду и отвѣчалъ:
   -- Я изъ его деревни, изъ Шаванона, и принесъ ему поклонъ отъ его жены. Она-то мнѣ и сказала, что я найду его здѣсь. Но можетъ быть вы знаете, гдѣ онъ теперь. Скажите мнѣ, ради Бога! Мнѣ очень нужно его увидѣть.
   -- Онъ живетъ теперь въ гостиницѣ Конталь, въ Аустерлицкой улицѣ.
   Я поблагодарилъ его и ушелъ. Я былъ почти у того дома, гдѣ жилъ Гарофоли и не могъ не зайти, чтобы узнать гдѣ онъ и что съ нимъ. Во дворѣ я увидѣлъ того-же человѣка, что и нѣсколько лѣтъ тому назадъ, который и въ эту минуту, также какъ и тогда развѣшивалъ тѣ-же тряпки. Казалось, что онъ все это время не уходилъ съ одного и того-же мѣста.
   -- А что Гарофоли вернулся? спросилъ я его.
   Вмѣсто отвѣта онъ сильно закашлялся, такъ что головой только могъ показать мнѣ, что нѣтъ.
   -- Такъ онъ все въ тюрьмѣ? А скоро онъ вернется?
   -- Черезъ три мѣсяца.
   Три мѣсяца много времени, подумалъ я. Мы еще успѣемъ за это время отыскать моихъ родныхъ и тогда Матвѣю нечего будетъ бояться.
   Я пошелъ въ гостинницу Конталь. На самомъ дѣлѣ оказалось, что это былъ грязнѣйшій домишка, въ которомъ какая-то глухая старуха отдавала въ наймы комнаты.
   Я спросилъ ее о Барбаренѣ. Она приставила къ уху рожокъ и попросила говорить погромче. Я повторилъ вопросъ. Услыхавъ въ чемъ дѣло, она такъ быстро и высоко подняла къ верху свои руки, что котъ, который спалъ на ея колѣняхъ, соскочилъ съ испугу на полъ:
   -- Увы! увы! завопила она.
   Потомъ она стала пристально въ меня вглядываться и наконецъ сказала, покачавъ головой:
   -- Такъ ты тотъ мальчикъ?
   -- Какой мальчикъ?
   -- Котораго онъ искалъ.
   У меня сжалось сердце отъ страха.
   -- Гдѣ-же Барбаренъ? спросилъ я.
   -- Покойникъ Барбаренъ, нужно теперь говорить, отвѣчала старуха, продолжая качать головой.
   Я едва устоялъ на ногахъ.
   -- Неужели онъ умеръ?! вскричалъ я.
   -- Умеръ съ недѣлю тому назадъ въ больницѣ св. Антонія.
   Я стоялъ какъ пораженный громомъ. Все пропало! Что мнѣ теперь дѣлать?
   -- Такъ ты и есть тотъ мальчикъ, котораго онъ искалъ по порученію богатой семьи? продолжала старуха.
   -- Вы знаете объ этомъ? спросилъ я, надѣясь, что Барбаренъ разсказалъ ей обо мнѣ.
   -- Я только знаю, что онъ искалъ тебя и больше ничего.
   -- Неужели-же Барбаренъ ничего не говорилъ вамъ о моей семьѣ?
   -- Говорилъ только, что родные твои богаты и ищутъ тебя, а кто они такіе и гдѣ живутъ -- онъ не хотѣлъ сказать, потому что боялся, чтобы кто нибудь другой не перебилъ-бы у него денегъ, которыя онъ могъ получить отъ твоихъ родителей, еслибы нашелъ и доставилъ имъ тебя.
   -- Можетъ быть онъ оставилъ какое нибудь письмо? спросилъ я опять.
   -- Не думаю. Онъ былъ очень скрытенъ, такъ что еслибы онъ, какъ-то случайно, не сказалъ намъ, что живетъ въ Шаванонѣ и что у него тамъ жена, то мы и не знали-бы кого извѣстить о его смерти.
   -- Такъ жена уже знаетъ объ этомъ?
   -- Какъ-же, мы тотчасъ-же ей написали. Разъ только, впрочемъ, Барбаренъ получилъ какое-то письмо, но отъ кого и откуда -- неизвѣстно. Когда-же онъ умеръ и стали разбирать его вещи, то не нашли ни одного клочка бумаги.
   Погибли мои мечты! Что теперь предпринять? Я долго простоялъ молча на одномъ мѣстѣ. Наконецъ пошелъ къ двери.
   -- Куда-жъ ты идешь? спросила хозяйка.
   -- Пойду къ своему товарищу, отвѣчалъ я.
   -- А онъ въ Парижѣ живетъ?
   -- Нѣтъ, мы только сегодня утромъ вмѣстѣ пришли въ городъ.
   -- Такъ приходите оба сюда ко мнѣ ночевать. Могу похвастаться, что у меня тихо, спокойно и за недорогую плату я уступлю вамъ комнату. Къ тому же твои родные знаютъ, что Барбаренъ жилъ въ послѣднее время у меня и навѣрно здѣсь-же начнутъ о тебѣ справляться. Твоему товарищу сколько лѣтъ?
   -- Онъ мой ровесникъ.
   -- Экое дѣло! Двое такихъ ребятъ безъ знакомыхъ, одни въ такомъ городѣ, какъ Парижъ! Даже страшно мнѣ за васъ. Приходите-ка лучше сюда. Здѣсь будетъ вамъ и хорошо и безопасно.
   -- А за сколько вы отдадите намъ комнату? спросилъ, я подумавъ.
   -- За тридцать копѣекъ въ день, отвѣчала она.
   -- Такъ хорошо, мы вечеромъ придемъ.
   -- Придите пораньше, а то ночью не очень-то хорошо ходить однимъ по Парижу.
   Было еще только четыре часа. Я уныло поплелся по городу и войдя въ какой-то садъ, присѣлъ на скамейкѣ отдохнуть. Съ грустью раздумывалъ я о своей судьбѣ и обо всѣхъ неудачахъ этого дня. Противъ меня, на другой скамейкѣ сидѣлъ какой-то господинъ съ дамой и маленькой дѣвочкой, которая бѣгала возлѣ нихъ. Часто подбѣгала она къ отцу и къ матери, которые брали ее на руки и цѣловали.
   Дѣвочка громко и весело смѣялась.
   Я невольно вспомнилъ о своихъ родителяхъ, которыхъ теперь потерялъ можетъ быть навсегда, и заплакалъ.
   Скоро впрочемъ я вытеръ слезы и взявъ арфу заигралъ. Малютка стала подпрыгивать, показывая видъ, что танцуетъ. Черезъ нѣсколько времени господинъ всталъ со скамейки, подошелъ ко мнѣ и хотѣлъ дать какую-то серебрянную монету. Я поблагодарилъ его и отказался отъ денегъ.
   -- Благодарю васъ, сударь. Я играю для своего удовольствія, сказалъ я вѣжливо.
   Онъ внимательно посмотрѣлъ на меня; но въ эту минуту подошелъ сторожъ и прогналъ меня со скамейки и изъ сада.
   Наконецъ наступилъ вечеръ. Немного раньше семи часовъ, я былъ въ условленномъ мѣстѣ и вскорѣ услыхалъ веселый лай Капи, который бѣжалъ ко мнѣ на встрѣчу, а за нимъ показался и Матвѣй.
   -- Ну что? вскричалъ онъ еще издали.
   -- Барбаренъ умеръ, отвѣчалъ я.
   И я разсказалъ ему все, что узналъ отъ старухи.
   Матвѣй также очень опечалился. Но потомъ онъ принялся утѣшать меня.
   -- Повѣрь, что если твои родные поручили Барбарену отыскать тебя и долго не получатъ отъ него никакихъ извѣстій, то они навѣрно сами пріѣдутъ къ нему. А мы какъ разъ въ это время тамъ и будемъ. Нечего терять надежды! Увидишь, что черезъ два, три дня все уладятся.
   У меня стало будто легче на душѣ и всѣ мои неудачи не казались мнѣ больше такими страшными. Я разсказалъ Матвѣю о Гарофоли.
   Мы пошли вдоль набережной и дошли до гостинницы Конталь. Старуха отвела намъ каморку на чердакѣ, подъ самой крышей и такую маленькую, что мы едва могли въ ней помѣститься. Она принесла намъ какой-то огарокъ сальной свѣчки. Одѣяло и подушки на кровати были довольно грязны, но мы тогда мало обращали вниманія на эти мелочи.
   Поужинавъ остаткомъ сухаго хлѣба, мы улеглись спать. Я почти примирился съ обстоятельствами, такъ какъ былъ увѣренъ, что все скоро измѣнится къ лучшему. Съ такими мыслями я и уснулъ.
  

XXIV.

   На другой день я съ утра усѣлся за письмо къ кормилицѣ. Я описалъ ей все, что со мной случилось, а также, что очень сочувствую и сожалѣю, что у нея такое большое горе. Я утѣшалъ ее и вмѣстѣ съ тѣмъ просилъ, что если мои родные напишутъ ей письмо, чтобы она сейчасъ же переслала его ко мнѣ; а роднымъ бы сообщила, гдѣ я теперь живу. Окончивъ письмо, мы вмѣстѣ съ Матвѣемъ пошли въ тюрьму навѣстить дядю Петра. Намъ не пришлось долго дожидаться: тотчасъ ввели въ пріемную, а черезъ минуту вышелъ и дядя Петръ.
   Я передалъ ему поклоны отъ Лизы и Алексѣя, и разсказалъ, почему не могъ быть у Анны.
   -- А что-жъ твои родные? спросилъ дядя Петръ.
   -- Вы развѣ знаете объ этомъ?
   -- Какъ-же! Двѣ недѣли тому назадъ, у меня вѣдь былъ Барбаренъ.
   -- Барбаренъ теперь умеръ, отвѣчалъ я.
   -- Неужели! Вотъ несчастіе!
   Дядя Петръ разсказалъ мнѣ, какъ Барбаренъ узналъ отъ Гарофоли, котораго также розыскалъ въ тюрьмѣ, что садовникъ, по имени Аккенъ, пріютилъ меня послѣ смерти Витали. Не найдя садовника на прежнемъ мѣстѣ, и узнавъ, что Петръ Аккенъ также въ тюрьмѣ, онъ пришелъ сюда, къ нему. Но Аккенъ не могъ сказать, гдѣ я тогда находился, потому что за это время, я хотѣлъ побывать у его дѣтей поочереди. Тогда рѣшено было послать письма во всѣ четыре мѣста, но ни одно изъ нихъ нигдѣ не застало меня.
   -- А говорилъ вамъ что нибудь Барбаренъ о моей семьѣ, спросилъ я.
   -- Почти ничего. Разсказалъ только, какъ черезъ одного полицейскаго узнали, что въ улицѣ Бретель, нашли ребенка и взялъ его на воспитаніе каменьщикъ Барбаренъ, изъ Шаванона. Поѣхали туда, но въ деревнѣ тебя не нашли, а Барбарена попросили помочь отыскать тебя.
   -- А не сказалъ онъ вамъ, какъ фамилія моихъ родныхъ?
   -- Я его спрашивалъ объ этомъ, но онъ отвѣтилъ, что скажетъ это когда нибудь потомъ. Я не разспрашивалъ больше, потому что видѣлъ, что онъ боится, какъ бы другой кто нибудь не воспользовался бы выгодами этого дѣла. Вотъ все, что я знаю; Барбаренъ больше не являлся, а вотъ ты теперь говоришь, что онъ умеръ. Ты больше всѣхъ наказанъ за его скрытность, мой мальчикъ.
   Я разсказалъ дядѣ Петру, что мы сдѣлали для того, чтобы мои родные могли отыскать меня поскорѣй. Онъ все одобрилъ, и не совѣтовалъ уходить, пока не дождемся хоть какого нибудь отвѣта. Черезъ часъ мы съ нимъ простились.
   -- Не слѣдуетъ однако терять времени, сказалъ Матвѣй, когда мы вошли на улицу.-- Надо постараться, что нибудь заработать. Я въ Парижѣ знаю такія мѣста, гдѣ навѣрно можно добыть рубль-другой.
   Къ вечеру мы дѣйствительно собрали рубля два.
   Прошло три дня. Извѣстій никакихъ не получалось. Каждый вечеръ, возвращаясь домой, я спрашивалъ у хозяйки не приходилъ ли кто нибудь, или нѣтъ ли писемъ, но на всѣ вопросы получалъ отрицательный отвѣтъ. Наконецъ, на четвертый день, старуха подала мнѣ письмо. Оно было отъ моей кормилицы. Она мнѣ писала, что еще раньше моего письма, узнала о смерти своего мужа, но не задолго до того, получила отъ него письмо, которое при семъ пересылаетъ мнѣ. Прилагаемое письмо было слѣдующаго содержанія:
   "Дорогая моя супруга! Я въ настоящее время нахожусь въ больницѣ и такъ болѣнъ, что думаю, "не встану больше. Если-бы я могъ, то разсказалъ бы тебѣ, какъ заболѣлъ, но отъ этого тебѣ не будетъ никакой пользы, а сообщу тебѣ лучше болѣе нужное. Въ случаѣ, если я не выздоровѣю, то ты должна будешь написать въ Лондонъ, въ контору Грета и Галлея, потому что имъ поручено отыскать Реми. Напиши, что только ты одна знаешь о мальчикѣ, и поэтому пусть они хорошенько тебѣ заплатятъ. На эти деньги ты должна прожить всю остальную жизнь, такъ какъ ты остаешься одна и трудиться для тебя некому. Всѣ письма пусть тебѣ пишетъ нашъ батюшка, потому что это дѣло никому не слѣдуетъ довѣрять. Раньше чѣмъ не узнаешь о моей смерти, не дѣлай ничего. Прощай. Цѣлую тебя въ послѣдній разъ. Барбаренъ".
   Не успѣлъ я дочитать письма до конца, какъ Матвѣй вскричалъ:
   -- Ѣдемъ сейчасъ-же въ Лондонъ!
   То, что я узналъ, было такъ неожиданно, что я сразу даже не понялъ ничего.
   -- Твои родственники должно быть англичане, потому что поручили англичанамъ тебя отыскать. Ты какъ видно, не очень этому радъ?
   -- А ты бывалъ когда нибудь въ Лондонѣ? спросилъ я.
   -- Нѣтъ, никогда не бывалъ. Но я умѣю немного говорить по англійски, потому, что когда жилъ въ циркѣ, то у насъ было два клоуна-англичанина, и они научили меня. Впрочемъ теперь я можетъ быть и забылъ ужъ многое. Ну, да во всякомъ случаѣ, мы въ Лондонѣ не пропадемъ!
   -- Я лучше хотѣлъ-бы быть французомъ.
   -- А я хотѣлъ-бы, чтобъ ты былъ итальянцемъ, сказалъ Матвѣй.
   -- Такъ я значитъ изъ той же страны, что и госпожа Милиганъ и Артуръ. А не лучше ли, Матвѣй, написать письмо въ контору Грета и Галлея.
   -- Гораздо лучше поѣхать самимъ. Я думаю, что это не особенно дорого стоитъ и надѣюсь, что у насъ хватитъ на переѣздъ черезъ море.
   -- Такъ ѣдемъ въ Англію! сказалъ я рѣшительно.
   -- Отлично! отвѣчалъ Матвѣй.-- Я очень радъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ мы сошли внизъ, совсѣмъ готовые къ путешествію. Старуха старалась удержать насъ, увѣряя, что мои родные прежде всего обратятся къ ней за справками, и что мы напрасно уѣзжаемъ. Но мы расплатились съ ней за квартиру и ушли.
   Дядя Петръ, къ которому мы зашли проститься, очень былъ радъ, что я нашелъ наконецъ своихъ родныхъ, а я увѣрялъ его, что скоро вернусь съ моими родителями и освобожу его изъ тюрьмы.
   -- До свиданія, мой милый, сказалъ онъ на прощаніе,-- во всякомъ случаѣ, если тебѣ нельзя будетъ скоро вернуться, то напиши мнѣ.
   -- Я скоро вернусь.
   Недѣлю спустя мы добрались до приморскаго города Булони, откуда пароходы ходили въ Англію. Мы взяли билеты на одинъ изъ нихъ, который отправлялся на слѣдующій день, въ четыре часа утра.
   Въ три часа мы уже были на палубѣ и устроились, какъ можно удобнѣе, подъ защитой цѣлой горы ящиковъ и сундуковъ, которые укрыли насъ отъ холода и сырости.
   Хоть я хвастался передъ Матвѣемъ, что знакомъ съ морскими путешествіями, потому что жилъ на кораблѣ съ Артуромъ и его матерью, но я не разсчиталъ, что тамъ я ѣздилъ по рѣкѣ, а не въ открытомъ морѣ, какъ теперь. Едва мы вышли изъ гавани, какъ началась сильная качка и пароходъ нашъ стало бросать въ разныя стороны.
   -- Какъ пріятно ѣздить по морю, нечего сказать, замѣтилъ насмѣшливо Матвѣй.
   Я ничего не отвѣчалъ, но Матвѣй вдругъ вскочилъ съ мѣста.
   -- Что съ тобой? спросилъ я съ удивленіемъ.
   -- Мнѣ дурно, отвѣчалъ онъ.
   -- Это начинается у тебя морская болѣзнь.
   Черезъ нѣсколько времени Матвѣй совсѣмъ ослабѣлъ и сидѣлъ прислонившись головой къ моему плечу.
   Такъ прошла вся ночь. Утромъ мы ясно стали различать противоположный берегъ, съ цѣлымъ лѣсомъ мачтъ, стоявшихъ неподвижно. Пароходъ нашъ въ это время вошелъ въ каналъ и качка прекратилась.
   -- Вставай, Матвѣй, мы почти въ Англіи, сказалъ я спавшему товарищу.
   -- Оставь меня, я спать хочу, отвѣчалъ онъ, и повернувшись на другой бокъ, уснулъ по прежнему.
   Хоть я и не спалъ почти всю ночь, но такъ какъ не страдалъ морскою болѣзнію, то я почти и не чувствовалъ усталости. Черезъ нѣсколько часовъ, мы были ужъ въ Англіи и въѣхали въ рѣку Темзу. Никогда не могъ я себѣ представить такого множества кораблей и пароходовъ, какое увидѣлъ по обоимъ берегамъ этой рѣки. Здѣсь ихъ было гораздо больше нежели въ Тулузѣ, и я не могъ оторвать отъ нихъ глазъ. Какъ могъ только Матвѣй спать въ такую минуту!
   Вскорѣ по обѣимъ сторонамъ рѣки показались дома и въ воздухѣ запахло дымомъ и гарью. Мы въѣзжали въ городъ. Въ это время Матвѣй проснулся; морская болѣзнь прошла совершенно и протирая глаза, онъ съ удивленіемъ осматривался кругомъ на этотъ лѣсъ мачтъ и парусовъ, которые при въѣздѣ въ городъ не только не порѣдѣли, но напротивъ, ихъ стало гораздо больше.
   Наконецъ мы причалили къ берегу.
   -- Ну, покажи-ка теперь, какъ ты говоришь по англійски, сказалъ я товарищу.
   Матвѣй, не долго думая, подошелъ къ первому встрѣчному и сталъ что-то говорить. Но человѣкъ этотъ, какъ видно не сразу понялъ его, потому что заставилъ нѣсколько разъ повторить одно и то-же. Спустя нѣсколько минутъ Матвѣй подошелъ ко мнѣ и сказалъ:
   -- Найти контору очень легко: нужно идти все вверхъ, по берегу Темзы.
   Мы такъ и направились; но такъ какъ въ иныхъ мѣстахъ дома стояли на самомъ берегу рѣки, то приходилось обходить кругомъ и идти по улицамъ, которыя, какъ намъ казалось, шли вдоль рѣки. Наконецъ, черезъ нѣсколько часовъ, мы повернули въ улицу, гдѣ, какъ намъ сказали, была контора Грета и Галлея. Дѣйствительно, вскорѣ на двери одного дома мы увидѣли надпись: контора Гретъ и Галлей. У меня сильно забилось сердце и когда Матвѣй хотѣлъ позвонить, я остановилъ его.
   -- Чего ты? что ты такъ блѣденъ? спросилъ онъ.
   -- Подожди немного, я соберусь съ духомъ, отвѣчалъ я.
   Я кое-какъ наконецъ оправился и мы позвонили. Намъ отперли и ввели насъ въ контору, гдѣ за столами сидѣло нѣсколько человѣкъ, которые писали. Къ одному изъ нихъ и обратился Матвѣй. Онъ началъ что-то объяснять при чемъ упомянулъ нѣсколько разъ имя Барбаренъ. Услыхавъ это имя, всѣ оглянули насъ съ любопытствомъ, а тотъ, съ которымъ говорилъ Матвѣй, всталъ и проводилъ насъ въ другую комнату. Тамъ сидѣли два господина, повидимому хозяева, которымъ вошедшій съ нами конторщикъ разсказалъ кто мы.
   -- Кто изъ васъ воспитывался у Барбарена? спросилъ одинъ изъ нихъ по французски.
   -- Это я.
   -- А гдѣ-же Барбаренъ?
   -- Онъ умеръ.
   Оба господина переглянулись. Потомъ одинъ всталъ и вышелъ.
   -- Какимъ-же образомъ вы добрались сюда? спросилъ оставшійся.
   -- До Булони мы дошли пѣшкомъ, а оттуда пріѣхали на пароходѣ.
   -- Развѣ Барбаренъ не далъ вамъ денегъ?
   -- Нѣтъ, мы даже его и не видѣли.
   -- Какъ-же вы все узнали?
   Я разсказалъ. Затѣмъ, онъ заставилъ меня разсказать всю мою жизнь съ той минуты, какъ я попалъ къ Барбарену, потомъ къ Витали, къ садовнику Петру Аккену и такъ до конца, все по порядку.
   -- А это что за мальчикъ? спросилъ онъ, указывая на Матвѣя, когда я кончилъ свой разсказъ.
   -- Это мой товарищъ, другъ и братъ.
   -- Очень хорошо. Вы вѣроятно познакомились гдѣ нибудь на большой дорогѣ?
   -- Онъ мой лучшій и любимый другъ.
   -- Я въ этомъ нисколько не сомнѣваюсь.
   Онъ замолчалъ; тогда я рѣшился спросить его о своихъ родныхъ:
   -- Скажите, сударь, мои родные живутъ въ Лондонѣ?
   -- Конечно въ Лондонѣ, по крайней мѣрѣ теперь.
   -- Значитъ я ихъ увижу?
   -- Черезъ часъ ты будешь дома. Я велю сейчасъ проводить васъ обоихъ туда.
   Онъ позвонилъ.
   -- Позвольте еще спросить у васъ, сударь, началъ я опять, у меня есть отецъ?
   -- Не только отецъ, но и мать, и братья и сестры.
   -- Боже, неужели!
   И я взглянулъ на Матвѣя со слезами радости на глазахъ.
   Господинъ сказалъ что-то по англійски вошедшему конторщику, который подошелъ къ намъ. Мы встали.
   -- Ахъ да, я забылъ, воскликнулъ господинъ. Ваша фамилія -- Дрисколь. Это фамилія вашего отца.
   Не смотря на непріятное лицо господина, мнѣ хотѣлось броситься къ нему на шею и расцѣловать его. Онъ слегка кивнулъ намъ головой и указалъ рукою на дверь.
   День былъ туманный и темный. Нашъ провожатый, когда мы вышли изъ воротъ, съ наслажденіемъ втянулъ въ себя струю дымнаго воздуха и поочередно сталъ расправлять руки и ноги, точно просидѣлъ, не двигаясь, на одномъ мѣстѣ, по крайней мѣрѣ недѣлю. Потомъ онъ жестомъ приказалъ намъ слѣдовать за собой. Онъ кликнулъ извощика, мы усѣлись и поѣхали.
   Долго поворачивали мы съ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ, но сколько я ни старался хоть что нибудь разглядѣть вокругъ, все было напрасно: туманъ былъ такъ густъ, что въ двухъ шагахъ ничего не было видно. Мы съ Матвѣемъ дышали съ трудомъ. Я сильно волновался при мысли, что черезъ нѣсколько минутъ можетъ быть, я обниму своихъ родителей, братьевъ и сестеръ. Чѣмъ дальше мы подвигались, тѣмъ нетерпѣливѣе становился я, и мнѣ казалось, что нашему пути не будетъ и конца. Я попросилъ Матвѣя спросить провожатаго, далеко-ли еще ѣхать.
   -- Чортъ возьми! грубо отвѣчалъ тотъ. Почему я знаю? Я никогда не бывалъ въ этихъ воровскихъ трущобахъ.
   Матвѣй перевелъ мнѣ отвѣтъ, и меня очень разсердила эта дерзость. Какъ смѣлъ говорить онъ такъ о мѣстахъ, гдѣ жили мои родители!
   Вдругъ извощикъ остановился и между нимъ и конторщикомъ завязался споръ. Извощикъ отказывался ѣхать дальше. Мы должны были сойти. На улицѣ было очень грязно и темно. Только одинъ домъ былъ ярко освѣщенъ; къ нему мы и направились. Это оказалась харчевня. Когда мы вошли, то тамъ сидѣло нѣсколько человѣкъ весьма подозрительнаго вида и одѣтыхъ въ какія-то лохмотья. Нѣкоторые были даже безъ сапогъ.
   У прилавка стоялъ хозяинъ, съ засученными высоко рукавами рубашки. Нашъ спутникъ подошелъ къ нему и попросилъ налить рюмку водки, которую выпилъ залпомъ. Потомъ разспросивъ, куда идти, вывелъ насъ опять на грязную и сырую улицу. Въ этомъ мѣстѣ она была такъ узка, что не смотря на туманъ, мы могли различить дома на противоположной сторонѣ ея. Вскорѣ мы свернули въ какой-то переулокъ, еще болѣе грязный и съ домами, которые скорѣе можно было назвать балаганами. Нѣкоторые были просто сколочены изъ досокъ и въ нихъ повидимому жило по нѣсколько семействъ. У дверей цѣлыми толпами стояли и сидѣли женщины и дѣти.
   Нашъ проводникъ подошелъ къ долицейскому и что-то у него спросилъ. Этотъ послѣдній пошелъ впередъ, а мы послѣдовали за нимъ. Пройдя еще по нѣсколькимъ узкимъ и грязнымъ переулкамъ, мы наконецъ вошли въ какой-то дворъ, посреди котораго стояла большая лужа.
   -- Здѣсь, сказалъ полицейскій. Это дворъ Краснаго Льва.
   Неужели здѣсь живутъ мои родители?
   Между тѣмъ полицейскій постучался въ какую-то дверь. Намъ отворили и мы очутились въ небольшой комнатѣ, освѣщенной лампой. Въ каминѣ горѣлъ огонь. Въ большомъ соломенномъ креслѣ у огня сидѣлъ неподвижно сѣдой старикъ, съ черной ермолкой на головѣ. За столомъ, посреди комнаты, сидѣли другъ противъ друга, мужчина и женщина. Мужчинѣ, съ умнымъ и строгимъ лицомъ, можно дать лѣтъ сорокъ; на немъ была поношенная сѣрая бархатная куртка. Женщина была лѣтъ на пять моложе его, съ свѣтлыми волосами и съ безжизненнымъ выраженіемъ глазъ. Но присмотрѣвшись, можно было увидѣть, что въ молодости она была очень красива. На плечи у нея накинута была большая клѣтчатая шаль. Въ комнатѣ кромѣ того находилось еще четверо дѣтей, съ такими-же свѣтлыми волосами, какъ у матери. Старшему мальчику казалось лѣтъ одиннадцать или двѣнадцать; самая маленькая дѣвочка, лѣтъ трехъ, сидѣла на полу.
   Я разсмотрѣлъ это какъ-то все сразу, пока конторщикъ разговаривалъ съ хозяиномъ. Я не понялъ о чемъ они говорили, но слышалъ, какъ нѣсколько разъ назвали меня и имя Дрисколь. Глаза всѣхъ обратились на меня съ Матвѣемъ.
   -- Кто изъ васъ Реми? спросилъ по французски человѣкъ въ сѣрой курткѣ.
   Я выступилъ впередъ.
   -- Такъ обними-же меня, мой дорогой сынокъ, сказалъ онъ.
   Когда я бывало въ мысляхъ представлялъ себѣ минуту встрѣчи съ моими родными, то всегда воображалъ, съ какою радостью и восторгомъ я брошусь на шею къ своему отцу и матери. Но къ удивленію моему, я въ эту минуту не только не испытывалъ радости, но будто испугался даже чего то. Тѣмъ не менѣе я подошелъ къ своему отцу и крѣпко поцѣловалъ его.
   -- Поздоровайся теперь съ матерью, дѣдушкой, братьями и сестрами.
   Я подошелъ къ матери и обнялъ ее. Она подставила свою щеку, но сама не поцѣловала меня и сказала, что-то по англійски, чего я не понялъ. Затѣмъ я обошелъ всѣхъ остальныхъ.
   -- Дѣдушкѣ подай только руку, сказалъ отецъ, когда я приблизился къ старику. Его нельзя тревожить, онъ больной.
   Мнѣ было какъ-то неловко, самъ не знаю отчего. Я съ любопытствомъ разглядывалъ членовъ своей семьи и въ душѣ упрекалъ себя, что не испытываю никакой радости отъ того, что соединился наконецъ съ ними. Неужели-же, думалъ я, еслибы я нашелъ своихъ родныхъ въ богатствѣ, какъ ожидалъ, то испытывалъ-бы совсѣмъ другое. И мнѣ даже становилось стыдно отъ этихъ мыслей, но я все-таки не могъ подыскать ни одного нѣжнаго слова ни для матери, ни для сестеръ. Я опять подошелъ къ матери, обнялъ ее и сталъ цѣловать. Она немного отвернула въ сторону лицо и опять что-то сказала, на что отецъ мой громко расхохотался. У меня до боли сжалось сердце. Неужели они смѣются надо мной?
   -- А это кто? спросилъ отецъ, указывая на Матвѣя.
   Я разсказалъ по возможности все о моемъ другѣ, также и то, какъ много онъ для меня сдѣлалъ, и какъ я его люблю.
   -- Что-жъ онъ пріѣхалъ посмотрѣть на Лондонъ? спросилъ отецъ.
   Я хотѣлъ отвѣтить, но Матвѣй перебилъ меня.
   -- Да, я никогда не бывалъ въ Лондонѣ, сказалъ онъ.
   -- Отчего-же Барбаренъ не пріѣхалъ съ вами?
   Я разсказалъ, что Барбаренъ умеръ и какого труда стоило намъ разыскать его слѣды въ Парижѣ, послѣ того, какъ мы узнали, что мои родные меня отыскиваютъ.
   Отецъ пересказалъ по англійски все это моей матери и мнѣ показалось, что она меня похвалила.
   -- Ты понимаешь по англійски? спросилъ меня отецъ.
   -- Нѣтъ, не понимаю. Я говорю только по французски и по итальянски, чему обучилъ меня хозяинъ, которому Барбаренъ меня отдалъ сначала.
   -- Витали?
   -- Вы развѣ его знали?
   -- Да, Барбаренъ говорилъ мнѣ о немъ, когда я нѣсколько времени тому назадъ видѣлся съ нимъ во Франціи. Я ѣздилъ туда тебя искать. Тебѣ вѣрно хочется знать, почему мы цѣлыхъ тринадцать лѣтъ не могли найти тебя и какъ я узналъ о Барбаренѣ.
   -- Да, пожалуйста, разскажите, какъ все это было.
   -- Присядь и послушай
   Я поставилъ свою арфу въ уголъ и снялъ свой мѣшокъ. Подойдя къ камину, я сѣлъ возлѣ огня и протянулъ на рѣшетку мокрыя и усталыя ноги. Мой дѣдушка, не говоря ни слова, вдругъ съ такою злостью плюнулъ чуть не на меня, что я невольно убралъ поскорѣе свои ноги подъ стулъ и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Не обращай на это вниманія, сказалъ мнѣ отецъ. Старикъ не любитъ, чтобы кто нибудь, кромѣ его, пользовался тепломъ; если тебѣ холодно, то не стѣсняйся.
   Но я по прежнему остался сидѣть съ поджатыми ногами и мнѣ странно было слышать, какъ мой отецъ говорилъ о такомъ старикѣ, какъ дѣдушка, что его не стоитъ стѣснятъся.
   -- Вотъ видишь-ли, началъ мой отецъ, ты нашъ старшій сынъ и родился годъ спустя, какъ я женился на твоей матери. До моей женитьбы у меня была другая невѣста, но я съ ней разссорился. Тогда она, чтобы отомстить мнѣ, рѣшила украсть тебя, когда ты родился. И въ самомъ дѣлѣ: ты изчезъ, когда тебѣ минуло шесть мѣсяцевъ и никакія наши усилія не помогли намъ отыскать тебя. Мы конечно не могли догадаться, что тебя увезли изъ Лондона въ Парижъ, какъ вдругъ, три мѣсяца тому назадъ, моя бывшая невѣста, умирая, покаялась священнику передъ смертью въ своемъ грѣхѣ. Я тотчасъ-же отправился во Францію и отыскалъ полицейскаго въ томъ участкѣ, гдѣ тебя подкинули. Онъ мнѣ и разсказалъ, какъ каменьщикъ Барбаренъ взялъ тебя на воспитаніе и увезъ въ деревню Шаванонъ. Я поѣхалъ туда. Барбаренъ сказалъ, что отдалъ тебя къ Витали. Тогда я далъ ему денегъ и адресъ, въ контору Грета и Галлея, которые занимаются моими дѣлами и просилъ его постараться непремѣнно отыскать тебя. Своего адреса я ему дать не могъ, потому что мы живемъ въ Лондонѣ только зимою, лѣтомъ-же ѣздимъ съ товарами по Англіи и Шотландіи, такъ какъ мы странствующіе купцы. Вотъ какимъ образомъ, мой сынъ, мы нашли тебя наконецъ послѣ тринадцати лѣтъ и вотъ какъ ты теперь соединился съ своей семьей, которая такъ долго горевала о тебѣ. Ты съ нами стѣсняешься, это понятно, потому что ты еще съ нами незнакомъ, а главное не говоришь на родномъ языкѣ. Но все это скоро пройдетъ и ты привыкнешь.
   И такъ кружевное и роскошное бѣлье, въ которое я былъ завернутъ, когда меня нашли на улицѣ, обмануло и меня и другихъ: мои родные далеко не богаты. Всѣ мои мечты о благодѣяніяхъ, которыми я хотѣлъ осыпать моихъ друзей разлетѣлись прахомъ. Но за-то я не былъ теперь безъ семьи, а именно семью мнѣ такъ сильно хотѣлось имѣть всю жизнь. Семья должна быть дороже всѣхъ богатствъ въ мірѣ, и теперь я навѣрно буду счастливъ.
   Пока отецъ разсказывалъ мнѣ мою исторію, стали накрывать на столъ ужинать. Принесли варенаго мяса съ картофелемъ.
   -- Хотите ѣсть, ребята? спросилъ отецъ меня съ Матвѣемъ.
   Мы отвѣчали утвердительно.
   -- Такъ присаживайтесь къ столу.
   Прежде чѣмъ сѣсть, отецъ мой придвинулъ къ столу дѣдушкино кресло. Потомъ сѣлъ самъ и сталъ разрѣвать мясо, отдѣляя каждому по куску. Я думалъ, что мы послѣ ужина проведемъ вечеръ всѣ вмѣстѣ, у очага, но отецъ сказалъ, что ждетъ къ себѣ знакомыхъ и взявъ свѣчку, повелъ насъ съ товарищемъ изъ комнаты. Мы пришли въ сарай, гдѣ стояли двѣ огромныя крытыя полотномъ повозки. Отецъ указалъ намъ на одну изъ нихъ Мы влѣзли внутрь и увидѣли тамъ двѣ удобныя кровати.
   -- Вотъ, можете здѣсь лечь спать, сказалъ онъ. Спокойно ночи!..
   Таковъ былъ пріемъ, оказанный мнѣ моими родными послѣ долговременной разлуки.
  

XXV.

   Когда отецъ вышелъ, мы съ Матвѣемъ поспѣшно стали раздѣваться и молча улеглись каждый въ свою постель, не сказавъ другъ съ другомъ ни слова.
   -- Спокойной ночи, Реми!
   -- Спокойной ночи, Матвѣй!
   Но я не могъ уснуть. Свѣчку мы погасили, и я напрасно закрывалъ глаза заставляя себя спать, но въ головѣ моей, помимо моей воли, проходило все, что я пережилъ въ этотъ день. Я безпрестанно поворачивался съ боку на бокъ и вскорѣ услышалъ, что и Матвѣй не спитъ.
   -- Ты не спишь развѣ? спросилъ я его.
   -- Нѣтъ еще.
   -- Тебѣ можетъ быть плохо лежать.
   -- Нѣтъ, напротивъ, очень хорошо. Мнѣ все кажется, что мы еще на пароходѣ и насъ качаетъ.
   Но я зналъ, что Матвѣй, какъ и я, занятъ совсѣмъ другимъ.
   Время между тѣмъ шло, а я все не спалъ. Мнѣ стало страшно. Я боялся самъ не зная чего, хотя впродолженіе моей бродячей жизни, я бывалъ въ гораздо меньшой безопасности, нежели теперь. Не знаю, сколько часовъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы улеглись, какъ вдругъ я услышалъ осторожный шорохъ, а затѣмъ и стукъ въ калитку, выходившую въ переулокъ. Вслѣдъ затѣмъ, по стѣнѣ нашей колымаги, скользнулъ лучъ свѣта. Я поднялъ голову и увидѣлъ надъ нашими кроватями завѣшанное окошечко. Капи зарычалъ. Боясь, чтобъ онъ своимъ лаемъ не разбудилъ домашнихъ, я зажалъ ему рукой морду и тихонько привставъ на кровати, поднялъ занавѣску. Подъ навѣсомъ, гдѣ стояла наша колымага я увидѣлъ своего отца, съ фонаремъ въ рукѣ, осторожно отпиравшаго калитку, куда вошли два человѣка, съ огромными тюками на спинахъ. Затѣмъ отецъ также осторожно заперъ калитку и приложивъ палецъ къ губамъ, указалъ рукой на нашу повозку, предупреждая, чтобъ не шумѣли. Меня очень тронула такая заботливость, и если-бы я не боялся разбудить Матвѣя, то закричалъ-бы ему, чтобы онъ не безпокоился обо мнѣ, потому что я не сплю.
   Между тѣмъ отецъ помогъ обоимъ незнакомцамъ снять съ себя тяжелые узлы и войдя въ домъ, вскорѣ вернулся съ моею матерью. Незнакомцы стали развязывать тюки; одинъ былъ съ разными матеріями, въ другомъ было бѣлье, перчатки и другіе товары.
   Сначала меня это удивило, но я вспомнилъ, что мой отецъ былъ торговецъ и вѣроятно это онъ хочетъ купить у другихъ торговцевъ товары. Послѣ тщательнаго осмотра каждой вещи отдѣльно, отецъ передавалъ ее матери. Та ножницами остригала привѣшанные сбоку билетики и прятала ихъ въ карманъ. Мнѣ все это казалось страннымъ. Но больше всего я не понималъ, зачѣмъ они выбрали ночное время для своей торговли.
   Всѣ разговаривали потихоньку; но если-бы я говорилъ по англійски, то навѣрно могъ-бы разобрать, о чемъ они толковали. Повторенное нѣсколько разъ слово "полицейскій" невольно обратило мое вниманіе.
   Наконецъ все было осмотрѣно и мои родители вмѣстѣ съ пришедшими людьми ушли въ комнату. Свѣтъ исчезъ и наступила тишина. Я старался объяснить себѣ все, что видѣлъ какъ можно проще, но слово "полицейскій" и таинственность, съ какою велись переговоры, не давали мнѣ успокоиться.
   Черезъ нѣсколько минутъ, я снова увидѣлъ свѣтъ. На этотъ разъ меня точно что-то потянуло къ окну. Изъ дому вышелъ мой отецъ съ матерью, которая несла два узла съ вещами. Они прошли въ самый уголъ, подъ навѣсъ, и отецъ сталъ прометать одно мѣсто. Подъ кучей мусора вскорѣ показалось опускная дверь, которую онъ поднялъ за кольцо, и которая вѣроятно вела въ погребъ. Отецъ спустился внизъ, а мать стала свѣтить ему фонаремъ и передавать поочереди узлы. Затѣмъ онъ вскорѣ вышелъ, опустилъ дверь и опять набросалъ на нее песокъ и мусоръ. Когда онъ кончилъ, то не было никакой возможности отыскать мѣсто, гдѣ былъ подвалъ. Затѣмъ они оба ушли назадъ въ домъ.
   Когда я улегся въ постель, то услышалъ что Матвѣй также возится, будто укладывается. Неужели онъ все видѣлъ? Я не рѣшился спросить его объ этомъ. Всю ночь я не сомкнулъ глазъ, и ужъ утромъ, когда совсѣмъ разсвѣло, я наконецъ не надолго уснулъ.
   Звукъ отпираемой двери разбудилъ меня. Я думалъ, что это отецъ пришелъ будить насъ и закрылъ глава, притворившись спящимъ. Мнѣ не хотѣлось его видѣть.
   -- Это приходилъ твой братъ, сказалъ Матвѣй.
   Мы встали. Ни я, ни мой товарищъ не спросили другъ у друга, хорошо ли спалъ каждый изъ насъ. Встрѣчаясь глазами съ Матвѣемъ, я отворачивался. Войдя въ кухню, мы не застали тамъ ни отца моего, ни матери. Дѣдушка по вчерашнему сидѣлъ у очага. Старшая сестра Ани вытирала столъ, а братъ Аленъ подметалъ комнату.
   Я поздоровался съ ними, но они даже и не посмотрѣли на меня. Я хотѣлъ подойти къ дѣдушкѣ, но онъ, посмотрѣвъ на меня, плюнулъ. Я остановился.
   -- Спроси пожалуйста, Матвѣй, сказалъ я,-- гдѣ отецъ съ матерью?
   Поговоривъ нѣсколько минуть съ моимъ братомъ и сестрой, Матвѣй сказалъ мнѣ;
   -- Они говорятъ, что отецъ твой ушелъ на цѣлый день, а мать спитъ, и что мы можемъ идти, куда намъ угодно.
   -- Они кажется еще что-то сказали? спросилъ я.
   Матвѣй замялся.
   -- Право не знаю хорошо ли я понялъ, что они сказали: будто, говорятъ, если намъ представится случай стащить, что плохо, лежитъ, такъ чтобъ мы не зѣвали.
   Дѣдушка видно понялъ, что объяснялъ мнѣ Матвѣй и рукой сдѣлалъ жестъ, будто пряталъ что нибудь въ карманъ и подмигнулъ мнѣ при этомъ.
   -- Выйдемъ, сказалъ я Матвѣю.
   Нѣсколько часовъ пробродили мы по нашему кварталу, боясь далеко отойти, чтобы не заблудиться. Днемъ домъ и улица казались еще грязнѣе и печальнѣе, нежели вечеромъ. Бѣдность такъ и била въ глаза. Мы съ Матвѣемъ все время не говорили ни слова.
   Наконецъ мы очутились у нашего двора и вернулись домой. Въ комнатѣ, у стола, опустивъ голову на руки, сидѣла моя мать. Я подумалъ, что она нездорова и подбѣжавъ къ ней, обнялъ ее. Она посмотрѣла на меня мутными глазами и я вдругъ почувствовалъ запахъ водки. Я невольно отъ нея отодвинулся. Тогда голова ея по прежнему упала на столъ и она осталась безъ движенія.
   -- Джинъ {Англійская водка.}, сказалъ дѣдушка и громко расхохотался, посмотрѣвъ на мое удивленное лицо.
   Взглянувъ на Матвѣя, я увидѣлъ слезы на его глазахъ. Я сдѣлалъ ему знакъ и мы опять вышли на улицу.
   Долго шли мы молча, держась за руки. Наконецъ Матвѣй спросилъ.
   -- Куда же мы идемъ?
   -- Не знаю, куда-нибудь подальше, гдѣ меньше народу. Мнѣ многое нужно сказать тебѣ, а въ толпѣ я не могу говорить.
   Мы пришли, какъ мнѣ показалось, за городъ. Но это былъ какой-то городской паркъ. Мѣсто было уединенное и мы могли поговорить на свободѣ.
   -- Ты знаешь, какъ я люблю тебя, дорогой Матвѣй, началъ я,-- и знаешь также, что оттого я и пригласилъ тебя къ моимъ роднымъ. Но, къ несчастію, я не ожидалъ встрѣтить того, что оказалось на самомъ дѣлѣ; поэтому, прошу, оставь меня и возвращайся назадъ во Францію;
   -- Я тебя никогда не оставлю! горячо отвѣчалъ мнѣ мой другъ.
   -- Я зналъ, что ты это отвѣтишь, но разстаться намъ всетаки необходимо, сказалъ я.-- Ты непремѣнно долженъ уѣхать изъ Англіи.
   -- А ты куда-же дѣнешься? спросилъ Матвѣй.
   -- Я? Да куда-же мнѣ дѣваться? Я обязанъ остаться въ своей семьѣ, у родителей. Вотъ ты,-- совсѣмъ другое дѣло. Бери деньги, которыя у насъ еще остались и уѣзжай.
   -- Я ни за что не уѣду. По моему тебѣ скорѣе надо уѣхать, нежели мнѣ.
   -- Почему-же это?
   -- Потому что...
   Онъ замолчалъ и отвелъ отъ меня глаза.
   -- Матвѣй, признайся, сказалъ я, ты не спалъ нынче ночью и все видѣлъ?
   -- Все, отвѣчалъ онъ тихо.
   -- И все понялъ?
   -- Почти все. Тѣ, которые приходили съ товарами, сами не покупали ихъ и когда отецъ твой сталъ упрекать этихъ людей въ неосторожности, зачѣмъ они стучались въ калитку съ улицы, то они сказали, что сдѣлали это потому, что за ними слѣдилъ полицейскій.
   -- Вотъ видишь, сказалъ я,-- тебѣ необходимо уйти отсюда.
   -- Безъ тебя я не уйду. Тебѣ также необходимо уйти. Вернемся вмѣстѣ во Францію, къ Лизѣ, тетушкѣ Барбаренъ и ко всѣмъ нашимъ друзьямъ.
   -- Нѣтъ, для меня это невозможно; я не могу и не долженъ оставлять своихъ родителей.
   -- Никогда я не повѣрю, чтобъ эти люди были твои родители, вскричалъ Матвѣй.
   -- Какъ не повѣришь? Развѣ ты не слыхалъ, какъ отецъ разсказывалъ, какъ меня украли и потомъ какъ нашли. Всѣ мои примѣты были записаны и только благодаря этому, отцу моему и удалось меня найти.
   -- Это все пустяки! вскричалъ Матвѣй.-- Отчего же не могло случиться, что двоихъ дѣтей подкинули въ эту улицу съ одинаковыми примѣтами. Да, наконецъ, самое главное, ты лицомъ ни на кого изъ этой семьи не похожъ. И потомъ еще, какъ могли такіе бѣдные люди, какъ семья Дрисколь, потратить такъ много денегъ на поиски пропавшаго сына. Изъ всего этого ясно видно, что ты не изъ ихъ семьи и что тебѣ поэтому нужно уѣхать вмѣстѣ со мной отсюда. Если-же ты не хочешь этого сдѣлать, то напишемъ по крайней мѣрѣ твоей кормилицѣ, чтобъ она подробно описала вещи, въ которыхъ тебя нашли, а потомъ ты разспросишь о томъ-же своего отца. Иначе я не уйду и не оставлю тебя. Если заставятъ работать -- будемъ работать вмѣстѣ.
   -- А если тебя станутъ гнать и бить какъ у Гарофоли? спросилъ я.
   -- Что-жъ дѣлать? отвѣчалъ Матвѣй съ грустной улыбкой, буду терпѣть. Я не думаю, чтобъ мнѣ было очень больно, особенно когда вспомню, что страдаю за своего друга и этимъ облегчаю ему жизнь.
  

XXVI.

   Нѣсколько дней спустя, въ отвѣтъ на мое письмо, моя кормилица написала мнѣ слѣдующее.

"Мой дорогой Реми!

   "Твое письмо очень огорчило меня, такъ какъ судя по словамъ моего бѣднаго покойнаго мужа, всегда можно было думать, что твои родители не только состоятельные, но даже очень богатые люди. Да и вещи и бѣлье, въ которыхъ нашелъ тебя Барбаренъ, ясно говорили о томъ-же. Ты просишь меня описать ихъ подробно. Я могу это сдѣлать очень легко, потому что все сохранилось у меня въ цѣлости. Вещи эти слѣдующія: маленькій кружевной чепчикъ, очень красивый и богатый; тонкая полотнянная рубашка, обшитая также кружевами, бѣлое фланелевое одѣяло, вязанные бѣлые башмачки, и длинное бѣлое фланелевое платье. Наконецъ сверхъ всего надѣта была бѣлая кашемировая шубка, гораздо длиннѣе платья и обшитая дорогой вышивкой. Ни на одной вещи не было мѣтокъ, а съ одѣяла и рубашки мѣтки были срѣзаны, такъ что, какъ видно, постарались принять всѣ мѣры, чтобы никто не могъ тебя найти".
   "Вотъ все, мой дорогой Реми, что я могу тебѣ сообщить. Если вещи тебѣ понадобятся, то напиши, и я тотчасъ-же ихъ тебѣ пришлю. Не сокрушайся, мой милый, о томъ, что ты не можешь теперь ничего подарить мнѣ. Твоя корова, которую ты купилъ на деньги, собранныя съ такимъ трудомъ, дороже для меня всѣхъ подарковъ въ мірѣ, и когда я смотрю на нее, то всегда думаю о тебѣ и о твоемъ миломъ товарищѣ -- Матвѣѣ ".
   "Пиши мнѣ иногда, мой милый. Я надѣюсь, что тебѣ будетъ хорошо у твоихъ родныхъ, которые навѣрно любятъ тебя, такъ какъ ты доброе и ласковое дитя. Прощай. Крѣпко тебя цѣлую".

"Твоя кормилица, вдова Барбаренъ".

   Мнѣ стало еще грустнѣе, когда я прочелъ послѣднія строки письма. Милая матушка! она была увѣрена, что всѣ любятъ меня также, какъ и она.
   -- Она добрая и хорошая женщина, сказалъ Матвѣй. И обо мнѣ вспомнила. Но все равно, если-бы она даже и не упоминала меня,-- я все-таки былъ-бы ей благодаренъ за ея подробное письмо. Посмотримъ, какъ господинъ Дрисколь обо всемъ этомъ разскажетъ.
   -- Онъ можетъ кое о чемъ и забыть, отвѣчалъ я.
   -- Этого не можетъ быть. Какъ можно забыть такія примѣты, которыя только и могли помочь отыскать пропавшаго ребенка.
   -- Пока я еще ни о чемъ не спрашивалъ отца, прошу тебя также ничего не говорить объ этомъ. Подожди немного, увидимъ.
   Долго я искалъ случая завести разговоръ о моихъ вещахъ, но я все боялся, какъ бы отецъ не подумалъ, что я выпытываю отъ него что нибудь и не догадался бы обо всемъ. Наконецъ въ одинъ дождливый и холодный вечеръ, когда непогода раньше обыкновеннаго загнала насъ въ комнату, я рѣшился свести разговоръ на то, что меня такъ сильно занимало.
   При первомъ моемъ вопросѣ, отецъ быстро вскинулъ глазами и внимательно посмотрѣлъ на меня. Я храбро выдержалъ его взглядъ и не опустилъ глазъ. Мнѣ показалось, что онъ разсердился и я съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на Матвѣя. Но тотъ дѣлалъ видъ, что не слушаетъ нашего разговора и глядѣлъ въ сторону. Черезъ минуту мой отецъ улыбнулся. Было правда, что-то злое и непріятное въ этой улыбкѣ, но тѣмъ, не менѣе онъ отвѣчалъ совершенно спокойно;
   -- Гы спрашиваешь, по какимъ примѣтамъ я тебя нашелъ? Очень просто, мнѣ описали вещи, которыя были на тебѣ надѣты, когда тебя принесли въ полицейскій участокъ. На тебѣ былъ кружевной чепчикъ, полотнянная рубашка, также обшитая кружевомъ, бѣлое фланелевое платье и одѣяло, вязанные башмаки и длинная бѣлая кашемировая шубка съ вышивкой. Я надѣялся очень на мѣтку, Ф. Д., т. е. Франсискъ Дрисколь -- твое имя, но оказалась, что мѣтки были сорваны тѣми, кто укралъ тебя. Они хотѣли скрыть всякіе твои слѣды. Но мнѣ очень помогло твое метрическое свидѣтельство, которое и теперь хранится у меня. Хочешь, я тебѣ покажу его.
   И онъ началъ рыться въ какой-то шкатулкѣ и вытащилъ оттуда большую бумагу съ печатями, которую. И подалъ мнѣ.
   -- Позвольте Матвѣю перевести мнѣ, что здѣсь написано? спросилъ я.
   -- Пусть прочтетъ, отвѣчалъ отецъ.
   Изъ этой бумаги мы узнали, что я родился въ четвергъ 2-го Августа и что я сынъ Патрика Дрисколь и Маргариты Гранжъ, его жены.
   Какихъ нужно было еще доказательствъ послѣ этого?
   Матвѣй все-таки не повѣрилъ разсказу моего отца. Вечеромъ, когда мы стали укладываться спать въ нашей колымагѣ, онъ наклонился къ моему уху и сказалъ мнѣ потихоньку:
   -- Это все очень хорошо, но какимъ образомъ странствующій торговецъ, Патрикъ Дрисколь, могъ такъ богато и дорого одѣвать своего сына? На тебѣ вѣдь были очень дорогія и роскошныя вещи.
   -- Именно потому, что онъ торговецъ, такъ эти вещи и могли ему стоить дешевле, чѣмъ кому нибудь другому, отвѣчалъ я.
   Матвѣй слегка свистнулъ и покачалъ головой.
   -- Знаешь-ли, что я тебѣ скажу: -- ты сынъ не торговца Дрисколь, а кого-то другаго, украденный только торговцемъ Дрисколь. Вотъ тебѣ и все.
   Я хотѣлъ ему отвѣтить, но онъ быстро завернулся съ головой въ одѣяло и не слушалъ меня больше.
   Прошло нѣсколько времени. Однажды въ воскресенье, когда мы съ Матвѣемъ собирались по обыкновенію идти гулять, отецъ велѣлъ мнѣ вдругъ остаться дома, а Матвѣй чтобъ уходилъ одинъ. Изъ домашнихъ никого не было кромѣ меня и отца и даже дѣдушка въ этотъ день не выходилъ изъ своей комнаты.
   Мы просидѣли вдвоемъ около часу. Вдругъ послышался стукъ въ дверь и отецъ, отворивъ ее, впустилъ въ комнату незнакомца, совсѣмъ не похожаго ни на кого изъ его обычныхъ гостей. Это былъ настоящій господинъ, лѣтъ около, пяти десяти, прекрасно одѣтый и съ надменнымъ и усталымъ лицомъ. Меня поразила его улыбка, при которой открывались бѣлые и ровные зубы, какъ у оскалившійся собаки. Взглянувъ на него когда онъ улыбался, трудно было сказать смѣется-ли онъ или собирается укусить.
   Онъ разговаривалъ съ отцемъ моимъ по англійски и во время разговора часто взглядывалъ на меня. Но встрѣчаясь взглядомъ со мной, онъ тотчасъ-же отворачивался. Наконецъ онъ заговорилъ по французски и обернулся ко мнѣ:
   -- Это и есть тотъ мальчикъ, о которомъ вы мнѣ говорили? спросилъ онъ отца. Онъ очень здоровый съ виду.
   -- Да, это тотъ самый, отвѣчалъ отецъ.
   -- Ты здоровъ? спросилъ меня незнакомецъ.
   -- Здоровъ, сударь.
   - режде, чем я успел схватить ее за веревку, побежала со всех ног. Мы кинулись за ней.
   Так добежали мы до деревни. Корова все-таки порядочно перегнала нас, но так как дорога шла прямо, то мы видели, как несколько человек загородило ей дорогу {и схватило ее.
   Теперь мы могли, наконец, передохнуть. Спешить было уж некуда. Корову остановили и отдадут ее нам, когда мы придем.
   Около коровы начал собираться народ, и когда мы подошли, кругом стояло уже человек двадцать мужчин, женщин и детей. Мне, казалось, будет достаточно сказать, что это наша корова, и нам сейчас же отдадут ее.
   Однако, вышло не так. Нас окружили и закидали вопросами: -- кто мы?-- куда идем?-- где взяли эту корову?
   Мы ответили на все эти вопросы, но это не убедило крестьян.
   -- Их следовало бы посадить в тюрьму до тех пор, пока выяснится дело,-- сказал один из них. -- Кто знает, может быть, они украли эту корову.
   Я так боялся тюрьмы, что когда упомянули о ней, то побледнел и задрожал всем телом.
   Подошедший незадолго перед тем полицейский подозрительно взглянул на меня.
   -- Да, дело нечисто,-- сказал он. -- До поры до времени корову нужно задержать, а их отвести в тюрьму.
   Он повел нас, и толпа народа последовала за нами, осыпая нас угрозами и насмешками.
   Нас привели в камеру и заперли. Мы очутились в ужасном положении. Сколько времени продержат нас?
   -- Это я виноват!-- воскликнул Маттиа и горько заплакал.
   Мне пришлось утешать его. Нас, наверное, скоро выпустят. Мы не сделали ничего дурного и можем доказать, что, действительно, купили нашу корову. Ветеринар будет нашим свидетелем.
   Но Маттиа продолжал плакать. Так прошло несколько часов. У нас становилось все тяжелее на сердце. Я старался успокоить Маттиа и говорил ему, что скоро нас, наверное, будут допрашивать. Наконец, задвижки с грохотом отодвинулись, дверь отворилась и вошел какой-то старик с седыми волосами.
   -- Встаньте и отвечайте мировому судье,-- сказал тюремный сторож...
   -- Хорошо, хорошо, можете итти,-- сказал ему судья, махнув рукою. -- Я расспрошу вот этого мальчика,-- он показал на меня,-- а другого уведите. Я допрошу его потом.
   -- Вас обвиняют в том, что вы украли корову,-- начал судья, пристально глядя мне в глаза.
   Я объяснил ему, что мы купили корову на ярмарке, в Усселе, и назвал ветеринара, который помогал нам при этой покупке.
   -- Это будет проверено,-- сказал судья.
   -- И тогда вы увидите, что мы не виноваты.
   -- А зачем купили вы корову?
   -- Мы хотели отвести ее в Шаванон и подарить одной женщине. Она выкормила меня, заботилась обо мне, и я очень люблю ее.
   -- Как зовут эту женщину?
   -- Матушка Барберен.
   -- Это жена каменщика, который работал в Париже и получил там увечье?
   -- Да.
   -- Так, значит, ты тот мальчик, который жил у нее?
   -- Да.
   -- Я слышал о тебе. Не бойся. Если ветеринар скажет, что он помогал вам покупать корову, то вас выпустят.
   -- А жива матушка Барберен?-- не удержавшись, спросил я.
   -- Жива.
   -- И муж ее здесь?
   -- Нет, он в Париже..
   Судья ушел и через несколько времени вернулся с Маттиа.
   -- Я справлюсь в Усселе,-- сказал он,-- и если вес, что вы говорили--правда, то вам можно уйти завтра же.
   -- А наша корова?-- спросил Маттиа.
   -- Вам отдадут ее.
   -- Нет, я хотел спросить не это. Кто же ее накормит? Кто подоит?
   -- Не беспокойся, все будет сделано,-- сказал судья.
   -- А если нашу корову подоят,-- сказал Маттиа,-- то нельзя-ли будет нам дать молока? Оно пойдет нам на ужин.
   Как только судья ушел, я объявил Маттиа две великолепные новости, которые заставили нас забыть о тюрьме: матушка Барберен жива, а муж ее в Париже.
   Через некоторое время сторож принес нам большой кувшин молока из-под нашей коровы. Но не одно только молоко было у нас за ужином. Судья прислал нам, кроме того, большой белый хлеб и кусок холодной телятины. Мы поужинали и крепко заснули в нашей камере.
   В восемь часов утра дверь отворилась, и в камеру вошел мировой судья с нашим другом-ветеринаром, который приехал нарочно для того, чтобы оправдать нас. Через несколько минут мы были уже свободны.
   Когда мы вошли в деревню, нас встретили враждебно и подозревали в воровстве. Теперь, оправданные, мы гордо выходили из нее и крестьяне, стоя у дверей, дружелюбно провожали нас глазами.
  

ГЛАВА 23.
У матушки Барберен.

   Когда мы подходили к дому матушки Барберен, мне пришла в голову мысль -- попросить ее сделать нам блины. Я помнил, как не удалось мне тогда, благодаря появлению Барберена, отведать приготовленных для меня блинов.
   -- Теперь уж, наверное, никто не помешает мне попробовать блинов матушки Барберен,-- подумал я.
   Я велел Маттиа подержать корову, а сам зашел в лавку и купил масла и муки. Пройдя еще далее несколько шагов, я увидел с пригорка домик матушки Барберен.
   Легкая струйка дыма поднималась из трубы.
   -- Матушка Барберен дома,-- сказал я.
   -- Если матушка Барберен дома, то как же мы сделаем ей сюрприз?-- спросил Маттиа.
   -- Ты войдешь к ней и скажешь, что ей велели отдать корову. А когда она спросит, кто велел, я войду.

   Когда мы сделали еще несколько шагов, то увидели на дворе белый чепчик. Матушка Барберен отворила калитку и пошла по дороге к деревне.
   Мы остановились, и я указал на нее Маттиа.
   -- Она уходит,-- сказал он.-- Как же наш сюрприз?
   -- Мы придумаем что-нибудь другое.
   -- Что-же?
   -- Я пока еще и сам не знаю.
   Спустившись с горы, мы подошли к домику. Я знал, что дверь не заперта и нам можно будет войти. Прежде всего, нужно было поставить Рыжулю в коровник. Я вошел в него, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Да, он был совершенно такой же, как прежде, только теперь в нем был навален хворост.
   Я позвал Маттиа. Мы быстро сложили весь хворост в один угол и привели сюда нашу корову.
   -- А теперь пойдем в дом,-- сказал я Маттиа. -- Я сяду около очага, а ты спрячься с Капи за кровать, когда скрипнет калитка.
   С того места, где я сидел, была видна дорога. Матушка Барберен не могла застать нас врасплох даже в том случае, если бы мы не расслышали скрипа калитки.
   Усевшись перед огнем, я огляделся кругом. Все здесь осталось попрежнему, все стояло на тех же местах. Вдруг я увидал из окна белый чепчик и услышал скрип калитки.
   -- Прячься скорее, Маттиа,-- сказал я. Дверь отворилась.
   -- Кто тут?-- спросила матушка Барберен.
   Я смотрел на нее молча, она тоже молча смотрела на меня. Вдруг она задрожала, и слезы полились у нее из глаз.
   -- Неужели это он... Неужели это Рене!-- воскликнула она.
   Я бросился к ней и обнял ее.
   -- Мама!-- воскликнул я.
   -- Мой мальчик, мой милый, дорогой мальчик!
   Несколько времени целовали мы друг друга и плакали от радости. Наконец, немного оправившись, вытерли глаза.
   -- Если бы я не думала о тебе постоянно, мой милый Рене, я не узнала бы тебя,-- сказала матушка Барберен. -- Как ты изменился, как вырос!
   В это время за кроватью послышался шорох. Я вспомнил про Маттиа и позвал его.
   -- Это мой брат,-- сказал я.
   -- Значит, ты нашел своих родителей?-- воскликнула матушка Барбереи.
   -- Нет. Я назвал так Маттиа потому, что мы дружны, как братья. А вот это -- Капи, мой товарищ, и друг. Поклонись моей маме, Капи!
   Капи встал на задние лапы, передние приложил к сердцу и низко поклонился, что очень рассмешило матушку Барберен.
   Маттиа подмигнул мне, чтобы напомнить о сюрпризе.
   -- Не пойдем-ли мы на минутку на двор?-- сказал я матушке Барберен. -- Мне хочется показать Маттиа наше грушевое дерево, на ветке которого я ездил верхом.
   -- Можешь посмотреть и на свой садик,-- сказала матушка Барберен.-- Я все время держала его в порядке. Мне всегда казалось, что когда-нибудь да приедешь ко мне.
   -- А что коровник,-- спросил я. -- Он так и стоит пустой с тех пор, как увели нашу бедную корову?
   -- Конечно, пустой,-- со вздохом сказала матушка Барберен. -- Теперь я держу там хворост.
   Так как мы в эту минуту шли мимо коровника, то она отворила дверь, и в эту же минуту наша корова, которая, наверное, проголодалась, громко замычала.
   -- Корова, здесь корова... -- воскликнула матушка Барберен.
   Я и Маттиа громко расхохотались.
   Матушка Барберен с изумлением глядела на нас. Несмотря на то, что мы смеялись, она не понимала, в чем дело и откуда эта корова.
   -- Это наш сюрприз!-- воскликнул я.
   -- Сюрприз?-- с недоумением повторила она,-- какой сюрприз?
   -- Я не хотел,-- продолжал я,-- вернуться с пустыми руками к матушке Барбереи, которая была так добра к маленькому Рене. И вот, на ярмарке, в Усселе, я и Маттиа купили корову на деньги, которые заработали вместе.
   -- Ах, мой дорогой мальчик! Мои милые добрые дети!-- воскликнула матушка Барбереи, обнимая и целуя нас обоих.
   Мы вошли в коровник, и она внимательно осмотрела Рыжулю, все время радостно восклицая:
   -- Ах, какая великолепная корова!
   -- Корова продолжала мычать.
   -- Она просит, чтобы ее подоили,-- сказал Маттиа.
   Матушка Барбереи обмыла вымя коровы и подоила ее, а затем пустила ее пастись, мы же вошли в дом. На самом видном месте находилось положенные мною масло и мука.
   Матушка Барбереи снова принялась ахать и удивляться. Я поспешил объяснить ей, в чем дело.
   -- Это мы принесли не только для тебя, но и для себя. Мы очень проголодались, и нам хочется поесть блинов. Помнишь, как на маслянице Барбереи взял для своего супа масло, которое ты заняла у соседки для блинов? Теперь он нам не помешает.
   -- Так ты знаешь, что он в Париже?
   -- Знаю.
   -- А знаешь, зачем он пошел туда?
   -- Нет.
   -- Он пошел для тебя.
   Матушка Барберен хотела сказать что-то, но, взглянув на Маттиа, остановилась, не зная, можно-ли говорить при нем.
   -- При Маттиа ты можешь говорить все,-- воскликнул я. -- Ведь ты знаешь, что мы дружны, как братья.
   -- Это длинная история,-- сказала матушка Барберен.-- Я лучше расскажу потом, теперь нужно ставить тесто.
   Когда тесто стало подниматься, я накрыл на стол и пошел по воду. Когда я вернулся, матушка Барберен уж мыла и вытирала сковородку.
   Потом она поставила ее на горячие уголья и, когда она разогрелась, положила на нее кусок масла.
   Первый блин я подал Маттиа, и он быстро съел его, обжигая себе руки, рот и горло, но не обращая на это ни малейшего внимания.
   -- Ах, как вкусно!-- с трудом проговорил он, набив себе рот.
   Второй блин достался мне. Я так же, как и Маттиа, не обращал внимания на то, что обжигаюсь.
   Маттиа протянул тарелку за третьим блином, но Капи завизжал, требуя свою долю. И ему дали блин: ведь и он помогал набирать деньги на корову. Когда мы, наконец, наелись, матушка Барберен напекла блинов для себя и с удовольствием принялась за них.
   Маттиа, думая, должно быть, что у нас есть о чем поговорить наедине и не желая мешать нам, сказал, что отведет Рыжулю на двор и побудет с нею. Мы остались одни.
   -- Объясни же мне,-- сказал я,-- зачем Барберен ушел в Париж и при чем тут я?
   -- Твои родные ищут тебя,-- ответила матушка Барберен.
   -- Мои родные?
   -- Да, мой маленький Рене. -- Раз, когда! я была в чулане, к нам вошел какой-то незнакомец. Барберен был дома. "Вас зовут Барберен?" -- спросил этот человек "Да",-- ответил Жером. "Это вы нашли ребенка в Париже, на улице Бретель, и взяли его к себе?" -- "Да".-- "Где же этот ребенок теперь?" -- "А вам на что знать?" -- спросил Жером.
   Я внимательно слушал этот рассказ, не спуская глаз с матушки Барберен.
   -- Ты знаешь,-- продолжала она,-- что из чулана слышно все, что говорят здесь, но когда я вздумала подойти к самой двери, чтобы было еще слышнее, то нечаянно наступила на сухую ветку, и она хрустнула у меня под ногою. "Тут кто-то есть",-- сказал незнакомец. Оба они вышли, а часа через три Жером вернулся один. Я стала расспрашивать его, но он сказал только, что не этот человек твой отец, но что он разыскивает тебя по поручению твоей семьи.
   -- А какая у меня семья?-- Есть у меня мать, отец?
   -- Я спрашивала об этом у Жерома, но он ответил, что не знает. Потом он сказал, что отправится в Париж, чтобы разыскать твоего хозяина, который оставил ему адрес своего знакомого, Гарофоли, живущего на улице Лурсин. Запомни хорошенько это имя и адрес.
   -- Я знаю их. А после того, как Барберен ушел в Париж, ты не получала от него никаких известий?
   -- Никаких, он, должно быть, все еще ищет тебя... Мы поздно легли в этот вечер спать, но я все-же
   долго не мог уснуть. Мысль о том, что меня разыскивают родные, не давала мне возможности успокоиться.
   Как мне найти их? Только Барберен мог бы мне указать это. Но Барберен в Париже, и неизвестно, когда он вернется. Значит, мне необходимо снова вернуться как можно скорее, в Париж.
   Долго думал я о своей будущей семье, о матушке Барберен и об ее муже, а лотом все перепуталось у меня в голове, и я уснул.
   Утром, когда мы все сидели около очага, где кипятилось на угольях молоко нашей коровы, я рассказал, о чем думал ночью.
   -- Тебе, конечно, нужно итти в Париж и как можно скорее,-- сказала матушка Барберен.-- Родные ищут тебя, и не нужно заставлять их ждать.
   Тяжело мне было, расставаться с матушкой Барберен. Долго обнимал и целовал я ее, обещая скоро вернуться, приехать к ней с моими родными. Мы простились и с нашей милой коровой. Маттиа раз десять поцеловал ее, и она каждый раз лизала его за это.
   А затем мы снова очутились на большой дороге. Капи бежал впереди, мы шли за ним, и я невольно ускорил шаг.
   -- Как ты спешишь,-- грустно проговорил Маттиа.
   -- Мне кажется, и тебе следовало бы спешить,-- сказал я. -- Ведь моя семья будет и твоей семьей.
   Нет,-- возразил он.-- Твои родные богаты, а я беден.
   -- Ну, что же из этого?
   -- А то, что мы будем жить по-разному. Тебя отошлют учиться, а я останусь один.
   -- Как можешь ты говорить так, Маттиа?
   -- Я говорю то, что я думаю. Я надеялся, что мы всегда будем жить вместе и никогда не расстанемся.
   -- Так оно и будет,-- сказал я. -- Если мои родные богаты, то и ты будешь богат. Если меня отправят в школу, и ты поступишь в нее. Мы станем учиться вместе, будем всегда жить вместе и никогда не расстанемся. И я буду очень рад, если мои родные богаты. Тогда я попрошу их помочь всем, кто был добр ко мне.
   -- А я лучше бы желал, чтобы они были бедны. Теперь мы свободны,-- идем, куда хотим, заботимся только о том, чтобы заслужить одобрение "почтенной публики". А с богатыми родными будет уже не то. И Кали будет хуже. Его посадят на цепь и, как бы она дорога и красива ни была, это все-таки будет цепь.
   Этот спор часто повторялся во время долгого пути в Париж.
   Снова стали мы играть и петь на улицах городов и деревень, попадавшихся нам на пути.
  

ГЛАВА 24.
Розыски.

   Когда мы вошли в Париж, Маттиа заволновался по поводу того, что, может быть, Гарофоли уже на свободе, и мы встретимся с ним. Мы решили, что я один пойду на улицу Лурсина, а Маттиа проведет день в Ботаническом саду, а затем в семь часов вечера мы встретимся около собора Парижской богоматери.
   У меня были записаны адреса трех знакомых Барберена, у которых он мог остановиться в Париже. В двух местах, куда я явился с этими справками, мне ничего не могли сказать о Барберене, а в третьем месте мне указали, что последнее время Барберен жил в меблированных комнатах на Аустерлицкой площади.
   Прежде, чем итти по указанному адресу, я решил зайти на улицу Лурсин и узнать, что сталось с Гарофоли. Это нужно было для Маттиа.
   Старый тряпичник, копавшийся в мусоре на заднем дворе, сообщил мне, что Гарофоли еще сидит в тюрьме и будет выпущен не раньше, чем через три месяца.
   Успокоившись, таким образом, относительно Маттиа, я направился на Аустерлицкую площадь. Здесь я отыскал отель "Канталь", или, вернее, жалкие меблированные комнаты. Хозяйкой их была дряхлая, глухая старуха с трясущейся головой.
   Я спросил у нее: тут-ли живет Барберен?
   -- Что такое?-- прошамкала старуха и, согнув кисть руки, приложила ее к уху.-- Я не очень хорошо слышу,-- прибавила она.
   -- Я желал бы видеть Барберена из Шаванона,-- крикнул я. --Он живет здесь?
   Она в отчаянии всплеснула руками, и голова ее затряслась еще сильнее.
   -- Ты, должно быть, тот мальчик, которого он искал?-- спросила она.
   -- Да, Барберен искал меня.
   -- Нужно говорить "покойный Барберен". Он умер!
   -- Умер?
   Я был ошеломлен. Барберен умер! Как же найду я теперь свою семью?
   -- Так, значит, ты тот мальчик, которого он хотел отдать богатым родным?
   -- Вы знаете это?-- спросил я, надеясь, что она может рассказать мне что-нибудь о моей семье.
   -- Да, он говорил мне, что нашел и вырастил ребенка, что семья этого ребенка разыскивает его и что сам он пришел для этого в Париж.
   -- Но где же живет эта семья -- моя семья?-- спросил я.

  
   -- Ну, вот этого я уж не знаю. Я рассказала вам все, что слышала от покойного. Больше он ничего мне не говорил.
   Я схватился за голову. Я был так поражен, так взволнован, что совсем растерялся. Несколько минут стоял я молча. Больше спрашивать было нечего. Старуха рассказала мне все, что знала.
   Я поблагодарил ее и простился с нею.
   -- Куда же вы теперь пойдете?-- спросила она.
   -- К товарищу.
   -- Он живет в Париже?
   -- Нет, он пришел в Париж вместе со много только сегодня утром.
   -- Так не хотите-ли вы остановиться у меня? Скажу,-- не хвастая, что здесь вам будет хорошо. К тому же ваши родные, не получая никаких известий Барбереш, наверное, приедут справиться о нем сюда. А вы как раз тут и будете.
   Хотя комнаты этой старухи были грязнее и отвратительнее всех, какие когда-либо приходилось мне видеть, я согласился на ее предложение. Жизнь в этих меблированных комнатах обойдется нам дешево, а это было самое главное.
   -- Хорошо, мы придем вечером,-- сказал я.
   До семи часов было еще много времени. Не зная, что делать, я пошел в Ботанический сад и, забравшись в уединенный уголок, сел на скамейку и долго раздумывал о своей судьбе.
   Наконец, я встал и, выйдя из сада, отправился к собору Парижской богоматери, где мы с Маттиа сговорились встретиться.
   Стемнело. Стали зажигать фонари. В этом громадном Париже, полном света, шума и движения, я чувствовал себя более покинутым и одиноким, чем если бы заблудился в глухом лесу. Наконец, пробило семь часов. В ту же минуту я услыхал лай и прежде, чем успел опомниться, Капи вскочил ко мне на колени и лизнул мне щеку. Вскоре показался и Маттиа.

   -- Ну, что?-- крикнул он еще издали.
   -- Барберен умер!
   Он подбежал ко мне, и я рассказал ему вкратце все, что узнал. Мои известия огорчили Маттиа почти так же, как и меня самого, и он старался всячески ободрить и утешить меня.
   -- Твои родные, сказал он, не получая никаких известии о Барберене, наверное, приедут сами в меблированные комнаты "Канталь". Ты увидишься с ними, но только немного позднее, чем думал,-- вот и все.
   То же самое говорила мне старуха, но слова Маттиа показались мне гораздо убедительнее, и я немного ободрился. Ведь и в самом деле это только отсрочка и больше ничего. Успокоившись, я рассказал Маттиа о судьбе Гарофоли.
   -- Еще три месяца!-- воскликнул он, прыгая от радости.
   Мы дошли по набережной до Аустерлицкой площади и вошли в меблированные комнаты. Переночевав там, я на следующее утро принялся, прежде всего, за письмо к матушке Барберен.
   Я сообщил ей о внезапной смерти Барберена и уверял ее в своей любви. На случай, если бы мои родные написали ей, чтобы справиться о Барберене, я просил ее переслать это письмо мне немедленно.
   Нам пришлось оставаться в меблированных комнатах а выжидать какого-нибудь благоприятного случая. Конечно, мы не сидели, сложа руки, а, как всегда, пели и играли на улицах, добывая необходимые для жизни средства.
   Мне удалось навестить в тюрьме огородника, который приютил меня после смерти Витали. Мне очень хотелось дать ему надежду, что если я найду своих родителей, то прежде всего постараюсь выкупить его из долговой тюрьмы.
   В продолжение трех дней не случилось ничего особенного. Никто не справлялся о Барберене и не приходило. письма ни на мое имя, ни на его имя. Наконец, на четвертый день подали мне письмо. Оно было от матушки Барберен. Она писала, что знает о смерти мужа и посылает мне письмо, которое получила от него незадолго до его смерти. Оно может пригодиться мне, так как в 'нем говорится о моих родных.
   Я дрожащими руками развернул это письмо и прочитал вслух:

"Моя дорогая жена!

   Я лежу в больнице и так болен, что едва-ли встану. Будь у меня побольше сил, я написал бы тебе, как и почему я заболел, но так как я очень слаб, то скажу тебе лучше о самом главном. Если я умру, напиши в контору Грета и Галлея, которым поручено разыскивать Рене. Вот их адрес: Лондон, Грин-сквер, Линкольс-Ин. Напиши им, что только ты одна можешь указать им, где найти Рене, и постарайся получить от них побольше денег. Тогда тебе можно будет прожить без нужды до самой смерти. А узнать, где Рене, ты можешь у Аксена, бывшего садовника, который теперь сидит в долговой тюрьме Клиши, в Париже. Целую тебя в последний раз.

Барберен".

   -- В Лондон!-- воскликнул Маттиа, как только я прочитал письмо.
   Оно так взволновало меня, что в первую минуту я не мог сообразить, что такое говорит Маттиа, и с недоумением смотрел на него.
   -- Так как искать тебя поручили английской конторе,-- продолжал он,-- то, значит, твои родные -- англичане. Если бы твои родители были французы, они, конечно, не поручили бы англичанам разыскивать тебя во Франции. Нам нужно ехать в Англию. У нас сейчас есть сорок три франка. Это даже больше, чем нам понадобится на дорогу в Лондон. В Булони мы сядем на пароход, который привезет нас туда. Это обойдется недорого.
   -- Едем,-- сказал я.
   Мы живо уложились, взвалили мешки на спину и, приготовившись в путь, сошли вниз.
   Восемь дней шли мы из Парижа в Булонь, останавливаясь по дороге в больших городах и давая представления, чтобы увеличить наш капитал. Маттиа, который до того времени, как попал к Гарофоли, жил одно время в цирке, выучился от английских клоунов английскому языку и теперь старался научить меня хотя бы наиболее употребляемым английским словам.
   Когда мы пришли в Булонь, у нас было тридцать два франка, то-есть гораздо больше того, сколько требовалось на проезд в Лондон. Мы забрались на пароход пораньше и устроились, насколько могли, удобнее, за грудой ящиков, защищавших нас от холодного северного ветра.
   Здесь мы провели ночь, а на следующее утро увидали высокие белые утесы и стоявшие неподвижно суда. По обеим сторонам тянулись в даль заросшие берега, смутно видневшиеся сквозь туман. Мы были в устье Темзы.
   Мало-по-малу наш пароход уменьшил ход и остановился. Вместе с другими пассажирами мы сошли на берег.
   -- Ну, теперь пускай в ход свой английский язык,-- сказал я.-- Спрашивай дорогу в Грин-сквер.
   Маттиа обратился к какому-то человеку с рыжей бородой и заговорил с ним. Мне казалось, что он слишком долго расспрашивает его, повторяя одни и те же слова, и что англичанину, повидимому, очень трудно понять его. Наконец, Маттиа подошел ко мне.
   -- Чтобы попасть в Грин-сквер,-- сказал он,-- нужно итти прямо по набережной.
   Темные и грязные улицы были загромождены телегами, ящиками и тюками, так что мы с трудом пробирались вперед. Я привязал Капи на веревку и держал его совсем близко от себя. Время от времени Маттиа останавливался и спрашивал у прохожих дорогу в Грин-сквер. Долго шли мы все прямо, а потом нам сказали, что нужно повернуть направо. Из длинной и широкой улицы мы попали в пустынные переулки, которые так перепутывались между собою, что нам казалось, будто мы кружимся на одном месте.
   -- Мы, должно быть, заблудились,-- сказал я. Но Маттиа покачал головою. И, действительно, мы благополучно добрались до Грин-сквера и скоро остановились перед дверью конторы Грета и Галлея. Маттиа хотел позвонить, но я удержал его. Сердце колотилось у меня в груди, и я дрожал всем телом.
   -- Как ты побледнел,-- сказал мне Маттиа. -- Что с тобою?
   Когда я немного оправился, он позвонил, и мы вошли.
   Я был так взволнован, что не мог хорошенько рассмотреть, где мы очутились. Какие-то люди сидели за столами и писали при свете нескольких ламп. Маттиа обратился к одному из этих людей. Несколько раз повторил он по-английски слово "мальчик" и "Барберен". Имя "Барберен" произвело большой эффект. Все взглянули на нас, а писец, говоривший с Маттиа, отворил нам дверь в соседнюю комнату.
   Здесь было множество бумаг и книг. Толстый старик в очках сидел за конторкой, а другой -- в мантии и парике -- говорил ему что-то, держа в руке синие мешки. Наш провожатый объяснил, кто мы, и старики оглядели нас с головы до ног.
   -- Который из вас жил у Барберена?-- спросил по-французски старик в очках.
   Я объяснил ему.
   -- А где же Барберен?
   -- Он умер.
   Мне пришлось рассказать, как я жил у Барберена, как он отдал меня Витали, как после смерти моего хозяина принял меня в свою семью садовник Аксен, как его посадили в долговую тюрьму и как я снова стал ходить по улицам и зарабатывать деньги игрою и пением.
   Слушая меня, старик время от времени записывал что-то и смотрел на меня так, что мне становилось неловко. У него были неприятное лицо и хитрая улыбка.
   Наконец, я решился спросить о моих родителях.
   -- Моя семья живет в Англии?-- спросил я.
   -- Да, теперь она здесь, в Лондоне.
   -- Значит, я могу повидаться с родными?
   -- Через несколько минут ты будешь с ними. Я скажу, чтобы тебя проводили.
   И он позвонил.
   Дверь отворилась. От волнения я не мог произнести ни слова и со слезами на глазах взглянул на Маттиа.
   Расспрашивавший меня старик сказал что-то по-английски вошедшему конторщику. Должно быть, он говорил ему, куда нас отвести. Я поклонился и повернулся, собираясь уходить.
   -- Ах, я и забыл сказать тебе, что твоя фамилия Дрискаль,-- крикнул мне старик,-- так зовут твоего отца.
  

ГЛАВА 25.
В воровском притоне.

   Конторщик, которому поручили доставить нас моим родителям, нанял на улице крытую коляску, и мы быстро покатили по шумным улицам Лондона.
   Ехать пришлось необыкновенно долго. Многолюдные и ярко освещенные улицы центральной части Лондона сменились мрачными и темными переулками окраины. Мы сильно промерзли и, забившись в угол экипажа, дрожали от холода.
   Улицы становились все пустыннее, воздух зловоннее. Колеса утопали в грязи, и экипаж с трудом продвигался вперед. Наконец, он остановился, и мы, по знаку конторщика, вышли из экипажа. Я осмотрелся и увидел, что мы находимся на безлюдной улице.
   Наш провожатый обратился с расспросами к проходившему мимо полисмену и, после краткой беседы с ним, повел нас дальше. Пройдя несколько кварталов, он постучал в дверь какого-то досчатого сарая.
   Я был до того взволнован, что даже не заметил, как отворилась дверь. Когда мы вошли в большую комнату, освещенную лампой и пламенем камина, я сразу опомнился.
   Перед камином, в соломенном кресле сидел неподвижно человек, с седой бородой и черной ермолкой на голове. За столом сидели друг против друга мужчина и женщина. Кроме того, в комнате было четверо детей--два мальчика и две девочки--все со светлыми волосами, как у матери. Все это я разглядел в одно мгновение прежде, чем кончил говорить наш провожатый, объяснивший, кто мы. Все глаза устремились на меня и Маттиа.
   -- Который из вас Рене?-- спросил по-французски мужчина, сидевший за столом.
   -- Это я,-- ответил я, выступив вперед.
   -- Поцелуй же своего отца, мой мальчик!
   Когда я думал о свидании с родными, мне всегда казалось, что я буду очень счастлив, увидав их. Но теперь я не чувствовал никакой радости. Несмотря на это, я все-таки подошел к отцу и поцеловал его.
   -- А вот это твой дедушка, твоя мать, братья и сестры,-- сказал он, показывая на них.
   Я прежде всего подошел к матери. Она нагнулась, чтобы я мог ее поцеловать, но сама не поцеловала меня и сказала мне только несколько слов, которых я не понял.
   Здороваясь со своими родными, я в душе досадовал на себя, что не испытывал ни малейшей радости.
   -- А это кто?-- спросил мой отец, показывая на Маттиа.
   Я рассказал ему о судьбе Маттиа и о том, как мы дружны и как любим друг друга.
   -- А почему же не приехал Барберен?-- спросил отец.
   Я объяснил, что Барберен умер и что это было большим горем для меня, так как, приехав в Париж, я не знал, как отыскать родных.
   -- Ты не говоришь по-английски?-- последовал новый вопрос.
   -- Нет, я говорю только по-французски и по-итальянски. Итальянскому языку научил меня хозяин, которому отдал меня Барберен.
   -- Витали?
   -- Разве вы слышали про него?
   -- Да, от Барберена, когда приезжал во Францию разыскивать тебя. Тебе, может быть, интересно узнать, почему мы не искали тебя в продолжение тринадцати лет, а йотом вдруг обратились к Барберену?
   -- Да, конечно, очень интересно.
   -- Так садись к камину, и я расскажу тебе. Ты наш старшин сын,-- начал отец,-- и родился через год после нашей свадьбы. Одна молодая девушка, рассчитывавшая, что я женюсь на ней, была очень недовольна, что я выбрал не ее, а твою мать, и захотела отомстить мне. Когда тебе было полгода, она похитила тебя, увезла, во Францию, в Париж, и подкинула на улице. Мы делали все возможное, чтобы разыскать тебя, но, наконец, принуждены были отказаться от розысков и сочли тебя умершим. Три месяца тому назад эта девушка опасно заболела и перед смертью рассказала все. Я тотчас же поехал в Париж и отправился к полицейскому комиссару той части города, где тебя подкинули. От него я узнал, что каменщик Барберен из Шаванона взял тебя на воспитание. Я поехал к нему. Он сказал мне, что отдал тебя странствующему музыканту Витали, с которым ты и переходишь с места на место. Так как я не мог остаться во Франция, то дал Барберену денег, поручил ему разыскивать Витали и просил его уведомить контору Грета и Галлея в случае, если ему удастся найти тебя. Своего адреса я дать ему не мог, потому что мы живем в Лондоне только зимою. Летом мы разъезжаем с товаром по Англии и по Шотландии. Вот почему ты ничего не слыхал о нас в течение тринадцати лет и только теперь мог, наконец, вернуться в свою семью. Я вижу, что ты немного стесняешься, потому что не знаешь нас и даже не понимаешь нашего языка, но я уверен, что ты скоро привыкнешь.
   В то время, как я слушал рассказ отца, мать накрыла на стол и поставила на него блюдо с большим куском жареного мяса, обложенного картофелем.
   -- Вы, наверное, голодны,-- сказал отец, обращаясь ко мне и к Маттиа.-- Садитесь, сейчас будем ужинать!
   Он придвинул кресло старика к столу, сел сам и роздал всем по толстому ломтю мяса с картофелем. Я думал, что после ужина мы посидим все вместе около камина. Но отец сказал, чтобы мы ложились спать, так как к нему должны притти друзья.
   Ом взял свечу и провел нас в прилегавший к дому саран. Там стояли две большие фуры, в которых обыкновенно развозят товар. Он отворил дверцу одной из них, и мы увидели две приготовленные для нас постели.
   -- Ложитесь скорее,-- сказал отец.-- Спокойной ночи!
   Уходя, отец унес свечу и запер за собою дверь фуры. Приходилось ложиться. Я долго не мог заснуть. Какой-то смутный страх мало-по-малу овладел мною. Я и сам не знал, чего боялся. Так прошло несколько часов. Вдруг я услышал стук в дверь сарая и через минуту слабый свет проник в нашу фуру из окна, проделанного в стенке.
   Я не заметил этого окна раньше, потому что оно было задернуто занавеской. Половина этого окна была около постели Маттиа, другая половина--около моей. Не желая, чтобы Кали разбудил весь дом, я велел ему молчать и заглянул в окно.
   Мой отец, держа в руке фонарь, тихо вошел в саран, осторожно отворил выходившую на улицу дверь и, впустив двух каких-то мужчин с большими тюками на спине, приложил палец к губам и показал на фуру, в которой мы лежали. Он, очевидно, предупреждал их, чтобы они не шумели и не разбудили нас. Такая заботливость с его стороны тронула меня.
   Отец помог вошедшим людям снять тюки, а затем ушел и через несколько минут вернулся с матерью. Во время его отсутствия незнакомцы развязали тюки. В одном были куски материи, в другом -- разные вязаные изделия. Отец брал каждую вещь, внимательно осматривал ее при свете фонаря и передавал матери, которая срезывала ножницами пломбы и клала их в карман. Это показалось мне странным.
   Рассматривая вещи, отец тихо говорил с незнакомцем. Они как-будто боялись чего-то, и я слышал, как они несколько раз произносили слово "полицейский". Когда весь товар был внимательно осмотрен, они отправились в дом.

   Я старался дать себе отчет в виденном. Почему эти люди вошли с улицы, а не со двора, почему говорили они шопотом, упоминая полицию и, как будто, боялись чего-то? Почему мать обрезывала пломбы с купленных вещей?
   Я старался отогнать от себя эти мысли, но это не удавалось мне. Через несколько времени сарай снова осветился, и я заглянул в окно. Отец и мать были теперь одни. Мать торопливо увязывала вещи в два тюка, а отец подметал один угол сарая, где было навалено много песку и соломы. Под этим мусором оказалась дверь в подвал. Отец, взвалив один тюк на спину, спустился с ним вниз, а потом вернулся за другим и тоже отнес его в подвал. Мать стояла с фонарем и светила ему. Спрятав тюки, отец снова взял метлу и ушел из сарая вместе с матерью.
   В ту минуту, когда они уходили, мне послышался шорох и показалось, что Маттиа ложится в постель.
   Неужели и он видел, что происходило здесь? Я не решился спросить у него.
   Так прошла вся ночь. И только когда наступило утро, я забылся тяжелым, тревожным сном.
   Я проснулся, когда щелкнул замок, и дверцы нашей фуры отворились.
   Нужно было итти в дом. Ни отца, ни матери там не оказалось. Дедушка сидел в своем кресле перед камином, как будто со вчерашнего дня не трогался с места. Моя сестра, Анни, вытирала стол, а брат, Аллеи, подметал комнату. Я подошел к ним, чтобы поздороваться, но они продолжали свое дело, не обращая на меня никакого внимания.
   Я хотел пожать руку дедушке, но когда я проходил к нему, он, как и накануне, плюнул в мою сторону, и я отошел.
   -- Спроси, пожалуйста,-- сказал я Маттиа,-- где мои отец и мать.
   Маттиа исполнил мою просьбу и получил от дедушки ответ, что отец ушел на целый день, мать спит, а мы можем итти гулять.
   -- Только это?-- спросил я.-- Он говорил, как будто-бы, что-то еще.
   Маттиа нерешительно взглянул на меня.
   -- Не знаю, хорошо ли я понял,-- ответил он. -- Мне показалось, что он сказал, чтобы мы, гуляя по улицам, не зевали; что дураки для того и существуют, чтобы их обирать.
   Должно быть, дедушка сообразил, что Маттиа переводит мне его слова, потому что, когда тот кончил, он сделал рукой такой жест, как будто засовывал что-то в карман, и подмигнул нам.
   -- Пойдем,-- сказал я Маттиа.
   Часа два или три мы ходили по соседним улицам, не решаясь отойти далеко от двора, чтобы не заблудиться.
   Наконец, мы снова очутились около нашего двора и вошли в дом. Мать сидела неподвижно, опустив голову на стол.
   Думая, что она больна, я подбежал к ней и обнял ее. Она приподняла голову, взглянула на меня мутными глазами, как будто не узнавая меня. Я почувствовал сильный запах водки.
   -- Джин,-- сказал дедушка. Он, захихикав, взглянул на меня и прибавил еще несколько слов, которых я не понял. С минуту стоял я неподвижно, совершенно ошеломленный, а потом взглянул на Маттиа и сделал ему знак. Мы снова вышли.
   Долго шли мы рука об руку, не говоря ни слова, пока не очутились в громадном парке. Тут нам было удобно поговорить.
   -- Тебе нужно уходить отсюда, Маттиа,-- сказал я.-- Уезжай назад во Францию.
   -- Я не покину тебя, нет, никогда!
   -- Я знал, что ты так ответишь мне, но нам нужно расстаться. Уезжай во Францию, в Италию, куда хочешь, но не оставайся в Англии.
   -- А ты?
   -- Я должен остаться с моими родителями,-- ответил я.-- Ведь я обязан жить с ними. Возьми себе все оставшиеся у нас деньги и уезжай.
   -- Полно, Рене! Уж если кому нужно уезжать, так не мне, а тебе.
   -- Почему?
   -- Потому что...
   Он не окончил и отвернулся.
   -- Маттиа, скажи мне правду! Ты но спал ночью? Ты видел все?-- спросил я.
   -- Я не спал,-- прошептал он.
   -- Что же ты видел?
   -- Все!
   -- И ты понял?
   -- Да. Твоему отцу приносили краденый товар. Он был недоволен тем, что эти люди зашли с улицы и стучались в дверь не дома, а сарая, но они ответили, что не могли войти со двора, так как за ними следили полицейские.
   -- Ну, так ты понимаешь теперь, что тебе нужно уезжать!-- сказал я.
   -- Если уеду я, то уезжай и ты. Тебе так же не хорошо оставаться здесь, как и мне.
   И я закрыл руками лицо, вспыхнувшее от стыда.
   -- Если ты боишься за меня, то я, с своей стороны, боюсь за тебя,-- продолжал Маттиа.-- А потому я и говорю тебе: уедем вместе во Францию, к матушке Барберен и твоим друзьям.
   -- Это невозможно. Ты не обязан оставаться у моих родителей, а я должен жить, с ними.
   -- Твои родители? Этот парализованный старик -- твои дедушка? Эта пьяная женщина -- твоя мать?
   -- Довольно, Маттиа!-- воскликнул я, вскочив с места.-- Вспомни, что ты говоришь про моего дедушку, про мою мать!
   -- Он тебе не дедушка, а она тебе не мать!
   -- Разве ты не слыхал, что рассказывал отец?
   -- Его рассказ ничего не доказывает. У Дрискалей похитили ребенка и также полугодового. Они разыскивали его и им кажется, что они его нашли,-- вот и все.
   -- Ты забываешь, что их ребенка подкинули на улице Бретель и в тот же самый день, как меня.
   -- Что же из этого? Разве не могли подкинуть на улице Бретель двух детей в один и тот же день? Полицейский комиссар мог ошибиться и послать Дрискаля к Барберену, а те к кому-нибудь другому. Во всем этом нет ничего невозможного. Кроме того, ты совсем не похож ни на кого из твоей семьи. Все они белокурые, и между тобою и ими нет ни малейшего сходства. Кажется мне странным еще то, что люди небогатые могли истратить столько денег на розыски ребенка. По-моему, ты совсем не Дрискаль, и тебе не следует оставаться с ними. А если ты все-таки захочешь остаться здесь, то останусь и я...
   Итак, несмотря на все мои старания, мне не удалось уговорить Маттиа.
  

ГЛАВА 26.
Тюрьма и суд.

   Когда мы вернулись с прогулки, вся семья уже была в сборе. Отец предложил нам сесть к камину и рассказать подробно, как мы жили и как мы зарабатывали хлеб.
   Не удовлетворившись нашим рассказом, он заставил нас показать свое искусство. Мне пришлось сыграть на арфе и спеть несколько песен, а "Маттиа играл на скрипке. Повидимому, отец остался доволен.
   -- А что делает Капи?-- спросил он,-- не может быть, чтобы вы из одного удовольствия таскали с собой собаку. Наверное, и он зарабатывает себе хлеб!
   -- Мне хотелось похвастать своим Капи, и я велел ему показать свое искусство. Он, как всегда, был великолепен и привел в восторг детей.
   -- Да ведь эта собака -- клад!-- воскликнул отец.
   Я расхваливал Капи и сказал, что его очень легко научить чему угодно.
   Отец перевел мои слова по-английски и прибавил что-то, чего я не понял, но чему все засмеялись, а дедушка подмигнул и назвал Капи "молодцом".
   -- Теперь мне нужно знать,-- снова начал отец,-- желает ли Маттиа остаться у нас и быть с нами.
   -- Да, я хочу остаться с Рене,-- ответил Маттиа.
   -- Тогда мне нужно объяснить вам кое-что. Мы люди небогатые и работаем все. Летом мы ездим по Англии и Шотландии и дети разносят товар по домам, но зимою у нас мало дела. Итак, зимою вы станете ходить по улицам и зарабатывать деньги пением и музыкой. А Аллен будет ходить с Капи.
   -- Капи слушается только меня,-- поспешил сказать я. Мне не хотелось разлучаться с ним.
   -- Он научится слушаться и их,-- возразил отец,-- если вы будете, ходить порознь, то заработаете больше денег.
   Я промолчал. Но мне было очень тяжело при мысли, что придется расстаться с Капи.
   Потянулись дни, необыкновенно похожие один на другой. Мы ходили по улицам и давали представления, то в одном квартале, то в другом, а Аллен брал с собой Капи. Но однажды отец сказал, чтобы мы взяли Капи с собою, так как Аллену нужно остаться дома. Нам это было, конечно, очень приятно, и мы решили употребить все силы, чтобы набрать побольше денег.
   К несчастью, в этот день была дурная погода. Небо было сплошь покрыто тучами, а улицы окутаны таким густым туманом, что в нескольких шагах нельзя было разобрать ничего. В такую погоду нечего было надеяться на хороший сбор.
   Мы быстро шли и, наконец, добрались до широкой улицы, на которой жили богатые люди и было много великолепных магазинов. Вдруг я заметил, что Капи, шедший все время за мной, исчез.
   Мы остановились, и я тихонько свистнул. Прошло несколько минут. Я уже начинал тревожиться, когда Капи, наконец, подбежал к нам, держа в зубах пару чулок. Поднявшись на задние лапы, он с гордым видом протянул мне чулки, вполне уверенный, что заслужил похвалу. Я стоял совсем ошеломленный, но Маттиа взял чулки и потащил меня за собою.
   -- Пойдем скорее,-- шепнул он -- только не беги!
   Через Несколько минут, когда мы отошли уже далеко, он объяснил мне, почему так торопливо увел меня.
   -- Сначала я тоже не понял, откуда взял Капи чулки,-- сказал он,-- как вдруг кто-то крикнул: "где же вор?" А этот вор, которого искали,-- Капи, понимаешь? Не будь тумана, нас задержали бы за кражу.
   Да, теперь я понял все и пришел в страшное негодование. Из Капи -- из доброго, честного Капи сделали вора!
   -- Пойдем домой,-- сказал я Маттиа.
   Маттиа не ответил ничего, и мы торопливо вернулись домой. Отец, мать и дети сидели за столом и складывали материю. Я бросил на стол чулки.
   -- Вот чулки, которые украл Капи,-- сказал я,-- из него сделали вора. Думаю, что это устроили шутя, для забавы.
   -- А если не для забавы?-- сказал отец,-- что же сделал бы ты тогда?
   -- Я привязал бы камень на шею Капи и утопил бы его в Темзе, несмотря на то, что очень люблю его. Я не хочу, чтобы Капи был вором, не сделаюсь никогда вором и сам. Если-бы я знал, что это может случиться, то утопился бы сейчас-же вместе с Капи.
   Отец гневно взглянул на меня, и мне показалось, что он хочет меня ударить.
   -- Ты прав,-- сказал он через минуту, стараясь сдержать свой гнев,-- это, действительно, была шутка. А чтобы ты не боялся за Капи, он будет теперь ходить только с тобой.
   С этого дня Капи ходил с нами по городу. Во время наших странствований по улицам города в поисках заработка мы неоднократно возвращались к разговору о семье Дрискаль.
   К своему величайшему ужасу, сомнения в том, что Дрискаль мой отец -- все сильнее охватывали меня. А Маттиа еще усиливал эти сомнения.
   -- Почему у всех Дрискалей светлые волосы, а у тебя нет?-- спрашивал он. -- Почему все они, кроме Кэт, которая еще слишком мала и ничего не понимает, относятся к тебе так враждебно? Как могли небогатые люди покупать такие дорогие вещи для своего ребенка?!
   На все эти вопросы я с своей стороны предлагал другие.
   -- А с какой стати Дрискали искали меня, если я не их сын? Зачем платили они Барберену и Грету и Галлею?
   На это Маттиа не мог ответить ничего.
   И все таки он не хотел отказаться от своих подозрений.
   В одно из воскресений отец велел мне остаться дома, говоря, что я буду нужен ему, и отослал Маттиа одного. Дома остались только мы вдвоем: отец и я.
   Около часу оставались мы одни, а потом послышался стук в дверь. Отец пошел отворить и вернулся с каким-то человеком, совсем не похожим на его приятелей. Это был, как говорят в Англии, настоящий, джентльмен, богато одетый и важный. Ему можно было дать на вид лет пятьдесят. У него было очень неприятное лицо. Меня особенно поразила его улыбка. Он так оскаливал, улыбаясь, свои большие, заостренные, как у собаки, зубы, что трудно было решить, улыбается ли он, или собирается укусить.
   Говоря с моим отцом по-английски, он несколько раз взглядывал на меня, но, встречаясь со мной глазами, сейчас же отворачивался. Через несколько времени он заговорил по-французски.
   -- Это тот мальчик, о котором вы мне говорили?-- спросил он, показав на меня,-- он здоров?
   Затем, подойдя ко мне, ощупал мне руки, приложил ухо к моей груди, а потом к спине и сказал, чтобы я несколько раз вздохнул поглубже и покашлял. Покончив с этим, он пристально взглянул на меня и улыбнулся. И вот тут то мне показалось, будто он хочет меня укусить.
   Он снова заговорил по-английски с моим отцом, и они вышли вместе.
   Через несколько времени отец вернулся. Он сказал, что ему нужно уходить из дому, а я могу, если хочу, итти гулять.
   Гулять мне совсем не хотелось, но оставаться дома было еще хуже и потому я решил уйти. Так как был дождь, то я сначала зашел в нашу фуру за своей меховой курткой. К моему величайшему удивлению, я увидал там Маттиа. Я хотел заговорить с ним, но он приложил руку мне ко рту и шепнул:
   -- Отвори дверь сарая. Я тихонько выйду за тобой. Никто не должен знать, что я был здесь. Только когда мы вышли на улицу, Маттиа решился заговорить.
   -- Знаешь ты, кто этот человек, приходивший к твоему отцу?-- спросил он.-- Это -- Джемс Милиган, дядя твоего друга Артура.
   Я остановился, как вкопанный, но Маттиа взял меня за руку и повел дальше.
   -- Мне совсем не хотелось гулять одному,-- снова начал он,-- я пошел в фуру и лег спать, но заснуть не мог. В то время, когда я лежал, в саран вошел твой отец с каким-то человеком. Мне было слышно все, что они говорили между собой. "Он очень крепок и здоров", сказал человек,-- всякий другой умер бы, пролежав всю ночь на снегу, а он отделался только воспалением легких". Я понял, что он говорит про тебя и насторожил уши. Но тут разговор переменился. "А что ваш племянник"?-- спросил твой отец. -- "Ему лучше",-- ответил тот,-- он выживет и на этот раз. Три месяца том|у назад доктора приговорили его к смерти, но вдова Милиган так заботливо ухаживала за ним, что снова спасла его. Она очень хорошая мать". Услыхав имя Милиган, я, конечно, стал слушать еще внимательнее. "Но если вашему племяннику лучше,-- сказал твой отец,-- то к чему же принимать все эти меры?" -- "Пока они, разумеется, не нужны,-- сказал дядя Артура -- но я уверен, что Артур недолго протянет. И, когда он умрет, нужно, чтобы я, Джемс Милиган, был единственным наследником". -- "Не беспокойтесь,-- ответил твой отец,-- так оно и будет". -- "Я рассчитываю на вас",-- сказал Милнган, и они оба ушли из сарая.
   Когда Маттиа кончил, я в первую минуту решил было бежать к отцу и узнать адрес Милигана, чтобы отправиться к нему и расспросить его об Артуре и его матери. Но сейчас же одумался. Милиган с нетерпением ждет смерти своего племянника, и не у него следовало справляться об Артуре. Кроме того, было бы неблагоразумно открывать Милигану, что его разговор с моим отцом подслушали. Нужно было придумать что-нибудь другое...
   Но время шло, и я ничего не мог придумать.
   Мы продолжали бродить по улицам Лондона и давать представления. Однажды, встретившись с труппой бродячих музыкантов-негров, Маттиа узнал одного из них, с которым был знаком еще по цирку в Италии, где служил его отец. Негра звали Боб. Мы на радостях решили зайти в маленький ресторанчик и здесь, сидя за столиком, Маттиа рассказал Бобу о наших приключениях и о подозрениях в отношении семьи Дрискаль. Маттиа просил Боба помочь нам открыть местопребывание вдовы Милиган и Артура.
   Боб обещал нам полное содействие и помощь. И после этого мы довольно часто встречались с ним. Боб принял горячее участие в нашей судьбе. Но поиски вдовы Милиган пока были безуспешны. Время тянулось медленно, проходили недели за неделями и, наконец, мои родные стали собираться в путь. Фуры были выкрашены заново и в них уложили товар, лошади запряжены, все приготовления кончены, и мы отправились в путь.
   Накануне отъезда отец объявил мне и Маттиа, что мы отправимся со всей семьей, но должны будем, как и раньше, играть, петь и давать представления в городах и деревнях, какие попадутся нам на пути.
   Мы приехали в большое селение и остановились на площади. У обеих фур было по одной откидной стенке. Их опустили, и весь товар оказался на виду перед покупателями.
   -- Глядите на выставленные цены!-- закричал отец. По таким ценам не продают товара нигде. Так как я ничего не платил за него, то и могу брать дешево, отдаю его чуть не даром. Посмотрите на цены!
   И я слышал, как иные, взглянув на цены, отходили, говоря:
   -- "Это, наверное, краденый товар!"
   -- "Да, ведь, он и сам сознается в этом!"
   Если бы они взглянули на меня, то по моему вспыхнувшему лицу убедились бы, что это правда. Маттиа заметил, как я краснел, и вечером сказал мне:
   -- Долго ли будешь ты в состоянии выносить такой позор?
   -- Не говори про это, Маттиа,-- остановил я его. От таких разговоров мне делается только еще тяжелее.
   -- Да я не собираюсь говорить про это. Я хочу только одного -- чтобы мы уехали во Францию. Ведь полиция рано или поздно узнает, что Дрискаль продает краденый товар. Что тогда будет с нами?
   -- Подожди хоть немного, Маттиа. Дай мне подумать несколько дней.
   -- Так поторопись! Я предчувствую, что нам грозит опасность.
   Обстоятельства сделали для меня то, на что не осмеливался я сам.
   Через несколько недель после нашего отъезда из Лондона мы попали в город, где была большая ярмарка. Мы приехали рано, и так как мне и Маттиа нечего было делать, то. мы пошли осматривать ярмарку. Громадная площадь вся была заставлена палатками, досчатыми навесами, балаганами и фургонами, а местами горели костры, около которых теснились люди в живописных лохмотьях.
   Проходя мимо одного из таких костров над которым висел котелок, мы увидали нашего друга Боба. Он пришел на ярмарку с двумя товарищами. Они рассчитывали заработать здесь деньги, проделывая разные гимнастические упражнения. Но музыканты, которые должны были играть во время представления, обманули их и не пришли. А так как без музыки нельзя было надеяться на хороший сбор, то Боб предложил нам присоединиться к ним. Выручка будет разделена поровну. Даже Капи получит свою долю.
   Маттиа взглянул на меня, и я понял, что ему хочется оказать услугу своему другу. А так как мы могли играть, где угодно, по своему усмотрению, то я согласился. Итак, было решено, что завтра мы присоединимся к Бобу и его двум товарищам. Вечером я сказал о нашем уговоре отцу.
   -- Завтра Капи понадобится мне,-- сказал он,-- вам нельзя будет взять его с собою.
   Его слова встревожили меня. Опять, пожалуй, заставят Капи красть или делать еще что-нибудь в этом роде. Отец заметил мое волнение и поспешил успокоить меня.
   -- Капи -- отличный сторож,-- сказал он,-- нам он нужен, чтобы постеречь фуры. В такой толкотне и суматохе того и гляди обокрадут. Ступайте одни и, если вам придется возвращаться поздно, приходите на постоялый двор "Большой дуб", где мы переночуем. Я выеду из города с наступлением зари. Этот постоялый двор, в котором мы провели прошлую ночь, был на расстоянии мили от города и находился в пустынной и мрачной местности.
   На другой день я погулял с Капи, накормил его и привязал к фуре, около которой он должен был сторожить. А потом мы с Маттиа отправились на ярмарку. Мы начали играть сейчас же, как только пришли и, почти не отдыхая, должны были играть до самого вечера.
   Я и Маттиа страшно устали, а наши товарищи, которым приходилось все время быть в движении, совсем выбились из сил. Под конец, когда они вбили в землю шест и собирались проделывать какие-то новые штуки, шест свалился и упал пряна ногу Маттиа. Он громко вскрикнул от боли. К счастью, рана оказалась несерьезной и кости остались целы. Однако, Маттиа все-таки не мог итти.

   Что нам было делать?
   Я предложил Маттиа переночевать в фургоне Боба, а сам решил пойти в "Большой дуб". Мне нужно было узнать, куда выедет утром отец.
   Несмотря на утомление, я быстро дошел до постоялого двора. Наших фур не было видно нигде. В одном окне я заметил свет и постучал в дверь. Хозяин отворил мне и поднес фонарь к самому моему лицу. Я видел, что он узнал меня, но вместо того, чтобы пропустить меня в дверь, он поставил фонарь позади себя и огляделся кругом, внимательно прислушиваясь.
   -- Ваши фуры уехали,-- сказал он. -- Твой отец велел тебе итти к нему в Луиз и теперь же ночью. Счастливого пути!
   И он захлопнул у меня под носом дверь.
   Делать нечего. Несмотря на усталость, мне приходилось возвращаться к Маттиа. Я снова пустился в путь и xаса через полтора лег и растянулся на соломе в фургоне у Боба. Я вкратце рассказал Маттиа о том, что произошло, а затем заснул, как убитый.
   Несколько часов сна подкрепили меня, и, встав утром, я готов был снова пуститься в путь. Боб уже встал и разводил костер. Поздоровавшись с ним, я стал помогать ему. Через несколько времени мы увидели, что к нам идет полицейский, держа за веревку Капи. Я с удивлением смотрел на них, не понимая, что это значит. Но Капи, увидав меня, так сильно дернул веревку, что она выскользнула из рук полицейского, и, бросившись ко мне, встал на задние лапы и положил передние мне на грудь.
   Полицейский подошел ко мне.
   -- Это ваша собака?-- спросил он.
   -- Да.
   -- Так я арестую вас.
   -- За что арестуете вы этого мальчика?-- спросил Боб.
   -- Вы его брат?
   -- Нет, друг.
   -- Нынешней ночью,-- сказал полицейский,-- грабители -- мужчина и мальчик -- забрались через окно в церковь. Так как окно было высоко, то они приставили к нему лестницу. С ними была вот эта собака, которую они взяли с собою для того, чтобы она предупредила их об опасности, если бы им вздумали помешать. А это как раз и случилось. Грабители спаслись через окно, но собаку не успели захватить с собой, и она осталась в церкви. Я был уверен, что с ее помощью мне удастся разыскать преступника. Вот один из них уже и попался.
   Я понял все. Не для того, чтобы стеречь фуры, взяли у меня Капи, а для того, чтобы он предупредил об опасности тех, кто задумал обокрасть церковь.
   -- Я арестую этого мальчика, на суде все выяснится,-- заявил полицейский.
   Маттиа обнял и поцеловал меня.
   -- Не бойся, мы не покинем тебя,-- шепнул он мне на ухо.
   -- Возьми Капи,-- сказал я ему по-французски, но полицейский понял меня.
   -- Нет, нет, собака останется у меня,-- возразил он. -- Она уже помогла найти мне одного грабителя, поможет найти и другого.
   Второй раз пришлось мне сидеть в тюрьме. На другой день сторож, войдя в камеру, сказал, чтобы я шел за ним.
   Пройдя по нескольким корридорам, мы вошли в зал суда. На возвышении сидел судья, пониже его еще каких-то три человека, а недалеко от меня стоял в мантии и парике мой защитник.
   На отдаленной скамье сидели Боб, два его товарища, хозяин постоялого двора "Большой дуб" и какие-то незнакомые мне люди. А на другой -- полицейский и еще несколько человек. Я понял, что это скамьи свидетелей.
   Прокурор рассказал вкратце, как было дело. Взрослый мужчина и мальчик пытались ограбить церковь. Они взобрались по лестнице к окну, разбили его и вошли внутрь. С ними была собака, которую они взяли, чтобы она предупредила их об опасности. Один прохожий -- это было ночью, в четверть второго -- проходя мимо церкви, увидал в окне свет. Остановившись, он прислушался. До него донесся какой-то треск. Тогда он разбудил церковного сторожа, они собрали людей и подошли к церкви. Собака, услыхав их, залаяла. Грабители, испугавшись, убежали через окно, бросив собаку, которая не могла выбраться по лестнице. Полицейский взял собаку с собой, надеясь с ее помощью разыскать грабителей. И одного преступника -- вот этого мальчика --он задержал, благодаря ей. А на след второго грабителя уже напали.
   Когда прокурор кончил говорить, судья спросил мое имя, лета и занятие.
   Я ответил ему по-английски, как меня зовут,-- сказал, что жил с родителями в Лондоне, а потом попросил позволения говорить по-французски, так как я вырос во Франции и только несколько месяцев тому назад приехал в Англию.
   Я заговорил по-французски, стараясь доказать, что не мог попасть в церковь в четверть второго, так как в час я был на ярмарке, а в половине второго у хозяина постоялого двора "Большой дуб".
   -- А где вы были в четверть второго?-- спросил судья.
   -- В это время я шел на постоялый двор.
   -- Но, ведь, это нужно доказать. Вы говорите, что шли на постоялый двор, а обвинитель полагает, что вы были в церкви. Вы могли выйти с ярмарки на несколько минут раньше часа, присоединиться к вашему сообщнику, поджидавшему вас около церкви, а когда грабеж не удался, добежать до постоялого двора.
   Я возразил, утверждая, что этого не могло быть, но видел, что судья не верит мне.
   -- А как объясните вы то, что ваша собака была в церкви?-- спросил он.
   -- Этого я не могу объяснить и даже не понимаю, как это случилось. Собака не была со мной на ярмарке. Уходя, я привязал ее к фуре.
   Кроме этого, я не мог сказать ничего, чтобы не выдать отца. Маттиа, на которого я взглянул, сделал мне знак, чтобы я продолжал, но я не прибавил ничего больше. Вызвали церковного сторожа и заставили его рассказать, как было дело.
   Он начал рассказывать очень подробно, как его разбудили и сказали, что грабят церковь. Он так спешил одеваться, что даже оборвал две пуговицы у жилета. Потом он пошел в церковь, отворил дверь и увидал -- кого-же?-- Собаку!
   Когда сторож кончил, мой защитник начал допрашивать его.
   -- Кто запер церковь накануне?-- спросил он.
   -- Я,-- ответил церковный сторож. -- Это моя обязанность.
   -- А можете вы присягнуть, что не заперли туда собаку с вечера?
   -- Если бы там была собака, я увидал бы ее.
   -- У вас хорошее зрение?
   -- Да, обыкновенное, как у всех.
   -- А правда ли, что полгода тому назад вы пытались влезть в бычачью тушу, висевшую около мясной лавки?
   -- Я, действительно, как-то наткнулся на нее, потому что она висела совсем не на месте.
   -- Значит, вы не видели ее?
   -- Я шел, задумавшись.
   -- Вы заперли церковь после обеда?
   -- Конечно.
   -- Ив тушу вы хотели влезть тоже после обеда?
   -- Но...
   -- Это было тоже после обеда?
   -- Да!
   -- А какое пиво пьете вы за обедом, сла,ое или крепкое?
   -- Крепкое.
   -- Сколько бутылок?
   -- Две.
   -- А больше не пьете никогда?
   -- Иногда три.
   -- А четыре? Или шесть?
   -- Ну, это бывает очень редко.
   -- После обеда вы, может быть, пьете и грог?
   -- Иногда пью.
   -- Вы предпочитаете крепкий или слабый?
   -- Не очень слабый.
   -- А сколько стаканов выпиваете вы?
   -- Ну, это как случится.
   -- Может быть, иногда выпьете и три, и четыре?
   Так как церковный сторож, лицо которого все больше багровело, не ответил ничего, то мой защитник сел, говоря:
   -- Теперь ясно, что свидетель мог запереть собаку в церкви с вечера. Он после обеда не видит даже быков, потому что ходит, задумавшись.
   -- Если бы я смел, то поцеловал бы защитника: он спас меня.
   Ведь в самом деле, сторож мог запереть Капи в церкви. А если так, то меня должны будут признать невиновным.
   Потом начали вызывать моих свидетелей: Боба, его товарищей и хозяина "Большого дуба". Все они подтвердили мои слова, но, к несчастью, нельзя было определить вполне точно, в котором часу я ушел с ярмарки.
   Мне казалось, что меня, наверное, оправдают, но вышло не так. Судья сказал, что меня отправят в тюрьму графства и что мое дело будет разбираться в уголовном суде.
  

ГЛАВА 27.
Бегство во Францию.

   Я снова очутился в своей камере, где должен был ожидать решения уголовного суда.
   Вечером из окна своей камеры я услыхал звук трубы за стенами тюрьмы. Это играл Маттиа. Были слышны топот ног и говор. Очевидно, вокруг Маттиа собиралась публика, чтобы слушать его игру. Маттиа играл за стеной, как раз против моего окна. Вдруг он крикнул по-французски: "завтра на рассвете" и снова заиграл на трубе.
   Его слова относились, без всякого сомнения, не к публике, а ко мне. Но как я ни думал, я все-же не мог понять, что это значит.
   Одно только было ясно. Завтра на рассвете я не должен слать, мне нужно чего-то ожидать. С вечера я долго не мог заснуть, но проснулся все-таки не утром, а ночью. Долго сидел я, считая удары, когда часы начинали бить. Наконец, чуть посветлело, и до меня донеслось пение петухов.
   Я на цыпочках подошел к окну и осторожно отворил его. Звезды начали гаснуть, и утренний холод пронизывал меня до костей. Но я не отходил от окна и внимательно осматривался по сторонам. Вдруг мне послышался шорох за стеной напротив моего окна. Еще минута -- и над ней поднялась голова. Это был не Маттиа, а Боб.
   Увидав меня, он сделал мне знак отойти от окна. Не понимая, почему это нужно, я все-таки отошел и остановился, не спуская глаз с Боба. У него в руках была длинная стеклянная трубочка. Он приложил ее корту, дунул, и маленький белый комочек упал к моим ногам. В то же мгновение голова Боба исчезла и снова наступила тишина.
   Я схватил комочек. Это был клочок тонкой бумаги, туго обернутой вокруг маленькой металической пуговки. Мне показалось, что на бумаге что-то написано. Я развернул записку и прочитал: "Тебя повезут в Лондонскую тюрьму. Ты поедешь по железной дороге и будешь сидеть вдвоем с полицейским в отделении второго класса. Сядь около двери, в которую войдешь. Через три четверти часа,-- считай точнее минуты,-- поезд пойдет тише. Отвори тогда дверь и прыгай с поезда. Протяни руки вперед и постарайся упасть на ноги. Как только очутишься на земле, ступай налево, под откос. Мы будем ждать тебя там с повозкой и лошадью".
   Я прочитал записку еще раз. Да, конечно, я брошусь с поезда, хоть бы мне пришлось разбиться на смерть. Лучше умереть, чем быть осужденным за грабеж. Одно только огорчало меня: что будет с Капи? Не может быть, чтобы Маттна бросил его. Он нашел: средство спасти меня, найдет его и для Капи. Я прочитал записку три раза, чтобы хорошенько запомнить ее, а потом положил в рот, прожевал и проглотил. Теперь я, наконец, мог заснуть. И я спал спокойно до тех пор, пока сторож не принес мне поесть.
   На другой день какой-то новый полицейский вошел в мою камеру и повел меня на вокзал. Мы вошли в вагон, и я сел около двери, как советовал мне Маттиа. Стекло у двери было опущено, и я смотрел в него. Сначала полицейский сидел рядом со мной, но потом ему стало холодно, и он ушел в дальний угол. А я не чувствовал холода и только ждал, ждал, считая минуты.

   Наконец, поезд замедлил ход. Прошло три четверти часа. Я в одно мгновение распахнул дверь и, протянув руки, прыгнул как можно дальше. Я упал на трав - И никогда не былъ боленъ?
   -- У меня разъ только было воспаленіе легкихъ.
   -- Вотъ что! какъ-же это?
   -- Я одну ночь ночевалъ на улицѣ, въ снѣгу. Мой хозяинъ замерзъ, а я схватилъ воспаленіе легкихъ.
   -- А давно это было?
   -- Три года тому назадъ.
   -- И съ тѣхъ поръ ты никогда больше не хворалъ?
   -- Нѣтъ, никогда.
   -- Даже никакой боли въ груди, усталости или слабости?
   -- Никакой. Я рѣдко устаю и то тогда только, когда хожу черезъ чуръ много. Но боленъ и слабъ я никогда не бываю. Да я такъ скоро забываю свою усталость, что никогда не обращаю на нее вниманія.
   Господинъ всталъ, подошелъ ко мнѣ и взялъ меня за руку. Потомъ приложилъ свою руку къ моей груди, противъ сердца, наконецъ приложился ухомъ и сталъ выслушивать мою грудь, заставляя меня сильно дышать и кашлять.
   Продѣлавъ все это онъ сталъ напротивъ и долго и внимательно смотрѣлъ на меня. Онъ улыбался, но такъ страшно, что мнѣ казалось, что онъ непремѣнно сейчасъ укуситъ меня.
   Не сказавъ мнѣ болѣе ни слова, онъ опять заговорилъ по англійски съ моимъ отцомъ и спустя нѣсколько минутъ они вмѣстѣ вышли изъ комнаты.
   Черезъ нѣсколько времени отецъ вернулся и сказалъ мнѣ, что я больше ему не нуженъ, и если хочу, то могу идти гулять.
   Мнѣ гулять вовсе не хотѣлось, дождь лилъ какъ изъ ведра. Но оставаться дома было для меня еще хуже. Я влѣзъ въ повозку, гдѣ мы спали и хотѣлъ взять тамъ свой плащъ. Каково-же было мое удивленіе, когда я увидѣлъ тамъ своего друга. Я хотѣлъ спросить его, какъ онъ здѣсь очутился, но онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ молчать и сказалъ тихо:
   -- Выйди за ворота и подожди меня. Я тихонько проберусь вслѣдъ за тобой; такъ какъ никто не долженъ знать, что я здѣсь.
   Я поспѣшилъ уйти. Черезъ минуту вышелъ и Матвѣй.
   -- Знаешь-ли, кто этотъ господинъ, который приходилъ сейчасъ къ твоему отцу? спросилъ онъ меня. Это Джемсъ Милиганъ, дядя твоего друга Артура.
   Меня такъ поразило то, что я услыхалъ, что я остановился посреди улицы и вытаращилъ глаза отъ изумленія. Матвѣй взялъ меня за руку и ведя впередъ, продолжалъ:
   -- Мнѣ стадо скучно одному бродить по улицамъ, я вернулся домой и залѣзъ въ повозку, чтобы поспать. Въ это время отецъ твой вышелъ изъ комнаты съ этимъ господиномъ и я невольно подслушалъ ихъ разговоръ. Господинъ сказалъ: "онъ крѣпокъ, какъ кремень. Другой на его мѣстѣ давно-бы ужъ умеръ отъ такой жизни". Я догадался, что дѣло идетъ о тебѣ и сталъ прислушиваться. Но они перемѣнили вдругъ разговоръ. "Какъ поживаетъ вашъ племянникъ"? спросилъ твой отецъ. "Ему лучше, отвѣчалъ господинъ. Онъ опять спасся, благодаря своей матушкѣ. Еще три мѣсяца тому назадъ всѣ доктора отказались отъ него и приговорили его къ смерти. Ну, а мать своими заботами спасла его. Госпожа Милиганъ замѣчательная мать". Тутъ я еще больше сталъ прислушиваться. "Если вашему племяннику лучше, сказалъ опять твой отецъ, то въ такомъ случаѣ всѣ ваши старанія и предосторожности совершенно напрасны и безполезны". "Можетъ быть въ эту минуту и безполезны, отвѣчалъ господинъ, но я, ни за что не повѣрю, чтобы Артуръ остался живъ. Это было-бы чудо, а чудесъ въ наше время не бываетъ. Надо, чтобъ въ день его смерти всѣ мои планы исполнились и чтобы я, Джемсъ Милиганъ, остался-бы единственнымъ наслѣдникомъ всего состоянія". "Не безпокойтесь, отвѣчалъ твой отецъ, оно такъ и будетъ, даю вамъ въ этомъ слово". "Я на васъ разсчитываю", сказалъ господинъ и прибавилъ еще нѣсколько словъ, которыя я не очень хорошо понялъ, но приблизительно, что теперь, молъ, увидимъ, что намъ дѣлать. Потомъ онъ простился и ушелъ.
   Первою моею мыслею было тотчасъ-же обратиться къ отцу и спросить адресъ Джемса Милиганъ, чтобы отъ него узнать объ Артурѣ и его матери. Но къ счастію, подумавъ, я понялъ, что это было-бы величайшею глупостью съ моей стороны. Человѣкъ, который хотѣлъ и съ такимъ нетерпѣніемъ ждалъ смерти своего племянника, не можетъ быть хорошимъ, и спрашивать его а немъ даже опасно. И потомъ этимъ вопросомъ я могъ-бы выдать своего товарища и узнали-бы такимъ образомъ, что онъ подслушалъ то, чего мы не должны были знать. Съ меня пока было довольно того, что я узналь, что Артуръ живъ и что ему даже лучше.
   Съ этого дня мы только и говорили объ Артурѣ и его матери. Гдѣ они теперь? Гдѣ можно ихъ найти.
   Мы съ Матвѣемъ придумали слѣдующее: въ случаѣ, если Джемсъ Милиганъ опять придетъ къ моему отцу, что нужно было ожидать, потому что, какъ видно, у нихъ есть какія-то общія дѣла, то Матвѣй, котораго Милиганъ никогда не видалъ и не знаетъ въ лицо, пойдетъ за нимъ слѣдомъ и узнаетъ, гдѣ онъ живетъ. Тогда отъ прислуги можно будетъ вывѣдать, гдѣ теперь Артуръ.
   Матвѣй между тѣмъ по прежнему не переставалъ уговаривать меня вернуться во Францію. Теперь, я отговаривался тѣмъ, что долженъ остаться здѣсь, чтобы найти госпожу Милиганъ и предупредить ее о проискахъ ея зятя. На это Матвѣй ничего не могъ отвѣтить.
   Наступали Святки. Въ Англіи такой обычай, что во время Рождества ходятъ по ночамъ по улицамъ и играютъ подъ окнами домовъ. Для насъ это было очень удобно, потому что такимъ образомъ, оставаясь дома въ теченіи дня, мы могли-бы увидѣть Джемса Милиганъ, еслибы онъ пришелъ къ моему отцу.
   -- Я-бы очень желалъ, чтобы ты отыскалъ госпожу Милиганъ, сказалъ мнѣ однажды Матвѣй.
   -- Почему? спросилъ я.
   -- Потому что она была очень добра къ тебѣ, отвѣчалъ, подумавъ Матвѣй и затѣмъ прибавилъ:
   -- И потомъ она, можетъ быть, помогла-бы тебѣ отыскать твоихъ родителей.
   -- Матвѣй! прошу тебя, не говори пустяковъ, вскричалъ я.
   -- Ну, что-же мнѣ дѣлать, когда я никакъ не могу повѣрить, чтобы Дрисколь были твои родные. Ты ничѣмъ не походишь на нихъ: ни лицомъ, ни походкой, ну однимъ словомъ ничѣмъ. Развѣ ты такой, какъ другія ихъ дѣти. Я увѣренъ, что твои родители господа и увидишь, что мать Артура поможетъ тебѣ отыскать ихъ.
   -- Какимъ-же это образомъ?
   -- Ужъ я знаю какъ!
   -- Такъ скажи и мнѣ.
   -- Ну, нѣтъ, не скажу!
   -- Почему же?
   -- Потому что, если то, что я думаю глупо, то...
   -- То что-же?
   -- То оно будетъ еще глупѣе, если окажется, что я ошибся.
   Я не распрашивалъ его больше, потому что у меня у самого были мысли, которыми я не хотѣлъ дѣлиться съ своимъ товарищемъ. Оставалось ждать и мы ждали.
   Мы по прежнему бродили по Лондону изъ улицы въ улицу, играя свои пѣсни и давая представленія съ Капи. Джемсъ Милиганъ не являлся болѣе. Праздники проходили и мы должны были скоро опять начать уходитъ изъ дому днемъ и теряли, слѣдовательно, возможность увидѣть его когда нибудь. Дома мы оставались только по воскресеньямъ.
   Какъ то, во время нашихъ странствованій по городу, Матвѣй встрѣтился съ однимъ изъ тѣхъ клоуновъ-англичанъ, съ которыми онъ вмѣстѣ служилъ ісогда-то въ циркѣ. Товарищъ мой обратился къ нему съ разспросами, не знаетъ ли онъ человѣка, по имени Джемсъ Милиганъ. Бобъ, такъ звали этого знакомаго, отвѣчалъ, что по одному имени въ Лондонѣ очень трудно найти кого нибудь и что надо знать, по крайней мѣрѣ, чѣмъ занимается этотъ человѣкъ, потому что часто бываетъ, что нѣсколько людей носятъ одно и тоже имя. Мы и не подозрѣвали, что это такъ трудно и Матвѣй по прежнему сталъ надоѣдать мнѣ, чтобъ мы вернулись во Францію.
   -- Значитъ ты не хочешь отыскать Артура? спросилъ я.
   -- Конечно хочу. Но почему ты думаешь, что онъ въ Англіи?
   -- А ты почему думаешь, что онъ во Франціи?
   -- Скорѣе тамъ, нежели здѣсь, потому что если онъ боленъ, то ему нуженъ болѣе теплый климатъ.
   -- Теплый климатъ не въ одной Франціи.
   Артуру ужъ разъ было лучше въ Франціи, упрямо отвѣчалъ Матвѣй, и мать навѣрно опять повезла его туда-же. Да наконецъ, я хочу, чтобъ ты ушелъ отсюда; я просто на просто боюсь чего-то и увидишь -- съ нами непремѣнно случится какое нибудь несчастіе.
   Несмотря на требованіе Матвѣя, я не могъ рѣшиться оставить своихъ родственниковъ, которые со прежнему не только не ласкали меня, а напротивъ, братья и сестры нарочно старались сдѣлать мнѣ что нибудь дурное. Мать совсѣмъ со мной не говорила, а дѣдъ всякій разъ плевалъ чуть не въ лицо.
   Дни шли за днями; наконецъ наступило время, когда мои родители должны были покинуть Лондонъ и начать свои странствованія по Англіи и Ирландіи. Обѣ колымаги до верху нагрузили товарами, которые расчитывали продать въ теченіе весны и лѣта.
   Мы съ Матвѣемъ не знали оставятъ ли насъ въ Лондонѣ, вмѣстѣ съ дѣдушкой, который оставался дома, или родители возьмутъ насъ съ собой.
   Наканунѣ отъѣзда отецъ объявилъ намъ, что такъ какъ мы своею игрою зарабатываемъ довольно много, то мы отправимся съ нимъ, и будемъ играть тамъ, гдѣ наши повозки будутъ останавливаться для продажи товаровъ.
   -- Вернемся во Францію, говорилъ мнѣ въ тотъ-же вечеръ Матвѣй. Врядъ-ли представится намъ еще одинъ такой удобный случай, какъ теперь, когда мы можемъ исчезнуть незамѣтно.
   -- Я не прочь постранствовать по Англіи, отвѣчалъ я.
   -- А я предчувствую, что съ нами случится что нибудь очень дурное; вотъ увидишь!
   -- Мы можетъ быть встрѣтимся во время путешествія съ госпожею Милиганъ.
   -- Я увѣренъ, что мы скорѣе отыщемъ ее во Франціи, отвѣчалъ Матвѣй.
   -- Все таки поищемъ сначала въ Англіи, сказалъ я. А потомъ, увидимъ.
   -- Право, ты стоишь, чтобъ я тебя бросилъ и уѣхалъ одинъ! вскричалъ Матвѣй, потерявъ, наконецъ, терпѣніе.
   -- Такъ я же тебя не удерживаю, отвѣчалъ я. Я давно прошу тебя уѣхать и знаю, что ты только по добротѣ своей остаешься со мною. Уѣзжай, повидайся съ Лизой и скажи ей...
   -- Я скажу ей, что ты глупый и злой мальчишка, если могъ подумать, что я уѣду и оставлю тебя одного. Вѣдь ты не понимаешь, какой ты несчастный.
   И вотъ мы опять кочуемъ съ мѣста на мѣсто. Но теперь я не свободенъ и не могу идти, куда хочу. Тѣмъ не менѣе я съ большимъ облегченіемъ покинулъ дворъ Краснаго Льва и съ удовольствіемъ шелъ вслѣдъ за нагруженными повозками, глубоко вдыхая свѣжій воздухъ полей и наслаждаясь пѣніемъ птицъ.
   Въ первый-же день мнѣ удалось увидѣть, какъ производилась продажа, такъ дешево пріобрѣтенныхъ товаровъ. Пріѣхавъ въ большое село, повозки остановились на площади. Заднія стѣнки колымагъ были откинуты и глазамъ покупателей представилась цѣлая выставка товаровъ.
   -- Дешевизна-то, дешевизна-то какая! кричалъ мой отецъ. Гдѣ вы найдете что нибудь подобное? Я никогда не плачу за то, что покупаю, потому и продаю такъ дешево. Вѣдь я просто дарю, а не продаю, такъ у меня все дешево.
   И я слышалъ, какъ покупатели, уходя, говорили:
   -- Это должно быть краденные товары.
   -- Да вѣдь онъ самъ это говоритъ.
   Если бы кто нибудь изъ этихъ покупателей посмотрѣлъ на меня, то потому, какъ я покраснѣлъ, они поняли-бы, что предположенія ихъ вѣрны. Но никто не обращалъ на меня вниманія. Замѣтилъ это только Матвѣй и сказалъ мнѣ:
   -- Неужели тебѣ не стыдно послѣ этого оставаться съ такими людьми?
   -- Не говори со мной объ этомъ, если не хочешь огорчить меня! вскричалъ я.
   -- Я не хочу тебя огорчать, отвѣчалъ онъ; но ради Бога, вернемся во Францію. Подумай только о томъ, что каждую минуту можетъ нагрянуть полиція, Дрисколя арестуютъ и что тогда будетъ съ нами?
   -- Прошу тебя, Матвѣй, замолчи...
   -- Насъ тогда также арестуютъ, хоть мы ни въ чемъ и не виноваты. И какъ мы оправдаемся? Вѣдь мы ѣдимъ хлѣбъ, купленный на воровскія деньги!
   -- Но вѣдь мы сами зарабатываемъ нашъ хлѣбъ, вскричалъ я, удивленный словами Матвѣя.
   -- Это правда, но вѣдь никто этого не знаетъ, а скажутъ только, что если мы живемъ съ ворами, то все намъ извѣстно и что, значитъ, мы дѣйствуемъ съ ними за одно. Насъ накажутъ также, какъ и ихъ. Подумай только: насъ осудятъ какъ воровъ и засадятъ въ тюрьму. Ну что тогда дѣлать? Ни твоихъ настоящихъ родныхъ, ни госпожи Милиганъ отыскать намъ тогда нельзя будетъ. Еще разъ прошу тебя: уйдемъ, пока еще не поздно.
   -- Уходи ты одинъ.
   -- Опять ты повторяешь тотъ же вздоръ! Мы или оба уйдемъ, или оба останемся. А вотъ когда насъ засадятъ въ тюрьму, что, какъ я увѣренъ, случится очень скоро, ты увидишь какъ тебѣ будетъ пріятно думать, что я сижу съ тобой по твоей-же милости. Если-бы ты еще нуженъ былъ людямъ, у которыхъ теперь живешь, ну тогда было-бы даже похвально, что ты, не смотря ни на что, остаешься съ ними. Но въ томъ-то и дѣло, что ты рѣшительно имъ не нуженъ; они и не думаютъ даже о тебѣ. Прошу тебя, уйдемъ и какъ можно скорѣе.
   -- Ну, хорошо, дай мнѣ еще подумать нѣсколько дней, отвѣчалъ я.
   Уже нѣсколько недѣль прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы оставили Лондонъ. Мы пріѣхали въ одинъ городъ, гдѣ должны были начаться скачки. За городомъ на огромномъ полѣ цѣлыми днями толпился народъ у наскоро устроенныхъ лавочекъ и палатокъ, гдѣ продавали лакомства, дешевыя украшенія и всевозможные другіе товары. Тутъ же фокусники и акробаты давали свои представленія. Я думалъ, что наши повозки также остановятся гдѣ нибудь на удобномъ мѣстѣ, но отецъ мой, повидимому, вдругъ перемѣнилъ свое намѣреніе: вмѣсто того, чтобы проѣхать на мѣсто скачекъ, онъ повернулъ въ городъ.
   Пріѣхавъ на постоялый дворъ, мы расположились тамъ ночевать; но такъ было еще довольно рано, то я спросилъ позволенія у отца, и мы съ Матвѣемъ пошли поглазѣть на толпу. Къ нашему удивленію, мы вдругъ встрѣтили знакомаго: это былъ клоунъ Бобъ, который вмѣстѣ съ товарищами пріѣхалъ на скачки давать представленія. Но у нихъ случилась неудача: музыкантъ, который обѣщалъ имъ играть во время представленій, обманулъ ихъ и не пришелъ. Увидѣвъ насъ, Бобу пришла счастливая мысль, попросить насъ выручить его съ товарищами изъ бѣды: чтобъ мы замѣнили имъ обманувшаго ихъ музыканта. То, что они выручатъ, будетъ раздѣлено поровну между пятерыми. Время у насъ было свободно и мы согласились. Представленія должны были начаться на слѣдующій день.
   Когда мы вернулись домой, я сказалъ объ этомъ отцу.
   -- Можешь идти, сказалъ онъ,-- только Капи останется завтра дома, онъ мнѣ нуженъ.
   Мнѣ это было не особенно пріятно и отецъ, замѣтивъ это, прибавилъ:
   -- Я его хочу оставить стеречь повозки, потому что у него очень хорошій слухъ. Въ случаѣ, если вы завтра очень долго пробудете на скачкахъ, то идите прямо въ гостинницу Толстаго Дуба. Тамъ мы будемъ ночевать.
   Гостинница Толстаго Дуба стояла въ открытомъ полѣ, въ верстѣ отъ города. Найти ее было очень легко: надо было идти все прямо, такъ что заблудиться, даже ночью, было невозможно.
   На слѣдующій день, мы, по условію, пришли на скачки и почти тотчасъ же начали играть. Бобъ съ товарищами давали одно представленіе за другимъ и намъ некогда было даже вздохнуть. Мы всѣ такъ устали, что едва держались на ногахъ. Вдругъ, у одного изъ акробатовъ выпалъ изъ рукъ огромный шестъ, которымъ онъ управлялъ во время упражненій, и попалъ прямо на ногу Матвѣю. Ударъ былъ такъ силенъ, что бѣдный мальчикъ даже закричалъ отъ боли. Я испугался и подумалъ, что ему раздавило пальцы. Бобъ и я бросились къ нему, но, къ счастію, кости оказались цѣлы и только образовалась кровавая ссадина. Тѣмъ не менѣе ходить онъ не могъ. Нечего было и думать идти вечеромъ въ гостинницу Толстаго Дуба.
   Рѣшено было тогда, что Матвѣй переночуетъ вмѣстѣ съ Бобомъ въ его палаткѣ, я же одинъ уйду домой, въ гостинницу, потому что нужно было узнать, куда намѣрены завтра отправиться мои родители.
   -- Не ходи сегодня, говорилъ Матвѣй.-- Завтра пойдемъ вмѣстѣ:
   -- Завтра мы можемъ никого тамъ не найти.
   -- Тѣмъ лучше, значитъ мы будемъ свободны.
   -- Неужели ты думаешь, что насъ не станутъ искать. Да и куда ты пойдешь съ твоей ногой?
   -- Ну, прошу тебя, не ходи сегодня, дождись утра, а то мнѣ страшно чего-то.
   -- Чего-жъ ты боишься?
   -- И самъ не знаю.
   -- Нѣтъ я пойду, а завтра вернусь сюда.
   -- А если они тебя не отпустятъ.
   -- Чего-жъ они будутъ меня держать? Ну, вотъ я даже тебѣ арфу оставлю, а за ней-то я навѣрно приду.
   Я отправился въ путь и не думая о страхѣ. Да и чего мнѣ было бояться? Взять съ меня было нечего.
   Я шелъ довольно скоро, несмотря на усталость и наконецъ добрался до гостинницы. Войдя во дворъ, я сталъ отыскивать наши повозки, но нигдѣ ихъ не находилъ. Стояли какія то кибитки съ полотнянными верхами, досчатая клѣтка на колесахъ, изъ которой по временамъ слышалось рычаніе, а нашихъ повозокъ не было и слѣда.
   Въ одномъ изъ оконъ гостиннницы видѣнъ былъ огонь. Я подошелъ и постучался въ дверь. Мнѣ тотчасъ же отворили и на порогѣ показался хозяинъ съ фонаремъ въ рукѣ. Освѣтивъ мое лицо и узнавъ меня, онъ быстро спряталъ огонь и осторожно осмотрѣвшись во всѣ стороны, сказалъ торопливымъ шопотомъ:
   -- Ваши повозки уѣхали и твой отецъ велѣлъ, чтобы вы нагнали его въ Луисѣ. Отправляйтесь тотчасъ-же, вамъ и такъ придется идти цѣлую ночь до мѣста. Счастливый путь!
   И онъ быстро захлопнулъ дверь передъ моимъ носомъ. Все это было такъ неожиданно для меня, что нѣкоторое время я стоялъ не шевелясь. Потомъ я подумалъ, что идти въ Луисъ я во всякомъ случаѣ не могу, потому что не зналъ даже въ какую сторону надо повернуть. Кромѣ того, я не могъ оставить Матвѣя, такъ что я и рѣшилъ вернуться къ нему и пройти слѣдовательно еще разъ эту длинную и утомительную дорогу. Часа черезъ полтора я лежалъ уже на соломѣ, рядомъ съ своимъ другомъ въ палаткѣ Боба. Въ короткихъ словахъ я разсказалъ имъ о моемъ неудачномъ путешествіи и вскорѣ заснулъ мертвымъ сномъ.
   На другое утро я проснулся совсѣмъ бодрый и рѣшилъ немедленно отправиться въ Луисъ, и если Матвѣй въ состояніи будетъ идти, то мы пойдемъ вмѣстѣ. Я вышелъ изъ палатки и увидѣлъ нашего друга Боба, который также всталъ уже и разводилъ огонь. Вдругъ, оглянувшись, я замѣтилъ полицейскаго, который велъ на веревкѣ собаку. Съ удивленіемъ я узналъ Капи, который опрометью бросился ко мнѣ и вырвалъ веревку изъ рукъ своего проводника. Этотъ послѣдній подошелъ ко мнѣ и спросилъ;
   -- Это ваша собака?
   -- Моя.
   -- Такъ я васъ арестую.
   И онъ положилъ свою руку на мое плечо.
   -- За что вы его арестуете? спросилъ Бобъ?
   -- А вамъ что за дѣло? развѣ вы его братъ?
   -- Не братъ, но товарищъ.
   -- Этою ночью какой-то человѣкъ съ мальчикомъ и собакой забрались черезъ окно по веревочной лѣстницѣ въ церковь св. Георгія. Собака съ ними была на всякій случай, чтобъ она предупредила ихъ, если кто неожиданно подойдетъ. Кто-то на самомъ дѣлѣ проходилъ мимо, собака и залаяла. Они бросились вонъ, но собаку оставили въ церкви. Я взялъ ее съ собой, чтобы она помогла мнѣ отыскать виновныхъ. Одинъ вотъ передо мною. Теперь надо отыскать отца. Гдѣ онъ?
   Я молчалъ. Мнѣ сразу все стало понятно: и то, зачѣмъ не отпустили со мной Капи, и то, почему наши повозки такъ скоро и неожиданно уѣхали изъ гостинницы Толстаго Дуба.
   Раздумывать было некогда. Нужно было постараться разъяснить полицейскому, что я во всемъ этомъ не при чемъ и разсказать, какъ я провелъ эту ночь. Въ это время проснулся и вышелъ изъ палатки Матвѣй.
   -- Разскажи ему пожалуйста, Бобъ, сказалъ я, что я дѣлалъ все это время. Вѣдь ты знаешь, что почти до часу я былъ съ вами, затѣмъ отправился въ гостинницу, а потомъ опять вернулся назадъ.
   Бобъ все передалъ полицейскому, но тотъ повидимому мало вѣрилъ разсказу.
   -- Кража въ церкви случилась въ четверть втораго, такъ что если онъ ушелъ отсюда до часу, то какъ разъ и поспѣлъ къ этому времени къ церкви.
   -- Да, вѣдь, чтобъ дойти до церкви нужно гораздо больше четверти часа.
   -- Ну, бѣгомъ-то, положимъ, можно дойти и скорѣе. И потомъ, чѣмъ вы докажете, что онъ ушелъ отсюда именно въ часъ.
   -- Я могу въ этомъ присягнуть, отвѣчалъ Бобъ.
   -- Все-таки я его уведу отъ васъ, сказалъ полицейскій. У судьи все разъяснится.
   Пришлось проститься съ товарищами и идти съ полицейскимъ. Матвѣй обнялъ меня и шепнулъ на ухо:
   -- Не бойся, мы тебя не покинемъ.
   И онъ поцѣловалъ меня.
   -- Удержи Капи, сказалъ я Матвѣю.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, собаку я возьму съ собой! вскричалъ полицейскій. Она поможетъ мнѣ отыскать остальныхъ.
   Мы отправились. Что со мной теперь будетъ? думалъ я. Неужели засадятъ въ тюрьму и обвинятъ въ томъ, что я залѣзъ въ церковь? Во всякомъ случаѣ я рѣшилъ непремѣнно говорить правду.
   Меня привели въ участокъ, гдѣ я и остался цѣлый день и ночь. На другое утро позвали къ судьѣ.
   -- Гдѣ вы были въ ночь кражи въ часъ съ четвертью? спросилъ онъ.
   -- Въ полѣ, по дорогѣ въ гостинницу Толстаго Дуба.
   -- Чѣмъ-же вы это докажете? Васъ обвиняютъ, что вы какъ разъ въ это время были у церкви и ждали своихъ сообщниковъ.
   -- Это невѣрно! вскричалъ я.
   -- Какимъ-же образомъ собака ваша очутилась въ церкви?
   -- Я этого не могу понять и самъ: уходя въ утро того дня изъ дому, я самъ, своими руками, привязалъ ее къ нашей повозкѣ.
   Больше я ничего не могъ сказать, такъ какъ не хотѣлъ показывать на своего отца.
   -- Дѣлать нечего, сказалъ судья. Такъ какъ вы не сознаетесь, то придется придать васъ уголовному суду. Уведите его, обратился онъ къ сторожу.
   На этотъ разъ меня посадили въ настоящую тюрьму, въ которой окно было задѣлано желѣзной рѣшеткой. Кое какъ я взобрался на подоконникъ и увидѣлъ, что окно не очень высоко надъ землей и выходитъ въ узкую, пустынную улицу, вдоль которой тянулись безконечныя сѣрыя стѣны.
   И здѣсь-то придется мнѣ просидѣть Богъ знаетъ сколько! думалъ я въ отчаяніи.
   Такъ прошелъ день. Не задолго до наступленія ночи, я услышалъ вдругъ тихій звукъ рожка, доносившійся ко мнѣ съ улицы. Вслѣдъ затѣмъ раздался знакомый мнѣ голосъ Матвѣя, который пропѣлъ по французски: "завтра утромъ, на разсвѣтѣ". Я догадался, что слова эти относились ко мнѣ и мнѣ стало такъ легко, почти весело, что я мгновенно забылъ всѣ свои несчастія. Завтра утромъ! Боже, дождусь-ли я когда нибудь этого утра! Отъ волненія я не могъ сомкнуть глазъ всю ночь и часы тянулись для меня безконечно долго. Я не отходилъ отъ открытаго окна и все смотрѣлъ на небо.
   Наконецъ звѣзды мало по малу начали гаснуть одна за другой и по небу протянулась сѣрая пелена разсвѣта. Я жадно сталъ прислушиваться и нѣкоторое время не слыхалъ ничего кромѣ біенія своего собственнаго сердца. Вдругъ мнѣ послышался какой-то шорохъ. Я не вѣрилъ своему слуху и нѣкоторое время не хотѣлъ обращать вниманія на этотъ шумъ. Минуту спустя за рѣшоткой показалась какая-то тѣнь и въ темнотѣ я едва узналъ Боба.
   -- Отойди отъ окна, прошепталъ онъ.
   Я отошелъ и вслѣдъ затѣмъ къ моимъ ногамъ упалъ какой-то бѣлый комокъ. Бобъ исчезъ.
   Я поднялъ брошенный имъ предметъ и увидѣлъ, что это было письмо. Прочесть его еще было нельзя: было темно и только черезъ часъ я прочелъ слѣдующее: "Завтра тебя перевезутъ по желѣзной дорогѣ въ другую тюрьму. Въ вагонѣ сядь у самой двери, и когда поѣздъ станетъ подходить къ станціи и замедлять ходъ, то ты открой внезапно дверь и выскочи изъ вагона. Постарайся выскочить такъ, чтобы не упасть. Потомъ немедленно взберись на насыпь налѣво; мы тамъ будемъ тебя ждать. Не бойся ничего, черезъ два дня мы будемъ во Франціи".
   Можно себѣ представить, что я испытывалъ при чтеніи этой записки. Я считалъ себя спасеннымъ и не могъ безъ умиленія и благодарности думать о своихъ вѣрныхъ и преданныхъ друзьяхъ -- Матвѣѣ и Бобѣ; особенно о Матвѣѣ, такъ какъ былъ увѣренъ, что все это дѣлается благодаря его неутомимымъ заботамъ и стараніямъ обо мнѣ.
   Все случилось такъ, какъ они мнѣ и писали. Когда я очутился въ поѣздѣ съ своимъ провожатымъ, сердце во мнѣ замерло. Къ счастію, мой спутникъ, увѣренный, что я въ безопасности, вскорѣ задремалъ въ другомъ концѣ вагона, такъ что я остался сидѣть у двери и совершенно одинъ. Едва только поѣздъ сталъ уменьшать ходъ, я моментально повернулъ ручку двери и выпрыгнулъ, стараясь очутиться какъ можно дальше отъ рельсовъ. Дальше я ничего не помню: должно быть отъ сильнаго толчка, я потерялъ сознаніе. Когда я очнулся, мнѣ показалось, что я все еще ѣду по желѣзной дорогѣ, такъ какъ быстро мчался куда-то и ясно слышалъ стукъ колесъ.
   Открывъ глаза, я прямо надъ своимъ лицомъ увидѣлъ какую-то противную желтую собаку, которая лизала мнѣ лицо. Повернувъ голову въ сторону, я увидѣлъ Матвѣя, сидѣвшаго на корточкахъ возлѣ меня.
   -- Ну, слава Богу, ты живъ, сказалъ онъ, цѣлуя меня.
   -- Гдѣ мы? спросилъ я.
   -- Въ телѣгѣ и Бобъ насъ везетъ.
   -- Ну, какъ ты себя чувствуешь? спросилъ Бобъ.
   -- Не знаю, кажется хорошо, отвѣчалъ я.
   -- Пошевели-ка руками и ногами.
   Я сдѣлалъ нѣсколько движеній.
   -- Отлично! вскричалъ Матвѣй, все цѣло!
   -- Но что такое случилось? спросилъ я.
   -- Ничего особеннаго, отвѣчалъ Матвѣй. Ты выпрыгнулъ изъ вагона какъ слѣдуетъ, но потерялъ сознаніе и лишился чувствъ. Мы тебя довольно долго ждали и Бобъ рѣшился пройти посмотрѣть, нѣтъ-ли тебя поблизости. Черезъ нѣсколько минутъ, онъ дѣйствительно принесъ тебя на рукахъ. Мы очень испугались и подумали, что ты умеръ.
   Я еще не совсѣмъ пришелъ въ себя и оглядывался кругомъ. Противъ меня сидѣла какая-то рыжая собака съ глазами Капи, но совсѣмъ на него не похожая, потому что Капи былъ бѣлый.
   -- Гдѣ Капи? спросилъ я.
   -- Да вотъ онъ, отвѣчалъ Матвѣй, смѣясь и указывая на рыжую собаку. Мы его нарочно окрасили, чтобы насъ не могли по немъ узнать. Теперь мы ѣдемъ въ сосѣдній городокъ, гдѣ находится параходная пристань. Оттуда отходятъ параходы во Францію и на одномъ изъ нихъ служитъ братъ Боба, который навѣрно согласится увезти насъ на своемъ пароходѣ. По крайней мѣрѣ Бобъ будетъ очень просить его объ этомъ.
   -- А какъ твоя нога?
   -- Почти выздоровѣла. Да мнѣ и некогда было думать о ней все это время.
   Я былъ какъ во снѣ. Все произошло такъ необыкновенно, какъ въ сказкѣ. Я не зналъ, какъ и благодарить Боба за его заботы и тревоги.
   Къ вечеру мы доѣхали до городка и Бобъ, повидавшись съ своимъ братомъ, объявилъ намъ, чтобы мы готовились къ отъѣзду, такъ какъ пароходъ во Францію отходитъ черезъ два часа.
   Когда мы простились съ Бобомъ и остались одни, то мы молча бросились на шею другъ другу и залились слезами радости и счастья.
  

XXVII.

   Переѣздъ нашъ совершился безъ всякихъ приключеній; даже Матвѣй на этотъ разъ легче перенесъ морскую болѣзнь; я-же, какъ и раньше, не страдалъ нисколько. Черезъ два дня мы пристали къ берегу Франціи. Прежде всего мы постарались хоть немного обчистить наши платья, а потомъ я принялся мыть Капи, котораго не хотѣлъ видѣть больше окрашеннымъ. Но это не такъ-то легко было сдѣлать и прошло нѣсколько недѣль прежде, нежели Капи принялъ свой первоначальный бѣлый цвѣтъ.
   Какъ только мы сошли съ парохода, мы тотчасъ же стали разыскивать шлюпку "Лебедь", на которой были госпожа Милиганъ съ Артуромъ. Мы шли по теченію рѣки Сены, такъ какъ предполагали, что они отправились на югъ. Въ то-же время, я надѣялся по дорогѣ повидаться со всѣми моими дорогими друзьями: Лизой, Алексѣемъ, Беньяминомъ и Анной. Первая по пути была Лиза.
   Мы не пропускали ни одной пристани, чтобы не справиться, не видѣлъ-ли кто нибудь большой лодки съ балкономъ, на которой находилась дама съ больнымъ мальчикомъ и описывали подробно всѣ примѣты "Лебедя". Долго мы получали отрицательные отвѣты. Не далеко отъ шлюзовъ, гдѣ жила Лива, намъ наконецъ сказали, что лодка, похожая на ту, о которой мы спрашиваемъ, дѣйствительно была здѣсь мѣсяца два тому назадъ. Но съ тѣхъ поръ ея больше не видали.
   Подойдя къ дому тетки Катерины, мы увидѣли какого-то незнакомаго человѣка и незнакомую женщину, сидѣвшихъ у воротъ.
   -- Здѣсь живетъ тетка Катерина? спросилъ я.
   Женщина сначала внимательно посмотрѣла на насъ, потомъ отвѣчала:
   -- Она здѣсь больше не живетъ.
   -- Гдѣ-же она?
   -- Въ Египтѣ.
   Мы съ Матвѣемъ переглянулись, такъ какъ и понятія не имѣли о названной странѣ.
   -- А Лиза гдѣ? спросилъ я опять.
   -- Лиза уѣхала съ одной дамой -- англичанкой. Васъ зовутъ Реми? вдругъ спросила женщина.
   -- Да.
   -- Ну такъ вотъ, все это случилось, когда утонулъ мужъ тетки Катерины.
   -- Утонулъ?!
   -- Да, нечаянно, въ шлюзахъ. Тетка Катерина осталась одна, денегъ было мало, а Лиза очень ее стѣсняла: Катеринѣ какъ разъ въ это время предложили мѣсто въ Египетъ, къ мальчику, у котораго она была кормилицей. Что дѣлать съ Лизой, куда ее дѣвать? Къ счастію, разъ вечеромъ въ шлюзахъ остановилась какая-то шлюпка. Въ ней была дама -- англичанка, съ больнымъ сыномъ, которые путешествовали для удовольствія. Дама кстати искала товарища для больнаго мальчика, который очень скучалъ. Лиза ей понравилась и она попросила тетку Катерину, чтобы та отдала дѣвочку ей. Катерина съ радостью согласилась и черезъ нѣсколько дней Лиза уѣхала съ дамой, а тетка отправилась въ Египетъ. Теперь мы живемъ здѣсь и мой мужъ занимаетъ мѣсто при шлюзахъ. Лиза просила тетку разсказать мнѣ все это, чтобы въ случаѣ, если вы придете, я могла-бы передать вамъ.
   -- Неужели Лиза на "Лебедѣ"? Это даже невѣроятно!
   Я такъ растерялся отъ этихъ извѣстій, что ничего даже не догадался спросить.
   -- Гдѣ же теперь эта дама? спросилъ Матвѣй. Куда она поѣхала?
   -- Она поѣхала въ Швейцарію. Лиза обѣщала прислать мнѣ для васъ адресъ, да вотъ до сихъ поръ я его еще не получала. Отправляйтесь сами въ Швейцарію.
   Мы распрощались и ушли.
   -- Живѣе въ путь! весело вскричалъ Матвѣй, схвативъ меня за руку. Мы теперь напали на вѣрные слѣды и намъ нечего терять времени.
   Продолжая распрашивать о "Лебедѣ", мы вскорѣ узнали, что онъ свернулъ по каналу въ рѣку Рону. Мы повернули туда-же. Однажды на одной пристани мнѣ вдругъ показалось, что я вижу знакомую лодку, съ балкономъ вокругъ борта, но зелени на ней не было. Вообще она имѣла видъ, какъ будто тамъ никого нѣтъ. Сердце во мнѣ сжалось; во всякомъ случаѣ, нужно разузнать въ чемъ дѣло.
   Мы подошли къ сидѣвшему на набережной человѣку и стали распрашивать о "Лебедѣ". Оказалось, что это былъ сторожъ, который разсказалъ намъ слѣдующее:
   -- Дама съ обоими дѣтьми, больнымъ мальчикомъ и нѣмой дѣвочкой, теперь находятся въ Швейцаріи. Она оставила шлюпку, потому что дальше плыть нельзя и нужно ѣхать на лошадяхъ. Зиму расчитывала она прожить на югѣ, на берегу моря, а пока наняла дачу въ окрестностяхъ Женевы, гдѣ и проведетъ все лѣто.
   Мы вздохнули свободно: Наконецъ-то мы у цѣли!
   Не теряя ни минуты, мы отправились въ Швейцарію. Время отъ времени мы останавливались только, чтобы поиграть и попѣть для небольшаго сбора, лишь бы добраться до Женевы. Наконецъ черезъ нѣсколько дней мы прибыли туда. Начались поиски. Мы не миновали ни одной дачи, ни одного сада, чтобы не спросить о тѣхъ, кого мы искали съ такимъ упорствомъ и нетерпѣніемъ. Все было напрасно.
   Однажды, отчаявшись уже въ успѣхѣ, мы съ Матвѣемъ остановились передъ какимъ-то домомъ, который былъ закрытъ отъ насъ высокой ясивой изгородью. Матвѣй заигралъ, а я запѣлъ свою итальянскую пѣсенку. Каково-же было наше удивленіе, когда за стѣной послышался чей-то слабый и невѣрный голосокъ, заканчивавшій первый куплетъ моей пѣсни.
   -- Артуръ! вскричалъ Матвѣй.
   Но нѣтъ, это не былъ голосъ Артура. Это кто-то другой.
   -- Кто поетъ эту пѣсню? закричалъ я громко.
   -- Реми, послышался въ отвѣтъ.
   -- Боже! что это значитъ?
   Ничего не понимая, мы съ Матвѣемъ смотрѣли только другъ на друга.
   Вдругъ надъ нашими головами, изъ-за изгороди, показалась чья-то рука, которая махала намъ бѣлымъ платкомъ. Вглядѣвшись, мы узнали Лизу.
   -- Но кто-жъ это пѣлъ? Мы оба сразу спросили объ этомъ.
   -- Это я пѣла, отвѣчала Лиза.
   Лиза пѣла! Да вѣдъ это чудо!
   Правда, доктора предсказывали, что какое-нибудь сильное потрясеніе заставитъ Лизу заговорить. И это оказалось вѣрно: услыхавъ мое пѣніе и увидѣвъ меня въ самую неожиданную для нея минуту,-- Лиза вдругъ заговорила.
   -- Гдѣ-же госпожа Милиганъ? гдѣ Артуръ? спросилъ я.
   Дѣвочка раскрыла ротъ, чтобы что-то сказать, но не могла произнести ни одного звука. Тогда она опять попрежнему стала объясняться знаками; ей трудно было сразу справиться со словами.
   Слѣдя за ея движеніями, я увидѣлъ сквозь листву, въ глубинѣ садовой аллеи, длинное кресло на колесахъ, которое катилъ передъ собою слуга. Въ креслѣ лежалъ Артуръ, а рядомъ шла его мать. Но что это?.. Я не вѣрилъ своимъ глазамъ, когда съ другой стороны кресла увидѣлъ неожиданно Джемса Милиганъ. При видѣ его я невольно спрятался и заставилъ тоже сдѣлать Матвѣя, забывая, что Джемсъ ни разу не видѣлъ его и не знаетъ даже въ лицо. Мы такъ быстро исчезли, что Лиза не успѣла даже опомниться; я осторожно высунулъ голову и торопливымъ шепотомъ кое-какъ объяснилъ ей, что Джемсъ Милиганъ не долженъ знать, что мы здѣсь, потому что иначе онъ опять отправитъ насъ въ Англію.
   -- Бога ради, уходи скорѣй и не говори ничего, сказалъ я. Завтра утромъ приходи сюда опять, но такъ, чтобъ тебя никто не видалъ.
   Она ушла, а мы опять поскорѣе спрятались.
   Нѣсколько времени мы просидѣли тихо, не шевелясь, какъ вдругъ Матвѣй вскочилъ и сказалъ:
   -- Знаешь-ли, я вовсе не намѣренъ ждать завтрашняго утра. Джемсъ Милиганъ еще натворитъ, пожалуй, бѣдъ за это время. А пойду-ка я лучше сейчасъ и постараюсь повидаться съ матерью Артура. Мнѣ бояться нечего, вѣдь Джемсъ меня не знаетъ въ лицо. Я поговорю съ госпожой Милиганъ и мы рѣшимъ, какъ намъ поступить.
   Сказано -- сдѣлано. Матвѣй ушелъ, а я остался спрятаннымъ въ травѣ. Ждать пришлось очень долго. Мнѣ казалось ужъ, что мы ошиблись и не туда попали, какъ вдругъ вдали показался мой товарищъ, въ сопровожденіи госпожи Милиганъ. Я бросился къ нимъ на встрѣчу. Госпожа Милиганъ протянула мнѣ руку, которую я поцѣловалъ, потомъ она, нагнувшись, поцѣловала меня въ лобъ.
   -- Бѣдное дитя! проговорила она.
   И приподнявъ со лба нависшіе мнѣ на глаза волосы, она поглядѣла на меня долгимъ взглядомъ и сказала, будто про себя:
   -- Да... да... это вѣрно...
   Помолчавъ съ минуту, продолжала:
   -- Дитя мое, вашъ товарищъ разсказалъ мнѣ объ очень печальныхъ и тяжелыхъ происшествіяхъ. Разскажите мнѣ вы также, какъ попали вы въ семью Дрисколь и когда видѣлись вы съ Джемсомъ Милиганъ?
   Я разсказалъ все подробно. Она слушала меня съ необыкновеннымъ вниманіемъ и когда я кончилъ, долго молчала.
   -- Все это очень важно и для насъ, и для меня, сказала она наконецъ; но мы должны дѣйствовать пока съ большею осторожностью. Я постараюсь посовѣтоваться съ кѣмъ нибудь, а до тѣхъ поръ, считайте себя товарищемъ, другомъ, даже -- она немного пріостановилась -- даже братомъ моего сына. Съ сегодняшняго дня мы не разстанемся никогда болѣе. Другъ вашъ Матвѣй также останется съ нами. А теперь отправляйтесь въ гостинницу и я пришлю къ вамъ женщину, которая васъ тамъ устроитъ. Мнѣ же нужно вернуться домой.
   Она поцѣловала меня, подала руку Матвѣю и ушла.
   -- Что ты тамъ такое разсказалъ госпожѣ Милиганъ? спросилъ я товарища.
   -- Тоже что и ты и многое другое. Какая она прекрасная и добрая госпожа!
   -- А видѣлся ты съ Артуромъ?
   -- Я видѣлъ его издали, но увѣренъ, что онъ очень добрый и хорошій.
   Я продолжалъ разспрашивать, но Матвѣй отвѣчалъ мнѣ нехотя. Потомъ мы заговорили о чемъ-то постороннемъ и отправились въ гостиницу. Тамъ встрѣтила насъ горничная госпожи Милиганъ, а лакей проводилъ насъ въ очень хорошую комнату съ балкономъ.
   Приготовивъ все что нужно и раскрывъ окна, онъ почтительно обратился къ намъ и спросилъ, что прикажемъ мы подать себѣ къ обѣду.
   -- У васъ есть сладкіе пироги? спросилъ Матвѣй.
   -- Есть всякіе, какіе вамъ угодно.
   -- Ну, такъ дайте какой нибудь сладкій пирогъ.
   -- А какіе же прикажите супъ и жаркое?
   Матвѣй посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ, но потомъ сказалъ:
   -- Какіе хотите, все равно.
   Слуга удалился.
   -- Видно мы здѣсь лучше пообѣдаемъ, чѣмъ у твоихъ родныхъ въ Лондонѣ, сказалъ смѣясь Матвѣй.
   На другой день пріѣхала къ намъ госпожа Милиганъ. Она привезла съ собой портнаго, который снялъ съ насъ мѣрки для платьевъ. Потомъ она намъ разсказала, что Лиза стала кое какъ выговаривать слова и докторъ сказалъ, что теперь она начнетъ говорить все лучше и лучше. Черезъ часъ госпожа Милиганъ уѣхала.
   Такъ пріѣзжала она къ намъ каждый день и съ каждымъ разомъ становилась со мной все ласковѣе и нѣжнѣе. Наконецъ однажды, къ намъ пришла ея горничная и сказала, чтобы мы собирались ѣхать на дачу и что экипажъ ждетъ насъ у воротъ.
   Мы поѣхали. Черезъ полчаса мы входили въ комнату, гдѣ сидѣли госпожа Милиганъ съ Артуромъ и Лизой. Артуръ, увидѣвъ меня, протянулъ мнѣ обѣ руки. Я обнялъ и поцѣловалъ его, а потомъ и Лизу. Госпожа Милиганъ поцѣловала меня.
   -- Наконецъ-то, сказала она, обращаясь ко мнѣ, наступилъ день, когда ты можешь занять мѣсто, принадлежащее тебѣ по праву.
   Ничего не понимая, я смотрѣлъ на нее, какъ бы спрашивая объясненія этихъ словъ. Тогда она отворила дверь въ сосѣднюю комнату, и я увидѣлъ тамъ свою добрую кормилицу, которая вошла, неся въ рукахъ дѣтское платье: бѣлую кашемировую шубку, кружевной чепчикъ и вязаные башмаки.
   Я бросился къ ней на шею. Между тѣмъ госпожа Милиганъ приказала позвать своего зятя, Джемса. Услыхавъ это имя, я поблѣднѣлъ.
   -- Не бойся, дитя мое, сказала она. Подойди ко мнѣ поближе и дай мнѣ твою руку.
   Вошелъ Джемсъ Милиганъ, улыбаясь своею страшною улыбкой. Увидѣвъ меня онъ вздрогнулъ и остановился въ изумленіи.
   Госпожа Милиганъ не дала ему время оправиться и сказала тихимъ, слегка дрожавшимъ голосомъ:
   -- Я позвала васъ затѣмъ, чтобы представить вамъ моего старшаго сына, котораго я, наконецъ слава Богу, отыскала. Вотъ онъ, мой сынъ. Но вы его уже видѣли, потому что нарочно для этого приходили къ тому человѣку, который при вашей помощи, его укралъ; вы даже справлялись о его здоровьѣ.
   -- Что это значитъ? спросилъ Милиганъ мѣняясь въ лицѣ. Это ложь! Кто докажетъ, что вы говорите правду?
   -- Вашъ сообщникъ, отвѣчала моя мать. Этотъ человѣкъ теперь въ тюрьмѣ за кражу въ церкви. Онъ сознался въ своихъ преступленіяхъ и вотъ письмо, которое подтверждаетъ мои слова. Онъ разсказалъ, какъ и когда укралъ моего сына, какъ подкинулъ его въ Парижѣ, въ улицѣ Бретель, какъ срѣзалъ мѣтки съ бѣлья, чтобы скрыть слѣды и вотъ наконецъ это бѣлье, которое сохранилось у доброй и великодушной женщины, съ любовью, заботливо воспитавшей чужаго и неизвѣстнаго ей ребенка.
   Джемсъ Милиганъ будто застылъ на одномъ мѣстѣ. Потомъ онъ нѣсколько оправился и повернулся къ двери, чтобы уйти. Стоя на порогѣ, онъ вскричалъ, обернувшись къ намъ:
   -- Посмотримъ еще, что скажетъ судъ объ этомъ воображаемомъ сынѣ.
   -- Вы можете, конечно, насъ всѣхъ привлечь къ суду, отвѣчала моя мать, но я этого не сдѣлаю, хотя имѣю на то большее право, нежели вы; и не сдѣлаю именно потому, что вы родной братъ моего покойнаго мужа.
   Дверь съ шумомъ захлопнулась за моимъ дядей. Я бросился въ объятія матери и въ первый разъ поцѣловалъ ее.
   Когда мы немного успокоились, Матвѣй подошелъ ко мнѣ и сказалъ:
   -- Неправда-ли, Реми, я хорошо сохранилъ тайну.
   -- Развѣ ты зналъ? спросилъ я.
   -- Да, онъ зналъ, отвѣчала мнѣ мать. Когда онъ мнѣ все разсказалъ, то я просила его молчать, такъ какъ не была еще увѣрена, что бѣдный, маленькій Реми -- мой сынъ. Какое горе было-бы для насъ обоихъ, дитя мое, если-бы принявъ тебя какъ сына, мы узнали-бы, что оба ошиблись. Нужно было какъ можно точнѣе узнать обо всемъ и вотъ теперь, когда сомнѣній никакихъ больше нѣтъ, я могу обнять тебя, какъ свое дорогое дитя. Мы никогда, никогда не разстанемся больше. Мы не отпустимъ также отъ себя нашихъ друзей, Матвѣя и Лизу и призовемъ всѣхъ отсутствующихъ, которые такъ любили тебя и помогали въ несчастій.
   Я, заливаясь слезами, опять бросился на шею къ своей матери и къ брату.

КОНЕЦЪ.

  
  
  
у, но все-таки падение так ошеломило меня, что я потерял сознание.
   Когда я опомнился, то думал, что все еще еду по железной дороге. Я слышал стук колес и чувствовал, что быстро несусь вперед. Но, открыв глаза, я увидел, что лежу на соломе и какая-то желтая собака лижет мне лицо, а Маттиа стоит на коленях около меня.
   -- Где мы?-- спросил я.
   -- В повозке Боба. Он правит лошадью,-- ответил Маттиа.-- Ты спасен,-- прибавил он и, отстранив собаку, поцеловал меня.
   -- Ну, что? Как дела?-- спросил Боб, обернувшись к нам.
   -- Не знаю,-- ответил я. -- Кажется, все хорошо.
   -- Попробуйте пошевелить руками и ногами,-- посоветовал мне Боб.
   Я попробовал и не почувствовал боли.
   -- Отлично!-- сказал Боб,-- значит, кости целы.
   -- Да что же такое случилось?-- спросил я.
   -- Ты спрыгнул с поезда,-- ответил Маттиа,-- и потерял сознание. Видя, что тебя нет, Боб пошел разыскивать тебя, взял тебя на руки и положил в повозку. Мы думали, что ты умер, и ужасно испугались.
   -- А полицейский?
   -- Он уехал дальше, так как поезд не остановился.
   -- Теперь я узнал самое главное. Я огляделся крутом и взглянул на желтую собаку, которая нежно смотрела на меня. Ее глаза были удивительно похожи на глаза Капи.
   -- А где же Капи?-- спросил я.
   Но прежде, чем Маттиа успел ответить, желтая собака бросилась ко мне и стала лизать мне руки.
   -- Вот Капи,-- сказал Маттиа. -- Мы должны были выкрасить его.
   -- Куда мы едем?-- спросил я у Маттиа.
   -- В Литльгамптон. Это маленький порт на берегу моря. Там живет брат Боба. У него есть шлюпка, и он часто ездит во Францию. Если нам удастся спасти тебя, то мы будем обязаны этим Бобу. Он придумал, как передать тебе мою записку, попросил меня уговорить тебя спрыгнуть с поезда и добыл лошадь и повозку. И во Францию переправимся мы тоже, благодаря ему.
   -- Капи, кто вспомнил о нем?
   -- Я. Но Боб придумал выкрасить Капи, чтобы его не узнали, и помог мне увести его от полицейского.
   Я спросил, далеко ли до Литльгамптона. Оказалось, что до него осталось часа два езды. Боб сказал, что нам нужно торопиться. Его брат ездит во Францию каждую субботу и отплывет рано-рано утром. А теперь была ночь с пятницы на субботу. Мы с Маттиа улеглись на солому, под парусину. Лошадь побежала крупной рысью.
   Рано утром, еще прежде, чем рассвело, мы остановились на небольшом расстоянии от города. Боб сказал, чтобы мы посмотрели за лошадью, и пошел разыскивать брата.
   Мне показалось, что время тянулось без него необыкновенно медленно. Мы молчали, кругом было тихо, и слышался только гул моря, набегавшего на берег. Наконец, Боб вернулся. С ним был моряк в синей блузе и клеенчатой шляпе.
   -- Вот мой брат,-- сказал Боб. -- Он согласен отвезти вас во Францию. А я сейчас же поеду назад, никто не должен знать, что я был здесь.
   Я хотел поблагодарить Боба, но он остановил меня.
   -- Не стоит говорить об этом,-- сказал он,-- все мы должны помогать друг другу. Как же иначе? Ну, прощайте. Может быть, нам еще удастся свидеться. Очень рад, что мог оказать услугу вам и Маттиа.
   Брат Боба привел нас на набережную, и через несколько минут мы уже сидели в маленькой каюте его шлюпки.
  

ГЛАВА 28.
Конец мытарствам.

   Сидя в каюте, мы слышали, как наверху шли приготовления к отплытию. Наконец, послышался шум воды о борта лодки. Мы двинулись в путь.
   Вечером мы причалили к берегу Франции. Брат Боба позволил нам переночевать в каюте, а утром мы, горячо поблагодарив его, распростились с ним.
   Все наше имущество состояло из арфы, скрипки и трубы. К счастью, у Маттиа было отложено сорок франков. Маттиа предлагал эти деньги Бобу, но Боб решительно отказался: он хочет оказать нам дружескую услугу, а за это денег не берут.
   -- Куда же мы пойдем?-- спросил я.
   -- Мне все равно,-- ответил Маттиа,-- я готов итти, куда угодно, но только по берегу какой-нибудь реки или канала... Видишь, в чем дело,-- прибавил он, немного помолчав,-- когда Артур был болен, вдова Милнган ездила-с ним на "Лебеде". Так было в то время, когда
   ты встретился с ней. Может быть, нам удастся снова встретить их.
   Мы решили отправиться по берегу Сены. Дойдя до реки, мы стали расспрашивать моряков, не видали ли они "Лебедя"? Но никто не видал его.
   Через пять недель мы пришли в Шарантон. Тут в первый раз нам пришлось услышать о "Лебеде". Моряк, к которому мы обратились, сказал, что видел какое-то странное судно с верандой.
   Маттиа запрыгал от радости, а я стал расспрашивать моряка. Судя по его описанию, это был, без всякого сомнения, "Лебедь". Два месяца тому назад он прошел мимо Шарантона и поплыл дальше вверх по Сене.
   Два месяца. Значит, он теперь далеко впереди нас. Но это ничего не значит. Мы пойдем за ним и когда-нибудь догоним его.
   Мы старались итти вперед, как можно скорее, и, останавливаясь вечером на отдых, никогда не жаловались на усталость. Представлений мы теперь уже не давали, а тратили накопленные деньги.
   -- Разбуди меня завтра пораньше,-- говорил каждый день Маттиа, ложась спать.
   Утром мы вскакивали чуть свет и спешили отправиться в путь. Чтобы нам хватило денег на дорогу, мы начали экономить, и Маттиа объявил, что не станет есть мяса, "так как оно вредно". Мы обедали куском хлеба и крутым яйцом, которое разрезывали пополам, или вместо яйца -- кусочком масла. Но иногда Маттиа начинал вдруг вспоминать о разных вкусных вещах.
   Однажды мы вошли в небольшой городок, посреди которого протекала река. Мне показалось, что около берега стоит "Лебедь". Но никого не было видно на веранде, и судно казалось покинутым.
   Мы бросились к нему.
   Встретив какого-то матроса, мы стали расспрашивать его. Оказалось, что ему поручен надзор за "Лебедем".
   -- Англичанка, приехавшая на этом судне с больным мальчиком, отправилась в Швейцарию,-- сказал он. Она вернется осенью и проведет зиму на юге. Она хотела нанять виллу на берегу Женевского озера, где-то около Веве, и прожить там лето.
   Мы поспешили в Швейцарию и через четыре дня мы уже были в Веве, где принялись разыскивать семью Милиган. У нас осталось всего три су, а башмаки наши до того истрепались, что едва держались.
   Мы ходили из одной виллы в другую, останавливались около решоток садов и играли и пели, зарабатывая каждый день немного денег.
   Раз мы подошли к великолепному саду, и я запел мою неополитанскую песенку. Кончив первый куплет, я хотел начать второй, как вдруг в саду раздался крик.
   Мы моментально вскарабкались на стену сада и увидали вдали длинное кресло на колесах, которое катил какой-то человек. В кресле полулежал Артур, а за ним шла его мать и... Джемс Милиган.
   Я присел за изгородью и торопливо сказал Маттиа, чтобы и он сделал то же. Я боялся показаться им на глаза, так как с ними был Джемс Милиган. Мы начали обдумывать, как нам поступить и, наконец, решили, что Маттиа подойдет один к вдове Милиган и расскажет ей все, что случилось с нами. Так как Джемс Милиган никогда не видал Маттиа, то он не догадается ни о чем. Мы так и сделали. Маттиа ушел, а я остался ждать его.
   Долго лежал я на траве, а он все не возвращался. Наконец, я увидал его. С ним была и вдова Милиган. Я побежал к ней навстречу и поцеловал ей руку. А она обняла меня и поцеловала в лоб.
   -- Бедный, милый мальчик,-- сказала она. И, откинув мне волосы со лба, она с любовью пристально взглянула на меня.
   -- Да... Да... -- шептала она.
   Должно быть, она отвечала на свои мысли. Я не мог понять, о чем она думает. Я видел ее нежность, чувствовал ее ласку, и этого было вполне достаточно для меня.
   -- От твоего друга я узнала многое,-- продолжала она, не спуская с меня глаз,-- теперь твоя очередь. Расскажи мне поподробнее о том, как ты жил в семье Дрискалей и о твоем разговоре с Джемсом Милиганом.
   Я рассказал все, а она несколько раз переспрашивала меня то об одном, то о другом.
   -- Все это очень важно и для тебя, и для всех нас, мой мальчик,-- сказала она, когда я кончил,-- мы должны действовать очень осторожно и посоветоваться с людьми знающими. А до тех пор считай себя товарищем... братом Артура. Через два часа отправляйся вместе с Маттиа в Альпийский отель, я пошлю туда сказать, чтобы вам приготовили комнату. Там мы снова увидимся, а теперь я должна уйти.
   Мы отправились в Альпийский отель. Несмотря на наш жалкий костюм, слуга в черном фраке почтительно встретил нас и провел в нанятое для нас помещение. В комнате стояли две прехорошенькие кроватки, а окна выходили на балкон, с которого открывался чудный вид. Когда мы, налюбовавшись им, вернулись в комнату, дожидавшийся нас слуга спросил, что мы желаем заказать к обеду.
   -- А есть у вас сладкие пирожки?-- спросил Маттиа.
   -- Да, с клубничным, вишневым и абрикосовым вареньем.
   -- Ну, так и дайте нам этих пирожков.
   -- А суп, жаркое, соус?-- спросил лакей.
   -- Можете дать, что хотите,-- сказал Маттиа, с недоумением глядя на него.
   -- Как кажется, мы пообедаем здесь лучше, чем у Дрискалей,-- заметил Маттиа, когда лакей ушел.
   На другой день к нам приехала мать Артура. Она привезла с собой белошвейку и портного, которые сняли с нас мерку, чтобы сшить нам белье и платье. После этого она каждый день приезжала к нам и была с каждым разом все ласковее и нежнее со мной. На пятый день к нам вошла женщина, которую я уже видел раньше на "Лебеде". Она сказала, что Милиган просит нас приехать к ней, и что коляска ждет нас у подъезда. Когда мы приехали, нас провели в гостиную. Артур протянул ко мне руки, и я, подбежав, поцеловал его, потом я поцеловал его мать.

   -- Наконец, наступило время,-- сказала мать Артура, когда ты можешь занять место в своей семье.
   Она отворила дверь -- и в комнату вошла матушка Барберен, которая несла кружевной чепчик, капор и все вещи, которые были на мне в тот день, когда меня похитили. Я бросился к ней и обнял ее, а вдова Милиган позвонила и сказала вошедшему лакею, чтобы он попросил к ней Джемса Милигана. Услыхав это, я побледнел.
   -- Тебе нечего бояться,-- сказала она,-- поди ко мне и дан мне руку.
   В эту минуту дверь отворилась и вошел Джемс Милиган, улыбаясь и оскаливая свои огромные острые зубы.
   Он увидел меня, и в то же мгновение улыбка его превратилась в страшную гримасу.
   -- Я просила вас притти,-- сказала ему Милиган слегка дрожащим голосом,-- чтобы представить вам моего старшего сына, которого я, наконец, имела счастье найти. Вот он,-- сказала она, сжав мне руку. -- Впрочем, вы знаете его, потому что приходили к человеку, похитившему его, и видели его там. Вам хотелось узнать, здоровый ли он мальчик.
   -- Что все это значит?-- растерянно пробормотал Милиган.
   -- Дрискаль, похитивший моего сына,-- продолжала она,-- сидит в тюрьме за попытку ограбить церковь. Он сознался во всем. Вот письмо, где сообщаются все подробности. Дрискаль рассказывает в нем, как по вашему приказанию он похитил моего ребенка и подкинул на улице Бретель и как он вырезал метку с белья, чтобы ребенка труднее было разыскать. А вот и все вещи, которые были и а моем сыне в тот день, когда его похитили. Добрая женщина, вырастившая его, сохранила их. Хотите взглянуть на письмо, на эти вещи?
   Джемс Милиган несколько времени стоял неподвижно, потом злобно посмотрел на нас и бросился к двери.
   Дверь затворилась за моим дядей, и я, бросившись к маме, обнял ее и стал целовать. Она тоже нежно целовала меня. Когда мы немного успокоились, к нам подошел Маттиа.
   -- А хорошо сумел я сохранить от тебя эту тайну?-- спросил он.
   -- Ты, значит, знал?-- воскликнул я.
   Мне ответила за него мама.
   -- Когда Маттиа рассказал мне все,-- сказала она,-- я пришла к заключению, что ты мой сын, но просила его ничего не говорить тебе. Нужно было еще доказать, что мое предположение верно, и я боялась подать тебе, может быть, ложную надежду. Как ужасно было бы для нас обоих, если бы я сказала тебе, что ты мой сын, а потом оказалось бы, что мы ошиблись. Теперь доказательства у нас есть, и мы не расстанемся никогда. Ты будешь с твоей матерью, с твоим братом; и с твоими друзьями, которые любили тебя и заботились о тебе.
   С тех пор прошло уже много лет. Я и Маттиа росли и учились вместе. Маттиа специально еще занимался по музыке и стал теперь известным музыкантом. Предсказания цирюльника Эспинаса полностью оправдались.
   Живем мы в Англии, и главной заботой нашей жизни является теперь постройка многочисленных домов-приютов для беспризорных детей.
   В дни отдыха, мы, чтобы вспомнить старину, устраиваем домашние концерты. На этих концертах появляется и Капи. Он очень стар и целыми днями лежит на мягкой подушке. Но, услыхав звуки музыки, наш старый товарищ не может спокойно лежать и приходит к нам. И когда музыка замолкает, Капи с трудом поднимается на задние лапы и обходит слушателей. Все кладут ему деньги на блюдечко, и он гордо подносит его мне, точно знает, что эти деньги предназначены для освобождения бедных детей от горя и нужды.
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов