Книговод

Марсельцы

Гра Феликс


   

МАРСЕЛЬЦЫ

ПОВѢСТЬ ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦІИ ФЕЛИКСА ГРА

(Les rouges du Midi)

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ "ИСТОРИЧЕСКІЙ ВѢСТНИКЪ"

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1897

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

   Современная провансальская литература, за исключеніемъ поэзіи Мистраля, почти неизвѣстна, а потому появленіе на французскомъ и англійскомъ языкахъ перевода провансальскаго беллетристическаго произведенія очень рѣдкое явленіе. Тѣмъ болѣе шума надѣлала повѣсть Феликса Гра "Les rouges du Midi" (Красные Юга), которая появилась въ Америкѣ въ англійскомъ переводѣ и разошлась въ нѣсколько мѣсяцевъ въ шести изданіяхъ, а затѣмъ переведена по-французски и напечатана въ фельетонахъ газеты "Temps". Авторъ ея, поселянинъ по происхожденію, родился въ деревнѣ Мальморъ, въ департаментѣ Ваклюзы въ 1844 г., и вступительная глава повѣсти, имѣя чисто автобіографическій характеръ, рисуетъ картину его дѣтства. Сдѣлавшись замѣчательнымъ провансальскимъ поэтомъ, онъ издалъ четыре тома своихъ произведеній, написалъ на томъ же мѣстномъ нарѣчіи сборникъ разсказовъ и помѣщалъ разнообразныя статьи въ журналѣ общества провансальскихъ писателей, извѣстнаго подъ названіемъ "Felibrige", главой котораго онъ состоитъ со времени смерти другаго извѣстнаго провансальскаго поэта, Руманиля. Первый его опытъ въ историческомъ романѣ имѣетъ громадный успѣхъ, и какъ въ Америкѣ, такъ въ Англіи и Франціи, критика отнеслась къ нему самымъ сочувственнымъ образомъ. Такіе выдающіеся люди, какъ американскій публицистъ Ричардъ Стоддардъ и Гладстонъ, заинтересовались этимъ романистомъ-поселяниномъ и его новымъ произведеніемъ. Первый пишетъ въ "Record": "Повѣсть Феликса Гра отличается удивительной силой и необыкновенными эффектами, выведенныя имъ лица умно и прекрасно задуманы; среди блестящихъ картинъ поразительныхъ перипетій французской революціи, развивается поэтическій, нѣжный, какъ благоуханіе лиліи, романъ. Феликсъ Гра первый показалъ въ настоящемъ свѣтѣ дѣйствія марсельскаго баталіона, который состоялъ изъ пламенныхъ патріотовъ, а не изъ бѣшеныхъ головорѣзовъ и поддонковъ общества, какъ ихъ изображали впродолженіе ста лѣтъ". Эта историческая сторона разсказа Феликса Гра обратила на себя вниманіе и Гладстона, который чутко слѣдитъ не только за политическими событіями, но и за литературными явленіями; онъ вступилъ съ нимъ въ переписку насчетъ тѣхъ матеріаловъ, которыми пользовался провансальскій романистъ для своего замѣчательнаго произведенія, и тотъ откровенно обнаружилъ всю подкладку своего разсказа. "Что касается фактовъ,-- говоритъ Гра въ письмѣ къ Гладстону, которое служитъ лучшимъ предисловіемъ къ "Марсельцамъ",-- то я частью взялъ ихъ изъ словъ самого Паскаля, а частью моего дѣда Доменика и моей матери, еще находящейся въ живыхъ, хотя ей уже 91 годъ. Она часто описывала мнѣ сцену въ мальморской больницѣ, гдѣ папистскіе роялисты, переодѣтые монахами, убили либераловъ. Эпизодъ нанесенія ударовъ отцу Паскаля основанъ на дѣйствительномъ происшествіи, случившемся съ моимъ собственнымъ прадѣдомъ. Хотя простой поселянинъ, онъ имѣлъ мула, на которомъ привозилъ жатву съ поля домой; однажды онъ возвращался съ своимъ муломъ въ деревню, какъ вдругъ повстрѣчалъ маркиза Годаня, который ѣхалъ верхомъ, и тотчасъ свернулъ въ канаву, чтобъ предоставить маркизу всю дорогу, бывшую довольно узкой, но онъ сдѣлалъ это не довольно скоро, и маркизъ ударилъ его два раза по лицу своимъ бичемъ такъ сильно, что слѣды этихъ ударовъ оставались на его лицѣ впродолженіе многихъ дней. Мой прадѣдъ и вся его семья очень боялись, чтобъ это происшествіе не имѣло дурныхъ послѣдствій, и впродолженіе нѣсколькихъ недѣль его тщательно скрывали изъ страха, чтобъ его не подвергли тѣлесному наказанію или не посадили въ тюрьму. Подобные факты тогда не составляли ничего необыкновеннаго, и нашъ знаменитый поэтъ Фридрикъ Мистраль, съ которымъ я однажды бесѣдовалъ о жестокомъ обращеніи въ старину помѣщиковъ съ поселянами, разсказалъ мнѣ, что его дѣдъ получалъ такіе же побои и за то же самое отъ какого-то аристократа. Что касается документовъ, то можно видѣть въ авиньонской библіотекѣ постановленіе папскаго вице-легата, одобренное французскимъ королемъ, въ силу котораго наказывалось "палками, галерами или смертной казнью", согласно доброй волѣ легата, "самое пустое нарушеніе закона, за что въ настоящее время взыскивается штрафъ въ одинъ франкъ. Еще скажу, что существуетъ переписка Барбару, безспорно устанавливающая тотъ фактъ, что Сантеръ, подъ предлогомъ болѣзни, измѣнилъ своему обѣщанію принять участіе въ нападеніи на Тюльери и ждалъ неудачи этого предпріятія, чтобъ оказать помощь королю; эта же переписка подтверждаетъ, что и за Петіономъ зорко слѣдили все время съ цѣлью помѣшать ему воспрепятствовать рѣшительному шагу марсельцевъ. Вообще моей цѣлью было писать не исторію въ полномъ смыслѣ этаго слова, а краткій историческій разсказъ доказывающій, что Марсельцы, поднявъ возстаніе, обезпечили торжество революціи, и что среди нихъ раздался первый протестъ противъ заблужденій, жестокостей и крайностей Террора". Въ своемъ отвѣтѣ, отъ 3-го сентября настоящаго года, Гладстонъ замѣчаетъ: "въ Англіи и, я полагаю, въ другихъ странахъ насъ учатъ съ юности смотрѣть съ ужасомъ на крайности французской революціи, но книги, подобныя вашей, научатъ насъ, что главная отвѣтственность за эти крайности лежитъ на системѣ и людяхъ, которые впродолженіе многихъ поколѣній старались изгладить изъ ума народа идею закона и права, общественнаго, гражданскаго и личнаго".
   Дѣйствительно, разсказъ Феликса Гра, напоминающій нѣсколько романы Эркмана-Шатріана, но отличающійся болѣе свѣжимъ, безъискусственнымъ колоритомъ, основанъ въ своей исторической подкладкѣ на новѣйшихъ архивныхъ розысканіяхъ, доказавшихъ, что марсельскій батальонъ, игравшій въ событіи 10-го августа такую рѣшающую роль, состоялъ не изъ злодѣевъ и бѣглыхъ арестантовъ, какъ долго увѣряли враги революціи, но изъ пламенныхъ патріотовъ, почти исключительно бывшихъ національными гвардейцами въ своемъ родномъ городѣ. Самый эпизодъ похода марсельцевъ на Парижъ тѣмъ интереснѣе, что они первые пѣли гимнъ Руже-де-Лиля и доставили ему такую популярность, что его назвали "марсельезой" въ честь этихъ первыхъ его пѣвцевъ.
   

ВМѢСТО ПРОЛОГА.
Мои посидѣлки.

   Когда онъ постарѣлъ, очень постарѣлъ, когда ему пошелъ десятый десятокъ, нашъ добрый сосѣдъ Паскаль, сынъ старухи Патины, уже только болталъ безъ всякаго смысла; а прежде онъ намъ разсказывалъ подробно и основательно, во время долгихъ зимнихъ посидѣлокъ, свой походъ съ марсельцами на Парижъ и свои кампаніи во время имперіи, отъ битвы подъ Пирамидами до Ватерло. И постоянно онъ повторялъ:
   -- Я скоро умру. Я скоро умру. А послѣ меня умретъ сейчасъ же и мой братъ Ланжъ. Тогда некому будетъ смотрѣть за нашимъ муломъ.
   Бѣдный Паскаль! Грустно было видѣть, что онъ дошелъ до этого, онъ, который своими эпическими разсказами заставлялъ насъ сидѣть цѣлые вечера, разиня рты, слушая какой нибудь эпизодъ изъ исторіи революціи, или войнъ съ нѣмцами, русскими и англичанами.
   Мнѣ кажется, что я вижу теперь передъ собою, какъ онъ сидитъ по срединѣ длинной скамейки, стоявшей вдоль стѣны въ мастерской сапожника, гдѣ мы и всѣ сосѣди собирались по вечерамъ на посидѣлки.
   Одна и та же лампа служила сапожнику и его ученику, но каждый изъ нихъ имѣлъ свой стеклянный шаръ съ водой, въ которомъ свѣтъ лампы принималъ солнечный блескъ, отражаясь на ихъ работѣ. Подлѣ скамейки находилась большая печь, накаленная докрасна, такъ что въ комнатѣ было до того жарко, что мы всѣ казались мокрыми курицами. Когда старикъ Паскаль доходилъ въ своихъ разсказахъ до патетическихъ моментовъ и начиналъ выражаться если не стихами, то риѳмованной прозой, то даже сапожникъ и его ученикъ повертывались спиной къ свѣту и, не смотря на гнѣвные взгляды хозяйки, прекращали работу. Какъ могли они колотить молоткомъ по подошвѣ, когда они, подобно намъ всѣмъ, широко открывали глаза и развѣшивали уши, чтобы не проронить ни одного слова старика.
   А я, мальчикъ восьми и девяти лѣтъ, ощущалъ въ эти минуты самое большое наслажденіе въ жизни.
   Отправляясь спать, я всегда сожалѣлъ, что вечеръ такъ скоро кончился, и ждалъ съ нетерпѣніемъ слѣдующаго дня, чтобы снова усѣсться на скамейкѣ въ уголку рядомъ съ кошкой, и дослушать прерванный разсказъ о какой нибудь битвѣ.
   Поэтому легко представить мое отчаяніе, когда десяти лѣтъ меня заперли въ Сенъ-Гардскую школу. Я очень хорошо помню, какъ меня отвезла рыжая лошадь моего отца, запряженная въ таратайку, въ которой лежали мой матрасъ и кожаный чемоданъ. Не успѣли мы въѣхать во дворъ школы, какъ выбѣжали два человѣка и взяли вещи, а отецъ спустилъ меня на землю, поцѣловалъ на обѣ щеки, сунулъ въ руку горсть мѣдныхъ монетъ и быстро уѣхалъ. Старый привратникъ Викторъ, съ козлиной бородкой, ввелъ меня въ домъ и заперъ за собою дверь на ключъ.
   Пока было свѣтло, я не скучалъ: я считалъ свои деньги и, бросая ихъ на полъ, прислушивался къ ихъ звону. Потомъ я познакомился съ полдюжиной новыхъ учениковъ, такъ же, какъ и я, запертыхъ на ключъ. Но при наступленіи ночи, послѣ ужина, пришлось идти спать, и тутъ-то охватило меня жгучее горе. Я вспомнилъ, что моя мать развязывала мнѣ башмаки, чтобы я поскорѣе улегся спать, въ тѣ вечера, когда я возвращался домой усталый изъ дома сапожника, повторяя мысленно все, что я слышалъ отъ стараго Паскаля. При этихъ воспоминаніяхъ слезы потекли у меня по щекамъ, пока дѣтскій, безмятежный сонъ не сковалъ мнѣ глазъ.
   Проснувшись на слѣдующее утро, я съ грустью сказалъ себѣ, что цѣлый день мнѣ не видѣть матери, а вечеромъ не слышать разсказовъ Паскаля. Снова ночью я плакалъ и снова утромъ мрачно смотрѣлъ на жизнь.
   По прошествіи недѣли пріѣхали ко мнѣ мать и отецъ, чтобы меня провѣдать и узнать, хорошо ли я сплю, и привыкаю ли къ новой жизни. Какъ они удивились, услыхавъ отъ меня, что я хочу вернуться домой и не буду ни ѣсть, ни спать въ этой противной школѣ.
   -- Ну, красавчикъ мой,-- сказалъ отецъ:-- тебѣ надо учиться, а то, что ты сдѣлаешь, какъ станешь большимъ?
   -- Я хочу вернуться домой. Я и такъ достаточно знаю.
   -- Что же ты знаешь?
   -- Я умѣю читать.
   -- А еще что?
   -- Умѣю считать.
   -- Это хорошо, но надо еще научиться многому кое-чему: напримѣръ, латинскому, да греческому языку.
   -- Я не хочу этому учиться и желаю вернуться домой.
   -- Полно, полно. Вѣдь ты хочешь быть докторомъ, нотаріусомъ, адвокатомъ, или патеромъ? А вѣдь для всего этого надо знать полатыни и погречески.
   -- Я не хочу быть ни докторомъ, ни патеромъ, ни адвокатомъ, ни нотаріусомъ.
   -- Ты хочешь быть поселяниномъ? Нѣтъ, это плохое ремесло, повѣрь мнѣ. Да что съ тобой говорить, твоя дурь скоро пройдетъ.
   -- Я не хочу быть поселяниномъ, а хочу вернуться домой.
   Моя мать все время молчала и только, качая головой, чистила мнѣ печеные каштаны, которые я ѣлъ, споря съ отцемъ.
   -- Будемъ говорить напрямикъ,-- сказалъ онъ наконецъ съ нетерпѣніемъ:-- чѣмъ же ты хочешь быть?
   -- Я хочу быть сапожникомъ.
   -- Ахъ, ты дуракъ!-- воскликнулъ отецъ:-- вишь, что задумалъ! Да кто тебѣ внушилъ такую дикую мысль?
   Я опустилъ глаза, покраснѣлъ и не смѣлъ признаться, что я хотѣлъ идти въ ученье къ сапожнику только потому, чтобы вѣчно слушать разсказы стараго Паскаля. О, для этихъ разсказовъ можно было рѣшиться на все!
   Предчувствуя, что время все уладитъ, отецъ уговорилъ меня остаться въ школѣ до конца мѣсяца и обѣщалъ тогда взять меня домой и отдать въ обученіе сапожному мастерству, если я къ тому времени не привыкну къ своей новой жизни. Но, чтобы придать школѣ нѣкоторую прелесть въ моихъ глазахъ, онъ обѣщалъ устроить мнѣ уроки рисованія и музыки, а то и другое было моей страстью. Съ этой цѣлью онъ купилъ мнѣ тотчасъ ящикъ съ красками и флейту. Все это меня очень обрадовало и успокоило, такъ что, прощаясь съ матерью, я шепнулъ ей на ухо:
   -- Я теперь останусь въ школѣ, только пришли мнѣ тѣ пять маленькихъ томиковъ, которые я читалъ во время моей послѣдней болѣзни. Ты знаешь, тамъ говорится объ Улиссѣ и Ахиллѣ.
   -- Да, да, знаю, это исторія осады Трои. Я тебѣ ее пришлю при первой возможности.
   Такимъ образомъ, благодаря ящику съ красками, флейтѣ и троянской войнѣ, я не сдѣлался сапожникомъ, а привыкъ къ школьнымъ занятіямъ, и старикъ Гомеръ заставилъ меня забыть старика Паскаля.
   А все-таки, раздумывая о моей прошедшей жизни, я часто спрашиваю себя: не лучше ли было бы, если бы я пошелъ въ сапожники? По крайней мѣрѣ, тогда сколько бы я наслушался прекрасныхъ разсказовъ, которыми старикъ Паскаль постоянно утѣшалъ своихъ слушателей въ продолженіе двадцати лѣтъ въ долгія зимнія посидѣлки въ моемъ родномъ селеніи Мальморѣ. А теперь я могу только передать вамъ одинъ изъ его разсказовъ, слышанный мною въ дѣтствѣ.
   

I.
Бѣдняки.

   Однажды вечеромъ всѣ по обыкновенію были на своихъ мѣстахъ. Я прижался въ уголокъ со своей кошкой и думалъ про себя: какъ бы это кто нибудь попросилъ старика Паскаля начать новый разсказъ, такъ какъ онъ только наканунѣ окончилъ свое повѣствованіе о битвѣ подъ Ватерло.
   -- А знаете, что, Паскаль,-- сказалъ неожиданно Матеронъ:-- я уже давно хотѣлъ у васъ спросить, какъ это вы, поселянинъ изъ Мальмора, попали въ марсельскій баталіонъ, который ходилъ на Парижъ въ первый годъ революціи?
   -- Благодаря нищетѣ,-- отвѣчалъ Паскаль своимъ звонкимъ мелодичнымъ голосомъ.
   И мы всѣ уставились на него глазами.
   -- На что могутъ теперь люди жаловаться,-- продолжалъ онъ:-- развѣ только на излишекъ? Въ настоящее время каждый поселянинъ имѣетъ свой клочекъ земли, а земля даетъ ему кусокъ хлѣба! Но я, напримѣръ, двѣнадцати лѣтъ отъ роду, никогда не видывалъ ни квашни, ни боченка изъ-подъ вина, въ несчастной хижинѣ, гдѣ жили мои родители по милости маркиза Амбрена. На шестнадцатомъ году я впервые отвѣдалъ супа съ гнилымъ свинымъ саломъ. До тѣхъ же поръ мы жили только тѣмъ, что могли извлечь отъ небольшаго участка плохой земли, которую маркизъ намъ жаловалъ за сборъ испола желудей въ его помѣстьѣ. На своемъ участкѣ мы только могли сѣять горохъ, бобы, чечевицу, благодаря которымъ мы втроемъ: отецъ, мать и я, не умирали съ голоду съ пожиравшими насъ благодаря грязи насѣкомыми. Только разъ въ годъ мои родители отправлялись въ сосѣднюю деревню и пекли тамъ хлѣбъ изъ бобовъ, желудей и щепотки ржаной муки. Этотъ хлѣбъ каждое утро рубилъ на ломти отецъ, а подъ конецъ года топоръ притуплялся: такъ крѣпокъ былъ черствый хлѣбъ.
   Впервые я отвѣдалъ бѣлаго хлѣба въ одинъ прекрасный день, проходя мимо двора замка. Дочь маркиза, Аделина, бывшая одинаковыхъ со мною лѣтъ, подошла ко мнѣ и, отломивъ кусокъ, отъ ломтя, который она держала въ рукѣ, подала мнѣ. Но маркиза побранила ее за это.
   -- Аделина, Аделина, зачѣмъ ты даешь хлѣбъ этому воришкѣ? Не надо пріучать его къ бѣлому хлѣбу, а то онъ, пожалуй, когда нибудь вырветъ его у тебя! Ступай прочь, нищій мальчишка, или я натравлю на тебя собакъ.
   Я бросился бѣжать со всѣхъ ногъ, но крѣпко сжималъ кусокъ, хлѣба, который потомъ показался мнѣ удивительнымъ лакомствомъ.
   Въ другой разъ я пробирался голодный по задкамъ скотнаго двора и вдругъ замѣтилъ въ канавѣ выброшенную кочерыжку капусты. Я съ жадностью бросился туда, чтобы ее поднять, но въ ту же минуту съ другой стороны поспѣшила къ той же кочерыжкѣ жирная большая свинья со слѣдовавшими за нею поросятами. Я ускорилъ шаги, чтобы опередить ее, но мнѣ перерѣзалъ дорогу скотникъ, человѣкъ очень злой и грубый, онъ ударилъ меня изо всей силы палкой, и я, предоставивъ кочерыжку свиньѣ, пустился бѣгомъ домой. Но позади я слышалъ голосъ маркиза, который кричалъ изъ окна:
   -- Такъ ему и надо, негодяю! Онъ хотѣлъ обидѣть господскую свинью. Мерзавцы эти крестьяне! Они насъ съѣли бы живьемъ, если бы мы только поддались.
   Эти два случая запали въ мою память и наполняли горечью мое сердце.
   Поэтому я не могъ хладнокровно видѣть, какъ при проходѣ мимо нашей хижины маркиза, его жены и сына, служившаго въ королевской арміи, мой старикъ отецъ и добрая мать выходили на порогъ и, становясь на колѣна, кланялись имъ въ землю. Мнѣ было стыдно, и я едва сдерживалъ овладѣвавшій мною гнѣвъ.
   -- Что же ты прячешься,-- говаривалъ мнѣ отецъ послѣ удаленія маркиза и его семьи:-- я тебя другой разъ заставлю преклонить колѣна передъ нашимъ добрымъ господиномъ.
   Наивная простота отца еще увеличивала мои душевныя страданія.
   Изъ всей семьи маркиза Амбрена я только видалъ съ удовольствіемъ маленькую Аделину, которая наградила меня кускомъ бѣлаго хлѣба; ей я кланялся охотно и съ уваженіемъ. У нея глаза были такіе мягкіе, нѣжные, и она всегда улыбалась, встрѣчая меня.
   Однажды вечеромъ, въ недѣлю всѣхъ святыхъ, мы сидѣли вокругъ котла съ бобами, какъ вдругъ отецъ сказалъ:
   -- Завтра намъ надо идти собирать желуди въ Неске. Пора сдѣлать запасъ на зиму: она, говорятъ, будетъ тяжелая. Я, право не знаю, что и думать, но творятся странныя дѣла: въ Авиньонѣ люди рѣжутся, какъ звѣри, а въ Парижѣ революція, и маркизъ отправляется туда со своей семьей, чтобы оказать помощь королю, которому грозитъ большая опасность.
   Въ первый разъ я тутъ услышалъ, что во Франціи есть король, и тотчасъ мнѣ пришла въ голову мысль, что если маркизъ идетъ на защиту короля, то было бы недурно пойти противъ него.
   Слова отца меня удивили, но потомъ я забылъ объ нихъ, тѣмъ болѣе, что на другой день мы отправились на сборъ жолудей.
   Погода была ужасная: мы встали рано и пошли въ темнотѣ по мерзлой дорогѣ. Вѣтеръ дулъ холодный и рѣзалъ лице, словно иглами. Уже начинало свѣтать, какъ мы добрались до Неске, гдѣ были купы громадныхъ дубовъ.
   Ужасно тяжело было собирать окоченѣвшими руками скользкіе желуди. Бѣдный отецъ, въ грубой рубашкѣ, шерстяной курткѣ, короткихъ штанахъ, дырявыхъ чулкахъ и деревянныхъ башмакахъ, ежился и кряхтѣлъ при каждомъ порывѣ леденящаго вѣтра, а я кутался, какъ могъ, въ накинутую на плечи овечью шкуру.
   Мы работали молча, какъ вдругъ я услыхалъ лай собакъ маркиза на другой сторонѣ горы. Черезъ минуту показался заяцъ, преслѣдуемый собаками. Онъ быстро несся на насъ, и я уже хотѣлъ бросить въ него камнемъ, какъ хитрый звѣрекъ, увидѣвъ грозившую ему опасность, свернулъ въ сторону и исчезъ въ лѣсу. Собаки съ громкимъ лаемъ бросились туда же.
   Отецъ ничего этого не видѣлъ и продолжалъ собирать желуди. Неожиданно на гребнѣ горы показался сынъ маркиза, офицеръ; онъ быстро бѣжалъ внизъ, держа въ одной рукѣ ружье, а въ другой хлыстъ. Увидавъ его, отецъ опустился, по обыкновенію, на колѣна, но жестокосердный Роберъ, не говоря ни слова, ударилъ его такъ сильно хлыстомъ по лицу, что тотъ повалился на землю. Видя это, я бросился бѣжать въ гору и почти ползкомъ взобрался на верхъ, слыша удары, наносимые отцу офицеромъ, который громко кричалъ:
   -- Ахъ, ты мерзавецъ! Ты испортилъ мою охоту, ты спугнулъ зайца.
   И удары сыпались на несчастнаго. Но, повидимому, этого было мало, и на помощь Роберу явился лѣсникъ громаднаго роста и нѣмецъ по происхожденію. Его имя было такое странное, что никто изъ насъ не могъ его произнести, и мы звали этого негодяя Сурто. Онъ также набросился на моего отца и сталъ осыпать его новыми ударами. Я уже былъ тогда на гребнѣ горы и при видѣ этого ужаснаго зрѣлища не выдержалъ, схватилъ большой камень и бросилъ его изо всей силы. Онъ пролетѣлъ мимо головы лѣсника и ударился объ ногу Робера.
   -- Ай, ай!-- воскликнулъ онъ и, обернувшись, увидалъ меня.
   Онъ схватилъ ружье, прицѣлился и выстрѣлилъ два раза кряду.
   Пули просвистѣли въ деревьяхъ, а я уже былъ далеко въ лѣсу.
   Хотя я былъ тогда почти ребенокъ: мнѣ не было четырнадцати лѣтъ, но я все-таки понялъ, что мнѣ угрожала опасность, если я вернусь домой засвѣтло, и до ночи скрывался въ лѣсной чащѣ.
   Какъ длиненъ показался мнѣ этотъ день! Чтобы утолить голодъ, я имѣлъ только одинъ ломоть черстваго хлѣба, но онъ былъ такъ крѣпокъ, что приходилось разбивать его камнемъ на мелкіе кусочки и смачивать слезами.
   Когда наступили сумерки, я тихонько пробрался на то мѣсто, гдѣ утромъ избили моего бѣднаго отца. Я боялся, что увижу его тамъ мертвымъ или безъ чувствъ, какъ его оставили злодѣи; но его тамъ не было. Это меня нѣсколько успокоило: значитъ, бѣдняка унесли, или онъ самъ доплелся до дому. Какъ я желалъ отравиться туда же, но боязнь, чтобы лѣсникъ не подсторожилъ меня около хижины, заставила меня снова бѣжать до тѣхъ поръ, пока я не достигъ границы владѣній маркиза Амбрена. Тамъ я былъ внѣ опасности, но зато далеко отъ дома, отъ бѣдной матери, которая, конечно, плакала, не зная, что сталось съ ея Паскалэ.
   Мысль о матери, однако, пересилила мой страхъ, и я рѣшился подъ покровомъ ночи повидать ее хоть въ послѣдній разъ. Поэтому я вернулся назадъ, пробрался чрезъ поля и задворками къ нашей хижинѣ, приблизился къ отверстію, служившему намъ окномъ и которое мы затыкали травой, просунулъ голову и произнесъ шепотомъ:
   -- Мама, мама.
   Но никто мнѣ не отвѣчалъ.
   Кровь моя закипѣла. Я подумалъ, что убили отца и мать. Я обѣжалъ кругомъ хижины. Дверь ея была широко открыта. Тогда я забылъ о лѣсникѣ и сталъ громко кричать:
   -- Мама, мама! Папа, папа! Гдѣ вы? Я пришелъ, я, вашъ Паскалэ.
   Бросившись на землю, я сталъ въ отчаяніи валяться, оглашая воздухъ криками и рыданіями. Наконецъ, я усталъ кричать и, чувствуя, что не могу отомстить за мое несчастіе, рѣшилъ покончить съ собой. Не вдалекѣ находился прудъ, въ которомъ мѣсяцъ передъ тѣмъ утопилась красавица Анетта, такъ же, какъ и я, приведенная въ отчаяніе. Я бросился бѣжать и, увидавъ издали блестящую поверхность пруда, сказалъ себѣ: Вотъ гдѣ рай! Я закрылъ глаза, разбѣжался и прыгнулъ.
   -- Но,-- прервалъ тутъ свой разсказъ старикъ Паскаль:-- уже поздно, и я вамъ въ другой разъ окончу свою исторію.
   Мы всѣ разошлись, и по дорогѣ я спросилъ у дѣда, который велъ меня за руку:
   -- А что, дѣдушка, онъ потонулъ?
   -- Погоди, мы узнаемъ завтра, что съ нимъ сталось.
   

II.
Добрый патеръ.

   На слѣдующій день за ужиномъ я торопился ѣсть и не жевалъ мяса изъ боязни опоздать къ началу разсказа старика Паскаля. И все время меня преслѣдовала мысль: а что если Паскаль займется какимъ нибудь дѣломъ и оставитъ насъ въ дуракахъ. Но это не помѣшало мнѣ съѣсть всю мою порцію печеныхъ каштановъ и корку хлѣба отъ ломтя дѣда, который ѣлъ только мякишъ. Мать смотрѣла съ удовольствіемъ на мою прожорливость, такъ какъ обыкновенно у меня не было никогда аппетита.
   Еще съ полнымъ ртомъ я вскочилъ, вынулъ изъ шкафа фонарь, зажегъ его и подалъ дѣду.
   -- Куда ты торопишься, мальчуганъ?-- сказалъ старикъ.
   -- Пойдемъ, пойдемъ, дѣдушка, а то Паскаль начнетъ безъ насъ,-- отвѣчалъ я съ нетерпѣніемъ.
   Дѣдъ былъ такой добрый, что исполнялъ всѣ мои желанія. Мы отправились въ путь и вошли въ домъ сапожника вмѣстѣ съ Паскалемъ. Посидѣлки уже начались, и комната была почти полна: дымъ трубокъ и запахъ кожи стояли въ воздухѣ, такъ что трудно было дышать, хотя быстро можно было привыкнуть къ этой тяжелой атмосферѣ.
   Сапожникъ и его ученикъ торопливо оканчивали свою работу, чтобы не задерживать разсказчика; удары ихъ молотковъ быстро слѣдовали одинъ за другимъ. Наконецъ послѣдняя подошва была кончена, и водворилась тишина.
   Я не выдержалъ и хотя обыкновенно не говорилъ ни слова, тутъ громко воскликнулъ:
   -- Разскажите же, Паскаль, какъ вы выбрались изъ пруда.
   Онъ какъ будто ждалъ этого вопроса и продолжалъ свой прерванный разсказъ:
   -- Ну, друзья мои, я попалъ не въ воду, а на ледъ, покрывавшій поверхность пруда. Ночь была такая холодная, что вода замерзла, и я, шлепнувшись изо всей силы, получилъ такое сотрясеніе во всемъ тѣлѣ, что нескоро собрался съ мыслямя. Съ большими усиліями я поднялся и, добравшись до берега, растянулся на замерзшей землѣ.
   Что мнѣ было дѣлать? Я былъ ребенокъ безъ отца, безъ матери, безъ дома, въ холодную ночь среди открытаго поля. Всякаго рода опасности грозили мнѣ на каждомъ шагу: въ лѣсу были волки, по дорогамъ шатался грозный Сурто, а въ замкѣ жилъ злой Роберъ. Отъ нихъ нельзя было ждать пощады. Но вотъ мнѣ пришла въ голову свѣтлая мысль, я вспомнилъ, что однажды я ходилъ на урокъ катехизиса въ деревню Мальморъ, и патеръ нашего прихода сказалъ намъ между прочимъ: дѣти, не забывайте никогда вашего Отца Небеснаго, и когда посѣтитъ васъ горе или несчастіе, то обратитесь къ Нему съ молитвой, и Онъ васъ услышитъ; а если можно, то лучше всего идите въ эти печальныя минуты въ Домъ Божій, какъ къ доброму, щедрому сосѣду, и вы увидите, что Онъ вамъ поможетъ.
   Нашего патера звали Рандулэ, и я его часто видалъ на дорогѣ въ замокъ Ла-Гарди. Но если онъ постоянно посѣщалъ семью маркиза, то нисколько на нее не походилъ. Онъ говорилъ со всѣми; встрѣчаясь съ отцомъ, пожималъ ему руку и спрашивалъ, что дѣлаютъ его жена и ребенокъ: онъ любилъ шутить и смѣяться. Вообще это былъ славный добрякъ, и его одного изъ посѣтителей замка я не боялся. Каждый разъ, какъ я его видѣлъ и почтительно снималъ ему шляпу, онъ съ любезной улыбкой говорилъ:
   -- Здравствуй, мальчуганъ.
   Поэтому не удивительно, что, вспомнивъ о немъ, я успокоился и быстро направился въ деревню Мальморъ. Но не успѣлъ я добраться до его дома, стоявшаго рядомъ съ церковью, какъ струсилъ и задрожалъ всѣмъ тѣломъ. А если онъ меня отправить въ замокъ и выдастъ злому лѣснику? Нѣтъ, это было невозможно. Онъ былъ добрый человѣкъ и, конечно, меня защититъ. Я взялся за молотокъ у двери и ударилъ три раза. Ничто не пошевельнулось въ домѣ. Я постучалъ еще три раза и, отойдя на нѣсколько шаговъ, сталъ смотрѣть въ окна, сталъ прислушиваться. Спустя нѣсколько минутъ, долетѣли голоса:
   -- Жаннета,-- кричалъ патеръ: -- кто-то стучится въ дверь.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала старая служанка:-- вамъ только кажется. Это шумитъ вѣтеръ.
   Собравшись съ новыми силами, я возобновилъ стукъ, и снова послышался голосъ патера:
   -- Ты слышишь? Я правъ: кто-то стучится. Поди, посмотри.
   Въ окнахъ показался свѣтъ, потомъ послышался стукъ деревянныхъ башмаковъ служанки, наконецъ послышался ея голосъ:
   -- Кто тамъ?
   -- Я.
   -- Кто ты?
   -- Паскалэ, сынъ Патины.
   Не успѣлъ я произнести своего имени, какъ дверь широко отворилась, и на меня упалъ свѣтъ лампы.
   -- Ну, входи!-- крикнула старуха:-- зачѣмъ ты шатаешься въ такое позднее время? Патеръ спитъ. Что тебѣ нужно?
   Она заперла за мной дверь, и мы очутились на лѣстницѣ. Ея слова и грубый тонъ меня озадачили, и я дрожащимъ голосъ промолвилъ:
   -- Мнѣ надо видѣть патера.
   -- Тебѣ надо его видѣть, ишь какой молодецъ!-- заворчала старуха:-- для него вставай въ два часа ночи. Мы встаемъ по ночамъ только для умирающихъ, а для остальныхъ довольно и дня.
   По счастью для меня, добрый патеръ услышалъ нашъ разговоръ и закричалъ:
   -- Тащи его въ кухню и погрѣй у огня. Я сейчасъ выйду.
   Старуха ничего не отвѣчала и стала взбираться на лѣстницу, а я слѣдовалъ за ней. Чрезъ минуту мы уже были въ кухнѣ, гдѣ хорошо пахло отъ вчерашняго ужина. Жаннета быстро развела огонь подъ очагомъ, и мнѣ казалось, что я очутился въ раю.
   Вскорѣ въ кухню вошелъ патеръ въ длинномъ халатѣ, въ туфляхъ и въ шелковомъ платкѣ на головѣ.
   -- Это ты, Паскалэ?-- сказалъ онъ своимъ тоненькимъ, женскимъ голоскомъ: -- ты хорошо сдѣлалъ, что пришелъ; я отведу тебя къ отцу. Онъ очень избитъ, но поправится.
   Говоря это, патеръ потрепалъ меня по щекамъ.
   -- А гдѣ отецъ?-- спросилъ я.
   -- Въ больницѣ, и мать твоя ухаживаетъ за нимъ. Я сведу тебя къ нимъ завтра утромъ, а теперь нельзя. Но ты, вѣрно, ничего не ѣлъ цѣлый день? Жаннета, есть у насъ что нибудь?
   -- Ничего нѣтъ,-- отвѣчала старуха:-- развѣ остался одинъ фаршированный томатъ.
   -- Ну, скушай что есть, съ хлѣбомъ, и выпей стаканъ вина,-- сказалъ патеръ: -- а потомъ ложись спать. На разсвѣтѣ я пойду съ тобой въ больницу.
   Отецъ мой былъ живъ, и патеръ защититъ меня отъ Сурто! Этого было достаточно, чтобы я чувствовалъ себя совершенно счастливымъ.
   Я старался ѣсть, но мое горло такъ сжалось, и во рту такъ пересохло, что я рѣшительно не могъ жевать.
   -- Знаешь что?-- сказалъ патеръ, замѣтивъ мое безвыходное положеніе:-- ты лучше прежде выпей вина, тогда дѣло пойдетъ на ладъ.
   И онъ налилъ мнѣ краснаго вина въ кубокъ на ножкѣ, походившій на чашу съ причастіемъ.
   Я глотнулъ. И какое это было вино, друзья мои, просто чудо! Оно сразу возвратило мнѣ потерянныя силы. Тогда я принялся за хлѣбъ и томатъ, которые быстро уничтожилъ.
   Утоливъ голодъ, я началъ болтать, какъ ребенокъ, и разсказалъ все, что случилось со мной впродолженіе дня, а добрый патеръ, усѣвшись у печки и грѣя себѣ руки, терпѣливо слушалъ меня. Когда же я окончилъ, то онъ снова налилъ мнѣ вина, и, пока я пилъ, отвернулся, чтобы скрыть свои слезы.
   -- О! какіе у насъ дурные господа,-- промолвилъ онъ, подымая руки кверху: -- какіе они дурные христіане! Сынъ Божій пролилъ свою кровь на крестѣ одинаково за господъ и слугъ, за маркизовъ и поселянъ. О господа, господа! вы навлечете на себя гнѣвъ Бога, который не попуститъ, чтобы народъ долго голодалъ и плакалъ. Берегитесь, ваши замки сгорятъ и ваши фонтаны забьютъ кровью. Будетъ вамъ плохо, дурные господа, дурные христіане!
   Сказавъ это, онъ задумался, а потомъ, взявъ меня за руку, повелъ чрезъ лѣстницу и великолѣпную гостиную въ комнату, гдѣ стояла большая кровать.
   -- Ну, ложись и спи въ постелѣ епископа Карпентрасскаго,-- сказалъ онъ съ добродушной улыбкой, потрепалъ меня по щекѣ и, удалившись, оставилъ меня одного съ Жаннетой.
   Я не зналъ, что мнѣ дѣлать, и не смѣлъ ни до чего дотронуться.
   -- Ну, чего зѣваешь,-- грубо сказала старуха: -- раздѣвайся и ложись, только, смотри, не марай ничего, не плюй на полъ и не сморкайся въ простыню.
   Она ушла, изъ комнаты съ лампой и заперла за собою дверь.
   Я быстро скинулъ свою несчастную одежду и бросился на мягкую перину, въ которой просто утонулъ. Мнѣ такъ было мягко, такъ тепло, такъ хорошо, что я тотчасъ же заснулъ. Я никогда не видывалъ такого богатаго ложа и всегда спалъ на соломѣ, а потому мнѣ теперь казалось, что летаю по воздуху на облакахъ.
   Сколько я спалъ, я не знаю, но меня неожиданно разбудилъ страшный шумъ. Кровь застыла у меня въ жилахъ. Въ стѣнѣ какъ будто затрещала веревка, на которой опускается ведро въ колодезь, и потомъ, надъ самой моей головой, загремѣлъ колоколъ. Я сначала не могъ понять, въ чемъ дѣло, но когда снова заскрипѣла веревка, и снова раздалось: бумъ, бумъ, бумъ!-- я понялъ, что случилось. Попросту я спалъ подъ колокольней, и надъ моими ушами звонили къ заутренѣ.
   Не успѣли замолкнуть колокола, какъ раздались шаги Жаннеты. Она отперла дверь, вошла въ комнату и положила на кровать узелокъ.
   -- Вставай, мальчуганъ,-- сказала она своимъ обычнымъ грубымъ голосомъ:,-- надѣнь вотъ эту одежду. Да смотри, поторопись, не заставь ждать господина патера.
   Я былъ внѣ себя отъ.радости: передо мной были новые куртка, и штаны, чулки, башмаки и шляпа. Быстро одѣвшись, я спустился въ кухню.
   Патеръ сидѣлъ за столомъ передъ чашкой чего-то, показавшагося мнѣ чернымъ бульономъ. Увидавъ меня, онъ засмѣялся и произнесъ добродушно:
   -- Ишь, какой ты сталъ красивый мальчикъ, точно сынъ маркиза! Ну, попробуй это. Посмотримъ, понравится ли тебѣ.
   И онъ подвинулъ ко мнѣ другую чашку съ такимъ же чернымъ бульономъ. Я выпилъ ее, но не зналъ, что это такое, и, только спустя семь лѣтъ, понялъ, что это былъ кофе; тогда, во второй разъ въ моей жизни, я пилъ этотъ напитокъ въ Яффѣ, послѣ сраженія подъ Пирамидами. Бонапартъ давалъ кофе всей своей арміи, чтобы предохранить отъ чумы.
   -- Ну, что, тебѣ нравится?-- спросилъ патеръ, отирая себѣ губы.
   -- Да, очень.
   -- А ты хочешь идти къ отцу?
   -- Очень хочу.
   -- Пойдемъ, только застегни свою куртку: очень холодно.
   Мы вышли на улицу. Было уже свѣтло. Проходя по церковной площади, патеръ остановился передъ лужей крови.
   -- Несчастные!-- воскликнулъ онъ:-- они избиваютъ другъ друга. Сыны народа, рабы однихъ господъ, находящіеся подъ однимъ гнетомъ, проливаютъ свою собственную кровь. Бѣдные, бѣдные, они не умѣютъ соединиться и постоять за себя.
   Наконецъ мы съ патеромъ достигли больницы и вошли въ палату, гдѣ стояли по обѣ стороны бѣлыя кровати. У изголовья одной изъ нихъ я увидалъ мою мать и бросился къ ней. Она со слезами обняла меня. Потомъ я обернулся къ кровати и поцѣловалъ моего бѣднаго отца.
   -- Паскалэ, Паскалэ,-- промолвилъ онъ: -- это ты, сынокъ?
   И сквозь слезы, которыми были полны мои глаза, я увидѣлъ его вспухшее лицо, испещренное красными шрамами, и правый глазъ, синій, полувытекшій. Дрожь пробѣжала по всему моему тѣлу, зубы заскрежетали, кулаки сжались, и я въ эту минуту готовъ былъ сжечь замокъ маркиза и отравить колодезь, изъ котораго пили воду его обитатели. Но я былъ ребенокъ и могъ только плакать, поэтому я безпомощно повторялъ про себя:
   -- Ахъ, когда я выросту, когда я выросту!
   Между тѣмъ отецъ приподнялся на кровати и сбросилъ съ себя одѣяло:
   -- Зачѣмъ ты открываешься?-- сказала моя мать, снова покрывая его одѣяломъ.
   -- Выслушайте меня, жена и сынъ, вотъ что я хочу вамъ сказать, да и вы, патеръ, здѣсь не лишній. Отправляйтесь сегодня какъ можно раньше въ замокъ къ нашему доброму господину, къ маркизѣ Адеандѣ и къ господину Роберу, встаньте на колѣни и просите простить меня и васъ, да прибавьте, что я, какъ только выздоровѣю, то также приду къ нимъ молить о прощеніи.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- перебилъ его патеръ:-- теперь не время для этого. Когда вы выздоровѣете, то мы увидимъ, какъ нужно поступить.
   -- Боже мой, Боже мой!-- промолвилъ отецъ:-- что же подумаютъ наши добрые господа, если никто не пойдетъ просить у нихъ прощенія? Однако, если вы находите, господинъ патеръ, что теперь не время, то надо вамъ повиноваться.
   -- Да, да. Надо меня слушаться. Будьте спокойны, я все устрою. А ты, Паскалэ, приходи вечеромъ спать ко мнѣ. Слышишь?
   -- Да, господинъ патеръ,-- отвѣчалъ я, смотря на него съ такимъ уваженіемъ, какъ будто онъ былъ вторично явившійся на землю Спаситель.
   Но какъ только онъ удалился, то я вспомнилъ слова отца и побагровѣлъ. Кровь бросилась мнѣ въ голову при одной мысли, что онъ посылалъ меня въ замокъ просить прощенія. Въ эту минуту я ненавидѣлъ отца и готовъ былъ вмѣсто повиновенія поднять на него руку.
   Но недолго тяготили меня эти мрачныя мысли. Я услышалъ, что патеръ разговаривалъ съ четырьмя женщинами, которыя сидѣли у сосѣднихъ кроватей, ухаживая за своими ранеными мужьями. Ихъ слова отвлекли мое вниманіе отъ собственнаго горя. У одного изъ несчастныхъ была на половину оторвана щека, такъ что зубы торчали наружу, у другого были расшиблены обѣ ноги, третій получилъ ударъ ножемъ въ спину, у четвертаго былъ распоротъ животъ, и торчали кишки.
   -- Но какъ же это случилось?-- спросилъ патеръ:-- какіе мерзавцы довели ихъ до этого?
   -- Никто изъ нихъ не хочетъ сказать!-- воскликнули въ одинъ голосъ всѣ четыре женщины:-- а говорятъ, что на нихъ напали паписты, назвали ихъ либералами, избили до полусмерти, какъ вы видите.
   Потомъ каждая изъ нихъ прибавила:
   -- И правда, нельзя всего сказать.
   -- Богатые всегда правы.
   -- Все зло произошло отъ спора между либералами и папистами.
   -- Если увидите негодяя Сурто, то онъ вамъ можетъ сказать всю правду.
   -- Не тревожьтесь, добрыя женщины,-- произнесъ патеръ со слезами на глазахъ: -- ухаживайте спокойно за вашими мужьями, а я позабочусь о васъ и о вашихъ дѣтяхъ.
   Потомъ патеръ подошелъ поочередно къ каждому страдальцу и хотѣлъ отъ нихъ разузнать все дѣло; но страданія ихъ были такъ велики, что они не могли промолвить ни слова. Ничего не выслушавъ, онъ вынужденъ былъ отправиться домой, молча, качая головой.
   Услыхавъ имя Сурто, произнесенное одной изъ женщинъ, я задрожалъ всѣмъ тѣломъ: этотъ ужасный нѣмецъ былъ готовъ на все. Я боялся его больше волка, больше самого чорта. Я зналъ, что онъ меня ищетъ, чтобы отомстить мнѣ за ударъ камнемъ по ногѣ его молодого господина. Мнѣ было только пятнадцать лѣтъ, но я понималъ, что если я попадусь въ его руки, то онъ подвергнетъ меня самой жестокой поркѣ, а потомъ повѣситъ, какъ собаку, на одномъ изъ деревьевъ парка. Поэтому я весь день не выходилъ изъ больницы, полагая, что тамъ я былъ въ полной безопасности.
   Съ наступленіемъ ночи я рѣшился пойти въ домъ патера, но вдругъ на улицѣ раздались звуки маленькаго колокольчика и церковное пѣніе.
   Сестра Луиза, ухаживавшая за больными въ этой палатѣ, подошла къ окну и сказала:
   -- Это несутъ причастіе умирающему. Кто бы это былъ?
   Шаги приблизились, застучали на лѣстницѣ, и въ палату вошли шесть человѣкъ въ бѣлыхъ монашескихъ рясахъ съ покрытыми лицами, изъ которыхъ виднѣлись только глаза. Одинъ изъ нихъ пристально посмотрѣлъ на меня, и я со страху спрятался за кровать отца. Между тѣмъ монахи вытащили изъ своихъ рукавовъ ножи и, бросившись на четырехъ несчастныхъ, стали безжалостно добивать ихъ. Женщины огласили воздухъ мольбами и криками, а сестра Луиза бросалась то къ одному, то къ другому изъ палачей, тщетно стараясь остановить ихъ, пока ее не ударили такъ сильно ногой въ животъ, что она грохнулась на кровать моего отца. Моя мать со страху лишилась чувствъ.
   Когда несчастные уже представляли только бездыханные трупы, то монахи молча удалились. Только одинъ изъ нихъ, самый большой, остался. Онъ подошелъ къ кровати отца, нагнулся и вытащилъ меня. Я дико закричалъ, но некому было оказать мнѣ помощь. Онъ повлекъ меня на улицу, и я долженъ былъ слѣдовать за нимъ еле живой. По временамъ я кричалъ:
   -- Помогите! Помогите!
   Хотя во многихъ домахъ открывались окна, но никто не выходилъ мнѣ на выручку.
   Кто былъ этотъ человѣкъ? Что онъ хотѣлъ со мною сдѣлать? Я отгадалъ то и другое, когда мы повернули на дорогу къ замку Ла-Гарда. Это былъ лѣсникъ Сурго. Я погибъ безвозвратно!
   Старикъ Паскаль неожиданно остановился въ своемъ разсказѣ, въ кухню вбѣжала жена сапожника и, подскочивъ къ лампѣ, потушила ее съ крикомъ:
   -- Вы всѣ съ ума сошли! Ужъ одиннадцать часовъ, а мой муженекъ и его ученикъ ничего не работаютъ уже часа два. Вѣдь жаль на пустую болтовню жечь масло. Какъ вамъ не стыдно!
   -- Погоди, негодяйка,-- отвѣчалъ ея мужъ, скрежеща зубами:-- я тебѣ за это задамъ.
   Между тѣмъ мы всѣ стали ощупью выбираться изъ кухни и разбрелись по домамъ. Но на улицѣ до насъ ясно доносились сыпавшіеся на жену сапожника удары колодкой.
   

III.
Въ Авиньонѣ.

   На другой день въ деревнѣ только и было разговора, что о дракѣ сапожника съ его женой. Слыша эти толки, я съ безпокойствомъ спрашивалъ себя, будетъ ли открыта мастерская для обычныхъ посидѣлокъ.
   Но дѣдъ меня успокоилъ, сказавъ:
   -- Ну, молодецъ, зажигай фонарь, ты увидишь, что Лами будетъ сегодня, какъ шелковая. Говорятъ, мужъ задалъ ей такого трезвону, что она двѣ недѣли не посмѣетъ открыть глотки.
   Дѣйствительно, мастерская сапожника была открыта, какъ всегда. Онъ и его помощникъ весело работали, а рядомъ съ ними сидѣла Лами, какъ звали жену сапожника, и съ улыбкой вязала чулокъ
   -- Здравствуйте, Доминикъ,-- сказала она любезно, увидавъ дѣда:-- садитесь, пожалуйста. И ты, молодчикъ,-- прибавила она, обращаясь ко мнѣ:-- займи свое обычное мѣсто, а кошку прогони.
   Потомъ она подошла къ лампѣ и поправила ее. По всему было видно, что она находилась въ самомъ прекрасномъ настроеніи.
   При появленіи на порогѣ Паскаля она воскликнула:
   -- Васъ только и ждали! Садитесь къ огню. Говорятъ, что вы разсказываете очень интересную исторію: вотъ я пришла на ваши посидѣлки. Я очень люблю слушать ваши исторіи.
   А старикъ Паскаль, который былъ глубокимъ философомъ въ шкурѣ грубаго поселянина и зналъ подноготную жизни хозяевъ,-- отвѣчалъ:
   -- Я увѣренъ, что ты любишь больше колотушки своего мужа. Ишь, какая ты сегодня любезная!
   -- Какой вы забавникъ, Паскаль, но я не понимаю, что вы говорите.
   -- Очень хорошо понимаешь.
   -- А если не понимаешь, то я объясню,-- прибавилъ ея мужъ, поднимая голову отъ работы:-- Паскаль хочетъ сказать, что ты, какъ подошва сапога: чѣмъ больше бьешь ее, тѣмъ она становится лучше.
   И всѣ присутствующіе покатились со смѣху. Но мнѣ было не до смѣха: я такъ нетерпѣливо ждалъ продолженія разсказа.
   -- Ну, ну! полно пустяки-то говорить,-- воскликнула сапожница, красная, какъ ракъ: -- ты только мѣшаешь Паскалю разсказывать намъ продолженіе его исторіи.
   -- Вы помните, Паскаль,-- прибавилъ я: -- вы остановились на томъ, что васъ тащилъ по дорогѣ въ замокъ высокій монахъ въ бѣлой рясѣ?
   -- Да, да,-- началъ Паскаль:-- я вамъ говорилъ, что мое положеніе было самое отчаянное, и я считалъ себя погибшимъ. Сурто меня не выпускалъ изъ своихъ рукъ, а когда я спотыкался, то онъ наносилъ мнѣ тяжелыя оплеухи.
   Я уже видѣлъ передъ собою смерть. Вдали виднѣлась дубовая аллея, которая вела съ замку. Что мнѣ было дѣлать? Единственнымъ спасеніемъ было какъ нибудь освободить свою руку изъ его грубыхъ пальцевъ и бѣжать, а, разъ я -- на свободѣ, онъ меня никогда не догналъ бы ночью въ лѣсу. Но какъ было вырвать руку у этого силача? Сначала я хотѣлъ укусить его палецъ, но потомъ нашелъ, что это только ухудшитъ мое положеніе. Вдругъ въ головѣ моей блеснула счастливая мысль: я вспомнилъ, что кузнечики, когда ихъ ловишь, часто прикидываются мертвыми, а потомъ, когда ихъ оставишь въ покоѣ, быстро улетаютъ. Послѣдовать ихъ примѣру и прикинуться мертвымъ показалось мнѣ блестящей идеей.
   Дѣйствительно, я упалъ на землю и лежалъ, не двигаясь. Но Сурто не выпустилъ моей руки, а лягнулъ меня ногой и крикнулъ съ сильнымъ нѣмецкимъ акцентомъ:
   -- Ага! Ты не хочешь идти!
   Я притаилъ дыханіе. Онъ нагнулся и перевернулъ меня, но я не шевелился. Тогда онъ нанесъ мнѣ такую оплеуху, что у меня едва не лопнула челюсть. Но я не дрогнулъ. Все-таки онъ не выпускалъ моей руки, словно подозрѣвалъ меня въ обманѣ. Онъ сталъ тащить меня за собой, но, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановился.
   -- Погоди, я тебя доставлю живого, или мертваго.
   И, нагнувшись, онъ сталъ взваливать меня одной рукой къ себѣ на плечи, но ему мѣшала длинная ряса. Видя, что я лежу недвижимо, онъ поддался въ ловушку и, выпустивъ мою руку на минуту, сталъ быстро снимать рясу.
   Я воспользовался этой минутой, вскочилъ и побѣжалъ со всѣхъ ногъ.
   -- Подлецъ! Мерзавецъ! Я тебя поймаю,-- кричалъ Сурто, преслѣдуя меня, но я былъ уже далеко.
   Долго ли бѣжалъ за мною ужасный нѣмецъ, я не знаю, но я долго слышалъ вдали его крики и свистъ. Очевидно онъ свисталъ своихъ собакъ, чтобы затравить меня. Наконецъ я достигъ Мальмора. Я былъ спасенъ.
   Было уже поздно, но во всемъ селеніи было замѣтно сильное движеніе. Въ окнахъ хижинъ виднѣлся огонь, люди бѣгали по улицамъ. Убійство четырехъ либераловъ возбудило смятеніе во всемъ околоткѣ. Пробѣгая по нижней улицѣ, я услыхалъ вопли несчастныхъ женщинъ, лишившихся своихъ мужей, и грозный гулъ собравшейся у больницы толпы.
   Я такъ былъ перепуганъ, что не остановился передъ толпой, а прямо пробѣжалъ къ дому патера.
   При первомъ моемъ стукѣ въ дверь, Жаннета окликнула меня:
   -- Кто тамъ?
   -- Я, Паскаль.
   -- Какъ ты,-- отвѣчала она, открывая дверь:-- а куда ты дѣлъ своего монаха въ бѣлой рясѣ?
   -- Я бросилъ его по дорогѣ въ замокъ.
   -- А зачѣмъ онъ тебя схватилъ?
   -- Чтобы убить.
   -- А ты знаешь, кто это такой?
   -- Знаю. Это Сурто.
   -- Лѣсникъ маркиза?
   -- Да.
   -- Пустяки, это неправда, и ты лучше не говори этого никому. Ступай спать. Ахъ, да, ты ужиналъ?
   -- Да.
   -- Ну, такъ спи. Патеръ ушелъ въ больницу. Когда онъ вернется, то я скажу ему, что ты здѣсь, и если онъ захочетъ, то поговорить съ тобой.
   Она провела меня черезъ гостиную въ комнату съ епископской кроватью и сказала на прощанье:
   -- Ты хоть перекрестись на ночь.
   Я ощупью, въ темнотѣ добрался до кровати и улегся спать. Но не могъ закрыть глазъ. Мнѣ все мерещился страшный Сурто, и мнѣ казалось, что онъ лѣзетъ на меня съ ножемъ въ рукѣ. Вдругъ дверь отворилась, и лучъ свѣта упалъ на меня. Въ комнату вошелъ патеръ.
   -- Не бойся ничего, Паскаль, это я. Одѣвайся скорѣе, надо уходить до разсвѣта.
   -- Я не хочу идти въ больницу, я боюсь.
   -- Ты не пойдешь въ больницу. Вставай скорѣй!
   Я повиновался, но, одѣвшись, никакъ не могъ найти своей шляпы.
   -- Чего ты ищешь? Вотъ твоя шляпа,-- ты оставилъ ее въ больницѣ.
   Съ этими словами патеръ повелъ меня въ кухню, гдѣ уже суетилась Жаннета, приговаривая:
   -- Боже мой, Боже мой! Чѣмъ все это кончится!
   Она вмѣстѣ съ патеромъ взяла со стола синій холщевый мѣшокъ и положила въ него маленькій хлѣбъ, нѣсколько фигъ, горсть миндалю, три, или четыре яблока и маленькую фляжку съ виномъ.
   -- Дитя мое,-- сказалъ патеръ, когда все было готово:-- наступили тяжелыя времена, люди стали хуже волковъ: они истребляютъ другъ друга, и кровь льется потоками по улицамъ. Нѣтъ ни родственниковъ, ни друзей, ни сосѣдей, а только все убійцы. Тебя, дитя мое, ищутъ, чтобы предать смерти, а ты ни въ чемъ не виноватъ и славный мальчикъ. Послушайся меня -- иди въ Авиньонъ. Туда далеко, и тамъ не найдутъ тебя твои враги. Возьми вотъ этотъ мѣшокъ съ провизіей на два дня и письмо отъ меня къ аббату Жосерану. Онъ тебя устроитъ, и ты будешь честно зарабатывать себѣ хлѣбъ. Помни, Паскаль, что человѣкъ никогда не раскаивается въ добромъ дѣлѣ, а, напротивъ, рано или поздно онъ кусаетъ себѣ локти, вспоминая о злѣ, причиненномъ ближнему. Поцѣлуй меня и обѣщай, что ты никогда не будешь платить зломъ за зло, а, по завѣту Христа, будешь всегда стараться отвѣчать на зло добромъ.
   -- Да, да, господинъ патеръ, я вамъ это обѣщаю,-- отвѣчалъ я, очень растроганный:-- но...
   -- Что ты хочешь сказать?
   -- Кто будетъ заботиться о моей матери?
   -- Не тревожься о ней: твоя мать и отецъ не будутъ нуждаться ни въ чемъ.
   Онъ надѣлъ мнѣ на шею мѣшокъ и повелъ меня за руку по омной лѣстницѣ.
   На улицѣ все было тихо; звѣзды ярко горѣли въ безоблачномъ небѣ. Вскорѣ мы вышли изъ селенія и очутились на большой дорогѣ въ Авиньонъ. Патеръ меня обнялъ и сказалъ:
   -- Помни мои совѣты и будь увѣренъ, что я позабочусь о твоихъ родителяхъ. Смотри, не потеряй, письмо. Ну, иди. Къ двѣнадцати часамъ ты будешь въ Авиньонѣ, но по временамъ спрашивай дорогу, чтобы не заблудиться.
   Онъ еще разъ поцѣловалъ меня и положилъ что-то въ карманъ куртки, но я не полюбопытствовалъ посмотрѣть, что это, такъ какъ сердце мое тревожно билось.
   -- Благодарю васъ, добрый патеръ,-- могъ я только промолвить и отправился въ путь.
   Я шелъ быстро, хотя страшно было находиться одному въ темнотѣ, въ незнакомыхъ мѣстахъ. Иногда на меня бросались собаки, и я едва отдѣлывался отъ нихъ. Наконецъ, взошло солнце -- и мнѣ стало веселѣе. Тогда я вспомнилъ, что патеръ сунулъ мнѣ что-то въ карманъ, и полюбопытствовалъ узнать, что это было. Я вынулъ изъ кармана бумажный свертокъ и, развернувъ его, увидѣлъ три серебряныя монеты по-теперешнему въ три франка. Я былъ внѣ себя отъ радости, и мнѣ казалось, что съ такими деньгами и на свободѣ я былъ уже не ребенкомъ, а настоящимъ человѣкомъ, которому нечего бояться, даже самого Сурто.
   Въ эту минуту я поднимался на возвышенность, и невдалекѣ передо мною показались колокольни и дома большого города.
   -- Это Авиньонъ!-- воскликнулъ я:-- вотъ скоро-то я дошелъ.
   Но, сдѣлавъ еще нѣсколько шаговъ, я встрѣтилъ стараго поселянина и спросилъ:
   -- Скажите, пожалуйста, это Авиньонъ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ онъ со смѣхомъ:-- видно, что вы не здѣшній. Это Карпентра, а до Авиньона еще далеко. Вы дойдете до него только къ ночи.
   Потомъ поселянинъ пристально посмотрѣлъ на меня и продолжалъ:
   -- А скажите мнѣ, юноша, зачѣмъ вы идете въ Авиньонъ? Если у васъ тамъ нѣтъ крайне нужныхъ дѣлъ, то вернитесь лучше домой: говорятъ, тамъ происходитъ что-то недоброе, а это не удивительно. Авиньонцы люди нехорошіе, злые, завистливые, жестокіе; не даромъ ихъ зовутъ разбойниками. Они стоятъ за революцію,-- прибавилъ старикъ, понижая голосъ:-- и держатъ сторону Франціи противъ папы. Они два раза приходили въ Карпентра съ цѣлью грабежа, но мы имъ показали такого хода, что они живо убрались. Повторяю, молодой человѣкъ, не ходите въ Авиньонъ и вернитесь домой.
   И старикъ удалился прихрамывая.
   Однако я не послушался его и продолжалъ свой путь, ускоряя шаги.
   Наконецъ передо мной показался священный городъ. Боже мой, какъ онъ красивъ! Прежде всего я увидѣлъ Рону. Это -- одна изъ самыхъ большихъ рѣкъ. Я потомъ бывалъ на Рейнѣ, на Дунаѣ, на Березинѣ, но всѣ онѣ меньше. Вскорѣ предсталъ моимъ глазамъ и Авиньонъ: на высокомъ, отвѣсномъ утесѣ, возвышающемся надъ Роной, виднѣется замокъ, построенный папами, а вокругъ него и по всему утесу въ различныхъ направленіяхъ разбросаны безчисленные дома. Вотъ вамъ, друзья мои, и Авиньонъ. Эта удивительная картина глубоко меня поразила, вмѣстѣ съ тѣмъ я услышалъ какой-то непонятный шумъ: нельзя было сразу распознать, были ли это звуки барабана, ружейные выстрѣлы, или грохотъ распадающихся стѣнъ. Я вспомнилъ слова старика, встрѣтившагося мнѣ на дорогѣ, и невольно вздрогнулъ. Что будетъ со мной въ этомъ невѣдомомъ городѣ, гдѣ я никого не зналъ? Мнѣ казалось, что не было на свѣтѣ никого несчастнѣе меня. Но вдругъ я вспомнилъ о письмѣ добраго Рандулэ и немного успокоился. Я ощупалъ въ карманѣ это письмо и три, данныя мнѣ патеромъ, монеты. На сердцѣ мнѣ стало легче, и я быстрыми шагами направился къ городскимъ воротамъ, носившимъ названіе св. Лазаря.
   Вы не можете представить себѣ, друзья мои, что я тамъ увидѣлъ. Вдоль укрѣпленій кишѣла такая громадная толпа, что, право, въ ней было около десяти тысячъ человѣкъ. Всѣ они кричали, смѣялись, пѣли, плясали, прыгали, обнимались, словно сошли съ ума. Не успѣлъ я очутиться среди нихъ, какъ отовсюду раздались крики: фарандола, фарандола! И потянулась безконечная, извивающаяся фарандола. Кого только въ ней не было: хорошо одѣтые господа, съ часами въ жилетахъ, и босые оборванцы, солдаты, и прачки, дамы въ кружевахъ, и дѣти, даже патеры, монахи и монахини. Все это кружилось, все это двигалось, все это веселилось, а въ воздухѣ раздавались безъ умолка крики!
   -- Да здравствуетъ нація!..
   Невольно я вмѣшался въ фарандолу и сталъ также кричать: да здравствуетъ нація!..
   Фарандола была такъ длинна, что не видно было ни ея начала, ни ея конца. Я совершенно потерялся въ ея хвостѣ и вмѣсто того, чтобы войти въ городъ воротами св. Лазаря, попалъ въ него другими -- Ламбертскими воротами, отъ которыхъ тянулась улица Колеса. Какая это странная улица, друзья мои! Половина ея вымощена для экипажей и пѣшеходовъ, а другая представляетъ русло маленькой рѣчки Сарги, вода которой приводитъ въ движеніе колеса въ кожевенныхъ мастерскихъ и тюлевыхъ фабрикахъ. Всѣ онѣ были закрыты, благодаря празднику, но увѣшаны снаружи различными пестрыми тканями. Въ этой живописной обстановкѣ фарандола казалась еще красивѣе, хотя ей негдѣ было растянуться на свободѣ -- такъ узка была улица, и такъ велика толпа.
   Кое-какъ, толкая другъ друга, мы проникли на большую городскую площадь, гдѣ находилась ратуша, и тамъ уже снова на свободѣ развернулась фарандола. Однако, толпа долго тамъ не оставалась, а продолжала свой путь далѣе къ площади папскаго дворца, гдѣ долженъ былъ произойти народный банкетъ.
   Посреди этой площади возвышалась эстрада, на которой помѣщались три комиссара, присланные изъ Парижа, чтобы провозгласить присоединеніе Авиньона къ Франціи. Со всѣхъ сторонъ окружала ее громадная толпа, а теперь присоединилась къ ней и фарандола, обвивая всю площадь своимъ гигантскимъ кольцомъ, при оглушительныхъ крикахъ: да здравствуетъ Франція! да здравствуетъ нація! долой легата!
   Неожиданно парижскіе комиссары поднялись со своихъ мѣстъ и сдѣлали знакъ, что хотятъ говорить. Все смолкло, и одинъ изъ комиссаровъ громко прочелъ декретъ о присоединеніи Авиньона и всего Конта къ Франціи. По окончаніи чтенія снова поднялись крики: да здравствуетъ нація, но тотчасъ прекратились, такъ какъ парижскіе комиссары обернулись къ папскому дворцу и сдѣлали знакъ рабочимъ, стоявшимъ на крышѣ дворца, близъ колокольни. Эти рабочіе тотчасъ начали снимать маленькій, серебряный колоколъ, который звонилъ во славу папъ, и спустили его по веревкѣ внизъ на площадь. Потомъ, этотъ колоколъ потащили вдоль городскихъ укрѣпленій, но многіе авиньонцы смотрѣли съ сожалѣніемъ на это зрѣлище. Они не спорили, что полезно было внѣшнимъ знакомъ доказать всѣмъ и каждому, что городъ Авиньонъ пересталъ имѣть какія бы то ни было отношенія къ папѣ, но они сожалѣли, что не услышатъ болѣе мелодичнаго звона своего серебрянаго колокола.
   Однако, все было забыто, какъ только явились на площадь многочисленные носильщики съ припасами для предстоявшаго банкета. Одни несли свѣже-испеченный хлѣбъ, другіе -- корзины съ маслинами, третьи -- груды орѣховъ, четвертые -- массы винограда. Все это было сложено на эстрадѣ, и тамъ каждому раздавали по хлѣбу, шести маслинъ, шести орѣховъ и кисти винограда. Трудно было туда пробраться, но я все-таки, хотя и съ, большимъ трудомъ, досталъ свою порцію. Послѣ этого я выбрался изъ толпы и присѣлъ на лѣстницѣ дворца, чтобы поѣьмъ на свободѣ.
   Я и тутъ былъ не одинъ, а рядомъ со мною помѣщался красивый, національный гвардеецъ, съ женой и ребенкомъ. Онъ казался добрымъ малымъ и отличался длинными, бѣлокурыми усами, а также голубыми глазами, что было рѣдкостью на югѣ. Сначала онъ молчалъ, но, видя, какъ я ловко грызъ орѣхи, онъ не вытерпѣлъ и воскликнулъ:
   -- Однако, у тебя славные зубы, молодчикъ.
   Я покраснѣлъ и съ завистью взглянулъ на его шляпу съ плюмажемъ, синій мундиръ съ красными отворотами и длинную, изогнутую себлю.
   Неожиданно національный гвардеецъ выпрямился и воскликнулъ:
   -- Эге! Уже вышибли дно у бочекъ.
   Жена тотчасъ подала ему кувшинъ, и онъ, обращаясь ко мнѣ, прибавилъ:
   -- Что твоя фляжка полна, или пуста? Въ послѣднемъ случаѣ я наполню ее.
   Такъ какъ по дорогѣ я выпилъ все вино, то молча подалъ ему фляжку, и онъ быстро направился къ тому мѣсту площади, гдѣ толпа кишѣла вокругъ шести бочекъ, съ которыхъ были сняты верхніе обручи. Національный гвардеецъ съ трудомъ пробирался среди общей свалки, то исчезая, то появляясь снова, благодаря высокому плюмажу на своей шляпѣ, который возвышался надъ головами.
   Спустя четверть часа, онъ вернулся, держа въ одной рукѣ кувшинъ, а въ другой мою фляжку, переполненную виномъ. На его усахъ также дрожали капли вина.
   -- Папа!-- воскликнулъ его маленькій сынъ, при видѣ его,-- я хочу еще винограда.
   -- Винограда больше нѣтъ, а если хочешь, выпей вина.
   -- Не хочу! Дай винограда.
   -- Да я тебѣ говорю, что нѣтъ больше винограда!
   -- Не капризничай, голубчикъ,-- вмѣшалась мать, подавая ребенку кувшинъ съ виномъ,-- вино доброе.
   -- Нѣтъ! Хочу винограда.
   Я вспомнилъ, что не дотронулся еще до моей кисти винограда и, подавая ее ребенку, сказалъ:
   -- Кушай.
   -- Это слишкомъ любезно!-- отвѣчала мать.
   -- Нѣтъ, не допущу я этого!-- воскликнулъ національный гвардеецъ,-- нѣтъ причины, чтобы ты лишилъ себя винограда изъ-за каприза этого мальчугана.
   -- Нѣтъ, пусть его ѣстъ. Онъ такой славный мальчикъ.
   -- Такъ скажи спасибо,-- произнесъ отецъ и, подавая мнѣ фляжку прибавилъ:
   -- А ты мнѣ кажешься не здѣшнимъ. Откуда ты?
   -- Изъ Мальмора.
   -- А зачѣмъ ты пришелъ сюда?
   -- Чтобы передать письмо канонику Жоссерану, который дастъ мнѣ какую нибудь работу. Будьте такъ добры, укажите мнѣ, гдѣ онъ живетъ.
   Солдатъ насупилъ брови и бросилъ на меня такой взглядъ, что я струсилъ.
   -- У тебя письмо къ канонику Жоссерану? Значитъ, ты аристократъ и папистъ?
   -- Не знаю. Нѣтъ, я не папистъ.
   -- Такъ зачѣмъ же ты идешь къ канонику?
   -- Мнѣ сказали, что онъ дастъ мнѣ работу.
   -- Такъ ты не знаешь, что каноникъ аристократъ и даетъ работу только папистамъ? Конечно, ты ничѣмъ не рискуешь, если пойдешь къ нему, но ты мнѣ кажешься добрымъ малымъ, и если онъ тебя не приметъ, то приходи ко мнѣ на гауптвахту въ ратушѣ, на большой площади, и я завербую тебя въ національную гвардію и даже возьму въ свой баталіонъ. Сколько тебѣ лѣтъ?
   -- Должно быть, шестнадцать (случайно я прибавилъ себѣ лишній годъ).
   -- Отлично! Въ семнадцать лѣтъ можно быть національнымъ гвардейцемъ. Значитъ, по рукамъ! Ну, теперь я тебѣ объясню, куда надо идти: ступай вонъ по той улицѣ, потомъ поверни налѣво, и первый домъ съ балкономъ будетъ жилищемъ каноника Жоссерана.
   Говоря это, онъ мигнулъ своей женѣ, и та, снявъ со своей головы трехцвѣтную кокарду, подала мнѣ съ улыбкой.
   -- Такъ какъ ты не папистъ, а слѣдовательно хорошій патріотъ, то на, возьми мою кокарду.
   Она пришпилила ее къ моей шляпѣ и, обращаясь къ мужу, прибавила:
   -- Посмотри, какой онъ теперь молодецъ. Ты правъ -- мы сдѣлаемъ изъ него славнаго національнаго гвардейца.
   Солдатъ дружески хлопнулъ меня по плечу и весело произнесъ:
   -- Ну, кричи теперь: да здравствуетъ нація! Долой легата!
   И мы оба, въ виду шумной толпы, пѣвшей и плясавшей вдали, закричали во все горло:
   -- Да здравствуетъ нація! Долой легата!
   -- Ну, теперь,-- прибавилъ онъ,-- ступай къ своему канонику и не забывай, что я тебѣ сказалъ. Я жду тебя въ ратушѣ, и спроси тамъ фельдфебеля Воклера.
   -- Благодарю! Я не забуду.
   И я удалился очень смущенный, не зная, что собственно меня смущало: радость или страхъ.
   Съ трудомъ я пробрался черезъ толпу на дворцовой площади, такъ какъ на каждомъ шагу натыкался на безконечно извивавшуюся фарандолу. Но когда я достигъ аристократическаго квартала, гдѣ жилъ каноникъ, то былъ удивленъ пустыннымъ видомъ улицъ. Въ домахъ всѣ двери были заперты, а окна закрыты ставнями, но по звукамъ голосовъ, раздававшимся внутри домовъ, можно было заключить, что обитатели ихъ сидѣли у домашняго очага. Я прямо направился къ дому съ балкономъ и ударилъ молоткомъ въ дверь. Отворилось маленькое окошечко, но когда я поднялъ голову, то его уже затворили, и я не видѣлъ никого. Потомъ послышался стукъ дверей внутри, раздались шаги по корридору и, наконецъ, заскрипѣлъ засовъ наружной двери, которая едва, пріотворилась.
   -- Кого вамъ нужно?-- произнесъ визгливый голосъ старой дѣвы, высунувшей свое морщинистое, желтое, какъ шафранъ, лице.
   -- Каноника Жоссерана.
   Дверь отворилась настежь, и я хотѣлъ войти, но въ ту минуту, какъ я вступилъ на порогъ, старая дѣва сдернула у меня съ головы шляпу и громко воскрикнула:
   -- На помощь! На помощь! Пресвятая Богородица! Разбойникъ ворвался въ домъ: спасите, спасите!
   И съ неистовой злобой она сорвала съ моей шляпы кокарду и разорвала ее на мелкіе куски, а шляпу кинула на мостовую и, бросившись на нее, стала топтать ногами. Я не зналъ, что дѣлать, и смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ. Спустя нѣсколько минутъ, она изо всей силы толкнула меня въ грудь и, убѣжавъ въ дверь, захлопнула ее съ такимъ шумомъ, словно выстрѣлили изъ ружья.
   Я подобралъ шляпу и, не понимая, въ чемъ дѣло, хотѣлъ удалиться, какъ вдругъ окна всѣхъ сосѣднихъ домовъ отворились, и отовсюду посыпались на меня каменья, изразцы и черепки, а гнѣвные женскіе голоса кричали изо всей силы:
   -- Долой разбойника! Въ Рону его, въ Рону!
   Я поспѣшилъ скрыться. Вернувшись на дворцовую площадь, я до глубокой ночи смотрѣлъ на фарандолу, не смѣя пойти къ женѣ національнаго гвардейца безъ кокарды, которую она нашпилила на шляпу. Я едва не плакалъ. Отчего эта старая дѣва приняла меня за разбойника и сорвала кокарду съ моей шляпы, отчего всѣ сосѣди набросились на меня съ криками: "въ Рону его, въ Рону"? Я ничего не сдѣлалъ дурнаго. За что же я одинъ въ этомъ городѣ не имѣлъ крова? Всѣ веселились, всѣ пѣли, всѣ плясали на площади, хорошо зная, что ночью ихъ ожидаетъ спокойное убѣжище. Я одинъ не зналъ, гдѣ провести ночь, я одинъ не имѣлъ ни родственниковъ, ни друзей. Что мнѣ было дѣлать? Куда дѣться? Среди овладѣвшаго мною отчаянія я сталъ думать о Ронѣ, какъ нѣкогда о Гардійскомъ прудѣ. Правда, я могъ розыскать національнаго гвардейца Воклера, который былъ очень для меня добръ, но, быть можетъ, онъ смѣялся надо мной, предлагая взять меня въ свой баталіонъ.
   Ночь становилась все темнѣе и темнѣе. Мало-по-малу фарандола рѣдѣла; раздавались лишь звуки двухъ или трехъ тамбуриновъ; одна изъ трехъ видѣнныхъ мною монахинь ушла подъ руку съ двумя солдатами. Нѣсколько пьяныхъ опрокинули пустыя бочки, чтобы не потерять послѣднихъ, оставшихся на днѣ, капель вина.
   Наконецъ, я направился на большую городскую площадь. Тамъ также все было пусто и темно, только по временамъ проходили опоздавшіе путники, и надъ дверью ратуши виднѣлся фонарь, при мерцаніи котораго входили и выходили какіе-то люди. Долго шагалъ я вдоль домовъ, не смѣя войти на гауптвахту и спросить фельдфебеля Воклера. Мнѣ все казалось, что меня поднимутъ на смѣхъ.
   Время шло. Надо было на что нибудь рѣшиться. Спросъ -- не бѣда, и во всякомъ случаѣ я успѣю броситься въ Рону. Я машинально направился въ полуотворенную дверь ратуши и, очутившись въ темномъ корридорѣ, не зналъ, куда идти.
   -- Кого вамъ надо?-- спросилъ меня грубый голосъ, и чья-то рука тяжело опустилась мнѣ на плечо.
   -- Здѣсь господинъ фельдфебель Воклеръ?
   -- Здѣсь нѣтъ никакихъ господъ, а только граждане, дрянной аристократишка, погоди, я сейчасъ увижу, врешь ли ты, или говоришь правду. Фельдфебель Воклеръ!-- воскликнулъ онъ, не выпуская меня изъ рукъ и отворяя какую-то дверь.
   Черезъ минуту показался мой національный гвардеецъ, безъ шляпы и съ трубкой въ зубахъ.
   -- Кто меня спрашиваетъ?
   -- Посмотрите, фельдфебель, знаете вы вотъ этого мальчугана? Онъ, мнѣ кажется, походитъ на аристократическаго шпіона. Онъ спрашиваетъ господина Воклера..
   -- Ахъ, это ты, молодецъ!-- сказалъ Воклеръ.-- Значитъ, каноникъ тебя прогналъ. Хорошо, хорошо, тебѣ будетъ здѣсь лучше. Мы сейчасъ примемъ тебя въ солдаты, и да здравствуетъ нація!
   Онъ взялъ меня за руку, но сторожъ, который проводилъ меня, сказалъ, качая головой:
   -- Знаете ли вы хорошо этого мальчугана? Смотрите, онъ васъ назвалъ господиномъ.
   Національный гвардеецъ ничего не отвѣчалъ, и мы вошли съ нимъ на гауптвахту. Это была длинная, но не широкая, комната. По срединѣ топилась печка, и на потолкѣ висѣла лампа; вдоль стѣнъ тянулись скамейки, на которыхъ лежали солдаты, куря трубки. Надъ ними висѣли на крючкахъ ружья, сабли, шляпы, среди которыхъ виднѣлись нарисованныя углемъ, на выбѣленной стѣнѣ, мужскія и женскія головы. Въ комнатѣ было очень душно, и облака дыма носились подъ потолкомъ. Направо, въ углу, за маленькимъ столикомъ сидѣлъ дремавшій солдатъ.
   -- Товарищи!-- сказалъ, входя, Воклеръ:-- я привелъ вамъ волонтера. Мы сейчасъ примемъ его въ нашъ баталіонъ. Не правда ли, молодчикъ, ты вмѣстѣ съ нами будешь кричать: да здравствуетъ нація! Свобода, или смерть!
   Я вытянулся во весь ростъ, даже поднялся на цыпочки и громко повторилъ со всѣми присутствующими:
   -- Да здравствуетъ нація! Свобода, или смерть!
   Этотъ общій крикъ разбудилъ дремавшаго солдата, и онъ спросилъ:
   -- Что такое? Что случилось?
   -- Я привелъ новаго волонтера, и надо его принять,-- сказалъ Воклеръ.
   -- Браво! браво! гражданинъ.
   -- Гражданинъ, какъ тебя зовутъ?
   -- Паскаль.
   -- А твоего отца?
   -- Паскаль.
   -- У него нѣтъ другого имени?
   -- Не слыхалъ.
   -- А какъ зовутъ твою мать?
   -- Патина.
   -- Это не имя. Ее зовутъ Жаннетой, Изабеллой, или какъ тамъ?
   -- Не знаю. Всѣ зовутъ ее Патиной.
   -- Ну, такъ пусть она будетъ Патиной.
   -- А гдѣ ты родился?
   -- Въ Мальморѣ, въ Конта.
   -- Хорошо. Подпиши свое имя.
   Мнѣ пришлось, къ великому стыду, сознаться, что я не умѣлъ ни читать, ни писать.
   -- Ничего,-- сказалъ Воклеръ,-- если ты не умѣешь писать чернилами, то мы научимъ тебя писать кровью. Гдѣ сержантъ Бериго? А, ты тутъ! Возьми этого молодца и т

Феликс Гра

Марсельцы


Рисунки В. Тельнова


Глава первая
БЕДНЫЕ ЛЮДИ


   Жили мы в Гарди, в жалкой хижине на опушке леса. И хижина и лес принадлежали маркизу д'Амбрену. Отец собирал желуди с дубов. Господскую долю сбора он сдавал на скотный двор -- там ее скармливали свиньям. Из своей доли мы делали муку, примешивая к желудям немного ржи и бобов, которые росли на крохотном участке земли, прилегавшем к нашей хижине.
   Раз в год, после сбора урожая, отец и мать отправлялись в Мальмор на мельницу. Возвратившись домой, они месили тесто из всей муки: хлеб у нас пекли только один раз в год. Свежего хлеба мы не ели: его слишком много уходило. Через месяц черные бруски хлеба приобретали крепость камня. Возле нашей двери стоял чурбан; на нем по утрам отец нарубал топором дневную порцию для всей семьи. К концу года лезвие топора сплошь покрывалось зазубринами: так черств был наш хлеб.
   Первый кусок свежего белого хлеба я съел, когда мне исполнилось тринадцать лет. Моя сверстница, мадемуазель Аделина, дочь маркиза д'Амбрена, протянула мне однажды ломоть булки.
   -- Что ты делаешь, Аделина? -- закричала на нее мать. -- Зачем давать белый хлеб этому бездельнику? Не надо баловать крестьян, не то в один прекрасный день они вырвут у тебя кусок изо рта. Ступай прочь, попрошайка, или я спущу на тебя собак!
   Крепко зажав в руке драгоценный подарок, я бросился со всех ног домой.
   Этот ломоть был самым вкусным из всего, что я до тех пор ел, но злые слова маркизы были к нему горькой приправой.
   В другой раз я уныло брел домой, огорченный тем, что не нашел ни одного яйца в сорочьих гнездах. Было уже десять часов утра, а я еще ничего не ел, и голод меня мучил нестерпимо. Я шел мимо хлева и овчарни замка и вдруг заметил валявшуюся в пыли капустную кочерыжку. У меня слюнки потекли изо рта. Я бросился подымать ее. Но на мою беду свинья, шествовавшая по дороге, также заметила кочерыжку и одновременно со мной побежала к ней. Свинопас маркиза, злой и жестокий человек, увидев, что я потянулся за кочерыжкой, так хватил меня палкой по руке, что у меня дух захватило от боли. Я оставил кочерыжку свинье и бросился бежать со всех ног.
   Убегая, я слышал, как, высунувшись из окна замка, маркиз д'Амбрен кричал:
   -- Так ему и надо! Какой наглец! Слыханное ли дело, грабить моих свиней? Мужичье проклятое... Дай им только волю, и они слопали бы нас самих живьем!
   В тот день еще одна капля горечи запала в мое сердце. С тех пор я краснел со стыда и сжимал кулаки в бессильной ярости, когда мой старик-отец и старуха-мать падали на колени и отвешивали низкие, до самой земли, поклоны, встретив маркиза д'Амбрена, его жену или его сына -- офицера королевской гвардии.
   -- Сопляк, -- кричал мне отец, поднимаясь с колен, когда господа проходили, -- я научу тебя кланяться нашему доброму барину!
   Простодушие отца, его упреки только увеличивали бешенство, душившее меня.
   Из всего семейства маркиза лишь одной мадемуазель Аделине я кланялся охотно и с уважением. Но чем старше становилась Аделина, тем реже она улыбалась мне. Впрочем, может быть, я и ошибался, и в глазах ее светилась все та же ласка, но только я не осмеливался больше глядеть в них.
   Однажды вечером мы сидели всей семьей за столом и ели бобовую похлебку, последнюю в этом году, потому что больше бобов не осталось. Отец сказал мне:
   -- Завтра, сынок, мы отправимся с тобой на берег Неск, собирать желуди. Надо готовить запасы на зиму. Она будет суровой нынче. Не знаю, что случилось, но мне рассказывали, что в Авиньоне люди убивают друг друга ни за что, ни про что; в Париже -- революция. Господин маркиз со всем своим семейством отправляется туда, на помощь нашему королю, которому грозит большая опасность.
   Впервые в жизни я услышал о существовании французского короля. Но тотчас же мне в голову пришла мысль, что король -- это враг, раз маркиз готовится защищать его.
   На другой день я и не вспоминал об этом разговоре.
   Заря еще не занималась, когда мы вышли из дому за желудями.
   Стояла ненастная погода. Мы шагали в глубоком мраке по промерзшей земле. Холодный ветер швырял нам в лицо мириады колючих снежинок. Начинало светать, когда мы пришли к реке. Берега Неск были окаймлены высокими дубами. Ветер шевелил пожелтевшую листву деревьев. Все кругом было серо: небо, поля, гора, видневшаяся на горизонте. Над землей низко нависла темная туча. От края до края она покрывала унылую местность, словно пологом из грубой шерсти. Стайки коноплянок, малиновок, овсянок слетели с горы на равнину. Птички порхали над самой землей, жались друг к другу и как будто искали приюта в жнивье. Это был самый верный признак приближения больших холодов.
   Попробуйте собирать окоченевшими руками желуди... Они валяются среди гладких и скользких камешков, устилающих берег реки, и сами они гладкие и скользкие, как гальки. За полдня упорной работы мы вдвоем едва набрали одну корзину. Как сейчас, вижу своего отца: бедняга присел на корточки и шарит среди камней. На нем короткая грубошерстная куртка, из-под которой на спине вылезает поношенная рваная рубаха; узкие, до колен штаны со штрипками; чулки с прорванными пятками, сквозь которые виднеется морщинистая кожа; тяжелые деревянные сабо, устланные изнутри сухой травой.
   Одежда не защищала старика от пронизывающего холода, от свирепого ветра, кружившего в воздухе желтую листву, свистевшего в ивняке и грозно завывавшего в расщелинах скал.
   Я кутался в худую овечью шкуру и мечтал о том счастливом мгновенье, когда мы, наконец, сможем укрыться от непогоды за холмом и отец позволит мне съесть ломоть хлеба, который он перед уходом отрубил топором.
   Мы работали в полном молчании, ибо бедняки, истые бедняки, скупы на слова. Вдруг я услышал собачий лай, доносившийся откуда-то со склона горы. Какое зрелище может доставить ребенку большее удовольствие, чем травля зайца собаками? Я увидел вдали охоту. Легкий, как дымок, заяц несся по косогору. Он намного опередил собачью свору. Время от времени зайчик останавливался, приседал на задние лапки, поводил ушами, но тотчас же снова вскакивал и бежал дальше. Вот он уже спустился к самому берегу Неск.
   Собаки исступленно лаяли. Они неотступно бежали по заячьему следу. Там, где заяц останавливался, чтобы прислушаться к шуму погони, они лаяли еще яростнее. Вся воющая и рычащая свора растянулась вдоль косогора.
   Впереди мчались черные и огненно-рыжие гончие с длинными, отвислыми ушами. Ни рвы, ни высокий кустарник не могли остановить их: одним прыжком они переносятся через любое препятствие; за ними менее проворные борзые; совсем позади маленькие таксы, низкорослые, коротконогие; они не в состоянии перепрыгнуть не только через ров, но и через обыкновенный булыжник. Однако таксы незаменимы, когда нужно поднять зайца из поры.
   Заяц бежал прямо на нас. Я затаил дыхание: сейчас он пролетит мимо... Я схватил камень. Но не тут-то было! Хитрец увидел меня, скакнул в сторону, одним прыжком изменил направление, и вот он уже далеко, он несется вверх, в гору. Прощай, зайчик! В мгновение ока он скрылся в лесу. Собаки на секунду потеряли след, но сразу же вновь нашли его, и через мгновение вся свора -- гончие, борзые, таксы -- с громким лаем исчезла в лесу.
   Отец, равнодушный ко всему на свете, даже не поднял головы и продолжал собирать желуди окоченелыми руками.
   Внезапно позади нас раздался грохот скатывающихся камней. Я живо обернулся и увидел графа Роберта, сына маркиза д'Амбрена. Держа ружье в одной руке и плетку в другой, он бежал прямо к нам, разъяренный, словно дикий вепрь (другого сравнения я не нахожу).
   Завидев молодого офицера, отец, по своему обыкновению, опустился на колени и отвесил низкий поклон; но жестокий человек, ни слова не говоря, с такой силой хватил старика плетью по лицу, что несчастный замертво повалился на землю.
   Видя это, я бросился бежать. Сбросив мои сабо, цепляясь руками, ногами, ногтями за каждую трещину в скале, я быстро карабкался на гору, и все время меня преследовал свист плетки и раздраженный голос, кричавший отцу:
   -- Вот тебе! Вот тебе! Скотина! Грязное животное! Я покажу тебе, как портить мне охоту!
   Тем временем телохранитель маркиза д'Амбрена догнал своего молодого господина. Это был человек исполинского роста, говоривший на каком-то ломаном наречии. Кажется, он был немец. Мы звали его Сюрто [Имя телохранителя Surto по-французски звучит так же, как: surtaut, что значит непосильный, обременительный налог], так как настоящего его имени никто не мог выговорить.
   Сюрто стал избивать отца с еще большей жестокостью. У бедного старика уже не было силы кричать; он только дергался на земле под градом сыпавшихся на него ударов, как раздавленный червяк.
   Стоя на вершине скалы, я видел, как эти два негодяя истязали свою беззащитную жертву. Я не выдержал. Схватив булыжник величиной с человеческую голову, я с силой бросил его прямо в мучителей. Камень слегка задел Сюрто и всей своей тяжестью угодил прямо в ногу графу Роберту. Тот вскрикнул от боли, поднял голову и, увидев меня, тотчас же вскинул ружье к плечу. Бац! Бац! -- прозвучали два выстрела. Зи! Зи!.. -- засвистела над моей головой дробь, изрешечивая листву деревьев. Я юркнул в лес, под прикрытие толстых стволов.
   В то время я был еще ребенком. Мне было лет четырнадцать-пятнадцать, но все же я понимал, какая опасность грозит мне, и не решался вернуться домой, пока было еще светло. До наступления ночи я прятался в чаще леса. Каким долгим показался мне этот день!
   Спрятавшись в непроходимом кустарнике, дрожа от страха и коченея от холода, я съел свой завтрак. Хлеб был так черств, что мне пришлось сперва раздробить его острым камнем на маленькие кусочки.
   Я не мог удержать слез при мысли, что злодеи, быть может, убили моего отца... А моя бедная мать?.. Что подумает она, видя, что я не возвращаюсь домой? Что с ней будет, когда соседи принесут труп ее мужа?.. И слезы снова и снова катились по моим щекам и падали на твердый, как камень, хлеб...
   Наконец, наступили сумерки. Зимой они быстро переходят в ночь. Ветер стал завывать еще яростнее. Далеко на горизонте красная полоса осветила серую завесу туч. Солнце садилось. Небо, горы, долина, весь день казавшиеся серыми под пасмурным небом, приобрели теперь лиловатый оттенок, а деревья и сухой кустарник, сплошь покрывавший скалы, внезапно озарились красным светом; ветер стих на мгновенье, как бы в честь солнечного заката. Где-то внизу послышался визг лисицы, и внезапно тьма окутала землю.
   Я выполз из кустов и стал пробираться по лесной тропинке. Взобравшись на вершину холма, я услышал у своих ног такой шум, словно кто-то опрокинул на землю тачку с камнями. Это был выводок куропаток, которых я нечаянно спугнул. Я успокоился и, весь синий от холода, спустился, наконец, в долину.
   Поминутно я останавливался. За каждым деревцом, за каждым кустом мне мерещилась засада: страшный Сюрто, подстерегающий меня с ружьем в руках. Этого человека я боялся больше всех волков на свете. Шорох камешков под моими осторожными шагами казался мне адским грохотом, способным заглушить даже дикое завывание ветра.
   На небе не было ни звезды. Все та же плотная завеса туч покрывала его от края до края. Ночь была непроглядно темная, но это не мешало мне уверенно подвигаться вперед; местность с детства была знакома мне.
   Сильный холод заставил пастухов загнать все стада в хлевы, поэтому я никого не встретил на своем пути. Когда я подошел к холму на берегу Неск, откуда рукой подать до замка, я услышал хрюканье свиней и увидел мелькающие огоньки фонарей на скотном дворе.
   Едва несколько шагов отделяли меня теперь от той скалы, с верхушки которой я бросил камень в графа Роберта. Мне не терпелось поскорее добраться до этого места, чтобы узнать, наконец, жив ли еще отец или он испустил дух под ударами своих палачей.
   Затаив дыхание, я чуть слышно подвигался вперед. Но все же при каждом моем шаге осыпались камешки, и этот шум заставлял меня вздрагивать и надолго замирать на месте. Тогда я пополз на четвереньках. Добравшись до вершины скалы, я поднял голову над пропастью и попытался разглядеть, не лежит ли тело отца на берегу. Но, сколько я ни таращил глаза, я не видел ничего, кроме черной и белой полос, огибающих подножие горы. Черная полоса -- это гигантские дубы, окаймлявшие Неск, белая -- высохшее ложе реки, устланное круглыми белыми камешками.
   Убедившись, что бедного отца не оставили на съедение волкам, я бесшумно пополз назад.
   Я спускался в долину, продираясь сквозь колючие заросли высокого кустарника и стараясь избегать проторенных дорожек, чтобы не натолкнуться на Сюрто. Порывы ветра заглушали хруст сухих листьев, по которым я ступал, треск колючек остролистника, цеплявшихся за мою одежду, и шум камешков, катившихся у меня из-под ног.
   Дойдя до берега Неск, я снова забился в кустарник и осмотрелся: не заметив ничего подозрительного, я осмелел и бегом помчался по пашне, перескакивая через изгороди, пока не добрался до оливковой рощи. Здесь я умерил шаг и пошел спокойнее, по-прежнему, однако, избегая проезжей дороги и проторенных тропинок. С каждой минутой я все дальше и дальше уходил от замка Ла Гарди, окна которого светились за моей спиной. Неожиданно собаки во дворе замка залились отчаянным лаем. Испугавшись, что они учуяли меня, я опять побежал и уже не останавливался, пока не вышел за пределы владений маркиза д'Амбрена.
   Теперь опасность миновала. Замок Ла Гарди остался далеко позади. Но так же далеко была теперь и наша хижина... Осмелься я вернуться домой, меня непременно схватили бы, если не нынче ночью, то уж никак не позже завтрашнего утра. Несмотря на это, я решил во что бы то ни стало повидаться с отцом и утешить мать. Бедная женщина! Мне все время чудилось, что она тоскливо зовет меня. "Паскале! Паскале!.."
   Как ни темна была ночь, я различал на холме Ла Гарди приземистую лачугу. Это была наша хижина. Мысленно я представил себе ее: тесная, маленькая каморка с двумя набитыми ржаной соломой ящиками вместо постелей; у задней стены грубый очаг, посреди которого висит на крюке котелок; возле двери чурбан -- он служит обеденным столом, и на нем же по утрам отец рубит топором хлеб.
   Как мне хотелось вернуться под родной кров!.. Но страх перед Сюрто пригвождал меня к месту.
   Однако, после долгих колебаний, я решился.
   Зажав в каждой руке по увесистому булыжнику, не разбирая дороги, я двинулся напрямик к хижине. От времени до времени я останавливался и настороженно прислушивался. Переходя от межи к меже, я добрался, наконец, до задворков нашей лачуги. Я подполз к дыре, заменявшей окно, -- по обыкновению, она была заткнута охапкой сухой травы, -- выбил эту охапку ударом кулака и, просунув голову в отверстие, тихо позвал:
   -- Мать, мать!..
   Никто не отзывался. Хижина была пуста!
   Я почувствовал, как кровь закипела во мне. Я решил, что злодеи убили и мать. Я бегом помчался к двери. Она была распахнута настежь.
   Мгновенно я позабыл обо всех своих страхах и закричал, как бешеный:
   -- Отец, мать, где вы? Откликнитесь, это я, Паскале!
   Но никто не отзывался.
   Пораженный горем, я бросился ничком на землю. Я рыдал, кричал, колотился головой о стены битых два часа.
   Наконец, обессилев, я поднялся на ноги. Я чувствовал себя несчастным и разбитым. От сознания, что я мал и слаб и не могу отомстить виновникам своего несчастья, кулаки мои сжимались в бессильной ярости.
   Вдруг у меня мелькнула в голове мрачная мысль. Поблизости был большой пруд, до краев наполненный водой. Всего месяц тому назад я видел, как из него вытаскивали труп двадцатилетней девушки, красавицы Огюстины. Бедняжка, доведенная так же, как и я, до крайнего отчаяния, утопилась.
   Простерши вперед руки, словно раскрывая кому-то объятия, я стрелой понесся к пруду.
   Когда я увидел сверкание воды, мне почудилось, что передо мной распахнулись ворота рая. Я подбежал к берегу пруда, закрыл глаза и бросился головой вниз...


Глава вторая
ГОСПОДИН РАНДУЛЕ


   Со всего размаха я шлепнулся животом на что-то твердое: пруд замерз! Поверхность воды покрылась толстой коркой льда.
   Оглушенный падением, испытывая нестерпимую боль во всем теле, я кое-как поднялся на ноги, выполз на берег и в каком-то горестном оцепенении несколько мгновений неподвижно стоял на покрытой инеем траве.
   Что делать дальше? Куда идти ребенку без отца, без матери, без пристанища, беспомощному и всеми покинутому среди голого поля в темную зимнюю ночь?.. Бежать в горы? Но там меня съедят волки. Оставаться в опустевшей хижине? Но здесь меня завтра же убьют граф Роберт и злой Сюрто...
   Внезапно я вспомнил о приходском священнике деревни Мальмор, господине Рандуле. Мальморский кюре всегда был добр ко мне. Он часто посещал замок маркиза д'Амбрена, но принадлежал к другой породе людей, чем маркиз. Кюре дружески разговаривал с крестьянами; при встрече здоровался с моим отцом за руку, спрашивал о здоровье, передавал приветы жене и сынишке, добродушно похлопывал отца по плечу. По всему видно, что он был добрый и отзывчивый человек.
   Я подумал, что мальморский кюре поможет мне. Достаточно было вспомнить про существование этого добряка, чтобы я сразу почувствовал себя бодрее.
   Подстегиваемый пронизывающим тело ветром, я зашагал по направлению к Мальмору. Дорогой я представлял себе облик кюре Рандуле: его круглое благообразное лицо, серые глаза и густые седые волосы, его пухлые руки, тонкий, как будто женский голос, его черную рясу и башмаки с серебряными пряжками. Уверенность, что он не оставит меня в беде, согревала и подбадривала меня.
   Когда я пришел в Мальмор, было уже далеко за полночь. На улицах не видно было ни души; все огни уже давно погасли. Мертвую тишину нарушало только завывание ветра, хлопанье неплотно прикрытых ставней да монотонное журчание струйки воды, льющейся в наполненный до краев и окаймленный зубчатой бахромой из сосулек бассейн.
   Я прошел прямо к церковному дому, где жил добрый кюре, но у самой двери меня снова обуял страх. Что-то скажет мне кюре? Что, если он отведет меня в замок к Сюрто? Нет, не может быть! Господин Рандуле всегда улыбался мне при встрече, и лицо его светилось такой добротой. Нет, нет, этот человек не мог никому причинить зла! Он никогда не выдаст меня врагам!
   Я смело схватил дверной молоток и постучал. Тук-тук! Молчание. Я постучал еще раз. Сильнее. По-прежнему никто не отозвался на стук. Я обежал вокруг дома, заглядывая во все окна, -- ни в одном из них не было света. Тогда я вернулся к дверям и снова поднял дверной молоток. Продержав его несколько секунд в руках, я, наконец, набрался смелости и постучал в третий раз. Тук-тук-тук!
   В то же мгновенье послышался голос господина Рандуле:
   -- Жанетон, Жанетон! Мне кажется, что кто-то стучится в дверь.
   Жанетон из другого этажа ответила:
   -- Вы ошибаетесь: это ставни скрипят от ветра.
   Услышав этот разговор, я забыл всякий страх и постучал еще раз. Опять раздался голос кюре:
   -- Слышишь, я был прав! Поди взгляни, кто там.
   В одном из окон дома зажегся свет, и вскоре на лестнице раздался стук деревянных башмаков Жанетон. Прежде чем открыть, она крикнула в замочную скважину:
   -- Кто там?
   -- Это я.
   -- Кто это -- я?
   -- Паскале, сын Патины.
   Дверь отворилась, и свет лампы ослепил меня.
   -- Входи, -- недовольно проворчала старушка. -- Зачем ты пришел в такой поздний час? Господин кюре спит. Говори, что тебе нужно от него?
   Сердитые слова Жанетон смутили меня. Я не знал, что сказать ей в ответ, и, дрожа от страха и холода, повторял только:
   -- Мне нужно видеть господина кюре. Я должен с ним поговорить...
   -- Нечего сказать, нашел подходящее время! В два часа пополуночи зимой людей не будят для разговоров.
   И Жанетон взяла меня за плечо, намереваясь вытолкнуть на улицу.
   На мое счастье кюре слышал весь наш разговор. Он закричал из своей комнаты:
   -- Впусти его, Жанетон, впусти скорее маленького Паскале. Да разведи огонь, чтобы он мог согреться. Я сейчас выйду.
   Жанетон не возразила ни слова. Тук-тук -- застучали по ступенькам ее сабо.
   Я последовал за нею.
   Мы вошли в теплую кухню, где еще вкусно пахло ужином господина кюре: соусами и кофе. Казалось, один этот запах мог наполнить мой пустой желудок, -- каким же сытным и вкусным должно было быть само кушанье! Такой запах я ощущал, только проходя мимо открытых окон кухни в замке маркиза д'Амбрена.
   Жанетон, скорчив недовольную гримасу, разломила о колено несколько щепочек и развела огонь. Дрожащие язычки пламени весело запрыгали в очаге. Вскоре послышалось шлепанье туфель господина кюре.
   Закутанный в халат, с повязанной клетчатым фуляром головой, он был неузнаваем, и, только услышав знакомый тонкий голос, я понял, что передо мной действительно сам мальморский священник.
   -- Это ты, Паскале? Храбрый мальчик, ты хорошо сделал, что пришел ко мне. Не бойся ничего, я отведу тебя к отцу. Он весь истерзан, но я уверен, что все кончится благополучно и он поправится.
   Говоря это, кюре притянул меня к себе и ласково погладил по голове своими пухлыми руками.
   Меня очень удивило, что и без моего рассказа господин кюре знал обо всех событиях этого дня.
   -- Где мой отец? -- робко спросил я.
   -- Он в больнице; твоя мать ухаживает за ним. Я отведу тебя к нему, но, конечно, не сейчас. Я уверен, что ты весь день ничего не ел. Жанетон, не найдется ли чего-нибудь съестного в буфете?
   -- Что у меня тут, харчевня, что ли? -- заворчала Жанетон, открывая, однако, дверцы стенного шкафа. -- Остался только один фаршированный помидор.
   С этими словами она поставила передо мной на стол маленькую мисочку, в которой лежало что-то круглое и красное, величиной с кулак.
   У меня слюнки потекли изо рта.
   -- По вкусу ли тебе это? -- спросил меня кюре. -- Ешь же, не стесняйся, ешь все! Вот хлеб. Тебе дадут еще стакан вина, а потом пойдешь спать. Утром я отведу тебя к отцу в больницу.
   При мысли, что отец жив и что мать ухаживает за ним, что добрый кюре защитит меня от Сюрто, я почувствовал, как блаженное спокойствие охватило все мое существо. Я пытался есть, но горло мое сжимала спазма, во рту пересохло, и кусок не лез в глотку. Я столько пережил за этот день, так измучился, что страх и усталость не могли сразу уступить место покою и довольству. Мне стало дурно, и я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Кюре заметил, в каком состоянии я нахожусь.
   -- Выпей-ка стаканчик вина, и у тебя живо появится аппетит, -- сказал он мне.
   Он взял красивый бокал на тоненькой ножке и наполнил его до краев красным вином.
   Осушив до дна бокал, я мгновенно почувствовал себя лучше и стал жадно есть, проглатывая сразу огромные куски хлеба.
   Я уже не смущался и болтал с господином кюре с живостью, свойственной ребенку моих лет. Я рассказал ему обо всем, что пережил в течение дня: о том, как граф Роберт избивал отца плетью, как я швырнул булыжник в своего врага и как сам бросился в пруд...
   Господин кюре слушал меня, грея руки у очага; когда я, наконец, замолчал, он снова налил вина в бокал и сказал: "Мой мальчик, ты отлично сделал, что пришел ко мне", и отвернулся, чтобы скрыть слезы, выступившие на глазах. Потом, глядя на меня, он гневно заговорил, обращаясь неведомо к кому:
   -- Безумцы! Безумцы! -- восклицал он. -- Сегодня вы властвуете, но завтра сами станете слугами! Вы отказываете голодным в куске хлеба -- настанет день, когда эти же голодные разрушат ваши замки, и вместо музыки вы будете слышать только звон набатов. Безумцы! Опомнитесь, или вы дождетесь того, что из фонтанов во дворах ваших замков вместо воды будет хлестать кровь!..
   Успокоившись, господин кюре ласково взял меня за руку и повел в спальню. Жанетон светила нам. Мы прошли через большую красиво обставленную залу. В глубине ее находилась высокая дверь. Кюре открыл эту дверь и ввел меня в комнату, где стояла огромная кровать под балдахином.
   -- Ты будешь спать здесь, -- сказал он, ласково потрепав меня по щеке, и ушел к себе, оставив меня наедине с Жанетон.
   Я стоял посредине комнаты, не зная, куда мне девать руки, и не осмеливаясь ни до чего дотронуться. Но едва лишь кюре вышел за дверь, Жанетон сердито встряхнула меня и сказала:
   -- Ну, что ты уставился на меня? Сбрасывай скорее свои лохмотья и ложись. Да, смотри, не грязни мне здесь ничего, не вздумай плевать на пол или сморкаться в простыню, слышишь ты?
   С этими словами она вышла из комнаты и заперла за собой дверь, оставив меня одного в темноте.
   Я быстро скинул блузу, штаны и чулки, ощупью взобрался на широкую мягкую, как пух, постель и мгновенно потонул в ней. Мне, который всю свою жизнь спал на тощей подстилке из соломы, кишащей паразитами, эта кровать со свежевымытым благоухающим бельем казалась верхом роскоши. Я чувствовал себя в ней, как птенчик в теплом гнезде. Через минуту я уже спал, как убитый.
   Мне снилось, что я летал в воздухе и прилег отдохнуть на пушистое облачко. Внезапно в эти блаженные грезы ворвался извне какой-то противный звук -- не то визг свиньи, которую режут, не то скрип несмазанного, заржавелого блока, поднимающего ведро из колодца. Потом над самой моей головой оглушительно прозвенело: бум! бум! бум! Три удара колокола. Обливаясь холодным потом, я привскочил на постели. Снова раздался тот же отвратительный визг, и снова мощно загудели колокола: бум! бум! бум! Только тогда я понял, что означает этот шум, и успокоился: ведь я в церковном доме, и колокольня расположена как раз над моей головой. Это звонят к заутрене.
   Едва отзвучал последний удар колокола, как послышался стук башмаков Жанетон. Дверь открылась, и старая служанка предстала передо мной в сером свете дня; она положила на кровать какой-то узел и пробурчала:
   -- Вставай, мальчуган, нечего валяться! Ты оденешь эти штаны, рубашку и куртку... и эту шляпу и эти башмаки, слышишь?..
   Она раскладывала вещи на кровати. Я смотрел на нее, разинув рот, и не верил своим глазам. Неужели эта ослепительно-новая одежда предназначалась мне?
   Я не успел выговорить и слова, как Жанетон уже повернулась на каблуках и ушла. Из-за двери она крикнула мне:
   -- Вставай скорее! Не заставляй господина кюре ждать!
   Нет, я не заставлю господина кюре ждать себя!
   Я немедленно вскочил с постели, надел белую рубашку, новые штаны, куртку, крепкие, целые чулки, красивые башмаки с пряжками и треугольную шляпу. В этом великолепном наряде я чувствовал себя стесненным в каждом движении. Осторожно ступая, чтобы не поскользнуться и не упасть на сверкающем скользком паркете, я пошел на кухню.
   Господин Рандуле сидел уже за столом. Перед ним на столе дымилась чашка какого-то черного напитка. Увидев меня, добряк не мог удержаться от улыбки.
   -- Ого, какой ты стал нарядный! Ну, кто бы поверил, глядя на тебя, что маленький Паскале не сын состоятельного горожанина? Садись, Паскале, ты любишь вот это?
   И кюре подвинул мне большую чашку напитка.
   -- Пей, -- добавил он, -- это согреет тебя.
   Кроме того, он дал мне еще большой сладкий сухарь.
   Я глядел на все эти яства с изумлением, не притрагиваясь к ним. Только увидев, как кюре обмакивает сухарь в жидкость, я осмелился последовать его примеру.
   Только много лет спустя я узнал, что этот черный отвар был кофе.
   -- Ну, что же, -- спросил кюре, вытирая губы, -- понравился тебе завтрак?
   -- Да, господин кюре.
   -- Хочешь теперь пойти к отцу?
   -- Да, господин кюре.
   -- Тогда идем, уже пора. Застегни куртку: на дворе холодно.
   Мы вышли на улицу.
   Было уже совсем светло. Когда мы пересекали церковную площадь, господин Рандуле увидел на земле лужу крови.
   -- Ах, несчастные! -- вскричал он. -- Они дерутся, они готовы перегрызть друг другу горло. Дети одного народа, они едят один и тот же черствый хлеб, они скованны одной и той же цепью и страдают в одном и том же аду каторжного труда. И они не находят ничего лучшего, как проливать кровь друг друга, к выгоде своих тиранов и палачей!
   Больница находилась в двух шагах от церковной площади, на улице Басс.
   Дом призрения всегда открыт. Мы вошли не постучавшись. На самом верху лестницы, с левой стороны, помещалась комната для больных.
   Господин Рандуле вошел первым. Сестра Люси, бывшая в это утро дежурной, отвесила ему глубокий поклон. Вдоль стен большой комнаты стояли белые кровати. Четыре из них справа от входа были заняты ранеными, за которыми ухаживали их жены и дети. В глубине комнаты, с левой стороны, я увидел мою бедную мать, склонившуюся к изголовью постели. Одним прыжком я очутился в ее объятиях. Рыдая, она прижала меня к своей груди и поцеловала. Бедняки обычно скупы на ласки, они редко целуют своих детей. Этот материнский поцелуй заставил меня как бы вновь пережить всю свою жизнь. Сердце сжалось у меня от радости.
   Я склонился к постели и оросил слезами лицо моего старого отца, который взволнованно, чуть слышным голосом повторял:
   -- Паскале, Паскале, это ты, мой славный Паскале!..
   Только поднявшись с колен и отерев слезы, я разглядел, что сделали с моим старым отцом граф Роберт и Сюрто. Лоб и щеки отца были исполосованы красными рубцами толщиной с палец. Рубцы вздулись, и на них темной коркой запеклась кровь. Левый глаз был выбит, и глазница превратилась в сплошную кровавую дыру. Отец харкал кровью -- негодяи били его сапогами в грудь, топтали ему каблуками живот. Образ искалеченного старика заставил меня задрожать от бешенства, кровь хлынула мне в голову, краска негодования залила мое лицо. Я скрежетал зубами, я судорожно сжимал пальцы, готовые вцепиться в горло врагу, мне хотелось поджечь замок, отравить воду в его колодце!.. Но я был слаб, я мог только рыдать в бессильной злобе и повторять: "О, когда я вырасту большой..."
   Отец пытался сдернуть с себя простыню и одеяло, в которые он был закутан.
   -- Зачем ты раскрываешься? -- спросила мать, вновь натягивая на него одеяло.
   -- Я хочу тебе что-то сказать, -- чуть слышно прошептал отец. -- Патина, нагнись ко мне, и ты, Паскале... Я хотел бы также, чтобы и господин Рандуле слышал меня. Теперь, когда Паскале вернулся, он должен вдвоем с матерью отправиться в замок, повидать там нашего сеньора маркиза и графа Роберта... Он должен сказать им, что, как только я поправлюсь, я вымолю у них прощенье. Слышите, вы должны броситься к ногам нашего господина и молить его о милосердии к нашей семье... Мы все находимся в его власти. Ты слышишь, жена? Ты слышишь, Паскале?
   Господин Рандуле прервал его:
   -- Нет, нет, Паскале, теперь не время для этого. Когда вы совсем оправитесь, мы потолкуем о том, как поступить. Поверьте мне, мы что-нибудь придумаем.
   -- О боже, боже! -- воскликнул мой отец. -- Но что подумают о нас наши добрые господа? А господин Роберт, уж у него-то во всяком случае следовало бы просить прощенья. Однако, если господин кюре находит, что сейчас еще не время...
   -- Нет, нет, говорю вам, что еще не время. Я улажу все это, будьте покойны. Паскале, вечером приходи ночевать ко мне.
   -- Да, господин кюре, -- отвечал я, глядя на него с обожанием.
   Но едва лишь кюре отошел от нас к другим раненым, я вспомнил слова отца: "Надо идти просить прощенья!"
   Мне просить прощенья?!
   Вся кровь снова закипела в моих жилах.
   Признаюсь, отец вдруг стал гадок мне. Нет, я не послушаюсь его, ни за что! Я убегу из дому, если он попытается принудить меня...
   Я недолго предавался этим тягостным размышлениям: стоны и плач женщин, ухаживающих за своими ранеными мужьями, отвлекли мое внимание.
   Одному осколком бутылки разрезали щеку, так что все зубы были обнажены; другому переломили обе ноги железным бруском. У третьего на спине большая кровавая рана, ему воткнули нож по самую рукоятку. Четвертый... О, этот четвертый! Ему распороли живот лемехом от плуга. Несчастный, поддерживая руками вываливающиеся внутренности, прошел несколько шагов и почти бездыханным свалился у самого порога церкви.
   -- Боже мой, боже ты мой! -- восклицал кюре. -- Как это случилось с вами? Кто эти негодяи, совершившие подобные преступления?
   -- Никто ничего не знает! -- с отчаянием вскричали хором все четыре женщины. -- Никто ничего не знает или не хочет сказать!
   -- Говорят, что это паписты [паписты -- приверженцы папы -- главы римско-католической церкви] так отделали их за крамольные речи... Ох, если бы можно было узнать всю правду! -- вздохнула одна женщина.
   -- Много бы тебе помогла эта правда! -- ответила ей другая. -- Богачи, это -- богачи, они никогда не бывают виноватыми.
   -- Полно, -- возразил кюре, -- никакое богатство тут ни при чем -- никому не позволено убивать людей, как мух!
   -- Поговорите об этом с Сюрто, когда будете в замке. Он-то кое-что знает... Ох, если бы камни могли говорить, недолго бы ему оставалось носить голову на плечах!..
   -- Значит, все эти зверства были совершены из-за споров с папистами? -- спросил кюре.
   -- Только из-за этого... Вы ведь знаете нас, господин кюре, мы мирные люди и неспособны на злое дело...
   -- Нет, нет, голубушки, я не хотел этого сказать. Ухаживайте же хорошенько за этими несчастными. Я позабочусь о вас и о ваших детях. Вы не будете нуждаться ни в чем.
   Господин Рандуле, прежде чем уйти, попытался было вытянуть хотя бы слово у кого-нибудь из раненых, но боль, лихорадка и отчаяние, в которое все они были погружены, не позволяли им ни слушать, ни отвечать.
   Имя Сюрто, произнесенное одной из женщин, заставило меня задрожать от страха. Этот негодяй, видно, был способен на всякое преступление. Я боялся его больше всего на свете. Я знал, что разбойник разыскивает меня, чтобы отомстить за своего господина, графа Роберта, которому я, быть может, искалечил ногу камнем.
   Я был еще мальчишкой, но я отлично понимал, чем все могло для меня кончиться. Попадись я в руки к этим палачам, они будут бить и пытать меня и в конце концов повесят на высоком дубе в одной из аллей замка.
   Целый день я не выходил из больницы. Здесь я считал себя в безопасности. Кто осмелится оторвать меня от постели больного отца? Тут мне нечего бояться. Так, по крайней мере, я думал.
   Однако, оказалось, что именно здесь я подвергался наибольшей опасности.
   Когда совсем стемнело и погасили все огни, я собрался отправиться ночевать к доброму господину Рандуле.
   Но вдруг внизу, в конце улицы Басс, послышался звон колокольчика: динь! динь! и церковное песнопение. Сестра Люси подошла к окну, прислушалась и тотчас же закрыла его.
   -- Это несут причастие какому-то больному, -- сказала она. -- Но кто эти люди в белых одеждах кающихся?
   Звон колокольчика все приближался и приближался. Процессия подошла уже к дверям больницы. Здесь пение прекратилось, и на лестнице послышались тяжелые шаги. Дверь палаты распахнулась, и мы увидели шесть замаскированных мужчин. Это были великаны, укутанные с ног до головы в белые балахоны, в масках с черными дырами вместо глаз... Они были похожи на привидения. Один из замаскированных людей посмотрел на меня сквозь дыры в маске. Я в ужасе юркнул в проход между кроватью отца и стеной и здесь притаился, чуть живой от страха.
   Вдруг замаскированные люди вытащили кинжалы, подошли к четырем раненым и, не говоря ни слова, стали наносить им удар за ударом. Кровь потекла на пол. Женщины рыдали и призывали: "На помощь! на помощь!" Сестра Люси кидалась от одного палача к другому, пытаясь удержать их, но самый высокий, видимо предводитель, ударил ее ногой с такой силой, что бедная женщина отлетела прямо к постели моего отца. Мать бросилась ко мне, пытаясь прикрыть меня своим телом, но тут же потеряла сознание. Все это совершилось в одно мгновение.
   Все четверо раненых были мертвы. Убийцы в окровавленных одеждах один за другим направились к выходу. Лишь предводитель чего-то медлил. Он подошел к кровати отца, наклонился и заглянул под нее. Я увидел в отверстиях маски его сверкающие, словно раскаленные угли, глаза. Он сунул руку под кровать и вытащил меня оттуда. Я отчаянно кричал, но вокруг меня были одни мертвецы и беспомощные женщины... Никто не мог прийти мне на помощь. Страшный белый призрак потащил меня за собой на лестницу, а оттуда на улицу. Волей-неволей я принужден был следовать за ним. Его рука сжимала мою, словно клещами. Напрасно я кричал: "Спасите! Спасите!" Когда какое-то окошко открылось, мы были уже далеко. Измученный бесплодной борьбой, полуживой от страха, я поплелся за своим палачом, как собака, которую ведут на веревке к мосту, чтобы утопить в реке.
   Чего хотел от меня этот человек? Я догадался об этом, только когда мы свернули на дорогу, ведущую к замку Гарди. Человек, чья рука, обагренная кровью беспомощных раненых, сжимала мое плечо, был Сюрто!
   Я понял, что он ведет меня на смерть... Некому было заступиться за меня на пустынной дороге, среди полей. Справа и слева виднелись стога сена, пустыри да голые деревья и ничего больше. Что мне было делать?..


Глава третья
В АВИНЬОНЕ


   Напрасно я пробовал вырваться от своего мучителя. Он подавлял малейшую попытку сопротивления жестокими ударами или с таким бешенством дергал меня за руку, что, казалось, хотел оторвать ее от плеча.
   Смерть витала надо мной...
   Вдали уже виднелась дубовая аллея, ведущая к замку.
   В эту грозную минуту меня осенила счастливая мысль: если бы Сюрто хоть на четверть секунды выпустил мою руку, я мог бы еще спастись: один прыжок -- и я в поле. В темноте этому огромному, грузному человеку не угнаться за мной, тем более, что я знал каждую кочку и каждую ямку в этих местах. Сколько раз -- днем и ночью -- я бегал по этим тропинкам, кустарникам, полям и оврагам! Я проскользну, как ящерица, там, где он споткнется, увязнет, заплутается...
   Но для этого прежде всего надо было заставить Сюрто хоть на секунду отпустить меня!
   Сначала я решил прокусить ему палец, но тут же отказался от этой мысли. Другая идея, поистине спасительная, пришла мне в голову: я вспомнил, как, будучи еще совсем маленьким, я часто ловил для забавы разных насекомых: кузнечиков, божьих коровок, жуков, стрекоз.
   Часто случалось, что пойманные букашки, как только я к ним прикасался, притворялись мертвыми; они лежали неподвижно, не шевеля ни ножкой, ни усиком. Я пробовал переворачивать их на спинку, на брюшко, дул на них, кричал -- ничто не помогало. Однако стоило мне сделать вид, что я перестал интересоваться ими, как букашка сразу оживала и фрууу! -- поминай, как звали!
   Последовать примеру хитрых насекомых -- эта мысль показалась мне чудесной! Недолго думая, я привел ее в исполнение: упал на землю и замер.
   Но мучитель в белом балахоне и не подумал отпустить меня. Он изо всей силы толкнул меня ногой в бок, крича:
   -- А, ты не хочешь больше идти!
   Я не издал ни звука. Сюрто повернул меня раз, другой: я не пошевельнулся.
   Скрежеща зубами от бешенства, он ударил меня кулаком в лицо с такой силой, что челюсть хрустнула. Я молча выдержал и эту пытку.
   Однако, великан не выпускал моей руки. Можно было подумать, что он догадался о моей хитрости. Он попытался было волочить меня за собой; это показалось ему трудным. Через десять шагов он с проклятьями взвалил меня к себе на плечи.
   -- Я тебя принесу живым или мертвым, -- пробормотал он сквозь зубы.
   Но тащить меня на плечах тоже оказалось неудобным: длинный белый балахон с широкими рукавами и капюшоном стеснял Сюрто. Он остановился и попробовал одной рукой развязать завязки у капюшона. Это ему не удалось. Обманутый моей неподвижностью, он положил меня на землю и стал снимать стеснительное одеяние. Это был подходящий момент для бегства. Одним прыжком я вскочил на ноги, перешагнул через придорожную канаву и помчался по полю.
   -- Проклятье! Ах ты, маленький негодяй! Я сейчас словлю тебя! -- завопил Сюрто, пускаясь в погоню за мной.
   Но я уже успел намного опередить его. Я несся по чистому полю, как стрела, выпущенная из лука. Голос Сюрто доносился все глуше и глуше. Он, кажется, звал собак из замка. Но меня это уже не страшило -- вот уже первые дома Мальмора! Я был спасен!
   Было далеко за полночь, когда я вернулся в деревню. Однако, во всех окнах горел свет. Улицы были полны людей: убийство четырех поселян вызвало всеобщее возмущение. Проходя по улице Басс, я слышал вопли жен несчастных убитых и ропот народа, собравшегося у дверей больницы.
   Еще не оправившись от пережитого испуга, я не посмел замешаться в толпу и направился прямо к церковному дому.
   При первом же ударе молотка Жанетон -- она, очевидно, еще не ложилась -- подошла к дверям.
   -- Кто там?
   -- Это я, Паскале.
   -- Как! -- вскричала старуха, открывая дверь. -- Это ты? Значит, убийца отпустил тебя?
   -- Я убежал от него возле замка Гарди.
   -- Что он от тебя хотел?
   -- Он хотел убить меня!
   -- Ах, негодяй! Знаешь ли ты, кто это был?
   -- Да, я знаю, это был Сюрто.
   -- Телохранитель господина маркиза?
   -- Он самый.
   -- Не может быть! Молчи! Не смей этого говорить! Ступай скорее спать. Ты ужинал?
   -- Да.
   -- Отлично, постарайся поскорее уснуть. Господин кюре в больнице, с женами этих несчастных. Когда он вернется, он разбудит тебя, если найдет нужным.
   С этими словами Жанетон отперла дверь комнаты, где я провел прошлую ночь, впустила меня туда и повернула за мной ключ в замке.
   Ощупью, в темноте, я нашел кровать и, раздевшись, лег. Я долго не мог уснуть. Перед моими глазами неотступно стояла высокая фигура в белом балахоне. Поминутно я вскакивал с постели, обливаясь холодным потом, -- мне казалось, что белое привидение стоит в ногах кровати. Если усталость превозмогала страх и я погружался в дремоту, то тотчас же с криком просыпался: мне снилось, что убийца навалился на меня и душит окровавленной рукой мое горло или хватает меня за ногу и тащит с постели... Вот он выхватил из рукава длинный нож, он хочет проткнуть меня насквозь, как тех несчастных, в больнице...
   Внезапно с громким скрипом растворилась дверь комнаты, и луч света из фонаря на мгновенье ослепил меня.
   -- Кто там? -- в ужасе вскричал я.
   Это был кюре.
   -- Не бойся, Паскале! -- сказал он. -- Это я. Вставай, скоро день. Тебе надо уходить. Ничего не бойся, я не дам тебя в обиду!
   -- Я не хочу идти в больницу! -- захныкал я. -- Там убийцы... Я боюсь их!
   -- Ты не вернешься в больницу. Подымайся же скорее: надо, чтобы ты успел скрыться до наступления дня!
   Не возражая более, я быстро оделся. Но где же моя треугольная шляпа?
   -- Ты ищешь свою шляпу? Вот она, ты оставил ее в больнице.
   И кюре отвел меня на кухню, где Жанетон уже разводила огонь. Старуха суетилась, бегала по комнате взад и вперед, поминутно вздыхая.
   -- Господи, что еще нам суждено пережить! -- шептала она.
   Она сложила в маленький мешочек из голубого полотна хлебец, две горсти сушеных винных ягод, горсть миндаля, несколько яблок и фляжку вина. Когда все было готово, господин Рандуле притянул меня к себе.
   -- Дитя мое, -- сказал он, -- мы переживаем тяжелые времена... Люди ополчились друг на друга, они грызутся между собой, словно волки, земля красна от пролитой крови. Нет более ни родных, ни соседей, ни друзей, каждый готов убить каждого. Тебя, дитя мое, тоже ищут, чтобы погубить. Но ты храбрый мальчик. Послушайся меня, отправляйся в Авиньон. Авиньон далеко, тебя не станут искать там. Возьми этот мешочек с провизией и фляжку с вином. Здесь достаточно еды на два дня. Вот тебе еще письмо к канонику [каноник - духовное лицо] Жоссерану, спрячь его хорошенько. Когда ты придешь в Авиньон, иди прямо к канонику, мое письмо все объяснит ему. Он устроит тебя на работу, и ты сможешь добывать себе на пропитание.
   Тронутый до слез, я мог только отвечать:
   -- Благодарю вас, господин Рандуле. Но...
   -- Что ты хочешь сказать?
   -- Но мать моя... Кто позаботится о ней?
   -- Не беспокойся об этом. Твоя мать и твой отец ни в чем не будут нуждаться.
   С этими словами добрый кюре сунул мне в руки мешочек с провизией и фляжку с вином.
   -- Пойдем, -- сказал он, -- я выведу тебя на дорогу.
   И он первым спустился по неосвещенной лестнице.
   На улице было темно, и звезды еще не успели погаснуть. Кругом не было ни души. Вчерашние волнения улеглись, и деревня крепко спала. Тишину ночи нарушал только несмолкающий ропот водяных струй в бассейне и на площади.
   Мы миновали спящую деревню и вышли на авиньонскую дорогу.
   Господин Рандуле обнял меня и сказал:
   -- Я позабочусь о твоих родных. Каноник Жоссеран поможет тебе устроиться в Авиньоне. Смотри, не потеряй моего письма к нему, слышишь? А теперь ступай. Когда взойдет солнце, ты будешь уже на полдороге к Авиньону, а к вечеру увидишь крыши папского дворца [В начале XIV века, потерпев поражение в борьбе с французским королем Филиппом IV, папа Климент V вынужден был из Рима переехать в город Авиньон, принадлежавший тогда графу Прованскому, но фактически бывший в зависимости от французского короля. Во время этого так называемого "авиньонского пленения" (1309-1377) папы построили там замечательный дворец].
   С этими словами добрый кюре снова крепко обнял меня. Мне показалось, что он опустил что-то в карман моей куртки, но я был слишком взволнован прощанием, чтобы тут же это проверить. Запинаясь, я мог только пробормотать: "О, спасибо, спасибо, господин кюре!" и зашагал по дороге в Авиньон.
   О, эта пустынная дорога, чуть белеющая в густом мраке ночи, -- я никогда не забуду ее! Сторожевые псы на гумнах еще издали чуяли мое приближение и заливались громким лаем. Они яростно бросались на меня, когда я проходил мимо. Сколько раз, дрожа от страха, я останавливался, не решаясь продолжать путь. Ведь я был еще ребенком, и темнота, рычание псов, унылые крики совы -- все пугало меня. Но вот снова воцарялась тишина, и снова я робко шагал по дороге.
   Наконец, стало светать. Верхушки Крепильонских холмов загорелись нежным розовым светом.
   Вместе с темнотой рассеялись и мои страхи. Я бодро зашагал вперед. Я любовался собой, глядя на бегущую впереди меня тень. "Неужели это ты, Паскале, -- думал я, -- такой высокий, нарядный, в крепких башмаках и треугольной шляпе? Ты стал уже совсем взрослым мужчиной!"
   Вдруг я вспомнил, что на прощанье кюре сунул мне что-то в карман куртки. Я нащупал там сложенную вчетверо бумажку. В пакетик были завернуты три новеньких серебряных экю по три франка! Какое богатство! Я еще более вырос в своих глазах. В эту минуту, кажется, я не испугался бы самого Сюрто.
   Поднявшись на пригорок, я увидел невдалеке большой город с башнями и высокими домами. Бесчисленные окна отражали лучи солнца.
   -- Уже Авиньон? -- радостно воскликнул я. -- Как скоро я дошел до него!
   Заметив невдалеке старого крестьянина, копавшего что-то на своем огороде, я подбежал к нему и спросил:
   -- Это Авиньон виднеется там вдали?
   -- Авиньон? -- удивленно повторял он. -- Видно, вы не здешний, молодой человек. Никакой это не Авиньон! Это Карпантра. А Авиньон, благодарение богу, далеко отсюда; если вы прошагаете весь день без остановки, может быть, дойдете туда к ночи.
   Старик воткнул заступ в землю, оперся на него локтями и пристально поглядел на меня.
   -- Не советовал бы я вам, молодой человек, идти в Авиньон. Говорят, там сейчас творятся страшные дела... Если можете, вернитесь-ка лучше домой! Авиньонцы всегда были бедовыми -- это сплошь забияки, буяны и пьянчуги. Ох, ох, дурная слава у авиньонцев! -- Понизив голос до шепота и наклонившись к самому моему уху, старик продолжал: -- Это воры, поджигатели и убийцы! Все они на стороне революции, на стороне Франции и против папы. [Со времени "авиньонского пленения" (с 1348 г.) город Авиньон находился во владении пап. Только во время французской революции, в 1791 г., он был присоединен к Франции] Эти разбойники дважды осаждали Карпантра. Ну, мы им, конечно, показали, где раки зимуют! Больше я вам ничего не скажу, молодой человек, и этого достаточно! Прощайте!
   И он снова занялся своим делом.
   Когда я отошел на несколько шагов, он снова окликнул меня:
   -- Эй, вы, я дал вам хороший совет, возвращайтесь-ка туда, откуда вы пришли!
   Солнце высоко поднялось в небе, затем стало склоняться к закату, а я все шагал и шагал то по узеньким тропинкам, проложенным среди болот, то по пустырям, то продираясь сквозь заросли кустарника и дошагал, наконец, до папского города.
   Сперва я увидел Рону. Это самая большая река из всех, какие я знаю. Впоследствии мне пришлось видеть Рейн, Дунай, Березину, но ни одна из этих рек не может сравниться с Роной.
   Зачарованный величественным зрелищем полноводной красавицы-реки, неторопливо катящей свои воды к морю, я не сразу даже заметил Авиньон.
   Город был виден с того места, где я находился, как на ладони. На берегу Роны, на самой верхушке отвесной скалы, стоял замок с высокими башнями. У подножья дворца, построенного папами, теснились бесчисленные здания. Они простирались во все стороны, сколько видел глаз, так близко сходясь черепичными кровлями, что улицы казались только узкими щелями.
   До города оставалась по крайней мере еще целая миля, а я уже слышал какой-то глухой шум, доносившийся оттуда. Я не мог разобрать, были ли это крики, или пение, музыка, стрельба, или грохот рушащихся домов. Я вспомнил предупреждение старика-крестьянина и почувствовал словно какую-то тяжесть на сердце. Что ждет робкого мальчика из глухой деревушки в этом большом городе?
   Я ведь так одинок! Я чувствовал себя несчастнейшим из всех людей на земле. Чтобы подбодрить себя, я нащупал в кармане письмо мальморского кюре. Оно было на месте. Когда я дотронулся до письма, мне показалось, что я пожал руку самому господину Рандуле. Это снова вернуло мне спокойствие и уверенность в счастливом исходе моих приключений.
   Радостный и гордый, я подошел к городским воротам. Это была застава св. Лазаря. Что я там увидел!
   Навстречу мне из ворот катился людской поток. Люди пели, плясали, кричали, смеялись, пожимали друг другу руки, обнимались. Можно было подумать, что весь город сошел с ума. Совершенно неожиданно я очутился в самой гуще толпы.
   -- Фарандолу! -- раздался внезапно чей-то крик.
   Застучал тамбурин, засвистели дудки, оборванцы в лохмотьях и степенные купцы, ремесленники и франты с косичками в шелковых сетках, дети и солдаты, женщины в высоких прическах, молодые девушки, прачки, рыночные торговки, носильщики, дамы в кружевных платьях, взявшись за руки, закружились в бешеном хороводе. Среди пляшущих я увидел даже капуцина в рясе цвета красного перца, двух священников, трех монахинь! Все они пели, прыгали, скакали под радостные звуки тамбуринов и дудок. Когда музыканты останавливались, чтобы перевести дыхание, толпа кричала: "Да здравствует нация!", и тотчас же пение и пляски возобновлялись.
   Я бежал вслед за другими и вместе со всеми кричал: "Да здравствует нация!"
   Хоровод растянулся такой длинной лентой, что голова его уже возвращалась в город через Лимберскую заставу, в то время как хвост еще не миновал заставы св. Лазаря.
   Никогда в жизни я не видел такого скопления людей! Здесь их было больше, чем пчел в рою.
   Словно завороженный, я следовал за пляшущей и поющей толпой.
   Войдя в город через Лимберские ворота, хоровод свернул на Колесную улицу. Странная эта была улица! Узкая, мощенная булыжником проезжая часть ее примыкала непосредственно к берегу реки Сорг. Течение реки приводило во вращение колеса многочисленных ситценабивных и красильных фабрик.
   Ради праздника в этот день фабрики не работали. Улица была разукрашена полотнищами самой причудливой раскраски. Красные, желтые, синие, зеленые, цветистые ткани развевались на шестах, свисали с протянутых между домами веревок, словно гирлянды разноцветных флагов. Морозный ветер шевелил полотнища, лучи заходящего солнца играли на них, и улица сверкала и переливалась всеми цветами радуги.
   Блеск ярких красок, пение и крики возбуждённой толпы, уносившей меня, как вихрь уносит сухой лист, бешеный ритм тамбуринов, пронзительный свист дудок, журчание реки, монотонный скрип фабричных колес -- все это сливалось в какой-то немолчный гул, от которого у меня кружилась голова.
   В тесных городских улицах толпа сбилась в плотную кучу, и танцорам уже не было прежнего раздолья. Время от времени какой-нибудь неугомонный плясун пытался снова попасть в такт рокочущим тамбуринам и устало хрипевшим дудкам, но фарандолы не получалось.
   Так шествовали мы, сбившись в тесную кучу, вдоль всей улицы Красильщиков, вдоль улицы Вязальщиков, вдоль Красной улицы, пока не вышли на площадь Башенных часов, перед городской ратушей. На просторе площади толпа рассеялась во все стороны, и снова в бешеной фарандоле закружились пузатые купцы и бородатые капуцины, три монашенки и солдаты, священники и базарные торговки, прачки и нарядные дамы, ремесленники и оборванцы. Весь Авиньон плясал фарандолу.
   Большой барабан вторил тамбуринам, отбивая такт пляски. Гул пушечных салютов смешивался с неумолкающими возгласами: "Да здравствует нация!"
   От ратуши мы двинулись к Дворцовой площади, где должно было происходить народное пиршество. Посредине площади на особом возвышении уже заняли места три комиссара Национального собрания [Национальное собрание -- речь идет о Национальном законодательном собрании, созванном 1/Х 1791 г. и просуществовавшем по 20/IX 1792 г.], прибывшие накануне из Парижа, чтобы провозгласить присоединение Авиньона к Франции. Все окна, балконы, даже крыши были усеяны людьми. Фарандола гигантским кольцом оцепила обе площади -- Дворцовую и Башенных часов. Народ посредине этого живого кольца приплясывал и хлопал в ладоши. Раздавались крики: "Да здравствует Франция!", "Да здравствует нация!", "Долой папского легата! [легат -- папский посол. В Авиньоне легат был одновременно и высшей духовной и высшей светской властью.]"
   Но вот комиссары поднялись с мест и знаками стали призывать всех к тишине. Дудки и тамбурины мало-помалу затихли, плясуны разомкнули круг, толпа замолчала. Тогда один из комиссаров прочел декрет Национального собрания, провозглашавший присоединение Авиньона и Венессенского графства к Франции.
   И ответ народ снова восторженно закричал: "Да здравствует нация!", "Долой легата!"
   Представители Национального собрания обернулись к папскому дворцу и подали знак рабочим, стоявшим между зубцами его башен. Крики мгновенно смолкли, и наступила торжественная тишина. Рабочие -- кузнецы и слесари -- приблизились к колоколенке, возвышавшейся посредине дворца, и сняли с крюка маленький серебряный колокол, звонивший только в честь пап. Затем они привязали его к длинной веревке и осторожно спустили вниз на площадь.


Глава четвертая
БРИГАДИР ВОКЛЕР


   Спуск колокола означал конец папской власти над Авиньоном. Народ приветствовал этот символический жест восторженными криками. Тамбурины и флейты вновь заиграли, пение и пляски возобновились. В это время на площадь принесли праздничное угощенье. Носильщики сгибались под тяжестью корзин, наполненных доверху свежим белым хлебом и тяжелыми горшками с маслинами. Они тащили также корзины с орехами и гроздьями золотистого винограда. Все эти припасы были разложены на помосте. Каждый мог подойти и получить ломоть хлеба, семь маслин, шесть орехов и большую кисть винограда.
   Нелегко было пробраться к помосту. Мне едва не отдавили все пальцы на ногах. Все же в конце концов я получил свою долю и стал искать местечко, где можно было бы присесть и спокойно полакомиться угощеньем. На ступеньках дворца я уселся рядом с бравым национальным гвардейцем [Национальная гвардия -- народное войско с выборным начальством, возникшее стихийно в начале революционных событий 1789 г. В 1791 г. доступ в Национальную гвардию был ограничен гражданами, обладавшими избирательными правами по конституции 1791 г. Дальнейшее углубление революции не дало, однако, буржуазии возможности устранить из Национальной гвардии демократические элементы], который пришел на празднество с женой и ребенком. Гвардеец потеснился немного, чтобы дать мне место. У него были длинные светлые усы, голубые глаза и розовые щеки, какие редко можно встретить у южан. Вначале он не обращал на меня внимания, но, увидев, что я щелкаю орехи зубами, он не выдержал и вскричал:
   -- Вот так челюсти! Настоящие клещи!
   Сам он колол орехи булыжником.
   Я хотел улыбнуться и как-нибудь ответить на эту шутку, но, не найдя слов, покраснел и потупил глаза в землю. Да и не удивительно: этот солдат был так великолепен в своем синем мундире на красной подкладке, на шляпе его красовался такой пышный султан, а длинная изогнутая сабля так сверкала, что всякий на моем месте смутился бы. В эту минуту я ничего не пожалел бы за право назваться его сыном, братом, на худой конец даже просто знакомым!
   Внезапно красавец-гвардеец поднялся с места.
   -- Ага, -- сказал он, -- уже открывают винные бочки!
   Он обернулся к жене; та подала ему манерку. Солдат поглядел на мою фляжку и спросил:
   -- А твоя наполнена? Если она пуста, давай, я заодно и тебе принесу вина!
   Я безмолвно протянул свою фляжку. Гвардеец стал протискиваться в толпе к месту, где раздавали вино. Там была невероятная толчея. У самой стены дворца над головами возвышались шесть огромных бочек. Бочки только что просверлили, и весь народ хлынул к ним. Легко себе представить, что творилось вокруг. Первые несколько мгновений я видел, как национальный гвардеец, работая локтями, прокладывал себе дорогу к бочкам; потом я следил за мелькавшим над толпой красным султаном и, наконец, вовсе потерял его из виду среди моря голов.
   Через четверть часа гвардеец вернулся, неся доверху наполненные вином котелок и фляжку. Усы у него были влажны от вина.
   -- Отец! -- вскричал мальчуган, завидев отца. -- Я хочу еще винограда.
   -- Винограда больше нет, хочешь, выпей глоток вина?
   -- Нет, я хочу винограда.
   -- Да ведь тебе говорят, нет винограда.
   -- Выпей вина, мое сокровище, -- уговаривала мальчика мать, поднося к его рту полный котелок. -- Оно вкусное.
   -- Нет, я хочу винограда.
   Я не успел еще съесть свою порцию винограда. Протянув ее ребенку, я сказал:
   -- Возьми, ешь.
   И снова почувствовал, что краснею до ушей.
   -- Это очень мило с твоей стороны, -- сказала мне мать.
   -- О, -- сказал национальный гвардеец, -- вы оба потакаете этому маленькому лакомке. Не надо его баловать!
   -- Позвольте ему съесть этот виноград, -- попросил я. -- Он славный малыш.
   -- Ладно, только пусть он поблагодарит тебя.
   И, возвращая мне фляжку, гвардеец добавил:
   -- Ты как будто не здешний, паренек? Откуда ты?
   -- Я из Мальмора.
   -- А что ты делаешь здесь?
   -- Я не знаю... Мне дали письмо к кононику Жоссерану, который должен помочь мне устроиться на работу. Если бы вы могли указать, где находится его дом...
   Солдат нахмурил брови и сурово взглянул на меня. Он повторил:
   -- Письмо к канонику Жоссерану? Значит, ты аристократ, папист?
   -- Я? Я не знаю. Нет, я не папист.
   -- Тогда зачем же тебе нужен каноник Жоссеран?
   -- Мне сказали, что он устроит меня на работу.
   -- Ты, что же, не знаешь, что каноники -- это аристократы и что они дают работу только папистам! Впрочем, ты ничем не рискуешь, если сходишь к нему. Но так как ты славный парень, вот что я тебе предложу: если случится так, что тебя не очень-то ласково встретят, разыщи меня в кордегардии [кордегардия -- помещение для военного караула] при городской ратуше, на площади Башенных часов; я найду для тебя местечко в Национальной гвардии. Ты будешь служить у меня в батальоне. Сколько тебе лет?
   -- Должно быть, шестнадцать.
   На всякий случай, я прибавил себе целый год.
   -- Очень хорошо, что тебе уже шестнадцать лет. Мы сможем принять тебя на службу. Итак, это решено, не правда ли? А теперь я расскажу тебе, как найти дом каноника. Ты спустишься вот по этой уличке и повернешь налево; там, на углу, ты увидишь дом с балконом, в этом доме и живет каноник Жоссеран.
   Солдат обернулся к своей жене, и я успел заметить, как он лукаво подмигнул ей. Молодая женщина, улыбаясь, подошла и, отколов от своего чепчика трехцветную кокарду [Трехцветный (синий, белый и красный) флаг стал национальным флагом Франции с октября 1789 г. Желая подчеркнуть свое "примирение" с народом, Людовик XVI присоединил к белому цвету королевского знамени синий и красный цвета -- цвета герба города Парижа и третьего сословия. Трехцветная кокарда стала внешним отличием революционера. Сторонники же восстановления неограниченной власти короля (роялисты) носили белые кокарды], протянула ее мне.
   -- Ты добрый патриот, -- сказала она, -- и так как ты ненавидишь папистов, я дарю тебе свою кокарду.
   И она приколола трехцветную ленточку к моей шляпе.
   -- Мальчик, видно, смышленый, -- добавила она, обращаясь к мужу. -- Из него выйдет славный национальный гвардеец!
   Солдат похлопал меня по плечу.
   -- А ну-ка, -- сказал он, -- крикнем вместе: "Да здравствует нация! Долой папского легата!"
   Мы закричали в один голос:
   -- Да здравствует нация! Долой папского легата!
   -- А теперь ступай к своему канонику, да не забудь, что я тебе сказал. Ты знаешь, где меня найти? Спросишь бригадира Воклера...
   -- Спасибо, я ничего не забуду, поверьте мне.
   И я удалился, сам не понимая, отчего так бьется у меня сердце: от радости или от страха.
   Мне стоило большого труда пересечь Дворцовую площадь и прорваться через цепь танцующих фарандолу. Но когда я добрался до указанной Воклером улички, меня уже никто не толкал. Навстречу мне попалась одна лишь кошка, переходившая через дорогу. Это был аристократический квартал. Все двери и ставни здесь были на запоре. Однако, из-за плотно закрытых ставней доносились звуки голосов, и слышно было, как молились женщины.
   Наконец, я увидел на правой стороне дом с балконом. Я постучал. Окошечко над дверью открылось, но едва я успел поднять голову, как его уже снова захлопнули. Вслед за этим где-то в глубине дома захлопали двери, потом раздались шаркающие шаги, заскрипели засовы, ключ два раза повернулся в замке, щеколда поднялась, и дверь слегка приот отчасъ же надѣнь на него мундиръ.
   Какой-то старый солдатъ поднялся со скамьи, стряхнулъ золу съ своей трубки, взялъ фонарь, зажегъ его и махнулъ рукой, чтобъ я слѣдовалъ за нимъ.
   Мы поднялись съ нимъ въ Жакмаровскую башню по внутренней узенькой, витой, лѣстницѣ, которая привела насъ въ четыреугольную комнату, переполненную военной аммуниціей. Сержантъ вымѣрилъ меня взглядомъ съ головы до ногъ, пошарилъ въ грудѣ одеждъ и, выбравъ одинъ мундиръ, бросилъ его мнѣ.
   -- Это твой,-- сказалъ онъ,-- помѣрь, впору ли онъ тебѣ.
   Мундиръ былъ прекрасный, хотя и поношенный. Онъ былъ суконный, темнозеленаго цвѣта, съ широкимъ отложнымъ краснымъ воротникомъ, съ золотыми пуговицами и длинными фалдами, которыя били меня по икрамъ. Онъ мнѣ былъ слишкомъ широкъ, а фалды длинны, но я, не говоря ни слова, засучилъ ихъ, что придало мундиру еще болѣе красоты, такъ какъ подклада была такая же красная, какъ воротникъ. Но шляпа представила гораздо болѣе затрудненій: я перепробовалъ ихъ около тридцати, но всѣ онѣ опускались мнѣ на глаза. Наконецъ, сержантъ Бериго вышелъ изъ терпѣнія и воскликнулъ:
   -- Надѣнь этотъ красный колпакъ -- ты будешь настоящимъ марсельскимъ волонтеромъ.
   Потомъ онъ далъ мнѣ синіе брюки и бѣлые гетры.
   -- Этого нечего примѣривать. Ну, теперь тебѣ нужны ружье и сабля. Выбирай самъ. Этого добра здѣсь много.
   Я взялъ первое попавшееся мнѣ ружье, но никакъ не могъ подобрать себѣ подходящую саблю, такъ какъ мнѣ хотѣлось имѣть такую, какъ у фельдфебеля Воклера, то-есть длинную, изогнутую. Наконецъ, сержантъ вышелъ изъ терпѣнія.
   -- Чего ты возиться!-- воскликнулъ онъ:-- всѣ сабли одинаковы, и каждая рѣжетъ, какъ бритва, если ее хорошенько наточить.
   Я въ смущеніи оставилъ за собой ту саблю, которую въ ту минуту разсматривалъ.
   Бериго заперъ дверь кладовой, и мы спустились внизъ. Идя по узенькой лѣстницѣ я разъ двадцать спотыкнулся и едва не упалъ. Ружье стукало о стѣну, сабля болталась между ногами, а слишкомъ длинная и слишкомъ широкая одежда мѣшала моимъ движеніямъ. Когда мы возвратились на гауптвахту, то всѣ солдаты хоромъ стали критиковать меня.
   -- Колпакъ къ нему не идетъ.
   -- Мундиръ слишкомъ длиненъ,-- замѣчалъ другой.
   -- Пустяки, все обойдется,-- сказалъ Воклеръ, видя мое смущеніе:-- ты, Паскалэ, пойдешь ко мнѣ ночевать, и моя жена завтра утромъ все тебѣ справитъ на славу: не долго укоротить тутъ, ушить тамъ и т. д. Я же тебя научу, какъ чистить ружье и саблю. Да здравствуетъ нація! Однако ты, вѣроятно, усталъ и съ удовольствіемъ ляжешь спать, конечно, предварительно поужинавъ. Ну, пойдемъ. А завтра мы отправимся съ тобой на ученье.
   Я забралъ всю свою амуницію, и мы пошли съ фельдфебелемъ, куда и по какимъ улицамъ -- я рѣшительно не зналъ, но вскорѣ мы очутились на небольшой площади передъ маленькимъ опрятнымъ домикомъ. Воклеръ вошелъ въ полуотворенную дверь и громко крикнулъ:
   -- Лазули! Лазули!
   Никто не откликнулся.
   -- Значитъ, жена въ клубѣ,-- продолжалъ Воклеръ:-- ничего, мы и безъ нея найдемъ свое жилище.
   Мы, дѣйствительно, поднялись по узенькой лѣстницѣ во второй этажъ и вошли въ маленькую комнату, которая служила вмѣстѣ спальней и кухней. Но намъ пришлось потерять много времени и труда, прежде чѣмъ Воклеръ зажегъ свѣчку.
   -- И на кой чортъ ее понесло въ клубъ,-- ворчалъ онъ все это время:-- развѣ это бабье дѣло? Мы, мужчины, достаточно сильны и безъ нихъ, чтобы защитить свободу и создать республику. Мы хотимъ республики и добьемся своего. Если парижане трусятъ и не умѣютъ справиться съ врагами народа, то мы, марсельцы, пойдемъ въ Парижъ и уладимъ дѣло. Мы покажемъ австріячкѣ, какъ звать себѣ на помощь противъ народа чужестранныя войска. Мы собьемъ спесь съ графовъ, маркизовъ, бароновъ и другихъ негодяевъ.
   Говоря это, Воклеръ поставилъ на столъ блюдо съ мясомъ, грѣвшееся на угляхъ, три тарелки и кружку съ виномъ. Я молча слушалъ его и съ любопытствомъ наблюдалъ за всѣми его движеніями.
   -- Мы не станемъ ждать жены,-- сказалъ онъ, покончивъ со всѣми приготовленіями и убѣдившись, что ребенокъ спитъ въ сосѣднемъ чуланѣ: -- садись и ѣшь, тебѣ надо поскорѣе лечь спать, такъ какъ мы завтра встанемъ очень рано.
   Но не успѣли мы приняться за ѣду, какъ явилась Лазули.
   -- Не брани меня, добрый Воклеръ!-- воскликнула она:-- я была въ клубѣ, и ты не можешь себѣ представить, что тамъ произошло.
   -- Ну, разсказывай скорѣй.
   Но Лазули, увидавъ меня, сказала поспѣшно:
   -- Ахъ, это ты, мальчуганъ! Я была права: ты будешь прекраснымъ національнымъ гвардейцемъ, только мундиръ у тебя слишкомъ широкъ. Да это ничего -- я все исправлю. Ты теперь свой человѣкъ въ домѣ, садись съ нами за столъ, и я вамъ обоимъ передамъ, что слышала въ клубѣ.
   -- Разскажи, разскажи,-- повторилъ Воклеръ, отрѣзывая два ломтя хлѣба и подавая каждому изъ насъ.
   -- Вѣсти изъ Парижа не добрыя. Въ клубѣ читали письмо Барбару къ марсельскимъ волонтерамъ. Онъ пишетъ, что парижскіе реакціонеры не хотятъ допустить до столицы провинціальный батальонъ. По его словамъ, парижане попадутъ въ ловушку, и прощай наша революція! Онъ говоритъ, что на парижскую національную гвардію разсчитывать нельзя, такъ какъ она развращена до мозга костей, а потому красные юга, или федералисты, должны взяться за оружіе и идти на Парижъ съ крикомъ: свобода, или смерть!
   Пока говорила Лазули, Воклеръ налилъ мнѣ, одинъ за другимъ, три стакана вина, и я выпилъ ихъ залпомъ. Когда я услышалъ слова: свобода, или смерть, то я не вытерпѣлъ и, выпрямившись во весь ростъ, воскликнулъ:
   -- Да, да! Барбару правъ: свобода или смерть! Я также красный съ юга, я также федералистъ. Я пойду въ Парижъ. Мнѣ надо отомстить маркизу Амбрену и его клевретамъ за истязанія моего отца и за то, что они хотѣли убить меня. Я хочу также отомстить за либераловъ, которыхъ огульно рѣзали паписты въ Мальморской больницѣ. Я теперь понимаю, зачѣмъ маркизъ отправился въ Парижъ, подъ предлогомъ защиты короля. Мы также пойдемъ въ Парижъ. У меня теперь ружье. Впередъ, за свободу!
   -- Браво! браво!-- воскликнули въ одинъ голосъ Воклеръ и его жена: -- ты будешь прекраснымъ патріотомъ. Ну, споемъ теперь вмѣстѣ Карманьолу.
   Что было потомъ -- я хорошенько не помню и знаю только, что я заснулъ на матрасѣ, рядомъ съ ребенкомъ Воклера.
   Тутъ старикъ Паскаль прервалъ. свой разсказъ, и Матюронъ заявилъ, что уже полночь, а потому пора расходиться по домамъ.
   

IV.
Марсельскій батальонъ.

   Слѣдующій день былъ воскресенье, и, по старинному обычаю, не происходило посидѣлокъ. Этотъ вечеръ старики проводили всегда въ Черномъ кабакѣ за стаканомъ бѣлаго вина, тогда какъ молодежь играла въ карты. Я же, какъ малолѣтній, легъ спать спозаранку, бормоча себѣ подъ носъ:
   -- Только бы сапожникъ открылъ завтра свою мастерскую, а не вздумалъ понедѣльничать.
   На другое утро, отправляясь въ школу, я сдѣлалъ большой крюкъ, чтобы пройти мимо мастерской сапожника, и только успокоился, когда услыхалъ звуки молотка о подошву и увидалъ, что ставни отворены.
   -- Значить, дѣло въ шляпѣ,-- подумалъ я: -- и мы услышимъ вечеромъ продолженіе исторіи старика Паскаля.
   Въ положенный часъ я уже сидѣлъ на своей маленькой скамеечкѣ въ мастерской сапожника, и Паскаль, не дожидаясь приглашенія, продолжалъ свой прерванный разсказъ:
   -- Я спалъ рядомъ съ ребенкомъ Воклера, какъ мертвый, но утромъ я проснулся рано и долго не могъ собраться съ мыслями. Мнѣ казалось, что все, случившееся наканунѣ, было прекраснымъ сномъ. Но, нѣтъ, это было наяву: въ полуотворенную дверь я видѣлъ Лазули, которая, сидя въ кухнѣ, передѣлывала мой мундиръ. Рядомъ съ нею Воклеръ чистилъ мое ружье, и оба они молчали, чтобы не разбудить меня.
   Я не могъ долго лежать съ открытыми глазами и, боясь заговорить, началъ кашлять.
   -- Что это, мальчуганъ вѣрно проснулся?-- произнесъ вполголоса Воклеръ и приблизился надыпочкахъ къ двери: -- ага, ты не спишь, Паскалэ. Не много рано, ну, ничего, вставай и примѣрь мундиръ.
   Я въ двѣ минуты былъ готовъ и радостно надѣлъ желанный мундиръ. Хотя онъ все еще былъ очень великъ, и Лазули съ улыбкой ощупывала складки на немъ, но я громко повторялъ изъ боязни, чтобы его у меня не отняли:
   -- Теперь очень хорошо! Вездѣ очень хорошо!
   Воклеръ надѣлъ мнѣ желтую портупею и саблю, а я самъ -- синіе брюки и гетры, все еще слишкомъ длинные и широкіе. Затѣмъ Воклеръ торжественно нахлобучилъ мнѣ на голову красный колпакъ съ трехцвѣтной кокардой и, отступивъ шага два, произнесъ съ восторгомъ.
   -- Ишь, какой ты молодецъ! Мы поведемъ тебя въ Парижъ и покажемъ королю.
   Между тѣмъ Лазули подала мнѣ мою старую куртку и спросила, нѣтъ ли чего въ ея карманахъ. Я покраснѣлъ и, вынувъ письмо Рандуле къ канонику Жоссерану, спряталъ его въ карманъ мундира; мнѣ было стыдно этого письма, и я какъ бы предчувствовалъ, что оно можетъ меня погубить, но мнѣ не хотѣлось разставаться съ единственнымъ предметомъ, который мнѣ напоминалъ добраго Рандуле. Изъ другого кармана куртки я вынулъ три монеты и отдалъ ихъ Лазули, прося ее сохранить.
   -- Хорошо,-- отвѣчала она, пряча деньги въ ящикъ своего комода, гдѣ она берегла драгоцѣнности: -- вотъ я положу ихъ сюда и когда онѣ тебѣ понадобятся, тотчасъ спроси.
   Съ этого дня я началъ военную службу. И сколько разъ мнѣ приходилось стоять на часахъ у папскаго дворца, у ратуши, у брода на Ронѣ, у лѣстницы св. Анны и у телеграфа, который своими черными руками, то открывавшимися, то закрывавшимися, какъ бритва, приводилъ меня въ постоянное изумленіе. Кромѣ этихъ дежурствъ во всѣ часы дня и ночи и во всякую погоду, я, вмѣстѣ съ товарищами, принималъ ежедневно участіе въ ученіяхъ за городскими укрѣпленіями, среди весело игравшихъ мальчишекъ и грѣвшихся на солнцѣ стариковъ.
   Много видалъ я веселыхъ и грустныхъ дней, праздниковъ и фарандолъ, ссоръ и примиреній, кровавыхъ стычекъ и торжественныхъ процессій. Сегодня брали верхъ одни, а завтра другіе; то одерживали побѣду красные, т. е. добрые патріоты, то бѣлые, т. е. антипатріоты, а мы постоянно являлись туда, гдѣ происходили ихъ схватки и заставляли ихъ расходиться по домамъ. Почти безъ умолка слышался набатъ то въ одномъ, то въ другомъ кварталѣ; но если бы я сталъ разсказывать вамъ обо всемъ, что я дѣлалъ, видѣлъ и слышалъ въ тѣ пять или шесть мѣсяцевъ, которые я провелъ въ Авиньонѣ, то вы не знали бы, куда дѣться отъ скуки. Поэтому я лучше прямо перейду къ тому обстоятельству, которое побудило меня и Воклера отправиться въ Парижъ, въ рядахъ марсельскаго батальона.
   Это было въ концѣ іюня, и я стоялъ на часахъ подлѣ ронскихъ городскихъ дверей, охраняя дерево свободы, которое старались срубить бѣлые аристократическаго квартала, Фюстери. Вдругъ раздался набатъ на августинской колокольнѣ, и на одной изъ улицъ Фюстери появился блѣдный, испуганный человѣкъ, который бѣжалъ опрометью и кричалъ во все горло:
   -- Прячьтесь! Прячьтесь! Мы погибли! Марсельскіе разбойники близко! Запирайте двери и окна! На насъ идетъ батальонъ убійцъ, каторжниковъ, злодѣевъ!
   Пробѣжавъ черезъ нѣсколько улицъ, онъ исчезъ за Ульскими городскими воротами, но его крики произвели необыкновенный переполохъ. Цѣлая толпа женщинъ, стиравшихъ бѣлье на берегу Роны, въ страхѣ бросила работу и вернулась бѣгомъ въ свои дома, въ которыхъ тотчасъ послышался стукъ затворявшихся на запоръ дверей и оконъ.
   Пока это происходило, у Ронскихъ воротъ, въ противоположной сторонѣ, именно у Линскихъ воротъ, послышались радостные крики, громкое пѣніе карманьолы, шумныя рукоплесканія и звуки тамбуриновъ.
   Меня разбирало любопытство узнать, что тамъ случилось, и я наконецъ не вытерпѣлъ, взялъ ружье на плечо и быстрыми шагами направился къ гауптвахтѣ городской ратуши.
   Трудно себѣ представить, какое я увидѣлъ тамъ зрѣлище. Многочисленная толпа волновалась, двигалась взадъ и впередъ, и въ воздухѣ слышался громкій голосъ. Воклеръ выстраивалъ передъ ратушей національныхъ гвардейцевъ, которые сбѣгались по набату со всѣхъ сторонъ. Они такъ торопились, что одинъ надѣвалъ на бѣгу мундиръ, другой прикрѣплялъ къ портупеѣ саблю, третій бралъ у жены ружье, которое она, догнавъ, отдавала ему, и т. д. Никто въ сущности не зналъ, что случилось.
   -- Это идутъ на городъ бѣлые, паписты, антипатріоты изъ Карпентра.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчали другіе:-- это поселяне изъ Годаня; они взбунтовались противъ своего помѣщика и ведутъ его сюда.
   Увидавъ меня, Воклеръ крикнулъ:
   -- Ну, становись на свое мѣсто! Чего опоздалъ?
   -- Что случилось?-- спросилъ я,
   -- Марсельскій батальонъ,-- отвѣчалъ онъ, обращаясь не только ко мнѣ, но и ко всѣмъ солдатамъ своей роты:-- идетъ въ Парижъ чрезъ Авиньонъ. Пойдемте на встрѣчу этимъ храбрамъ федералистамъ. Да здравствуетъ нація!
   -- Да здравствуетъ нація!-- раздается среди національныхъ гвардейцевъ и окружающей ихъ толпы.
   Мы построились и... направо кругомъ, маршъ! За нами послѣдовали мужчины, женщины, старики, дѣти, и всѣ мы, въ одинъ голосъ, пѣли Карманьолу.
   Стекла въ окнахъ звенѣли. Всѣхъ насъ было около десяти тысячъ человѣкъ, а потому шумъ и гвалтъ были неописанные. Вокругъ себя я видѣлъ только безконечное число поднятыхъ головъ, разинутыхъ ртовъ и широко раскрытыхъ глазъ.
   Выйдя изъ Ламбертскихъ воротъ, мы выстроились въ два ряда, вдоль укрѣпленій. Не успѣли мы занять позицію, въ ожиданіи марсельскаго батальона, какъ толпа мальчишекъ показалась на большой дорогѣ, оглашая воздухъ криками:
   -- Идутъ! Идутъ!
   Почти въ ту же минуту мы увидали командира батальона Муассона и капитана Гарнье въ шляпахъ съ красными перьями. Замѣтивъ насъ, они выхватываютъ изъ ноженъ свои, изогнутыя на манеръ серповъ, сабли и, обращаясь къ солдатамъ, громко кричать:
   -- Да здравствуетъ нація!
   Весь батальонъ, какъ одинъ человѣкъ, начинаетъ пѣть:
   
   Идемъ, родины сыны,
   Славы день для насъ насталъ!
   
   Мы взяли накараулъ. Они проходятъ мимо, продолжая пѣть "марсельезу", что невольно заставляло биться наши сердца. Что это было за зрѣлище, друзья! Ихъ было пятьсотъ человѣкъ, съ загорѣлыми лицами, черными, какъ уголья, глазами и густыми побѣлѣвшими бровями, отъ пыли. На однихъ виднѣлись треугольныя шляпы съ перьями, на другихъ -- красные колпаки и зеленые мундиры съ красными отворотами, какъ у меня; у каждаго въ дулѣ ружья воткнута была вѣтка тополя, или ивы, для защиты отъ солнца, и эта движущаяся сѣнь, надъ ихъ головами, производила очень странное впечатлѣніе. Но когда они громко припѣвали за каждымъ куплетомъ своего боевого гимна: "Къ оружію, граждане!"; когда при этомъ они широко раскрывали свои рты, словно львиныя пасти, съ блестящими бѣлыми зубами, то морозъ пробѣгалъ по спинѣ зрителей. Два барабанщика выбивали дробь, а солдаты маршировали въ тактъ барабаннаго боя, хотя и покрывая его пѣніемъ: "Идемъ, родины сыны".
   Наконецъ батальонъ миновалъ насъ и исчезъ за городскими воротами. Но что это за странные звуки цѣпей и желѣза? За батальономъ слѣдовали четыре человѣка, которые, согнувшись, какъ волы подъ ярмомъ, тащили на себѣ телѣгу съ пушкой, ужасно гремѣвшей при каждомъ оборотѣ колесъ. За первой телѣгой слѣдовали еще двѣ, также запряженныя четырьмя людьми, одна со второй пушкой, а во второй виднѣлись: большой котелъ, громадные мѣхи и разныя принадлежности для литья ядеръ. Не смотря на свою усталость, эти люди, съ трудомъ переводившіе дыханіе, по временамъ гордо поднимали голову и кричали охрипшимъ голосомъ:
   -- Да здравствуетъ нація!
   Все это вмѣстѣ, и мужественный видъ марсельцевъ, и ихъ одушевленное пѣніе, и барабанный бой, и крики толпы, при ясной солнечной погодѣ, производили такое ошеломляющее впечатлѣніе, что я, Паскаль, держа ружье накараулъ, чувствовалъ, какъ слезы текли по моимъ щекамъ.
   Вслѣдъ за батальономъ и его обозомъ мы повернули въ городъ, составляя почетный эскортъ, и вскорѣ такъ привыкли къ пѣнію марсельезы, что дружно подтягивали вмѣстѣ съ окружающей насъ толпой:
   
   Къ оружію, граждане!
   
   Такимъ образомъ мы прошли улицу Комсъ и, миновавъ папскій дворецъ, достигли Райской площади, на которой находился клубъ патріотовъ. Но въ ту самую минуту, какъ мы выходили на эту площадь, впереди колонны случилось какое-то замѣшательство, и мы должны были остановиться. Спустя нѣсколько минутъ, въ толпѣ пробѣжалъ слухъ, что какой-то папистъ ударилъ кинжаломъ командира марсельцевъ. Воклеръ съ нѣсколькими солдатами, въ числѣ которыхъ былъ я, бросился впередъ, чтобы узнать, въ чемъ дѣло и, въ случаѣ надобности, возстановить порядокъ.
   Вотъ что случилось: одинъ изъ марсельцевъ несъ въ видѣ знамени на пикѣ большой щитъ, на которомъ написаны были крупными красными буквами деклараціи "правъ человѣка". Онъ зорко слѣдилъ, чтобы каждый изъ зрителей почтительно преклонялся предъ этимъ знаменемъ; но если кто нибудь отворачивался, то марселецъ останавливался и заставлялъ этого антипатріота поцѣловать знамя. Все шло мирно, пока на поворотѣ одной улицы не повстрѣчался старый каноникъ, возвращавшійся, со своей экономкой, изъ церкви. Увидавъ это знамя, онъ остановился, скорчилъ гримасу и плюнулъ къ ногамъ знаменоносца. Марселецъ вышелъ изъ себя, схватилъ за голову старика, поставилъ его передъ собой на колѣни и хотѣлъ насильно заставить приложиться къ деклараціи правъ человѣка; но каноникъ началъ биться изо всѣхъ силъ, а старая служанка стала кричать и царапать солдата. Окружающая толпа заволновалась, и послышались крики:
   -- Въ Рону паписта! Въ Рону антипатріота!
   Въ ту минуту, какъ мы подоспѣли къ тому мѣсту, гдѣ разыгрывалась эта любопытная сцеца, батальонъ двинулся снова въ путь, при дружномъ пѣніи: "идемъ, родины сыны!", а впереди его торжественно маршировалъ марсельскій федералистъ, держа въ одной рукѣ знамя, а подъ другой бѣднаго патера, который размахивалъ въ воздухѣ руками и ногами. Къ еще большему эффекту, за рясу каноника схватилась служанка, которая тащилась по землѣ, не желая разстаться съ своимъ господиномъ.
   Меня, болѣе всѣхъ, поразило это зрѣлище. Вы можете себѣ представить, друзья мои, что этотъ патеръ былъ именно каноникъ Жоссеранъ, къ которому далъ мнѣ письмо Рандуле, а его служанка была та самая женщина, которая сорвала кокарду съ моей шляпы и подняла тревогу на улицѣ, когда я постучался въ двери ихъ жилища.
   Наконецъ мы достигли клуба патріотовъ, который помѣщался въ старой часовнѣ. Знаменоносецъ, командиръ батальона и Воклеръ помѣстились на эстрадѣ, а стараго патера посадили подлѣ на полъ и нахлобучили на его обнаженную голову шляпу одного изъ марсельцевъ, съ плюмажемъ. Вскорѣ вся часовня наполнилась марсельцами, національными гвардейцами и толпой. Подъ ея сводами стали громко раздаваться барабанный бой и пѣніе "къ оружію, граждане!".
   Спустя нѣсколько минутъ, однако, по знаку руки импровизованнаго знаменоносца патеръ, вытянувшись во весь ростъ, прочиталъ надпись на своемъ знамени. Тогда я впервые услышалъ декларацію правъ человѣка, и, насколько я припомню, она заключалась въ слѣдующемъ:
   "Люди рождаются свободными и всѣ равны.
   "Народъ самъ составляетъ для себя законы, и нѣтъ болѣе рабовъ.
   "Народъ порвалъ свои цѣпи и отворилъ всѣ темницы.
   "Земля и жатва принадлежатъ ему.
   "Народъ свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ и вѣрованіяхъ.
   "Никто, ни короли, ни маркизы, ни помѣщики не могутъ облагать его налогами.
   "Человѣкъ, бывшій до сихъ поръ рабомъ и роющимся въ землѣ кротомъ, теперь свободенъ и отвѣтствененъ только передъ своимъ разумомъ.
   "Да здравствуетъ нація!"
   -- Да здравствуетъ нація! Да здравствуютъ марсельцы!-- раздается въ толпѣ, покрывая барабанный бой.
   Знаменоносецъ схватываетъ за горло каноника и наконецъ заставляетъ его поцѣловать декларацію правъ человѣка. Но какъ только онъ высвободилъ его изъ своихъ рукъ, упрямый старикъ вскочилъ, откашлянулся и плюнулъ прямо въ импровизованное знамя. Тогда марселецъ взбѣсился, схватилъ старика обѣими руками, повернулъ къ себѣ спиной и лягнулъ съ такой силой, что тотъ полетѣлъ прямо въ толпу, которая приняла его на кулаки. То вскидываемый кверху, то угощаемый пинками, онъ добрался по головамъ толпы до дверей и тамъ исчезъ. Но, признаюсь, мнѣ было жаль его, такъ какъ у меня въ карманѣ лежало письмо къ нему отъ Рандуле, и мнѣ это зрѣлище казалось оскорбительнымъ для нашего добраго патера.
   Но всѣ присутствующіе тотчасъ о немъ забыли. Воклеръ въ свою очередь всталъ и произнесъ рѣчь, въ которой для доказательства необходимости революціи прочелъ постановленія вицелегата папы, державшаго подъ своимъ игомъ бѣдный авиньонскій народъ. Въ этихъ постановленіяхъ говорилось, что: "за отказъ отъ платежа налоговъ бѣдняки будутъ сосланы на галеры; всякій, имѣющій при себѣ ножъ или пистолетъ, будетъ повѣшенъ; если кто нибудь посмѣетъ жаловаться легату на что нибудь, то заплатитъ за свою дерзость или смертью, или десятилѣтней каторгой; а кто посмѣетъ словами, на письмѣ или рисункомъ оскорбить легата, то его ожидаетъ смерть и конфискація всего имущества".
   Въ этомъ мѣстѣ разсказа стараго Паскаля, его неожиданно перебилъ Матеронъ, воскликнувъ:
   -- Это невозможно!
   -- А я тебѣ скажу,-- возразилъ Паскаль:-- что ты невозможный дуракъ и нахалъ, если сомнѣваешься въ моихъ словахъ. То, что я говорю такъ вѣрно, что я могу доказать каждое мое слово книгами. Но лучше слушай до конца. Въ постановленіяхъ легата было многое еще хуже; я всего не помню, но между прочимъ тамъ запрещалось выходить на улицу, предписывалось послѣ сигнала тушить огни, подъ угрозой тѣлеснаго наказанія и даже изгнанія изъ города. Кромѣ того, запрещалось сочинять, писать и пѣть политическіе стихи, а виновный въ этомъ подвергался десятилѣтней каторгѣ и конфискаціи половины его имущества.
   Тутъ снова перебилъ Паскаля сапожникъ, воскликнувъ:
   -- Ишь-ты! Теперь за это платятъ пеню въ одинъ франкъ.
   -- Да слушай же ты меня. Я тебѣ разскажу еще что нибудь покурьезнѣе. Вотъ если бы теперь царилъ папскій легатъ, и онъ узналъ бы, что мы здѣсь собрались безъ разрѣшенія, то онъ велѣлъ бы насъ схватить и повѣсить.
   -- Вотъ тебѣ и на!-- промолвилъ Матеронъ, высыпая въ ведро золу изъ своей трубки: -- я бы хотѣлъ видѣть, какъ бы со мной справились папскіе солдаты. Вѣроятно, тогда люди были не люди, а тряпки.
   -- Нѣтъ, люди тогда были такіе же, какъ ты и я,-- отвѣчалъ Паскаль:-- но никто изъ васъ, не можетъ и вообразить, въ какомъ положеніи находился бѣдный народъ сто лѣтъ тому назадъ. Я вамъ когда нибудь это подробно объясню, но теперь вернемся къ моему разсказу. Когда Воклеръ кончилъ свое чтеніе, то раздались не умолкающіе крики: да здравствуетъ нація! да здравствуетъ революція! Женщины, съ трехцвѣтными кокардами на головѣ, кричали громче мужчинъ, а нѣкоторыя изъ нихъ бросались на шею марсельцамъ и восторженно ихъ цѣловали.
   Вскорѣ снова поднялся Воклеръ и, высоко поднявъ свою шляпу на остріе сабли, воскликнулъ:
   -- Для защиты правъ человѣка и уничтоженія тираніи я поступаю волонтеромъ въ марсельскій батальонъ.
   Раздался барабанный бой, и, въ знакъ согласія принять такого добровольца въ свои ряды, марсельцы подняли руки при дружныхъ крикахъ:
   -- Да здравствуютъ авиньонскіе патріоты!
   На это мы отвѣчали:
   -- Да здравствуютъ марсельскіе федералисты!
   Я поддался общему увлеченію и, право, не знаю какъ, очутился рядомъ съ Воклеромъ.
   -- Я также поступаю, волонтеромъ въ марсельскій батальонъ!-- воскликнулъ я, махая своимъ краснымъ колпакомъ.
   Мои слова вызвали одинаковые крики: да здравствуютъ патріоты, да здравствуютъ федералисты!
   Среди общаго энтузіазма я все-таки замѣтилъ, что въ отдаленномъ уголкѣ часовни стояла съ ребенкомъ на рукахъ Лазули и знаками говорила мнѣ: браво, Паскаль, браво.
   Командиръ Муассонъ подбѣжалъ ко мнѣ, обнялъ меня и поцѣловалъ въ обѣ щеки. Громче, чѣмъ когда, забили барабаны, и засѣданіе было кончено.
   Тогда въ толпѣ нѣсколько добрыхъ патріотовъ подняли крикъ:
   -- Идемъ къ Линскимъ воротамъ -- тамъ много вина!
   Это предложеніе было единодушно принято, и марсельскій батальонъ, выстроившись на площади, двинулся съ своимъ обозомъ подъ эскортомъ какъ національныхъ гвардейцевъ, такъ и громадной толпы, къ Ронской гавани, гдѣ вдоволь было для всѣхъ вина, хлѣба, маслинъ, орѣховъ и чесноку.
   Часы шли за часами, а марсельцы и авиньонцы продолжали пить, ѣсть, пѣть и плясать, такъ какъ послѣ заката солнца выступили на сцену тамбурины, и потянулась нескончаемая фарандола. Но я не принималъ участія въ пляскахъ, такъ какъ я слишкомъ гордился своимъ поступленіемъ въ марсельскій батальонъ и старался принять на себя серьезный видъ взрослаго человѣка. Я переходилъ отъ одной группы марсельцевъ къ другой, знакомился со своими будущими товарищами и чокался съ ними. Но меня безпокоило то, что они, несмотря на всю любезность ко мнѣ, обращались со мной, какъ съ ребенкомъ. Они все спрашивали меня: молодчикъ, сколько тебѣ лѣтъ? И я отвѣчалъ -- шестнадцать, стараясь казаться какъ можно выше ростомъ и подергивая свои губы, на которыхъ, увы, не было даже ни малѣйшаго пушка. Чтобы походить на марсельцевъ, я воткнулъ въ дуло моего ружья вѣтку ивы и выпачкалъ въ пыли свои башмаки.
   Среди общей суматохи я потерялъ изъ виду Воклера и сталъ съ безпокойствомъ его розыскивать въ тѣснившей меня со всѣхъ сторонъ толпѣ; но вдругъ раздались звуки бича и шумъ колесъ. Толпа разступилась, и я отскочилъ въ сторону. Но, Боже мой! что я увидѣлъ -- экипажъ маркиза Амбрена. На козлахъ сидѣлъ злой Сурто, а рядомъ помѣщался мой бѣдный отецъ, блѣдный, изнуренный, грустный и съ ясными слѣдами полученныхъ ударовъ бича по лицу. Я задрожалъ всѣмъ тѣломъ и едва не лишился чувствъ. Экипажъ медленно проѣхалъ мимо меня, и я увидалъ въ немъ маркизу Аделаиду, хорошенькую Аделину, господина Робера и маленькую фигуру самого маркиза. Я взглянулъ еще разъ на моето отца, чтобы убѣдиться, наяву ли я его вижу, но глаза мои встрѣтились съ жестокимъ взглядомъ Сурто, ясно говорившимъ: погоди, молодчикъ, ты теперь мой. Затѣмъ экипажъ исчезъ, и толпа продолжала веселиться.
   Я былъ въ отчаяніи и не зналъ, что мнѣ дѣлать. Мой отецъ находился въ двухъ шагахъ отъ меня, и я не смѣлъ къ нему подойти, не смѣлъ сказать ему ни слова. Я чувствовалъ, что если я приближусь къ нему и заговорю, то я погибъ. Мнѣ это ясно говорили дико блестѣвшіе глаза Сурто. Единственнымъ моимъ спасеніемъ могъ быть Воклеръ, а потому я снова сталъ розыскивать его, бѣгая то въ одну, то въ другую сторону.
   Неожиданно я почувствовалъ, что кто-то схватилъ меня за плечо. Я обернулся. За мною стояли Сурто и мой отецъ. Какъ только экипажъ выѣхалъ изъ толпы, этотъ злодѣй передалъ вожжи сыну маркиза и, съ разрѣшенія старика отправился, съ моимъ отцомъ розыскивать меня. Тщетно старался я освободиться отъ него, но его желѣзные пальцы держали мое плечо, словно въ тискахъ.
   -- Пойдемъ, пойдемъ,-- грозно сказалъ онъ:-- твой отецъ хочетъ, чтобы ты вернулся домой.
   -- Я не хочу, я свободный человѣкъ, я поступилъ волонтеромъ въ марсельскій батальонъ.
   -- Увидимъ, пойдемъ къ командиру,-- произнесъ Сурто, не выпуская меня изъ своихъ рукъ.
   -- Да, да, негодяй,-- бормоталъ отецъ себѣ подъ носъ:-- ты долженъ вернуться домой -- такъ приказалъ маркизъ.
   Муассонъ случайно находился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ и, замѣтивъ безпорядокъ, подошелъ къ Сурто.
   -- Что это значитъ?-- спросилъ онъ.
   -- Да вотъ этотъ мальчишка убѣжалъ изъ родительскаго дома, и старикъ отецъ, который здѣсь на лицо, хочетъ вернуть его домой къ матери, умирающей отъ горя.
   -- Не хорошо бросать старыхъ родителей,-- произнесъ Муассонъ, насупивъ брови:-- Франція еще въ тебѣ не нуждается. Ступай домой съ отцемъ, а когда у тебя выростутъ усы, то приходи -- мы тебя не на шутку возьмемъ въ нашъ марсельскій батальонъ.
   Онъ повернулся и отошелъ, не желая слушать моихъ объясненій.
   Мой отецъ низко поклонился командиру, а Сурто, грубо дернувъ меня, потащилъ за собой, расталкивая толпу. Мой отецъ едва поспѣвалъ за нами. Я погибъ. Одинъ Воклеръ могъ бы меня спасти, такъ какъ онъ одинъ зналъ мою исторію. Но его нигдѣ не было видно. Вѣроятно, онъ пошелъ съ Лазули домой, чтобы приготовиться къ походу въ Парижъ.
   Къ довершенію несчастья, мое ружье и сабля остались за городомъ подлѣ укрѣпленія, гдѣ мы сложили свое оружіе въ ожиданіи марсельцевъ. Одинъ, невооруженный, я положительно былъ въ рукахъ Сурто и скорѣе мертвый, чѣмъ живой, слѣдовалъ за нимъ. Пройдя черезъ весь аристократическій кварталъ, мы достигли дома маркиза Амбрена, въ улицѣ Фіалокъ. Экипажъ стоялъ посреди двора, и слуги наполняли его разною провизіею, подъ наблюденіемъ Робера и Аделины.
   -- Ага! Попался-таки, бродяга!-- воскликнулъ Роберъ, смотря на меня съ злобнымъ смѣхомъ:-- заприте его въ подвалъ и не выпускайте оттуда.
   Мой отецъ подошолъ къ нему и, по своему обыкновенію, преклонивъ колѣна, поцѣловалъ ему руку. Аделина же, всплеснувъ руками, отвернулась; я понялъ, что ей было жаль меня, но она не смѣла сказать ни слова.
   Сурто потащилъ меня въ сѣни и, поднявъ среди пола люкъ, спустилъ въ мрачный подвалъ по узенькой лѣсенкѣ. Исчезая въ темнотѣ, я слышалъ, какъ Роберъ сказалъ моему отцу:
   -- Каковъ негодяй твой сынокъ! Ты думалъ, что онъ спокойно живетъ въ домѣ каноника Жоссерана, куда послалъ его Рандуле, а онъ оказался въ разбойничьей шайкѣ. Ты видѣлъ его въ ихъ ливреѣ?
   Между тѣмъ Сурто отворилъ дверь подвала и, втолкнувъ меня туда, произнесъ:
   -- Околѣвай здѣсь, щенокъ! А если проголодаешься, то съѣшь сегодня правую руку, а назавтра прибереги лѣвую.
   Видя свою вѣрную погибель, я сталъ уговаривать и упрашивать палача, но онъ дико захохоталъ.
   -- Ты, негодяй,-- пробормоталъ онъ сквозь зубы: -- слишкомъ многое видѣлъ и можешь кое-что поразсказать. Помнишь, какъ ты взлѣзъ на дерево въ Ла-Гарди? Помнишь, что ты видѣлъ вечеромъ въ больницѣ? По крайней мѣрѣ здѣсь въ подвалѣ твой языкъ никому не опасенъ.
   Онъ щелкнулъ замкомъ и заперъ дверь. Его шаги раздались по лѣстницѣ, а потомъ люкъ хлопнулъ съ такой силой, словно раздался пушечный выстрѣлъ. Я очутился одинъ среди мрака, холода и вѣрной смерти.
   Не было никакого сомнѣнія, что я долженъ былъ умереть съ голода. Никто не могъ оказать мнѣ помощи. Но что же я сдѣлалъ? Что я видѣлъ со стараго дуба въ Ла-Гарди? Неужели виновникомъ грозившей мнѣ смерти былъ мой отецъ? Онъ не могъ, по всей вѣроятности, меня выдать, намѣренно меня продать, онъ самъ не зналъ, что дѣлалъ. Еще не прошли на лицѣ его шрамы отъ нанесенныхъ побоевъ, а онъ цѣловалъ уже руку. Одно это зрѣлище приводило меня въ бѣшенство. Нѣтъ, лучше умереть!.. Но что такое я видѣлъ на деревѣ въ Ла-Гарди? Эта мысль не выходила у меня изъ головы... Ахъ, да! Я сталъ мало-по-малу припоминать, что однажды, уже очень давно, я взлѣзъ на старый дубъ, чтобы снять птичье гнѣздо, и вдругъ услыхалъ подъ деревомъ чьи-то голоса. Это были маркиза и Сурто. Они держали другъ друга за руку и разговаривали вполголоса. Я прекрасно разслышалъ, какъ маркиза сказала: "дѣйствуй скорѣе, да не дай промаха". Я подождалъ, пока они удалились, и сталъ поспѣшно спускаться съ дерева, дрожа отъ страха; но неожиданно Сурто обернулся и увидалъ меня. Повидимому, съ этой минуты онъ поклялся меня убить. Теперь же у него къ этому предлогъ: ударъ брошеннымъ мною камнемъ въ ногу Робера.
   Разсуждая подобнымъ образомъ, я вдругъ услышалъ шорохъ въ углу подвала: тамъ бѣгали крысы по осколкамъ выброшенныхъ бутылокъ. Я обрадовался. Кускомъ стекла я могъ открыть вену и тѣмъ избѣгнуть голодной смерти! Я ощупью сталъ пробираться къ тому мѣсту, гдѣ звенѣли стекла, но на каждомъ шагу я натыкался лицемъ на густую паутину и съ трудомъ освобождался отъ нея. Богъ знаетъ, сколько времени не ходили въ этотъ подвалъ. Все-таки я кое-какъ добрался до груды разбитыхъ бутылокъ, но въ ту минуту, какъ протянулъ къ нимъ руку, надъ моей головой раздался шумъ: снова приподымали трапъ, и чьи-то шаги послышались по лѣстницѣ. Я притаилъ дыханіе.
   Очевидно, это былъ Сурто, который шелъ, чтобы убить меня. Несмотря на мое намѣреніе наложить на себя руки, я вздрогнулъ. Я хотѣлъ умереть, но не отъ руки этого злодѣя, и потому рѣшился дорого продать свою жизнь.
   Я схватилъ первую попавшуюся мнѣ бутылку и поднялъ ее съ цѣлью ударить ею по лицу Сурто. Въ эту минуту дверь отворилась на своихъ тяжелыхъ петляхъ.
   Къ величайшему своему удивленію, я увидалъ маленькую Аделину, державшую въ рукахъ лампочку.
   -- Шш... шш..-- произнесла она шепотомъ:-- Паскалэ, гдѣ ты? Я пришла спасти тебя.
   Я подбѣжалъ къ ней, бросился на колѣни и промолвилъ:
   -- Это вы, Аделина? Не выдавайте меня Сурто: онъ меня убьетъ!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, голубчикъ Паскалэ, я пришла сюда, чтобы избавить тебя отъ этого злого человѣка. Иди за мной и не говори ни слова. Я тебя выведу изъ этого дома, но, смотри, никогда опять не попадайся въ когти Сурто. Онъ теперь роетъ тебѣ могилу въ саду: онъ поклялся, что убьетъ тебя сегодня ночью и похоронить въ темнотѣ. Ну, пойдемъ!
   Я молча послѣдовалъ за ней.
   Мы поднялись по лѣстницѣ и общими силами открыли тяжелый люкъ, потомъ мы прошли черезъ сѣни и, отворивъ дверь, очутились за внутренномъ дворѣ.
   -- Тебѣ надо перелѣзть черезъ эту стѣну,-- сказала шепотомъ Аделина:-- по ту сторону улица, я ты будешь спасенъ.
   И она своими маленькими ручками старалась придвинуть высокую лѣстницу отъ птичника. Но я привыкъ лазать по высокимъ деревьямъ и отвѣснымъ горамъ, а потому въ одну минуту забрался на стѣну, соскочилъ съ нея и, признаюсь, къ моему стыду, не поблагодаривъ доброй дѣвушки, пустился бѣгомъ по улицѣ къ большой площади.
   Авиньонъ теперь спалъ, и все въ немъ было тихо, какъ въ могилѣ. Конечно, я миновалъ аристократическій кварталъ и выбиралъ самые отдаленные закоулки, чтобы не повстрѣчаться съ патрулемъ папистовъ. Никто не попадался мнѣ по дорогѣ, и при свѣтѣ луны я видѣлъ только свою тѣнь.
   Наконецъ, я добрался до дома Лазули. На Жакмарской колокольнѣ пробило полночь, но все-таки въ окнѣ виднѣлся свѣтъ. Я постучался въ дверь.
   -- Лазули! Лазули! Это я.
   -- Неужели это онъ, Паскалэ?-- послышался голосъ Лазули, которая поспѣшно спускалась по лѣстницѣ.
   Черезъ минуту ключъ скрипнулъ въ замкѣ, и дверь широко отворилась. Лазули приняла меня въ свои объятія и стала покрывать поцѣлуями.
   -- Но откуда ты, гдѣ ты былъ? Тебя ищутъ по всему Авиньону. Воклеръ ушелъ съ марсельцами, но приказалъ тебѣ слѣдовать за нимъ по дорогѣ въ Парижъ. Ахъ, какъ я рада тебя видѣть, красавчикъ Паскалэ! Куда ты дѣлся? разскажи мнѣ?
   И она снова покрывала меня поцѣлуями.
   Хотя я былъ ребенокъ, но поцѣлуи этой красивой женщины заставляли меня дрожать отъ удовольствія, и, чтобы не показаться неблагодарнымъ въ этомъ случаѣ, какъ относительно Аделины, я пламенно отвѣчалъ на ея ласки.
   Неожиданно она отшатнулась отъ меня и, доставъ хлѣба и вина, сказала:
   -- Ты вѣрно проголодался? Тиль и пей, да, главное, разсказывай, гдѣ ты былъ, а потомъ бѣги за марсельскимъ батальономъ, ты догонишь его въ Бердеттѣ, въ полумилѣ отсюда. Они тамъ переночуютъ, а на разсвѣтѣ отправятся дальше.
   Я съ удовольствіемъ повиновался. Поѣлъ, выпилъ и разсказалъ обо всемъ, случившемся со мною.
   -- Это невозможно!-- воскликнула она, выслушавъ съ любопытствомъ мой разсказъ:-- куда мы идемъ? Кругомъ насъ все разбойники! Какъ же я останусь здѣсь одна съ моимъ маленькимъ Клярэ? Я, право, боюсь твоего Сурто! Ну, бери ружье и догоняй твой батальонъ, а Воклеру скажи, что я не хочу оставаться здѣсь одна, поѣду въ Парижъ на будущей недѣлѣ, со слѣдующимъ дилижансомъ. Я васъ, значитъ, обгоню и приготовлю въ Парижѣ вамъ комнатку. Въ случаѣ несчастья, я буду у васъ подъ рукой, да, къ тому же, я тоже патріотка и хочу принять участіе въ вашихъ подвигахъ. Вотъ твоя котомка: въ ней новая рубашка, красный поясъ, фляжка съ водкой, два пистолета, порохъ, пули, кремни, трехцвѣтныя кокарды и твои деньги. Онѣ тебѣ понадобятся: до Парижа далеко, да и тамъ господствуютъ аристократы, значить, даромъ не добьешься и воды. Поцѣлуй на прощанье маленькаго Клярэ, но не разбуди его. Ну, ступай! ступай! Да, смотри, разскажи все Воклеру.
   Она привязала мнѣ котомку на спину ремнями, которые скрещивались на груди, и посвѣтила мнѣ, пока я, нагруженный такимъ образомъ и съ ружьемъ въ рукѣ, спустился по лѣстницѣ.
   -- Да, да,-- продолжала она: -- я непремѣнно выѣду отсюда на будущей недѣлѣ. Такъ и скажи Воклеру.
   Я былъ взволнованъ, и ничего не отвѣчалъ, но не успѣлъ переступить черезъ порогъ, какъ дверь съ шумомъ захлопнулась. Я очутился одинъ среди пустынной авиньонской площади и, взявъ ружье на плечо, отправился пѣшкомъ въ Парижъ.
   Дойдя до этого мѣста своего разсказа, старый Паскаль остановился:
   -- Ну, друзья мои, пора намъ и расходиться.
   -- Но завтра вы намъ раскажете, что видѣли въ Парижѣ?-- воскликнулъ Матеронъ:-- вѣдь вы остановились на самомъ интересномъ мѣстѣ.
   -- Конечно, конечно,-- отвѣчалъ Паскаль, уже шагая по улицѣ.
   

V.
На пути.

   Во время ужина мой отецъ сказалъ:
   -- Мнѣ принесутъ масло въ десять часовъ вечера, и надо, чтобы кто нибудь принялъ его здѣсь, а я буду на мельницѣ.
   -- Хорошо, я останусь дома,-- отвѣчалъ дѣдъ:-- и посмотрю, чтобы рабочіе хорошо наполнили всѣ кувшины.
   -- Такъ, значитъ, мы не пойдемъ на посидѣлки?-- воскликнулъ я съ отчаяніемъ:-- а сегодня старый Паскаль будетъ разсказывать о своемъ походѣ въ Парижъ.
   -- Однако мы не можемъ же остаться на весь годъ безъ масла, потому что мальчугану хочется слушать какія-то сказки,-- произнесъ отецъ, насупивъ брови.
   -- Ну, ну, ты пойдешь на посидѣлки съ дѣдомъ,-- промолвила мать, сжалившись надо мной:-- а я подожду рабочихъ и приму масло.
   О добрая мать! Она была готова на все, чтобы только сдѣлать удовольствіе своему ребенку.
   Дѣдъ зажегъ фонарь, и мы поспѣшно отправились.
   Мы не даромъ торопились, такъ какъ, войдя въ хижину, мы уже застали всѣхъ въ сборѣ, и Паскаль уже раскрылъ ротъ, чтобы продолжать свой разсказъ.
   -- Я быстро шелъ по берегу Роны, выбирая самыя короткія тропинки. Небо было усѣяно звѣздами, а полная красноватая луна походила на заходящее солнце. Рѣка тихо пробѣгала подъ тѣнью тополей. Соловьи перекликались съ берега на берегъ. Въ травѣ блестѣли свѣтляки. По временамъ за изгородью слышался шепотъ молодыхъ дѣвушекъ и юношей, которые проводили прекрасную ночь подъ чистымъ небомъ, вдали отъ своихъ жилищъ. Но ничто не могло меня остановить, и я не спускалъ глазъ съ виднѣвшейся вдали опушки Вердетскаго лѣса. Меня только пугала мысль, чтобы я не опоздалъ, и чтобы марсельцы не ушли оттуда. Мнѣ казалось, что никакая радость, никакое счастье не могло сравниться съ тѣмъ, какое овладѣетъ мною, когда я встану въ ряды марсельцевъ и пойду на Парижъ, съ цѣлью прогнать правительство, которые измѣнило націи.
   Передъ самымъ Вердетскимъ лѣсомъ тянулась длинная канава, и я только что хотѣлъ перескочить черезъ нее, какъ раздался громкій голосъ.
   -- Кто идетъ?
   -- Другъ свободы!-- отвѣчалъ я.
   -- Покажись, кто ты.
   -- Я Паскалэ, авиньонскій волонтеръ.
   -- Знаю, знаю, мальчуганъ. Да здравствуетъ нація! А мы, чортъ возьми, думали, что ты пропалъ.
   Въ ту же минуту со всѣхъ сторонъ: изъ канавы и изъ лѣса, повыскакали марсельцы, въ томъ числѣ командиръ Муассонъ, капитанъ Гарнье и фельдфебель Воклеръ. Послѣдній бросился ко мнѣ, поднялъ меня на руки, какъ ребенка, и покрылъ поцѣлуями. Онъ не могъ отъ волненія ничего говорить, и мы оба плакали отъ радости. Командиръ же Муассонъ повторялъ нѣсколько разъ:
   -- Я уже хотѣлъ вернуться въ Авиньонъ и разыскать тебя. Меня все мучила мысль, что я отдалъ тебя негодяю нѣмцу.
   -- Ну, все обошлось хорошо! Не будемъ больше объ этомъ думать,-- воскликнулъ Воклеръ, опуская меня на землю:-- ты лучше разскажи, что съ тобою случилось. Да видѣлъ ли ты Лазули?
   -- Конечно, видѣлъ. Она передала мнѣ ружье, саблю и котомку.
   И я разсказалъ всѣ свои похожденія.
   -- Однако, намъ нечего терять времени,-- произнесъ наконецъ Муассонъ:-- вскорѣ взойдетъ солнце, и намъ пора выступать. Барабанщики, бейте походъ!
   И подъ громкіе звуки барабана Воклеръ не переставалъ повторять:
   -- Это невѣроятно! Это невозможно! А что тебѣ сказала Лазули?
   -- Она сказала, что на будущей недѣлѣ поѣдетъ въ дилижансѣ въ Парижъ, со своимъ маленькимъ Клярэ. Она насъ обгонитъ и будетъ ждать въ Парижѣ. Ей также хочется принять участіе въ борьбѣ.
   -- И прекрасно: намъ будетъ веселѣе, да и у меня отойдетъ большая забота. Но какъ ты пойдешь съ нами, Паскале? Ты вѣрно очень усталъ, а мы намѣрены, не останавливаясь, сдѣлать шесть миль до Оранжа.
   -- Я нисколько не усталъ. Но зачѣмъ мы остановимся въ Оранжѣ?
   Въ моей дѣтской головѣ составилась мысль, что Парижъ недалеко, за горами, и что мы достигнемъ его въ одинъ переходъ.
   Батальонъ выстроился и двинулся въ путь подъ звуки барабана и пѣніе марсельезы. Я шелъ тотчасъ послѣ барабанщиковъ, рядомъ съ тѣмъ федералистомъ, который носилъ по улицамъ Авиньона, въ родѣ знамени, декларацію правъ человѣка. Онъ былъ истый марселецъ, добрый, веселый, всегда готовый на шутку. Звали его Саматъ. Я старался идти съ нимъ нога въ ногу и во все горло подтягивалъ: къ оружію, граждане!
   -- Хорошо, мальчуганъ! Молодецъ!-- одобрительно произносилъ онъ.
   И я увеличивалъ свои шаги и пѣлъ все громче и громче, думая, что меня слышатъ въ Авиньонѣ, даже въ родномъ селеніи, и что вся земля колышется отъ нашихъ шаговъ, отъ звуковъ нашего пѣнія.
   При восходѣ солнца мы прошли черезъ маленькую деревню Сортъ. Всѣ обитатели ея, мужчины и женщины, повыскакали съ постелей и смотрѣли на насъ въ окна. Молодежь рукоплескала, посылала намъ поцѣлуи и кричала:
   -- Да здравствуютъ марсельцы! Долой тирановъ!
   Только старыя морщинистыя лица отвертывались отъ насъ и съ крестнымъ знаменіемъ закрывали окошки и плевали намъ вслѣдъ.
   За Сортомъ потянулись поля, покрытыя золотистою жатвою, и къ полудню мы достигли Оранжа. Насъ встрѣтило все населеніе, съ мэромъ, или, каісъ тогда онъ назывался, съ консуломъ во главѣ. При входѣ въ городъ Саматъ снова развернулъ свое импровизованное знамя и попрежнему заставлялъ прикладываться къ нему всякаго, кто не кричалъ: "да здравствуетъ нація". Я былъ внѣ себя отъ восторга и, выступая впереди баталіона, думалъ съ гордостью, что всѣ глаза въ этомъ новомъ для меня городѣ сосредоточены на мнѣ.
   Въ ратушѣ консулъ произнесъ безконечную рѣчь, изъ которой никто не понялъ ни слова, такъ что наконецъ одинъ изъ марсельцевъ, по имени Морганъ, громко перебилъ его:
   -- Хорошо, хорошо, консулъ. Вы говорите краснорѣчиво, да у насъ горло пересохло. Дайте-ка намъ лучше вина. Да здравствуетъ нація!
   Всѣ засмѣялись и захлопали, а консулъ добродушно отвѣтилъ:
   -- Я вижу, друзья, въ чемъ дѣло. Вамъ хочется поскорѣе промочить горло. Ну, пойдемте на тріумфальную площадь. Тамъ васъ ждетъ доброе вино и хорошій хлѣбъ. Да здравствуетъ нація!
   Возстановивъ свои силы, мы разбрелись вдоль аллеи, усаженной тополями, и каждый, какъ умѣлъ, пріютился для отдыха. Кто спалъ лежа, кто дремалъ сидя. Я также прилегъ рядомъ съ Воклеромъ, положивъ голову на свою котомку и не выпуская изъ рукъ ружья. Я вскорѣ заснулъ и во снѣ пережилъ всѣ ужасы моихъ похожденій въ Авиньонѣ, а когда я въ испугѣ открылъ глаза и схватилъ за руку Воклера, то представьте мое изумленіе: по парижской дорогѣ быстро катился экипажъ маркиза Амбрена, запряженный кровными лошадьми.
   -- Что случилось?-- спросилъ Воклеръ.
   -- Посмотрите вонъ на тотъ экипажъ. Тамъ сидитъ маркизъ Амбренъ, а на козлахъ Сурто.
   -- Неужели! Жаль, что мы раньше не видѣли.
   То же подтвердилъ подошедшій къ намъ Муассонъ.
   -- Вотъ пропустили-то хорошій случай!-- воскликнулъ онъ,-- мы взяли бы ихъ трехъ прекрасныхъ лошадей и повезли бы на нихъ наши пушки.
   Между тѣмъ капитанъ Гарнье приказалъ выступать. Раздался барабанный бой, и мы вышли изъ города среди восторженныхъ криковъ всего населенія.
   Совершенно иное зрѣлище представила деревня Морна, чрезъ которую намъ пришлось пройти при закатѣ солнца. Всѣ двери и окна были затворены, и нигдѣ не виднѣлось ни одного обитателя. Только испуганныя куры бѣгали по дорогѣ, громко кудахтая.
   -- Вотъ тебѣ и на!-- произнесъ Саматъ, который напрасно развернулъ свою декларацію, такъ какъ некому было къ ней прикладываться.
   -- Чортъ возьми! Куда дѣвались всѣ жители?-- кричалъ вовсе горло Морганъ, ударяя прикладомъ ружья по дверямъ и оконнымъ ставнямъ.
   Однако, покинувъ это пустынное селеніе, мы все-таки продолжали слышать кудахтанье куръ, и, обернувшись, я увидалъ, въ чемъ дѣло.
   Нѣкоторые изъ федералистовъ, взбѣшенные тѣмъ, что никого не было въ селеніи, погнались за курами, наловили ихъ достаточное количество и, безжалостно проткнувъ ихъ штыками или саблями, несли съ собой въ видѣ трофеевъ. Несчастныя куры оглашали воздухъ жалобными воплями, а солдаты только смѣялись.
   Мало-по-малу смерклось. Уже болѣе не слышно было ни пѣнія, ни разговоровъ, а мы все шли и шли.
   Неожиданно вдали на дорогѣ показался какой-то маленькій свѣтъ. Тотчасъ общее вниманіе обратилось на него, и каждый изъ насъ старался по-своему объяснить его происхожденіе.
   -- Это дилижансъ!-- кричалъ одинъ.
   -- Это карета,-- говорилъ другой.
   -- Это блуждающій огонекъ,-- увѣрялъ третій.
   Огонекъ все приближался, и наконецъ мы увидали передъ собою человѣка съ фонаремъ. Онъ неистово махалъ руками, какъ бы преграждая намъ дорогу, и кричалъ изо всѣхъ силъ:
   -- Взмилуйтесь! Взмилуйтесь! Мы добрые патріоты, но бѣдняки. Пожалѣйте насъ! Мы вамъ дадимъ все, чего вы потребуете, только не губите насъ!
   -- Но кто вы такой?-- спросилъ Саматъ, взявъ изъ рукъ незнакомца фонарь и разсматривая его съ ногъ до головы:-- кто вамъ сказалъ, что мы разбойники и хотимъ вамъ зла.
   -- Я консулъ Пьерлаты и, прежде чѣмъ покинуть селеніе, его жители сказали мнѣ: дайте имъ вдоволь ѣсть и пить. Я все это сдѣлаю, только не жгите нашихъ домовъ и не губите нашего имущества.
   -- Дуракъ,-- отвѣчалъ Морганъ, среди общаго хохота, который невольно возбуждался уморительной фигурой консула, дрожавшаго, какъ въ лихорадкѣ: -- за кого ты насъ принимаешь? За разбойниковъ, за убійцъ? Скажи своимъ пьерлатинцамъ, что мы патріоты, и что намъ хватитъ двухъ бочекъ вина.
   -- Они всѣ спаслись бѣгствомъ на ронскіе острова, какъ только проѣхалъ экипажъ.
   -- Какой экипажъ?
   -- Не знаю. Какой-то экипажъ остановился вечеромъ на нашей площади, и возница громко крикнулъ, не сходя съ козелъ: "добрые люди, спасайтесь; марсельскіе разбойники идутъ сюда, и завтра вы будете всѣ убиты, а дома ваши разграблены". Онъ не прибавилъ ни слова, и экипажъ умчался.
   -- Мы знаемъ этотъ экипажъ,-- замѣтилъ Воклеръ, обращаясь къ командиру:-- мы найдемъ его въ Парижѣ и маркиза также.
   -- Хорошо, хорошо,-- перебилъ его Морганъ: -- ну, гражданинъ консулъ, у васъ въ рукахъ фонарь, и вы насъ проводите въ погребъ, въ которомъ болѣе всего вина. Большаго мы отъ васъ ничего не потребуемъ.
   -- Съ удовольствіемъ,-- произнесъ старикъ и пошелъ впереди баталіона, бормоча себѣ подъ носъ:-- еслибъ они это знали, то никогда не скрылись бы на ронскихъ островахъ. А то они ушли всѣ и увели съ собою козъ, ословъ, муловъ, даже кроликовъ. И какъ женщины вопили, а дѣти плакали! Я одинъ остался. Я сказалъ себѣ: ты консулъ, и пусть тебѣ отрубятъ голову, но ты долженъ исполнить свой долгъ.
   -- Что ты тамъ говоришь, старикъ?-- спросилъ Морганъ:-- скоро ли мы дойдемъ до твоего погреба?
   -- Сейчасъ.
   Дѣйствительно, черезъ нѣсколько шаговъ онъ остановился передъ запертой дверью.
   -- Это самый богатый погребъ въ селеніи,-- сказалъ онъ:-- но они унеели съ собой ключъ.
   -- Не безпокойтесь объ этомъ, гражданинъ консулъ!-- воскликнулъ Морганъ:-- у насъ есть ключи для всякой двери. Эй, Пеллу! Давай сюда телѣгу съ кузницей. Мы откроемъ любой замокъ, хоть въ королевскомъ дворцѣ въ Парижѣ!
   Пеллу, служившій пушкаремъ въ отрядѣ, тотчасъ распорядился, чтобы пододвинули къ дверямъ телѣгу съ кузнечными принадлежностями; восемь человѣкъ впряглись въ нее и съ такой силой ударили задкомъ телѣги въ дверь, что та слетѣла съ петель. Мы всѣ бросились въ погребъ и въ одну минуту выбили дно у большой бочки съ виномъ; затѣмъ всякій, какъ умѣлъ, сталъ черпать изъ нея вино и пить. Когда всѣ знатно перепились, то легли спать на кучахъ соломы, лежавшей на площади селенія. Я послѣдовалъ общему примѣру и скоро заснулъ.
   На зарѣ командиръ, капитанъ и фельдфебель Воклеръ, воздержавшіеся отъ вина и прокараулившіе насъ всю ночь, забили тревогу. Въ одну минуту мы всѣ вскочили и были готовы къ походу.
   Командиръ построилъ свой баталіонъ въ порядкѣ и, выйдя впередъ, произнесъ громкимъ голосомъ:
   -- Я знаю, что вы добрые патріоты, и что вы исполните свой долгъ, не боясь смерти. Друзья мои, отечество въ опасности: Франція погибаемъ, и правительство измѣнило народу, вступивъ въ союзъ съ чужестранцами. Вы хорошо сдѣлали, что отдохнули, но теперь ускоримъ свои шаги и пойдемъ прямо на Парижъ, гдѣ покажемъ, что такое красные юга.
   Со всѣхъ сторонъ раздался единодушный крикъ:
   -- Да здравствуетъ нація!
   Командиръ обратился тогда къ пьерлатскому консулу, который не отставалъ отъ него ни на шагъ:
   -- Гражданинъ консулъ, ты скажешь жителямъ Пьерлаты, что люди марсельскаго батальона такіе же сыны земли и такіе же работники, какъ они сами. Они идутъ въ Парижъ, чтобы уничтожить тиранію, но по дорогѣ ведутъ себя, не какъ разбойники, а какъ честные люди, платящіе за все, что берутъ.
   Говоря это, онъ вынулъ изъ кармана какую-то бумагу и по далъ консулу.
   -- Это національный билетъ, по которому вы получите изъ казначейства деньги за выпитое вино и произведенные убытки.
   Обрадованный консулъ не вѣрилъ своимъ глазамъ и снова отъ волненія дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
   Барабаны били между тѣмъ походъ, и батальонъ отправился по дорогѣ въ Парижъ, распѣвая марсельезу.
   Теперь я шелъ въ арьергардѣ, подлѣ фельдфебеля Пеллу. Мнѣ хотѣлось вступить съ нимъ въ разговоръ и добиться, чтобы мнѣ дозволили тащить пушку, такъ какъ это придало бы мнѣ большее значеніе, и никто бы послѣ этого не сталъ называть меня мальчишкой. Но не успѣлъ я заикнуться объ этомъ, какъ Пеллу поспѣшно воскликнулъ:
   -- Нѣтъ, твоя очередь еще придетъ. До Парижа далеко -- ты и такъ устанешь, неся ружье, саблю и котомку.
   Я покраснѣлъ и ничего не отвѣчалъ. Въ эту минуту какая-то курица, случайно попавъ въ ряды солдатъ, стала метаться во всѣ стороны, громко кудахтая. Конечно, солдаты старались ее поймать, но долго безъ успѣха, и я не отставалъ отъ нихъ. Наконецъ мнѣ удалось вонзить въ нее штыкъ, и я съ гордостью понесъ ее на своемъ ружьѣ.
   Товарищи съ завистью говорили другъ другу:
   -- Вотъ мальчишка-то досталъ курицу, молодецъ!
   Но когда Воклеръ увидалъ меня, то, нахмуривъ брови, спросилъ:
   -- Чья эта курица?
   -- Моя.
   -- А ты заплатилъ за нее?
   -- Нѣтъ?
   -- Значитъ, ты ее своровалъ. Чтобы этого больше никогда не случалось!
   Мнѣ стало очень стыдно. Воклеръ былъ правъ: дѣйствительно я своровалъ курицу и, можетъ быть, у очень бѣднаго человѣка. Что мнѣ было съ нею дѣлать? Съ этими мыслями я опередилъ батальонъ и снова примкнулъ къ Самату и Моргану. Чтобы скрыть свое смущеніе, я сталъ пѣть изо всей силы: "Идемъ, родины сыны!"...
   -- Ахъ, это ты,-- сказалъ Саматъ:-- откуда это ты досталъ такую прелестную пулярдку? А у насъ-то, бѣдняковъ, ничего нѣтъ.
   -- А вамъ бы хотѣлось такой пулярдки!-- воскликнулъ я, и въ ту же минуту перекинулъ курицу на его штыкъ.
   -- А мальчуганъ-то не дуракъ: онъ хочетъ, чтобы я понесъ ему курицу. Ну, да не бѣда: я ее сжарю, а съѣдимъ-то мы ее всѣ вмѣстѣ!
   И мы въ три голоса затянули:
   "Идемъ, родины сыны!"...
   Я былъ внѣ себя отъ радости. У меня съ груди словно свалилась гора, и я весело шелъ то во главѣ, то въ арьергардѣ батальона, громко распѣвая марсельезу.
   Наконецъ мы вошли въ маленькій городокъ Монтелимаръ. Все улицы кишѣли народомъ. На клубѣ патріотовъ развѣвался красный флагъ. Мы расположились бивакомъ на берегу рѣки, изжарили курицу, потоварищески съѣли ее всѣ вмѣстѣ, а потомъ, растянувшись на травѣ, заснули крѣпкимъ сномъ.
   Отдохнувъ и возстановивъ свои силы, мы послѣ заката солнци снова пустились въ путь, а добрые граждане Монтелимара наградили насъ всякаго рода провизіей.
   Мы шли, не останавливаясь, всю ночь. Хотя было очень тепло, даже жарко, но я, съ каждымъ шагомъ, замѣчалъ, что мы удалялись отъ юга и приближались къ сѣверу. Уже не видно было масличныхъ деревьевъ, а вишневыя уже отцвѣли.
   Видя эту разительную перемѣну въ природѣ, я невольно восклицалъ:
   -- Значитъ, мы ушли очень далеко?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Морганъ:-- намъ еще придется много маршировать, ну, да ничего: если не въ пятнадцать, то въ двадцать дней дойдемъ до Парижа и зададимъ ходу измѣнникамъ.
   На слѣдующій день мы прошли мимо Воланса, но не остановились тамъ, такъ какъ командиръ торопился въ Парижъ. Покрытые пылью, усталые, но бодрые и съ лавровыми вѣтками на ружьяхъ, шляпахъ и колпакахъ, мы гордо продефилировали передъ испуганными жителями города, не знавшими, были ли мы друзья, или враги.
   Къ вечеру мы разбили лагерь въ Карнатскомъ лѣсу, а на слѣдующій день попрежнему все шли, шли. Тяжело, невыносимо было идти не останавливаясь, но мы знали, что въ концѣ концовъ насъ ждетъ торжество свободы, и это сознаніе придавало намъ новыя силы.
   При проходѣ мимо полей, на которыхъ происходила жатва, мы заговаривали съ поселянами, хотя едва понимали ихъ скверный акцентъ, такъ рѣзко отличавшійся отъ нашего южнаго. Они съ удивленіемъ смотрѣли на насъ, а мы весело подшучивали надъ ними.
   При закатѣ солнца, показался вдали городъ Вьена, съ его громаднымъ соборомъ св. Маврикія.
   Неожиданно у меня явилось желаніе войти въ этотъ городъ, везя на себѣ пушку. Я незамѣтно отсталъ отъ своихъ товарищей во главѣ батальона и присоединился къ арьергарду.
   -- Эге,-- сказалъ я, обращаясь къ одному изъ молодцовъ, которые, пыхтя и съ трудомъ переводя дыханіе, тащили пушку:-- видно, это дѣло не легкое?
   -- Да вотъ попробуй, мальчуганъ, такъ и увидишь.
   -- Съ удовольствіемъ.
   Я положилъ ружье и саблю на телѣгу, а марселецъ уступилъ мнѣ свою лямку.
   -- Тише, тише!-- воскликнулъ Пеллу, видя, съ какимъ усердіемъ я принялся за дѣло: -- не тяни такъ шибко, а то разорвешь лямку. Чего храбришься? Всегда успѣешь околѣть отъ усталости!
   Я понялъ, что надо мной шутятъ, и продолжалъ тянуть изо всей силы.
   Мало-по-малу мы поднялись въ гору, на которой стоить городъ. Колокола въ немъ гудѣли, изъ пушекъ на укрѣпленіяхъ стрѣляли, и пестрая толпа вышла къ намъ на встрѣчу. Это былъ праздникъ федераціи -- 14-го іюля. Улицы кишѣли народомъ, и мы съ трудомъ пробивали себѣ дорогу. Я всячески старался обратить на себя вниманіе, и какъ только замѣчалъ группу молодыхъ дѣвушекъ, то гордо поднималъ свое раскраснѣвшееся лице и громко кричалъ: да здравствуетъ нація! Когда какая нибудь молодая дѣвушка восклицала, указывая на меня пальцемъ: посмотрите, какой онъ страшный, то я приходилъ въ восторгъ, но, напротивъ, краснѣлъ отъ стыда, услыхавъ замѣчаніе: да это мальчишка, у него нѣтъ и бороды.
   Весь вечеръ мы провели въ веселой попойкѣ съ мѣстными патріотами.
   На слѣдующее утро, прежде, чѣмъ выступить изъ города, нашъ баталіонъ прошелъ торжественнымъ маршемъ передъ алтаремъ федераціи, который былъ воздвигнутъ на площади, и, остановившись передъ нимъ, мы всѣ преклонили колѣна при пѣніи того куплета марсельезы, который начинается словами:
   
   Любовь къ родинѣ святая...
   
   Едва кончили мы пѣніе, какъ показался отрядъ школьниковъ, подъ предводительствомъ аббата. Они, такъ же, какъ мы, преклонили колѣна передъ алтаремъ и запѣли марсельезу, но такой ея куплетъ, котораго мы еще не слыхали:
   
   Пойдемъ и мы за ними,
   Какъ исчезнутъ старики...
   
   О, друзья мои! Еслибъ вы только видѣли это зрѣлище? Всѣ взрослые и дѣти были внѣ себя отъ восторга; на глазахъ у каждаго выступили слезы. Каждый изъ насъ взялъ на руки по школьнику и осыпалъ его поцѣлуями. Командиръ Муассонъ обнималъ аббата, исполнявшаго обязанности школьнаго учителя, и громко говорилъ ему:
   -- Спасибо, что вы научили насъ новому куплету. Вы сами, кажется, его сочинили; за это еще большее спасибо. Мы споемъ въ Парижѣ на развалинахъ замка этотъ гимнъ вашихъ дѣтей.
   -- Вашъ патріотическій гимнъ воодушевилъ меня,-- отвѣчалъ аббатъ со слезами на глазахъ: -- я никогда не слыхалъ ничего столь торжественнаго, столь вдохновеннаго. Да благословитъ васъ Господь и да даруетъ вамъ побѣду надъ врагами родины!
   Барабаны забили походъ, и мы двинулись при общемъ громкомъ пѣніи:
   
   Идемъ, родины сыны!..
   
   Все населеніе Вьены слѣдуетъ за нами, оглашая воздухъ радостными криками. Я попрежнему везъ на себѣ пушку, а бѣжавшіе вокругъ меня ребятишки несли кто ружье, кто саблю, кто котомку. Такъ какъ мы шли быстро, то дѣтямъ пришлось бѣжать, чтобы не остаться позади. Мы съ удовольствіемъ смотрѣли на ихъ веселыя, оживленныя лица и болтали съ ними, пока городъ не исчезъ изъ нашихъ глазъ; и мы тогда объявили, что имъ пора вернуться домой. Они грустно распрощались съ нами и долго смотрѣли намъ вслѣдъ, а потомъ дружно двинулись обратно въ городъ, громко распѣвая новый куплетъ маленькаго аббата.
   
   Пойдемъ и мы за ними,
   Какъ исчезнутъ старики!..
   
   Тогда нашъ командиръ остановилъ батальонъ и произнесъ съ глубокимъ чувствомъ:
   -- Прислушивайтесь, друзья, къ этому пѣнію. Вы слышите въ послѣдній разъ голосъ южныхъ патріотовъ. Теперь мы вступили въ сѣверную часть Франціи, гдѣ обитаютъ анти-патріоты, которые радостно встрѣчаютъ иноземцевъ, призванныхъ для противодѣйствія революціи. Покажемъ этимъ аристократамъ, кто мы и чего мы хотимъ. Пусть они знаютъ, что насъ ничто не остановитъ, и что нашъ лозунгъ -- свобода, или смерть.
   Снова забили барабаны, и снова мы пустились въ путь.
   Три дня и три ночи шли мы безъ отдыха, утоляя жажду водой изъ ручьевъ и дремля на ходу, такъ какъ постоянные туманы и роса не дозволяли прилечь на траву. Наконецъ мы прошли, не останавливаясь, Ліонъ и Вильфраншъ, и только на тѣнистыхъ берегахъ Ардьеры отдохнули нѣсколько часовъ подъ припекомъ солнца. Всѣ разбрелись въ разныя стороны: кто вытянулся подъ вѣтвями ивы, кто купался въ свѣтлой водѣ, кто, усѣвшись на землю, грызъ свой кусокъ хлѣба, натертый чеснокомъ. Лишь я одинъ остался на мосту св. Іоанна, у пушекъ, такъ какъ, по словамъ Воклера, въ это время могъ проѣхать по мосту дилижансъ, въ которомъ находились Лазули и маленькій Кларе.
   Чтобы не заснуть и не прозѣвать дилижанса, я усѣлся на тумбу и, развязавъ свою котомку, сталъ любоваться своими пистолетами, которые мнѣ ужасно нравились. Неожиданно я услышалъ звонъ колокольчиковъ и подумалъ, не приближается ли дилижансъ; но это оказалось маленькое стадо въ дюжину овецъ, за которыми ковылялъ старый пастухъ. Увидавъ меня, онъ подошелъ и спросилъ, какъ ему ближе пройти къ парому черезъ Рону.
   -- Не знаю,-- отвѣчалъ я: -- я не здѣшній.
   -- Кто же ты и куда ты идешь? Ты, кажется, слишкомъ молодъ, чтобы быть національнымъ гвардейцемъ.
   -- Я патріотъ и федералистъ. Я иду съ марсельскимъ баталіономъ, чтобы образумить правительство.
   -- Что ты! Во главѣ правительства стоитъ нашъ добрый король, нашъ общій отецъ. А гдѣ же твой баталіонъ?
   -- Вотъ наши пушки, а тамъ на берегу отдыхаютъ наши солдаты. Я же стою на часахъ.
   -- Пресвятой Боже!-- произнесъ старый пастухъ, поднимая руки къ небу:-- неужели нашлись люди, которые увѣрили тебя, что надо образумить королевское правительство? Послушай, голубчикъ, ты идешь по дурному пути, въ концѣ котораго зіяетъ адская бездна. Я добрый патріотъ и увѣряю тебя, что тебѣ лучше пасти овецъ по моему примѣру, чѣмъ подвергаться грозящимъ тебѣ опасностямъ. Хочешь, поступай ко мнѣ въ помощники, я дамъ тебѣ хорошую поденную плату на пути до Альпъ, а тамъ я подѣлю съ тобой мое стадо, и ты наживешь маленькій капиталецъ.
   -- Мнѣ покинуть свой баталіонъ? Никогда!.. Вы можете мнѣ предлагать всѣхъ овецъ на свѣтѣ и наполнить мои карманы золотомъ, но я не пойду за вами. Да здравствуетъ нація!.. Свобода, или смерть!
   -- Бѣдный ребенокъ, бѣдный ребенокъ! Кто это тебѣ такъ свернулъ голову? Несчастный, въ твои ли года говорить о смерти? Развѣ въ твоемъ селеніи нѣтъ патера, что ты такъ дерзко нарушаешь христіанскій законъ?
   -- Нѣтъ. Въ нашемъ селеніи есть патеръ, добрый господинъ Рандулэ, и онъ мнѣ спасъ жизнь, вырвавъ изъ рукъ маркиза и его лѣсника, которые хотѣли меня изрубить.
   -- Такъ во имя этого святого человѣка, спасшаго тебѣ жизнь, выслушай меня. Возьми вотъ этотъ образокъ Богородицы и поклянись, что ты никогда съ нимъ не разстанешься: Святая Дѣва предохранитъ тебя отъ всѣхъ несчастій.
   Съ этими словами старый пастухъ открылъ набалдашникъ своего посоха и высыпалъ на ладонь руки дождь маленькихъ образковъ и золотыхъ монетъ. Онъ выбралъ одинъ изъ образковъ, поцѣловалъ его и подалъ мнѣ вмѣстѣ съ золотой монетой:
   -- Этотъ образокъ,-- сказалъ онъ: -- предохранитъ твою душу отъ растленія, а золото предохранитъ твое тѣло отъ голода и нужды. Если же ты когда нибудь попадешься въ руки тѣхъ, которыхъ ты называешь злыми людьми и анти-патріотами, то покажи имъ этотъ образокъ, и онъ тебя предохранитъ отъ смерти. Только, смотри, никому не говори о встрѣчѣ со мной. Ну, прощай. Я тороплюсь. Христосъ съ тобой!
   Онъ потрепалъ меня по щекѣ, какъ дѣлывалъ патеръ Рандулэ, и перекрестилъ мнѣ лобъ. Затѣмъ онъ быстро удалился со своими овцами, бормоча подъ носъ:
   -- Бѣдный ребенокъ, бѣдный ребенокъ!
   Я былъ такъ удивленъ всѣмъ этимъ, что даже не поблагодарилъ его и молча смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока онъ не исчезъ изъ моихъ глазъ по другую сторону дороги. Тогда я уложилъ свои вещи и снова увязалъ котомку.
   Прошло нѣсколько времени, и снова послышался шумъ, но совершенно иного рода, именно лошадиный топотъ. Еще минута, и на меня налетѣли четыре жандарма въ треуголкахъ съ кокардами, съ обнаженными саблями и пистолетами за поясомъ.
   -- Гражданинъ-патріотъ,-- сказалъ одинъ изъ нихъ, останавливаясь прямо передо мной: -- не видалъ ли ты стараго пастуха съ двѣнадцатью овцами?
   Кровь прилила къ моей головѣ, и, боясь, чтобы добрый старикъ не подвергся опасности, я отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ.
   -- Жаль, а то, указавъ намъ, по какой дорогѣ онъ направился, ты спасъ бы отечество и революцію отъ ихъ злѣйшаго врага.
   Тогда я пожалѣлъ свой рѣшительный отвѣтъ и старался его стушевать.
   -- Я не видалъ его, но, если не ошибаюсь, то слышалъ на берегу звонъ колокольчиковъ его стада.
   -- Это навѣрное онъ!-- воскликнули въ одинъ голосъ жандармы и поскакали во всю прыть по той самой тропинкѣ, на которой исчезъ пастухъ.
   Я былъ очень смущенъ всѣмъ случившимся и не зналъ, что мнѣ дѣлать, сказать ли обо всемъ Воклеру или молчать. Во всякомъ случаѣ я чувствовалъ, что измѣннически поступилъ съ добрымъ человѣкомъ.
   Между тѣмъ, мои товарищи стали мало-по-малу возвращаться въ ряды баталіона, и уже была близка минута выступленія въ походъ, какъ снова послышался звонъ колокольчиковъ, покрываемыхъ лошадинымъ топотомъ и громкими криками.
   Дѣйствительно вскорѣ показались четыре жандарма и между ними связанный старикъ, который едва поспѣвалъ за ихъ лошадьми.
   Въѣзжая на мостъ, жандармы махали саблями и кричали:
   -- Да здравствуетъ нація...
   Мои товарищи окружили ихъ и засыпали вопросами.
   -- Что онъ сдѣлалъ?-- спросилъ капитанъ Гарнье.
   -- Вы слишкомъ грубо съ нимъ обходитесь!-- воскликнулъ Саматъ:-- если онъ анти-патріотъ, то я заставлю его приложиться къ деклараціи правъ человѣка.
   И онъ сталъ развертывать свое знамя.
   -- Это измѣнникъ! Онъ заслуживаетъ смерти! Да здравствуетъ нація!-- отвѣчали жандармы въ одинъ голосъ.
   Со всѣхъ сторонъ слышались различныя мнѣнія.
   -- Его сейчасъ надо судить и разстрѣлять,-- говорилъ одинъ.
   -- Нечего расходовать пороха на измѣнника: для него хороша и веревка!-- кричалъ другой.
   -- Въ рѣку его! въ рѣку!-- оралъ изо всѣхъ силъ третій.
   Среди общаго смятенія старикъ зашатался и упалъ безъ чувствъ на землю. Жаль было смотрѣть на него. Я и нѣсколько товарищей подняли несчастнаго и посадили на тумбу. Пользуясь тѣмъ, что жандармы совѣщались о томъ, какъ привязать своего плѣнника на одну изъ лошадей, я далъ ему выпить вина изъ моей фляжки.
   Онъ открылъ глаза и, крѣпко пожавъ мнѣ руку, сказалъ шепотомъ, крылась.
   -- Кто вам нужен?
   -- Господин каноник Жоссеран.
   Дверь открылась шире. Но едва я успел ступить на порог, как сморщенная старуха, открывшая дверь, пронзительно завизжала:
   -- Помогите! Иисус! Мария! Разбойник забрался к нам! Бандит! Помогите, люди добрые!
   Ни на секунду не переставая вопить, эта ведьма сорвала кокарду с моей шляпы и разодрала ее в клочки своими крючковатыми пальцами. Она плюнула на мою шляпу и швырнула ее на мостовую, а кусочки кокарды стала топтать ногами, приподняв края юбки, словно ей грозил скорпион.
   В конце концов старуха вытолкала меня на улицу, убежала в дом и с шумом захлопнула дверь перед самым моим носом.
   Ошеломленный и растерянный, я нагнулся, чтобы поднять шляпу с мостовой. Я так и не понял, что вызвало этот внезапный взрыв бешенства.
   Между тем окна в соседних домах открылись, и из них послышались женские крики:
   -- Разбойник! В Рону его! В Рону!
   Я недоуменно оглядывался, ища глазами разбойника, как вдруг в меня со всех сторон полетели цветочные горшки, куски штукатурки, булыжники, черепицы.
   Не раздумывая больше, я бросился бежать и остановился только тогда, когда странная улица осталась далеко позади.
   Я грустно поплелся на Дворцовую площадь, едва не плача от досады. Я никому не причинил зла, а между тем меня вышвырнули на улицу и побили камнями. За что? Что я сделал этой женщине в доме каноника? Почему она закричала, что я разбойник? Почему содрала с меня кокарду? Тщетно я искал ответа на эти вопросы.
   Мне стало еще тяжелее при взгляде на пляшущую фарандолу толпу. У всех этих людей был кров, всех ждала постель! Только один я не знал, где проведу ночь. Видно, я родился неудачником... Что же будет со мной дальше?
   Наступил уже вечер. Дворцовая площадь постепенно пустела. Никто не плясал больше фарандолы, и только откуда-то издалека доносились еще звуки тамбурина. Мимо меня прошла монашенка об руку с двумя солдатами. Несколько пьяниц еще теснились у опустевших бочек, выцеживая из них последние капли вина.
   Я спустился на площадь Башенных часов. Там также царил мрак. С наступлением ночи поднялся сильный ветер. Поеживаясь от холода, люди торопливо расходились по домам.
   Я бродил по улицам, не решаясь спросить, где казарма Национальной гвардии. Мне стыдно было показаться Воклеру без подаренной его женой кокарды. Но никого другого в Авиньоне я не знал, и, кроме того, Воклер сам сказал, чтобы я разыскал его, если меня постигнет неудача у каноника.
   Я стал вглядываться в освещенные окна домов в надежде увидеть знакомую фигуру национального гвардейца, как вдруг неожиданно для себя вышел к самой ратуше. Я долго стоял у подъезда, не осмелившись зайти в дверь, покамест привратник не подошел ко мне и не спросил:
   -- Что ты здесь делаешь? Кто тебе нужен?
   -- Я ищу господина Воклера. Он здесь?
   -- Здесь нет никаких господ! Слышишь ты, отродье аристократов?
   Привратник вцепился, как клещами, в мое плечо и поволок меня к двери крича:
   -- Бригадир Воклер! Эй, бригадир Воклер!
   Застекленная дверь дома открылась, и я увидел моего бравого национального гвардейца без шляпы, с трубкой в зубах.
   -- Что случилось?
   -- Да вот, -- сказал привратник, -- знаете ли вы этого плута? По-моему, это шпион аристократов. Он спрашивал господина Воклера.
   -- О! Да это ты, малыш! Поздно же ты пришел, однако! -- воскликнул Воклер. -- Видно, каноник неласково тебя встретил? Что ж, тебе будет гораздо лучше с нами. Ступай за мной, мы тебя живо завербуем, и да здравствует нация!
   Воклер повел меня в дом. Привратник неохотно пропустил нас и подозрительно глядел мне вслед.
   Но мы уже вошли в кордегардию. Это была длинная и узкая комната. Посредине ее помещалась пышущая жаром печь. По стенам были расставлены лавки, на них, покуривая трубки, разлеглись национальные гвардейцы. С потолка свешивался кинкет [кинкет -- масляная лампа (название произошло от фамилии фабриканта ламп)] под зеленым абажуром. В глубине комнаты на походную кровать были свалены в кучу ружья и сабли; стены кордегардии были испещрены какими-то надписями (не зная грамоты, я не мог прочитать их) и рисунками углем, изображавшими кавалеристов на конях, пехотинцев на карауле, артиллеристов у пушек и т. д. Помещение было жарко натоплено, и табачный дым в нем висел густым облаком.
   Направо от входа стоял маленький стол; у стола, опустив голову на руки, спал какой-то гвардеец.
   Воклер сказал:
   -- Товарищи, я привел к вам нового защитника революции. Мы примем его в наш батальон. Согласен, дружок?
   Сняв шапку и выпрямившись во весь рост, я крикнул:
   -- Да здравствует нация! Свобода или смерть!
   И национальные гвардейцы повторили за мной:
   -- Свобода или смерть!
   Крики разбудили дремавшего гвардейца. Он заворочался на стуле, протирая глаза.
   -- Кто там пришел? Что случилось?
   -- Это наш новый доброволец, -- сказал ему Воклер. -- Надо записать его в список нашего батальона.
   Гвардеец обернулся ко мне.
   -- Гражданин, как тебя зовут?
   -- Паскале, сын Паскаля.
   -- Где ты родился?
   -- В деревне Мальмор, графство Венессен.
   -- Отлично! Подпиши теперь свое имя.
   Я потупился. Мне стыдно было признаться, что я не умею ни читать, ни писать.
   -- Ничего, -- утешил Воклер, пожимая мне руку. -- Ничего, что ты не умеешь писать черными чернилами, мы скоро научим тебя писать красными. Где сержант Бериго?
   -- Здесь, бригадир!
   -- Бериго, отведите новобранца к каптенармусу; надо поглядеть, какой у него будет вид в форме национального гвардейца.
   Один из лежавших на лавках гвардейцев поднялся, выколотил трубку, засветил у печки фонарь и сделал мне знак следовать за собой.
   По узкой и крутой лесенке мы взобрались на самую верхушку старинной башни и пришли в большую квадратную комнату, сверху донизу набитую солдатской одеждой и амуницией. Повсюду были разложены шапки, ружья, сабли, мундиры.
   Сержант смерил меня взглядом и стал перебирать ворох одежды, лежавшей на полу. Наконец, он вытащил один мундир и подал его мне со словами:
   -- Кажется, как раз будет тебе по росту. Примерь-ка...
   Мундир был поношенный, но какое это могло иметь значение? Он был сшит из темно-зеленого сукна. Широкий красный воротник и большие золотые пуговицы заставили меня тотчас же забыть и про длинные фалды доходившие чуть не до пят, и про необъятную ширину мундира. Я только подвернул слишком длинные рукава красной подкладкой наружу, и вышли отличные обшлага такого же цвета, как воротник.
   Таким образом с одеждой дело было быстро покончено. Но шапка! Вот с ней-то пришлось порядком повозиться. Я перемерил штук двадцать-тридцать, но все они упорно лезли мне на глаза. Наконец, сержант Бериго потерял терпение.
   -- Бери этот красный колпак! -- воскликнул он. -- Будет копаться-то!
   Я послушно надел колпак, верхушка которого свисала чуть не до плеча, и приколол к нему большую трехцветную кокарду.
   Сержант дал мне также голубые штаны и пару белых гетр, сказав:
   -- Это не нужно мерить: брюки и гетры всегда всем впору... Теперь остается только выбрать ружье и саблю, этого добра у нас много!
   Выбрать! Легко сказать -- выбрать. Я взял первое подвернувшееся мне под руку ружье. Но сабли здесь были только короткие и кривые, а мне так хотелось найти длинную изогнутую саблю, такую, как у бригадира Воклера.
   Видя, что я до завтра готов ворошить кучу оружия, сержант сказал:
   -- Разве ты не видишь, что все сабли похожи одна на другую, как горошины в одном стручке? Всякая из них станет острее бритвы, когда поточишь ее. Бери любую, и идем отсюда! Ну, живей!
   Я смутился и взял первую попавшуюся саблю. Бериго запер дверь, и мы пошли обратно в кордегардию.
   Нагруженный до отказа амуницией, я раз двадцать споткнулся во время спуска по узкой лесенке: то ружье задевало за стену, то сабля путалась в ногах.
   В кордегардии меня тотчас же окружили гвардейцы. Каждый считал своим долгом высказать свое мнение.
   -- Колпак ловко сидит на нем! -- заметил один.
   -- Да, а вот в мундире-то, пожалуй, вторая фалда лишняя: он мог бы закутаться весь в первую! -- сказал другой.
   -- Не беда, -- ответил Воклер, заметив мое огорчение, -- было бы из чего кроить! Ты пойдешь ко мне ночевать, Паскале, и за ночь жена приведет все это в порядок. Завтра я научу тебя владеть ружьем и саблей, и... да здравствует нация! А теперь ступай спать, должно быть, ты очень устал.
   Воклер снова навьючил мне на плечи ружье, саблю, гетры, -- словом, всю мою амуницию, и мы вышли из ратуши. Мы долго шагали по темным уличкам, пока не дошли до чистенького домика на углу площади и улицы Палафарнери. В окнах домика не было света. Воклер крикнул:
   -- Лазули, Лазули!
   Никто не ответил.
   -- Зайдем, -- сказал Воклер, -- жена, должно быть, еще в клубе.
   Мы поднялись на второй этаж по крутой винтовой лесенке. Я ощупью находил дорогу в темноте, спотыкаясь на каждой ступеньке и задевая ружьем за стену. Наконец, мы попали в маленькую комнату, служившую одновременно кухней.
   Воклер не без труда разжег светильник. Он разыскал в углу фитиль из пеньки, обмакнул его в горшок с серой, потом высек искру из кремня, зажег трут и, раздув огонек, окунул фитиль в блюдце с маслом. При этом он все время ворчал на отсутствующую жену, которой-де давно пора было вернуться из клуба.
   -- Скажи хоть ты, Паскале, бабье ли это дело? Кажется, мы, мужчины, достаточно сильны, чтобы и без помощи жен защитить свободу и революцию.
   Напав на свою любимую тему, Воклер совершенно позабыл про Лазули.
   Он горячо продолжал говорить:
   -- Франции нужна республика, народ мечтает о ней, и республика у нас будет! А этому предателю Капету [Капет -- имя родоначальника королевского дома Капетингов -- Бурбонов, к которому принадлежал Людовик XVI. Презрительная кличка "Капет", данная королю народом после революции 1789 г., была официально закреплена за ним при свержении королевской власти (Людовик был судим и казнен под именем Людовика Капета).] мы докажем, что дольше обманывать народ ему не удастся! Кто теперь поверит, что, когда Капета задержали на границе, он хотел выехать из Франции, чтобы завербовать нам союзников? [В июне 1791 г. Людовик XVI пытался тайно уехать с семьей за границу, чтобы оттуда вернуться во Францию во главе иностранных армий и подавить революцию. В местечке Сен-Менсуль король случайно выглянул из окна кареты и был узнан (по сходству профиля с рельефным портретом, выбитым на золотых монетах) почтмейстером Друэ. Патриот Друэ поскакал кратчайшей дорогой в городок Варенн и там ударил в набат. Прибывший через некоторое время в Варенн король был здесь задержан и возвращен в Париж под конвоем] Знаем мы этих союзников! Просто он хотел стать во главе врагов нации! Этого проклятого короля следует укоротить... на голову. И если парижане побоятся сделать это, что ж, мы, патриоты-южане, сами пойдем в Париж и схватим тирана за горло! А гордую Австриячку [Австриячка -- так называли в народе жену Людовика XVI, королеву Марию-Антуанетту, дочь австрийского императора Франца I.] прокатим на осле по всему Парижу лицом к хвосту! И приспешников Капета -- баронов, графов, князей и прочую шваль -- никого не забудем, каждый получит свое!
   Не переставая говорить, Воклер хлопотал, накрывая стол к ужину. Он поставил блюдо с жарким, которое вытащил из теплой еще печи, кувшин с вином и три тарелки. Убедившись, что сын спокойно спит в соседней комнатушке, Воклер сказал мне:
   -- Не стоит дожидаться жены, садись и ешь, а после ужина сейчас же ложись спать. Завтра мы встанем раненько утром...
   Но едва мы сели за стол, как пришла Лазули.
   -- Не сердись на меня, голубчик Воклер... Я возвращаюсь из клуба. Если бы ты знал, что там произошло!
   -- А что! -- с интересом спросил Воклер.
   Но в этот момент Лазули заметила меня.
   -- А, вот как! Да у тебя здесь товарищ! Уж не тот ли это маленький горец, что сидел с нами на Дворцовой площади? Какой славный национальный гвардеец! Только мундир слишком широк для него. Ну, не беда, мы это живо поправим. Что ж ты стоишь, дружок? Ты у себя дома! Кушай, а я расскажу вам обо всех событиях.
   -- Рассказывай, Лазули! -- сказал Воклер, нарезая нам по ломтю хлеба и накладывая на тарелки жаркое. -- Рассказывай же скорее, что там такое случилось.
   -- Ничего хорошего. Нам прочли в клубе письмо патриота Барбару [Барбару Шарль-Жан-Мари (1767-1794) -- деятель французской буржуазной революции. Будучи сыном богатого марсельского купца, он был в 1792 г. послан в Законодательное собрание со специальным мандатом города Марселя. В Париже Барбару сделался одним из видных деятелей партии торгово-промышленной буржуазии, получившей позднее название жирондистов. Как активный деятель жирондистской контрреволюции Барбару был казнен 25 июня 1794 г.] марсельским федератам. В нем говорится о том, что в Париже контрреволюционеры подняли голову, что король не разрешает собраться в столице батальонам федератов [федераты -- так называли себя во время Французской революции добровольцы отправлявшиеся на фронт революционных войн. Федераты были сторонниками объединения Франции на основе революционного братства коммун (федераций) вместо существовавшей до революции системы разделения Франции на провинции, подчиненные власти короля] из провинции. Барбару пишет, что парижане, того и гляди, изменят и снова примкнут к партии короля, а тогда погибла наша революция! Он пишет еще, что Национальная гвардия в Париже совершенно разложилась, что ей нельзя доверять ни на грош и что необходимо красным южанам -- горцам, санкюлотам [Санкюлоты -- название крайних революционеров, применявшееся к наиболее активным элементам городской бедноты. Это слово происходит от двух французских слов: sans (без) и culotte (короткие, доходящие до колен штаны). Короткие штаны -- кюлот -- обычно носили аристократы и крупная буржуазия. Беднейшие же мелкие буржуа и полупролетарии -- санкюлоты -- носили длинные, до пят, штаны], федератам -- вооружиться и двинуться на Париж с лозунгом: "Свобода или смерть!"
   Пока Лазули рассказывала, Воклер трижды до краев наполнял вином мой стакан.
   Услышав слова "Свобода или смерть!", я вскочил с места и, размахивая ножом, закричал:
   -- Свобода или смерть! Патриот Барбару прав! Я за красных южан, за санкюлотов, за федератов! И я пойду в Париж! Я должен отомстить д'Амбрену, который стегал кнутом моего отца и чуть не убил меня самого! Этот аристократ отправился в Париж, на защиту короля? Ничего, мы тоже пойдем туда! И у меня теперь есть ружье! Свобода или смерть!
   -- Браво, браво! -- воскликнул Воклер. -- Из тебя выйдет добрый патриот, Паскале!
   Не помню хорошо, что было дальше. Кажется, мы пели старинные провансальские песни и, взявшись за руки, плясали вокруг стола бешеную фарандолу.
   Потом Лазули отвела меня в соседнюю комнату и уложила на постель рядом с своим сыном. Не успел я опустить голову на подушку, как заснул мертвым сном.


Глава пятая
МАРСЕЛЬСКИЙ БАТАЛЬОН


   Спал я, как убитый. Однако, едва лишь забрезжила заря и бледный рассвет заглянул в окно маленькой комнаты, я открыл глаза.
   Первой моей мыслью было, что все события вчерашнего дня не что иное, как сон. Но, оглядевшись, увидев незнакомую комнату, я понял, что это были не грезы, а действительность.
   Дверь в кухню была приоткрыта; я увидел там Лазули за работой. Она держала на коленях мой мундир и перешивала его. Блестящая длинная игла так и мелькала у нее в руках.
   Воклер, сидя рядом с женой, возился с моим ружьем: он менял в нем кремень. Муж и жена, видимо, старались производить как можно меньше шума, чтобы не разбудить меня. От времени до времени Лазули показывала мужу складку, сделанную ею на обшлаге рукава или на полах мундира, и Воклер одобрительно кивал головой, как бы говоря: "Да, да, так будет в самую пору". И Лазули снова бралась за шитье.
   Из робости я долго не решался дать понять этим добрым людям, что я уже не сплю.
   Наконец, я кашлянул.
   -- Пойди погляди, не проснулся ли он, -- сказала мужу Лазули.
   Воклер на цыпочках подошел к двери комнатушки, где я спал, и, заглянув в нее, увидел, что я лежу с широко открытыми глазами.
   -- Ах, ты, маленький плут, -- сказал он, -- да ты уже не спишь! Хочешь встать и примерить мундир?
   Хочу ли я?! Одним прыжком я вскочил на ноги.
   Едва успев натянуть мундир, я объявил, что он сидит на мне, как кольцо на пальце.
   Лазули, улыбаясь, вертела меня во все стороны и рукой приглаживала складки.
   -- Не жмет ли подмышками? -- спросила Лазули.
   -- Нет, нет, уверяю вас, -- повторял я, боясь, как бы она не заставила меня снять мундир.
   Воклер протянул мне желтую перевязь с саблей. Затем торжественно принес и водрузил мне на голову красный колпак с трехцветной кокардой. Отойдя на шаг назад, чтобы полюбоваться результатами своей работы, он всплеснул руками и воскликнул:
   -- Вот теперь ты настоящий санкюлот, Паскале! Такому не стыдно показаться и в Париже!
   Опорожняя карманы старой куртки, я нашел письмо господина Рандуле к канонику Жоссерану. Вспомнив прием, оказанный мне его служанкой, я разорвал это письмо на мелкие клочки.
   Три новеньких, блестящих экю, подаренных мне мальморским кюре, я побоялся оставить при себе. Я отдал деньги Лазули.
   -- Сохраните их для меня, -- сказал я ей.
   Лазули заперла деньги в сундук, где хранились все ее сокровища.
   -- Когда тебе понадобятся деньги, скажи мне, и ты тотчас же их получишь, -- сказала мне добрая женщина.
   С этого дня я обрел свой дом.
   Обучившись военному строю и обращению с оружием, я вместе с другими федератами теперь ежедневно нес караул то у входа в папский дворец, то у дверей городской ратуши, то у переправы через Рону, то, наконец, у телеграфа [Во время Французской революции получил широкое распространение известный еще в древности так называемый оптический телеграф, конечно, не имеющий ничего общего с современным, электрическим. Сигналы передавались при посредстве подвижных планок, установленных на столбах или на высоких местах], высившегося на скале над рекой. Телеграф я мог разглядывать часами, разинув от изумления рот. Каждый раз я находил что-то новое и интересное в двух черных планках. Они то переплетались между собой, то расходились в разные стороны, вытягиваясь в одну прямую, то снова складывались, словно гигантская бритва.
   Мы несли караул днем и ночью, в любую погоду -- в дождь и в снег, на ветру и под палящим солнцем.
   Чего я только не насмотрелся за эти дни! Сколько было горя и радостей, побед и поражений, трудов и празднеств -- не перечесть! А что творилось вокруг! Звуки церковных псалмов переплетались с бодрыми народными песнями, погребальные процессии -- с вихрем бешеной фарандолы. Я видел сверкание поднятых ножей и горячие объятия, убийства из-за угла и самоотверженную дружбу.
   То одна, то другая сторона брала верх. Сегодня победителями были красные, добрые патриоты, завтра -- белые, приспешники аристократов, и нам всегда приходилось быть настороже.
   По деревням беспрерывно звучали колокола набата.
   Но когда бы мы ни возвращались в казарму, днем ли, ночью ли, с учения или с караула, с праздника или с побоища, каждого из нас ждал дневной рацион -- полфляжки вина и три унции сухарей. Таким образом все время мы были сыты. По вечерам, если мы не были заняты в карауле, мы проводили вечера в клубе.
   Было бы утомительным и скучным передавать со всеми подробностями все, что я видел и делал за эти пять-шесть месяцев пребывания в Авиньоне.
   Перейду поэтому прямо к рассказу о том, как Воклер и я поступили в батальон марсельских федератов и вместе с ними предприняли поход на Париж.
   Вот как это случилось.
   В конце июня, в самый разгар жатвы, я стоял на часах у переправы через Рону. В воздухе с шумом носилось бесчисленное множество стрекоз. Я старался поймать одну из них для маленького Кларе, сына Лазули, как вдруг услышал звуки набата, доносившиеся с колокольни церкви св. Августина.
   В этот момент я увидел бледного, насмерть перепуганного человека, который бежал со всех ног и кричал:
   -- Прячьтесь! Запирайте окна и двери! Мы погибли! Пришли марсельские разбойники! Это банда каторжников и убийц!
   Среди прачек, стиравших белье в Роне, поднялся отчаянный переполох. Они побросали где попало белье, веревки, передники, лохани, корзины и, как стайка испуганных воробьев, рассеялись по улицам и переулкам. В течение нескольких минут во всех кварталах, прилегающих к Роне, слышен был лишь скрип задвигаемых засовов да скрежет ключей, поворачивающихся в замках.
   Между тем с противоположного берега Роны доносились радостные звуки песни, веселые восклицания, аплодисменты, дробь тамбуринов и топот ног, пляшущих фарандолу.
   "Что же там происходит? Надо взглянуть", -- сказал я себе. Сказано -- сделано. Раз! Два! Ружье на плечо! Шагом марш! И я побежал к зданию кордегардии, к ратуше, на площадь Башенных часов.
   Какое оживление, какой шум! Под палящими лучами солнца на площади собралась огромная толпа. У двери ратуши Воклер выстраивает в шеренги национальных гвардейцев, сбежавшихся сюда на шум набата. Они полуодеты, шапки болтаются на головах, но каждый гвардеец держит в руках ружье и саблю. Люди одеваются на ходу, за многими бегут жены, нагруженные забытой впопыхах амуницией...
   Никто толком не понимает, что же собственно происходит. Одни говорят:
   -- Это белые из Карпантра, сторонники папы и короля...
   Другие отвечают:
   -- Нет, это крестьяне из Гадань, которые восстали против своего господина, взяли его в плен и привели сюда с собой...
   Я слышал все эти разговоры в толпе и не знал, кому верить.
   Воклер встретил меня криком:
   -- Что же ты мешкаешь, Паскале? Занимай свое место в рядах, да поживее!
   -- Что случилось? -- спросил я его, поспешно становясь в строй.
   -- Что случилось? А то, что король Франции -- изменник.
   И, обернувшись лицом к толпе, Воклер поднял саблю и крикнул:
   -- Слышите, король -- изменник!
   Затем, обращаясь к национальным гвардейцам, он добавил:
   -- Батальон марсельских федератов, идущий в Париж, сейчас прибудет в Авиньон. Мы пойдем навстречу этим добрым патриотам. Да здравствуют храбрые федераты! Да здравствует нация!
   -- Да здравствует нация! -- в один голос ответили гвардейцы.
   -- Да здравствует нация! -- подхватила толпа.
   Выстроившись в правильные ряды, наш отряд по команде Воклера тронулся с места и зашагал навстречу марсельцам.
   Мужчины, женщины, дети, юноши и старики толпой провожали нас. По меньшей мере десятитысячная толпа запрудила улицу. Наш отряд, возглавлявший шествие, вступил в узкие улички Вязальщиков и Колесную. Что тут творилось, трудно передать словами.
   В воздухе переплетались звуки песен с криками: "Да здравствуют марсельцы!"
   Оборачиваясь назад, я видел тысячи открытых ртов, взволнованных лиц, возбужденно горящих глаз.
   Когда весь людской поток вылился, наконец, через Лимберские ворота, мы уже успели выстроиться в две шеренги на городском валу, чтобы с почетом встретить марсельский батальон.
   Почти тотчас же послышались крики:
   -- Они идут! Они идут!
   Вскоре на повороте дороги показались два человека в шляпах с красными султанами; это были майор Муассон и капитан Гарнье.
   Завидев нас, они выхватили из ножен свои длинные изогнутые сабли, отсалютовали и, обернувшись лицом к следовавшему за ними батальону, крикнули:
   -- Да здравствует нация!
   И в ответ им федераты грянули хором:
   
   Вперед, вперед, сыны отчизны,
   Для нас день славы наступил!
   Против нас тиранов стая
   С кровавым знаменем идет!
   
   Мы сделали на-караул. Марсельские федераты прошли перед нашим строем, не переставая петь. Мы впервые услышали боевую песню марсельских батальонов, и слова ее потрясли нас до глубины души.
   Какое волнующее зрелище представляли эти пятьсот человек! Все, как один, черные, опаленные солнцем; глаза у них сверкали, словно раскаленные уголья, из-под посеревших от дорожной пыли густых бровей. Одни в треуголках с красным плюмажем, другие в красных колпаках с трехцветными кокардами, но на всех зеленые мундиры на красной подкладке и с красными отворотами, такие же, как у меня. И у каждого к дулу ружья прикреплена ветка тополя или ивы для защиты от палящих лучей солнца.
   Нельзя было без дрожи и волнения глядеть на эти мужественные лица, на эти широко раскрытые белозубые рты, из которых вырывался пламенный припев "Марсельезы" ["Марсельеза" -- сочинена саперным капитаном Руже де Лилем. Свое название получила от марсельских федератов, впервые пропевших ее на улицах Парижа 30 июля 1792 г. "Марсельеза" является национальным гимном французской республики. Перевод марсельезы М. А. Гершензона]:
   
   К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
   Марш, марш вперед, чтоб кровью их
   Был след наш напоен!
   
   Два барабанщика бьют сигнал: "В атаку!" Мерная тяжелая поступь тысячи ног вторит барабанной дроби. Батальон проходит мимо потрясенной толпы и исчезает под темным сводом Лимберских ворот.
   В арьергарде четыре человека волокут телегу с пушкой. Несмазанные колеса скрипят. Металл лязгает и гудит на ухабах дороги. Люди изнемогают, по их пыльным лицам грязными ручьями стекает пот.
   За первой пушкой следует вторая, а дальше еще одна телега. На ней большой котел, горн, кузнечные мехи, щипцы, клещи, огромные молотки и мешки с глиной для отливки форм. Это походная кузница, которая льет ядра для пушек.
   В эту телегу также впряжены четыре человека. Перегнувшись надвое, чуть не касаясь руками булыжников мостовой, спотыкаясь на каждом шагу, они с огромным трудом волокут свой тяжелый груз. Но, проходя мимо нас, люди выпрямляются, разом поднимают головы и прерывающимся от усталости хриплым голосом кричат:
   -- Да здравствует нация!
   Салютуя им в ответ саблей, я, Паскале, пятнадцатилетий деревенский парень, не мог удержать слез. И мне не было стыдно, потому что плакали все мои товарищи, плакала вся многотысячная толпа.
   Когда телеги с пушками и походной кузницей въехали в Лимберские ворота, мы вскинули ружья на плечо и двинулись вслед за батальоном марсельских федератов.
   Впереди колонны два барабанщика по-прежнему били дробь атаки, марсельцы, не переставая, пели свою боевую песню, и мы все вместе подхватывали уже ставший нам знакомым припев:
   
   К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
   Марш, марш вперед, чтоб кровью их
   Был след наш напоен!
   
   Мы миновали Колесную улицу, пересекли Торговую площадь и площадь Башенных часов, прошли мимо стен папского дворца и подходили уже к углу улицы Бонастри, на которой помещался клуб авиньонских патриотов. Но тут колонна вдруг остановилась.
   Воклер, я и еще несколько человек поспешили вперед, чтобы узнать, что случилось, и помочь восстановить порядок.
   Вот что задержало колонну: один из марсельских федератов нес на пике вместо флага плакат, на котором красными буквами был написан текст "Декларации прав человека и гражданина" ["Декларация прав человека и гражданина" были принята Национальным Собранием 26/VIII 1789 г. и включена в Конституцию 1791 г. В "Декларации" провозглашается, что источником верховной власти является нация. Этим отвергается принцип неограниченной королевской власти и авторитета католической церкви. В основу политического и социального строя "Декларация" кладет принципы священной собственности, свободы личности и равенства перед законом. Эти основы буржуазного порядка провозглашаются в качестве "естественных" и неотчуждаемых прав человека. Декларация была актом революционной буржуазии в ее борьбе с феодальным строем]. Всех, кто недостаточно быстро снимал шапку или просто косо на него смотрел, марселец заставлял целовать плакат.
   На углу улицы св. Екатерины этот патриот заметил старого каноника, возвращавшегося домой из своего прихода. Увидев "Декларацию", каноник отвернулся, лицо его сморщила гримаса, и он с отвращением плюнул в сторону плаката.
   Марселец, взбешенный таким поступком, схватил оскорбителя за шиворот, бросил его на мостовую и, поднеся плакат к самым его губам, потребовал, чтобы каноник поцеловал "Декларацию". Но священник брезгливо отворачивал свое сморщенное лицо, а сопровождавшая его старая служанка, завизжав, бросилась на федерата.
   Толпа закричала:
   -- В Рону паписта! В Рону врага народа!
   Мы подошли как раз в тот момент, когда марселец сунул тощего каноника себе подмышку и понес его, не обращая внимания на то, что тот барахтался в воздухе и извивался, как лягушка в клюве у цапли.
   Батальон снова пошел вперед с пением "Марсельезы". Во главе шагал тот же федерат с плакатом в одной руке и брыкающимся священником в другой. За ним, путаясь в длинных юбках и изрыгая проклятия, бежала старая служанка.
   Я узнал в ней ту самую ведьму, которая сорвала с меня трехцветную кокарду в день моего прихода в Авиньон. Следовательно, сморщенный старичок-священник и был тем самым каноником Жоссераном, к которому меня направил добрый мальморский кюре! Я был немало удивлен такой странной встречей.
   Наконец, мы пришли в клуб патриотов, помещавшийся в часовне монастыря капуцинов. Федерат швырнул каноника на ступеньки главного алтаря, в глубине часовни, а сам вместе с Воклером уселся на алтаре, свесив ноги вниз. Мы, национальные гвардейцы, и несколько авиньонских жителей окружили его тесным кольцом.
   В дверях часовни была невероятная давка -- каждый хотел пробраться внутрь. От барабанного боя, криков, пения, возгласов тесная часовня вся дрожала от фундамента до черепиц на крыше. Но сквозь этот оглушительный шум, не умолкая, звучал припев "Марсельезы":
   
   К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
   Марш, марш вперед, чтоб кровью их
   Был след наш напоен!
   
   Федерат, который нес плакат с "Декларацией прав человека", встал во весь рост на алтаре. Это был высокий и худой человек, с густыми темными бровями и всклокоченной бородой. Он был одет в такой же, как у меня, зеленый с красными отворотами мундир и в короткие штаны, не доходившие до колен и оставлявшие ноги голыми. Сняв треуголку с огромным султаном, он напялил ее на лысую голову каноника Жоссерана, который сидел на ступеньках алтаря, едва живой от страха. Потом, вытерев рукавом мундира пот со лба, он сделал знак, что сейчас начнет читать "Декларацию". Барабаны умолкли, постепенно воцарилась мертвая тишина, и федерат стал переводить на наш язык [То ость на провансальский язык, на котором говорит население юга Франции и по сей день. Этот язык, образовавшийся из латинского, имеет только отдаленное сходство с французским. Нужно отметить, что Гра написал свой роман "Марсельцы" ("Le rouge di Miejour") на новопровансальском языке] основной закон революции.
   -- Да здравствует нация! -- закончил свое чтение федерат.
   -- Да здравствует революция! Да здравствуют марсельцы! -- кричала толпа, бурно аплодируя.
   Федерат сошел с алтаря, снова схватил каноника за шиворот и силой прижал его губы к плакату. Но злобный старик, едва лишь марселец его отпустил, плюнул на плакат. Тогда взбешенный патриот поддал ему такого пинка в зад, что каноник в мгновение ока перелетел из алтаря прямо в толпу. Там он закружился, как волчок, то взлетая над головами, то исчезая в массе людей; при этом его отбрасывали все дальше и дальше от алтаря. Так продолжалось до тех пор, пока его не вышвырнули в открытую дверь. Полумертвый от страха, он покатился по мостовой на самую середину площади.
   В клубе между тем никто уже и не думал о канонике. Воклер в свою очередь взобрался на алтарь и прочитал указ папского легата, чтобы народ лучше понял, какие неоценимые блага принесла ему революция:
   
   "Всякий, кто не заплатит податей, будет отправлен на галеры.
   За ношение ножа или пистолета простолюдины будут предаваться смертной казни через повешение.
   За непочтительные разговоры о папском легате виновные будут ссылаться на галеры вместе с ворами и убийцами, в том, однако, случае, если легат не сочтет преступника достойным смертной казни. Такое же наказание ждет каждого, кто оскорбит легата в письме или рисунке.
   За сопротивление чиновникам или полиции, взыскивающим подати в пользу легата, виновные будут наказаны смертной казнью и конфискацией всего имущества".
   
   Чтение Воклера прервали негодующие возгласы толпы.
   -- Это еще не все! -- крикнул Воклер. -- Жителям Авиньона воспрещено выходить из дому после наступления темноты. Кто выйдет из дому с потайным фонарем, будет подвергнут пыткам и после этого подлежит выселению из графства, если только легат не сочтет возможным помиловать его. За сочинение, распространение или исполнение политических песен -- десять лет каторжных работ и конфискация половины имущества!
   Толпа зарычала, как один человек.
   -- И это еще не все! -- продолжал Воклер. -- Знаете ли вы, что, если бы папский легат властвовал сегодня в Авиньоне, все мы были бы схвачены и повешены, ибо в указе сказано, что "все участники сборищ и собраний подлежат повешению без суда, если этого пожелает легат"...
   Воклеру не дали кончить чтение указа. Вся толпа в один голос закричала:
   -- Да здравствует освободившая нас революция! Да здравствует нация!
   Женщины кричали даже громче мужчин. Я видел, как прачки, ткачихи, ковровщицы, кружевницы со слезами на глазах обнимали и целовали марсельских федератов.
   Воклер, сорвав с головы треуголку и подняв ее кверху на острие сабли, закричал:
   -- Я записываюсь добровольцем в батальон марсельских федератов! Да здравствуют "Права человека и гражданина"! Долой тирана!
   Трах-та-та-тах-тах! Это барабанщики раскатами дроби выражают свое удовлетворение поступком Воклера. Толпа машет руками, кричит, аплодирует. Марсельцы также аплодируют Воклеру и кричат:
   -- Да здравствуют добрые патриоты-авиньонцы!
   -- Да здравствуют славные марсельские федераты! -- отвечает толпа.
   Я не в силах устоять на месте, мне кажется, что все завертелось у меня перед глазами. Не помню, как я очутился на алтаре, рядом с Воклером. Еще секунда, и мой красный колпак, надетый на дуло ружья, взлетает высоко и воздух, и я кричу во всю силу своих легких:
   -- Смерть тирану! Я также иду волонтером в марсельский батальон!
   И снова бьют барабаны, и снова раздаются крики:
   -- Да здравствуют авиньонские патриоты! Да здравствуют федераты!
   Там внизу, в толпе, я увидел Лазули с малышом на плече. Они аплодировали и кивали мне. Я понимал, что они хотят сказать: "Браво, Паскале, браво!"
   Когда я спустился с алтаря, майор Муассон прижал меня к груди и крепко поцеловал.
   Трам-там-там! -- загудели барабаны.
   Собрание закрыто.
   Батальон снова выстроился в ряды. Телеги с пушками и походной кузницей заняли свои места в арьергарде, и мы пошли в речной порт, где для всех было приготовлено обильное угощение: вино, хлеб, маслины, орехи и чеснок.
   В течение многих часов народ ел, пил, плясал и пел, а барабанщики продолжали выбивать фарандолу на своих барабанах.


Глава шестая
НА КРАЮ ГИБЕЛИ


   Невозможно передать словами, как горд и счастлив был я своим вступлением в батальон марсельцев. Вместо того чтобы танцевать, петь и веселиться с толпой, я степенно, как подобает настоящему мужчине, беседовал с новыми товарищами, заводил знакомства, чокался и выпивал стаканчик вина то с одним, то с другим.
   Меня смущало только одно: все мои новые знакомые непременно начинали с того, что спрашивали:
   -- Сколько тебе лет? И как тебя зовут?
   -- Меня зовут Паскале, -- отвечал я им и, становясь на цыпочки, чтобы казаться выше, добавлял: -- Мне уже минуло шестнадцать лет!
   При этом я с независимым видом пощипывал воображаемые волоски над верхней губой.
   Но, увы, кожа на моем лице была в то время гладкая, как яичная скорлупа. Проклятые усы не росли, да и только! Сколько раз я украдкой проводил языком по верхней губе в надежде ощутить хоть какой-нибудь признак растительности -- напрасно!
   Стараясь как можно более походить на марсельцев, я воткнул ивовую ветку в дуло своего ружья и хорошенько запылил свои башмаки, чтобы придать им походный вид. Да, я готов был весь вываляться в пыли!
   Неожиданно я вспомнил, что уже несколько часов не видел Воклера. Куда он девался? Я стал искать его в толпе.
   Вдруг позади себя я услышал хлопанье бича и звон бубенцов. Обернувшись, я увидел карету, которую, с трудом прокладывая себе путь в толпе, шагом везли две лошади. Я посторонился, чтобы дать экипажу дорогу и... что же я увидел! Это была карета маркиза д'Амбрена. Великан Сюрто в костюме кучера правил лошадьми. Рядом с ним сидел... мой отец! Лицо старика было исполосовано красными рубцами; он казался жалким и несчастным; с изумлением, смешанным с испугом, отец глядел на поющую и пляшущую толпу...
   Карета медленно проехала мимо меня. В глубине ее я еще успел разглядеть маркизу д'Амбрен с сыном и дочерью и самого маркиза. Переводя снова взгляд на козлы, я увидел, что Сюрто заметил меня. Его злобные глаза впились в меня и, казалось, говорили: "Ты в моих руках!"
   Карета проехала. Толпа снова сомкнулась за ней. Пляска и пенье возобновились. Я стоял, как завороженный, и не знал, что предпринять. Мой отец проехал мимо меня, и я не сказал ему ни слова, не спросил даже, как живет старушка-мать! Побежать за каретой? Но ведь глаза Сюрто достаточно ясно сказали, что ждет меня, если я попаду к нему в руки...
   Не зная, что делать, я снова стал искать Воклера. Если он будет со мной, я не побоюсь подойти к отцу. При Воклере Сюрто не посмеет и пальцем тронуть меня!
   Но Воклер словно сквозь землю провалился. Я решил пробраться к паперти собора, чтобы оттуда посмотреть, не мелькает ли среди моря голов красный султан моего друга. Но в этот самый момент тяжелая рука опустилась на мое плечо и сдавила его, как тисками. Я живо обернулся: это был Сюрто, а с ним мой отец... Оказывается, едва лишь карета выбралась из толпы, Сюрто передал вожжи графу Роберту, а сам вместе с отцом отправился разыскивать меня. Наивный старик искренно обрадовался, что нашел меня!
   Я сделал попытку вырваться из рук своего мучителя. Но не тут-то было! Пальцы его, словно железные крюки, цепко держали мое плечо.
   -- Пойдем, -- сказал он. -- Твой отец хочет, чтобы ты вернулся домой.
   -- Я не хочу! Я свободный человек, я вступил добровольцем в марсельский батальон! -- закричал я и снова отчаянно рванулся из его рук. Но Сюрто продолжал тащить меня к майору Муассону, который стоял невдалеке. Отец, прихрамывая, ковылял сзади и ласково говорил:
   -- Ты должен вернуться домой, сынок. Этого хочет сам господин маркиз.
   Заметив, что мы о чем-то спорим, майор Муассон сам подошел к нам.
   -- Что случилось? -- спросил он.
   -- Этот сорванец убежал из дому. Отец разыскал его и хочет заставить вернуться домой, к матери, которая едва не умерла от горя...
   -- Так вот оно что! -- сказал майор и, обернувшись ко мне, сурово нахмурил брови: -- Зачем же ты огорчаешь своих стариков? Ступай, гражданин, ступай домой. Нация еще не нуждается в тебе. Позже, когда у тебя вырастет бородка, мы снова примем тебя в марсельский батальон.
   И, не слушая моих возражений, майор повернулся на каблуках и удалился.
   Отец бормотал ему вслед слова благодарности. Сюрто же снова грубо схватил меня за руку и поволок прочь от толпы. Отец не поспевал за ним и скоро отстал.
   Я понял, что погиб! Один Воклер мог освободить меня, так как только он один знал мою историю. Но его не было поблизости! Должно быть, он вместе с Лазули собирал снаряжение для дальнего похода.
   О, если бы при мне были мое ружье и сабля! Но я оставил оружие в кордегардии... Беспомощный и беззащитный, я больше не пытался сопротивляться Сюрто и только тоскливо поглядывал по сторонам, не покажется ли где-нибудь спасительный султан Воклера...
   Сюрто потащил меня по пустынным улицам аристократического квартала. Скоро мы пришли к воротам авиньонского дома маркиза д'Амбрена. Карета стояла посреди двора. Но вместо того, чтобы распрягать лошадей, вокруг кареты суетились слуги, нагружая ее под наблюдением графа Роберта и Аделины чемоданами и корзинами со снедью. Увидев меня, молодой граф захохотал:
   -- Поймали тебя, наконец, маленький разбойник! Отлично! Сюрто! Посадить его в подвал! Да гляди в оба, чтобы он не убежал!
   Отец по своему обыкновению опустился на колени и благоговейно поцеловал руку этому извергу. Аделина, услышав слова брата, стиснула руки и отвернулась; чтобы не видеть меня. Я внушал ей жалость, но, очевидно, она не смела за меня вступиться.
   Сюрто втолкнул меня в дом. Он поднял откидную крышку люка в полу посредине прихожей, и я увидел лесенку, ведущую в подвал. Сюрто заставил меня спуститься вниз по темному ходу.
   В глубине подвала Сюрто открыл ключом маленькую дверцу и швырнул меня на каменный пол какой-то мрачной и темной каморки.
   -- Вот твои апартаменты. Если проголодаешься, можешь грызть собственную руку, а другую не забудь приберечь назавтра.
   Я пробовал разжалобить Сюрто, но палач был неумолим. Пинком ноги он оттолкнул меня и сказал, заикаясь от ярости:
   -- У тебя слишком длинный язык. Ты видел больше, чем следует! Помнишь, как ты притаился на верхушке дуба в Гарди? Помнишь вечер в больнице! Мне невыгодно, чтобы ты говорил об этом! Но теперь я спокоен: тебе придется волей-неволей держать язык за зубами!
   С этими словами он вышел и повернул ключ в замке.
   Я слышал его шаги по лестнице. Потом с грохотом пушечного выстрела захлопнулась крышка люка. Я остался один в темноте, среди могильного холода и тишины.
   Меня ждала голодная смерть! Никто не мог прийти ко мне на помощь! Чем я заслужил такое страшное наказание? Неужели мой отец допустит это? Неужели он предаст меня?
   Нет, отец не знает, какая судьба ждет меня... Несчастный и не подозревает, какое зло он мне причинил... Хоть бы смерть освободила меня от этих мук... Скорее бы она пришла! Я вспомнил слова Сюрто о дубе в Гарди. Однажды -- это было очень давно -- я вскарабкался на самую верхушку дуба, чтобы достать сорочье гнездо, где только что вывелись птенцы. Я собирался переложить их в шапку, как вдруг услышал у подножья дерева чьи-то голоса. Сквозь листву я разглядел маркизу д'Амбрен и Сюрто, они шли рука об руку.
   До меня донеслись слова маркизы: "Сделай это быстро, да, смотри, не промахнись!.." От этих слов у меня почему-то мороз подрал по коже: я прижался к стволу и не шевелился, пока парочка не отошла. Выждав некоторое время, я начал спускаться. Вдруг Сюрто обернулся и увидел меня. Вероятно, именно в этот момент он дал себе клятву погубить меня, а впоследствии возник и предлог для этого: камень, который я бросил в графа Роберта.
   Я так погрузился в печальные мысли и воспоминания, что не обратил даже внимания на стук крышки люка. Только шум шагов на лестнице оторвал меня от раздумья. Затаив дыхание, я стал прислушиваться. Кто-то спускался в подземелье.
   Это мог быть только Сюрто.
   Только что я мечтал о смерти, как об избавлении, но тут вся кровь вскипела во мне: я решил защищаться и продать свою жизнь как можно дороже.
   Увидев на полу у своих ног осколок стекла, я быстро нагнулся, поднял его и, сжав в руке, притаился у двери: я хотел всадить стекло в бок негодяю, как только он войдет в мою темницу. Засов заскрипел, и дверь открылась... Я занес руку для удара и... Но что я увидел?
   Держа в руке тускло светившую лампу, в дверях стояла дочь маркиза д'Амбрена -- Аделина.
   Она сказала:
   -- Тише, Паскале! Я пришла спасти тебя.
   -- Неужели это вы, Аделина? О, сжальтесь надо мной, спасите меня от Сюрто! Он хочет убить меня!
   Я бросился перед ней на колени.
   -- Не бойся, славный мой Паскале, я хочу избавить тебя от его мести. Следуй за мной. Я выведу тебя из подвала. Но, смотри, берегись; не попадайся снова в когти Сюрто. Он теперь роет могилу в саду. Я слышала, как он поклялся этой же ночью тебя прикончить. Не будем терять понапрасну времени. Ступай за мной!
   Бесконечно счастливый, я последовал за своей спасительницей. Мы поднялись по крутой лестнице к люку. С большим трудом я поднял тяжелую крышку, пропустил вперед Аделину и затем вылез сам. Из прихожей через боковую дверь мы вышли на задний двор. Тут Аделина сказала мне:
   -- Вот видишь? Теперь надо только перелезть через эту стену, и ты на свободе!
   Милая девушка хотела придвинуть к стене переносную лесенку. Но ведь недаром я облазил самые высокие деревья имения Ла Гарди. Вмиг, без всякой лестницы, я вскарабкался на гребень стены и прыгнул на улицу. К стыду своему должен признаться, что я забыл даже поблагодарить Аделину.
   В этот час Авиньон обычно тих и пустынен, словно кладбище. Убедившись, что никто не видел меня, я со всех ног пустился бежать. По дороге я не встретил ни живой души, лишь моя собственная короткая черная тень сопровождала меня, прыгая по камням мостовой. Полная луна висела на небе, ярко освещая одну сторону улицы и оставляя в тени другую. Разумеется, я бежал по теневой стороне.
   Башенные часы уже давно пробили полночь, но в окнах домика Воклера все еще виден был свет.
   Я постучал в дверь:
   -- Лазули, Лазули, откройте!
   -- Неужели это ты, Паскале? -- ответил мне голос Лазули.
   Она быстро сбежала по лестнице. Поворот ключа -- дверь открылась, и я упал в объятия Лазули.
   -- Куда ты запропастился, Паскале? Тебя искали по всему Авиньону. Воклер уже ушел с марсельцами. Он сказал, что ты сможешь догнать батальон на парижской дороге. Паскале, дорогой мой, я так тревожилась за тебя! Где же ты был? Расскажи мне все.
   И Лазули снова обняла и поцеловала меня.
   -- Должно быть, ты голоден? -- вдруг спохватилась она. -- Вот ломоть хлеба, вот вино. Ешь, дружок. За едой ты расскажешь мне, что с тобой случилось. А после ужина тебе придется тотчас же отправляться в путь. Ты застанешь еще марсельцев в Вердетте, в полулье [лье -- старая французская мера длины, равная 4445 м. лье -- старая французская мера длины, равная 4445 м.] расстояния отсюда. Батальон расположился там лагерем, чтобы двинуться в поход на рассвете.
   Макая хлеб в вино, я описал Лазули все свои приключения, все, что я пережил за этот день.
   Лазули хваталась за голову, слушая меня.
   -- Возможно ли это? -- восклицала она. -- И я должна остаться здесь с малюткой Кларе! Нет, ни за что! Знаешь, что я тебе скажу, Паскале? Ты скажешь Воклеру, что я не хочу оставаться в Авиньоне одна. На будущей неделе в Париж идет почтовая карета. Я знаю кучера, он возьмет меня и Кларе. Вероятно, мы догоним вас дорогой. Там, в Париже, я сниму комнатку, где вы сможете отдыхать, когда захотите... А если суждено случиться несчастью с кем-нибудь из вас, лучше пусть это произойдет на моих глазах. И, наконец, я и сама добрая патриотка -- я хочу разделить с вами ваши тяготы и нужды. Держи, вот твой походный мешок. Здесь новая полотняная рубашка, фляжка с вином, красный пояс, два пистолета, порох и пули, новые кремни, трехцветные кокарды, здесь также -- не забудь об этом! -- три экю, которые дал тебе господин Рандуле, они пригодятся тебе. Путь до Парижа долог, времена нынче тяжелые; там, на севере, говорят, живут одни аристократы; может быть, дорогой вам не подадут и воды напиться! А теперь попрощайся с Кларе, только, смотри, не разбуди его и ступай!
   Лазули помогла мне застегнуть ремни походного мешка, я поцеловал спящего Кларе и стал спускаться по лестнице. Лазули с лампой в руке проводила меня до порога.
   -- Так помни же, -- сказала она на прощанье, -- на будущей неделе я поеду в Париж! Мы скоро увидимся, передай это Воклеру!
   От волнения я ничего ей не ответил, а только помахал рукой.
   Лазули закрыла дверь, и я очутился один на пустынной улице. Поправив ружье за плечами, я двинулся в далекий путь, в Париж, в столицу Франции.


Глава седьмая
НАЧАЛО ПОХОДА


   Огромная, совершенно красная луна сияла над скалой: Правосудия. Рона катила свои спокойные воды с тихим журчанием, похожим на шелест ветерка в тополевой роще. На обоих берегах реки щелкали, перекликаясь, соловьи. В траве виднелось множество светляков.
   Я шел не по большой дороге, а тропинкой вдоль берега Роны, -- это значительно сокращало путь.
   Временами я слышал звонкий девичий голос или смех парней. Я вздрагивал -- люди пугали меня, -- но тотчас же успокаивался: это веселилась молодежь, пользуясь ночной прохладой.
   Я шагал и шагал, ни на секунду не останавливаясь. Вдалеке уже виден был темный массив Вердеттского леса. Меня тревожила мысль, что батальон марсельцев, не дождавшись меня, выступит в поход, и, подстегиваемый беспокойством, я пускался бегом, забывая об усталости. Я мечтал, как о величайшем счастье, о той минуте, когда я снова свижусь с марсельцами, с Воклером, когда займу свое место в рядах красных южан и вместе с ними двинусь на Париж свергать тирана и изменника -- короля Капета...
   Вот уже только ров отделяет меня от большой дороги. Я хочу перепрыгнуть через него, как вдруг из темноты меня окликает голос:
   -- Стой! Здесь ходить запрещено!
   -- Я друг свободы! -- кричу я.
   -- Кто ты? Покажись!
   -- Я Паскале, авиньонский доброволец.
   -- Ага! Знаю, знаю! Это ты, мальчуган? А мы тут уже считали тебя погибшим! Молодчина! Иди, получай свой рацион!
   Майор Муассон, капитан Гарнье, мой славный Воклер и многие другие федераты не спали. В одно мгновенье я был окружен людьми. Воклер обнимал меня, целовал в обе щеки, нянчился со мной, как с ребенком. Он не мог слова вымолвить: так он был взволнован. Мы оба плакали.
   Майор Муассон то и дело повторял:
   -- Честное слово, я готов был дать приказ вернуться в Авиньон, чтобы разыскивать тебя. Какая-то тяжесть лежала на моей совести с той минуты, как я дал увести тебя этому Сюрто или как его там зовут...
   -- Не будем вспоминать об этом; к счастью, все окончилось благополучно, -- сказал Воклер, выпуская меня, наконец, из своих объятий. -- Но расскажи нам, что с тобой произошло? Видел ли ты Лазули?
   -- Видел ли я ее?.. Да ведь это она дала мне ружье, саблю и походный мешок.
   И я снова рассказал все приключения минувшего дня: о Сюрто, о подвале, о том, как меня спасла Аделина...
   -- Пора выступать в поход, близится рассвет, -- сказал майор Муассон. -- Барабанщики, бейте сбор!
   Воклер отвел меня в сторону и продолжал расспрашивать:
   -- Что же сказала тебе Лазули?
   -- Она сказала, что на следующей неделе отправится в Париж вместе с Кларе. Лазули поедет в почтовой карете и думает, что нагонит нас по дороге.
   -- Пусть приезжает! Нам будет веселей! Да и я не буду тревожиться за нее. У меня как гора с плеч! Ты не очень устал, Паскале? Ты не спал, конечно, ни одной минуты! Знаешь, ведь мы должны пройти без остановки шесть лье до Оранона. Выдержишь ли ты такой переход?
   -- Выдержу ли я? Не устал ли я? Ты шутишь, Воклер! Мы остановимся в Ораноне? Чего ради? Почему так скоро?
   В простоте душевной я думал, что мы перемахнем через горы и без единой остановки дойдем до Парижа.
   Воклер только рассмеялся.
   Батальон уже построился на дороге.
   Трам-там-там! -- бьют барабаны.
   
   -- Вперед, вперед, сыны отчизны! --
   
   затянули первые ряды, и батальон тронулся в путь. Стараясь делать большие шаги, чтобы не отстать от взрослых, я пел до хрипоты в горле. Я не шел, а словно летел на крыльях. С упоением я прислушивался к собственному голосу. Мне казалось, что он слышен в Авиньоне, в Марселе, в горах моей родной деревушки; мне казалось, что земля содрогается от шума наших шагов, от боя наших барабанов, от грохота телег, от грозных слов:
   
   К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
   
   Я шел в первой шеренге, позади барабанщиков, рядом с высоким федератом, тем самым, который нес плакат с "Декларацией прав человека" по улицам Авиньона. Его звали Сама. Это был добрый малый и весельчак. На каждом шагу он говорил мне: "Все отлично, мальчуган! Ты храбрый парень!"
   Мне это было очень приятно, и в свою очередь, чтобы доставить удовольствие Сама, я кричал: "Да здравствует нация!" Затем мы снова подхватывали припев "Марсельезы".
   Заря еще только занималась, когда мы вступили в маленькую деревушку Сорг. Мужчины и женщины в одних рубашках, с растрепанными волосами вскакивали с постелей и высовывались из окон, чтобы посмотреть на марсельцев.
   Молодежь встречала нас аплодисментами и посылала нам воздушные поцелуи. Взрослые кричали: "Да здравствуют марсельцы! Смерть тирану!" Но старики и старухи хмурились и осеняли себя крестным знамением. Завидев батальон, они спешили наглухо закрыть двери и окна и плевали нам вслед.
   Но вот деревушка осталась позади; мы снова были в чистом поле. Солнце уже поднялось над горами Венту; на гумнах крестьяне молотили снопы тяжелыми цепами. Зерно просеивали сквозь большие сита, подвешенные на трех кольях. Оно падало на подстеленные полотнища золотистыми струйками. Легкий ветерок относил в сторону мякину, и она мягко ложилась на зеленеющую вокруг гумна траву.
   От этой нагретой солнцем соломы, от сыплющихся под ударами цепов зерен, от золотой пыли над гумном, от больших сит, медленно качающихся на кольях, распространялся одуряющий аромат. Прозрачный утренний воздух пахнул печеным хлебом с аппетитно поджаренной коркой, и от этого запаха слюнки текли у марсельских землепашцев, шагавших по пыльной дороге походным строем.
   Повсюду на жнивье работали крестьяне. Они переносили снопы со скирд на возы. Издали груженные до отказа возы казались крытыми соломой домами. Тяжелые снопы свисали со всех сторон, скрывая от глаз и колеса и боковые решетки. Солнце стояло высоко на небе и палило немилосердно.
   Кузнечики выползали на свет из своих норок и, согревшись в теплом воздухе, заводили свои бесконечные песенки.
   В десять часов утра, в самый разгар жары, мы все еще шагали по дороге в Оранон, оставляя за собой тучу густой пыли.
   
   К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
   
   Барабанщики били в барабаны. Пятьсот голосов стройным хором пели одну песнь, у пятисот человек была одна воля, одно желание -- поскорее добраться до Парижа и покарать предавшего нацию изменника -- короля.
   От нестерпимого зноя у всех пересохло горло, но никому и в голову не приходило жаловаться.
   В полдень мы пришли в Оранон. Все население городка, с мэром во главе, вышло нам навстречу. Я был горд собою: дорожная пыль толстым слоем покрывала мою спину, плечи, грудь, ноги, лежала на бровях и ресницах. Лихо сдвинув на ухо свою красную шапку, я свирепо вытаращил глаза и запел "Марсельезу" так громко и воинственно, как только мог. Я шел в первом ряду, и мне казалось, что все смотрят только на меня, слушают только мое пение! Мой сосед Сама высоко поднял свой плакат и время от времени заставлял целовать его тех, кто не кричал достаточно громко "Да здравствует нация!"
   Мэр произнес приветственную речь по-французски. Конечно, никто из нас не понял ни одного слова. Он говорил, говорил и, вероятно, никогда бы не кончил, если бы рябой марселец, по имени Марган, не крикнул ему:
   -- Гражданин мэр, ты так хорошо говорил, что у меня все внутри пересохло! Да здравствует нация и стаканчик вина!
   Все расхохотались и принялись аплодировать.
   Мэр тоже рассмеялся:
   -- Друзья мои, я вижу, что нужно подлить масла в лампы. На площади Триумфальной арки для вас приготовлено доброе винцо и свежий хлеб. Да здравствует нация!
   Подкрепившись хлебом и вином, батальон расположился отдыхать под сенью тополей, на покрытой высокой травой лужайке. Я прикорнул рядом с Воклером, не выпуская ружья из рук: я поклялся себе после недавних приключений не оставлять его ни на минуту. Положив голову на походный мешок, я закрыл глаза и моментально заснул.
   Мне снилось, что я снова в Авиньоне на празднестве... Звенят бубенцы, хлопает кнут, лошади тяжело дышат за моей спиной. Ай! Чьи-то когти впились мне в плечо. В испуге я проснулся, вскочил на ноги и закричал:
   -- Воклер! Помоги!..
   Верить ли глазам? Я увидел на парижской дороге карету маркиза д'Амбрена!.. Тройка лошадей, коренник и две пристяжные мчали ее во весь опор. Бубенцы звенели, и то и дело раздавалось хлопанье бича.
   -- Что это? -- спросил Воклер. -- Что с тобой? Что случилось?
   -- Гляди же туда? Видишь, это едет маркиз д'Амбрен, а на козлах Сюрто! Гляди же туда, на карету!
   -- Возможно ли это? -- вскричал Воклер. -- Ах, если бы мы заметили их немного раньше!
   Мой крик разбудил многих федератов. Майор Муассон спросил Воклера, что произошло. Тот напомнил ему о моих вчерашних приключениях и указал на видневшийся вдали столб пыли, поднятый копытами лошадей маркиза д'Амбрена. Но карета, уносившая врагов народа, которые были также и моими злейшими врагами, скрылась в отдалении.
   -- Досадно, -- сказал майор Муассон, -- что мы не заметили их вовремя! У них тройка отличных коней, которая могла мы сослужить нам прекрасную службу, -- она довезла бы наши пушки до самого Парижа!
   Капитан Гарнье приказал барабанщикам бить сбор, и через несколько минут батальон, провожаемый всем населением городка, снова зашагал по дороге к столице Франции.
   
   Так трепещите же, тираны,
   И вы, предатели страны!
   За ваши гибельные планы
   Теперь ответить вы должны!
   
   Солнце уже садилось за горизонт, когда мы подошли к Морна. Что произошло в этой деревне? Почему все двери и ставни на запоре, почему на улицах нет ни живой души, хотя от барабанного боя, пения "Марсельезы", грохота телег с пушками и походной кузницей, казалось бы, мертвые должны были проснуться? Несколько испуганных куриц с кудахтаньем пронеслись по безлюдной улице и спрятались за забором и... больше никого!
   -- Вот так штука! -- сказал Сама.
   Он поднял свой плакат с "Декларацией прав человека" и теперь был искренно огорчен, что некого заставить целовать его.
   -- Тысяча чертей! Да куда же девались жители этой грязной деревни? -- воскликнул Марган, изо всех сил ударяя прикладом ружья в двери домов.
   Так мы и прошли через всю деревню, не встретив ни живой души.
   Мы безостановочно шагали по пустынной дороге час, другой, третий. Солнце давно закатилось, и сумерки сменились темной ночью. Понемногу в отряде затихли смех, шутки, пение. Умолкнул даже неугомонный Марган, обычно развлекавший весь отряд своим балагурством. В теплом ночном воздухе слышался только топот тысячи ног, скрип колес походной кузницы да стрекотание кузнечиков.
   Уставшие от длинного перехода, люди дремали. Внезапно вдалеке, на дороге, мелькнул огонек. Крохотная светящаяся точка не стояла на месте -- она двигалась и мерцала то здесь, то там.
   -- Что бы это могло быть? -- спросил барабанщик, шедший впереди отряда.
   Каждый высказал свое предположение:
   -- Это дилижанс.
   -- Нет, просто карета.
   -- Это огни святого Эльма [Огни св. Эльма -- электрическое сияние на концах острых предметов (шпилей, колоколен, мачт и т. п.), иногда наблюдающееся перед грозой].
   Мы шли и шли, а маленький мерцающий огонек как будто не приблизился ни на шаг. Но в темноте трудно определять расстояния: внезапно какой-то человек с фонарем в руках преградил нам дорогу и дрожащим голосом взмолился:
   -- Пощадите! Пощадите! Мы добрые патриоты! Сжальтесь над нами, не причиняйте нам зла! Мы сами отдадим вам все, что вы потребуете, все, что вы только пожелаете...
   -- Кто вы, добрый человек? И почему вы думаете, что мы хотим причинить вам зло? -- спросил Сама.
   -- Я мэр Пьерлаты. Пощадите меня, и я вам все отдам. Перед своим бегством жители Пьерлаты сказали мне: "Пусть они забирают все, что хотят. Только бы они не сожгли и не разрушили нашего поселка!.." Пожалейте нас, бедняков!..
   -- За кого ты нас принимаешь, старый дурак? -- закричал Марган. Мы все едва удерживались от смеха, глядя на дрожащего мэра, у которого от страха коленки стучали одна о другую, словно трещетки. -- За кого ты нас принимаешь? Что мы, убийцы, что ли? Грабители с большой дороги?
   -- Не сердитесь на меня!.. Кучер кареты напугал до смерти всю Пьерлату. Все жители бежали на острова... Они оставили здесь только меня, своего мэра, с поручением умолить вас не губить деревни...
   -- Какая карета? -- спросил Воклер настораживаясь.
   -- Карета, которая проезжала здесь перед заходом солнца. Она остановилась на площади всего лишь на несколько мгновений, и кучер, не слезая с козел, закричал: "Скорее прячьтесь, добрые люди! Сюда идут марсельские разбойники. Завтра вы все уже будете мертвы, а ваши дома будут разграблены и сожжены!" Он не прибавил более ни слова, стегнул лошадей кнутом, и они понеслись быстрее ветра.
   -- Я знаю этого молодчика, -- сказал Воклер, обращаясь к майору Муассону, -- мы разыщем его в Париже... вместе с его господином...
   Марган нетерпеливо прервал его:
   -- Хорошо, хорошо... А теперь, гражданин мэр, проводи нас к самому плотно набитому погребу. Это все, что нам нужно от тебя.
   -- Сию минуту, -- торопливо согласился старый мэр, видимо, вполне успокоенный.
   Он стал во главе батальона и, освещая дорогу фонарем, бодро заковылял вперед, все время бормоча себе под нос:
   -- Ах, если бы они знали... они не бежали бы на Ронские острова! Они забрали с собой все, что могли, все решительно! Они увезли коз, мулов, ослов, даже кроликов погрузили на телеги! Если бы вы видели, что это было за бегство! Женщины выли, кричали, дети плакали... Они оставили здесь только меня... Я сказал себе: "Мэр ты или не мэр? Если суждено, чтобы тебе перерезали глотку, то ее перережут, но, по крайней мере, ты исполнишь свой долг мэра!"
   -- Что ты там бормочешь, старина? -- окликнул его Марган. -- Скоро ли мы придем к твоему погребу?
   -- Он в двух шагах! Потерпите еще минутку.
   Вскоре мэр остановился посреди главной улицы деревни, перед запертой дверью.
   -- Вот наш лучший погреб, -- сказал он. -- Беда только в том, что ключи хозяева увезли с собой!
   -- Ничего! -- воскликнул Марган. -- Не огорчайся, гражданин мэр, у нас есть ключи, которые открывают любые замки. Эй, Пелу, тащи сюда свою кузницу! Ты сейчас увидишь, гражданин мэр, хорошие ли мы слесари и долго ли нам придется возиться, чтобы сбить замки с дверей королевского дворца, там, в Париже!
   К двери подошел Пелу, канонир батальона. В одно мгновение он открыл замок и распахнул настежь створки двери. Два человека вместе с мэром вошли в погреб и выкатили оттуда большую бочку с вином. Марган выбил втулку, и чистая, блестящая, ароматная струя вина полилась в подставленный ковш, искрясь и сверкая при свете фонаря, как радуга.
   Измученные жаждой, люди с наслаждением прикладывались каждый в свою очередь к горлышку ковша и тотчас же укладывались спать, кто на стогу сена, кто прямо на высокую траву.
   Майор Муассон, капитан Гарнье, лейтенанты и бригадир Воклер не ложились вовсе: всю ночь он такъ Что никто не слышалъ:
   -- Благодарю, дитя мое, Господь тебѣ воздастъ.
   Жалкій видъ старика растрогалъ всѣхъ марсельцевъ, и они стали шептать между собой, что ему слѣдовало возвратить свободу, если онъ не совершилъ никакого преступленія. Замѣтивъ это настроеніе, я рѣшился громко сказать жандармамъ:
   -- Этотъ старикъ полумертвый и не можетъ сдѣлать никакого зла. Какое намъ дѣло -- патріотъ ли онъ, или нѣтъ. Оставьте его въ покоѣ, пусть онъ мирно пасетъ своихъ овецъ. Быть можетъ, это все, что онъ имѣетъ за душой, и, погубивъ его, вы пустите по міру его жену и дѣтей.
   -- Онъ правъ, мальчуганъ!-- раздалось со всѣхъ сторонъ въ рядахъ марсельцевъ.
   -- Онъ правъ?-- воскликнулъ одинъ изъ жандармовъ, гнѣвно сверкая глазами:-- вы сейчасъ увидите, какъ онъ правъ.
   И жандармъ, соскочивъ съ лошади, бросился на старика и сорвалъ съ него грубый деревенскій плащъ.
   Что же мы увидѣли? На старикѣ была прекрасная фіолетовая ряса католическаго прелата, съ дорогими кружевами и большимъ золотымъ крестомъ на груди.
   -- Несчастный старикъ, котораго вы такъ жалѣли,-- продолжалъ жандармъ:-- не кто иной, какъ епископъ Ментскій, монсиньеръ Кастеланъ. Онъ командуетъ двадцатью тысячами роялистовъ, стоящихъ лагеремъ въ Жалесѣ. И знаете, куда онъ шелъ, измѣнникъ? Онъ отправлялся къ эмигрантамъ, чтобы вмѣстѣ съ ними и чужестранцами составить заговоръ противъ революціи. Что мои слова справедливы, вамъ докажетъ вотъ это.
   Выхвативъ изъ рукъ старика его посохъ, онъ открылъ набалдашникъ и вынулъ изъ него, скрывавшійся подъ грудой образковъ и золотыхъ монетъ, свернутый пергаментъ, на которомъ былъ написанъ весь планъ заговора.
   -- Измѣнникъ! Подлецъ! Въ рѣку его, въ рѣку!-- единодушно воскликнулъ батальонъ.
   Со всѣхъ сторонъ поднялись на него кулаки, и жандармы, съ трудомъ отбивъ его, привязали къ хвосту одной лошади и такимъ образомъ спасли изъ рукъ разсвирѣпѣвшихъ патріотовъ, которые хотѣли его растерзать на мѣстѣ.
   Когда они скрылись за изгородью, окаймлявшей дорогу, то раздался барабанный бой, и мы продолжали свой путь къ Парижу.
   Всѣ болтали и смѣялись, радостно поздравляя отечество со счастливой поимкой епископа. Только одинъ я молчалъ, насупивъ брови. Образокъ и золотая монета жгли мой карманъ, хотя мнѣ все-таки было жалко старика, какимъ бы измѣнникомъ онъ ни былъ. Мое горестное настроеніе еще болѣе поддерживалось жалобнымъ блеяніемъ овецъ, которыя уныло разбрелись во всѣ стороны, потерявъ своего хозяина.
   Я попрежнему впрягся въ пушку. Долгій походъ уже начиналъ отзываться на многихъ изъ марсельцевъ, которые съ трудомъ шли подъ тяжестью своего вооруженія и ранцевъ. Нѣкоторые такъ утомились, что сняли сапоги и шагали босыми ногами по пыльной дорогѣ.
   Мы теперь проходили по аристократической странѣ; попадавшіеся на встрѣчу люди смотрѣли на насъ косо; они всѣ отличались непріятными, блѣдными, подозрительными лицами, грязной одеждой и никогда не смѣялись, не болтали съ нами и не предлагали намъ вина. Напротивъ, они поворачивались къ намъ спиной, и когда мы проходили, то грозили намъ вслѣдъ кулаками. Ихъ хижины съ черными крышами, поля, засѣянныя горохомъ, бобами и свекловицей, ихъ сѣрое небо, на которомъ солнце всегда тускло свѣтило изъ-за облаковъ тумана, однимъ словомъ все имѣло такой же мрачный, печальный и непривѣтливый видъ, какъ сами обитатели.
   Поэтому мы цѣлыми часами шли молча, понуривъ голову, и не пѣли марсельезы. Командиръ Муассонъ и капитанъ Гарнье, видя наше унылое настроеніе, боялись, что мы придемъ къ мрачному разочарованію, и старались поддержать въ насъ одушевленіе разсказами о томъ, что всѣ горести народа тотчасъ прекратятся, какъ только мы явимся въ Парижъ.
   -- Намъ остается еще девять дней до Парижа,-- прибавляли они:-- и тогда у васъ будетъ вдоволь хлѣба, всѣ люди будутъ свободны, зерно составитъ принадлежность того, кто его сѣялъ, плоды фруктовыхъ деревьевъ -- тѣхъ, которые прививали ихъ, а стада -- стерегущихъ ихъ пастуховъ.
   Для меня подобныя слова были излишни: я находился въ такомъ восторженномъ состояніи, что не чувствовалъ ничего -- ни усталости, ни тяжести, и съ удовольствіемъ тащилъ бы не одну пушку, а двѣ. Конечно, мнѣ непріятно было видѣть, что нѣкоторые изъ старшихъ солдатъ батальона, оставившіе дома женъ и дѣтей, говорили другъ другу въ полголоса, какъ бы стыдясь своихъ словъ:
   -- Кто знаетъ, чѣмъ все это кончится?... Мы не думали, что до Парижа такъ далеко... Насъ, повидимому, расположатъ лагеремъ внѣ Парижа... Значитъ, мы напрасно совершили этотъ походъ.
   При такихъ разговорахъ мое сердце сжималось, и, чтобы придать себѣ болѣе бодрости, я начиналъ громко пѣть Марсельезу, и другіе мало-по-малу присоединялись ко мнѣ, такъ что снова батальонъ принималъ живой, веселый и одушевленный видъ.
   Дни шли, и мы миновали Масонъ, Турнэ, Шалонъ и Отенъ. Изъ послѣдняго города мы вышли въ пять часовъ вечера, и Воклеръ шелъ рядомъ со мною. Въ послѣднее время онъ сталъ очень печаленъ и озабоченъ.
   -- Я удивляюсь,-- сказалъ онъ послѣ продолжительнаго молчанія: что авиньонскій дилижансъ такъ долго насъ не догоняетъ. Не случилось ли съ нимъ какого нибудь несчастія?.. Я съ нетерпѣніемъ жду минуты, когда увижу Лазули и маленькаго Кларэ. Не правда ли, они хотѣли отправиться съ первымъ авиньонскимъ дилижансомъ?
   -- Да, ваша жена говорила, что она перегонитъ насъ на дорогѣ.
   -- Правда, дилижансъ долженъ платить дань разбойникамъ въ Дамскомъ лѣсу, а королевскіе карабинеры еще опаснѣе разбойниковъ. Однако, если съ ними не случилось никакого несчастія, то, вѣроятно, они насъ догонятъ завтра въ Соліё, гдѣ мы проведемъ ночь, такъ какъ тамошніе жители -- хорошіе патріоты.
   Нашъ разговоръ неожиданно прервался, такъ какъ въ недалеко отстоявшей отъ дороги хижинѣ послышались громкіе женскіе и дѣтскіе крики:
   -- Помогите! Помогите!..
   Тотчасъ пятеро или шестеро марсельцевъ бросились бѣгомъ къ хижинѣ чрезъ свекловичное поле, чтобы узнать, въ чемъ дѣло. Спустя нѣсколько минутъ, крики замолкли, и наши товарищи возвратились, ведя четырехъ узниковъ: одного толстаго, краснолицаго монаха и трехъ худощавыхъ сыщиковъ съ желтыми, какъ шафранъ, лицами. За ними шли старый поселянинъ съ женою и цѣлой ватагой дѣтей въ лохмотьяхъ.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ командиръ Муассонъ.
   -- Въ томъ,-- отвѣчалъ Морганъ:-- что этотъ монахъ привелъ трехъ сыщиковъ, чтобы схватить бѣднаго поселянина и подвергнуть его тяжелому наказанію, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ не заплатилъ десятины со своей живности.
   -- Какъ, онъ еще смѣетъ требовать десятину!-- воскликнулъ Саматъ:-- вѣдь декларація правъ человѣка уничтожила всѣ тираническіе поборы. Значитъ, мы не во Франціи?-- прибавилъ онъ, обращаясь къ монаху:-- ахъ, ты негодяй, ахъ, ты жирная свинья! Мало того, онъ и его товарищи хотѣли отнять у бѣдныхъ людей послѣднюю корову, чтобы заплатить себѣ за будто бы понесенные убытки.
   Мы всѣ подняли шумъ, и нѣкоторые изъ насъ даже стали вырывать изъ телѣги перекладины, чтобы избить ими негодяевъ; но командиръ строго произнесъ:
   -- Странно видѣть теперь во Франціи такія дѣла, и надо подвергнуть узниковъ примѣрному взысканію. Раздѣньте этихъ анти-патріотовъ догола и впрягите ихъ въ телѣгу съ кузнечными принадлежностями и пусть они тащатъ ее до Парижа, а ты, Морганъ, сядь на козлы, и если они станутъ отставать, то погоняй ихъ палкой.
   Въ одно мгновеніе ихъ раздѣли и запрягли: монаха въ корень, двухъ сыщиковъ въ пристяжкѣ, а третьяго на выносъ. Барабаны забили, и мы двинулись въ путь, а старый поселянинъ со своей семьей долго сморѣлъ намъ вслѣдъ съ удивленіемъ и не понимая, что случилось съ ними.
   Въ сумерки мы добрались до маленькаго городка Соліё. Уже пошелъ двадцать шестой день съ тѣхъ поръ, какъ баталіонъ покинулъ Марсель. У всѣхъ солдатъ были большія всклокоченныя, запыленныя бороды, и только мои щеки были гладки, какъ яйцо. Это обстоятельство меня очень огорчало и особенно теперь, когда намъ предстояло вступить снова въ страну патріотовъ. Намъ будутъ, конечно, устраивать праздники, а со мной станутъ обращаться попрежнему, какъ съ ребенкомъ. Тутъ мнѣ пришла въ голову мысль сдѣлать себѣ искусственную бороду, и, собравъ горсть ежевики, я перепачкалъ себѣ подбородокъ и обѣ щеки.
   Воклеръ сначала меня не призналъ, но потомъ разсмѣялся, и его хохоту завторили всѣ товарищи.
   Въ этомъ видѣ я вступилъ въ Соліё. Все населеніе города вышло намъ на встрѣчу съ факелами, барабанами и трубами.
   -- Да здравствуютъ марсельцы!.. Да здравствуетъ нація! Долой тирановъ!..-- слышалось со всѣхъ сторонъ.
   Колокола били набатъ, а на площади, передъ церковью св. Сатурнина, былъ разведенъ большой костеръ, и много намъ стоило труда, чтобы отстоять монаха и трехъ сыщиковъ, которыхъ толпа хотѣла тотчасъ бросить въ огонь.
   Для насъ было приготовлено вино и пища въ изобиліи. Но Воклеръ не принялъ участія въ этомъ импровизованномъ банкетѣ, а, взявъ меня за руку, выбрался изъ толпы.
   -- Пойдемъ на почтовую станцію,-- сказалъ онъ:-- и посмотримъ, не пріѣхалъ ли дилижансъ съ Лазули и ребенкомъ.
   Миновавъ нѣсколько темныхъ переулковъ, мы вышли на большую парижскую дорогу и увидали фонарь надъ воротами почтовой станціи.
   Мы вошли во дворъ, гдѣ стояло много телѣгъ, и двигались люди съ фонарями.
   -- Вонъ и авиньонскій дилижансъ!-- воскликнулъ Воклеръ, указывая на громадный неуклюжій экипажъ, выкрашенный въ желтую краску, съ красными занавѣсками въ окнахъ.
   Мы поспѣшили въ гостиницу и, миновавъ кухню, гдѣ жарились на вертелахъ индѣйки и большіе куски мяса, а такъ же суетились служанки съ тарелками и стаканами,-- вошли въ столовую, гдѣ сидѣло за столами много народа. Прежде чѣмъ мы увидѣли Лазули, она уже обнимала Воклера, цѣловала его и говорила:
   -- Мой мужъ! Мой Воклеръ! Вонъ тамъ въ углу на скамейкѣ спитъ нашъ ребенокъ, пойдемъ разбудимъ его: онъ уже три дня со слезами спрашиваетъ отца.
   Воклеръ былъ такъ взволнованъ, что молча послѣдовалъ за женой, и они стали съ трудомъ пробираться мимо столовъ. Я не отставалъ отъ нихъ, удивляясь, что Лазули со мной не поздоровалась.
   Добравшись до ребенка, Лазули схватила его и стала трясти, восклицая;
   -- Кларэ! Кларэ, красавчикъ мой, проснись! Вотъ твой отецъ!
   Но ребенокъ такъ заспался, что припалъ головой къ плечу матери и не открывалъ глазъ. Тогда отецъ, въ свою очередь, взялъ его на руки и сталъ горячо цѣловать. Мало-по-малу мальчуганъ проснулся и, узнавъ отца, потянулся къ нему съ улыбкой.
   Я все ждалъ своей очереди. Наконецъ Воклеръ, указывая на меня, сказалъ ребенку:
   -- А ты, Клярэ, не видишь Паскалэ, который далъ тебѣ свой виноградъ, поцѣлуй его.
   Но ребенокъ съ испугомъ отшатнулся отъ меня, словно увидалъ чорта съ рогами.
   -- Это Паскалэ!-- воскликнула Лазули, хлопая въ ладони и смѣясь во все горло:-- что онъ съ собой сдѣлалъ? Чѣмъ онъ это испачкалъ себѣ все лицо?
   Тогда только я вспомнилъ, что я былъ весь замазанъ ежевикой, и побѣжалъ въ кухню, гдѣ вымылъ лицо холодной водой и теръ его такъ ревностно, что едва не сошла съ него кожа. Потомъ я вернулся въ столовую. На этотъ разъ Кларэ узналъ меня и весело поцѣловалъ. То же сдѣлала и его мать.
   Воклеръ потребовалъ ужинъ, и они втроемъ сидѣли уже за отдѣльнымъ столомъ. Я подсѣлъ къ нимъ и сталъ слушать съ любопытствомъ разсказы Лазули о томъ, что происходило въ Авиньонѣ послѣ нашего ухода, и какъ она путешествовала въ дилижансѣ.
   -- Ты никогда не отгадаешь, кто ѣдетъ со мною въ Парижъ,-- неожиданно воскликнула она:-- я очень не рада этому сосѣдству и не говорила съ нею во всю дорогу.
   -- Да кто же такая?
   -- Старуха Жакрасъ, торговка рубцами. Ты знаешь, какая она злая и какъ всѣмъ грозитъ смертью своимъ громаднымъ ножемъ, который ее никогда не покидаетъ. Хотя я сама ее не боюсь, но мнѣ страшно за молодую дѣвушку, которую она, повидимому, сопровождаетъ въ Парижъ. Бѣдняжка дрожитъ, какъ осенній листъ, какъ только взглянетъ на нее страшная старуха. Тутъ что-то скрывается недоброе.
   -- Вы правы. Тутъ не безъ грѣха,-- сказалъ возница дилижанса, который ужиналъ за сосѣднимъ столомъ и, услыхавъ слова своей пассажирки, всталъ и подошелъ къ ней:-- говорятъ такіе ужасы объ этой старухѣ, что волоса встаютъ дыбомъ. Мнѣ еще въ Авиньонѣ разсказывали, что нѣсколько дней тому назадъ къ Ронскому мосту прибило связанное веревками тѣло молодого маркиза Роберти. Увѣряютъ, что старуха Жакрасъ, съ двумя негодяями, выпотрошила его и потопила. Хуже того, разсказываютъ, что этотъ маркизъ Роберти былъ женихомъ той самой барышни, которую она провожаетъ въ Парижъ. Повѣрьте мнѣ, что эта старая вѣдьма учинитъ какое нибудь новое преступленіе. Она или убьетъ бѣднаго невиннаго ребенка или, еще хуже, продастъ ее. И сама барышня, повидимому, чувствуетъ, что ей грозитъ несчастіе. Мнѣ говорили ея имя въ Авиньонѣ, да я забылъ. Однако,-- прибавилъ возница:-- намъ нечего терять времени. Черезъ полчаса мы отправимся въ путь.
   Онъ всталъ и пошолъ во дворъ, чтобы накормить своихъ лошадей.
   -- Слышишь, Лазули?-- сказалъ Воклеръ:-- мы черезъ полчаса снова разстаемся. Выслушай меня со вниманіемъ и запомни все, что я тебя скажу. Какъ только ты пріѣдешь въ Парижѣ, то прямо пойди къ моему старому хозяину, столяру Планшо, который живетъ въ Геменейскомъ переулкѣ, въ двухъ шагахъ отъ Бастильской площади, гдѣ остановится дилижансъ. Возница укажетъ тебѣ, куда идти, а когда ты найдешь Планшо, то скажи ему: "я жена Воклера, который жилъ у васъ и работалъ въ вашей мастерской; онъ идетъ въ Парижъ съ Марсельскимъ баталіономъ, для устройства дѣлъ революціи, и прислалъ меня впередъ, чтобы вы приготовили ему ту комнату, которую онъ занималъ у васъ, будучи работникомъ". Ты увидишь, что мой бывшій хозяинъ приметъ тебя съ распростертыми объятіями и отдастъ въ твое распоряженіе свою кухню. Намъ будетъ очень хорошо у него, а главное, если случится несчастіе, то лучше лѣчить рану дома, чѣмъ въ казармѣ или въ больницѣ. Главное, не забудь Геменейскаго переулка. Повтори: Геменейскій переулокъ.
   -- Геменейскій переулокъ,-- произнесла со смѣхомъ Лазули.
   -- А скажи, у тебя есть деньги?
   -- Какъ же! Я продала всѣ свои драгоцѣнности и распятіе изъ слоновой кости еврею Натану. Вотъ пощупай -- у меня внутри корсажа пришиты всѣ денежки. Нашъ возница увѣряетъ, что онъ заплатилъ дань всѣмъ разбойникамъ по дорогѣ въ Парижъ, но все-таки лучше принять предосторожности.
   -- Ты, жена -- сокровище!-- воскликнулъ Воклеръ и только что хотѣлъ поцѣловать ее, какъ вдругъ отскочилъ со словами:-- что это такое? Наши барабаны бьютъ тревогу, и слышенъ колокольный набатъ. Вѣрно, что нибудь случилось! Паскаль, бери ружье. Прощай, Лазули, добраго пути! Прощай, мой маленькій Кларэ!
   И онъ поцѣловалъ ребенка со слезами на глазахъ. Я сдѣлалъ то же, и мы оба выбѣжали изъ гостиницы.
   Въ дверяхъ Воклеръ еще разъ обернулся и крикнулъ:
   -- Лазули, не забудь -- столяръ Планшо въ Геменейскомъ переулкѣ!
   Проходя черезъ коридоръ гостиницы, я слышалъ голосъ старухи Жакрасъ, которая кричала, высунувшись изъ двери:
   -- Подайте мнѣ кружку вина!
   -- Кабы тебя разнесло отъ вина, проклятая вѣдьма!-- отвѣчала служанка, спѣша исполнить полученное приказаніе.
   Мы бѣгомъ отправились къ сборному пункту баталіона, недоумѣвая о причинѣ тревоги. На улицахъ никого не было, и только слышался шумъ затворовъ ставней и дверей: это очевидно трусы запирались въ своихъ домахъ.
   Вскорѣ мы очутились на церковной площади, гдѣ догоралъ костеръ, но все еще продолжались радостные крики и пѣніе. Нашимъ глазамъ представилось неожиданное зрѣлище. Баталіонъ стоялъ въ полномъ составѣ, готовый выступить въ походъ, а передъ нимъ находился верхомъ какой-то человѣкъ въ треугольной шляпѣ, съ золотыми на мундирѣ пуговицами, которыя блестѣли въ полутемнотѣ, такъ какъ отъ недавно пылавшаго костра оставались только тлѣвшіе уголья. Не успѣли мы занять мѣста въ рядахъ товарищей, какъ раздался барабанный бой, а затѣмъ мы дружно запѣли марсельезу, и намъ стала громко подтягивать окружавшая насъ тысячная толпа.
   Нѣсколько времени всадникъ стоялъ неподвижно; его конь нетерпѣливо рылъ землю копытами. Наконецъ онъ махнулъ рукой, и все затихло.
   -- Храбрые марсельцы,-- произнесъ онъ громкимъ, яснымъ голосомъ:-- я прискакалъ къ вамъ изъ Парижа, и вотъ что тамъ дѣлается: контръ-революціонеры, аристократы и придворные клевреты разсказываютъ, что вашъ баталіонъ состоитъ изъ тулонскихъ каторжниковъ, марсельскихъ бродягъ и корсиканскихъ разбойниковъ, что вы распяли стараго каноника на дверяхъ авиньонскаго клуба и четвертовали ментскаго епископа на Ардьерскомъ мосту. Еще многое другое говорятъ враги революціи. Король Капетъ и его правительство, вступившее въ союзъ съ чужестранцами для завоеванія Франціи, хотятъ помѣшать вамъ вступить въ Парижъ, чтобы легче открыть парижскія ворота нѣмцамъ и австрійцамъ. Если бы мы не остановили короля въ Варенѣ, то онъ теперь шолъ бы на Парижъ во главѣ ста тысячъ чужестранцевъ; къ нему спѣшили съ сѣвера тридцать пять тысячъ австрійцевъ, съ Эльзаса -- пятнадцать тысячъ нѣмцевъ, съ Дофинэ -- пятнадцать тысячъ итальянцевъ, съ Пиринеевъ -- двадцать пять тысячъ испанцевъ, съ бугундской границы -- столько же швейцарцевъ. Вся эта иноземная ватага подъ предводительствомъ короля и эмигрантовъ должна была возстановить старые порядки. Тогда прощай свобода! прощай права человѣка! Эти же самые антипатріоты хотятъ теперь не допустить васъ до Парижа, но они не знаютъ, что марсельцы не боятся ни желѣза ни огня, что вы идете отомстить за прошедшее и обезпечить будущее французскаго народа. Впередъ, марсельцы, впередъ, патріоты, впередъ за свободу!
   Съ этими словами всадникъ повернулъ свою лошадь и крикнулъ во все горло:
   -- Я поскачу впередъ и объявлю людямъ революціи и патріоту Барбару, что марсельскій баталіонъ идетъ форсированнымъ маршемъ на Парижъ. Да здравствуетъ нація!
   -- Да здравствуетъ Ребекки! Да здравствуетъ Барбару! Да здравствуетъ нація! Долой тиранію!-- отвѣчаютъ ему въ одинъ голосъ марсельцы и толпа.
   Но онъ уже пришпорилъ коня и исчезъ во мракѣ, по парижской дорогѣ.
   Тогда снова раздается барабанный бой, и командиръ Муассонъ, обнаживъ свою саблю, восклицаетъ:
   -- Ребята! Марсельскій баталіонъ тотчасъ выступитъ въ путь и не остановится ни на минуту, прежде чѣмъ я не выстрою его передъ замкомъ короля Капета!
   Баталіонъ отвѣчалъ ему дружнымъ пѣніемъ:
   
   Идемъ, родины сыны!...
   
   Мы двинулись, одушевленные патріотическимъ пыломъ первыхъ дней, а толпа, отпустивъ на свободу монаха и сыщиковъ, весело кричала:
   -- Убирайтесь къ чорту, трусы! Мы не хотимъ пачкать рукъ вашей поганой кровью!
   По дорогѣ я думалъ только объ одномъ: кто былъ всадникъ, который говорилъ такъ хорошо? Его называли Ребекки, и онъ явился изъ Парижа. Неужели тамъ говорили тѣмъ же языкомъ, какъ въ Авиньонѣ. А кто былъ также Барбару, о которомъ всѣ говорили, какъ о человѣкѣ, который можетъ спасти революцію?
   Эти мысли не мѣшали мнѣ энергично тащить пушку. Никогда еще мы не шли такъ дружно и не обнаруживали такого энтузіазма и такого презрѣнія къ усталости, какъ въ эту минуту. Въ промежуткѣ между пѣніемъ марсельезы слышались со всѣхъ сторонъ крики:
   -- Насъ не хотятъ пустить въ Парижъ! А мы войдемъ въ него! Насъ боятся, и мы покажемъ, что не даромъ!
   На разсвѣтѣ мы прошли, распѣвая во все горло: "къ оружію, граждане", чрезъ большой городъ, названія котораго не помню. Тамъ королевская армія должна была пресѣчь намъ дорогу, но улицы были пусты, и нигдѣ не виднѣлось и слѣда солдатъ. Саматъ развернулъ свое знамя и, не видя никого передъ собою; кромѣ церковнаго сторожа, открывавшаго двери собора, подбѣжалъ къ нему и заставилъ дрожащаго отъ страха старика приложиться къ деклараціи правъ человѣка.
   Цѣлый, день мы шли безъ остановки, только однажды сдѣлавъ привалъ на нѣсколько минутъ у какого-то ручья, чтобы утолить жажду и съѣсть кусокъ хлѣба съ чеснокомъ. Поздно вечеромъ мы миновали городокъ Сенсъ и также не останавливались въ немъ.
   Этотъ форсированный походъ продолжался семь дней и семь ночей; у многихъ ноги были въ крови, и всѣ шатались отъ усталости, но никто не хотѣлъ выйти изъ рядовъ и заглушалъ свои физическія страданія ободряющимъ пѣніемъ марсельезы. Наконецъ нашъ запасъ хлѣба и чесноку истощился, и мы принуждены были расположиться бивакомъ передъ стѣнами Мемона. Городскія власти оказались тамъ аристократическаго пошиба и сначала отказали намъ въ помощи, но потомъ, промучивъ насъ три часа, все-таки выдали по два хлѣба на человѣка.
   Раздѣляя между нами этотъ хлѣбъ, командиръ Муассонъ произнесъ:
   -- Друзья, это послѣдній дорожный провіантъ. Черезъ два дня вы отвѣдаете парижскаго хлѣба, и если потомъ кто будетъ голодать, то не вы, а тираны.
   День въ день и часъ въ часъ сбылись эти слова.
   Остановившись въ тѣнистомъ лѣсѣ на краткій привалъ, мы неожиданно услышали какой-то странный отдаленный гудъ.
   -- Это близко пролетаетъ рой пчелъ,-- сказалъ одинъ изъ насъ, и мы стали оглядываться по сторонамъ.
   -- Нѣтъ, это землетрясеніе,-- произнесъ другой.
   -- Пустяки,-- замѣтилъ третій:-- землетрясеніе не продолжалось бы такъ долго.
   -- Приложите ухо къ землѣ!-- кричалъ четвертый:-- и услышите, что гдѣ-то очень далеко словно раздаются крики людей и пушечные выстрѣлы.
   -- Просто тутъ гдѣ нибудь водопадъ, какъ въ Воклюзѣ,-- сказалъ Саматъ.
   -- Если бы не были такъ далеко отъ Марселя,-- воскликнулъ Морганъ:-- то я подумалъ бы, что это плескъ морскихъ волнъ.
   -- Ужъ не идетъ ли на насъ армія аристократовъ, чтобы заградить намъ дорогу?-- замѣтилъ Пелу, насупивъ брови.
   -- Эхъ, братцы!-- сказалъ съ улыбкой Муассонъ:-- это далеко не то, что вы думаете -- это просто гулъ Парижа. Его составляютъ крики торговцевъ на улицахъ, шумъ экипажей, говоръ, смѣхъ, слезы, громкія выраженія радости и горя сотенъ тысячъ парижанъ. Въ этомъ гулѣ слышатся и ясный голосъ свободы, равенства и братства, и рѣзкія, хриплыя ноты деспотизма. Друзья мои, этотъ гулъ Парижа всегда слышенъ на пять миль вокругъ.
   Онъ еще не успѣлъ окончить своихъ словъ, какъ мы всѣ вскочили и, схвативъ ружья, воскликнули единодушно:
   -- Мы только въ пяти миляхъ отъ Парижа! Да здравствуетъ революція! Да здравствуетъ Марсель! Да здравствуетъ Тулонъ! Да здравствуетъ Авиньонъ!
   Мы живо нарвали дубовыхъ вѣтвей и украсили ими свои ружья, шляпы, колпаки и пушки. Потомъ мы двинулись въ путь, но уже барабаны не били походъ, и мы не пѣли марсельезы, а на радостяхъ барабанщики стали выбивать фарандолу, и весь батальонъ сталъ безумно описывать фантастическія кольца національной южной пляски.
   Мы плясали, цѣловались, плакали отъ радости и потрясали воздухъ криками:
   -- Парижъ! Парижъ! Мы дошли до Парижа!
   Этотъ общій энтузіазмъ продолжался недолго, и вскорѣ мы сомкнули, какъ слѣдуетъ, свои ряды.
   Прошло немного времени, и нашъ командиръ, указывая на виднѣвшуюся на горизонтѣ сѣроватую линію полускрытыхъ въ туманѣ башенъ и колоколенъ, произнесъ:
   -- Вотъ Парижъ!
   Батальонъ мгновенно остановился. Всѣ глаза устремились на горизонтъ. Языкъ какъ бы присохъ къ гортани, и всѣ, старые и молодые, молча впились, отуманенными отъ слезъ, взорами въ виднѣвшійся передъ нами городъ.
   Командиръ скомандовалъ -- впередъ! Раздались снова барабанный бой и торжественное пѣніе:
   
   Идемъ, родины сыны,
   Славы день для насъ насталъ!
   
   Мы уже не шли, а бѣжали, такъ овладѣлъ нами восторженный энтузіазмъ. Неожиданно навстрѣчу намъ попался аристократическій экипажъ, но возница такъ испугался, увидя насъ, что повернулъ назадъ, и лошади помчались обратно въ Парижъ.
   При закатѣ солнца мы перешли чрезъ какую-то рѣчку, и на противоположномъ берегу насъ ожидали нѣсколько человѣкъ, которые махали руками и кричали во все горло:
   -- Да здравствуютъ марсельцы! Да здравствуютъ патріоты!
   Командиръ, капитанъ, а за ними и всѣ мы бросились къ этимъ незнакомцамъ, и они стали горячо обнимать насъ, называя себя по именамъ: Ребекки! Барбару! Дантонъ! Сантеръ!
   Вслѣдъ за ними бѣжали женщины и дѣти, которые, окруживъ насъ, цѣловали намъ руки.
   Наконецъ общее волненіе стихло, и Барбару, знаменитый Барбару, депутатъ Марселя, подошелъ къ каждому изъ насъ и по одиночкѣ поцѣловалъ на обѣ щеки, затѣмъ онъ отступилъ нѣсколько шаговъ и громко произнесъ:
   -- Завтра на разсвѣтѣ мы вступимъ въ Парижъ и прямо пойдемъ къ королевскому замку. Сантеръ, начальникъ національной гвардіи, обѣщаетъ выйти къ намъ на встрѣчу съ сорока тысячами людьми, которые готовы кричать такъ же, какъ вы: свобода, или смерть!
   -- Да здравствуетъ Барбару!-- воскликнули мы въ одинъ голосъ.
   Нѣкоторые изъ насъ прибавили: да здравствуетъ Сантеръ, но далеко не всѣ, такъ какъ многимъ изъ насъ, а въ томъ числѣ и мнѣ, этотъ человѣкъ не понравился. Лицо его было не симпатичное, и онъ не цѣловался съ нами и не плакалъ отъ радости, какъ Барбару, Дантонъ и Ребекки. Въ немъ было что-то двуличное, и онъ саркастически улыбался нашему энтузіазму.
   Не вдалекѣ отъ того мѣста, гдѣ насъ встрѣтили эти представители Парижа, находилось пригородное мѣстечко, жители котораго приняли насъ съ распростертыми объятіями: каждый изъ нихъ взялъ къ себѣ на ночь по два или по три марсельца и угостилъ на славу. Я съ Морганомъ попалъ къ гостепріимному садовнику, который не пожалѣлъ для насъ великолѣпныхъ томатъ и баклажанъ, которые онъ могъ продать за большія деньги на Парижскомъ рынкѣ. Вы не можете себѣ представить, какое счастье было поѣсть вдоволь послѣ цѣлыхъ недѣль голодовки, а, главное, поспать раздѣтыми въ кроватяхъ. Но, чортъ возьми! намъ не дали хорошенько отдохнуть.
   Въ два часа утра насъ поднялъ барабанный бой, и когда первые лучи солнца озарили востокъ, мы уже приближались къ Парижу. Впереди шли Барбару, Дантонъ и Ребекки, а также присоединившіеся къ нимъ другіе депутаты національнаго собранія; за ними маршировали барабанщики, и тянулся весь батальонъ съ пушками и кузницей.
   Снова меня мучила мысль, что надо мной будутъ смѣяться, какъ надъ ребенкомъ, и, отыскавъ въ карманѣ двѣ ежевики, я осторожно намазалъ себѣ сокомъ этихъ ягодъ маленькіе усы.
   Между тѣмъ уже показались первые дома столицы. Друзья мои, что это были за дома -- выше нашей деревенской церкви. Саматъ не преминулъ развернуть декларацію правъ человѣка, а весь батальонъ пѣлъ во все горло: "Идемъ, родины сыны!".
   Толпы народа встрѣчали насъ и окружали со всѣхъ сторонъ Работники мастеровые, солдаты, женщины съ трехцвѣтными кокардами на головѣ, мальчишки, дѣвченки -- всѣ громко рукоплескали и кричали въ одинъ голосъ:
   -- Да здравствуютъ марсельцы!
   Ясно было, что все это были добрые патріоты. Но чѣмъ мы далѣе углублялись въ парижскія улицы, и чѣмъ дома вокругъ становились громаднѣе, великолѣпнѣе, тѣмъ болѣе мѣнялась попадавшаяся на встрѣчу публика. Почти на каждомъ шагу стали попадаться завитые, напомаженные, надушенные аристократы, и Саматъ, подбѣгая къ нимъ, заставлялъ ихъ волей-неволей прикладываться къ деклараціи правъ человѣка. Отъ времени до времени намъ пересѣкали дорогу кареты съ кучерами и лакеями въ парикахъ и шелковыхъ чулкахъ, а также паланкины, въ которыхъ сидѣли напудренныя дамы въ кружевахъ и лентахъ, или толстые маркизы въ бархатныхъ кафтанахъ съ золотыми пуговками. Но горе было, если на комъ либо изъ этихъ аристократовъ или ихъ слугъ, несшихъ паланкины, не красовалось трехцвѣтной кокарды, на нихъ тотчасъ бросались и прицѣпляли къ ихъ одеждѣ обязательную кокарду.
   Среди этой суматохи и барабаннаго боя всѣ пятьсотъ марсельцевъ пѣли въ одинъ голосъ:
   
   Идемъ, родины сыны!
   
   Мало-по-малу и окружающая насъ толпа дружно подхватывала припѣвъ:
   
   Къ оружію, граждане!
   
   Такимъ образомъ марсельезу пѣли уже не пятьсотъ человѣкъ, а десять, или двадцать тысячъ. Пламенный энтузіазмъ овладѣлъ всѣми, и отрадно, а вмѣстѣ съ тѣмъ страшно было смотрѣть на эту одушевленную патріотизмомъ толпу съ дико блестѣвшими глазами и разинутыми ртами. Я тащилъ свою пушку почти на четверенькахъ и пѣлъ, надрывая себѣ горло. По временамъ я оборачивался, и слѣдовавшій за нами человѣческій потокъ былъ такой колоссальный, такой грозный, что мнѣ казалось, что за нами бѣжали не одни люди, а дома, деревья, горы.
   Наконецъ, мы очутились на Бастильской площади, гдѣ народа было еще болѣе. Развалины Бастиліи были покрыты любопытными, которые торчали вездѣ на стѣнахъ, въ амбразурахъ и на грудахъ камней.
   Пораженный этимъ зрѣлищемъ и продолжая распѣвать марсельезу, я смотрѣлъ во всѣ стороны. Вдругъ я увидѣлъ на полуразвалившейся стѣнѣ, Лазули, которая, держа на рукахъ маленькаго Кларэ, смѣялась, плакала отъ радости и кричала со всей толпой:
   -- Да здравствуютъ марсельцы!
   Но что это? Кровь прилила къ моей головѣ, и въ глазахъ померкло. Подлѣ Лазули стояла, крѣпко прижавшись къ ней, прелестная, но блѣдная, какъ смерть, молодая дѣвушка. Это была Аделина, дочь маркиза, которая спасла мнѣ жизнь.
   На этомъ мѣстѣ разсказа стараго Паскаля раздались три удара въ ставень окна мастерской, и послышался голосъ его брата Ланжа:
   -- Что вы дѣлаете? Вы не будете спать всю ночь? Уже два часа!
   Дѣйствительно было два часа, и никто не замѣтилъ, какъ прошло время.
   Мы всѣ поспѣшно вскочили съ мѣста и разошлись по домамъ. Кое-гдѣ уже слышалось пѣніе пѣтуховъ.
   

VI.
Въ Парижѣ.

   Мой дѣдъ походилъ на меня и ни за что на свѣтѣ не пропустилъ бы ни слова изъ разсказа стараго Паскаля; поэтому онъ, вѣроятно, добрую часть ночи провелъ въ придумываніи предлога, по которому я могъ бы не пойти на другое утро въ школу, въ виду того, что я легъ спать въ два часа ночи. Очевидно, онъ въ концѣ концовъ додумался до чего-то, такъ какъ въ десять часовъ утра онъ ходилъ взадъ и впередъ по хижинѣ, съ чердака до погреба, а обыкновенно онъ на зарѣ уходилъ на работу въ виноградникъ. Онъ просилъ мать не будить меня, а когда солнце было уже высоко, то сказалъ, обращаясь къ ней:
   -- Мнѣ надо поправить размытую стѣну въ виноградникѣ, и я возьму мальчугана съ собой: онъ мнѣ поможетъ таскать камни.
   -- Пожалуй, возьмите; если онъ не пошелъ въ школу, то пусть хоть поработаетъ.
   Дѣйствительно, я отправился съ дѣдомъ на работу, но въ сущности ничего не дѣлалъ, а цѣлый день проспалъ на кучѣ сухихъ листьевъ, подъ теплыми солнечными лучами. Поэтому я вернулся домой совершенно свѣжій, веселый и, поужинавъ на обѣ щеки, я подалъ фонарь дѣду, пока онъ еще жевалъ послѣдній кусокъ хлѣба. Почти бѣгомъ мы отправились въ мастерскую сапожника и едва заняли свои мѣста, какъ старый Паскаль началъ свой прерванный разсказъ:
   -- Я, кажется, говорилъ, что неожиданно увидѣлъ на развалинахъ Бастиліи Аделину подлѣ Лазули и маленькаго Кларе. Но это зрѣлище быстро исчезло изъ моихъ глазъ, такъ какъ толпа влекла насъ неудержимо впередъ, и я даже не могъ оглянуться, чтобы вполнѣ убѣдить себя въ дѣйствительности видѣннаго. Дѣлать нечего, я принужденъ былъ поддаться общему энтузіазму и, напрягая всѣ свои силы, тащилъ почти бѣгомъ пушку подъ громкое пѣніе: "къ оружію, граждане!".
   Но что это случилось впереди? У входа въ Сентъ-Антуанскую улицу парижскіе національные гвардейцы заграждали намъ дорогу. Во главѣ ихъ былъ Сантеръ, который обѣщалъ намъ привести сорокъ тысячъ человѣкъ. Онъ дѣйствительно привелъ своихъ людей, но не сорокъ тысячъ, а двѣсти человѣкъ; вступивъ въ переговоры съ нашимъ командиромъ, онъ старался доказать ему все безуміе немедленнаго нашего движенія на королевскій замокъ. По его словамъ, ничего не было готово: пушки, которыя мы должны были взять въ ратушѣ, находились въ чужихъ рукахъ, а мэръ Петіонъ не могъ сдѣлать необходимыхъ распоряженій, такъ какъ націоналѣное собраніе еще ничего не постановило. Въ виду всего этого было рѣшено, что мы пойдемъ бульварами въ приготовленную намъ казарму. Сантеръ со своими двумя стами парижанами шолъ впереди, а мы слѣдовали за нимъ, какъ овцы.
   Но шумная, громадная толпа, окружавшая насъ, остановилась въ недоумѣніи, при видѣ, что мы не идемъ на королевскій замокъ, а углубляемся въ аристократическій кварталъ; ея восторгъ тотчасъ охладѣлъ, и, повернувъ въ другую сторону, она медленно удалилась, скрежеща зубами и грозя кулаками. Тогда только мы поняли, что Сантеръ обманулъ насъ. Дѣйствительно, толпа была права, не слѣдуя за нами. На каждомъ шагу мы встрѣчали только золотые экипажи и нарядные паланкины съ франтами и франтихами въ шелкахъ, лентахъ и кружевахъ. Видя, что эта аристократическая публика съ презрѣніемъ отъ насъ отворачивается, Саматъ и Морганъ не выдержали и стали останавливать надушенныхъ и напомаженныхъ аристократовъ, а также напудренныхъ и намазанныхъ дамъ, заставляя ихъ прикладываться къ деклараціи правъ человѣка и кричать: да здравствуетъ нація! Дрожа отъ страха, они повиновались и, смѣшно искрививъ губы, исполняли наши приказанія.
   Обитатели квартала, по которому мы шли, не привѣтствовали насъ, а напротивъ запирались въ своихъ домахъ, и повсюду былъ слышенъ скрипъ засововъ и ключей въ замкахъ. А мы все-таки продолжали идти подъ звуки барабана и громко пѣли свою марсельезу.
   Наконецъ, усталые, охрипшіе, съ вспотѣвшими, запыленными лицами, мы достигли до отведенной намъ казармы гдѣ-то въ центрѣ Парижа, въ лабиринтѣ улицъ и домовъ. Я не помню названія этихъ казармъ, но онѣ находились далеко отъ національнаго собранія, королевскаго замка и всего, что намъ было нужно. Проклятый Сантеръ! Я не даромъ никогда не любилъ людей съ мрачной физіономіей, на которой никогда не видно улыбки.
   Въ казармахъ Сантеръ вздумалъ произнести новую рѣчь, но онъ такъ говорилъ не ясно и комкалъ слова, что мы не поняли и половины того, что онъ говорилъ. Мы поняли только, что онъ силился объяснить, почему не пустилъ насъ къ королевскому замку, и хотѣлъ насъ подкупить обѣщаніемъ, что вечеромъ намъ устроятъ банкетъ въ Елисейскихъ Поляхъ. Но Морганъ не далъ ему докончить своихъ цвѣтистыхъ фразъ и громко воскликнулъ:
   -- Простите, господинъ парижанинъ, извините, что я васъ перебью, но вбейте себѣ въ башку, что мы пришли въ Парижъ не для того, чтобы пировать; мы дома можемъ, да еще подъ свѣтлыми лучами солнца, ѣсть и пить вдоволь. А если мы прошли триста миль въ пыли, то лишь для спасенія родины; поэтому нечего намъ терять времени на банкеты...
   -- Полно, полно, Морганъ!-- воскликнулъ Барбару, видя, что дѣло принимаетъ дурной оборотъ: -- ты правъ, но помолчи и выслушай Дантона. Онъ все уладитъ и помиритъ насъ всѣхъ.
   Дантонъ уже вскочилъ на столъ и тотчасъ началъ говорить.
   Ахъ, друзья мои, если бы вы его только слышали! Онъ говорилъ полчаса, не останавливаясь, и когда онъ кончилъ, то Барбару бросился къ нему на шею, и они поцѣловались при всѣхъ насъ. Въ концѣ концовъ они обѣщали повести насъ къ королевскому замку, черезъ три дня, не позднѣе.
   Между тѣмъ намъ роздали хлѣба, вина и ветчины. Но хотя всѣ принялись съ жадностью утолять голодъ и жажду, Воклеръ и я пошли отыскивать Лазули.
   Оставивъ въ казармахъ ружья и котомки, мы отправились въ мундирахъ, съ пистолетами и саблями, отыскивать по улицамъ Парижа домъ столяра Планшо, близъ Бастиліи. Хотя въ домахъ двери и окна были теперь и открыты, но группы людей, стоявшія на тротуарахъ, смотрѣли на насъ искоса. Мы же ни на что не обращали вниманія и быстро шагали, готовые выстрѣлить изъ пистолета при первомъ нападеніи.
   Я не сказалъ ни слова Воклеру о томъ, что видѣлъ Аделину подлѣ Лазули, и я даже началъ сомнѣваться, что не померещился ли мнѣ ея блѣдный образъ.
   Наконецъ, миновавъ изрядное число площадей, улицъ и переулковъ, мы остановились передъ дверью жилища Планшо и оба постучались. Тотчасъ дверь отворилъ самъ столяръ и, узнавъ Воклера, крѣпко пожалъ ему руку. Потомъ онъ быстро убѣжалъ, крича, словно сумасшедшій:
   -- Воклеръ! Воклеръ! Товарищъ Воклеръ!
   Въ ту же минуту на верху послышался голосъ Лазули:
   -- Это онъ! пойдемъ скорѣй, Кларэ.
   -- Папа! папа!-- вторилъ тонкимъ голоскомъ ребенокъ.
   Мы встрѣтились на лѣстницѣ и стали обниматься, цѣловаться безъ конца.
   Когда прошли первые восторги, то Лазули сказала:
   -- Насъ въ домѣ не двое, а еще Аделина. Помнишь ее, Паскале, она тебя спасла изъ когтей злого Сурто? Мы также спасли ее отъ вѣрной смерти. Она, бѣдняжка, ни на что не похожа, и я разскажу потомъ ея исторію. Это ее везла съ собой старуха Жакрасъ въ дилижансѣ. Не правда ли, Воклеръ, мы ее оставимъ у себя?-- прибавила она, отворяя дверь въ комнату: -- если есть пища для трехъ, то будетъ сытъ и четвертый.
   При этихъ словахъ доброй женщины я весь задрожалъ, такъ жалко мнѣ было бѣдную пятнадцатилѣтнюю дѣвушку, которой я былъ столькимъ обязанъ. Черезъ минуту я увидѣлъ ее, блѣдную, словно восковую, съ лихорадочно горящими глазами. Я бросился къ ея ногамъ и цѣловалъ ея руки. Мнѣ казалось, что въ ней я видѣлъ мою деревню, моихъ родителей. Рука, которую я цѣловалъ когда-то, дала мнѣ кусокъ бѣлаго хлѣба, а потомъ выпустила меня изъ подвала въ Авиньонѣ. Она также была взволнована, не могла произнести ни слова и, молча прижимаясь ко мнѣ, также цѣловала меня, какъ Лазули. Отъ этихъ поцѣлуевъ я былъ на седьмомъ небѣ, но вдругъ я почувствовалъ, что она тяжело падаетъ мнѣ на руки. Она лишилась чувствъ.
   Лазули поспѣшно взяла ее, вынесла въ другую комнату и положила на кровать.
   -- Это ничего,-- сказала она: -- не ходите сюда; я останусь съ ней одна -- это просто обморокъ. Она такъ много плакала, такъ много выстрадала, что совершенно ослабѣла.
   Я остался съ Воклеромъ въ кухнѣ, но черезъ минуту къ намъ присоединился Планшо, и старые товарищи стали обниматься и завели бесѣду о прежнихъ друзьяхъ, которая никогда бы не кончилась, если бы снова не появилась Лазули.
   -- Нашей дѣвочкѣ сдѣлалось дурно,-- сказала она, бросая на меня и мужа знаменательные взгляды и приложивъ палецъ къ губамъ, въ знакъ того, чтобы мы не проговорились при чужомъ человѣкѣ: -- это отъ жары, отъ толпы и отъ радости увидѣть отца, но ей уже лучше, и вскорѣ она совсѣмъ оправится.
   -- Да, она у васъ слабенькая,-- замѣтилъ Планшо и, потрепавъ по щекѣ Кларе, прибавилъ: -- а вотъ ты -- такъ человѣкъ: ты не упадешь въ обморокъ при видѣ нашихъ молодцовъ-патріотовъ. Не принести ли вамъ, Лазули, померанцевой воды для дѣвочки? Вы со мной не церемоньтесь, мы съ вашимъ мужемъ братья, и все, что въ домѣ, къ вашимъ услугамъ. Я не говорилъ бы съ вами такъ, если бы вы были негодяи аристократы, которые призвали на помощь нѣмцевъ, чтобы уничтожить дѣло революціи. Для нихъ здѣсь въ домѣ нѣтъ ничего. Ахъ, нѣтъ! Я ошибаюсь, для нихъ есть -- пули, порохъ и хорошо наточенный топоръ. Но я вижу, что вы очень устали, и вамъ требуется отдыхъ, а я пойду въ мастерскую: у меня много работы, и я одинъ. Мнѣ заказано семь гильотинъ,-- прибавилъ онъ вполголоса, отведя въ сторону Воклера: -- и надо ихъ сдать черезъ двѣ недѣли якобинцамъ.
   Онъ быстро удалился, стуча по лѣстницѣ своими деревянными башмаками.
   Лазули затворила за нимъ дверь, поставила на столъ бутылку вина и тарелку съ бисквитами, а, пока мы ѣли, она разсказала исторію бѣдной Аделины, которую выдала за свою дочь.
   -- Вы помните, что въ Солье я вамъ говорила о дѣвочкѣ. Не успѣли мы снова двинуться въ путь изъ этого города, какъ я замѣтила, что старуха была совершенно пьяна и едва держалась на своемъ мѣстѣ, а дѣвочка молча плакала, какъ ребенокъ, который боится материнскихъ ударовъ. Всѣмъ пассажирамъ было жаль ея, но никто не смѣлъ сказать ни слова; я же рѣшила во что бы то ни стало узнать, въ чемъ дѣло, и когда старуха заснула подъ вліяніемъ винныхъ паровъ и качки экипажа, я подсѣла къ молодой дѣвушкѣ и шепотомъ спросила:
   -- Что съ вами, душенька, вы плачете? Скажите мнѣ, въ чемъ дѣло, можетъ быть, я буду въ состояніи вамъ въ чемъ нибудь помочь.
   -- Благодарствуйте,-- отвѣчала она дрожащимъ голосомъ: -- но мнѣ помочь нельзя. Я не знаю, что имѣетъ противъ меня эта женщина, но она покончитъ со мной. Я только не понимаю, какъ моя мать поручила такой негодяйкѣ отвезти меня въ Парижъ.
   -- А кто вы?
   -- Я дочь маркиза Амбрена, и меня зовутъ Аделиной. Мой отецъ, мать и братъ Роберъ поѣхали въ Парижъ на помощь королю, которому грозитъ большая опасность, а я заболѣла отъ испуга въ Авиньонѣ, и меня тамъ оставили на рукахъ этой женщины, которая должна была отвезти меня въ Парижъ съ первымъ дилижансомъ. Боже мой! Доѣду ли я до дому? А если и доѣду...
   -- Если вы доѣдете, то вы спасены: ваша мама такая добрая, и васъ такъ любятъ.
   -- Я боюсь не мамы, а злого нѣмца, нашего лѣсника; онъ, я увѣрена, сговорился съ этой старухой, чтобы меня погубить. А мои родители слѣпо вѣрятъ ему, и даже мама, всегда очень добрая до меня, одинъ разъ подняла на меня руку за то, что я нелюбезно обошлась съ этимъ человѣкомъ. Что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать! Я молю Бога, чтобы онъ послалъ мнѣ поскорѣе смерть.
   И бѣдная дѣвочка залилась слезами. Я была такъ тронута, что тоже заплакала, но черезъ нѣсколько минутъ собралась съ силами и рѣшила, что необходимо вырвать ее изъ рукъ злыхъ людей, такъ какъ она спасла нашего Паскале.
   -- Я простая женщина,-- произнесла я попрежнему шепотомъ:-- но я пріютила у себя маленькаго Паскале, котораго вы выпустили изъ подвала въ Авиньонѣ, и, если хотите, то и вамъ найдется мѣсто у насъ.
   При этихъ словахъ Аделина бросилась ко мнѣ на шею и отвѣчала:
   -- Спасите меня, спасите! Я пойду за вами, куда хотите. Эта злая женщина постоянно грозитъ мнѣ своимъ страшнымъ ножемъ.
   -- Тише, тише! Она, кажется, просыпается. Помните, голубушка, что когда я выйду изъ дилижанса, то вы послѣдуете за мной, словно вы моя дочь.
   -- Я сдѣлаю все, что вы скажете, я вамъ вѣрю, потому что вы пріютили бѣднаго Паскале.
   Уже свѣтало, и старуха Жакрасъ открыла глаза, но почти тотчасъ же снова задремала. Аделина уже болѣе не плакала и не сводила съ меня глазъ; я же незамѣтно пожимала ей руку, чтобы успокоить ее.
   Мы продолжали ѣхать, и при каждой остановкѣ старуха все болѣе и болѣе напивалась, такъ что уже едва взбиралась въ дилижансъ.
   -- Пусть ее пьетъ,-- говорила я шепотомъ Аделинѣ:-- намъ тѣмъ легче будетъ ее обмануть.
   Улучивъ минутку, я сказала о своемъ планѣ возницѣ дилижанса, который оказался добрымъ человѣкомъ.
   -- Я очень радъ, что вы это придумали,-- сказалъ онъ:-- я помогу вамъ съ удовольствіемъ. По пріѣздѣ въ Парижъ я остановлюсь у кабачка Золотое Солнце, и, пока я буду угощать проклятую старуху, вы уходите съ дѣвочкой, а за вещами придете на другое утро: я ихъ поберегу.
   Спустя два дня, поздно вечеромъ мы прибыли въ Парижъ, и дилижансъ остановился у кабачка Золотое Солнце на Бастильской площадь. Возница слѣзъ съ козелъ, отворилъ дверцу дилижанса и, подмигивая мнѣ, воскликнулъ:
   -- А кто угоститъ возницу водочкой?
   -- Я,-- отвѣчала старуха хриплымъ голосомъ и, шатаясь, вышла изъ дилижанса.
   Черезъ минуту они оба исчезли въ кабачкѣ. Я поспѣшно сдѣлала знакъ Аделинѣ, схватила на руки моего Кларэ, и мы, быстро выскочивъ изъ дилижанса, смѣшались съ толпой, наполнявшей площадь. Но мы еще не были спасены, такъ какъ мнѣ нужно было узнать дорогу въ Геменейскій переулокъ. Я спросила объ этомъ перваго, попавшагося намъ, торговца трехцвѣтными кокардами.
   -- Въ двухъ шагахъ,-- отвѣчалъ онъ: -- поверните въ Сентъ-Антуанскую улицу, и первый переулокъ будетъ Геменейскій. Да здравствуетъ нація! Не хотите ли кокарды?
   Мнѣ было не до кокарды, и я побѣжала съ Аделиной, боясь, чтобы насъ не догнала ужасная старуха. Но еще нѣсколько шаговъ, и мы уже были передъ домомъ Планшо. Онъ самъ отворилъ намъ дверь, и я ему объявила, что Аделина и Кларэ -- дѣти его товарища Воклера. Онъ и его жена, Жантона, приняли насъ съ распростертыми объятіями, и съ тѣхъ поръ мы ждали васъ обоихъ, вполнѣ спокойные и счастливые. Вы видите, что необходимо поддержать мою невольную ложь, и Аделина должна остаться въ глазахъ этихъ добрыхъ людей, твоею дочерью, Воклеръ.
   -- Ты права,-- отвѣчалъ Воклеръ:-- я знаю моего Планшо, онъ сердечный человѣкъ, но если бы онъ только узналъ, что Аделина дочь маркиза и защитника короля, то онъ поднялъ бы страшный шумъ, а, можетъ быть, и выгналъ бы ее изъ дому. Ну, смотри, мальчуганъ,-- прибавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ: -- держи языкъ за зубами, эта дѣвушка пропадетъ, если вернется обратно въ свою семью. Злой Сурто, старуха Жакрасъ и маркиза, я увѣренъ, поклялись извести стараго маркиза, Робера и маленькую Аделину, если она попадется имъ въ руки. Чортъ ихъ возьми, маркиза и его сына: они вполнѣ заслужили всякой гадости, но вотъ Аделину жаль, и мы ее спасемъ.
   -- Я не хочу, чтобы они погибли!-- воскликнула молодая дѣвушка, вбѣгая въ комитау: -- я слышала все, что вы говорили. Сурто и старуха Жакрасъ хотятъ убить моего отца и брата, а вы не спѣшите имъ на помощь. Я этого не допущу! Поведите меня къ нимъ: они живутъ недалеко, въ улицѣ Двѣнадцати Воротъ. Ты, Паскале, ни въ чемъ мнѣ не откажешь,-- прибавила она, обращаясь ко мнѣ и горячо меня цѣлуя:-- ты меня проводишь, не правда ли? Я ничего не боюсь, даже смерти, чтобы только спасти отца и брата.
   -- Шш!.. шш!.. произнесъ Воклеръ: -- никто не долженъ знать, кто ты такая. Хорошо, мы спасемъ твоего отца и брата, только молчи, иначе мы всѣ погибнемъ.
   Я не могъ прійти въ себя отъ поцѣлуевъ Аделины и, видя, что она плачетъ, самъ зарыдалъ.
   -- Да, да, мы ихъ спасемъ!-- повторялъ я среди слезъ:-- я провожу тебя, куда ты хочешь.
   Могъ ли я подумать, покидая свою родную деревню, что настанетъ день, когда я сдѣлаюсь защитникомъ маркиза Амбрена и его сына Робера, который избилъ моего отца, а меня хотѣлъ заморить голодной смертью въ подвалѣ.
   Однако, кто-то постучался въ дверь. Лазули отворила ее, и я впервые увидалъ жену Планшо. Пошли привѣтствія и поцѣлуи, затѣмъ безконечные разговоры.
   -- Очень, очень рада васъ видѣть!-- говорила Жантона: -- вотъ такъ молодцы наши южане: это настоящіе люди, не то, что парижане. Эти парижане -- настоящіе штокъ-фиши, ни тѣла, ни радости. Они не знаютъ чего, хотятъ, а только болтаютъ безъ умолка, а что толку въ такомъ сабачьемъ лаѣ? Вотъ вы, я увѣрена, покажете всѣмъ, какъ слѣдуетъ поступать народнымъ защитникамъ. Ну, смотрите, не попадитесь на удочку: Капетъ и аристократы -- люди хитрые, обойдутъ кого угодно. Вашъ батальонъ сегодня вечеромъ собирается идти на банкетъ въ Елисейскія Поля. Будьте готовы: васъ ожидаютъ тамъ аристократы, вооруженные съ головы до ногъ и съ явнымъ намѣреніемъ возбудить скандалъ. Во всякомъ случаѣ, я васъ предупреждаю объ опасности, чтобы вы не могли потомъ отговариваться невѣдѣніемъ.
   -- Хорошо, Жантона, мы будемъ осторожны, но идти намъ надо,-- отвѣчалъ Воклеръ: -- и знаете что, намъ въ такомъ случаѣ слѣдуетъ отправиться туда сейчасъ. Паскале! въ путь. Вотъ наши вѣрные друзья,-- прибавилъ онъ, указывая на пистолеты и сабли:-- они намъ помогутъ справиться съ аристократами. Ахъ, да, Жантона! Будетъ Сантеръ на этомъ банкетѣ? И скажите, пожалуйста, что это за человѣкъ этотъ парижанинъ? Вы довѣряете ему?
   -- Вы правы,-- отвѣчала Жантона:-- идите скорѣе и всѣ вмѣстѣ, да держитесь въ кучѣ. Что же касается до Сантера, то Планшо знаетъ его отлично и скажетъ, насколько можно на него надѣяться. Я же только могу передать слухъ,-- прибавила она, понижая голосъ: -- что вчера ночью его видѣли выходящимъ украдкой изъ королевскаго замка. Но не безпокойтесь, за нимъ зорко слѣдятъ. Мы знаемъ все, что дѣлается. Планшо каждый вечеръ ходитъ въ якобинскій клубъ. Вотъ якобинцы -- такъ молодцы, не зѣваютъ. Вы знаете, они намъ заказали семь гильотинъ. Ахъ, да! Я заболталась, а вѣдь надо приготовить клей для мужа.
   Она быстро убѣжала, а я спросилъ у Воклера:
   -- Что такое гильотина?
   -- Не знаю: можетъ быть, это стулья, или столы для клуба якобинцевъ.
   -- И я не знаю,-- прибавила Лазули:-- но, конечно, это не стулья и не столы. Вотъ посмотрите -- одна изъ этихъ гильотинъ въ нашей маленькой комнатѣ. На ней спитъ Аделина.
   Мы послѣдовали за ней и увидали большой плоскій ящикъ съ двумя длинными стойками, соединенными перекладиной на верху, посреди которой виднѣлся блокъ.
   -- Вотъ видите, что это за штука,-- сказала Лазули: -- Планшо одолжилъ намъ ее до сдачи якобинцамъ, и на ней очень спокойно спитъ наша Аделина. Но къ чему будетъ служить потомъ эта гильотина, я и ума не приложу.
   Воклеръ внимательно осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ невѣдомую для него штуку и наконецъ, прищуря глаза, сказалъ:
   -- Нѣтъ, чортъ возьми, хоть я и столяръ, а не придумаю, къ чему построили такую машину.
   -- А не приспособленіе ли это для торжественныхъ арокъ по случаю какого нибудь праздника?-- замѣтилъ я.
   -- Ты, кажется, правъ,-- отвѣчалъ Воклеръ: -- странно, какъ намъ, дуракамъ, не пришло это въ голову? Конечно, ты правъ.
   Мы вернулись въ кухню и стали надѣвать свои красные пояса.
   -- Но ты вернешься, милый Паскале?-- воскликнула Аделина, бросаясь ко мнѣ на шею: -- и ты поведешь меня въ домъ моего отца?
   Видя мое смущеніе, Воклеръ отвѣчалъ за меня:
   -- Видишь, голубушка, мы можемъ отвести тебя къ твоимъ родителямъ послѣ того, какъ мы сдѣлаемся хозяевами въ Парижѣ. Тогда посадятъ въ тюрьму злого Сурто и старуху Жакрасъ. Ну, будь благоразумна и жди насъ; мы вернемся завтра. А если ты будешь шумѣть, то старуха придетъ и уведетъ тебя, но, конечно, не къ родителямъ.
   -- Да, да, прибавилъ я, ободренный словами Воклера:-- мы отведемъ тебя въ твой домъ и защитимъ отъ злой старухи, только подожди насъ.
   Она стала благодарить меня, а я до того расходился, что поцѣловалъ ее въ губы. Воклеръ схватилъ меня и потащилъ на лѣстницу, а Лазули сказала со смѣхомъ Аделинѣ:
   -- Ну, ужъ послѣ такого поцѣлуя нельзя болѣе плакать и тревожиться.
   Но, вѣроятно, этотъ поцѣлуй болѣе смутилъ меня, чѣмъ молодую дѣвушку. Я долго шолъ по улицѣ, ничего не видя вокругъ себя, а только чувствуя на своемъ лицѣ прикосновеніе ея розовыхъ устъ. Въ эту минуту я отдалъ бы все, чтобы вернуться назадъ и цѣловать, цѣловать ее безъ конца. Однако, это было невозможно, и я молча слѣдовалъ за Воклеромъ.
   Мало-по-малу я пришолъ въ себя и сталъ съ любопытствомъ смотрѣть по сторонамъ. Мы уже находились на Бастильской площади, которую теперь называли предмѣстьемъ Славы, и Воклеръ указалъ мнѣ на кабачекъ Золотого Солнца, гдѣ останавливался авиньонскій дилижансъ. Я съ глубокимъ чувствомъ посмотрѣлъ на него, такъ какъ на этомъ мѣстѣ Лазули спасла мою милую Аделину изъ когтей жестокой старухи.
   Съ Бастильской площади мы повернули въ узкіе переулки и скоро дошли до берега Сены. Эта рѣка, проходящая черезъ Парижъ, гораздо меньше Роны и во сто разъ хуже ея. Вода въ ней грязная, словно въ клоакѣ, а теченіе такъ слабо, что трудно распознать, въ которую сторону течетъ рѣка.
   День клонился къ вечеру, когда мы, пройдя ратушу, дошли до Елисейскихъ полей, гдѣ застали нашъ батальонъ въ полномъ составѣ и парижскихъ патріотовъ, приготовившихъ намъ угощеніе въ кабачкѣ подъ вывѣской Большой Салонъ.
   Вы можете себѣ представить, какой это былъ большой кабачекъ, такъ какъ столы были накрыты на пятьсотъ человѣкъ. Вокругъ Елисейскія Поля кишѣли народомъ. Одни кричали: "да здравствуетъ нація!" а другіе произносили сквозь зубы: "да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева!" Послѣдніе были аристократы, или ихъ лакеи, надѣвшіе, чтобы насъ обмануть, мундиры національныхъ гвардейцевъ и устроившіе банкетъ въ сосѣднемъ кабачкѣ, чтобы сдѣлать намъ скандалъ.
   Не успѣли мы сѣсть за столъ, подъ предсѣдательствомъ Сантера, какъ эти ложные патріоты стали подъ окнами распѣвать пѣсни въ честь короля и королевы. Но народъ покрылъ ихъ пѣніе громкими криками: "долой австріячку! долой чужестранцевъ! долой Кобленцъ!" Разсерженные негодяи обнажили сабли и бросились на толпу, выбирая себѣ жертвами женщинъ и дѣтей, которыя подняли жалобный вопль:
   -- Помогите, патріоты! Помогите, марсельцы!..
   Несмотря на всѣ усилія Сантера, кричавшаго: "не вставайте изъ-за стола, это ничего",-- насъ удержать было невозможно, и мы всѣ бросились съ обнаженными саблями, кто чрезъ двери, кто черезъ окно, на выручку толпы. При видѣ насъ аристократы обратились въ бѣгство и стали искать спасенія въ королевскомъ замкѣ. Мы ихъ преслѣдовали, но изъ презрѣнія не рубили саблями, а просто били ихъ въ мягкія мѣста тѣла. Одинъ изъ нихъ, толстый, жирный господинъ, спотыкнулся и упалъ въ лужу. Мнѣ стало его жаль, и я помогъ ему встать.
   -- Кричи: да здравствуетъ нація! или я распорю тебѣ животъ!-- воскликнулъ я, грозя ему саблей.
   -- Я графъ Моро-де-Сенъ-Мэри,-- отвѣчалъ онъ съ кислой гримасой.
   -- Это все равно. Кричи: да здравствуетъ нація!
   -- Да здравствуетъ нація,-- произнесъ онъ сквозь зубы и пустился бѣгомъ къ королевскому замку.
   Когда мы вернулись въ столовую и снова заняли свои мѣста, то съ другой стороны Елисейскихъ Полей показался новый отрядъ анти-патріотическихъ національныхъ гвардейцевъ, но уже съ ружьями. Разумѣется, мы поспѣшили къ нимъ навстрѣчу. Шедшій впереди ихъ офицеръ съ серебряными эполетами прицѣлился и выстрѣлилъ изъ пистолета въ одного изъ нашихъ. Онъ промахнулся, но марселецъ, въ свою очередь, выстрѣлилъ и размозжилъ ему голову. При видѣ этого, его товарищи обратились въ бѣгство, но мы уже разсердились не на шутку и, преслѣдуя ихъ, рубили саблями кого ни попало. Назадъ мы вернулись съ двѣнадцатью плѣнниками, но Сантеръ упросилъ насъ отпустить ихъ, увѣряя, что это были, хотя и обманутые, но все-таки патріоты. Какъ бы то ни было банкетъ не удался.
   Мы разошлись по домамъ, т. е. направили свои шаги въ отведенныя намъ казармы въ улицѣ патріота Мирабо, но предварительно захватили съ собой изъ кабачка вино и яства. Вечеръ прошолъ очень весело: мы ѣли, пили и пѣли, словно находились на своемъ родномъ югѣ. Барбару и Дантонъ пришли къ намъ и успокоили насъ, увѣряя, что черезъ три дня они поведутъ насъ на королевскій замокъ.
   -- Если Національное Собраніе и національная гвардія не пойдутъ съ вами,-- говорили они:-- то мы одни васъ поведемъ и всѣ вмѣстѣ спасемъ родину отъ угнетающей ее тираніи.
   Присоединившійся къ нимъ Сантеръ не могъ спорить съ этими краснорѣчивыми патріотами и также увѣрялъ, что черезъ три дня присоединится къ намъ со своими національными гвардейцами.
   Поздно ночью мы легли спать и до утра спали, какъ мертвые.
   Утромъ мы поднялись рано, по южному обычаю. Въ казармѣ остались только часовые, а мы всѣ разбрелись, кто куда зналъ: одни пошли осматривать снаружи королевскій замокъ, другіе отправились въ національное собраніе, чтобъ послушать знаменитыхъ ораторовъ, третьи стали гулять по улицамъ, посматривая въ окна магазиновъ, а мы съ Воклеромъ побѣжали, конечно, въ Геменейскій переулокъ.
   Планшо встрѣтилъ насъ на порогѣ и сказалъ таинственнымъ шепотомъ:
   -- Клубъ заказалъ мнѣ еще семь штукъ. Я думалъ, что вы мнѣ поможете, а то я одинъ не сдамъ четырнадцати гильотинъ въ двѣ недѣли.
   -- Конечно, дядя Планшо, мы тебѣ поможемъ. Мы на все готовы для торжества революціи, дай только время поцѣловать жену и дѣтей, и мы къ твоимъ услугамъ.
   Но Лазули и Аделина уже услышали наши голоса и бросились къ намъ навстрѣчу. Онѣ обѣ горячо насъ цѣловали и забрасывали вопросами.
   -- Ну, что? Все хорошо обошлось? Замокъ взятъ? Не было убитыхъ?
   Какъ мы имъ ни отвѣчали, что дѣло отложено на два, или на три дня, но онѣ все приставали къ намъ съ новыми вопросами.
   Старикъ Планшо молча смотрѣлъ на насъ нѣкоторое время, а потомъ воскликнулъ:
   -- Однако, кажется, молодые-то люди цѣлуются всерьезъ.
   -- Пусть ихъ цѣлуются,-- отвѣчала Лазули со смѣхомъ:-- когда дѣла націи устроятся, то мы ихъ обвѣнчаемъ подъ Деревомъ Свободы.
   При этихъ словахъ Аделина покраснѣла и закрыла лице руками. Я также смутился и, чтобы скрыть свое волненіе, скинулъ мундиръ, засучилъ рукава и сказалъ, обращаясь къ Плангао:
   -- Вамъ нужны помощники! Я готовъ работать.
   -- Отлично, мальчуганъ. Вотъ работай на этомъ станкѣ и хорошенько выстругай мнѣ двѣнадцать стоекъ гильотины. Я дамъ на это тебѣ нѣсколько дней. А ты,-- продолжалъ Планшо, обращаясь къ Воклеру: -- ты не простой работникъ, а мастеръ, ты будешь отдѣлывать всѣ части машины и аккуратно выберешь желобки вдоль стоекъ.
   -- А намъ съ Кларэ и Аделиной не будетъ никакой работы?-- воскликнула Лазули.
   -- Еще бы, и вамъ найдется дѣло: вы будете распускать клей, и у насъ выйдутъ гильотины на славу.
   Пока они разговаривали, я уже принялся строгать дерево рубанкомъ, а такъ какъ оно было свѣжее, сосновое, то мелкія тонкія стружки наполняли воздухъ такимъ же смолистымъ запахомъ, какъ на моей родинѣ въ Мальморѣ. Аделина и Кларэ весело играли съ этими стружками, а первая, кромѣ того, приносила мнѣ нужные инструменты.
   -- Мы всѣ пойдемъ на праздникъ гильотинъ, не правда ли, Планшо?-- воскликнула она наконецъ: -- а гдѣ будетъ этотъ праздникъ?
   -- Да, да,-- отвѣчалъ Планшо, подмигивая:-- я покажу вамъ эти машины въ работѣ. Это будетъ настоящій праздникъ.
   Мы не спрашивали дальнѣйшихъ подробностей, и всѣ были увѣрены, что работаемъ на тріумфальныя арки, для праздника въ честь подготовлявшагося великаго событія.
   Восемь дней продолжалась наша работа, и всѣ энергично исполняли свою роль: кто пилилъ, кто строгалъ, кто выбиралъ желобки, кто варилъ клей.
   -- А скажите, дядя Планшо,-- часто спрашивала Аделина:-- будетъ фарандола на этомъ праздникѣ?
   -- Еще бы не быть фарандолѣ!-- отвѣчалъ Планшо.
   -- И гильотины будутъ увиты цвѣтами.
   -- Да, да, но цвѣты все будутъ красные!
   Только Воклеръ и я не обращались къ нашему хозяину ни съ какими вопросами, боясь выказать свое невѣжество.
   -- Дядя Планшо!-- воскликнула однажды Аделина:-- дайте мнѣ вашъ уголь, я напишу свое имя на гильотинѣ, на которой я сплю, чтобы мнѣ потомъ ее узнать въ день праздника.
   Аделина во всемъ домѣ одна умѣла писать, и вечеромъ мы всѣ пошли посмотрѣть на то, что она начертила на гильотинѣ. Дѣйствительно на перекладинѣ виднѣлось крупными буквами: Аделина. Хотя уже прошло съ тѣхъ поръ шестьдесятъ лѣтъ, но я теперь вижу передъ глазами это дорогое имя.
   Каждый вечеръ мы съ Воклеромъ уходили въ казармы и проводили тамъ ночь. На слѣдующее утро мы возвращались, и каждый разъ насъ встрѣчали вопросами:
   -- Чтожъ, вы взяли замокъ? Много убитыхъ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчали мы, повѣся голову.
   Каждый день отыскивалась какая нибудь помѣха: то Сантеръ сказывался больнымъ, то Нетьонъ, меръ Парижа, говорилъ: "теперь не время, не ходите на замокъ, а то все погубите". Всѣ эти проволочки такъ намъ надоѣли, что однажды Морганъ влѣзъ на трибуну національнаго собранія и, грозя кулакомъ, воскликнулъ:
   -- Вы все чего-то боитесь, чего-то трусите, а мы, патріоты, мы, красные юга, мы, сдѣлавшіе триста миль въ непогоду и на солнечномъ припекѣ, чтобы достигнуть Парижа, боимся одного -- вашей трусости. Мы боимся, чтобы въ вашихъ рукахъ революція не погибла!
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, чѣмъ мы дальше ждали минуты дѣйствовать, тѣмъ болѣе аристократы и анти-патріотическіе лавочники подымали носъ; послѣдніе даже дѣлали на своихъ вывѣскахъ надписи: "да здравствуетъ король! да здравствуетъ королева! долой націю!" Они свободно ходили и выходили изъ замка, нося туда ружья, пистолеты, порохъ и пули.
   А мы все ждали и ждали, сложа руки. Наконецъ мы подняли такой шумъ, угрожая пойти на замокъ безъ оружія, или предводителей, что Барбару и Дантонъ рѣшили съ брестскими федералистами и революціонными секціями національной гвардіи перевести насъ въ казармы, которыя находились близъ замка.
   Это рѣшеніе намъ объявилъ Дантонъ, который роздалъ намъ по десяти зарядовъ и повелъ насъ на новый постъ, крича во все горло:
   -- Свобода, равенство и братство, или смерть!
   Въ Кордильерскихъ казармахъ насъ встрѣтилъ Барбару.
   -- Завтра,-- сказалъ онъ:-- хочетъ ли этого Парижъ, или нѣтъ, и вопреки національному собранію и Петіону, который обѣщалъ удалить васъ изъ Парижа, если ему заплатятъ семь тысячъ золотыхъ, вопреки всѣмъ и всему, вопреки самому чорту -- раздастся набатъ, и мы всѣ пойдемъ на замокъ, что бы насъ ни ждало: побѣда, или смерть!
   На этотъ разъ дѣйствительно подготовлялось что-то рѣшительное. Мы рано ушли изъ мастерской Планшо, гдѣ уже были готовы всѣ четырнадцать гильотинъ, такъ какъ, по словамъ хозяина, окончательная отдѣлка была уже дѣломъ не столяровъ. Поэтому я покинулъ свой рабочій передникъ и рубанокъ.
   Лазули и Аделина понимали, что наступали серьезныя событія; съ утренней зари на улицѣ слышался барабанный бой, ходили патрули, и скакали жандармы. Ихъ смущало и то обстоятельство, что мы уходили изъ дому ранѣе обыкновеннаго, а главное, что мы предварительно наточили свои сабли. На прощаньи онѣ обѣ плакали и цѣловали насъ безъ конца.
   -- Будьте осторожны,-- говорила Лазули,-- не суйтесь очень впередъ и при первой царапинѣ бѣгите домой. Смотрите, ухаживайте другъ за другомъ и ни за что не разставайтесь.
   -- Если ты увидишь отца, или брата, то не поднимай на нихъ руки,-- восклицала Аделина, цѣлуя меня въ обѣ щеки,-- обѣщай мнѣ это!
   -- Да, да,-- отвѣчалъ я, обезумѣвъ отъ ея поцѣлуевъ.
   Пока мы прощались, Планшо пошолъ на верхъ и черезъ нѣсколько минутъ явился въ мундирѣ парижскаго національнаго гвардейца. За нимъ шла его жена и голосила во все горло:
   -- Не ходи! не ходи! обойдется дѣло и безъ тебя. Ты попадешь подъ лошадей. Предоставь воевать молодежи. Скажите,-- ему прибавила она, обращаясь къ намъ:-- что ему не мѣсто среди васъ. Сабля длиннѣе его самого, онъ не въ состояніи выдернуть ее изъ ноженъ. Ну, Планшо, слушайся своей жены:
   Но онъ не хотѣлъ ее слушать и такъ же громко кричалъ:
   -- Революція насъ зоветъ, и мы всѣ должны побѣдить, или умереть!
   -- А что же я сдѣлаю, когда ты вернешься безъ ноги, или безъ руки?-- произнесла съ глубокимъ вздохомъ Жантона.
   -- Свобода, или смерть! Дайте мнѣ топоръ -- онъ лучше сабли.
   Видя, что мольбы ни къ чему не ведутъ, хитрая женщина прибѣгла къ рѣшительнымъ мѣрамъ и упала на кучу стружекъ съ раздирающимъ воплемъ.
   -- Что это? съ моей женой обморокъ! Дайте скорѣй капель!
   Пока Аделина и Лазули побѣжали наверхъ за каплями, мы съ Воклеромъ поспѣшили выйти на улицу, гдѣ давка была такъ велика, что намъ приходилось дѣлать два шага впередъ и одинъ назадъ. Толпа постоянно волновалась: то приходилось дать дорогу жандармамъ, то пробивала себѣ путь шайка аристократовъ, съ криками: "смерть разбойникамъ!" то двигался отрядъ патріотовъ, оглашавшій воздухъ безконечными: "да здравствуетъ нація!". Одни несли красныя знамена, другіе черныя, а у одного на пикѣ виднѣлось телячье сердце, изъ котораго капала кровь. Женщины, съ распущенными волосами, пѣли во все горло Карманьолу. Съ другой стороны анти-патріоты, напудренные, завитые и напомаженные, въ шелковыхъ чулкахъ и съ серебряными пряжками, также громко пѣли, свои пѣсни, въ которыхъ грозили висѣлицей якобинцамъ, а на ихъ бѣломъ знамени виднѣлась надпись: "да здравствуютъ австрійская и прусская арміи, которыя побѣдоносно войдутъ въ Парижъ".
   Солнце садилось за Сеной, и гладкая поверхность рѣки, отражая его пурпурные лучи, казалась кровяной.
   -- Это предсказываетъ большую рѣзню,-- сказалъ Воклеръ, указывая мнѣ на Сену.
   Уже стемнѣло, когда мы достигли Кордильерскихъ казармъ. Нашъ баталіонъ стоялъ подъ ружьемъ, а Барбару, Дантонъ и Ребекки говорили рѣчь за рѣчью.
   -- Я вамъ повторяю,-- воскликнулъ Барбару, обращаясь къ группѣ федералистовъ, которые выражали сомнѣніе въ дѣйствіяхъ Сантера:-- онъ на этотъ разъ явится. Помните, при мнѣ всегда было два пистолета, а теперь нѣтъ ни одного. Я отдалъ ихъ двумъ надежнымъ патріотамъ. Одному я сказалъ: "ты знаешь начальника національной гвардіи, Мандата, ты будешь слѣдовать за нимъ днемъ и ночью, и если только замѣтишь, что онъ поведетъ свои баталіоны противъ людей революціи, то застрѣли его, какъ собаку. Ты этимъ окажешь драгоцѣнную услугу родинѣ и свободѣ. На это патріотъ отвѣчалъ "хорошо, я клянусь своей головой, что исполню это порученіе". Другому патріоту я сказалъ: "ты знаешь Сантера? слѣди за нимъ, днемъ и ночью, и если онъ, при звонѣ набата, не поведетъ своего баталіона на сборный путь людей революціи, то убей его, какъ собаку, и ты этимъ окажешь драгоцѣнную услугу родинѣ и свободѣ". И второй патріотъ отвѣчалъ: "клянусь головой исполнить это порученіе". Такимъ образомъ, только одинъ человѣкъ могъ бы помѣшать нашему предпріятію -- Петіонъ, меръ Парижа, но пятьдесятъ избранныхъ якобинцевъ будутъ держать его, подъ строгимъ присмотромъ, въ ратушѣ, пока замокъ не будетъ взятъ.
   -- Какое намъ дѣло до того, пойдутъ ли съ нами парижане, или нѣтъ!-- воскликнулъ Морганъ, вскакивая на столъ рядомъ съ Барбару:-- парижане никогда еще ничего не сдѣлали для свободы. Вотъ мы здѣсь восемь дней и все жд и сами несли караул, щадя силы своих подчиненных.
   Как только солнце взошло над гребнем горного хребта, майор приказал трубить сбор. Вмиг весь отряд вскочил на ноги и выстроился в ряды.
   Свежие и отдохнувшие, люди были готовы тотчас же выступить в поход.
   Но прежде чем дать приказ о выступлении, майор Муассон обнажил шпагу и, стоя перед фронтом батальона, произнес речь:
   -- Я знаю, что все вы добрые патриоты и что вы будете верны своему долгу до конца. Друзья мои, отечество в опасности! Франция гибнет! Король изменил ей. Он пытался призвать иностранцев, чтобы задушить революцию. Так понесем же в Париж нашу ненависть к тирану и беззаветную любовь к отечеству! Вперед, друзья! Мы покажем парижанам, кто такие красные южане!
   И батальон отвечал ему громовым криком:
   -- Да здравствует нация!
   Майор обернулся к мэру Пьерлаты:
   -- Гражданин мэр, -- начал он, -- ты скажешь своим согражданам, что добровольцы из марсельского батальона -- такие же крестьяне и труженики, как они сами. Ты скажешь жителям Пьерлаты, что марсельские федераты борются за свободу и правосудие и идут в Париж, чтобы свергнуть тирана. Ты скажешь им, что красные южане не убийцы и не воры и что они платят свои долги!
   Говоря это, он вынул из кармана бумажку и протянул ее мэру.
   -- Это реквизиционная квитанция. В ближайшем казначействе тебе выдадут по предъявлении ее деньги, которые возместят стоимость выпитого нами вина.
   Бедняга мэр был так изумлен, что едва верил своим глазам. Когда он брал квитанцию, его колени (должно быть, от волнения) задрожали сильнее обычного.
   Но барабанщики уже били поход, и батальон с пением "Марсельезы" двинулся по дороге в Париж.
   Я перешел в арьергард, поближе к пушкам и походной кузнице. Я хотел упросить канонира Пелу исполнить мое заветное желание: я мечтал, чтобы мне позволили впрячься в телегу с пушкой. По детской наивности я воображал, что буду выглядеть от этого старше своего возраста. Мысленно я уже видел себя, пыльного, потного, согнувшегося в три погибели, торжественно шествующим через города и деревни. Глаза мои сверкают, точно угли; подбитые гвоздями башмаки высекают искры из мостовой, и все женщины, девушки и дети с восхищением глазеют на меня. А я кричу сиплым голосом: "Да здравствует нация!.."
   Но когда я изложил свою просьбу Пелу, он только рассмеялся:
   -- Твоя очередь еще наступит, малыш. До Парижа далеко. А пока достаточно, что ты тащишь свой походный мешок, ружье и саблю, которая длиннее тебя самого!
   Я не осмелился настаивать и отошел от Пелу, чтобы скрыть свое смущение.
   Какая-то испуганная курица взметнулась над рядами, и ее с хохотом стали ловить десятки рук. Одни старались рубануть курицу саблей, другие -- поддеть на штык. Бедная птица металась, то взлетая, то опускаясь, и кудахтала так, как будто бы ее уже резали. Я принял участие в этой охоте и, когда курица пролетала надо мной, проткнул ее штыком навылет. Я поспешил похвастать своим успехом перед Воклером.
   Но бригадир нахмурил брови и строго спросил:
   -- Чья это курица?
   -- Моя.
   -- Ты купил ее?
   -- Нет!
   -- Значит, ты ее украл! Ступай на свое место, и чтобы больше этого не случалось!
   Никогда еще я не видел Воклера таким сердитым. Я почувствовал, как сердце сжалось от боли. Впервые я огорчил Воклера, а ведь я так любил его! Он прав был, сердясь на меня. Конечно, я украл эту курицу, может быть, единственную курицу какого-нибудь бедняка! Мне стало стыдно до слез.
   Прибавив шагу, я очутился в первых рядах батальона.
   -- Ага! Это ты! -- сказал Сама. -- Куда ты запропастился? Гляди-ка, Марган, какая славная курица! Где ты ее подцепил, паренек? А мы-то проморгали такой лакомый кусок...
   -- Возьмите ее себе, если она вам нравится, -- ответил я и торопливо стал насаживать злосчастную птицу на острие штыка Сама.
   -- А малыш-то не глуп! Ему просто лень таскать курицу! Ну, да уж ладно, дадим тебе отведать кусочек.
   Я почувствовал, что с плеч моих свалилась большая тяжесть. Теперь Воклер перестанет сердиться на меня. И сразу мне стало весело и радостно.
   В то время как батальон, изнемогая от усталости, еле плелся по пыльной дороге, я перебегал от хвоста колонны к голове и обратно с легкостью козочки. Я кружил вокруг батальона, как собака пастуха вокруг стада, и успевал еще собирать под деревьями сладкую спелую шелковицу.
   Но вот барабаны забили атаку, отставшие быстро заняли свои места в рядах, шеренги подтянулись, Сама поднял над головой свой плакат. Мы подходили к маленькому городку Монтелимару. Улицы и площади его кишели многолюдной толпой. На нас смотрели изо всех окон и дверей.
   Не останавливаясь, мы прошли мимо клуба патриотов, над которым развевалось красное знамя. За городскими воротами, на берегу бурной речки Жаброн, майор Муассон отдал приказ остановиться на отдых. Мы вкусно пообедали жареными курами со свежим хлебом и сразу после обеда легли отдыхать в холодке, под деревьями. Как приятно поваляться в высокой траве под прохладной сенью ив и тополей.
   Усталые товарищи мгновенно заснули. Но мне не хотелось спать. Я вспоминал свое детство, тяжелый гнет нужды, жестокий голод... От этих грустных мыслей меня отвлекло большое белое облако, плывшее над самой моей головой. Оно беспрестанно меняло свои очертания, то увеличиваясь, то уменьшаясь, и, наконец, совсем исчезло, растворившись в беспредельной голубизне неба. Затем я с любопытством стал следить за муравьем, который тащил куда-то овсяное зерно, вдвое большее, чем он сам. Муравей остановится у соломинки, преградившей ему путь, потом вскарабкался на камешек и с этой огромной по сравнению с ним самим высоты рухнул на землю, не выпуская ни на мгновенье своего груза; он продолжал свой путь, то толкая зерно впереди себя, то волоча его сзади. Я взял веточку и очень осторожно, чтобы не испугать насекомое, помогал ему преодолевать препятствия. На закате дня нас навестили монтелимарские патриоты. Они принесли нам чеснок, которым мы угостились на славу. Но вот уже опять бьют барабаны, и мы снова идем по парижской дороге...
   Мы шли и шли не останавливаясь. Прекрасная летняя ночь была ясной и теплой; время от времени темноту прорезали зарницы. На рассвете нас окутал свежий холодок тумана, поднявшегося над Роной. Серая пелена поползла над ивняком, над полями колосящейся пшеницы, над цветущими грядками. Туман растаял под первыми же солнечными лучами.
   Как странно: повсюду в поле видны были жнецы. В Авиньоне хлеб уже наполовину в амбарах, в Пьерлате возили снопы, а здесь еще только начали косить! Вот что значит север!
   За Монтелимаром кончились оливковые рощи. Сюда уж не достигает теплый средиземноморский ветер, здесь не могут вызревать плоды олив; здесь нет стрекоз -- земля слишком холодна для них.
   Увидев вишневое дерево с еще не осыпавшимися цветами, я не мог удержаться от восклицания:
   -- Далеко же мы зашли!
   Марган ответил мне:
   -- Но нам еще дальше до конца пути! Впрочем, не беда, не через пятнадцать, так через двадцать дней мы будем в Париже и посчитаемся со сторонниками тирана! Ох, и жарко там будет!..
   Назавтра около полудня мы подошли к городу Валанс. Федераты украсили свои ружья вишневыми ветками, прикололи цветы к запыленным красным шапкам и с песней:
   
   Так трепещите же, тираны,
   И вы, предатели страны!
   
   Прошли через весь город.
   Население городка, высыпавшее на улицы, не знало, надо ли бояться нас или приветствовать. Жители робко спрашивали, откуда мы пришли, куда идем, кто мы такие. Майор Муассон предупредил, что мы не остановимся в Валансе -- мы и так задержались в пути, и надо было наверстывать упущенное время; ведь отечество в опасности!
   И мы действительно прошли через Валанс, не останавливаясь, под неумолчную дробь барабанов и пение "Марсельезы". Эхо высоких скал на противоположном берегу Роны подхватывало нашу песнь, и нам казалось, что вторая армия красных южан идет приступом на холодный север...
   Мы позавтракали на ходу -- съели по ломтю хлеба и по головке чесноку. Только перед самым заходом солнца, перейдя по мосту через Изер, мы сделали привал в Карнамском лесу. Восход солнца застал нас уже снова в дороге, по пути к городку Виен.
   Мерно шагает батальон по необъятному простору полей. Ноги у нас стерты до крови, впереди лежит длинная и трудная дорога, но мы не жалуемся -- в конце пути нас ждет свобода!
   Крестьяне бросали полевые работы и выбегали к обочинам дороги при нашем приближении. Они с удивлением смотрели на шумные и крикливые ряды южан, проходившие мимо с шутками и смехом.
   Федераты окликали крестьян, спрашивали, какой урожай, хороша ли земля. Но северяне плохо понимали наш язык и отвечали невпопад. Сами они говорили в нос, как истые парижане.
   Снова верста за верстой откладываются позади. Вот уже на горизонте показался шпиль собора св. Мориса. Тяжелая каменная громада нависла над городком Виен, прилепившимися к склонам гористого берега Роны.
   Мне снова страстно захотелось впрячься в телегу с пушкой и поразить горожан своим воинственным и "взрослым" видом.
   Я остановился как бы для того, чтобы перешнуровать развязавшийся башмак, и пропустил таким образом почти весь батальон мимо себя. А вот, наконец, и арьергард с пушками и походной кузницей.
   -- Эй, товарищ, -- обратился я к одному из федератов, задыхавшемуся от напряжения в своей ременной сбруе, -- видно, нелегкое это дело, тащить такую телегу?
   -- Попробуй сам -- узнаешь!
   -- Давай, попробую.
   И я сложил на тележку ружье, саблю и походный мешок. Федерат на ходу уступил мне свое место, я впрягся в ременную сбрую и, натянув ее что есть мочи, бодро зашагал.
   Канонир Пелу, видя, с какой силой я тащу телегу, крикнул мне:
   -- Потише, потише, малыш! Успеешь еще лопнуть от напряжения. Так ты, чего доброго, еще ремень порвешь!
   Эта насмешка на несколько мгновений охладила мой пыл, но как только Пелу отвернулся, я снова с прежним рвением налег на ремень.
   Наконец, мы взобрались на возвышенность, где расположен городок Виен. Нас встретили колокольным звоном и громом пушечных салютов. Навстречу нам высыпала огромная толпа. Сегодня -- четырнадцатое июля -- праздник Федерации [14 июля 1789 г. парижский народ приступом взял крепость Бастилию, служившую тюрьмой для политических преступников. В память этого события день 14 июля, начиная с следующего, 1790 года, стал праздноваться республиканской Францией и празднуется вплоть до настоящего времени]. Улицы запружены людьми. Мы с трудом продираемся сквозь толпу. В тесноте мы наступаем друг другу на ноги; колеса тележек подпрыгивают на каждом булыжнике, на каждой выбоине. Барабанщики бьют в барабаны, мы поем "Марсельезу". Чтобы обратить на себя внимание, я сгибаюсь чуть не до самой земли. Когда на меня смотрят, я подымаю голову и хриплым голосом кричу:
   -- Да здравствует нация! Да здравствует нация!
   И я испытывал большую радость, видя, что люди указывают на меня пальцем. Мне казалось, они говорили друг другу:
   -- Посмотрите на этого молодого человека, какой у него грозный и воинственный вид!
   Но меня ждало глубокое разочарование. Глядя на меня, люди громко вздыхали:
   -- Бедняжка! Да ведь он еще совсем ребенок! Поглядите, у него даже борода не растет!
   Я с еще большим ожесточением тянул телегу за ремень и кричал: "Да здравствует нация!", но настроение мое было испорчено.
   В Виене мы провели чудесный вечер. Все добрые патриоты приняли участие в пиршестве, устроенном городом в нашу честь.
   На следующее утро, перед выступлением в поход, батальон прошел церемониальным маршем мимо алтаря Федерации, воздвигнутого на площади, против собора. Затем мы преклонили колени перед алтарем и пропели строфу из "Марсельезы":
   
   Святая к родине любовь,
   Веди нас по дороге мщенья.
   
   Не успели мы кончить строфу, как напротив нас опустилась на колени группа школьников и пропела новую строфу, которой мы еще никогда не слыхали:
   
   На тот же путь и мы пойдем,
   Как старших уж в живых не будет...
   Их прах мы на пути найдем:
   Никто их доблесть не забудет.
   Нам лучше, чем их пережить,
   За ними вслед сойти в могилы.
   Все напряжем мы наши силы --
   Хоть умереть, да отомстить!
   
   Трудно описать, какой взрыв восторга вызвала эта строфа! Марсельцы плакали. Детей обнимали, прижимали к груди, осыпали поцелуями. Взволнованная толпа горожан кричала:
   -- Да здравствуют федераты!
   -- Да здравствует нация!
   -- Смерть тирану!
   Майор Муассон подошел к школьному учителю, сочинившему этот куплет, обнял его и сказал:
   -- Спасибо, патриот! Мы споем эту строфу на развалинах королевского дворца!
   Затем, провожаемые всем населением городка, мы выступили в поход. Я снова впрягся в свою телегу. Один малыш лет шести-семи нес мое ружье, другой волочил саблю, третий -- походный мешок. Дети облепили федератов, словно рой мух. Самые маленькие, чтобы не отстать от батальона, бежали вприпрыжку. Мне кажется, никто лучше меня не понимал радость детей. Я чувствовал себя на верху блаженства, глядя, как они почтительно прикасаются ко мне, трогают мое ружье, саблю и пуговицы на мундире.
   Примерно в полумиле от города мы велели детям возвратиться. Ребята с грустью вернули наше снаряжение, пропустили нас вперед и, сбившись в кучу, провожали нас глазами долго-долго, пока мы совершенно не скрылись из виду.
   На повороте дороги мы вдруг снова услышали чистые звонкие голоса, певшие новую строфу "Марсельезы":
   
   На тот же путь и мы пойдем,
   Как старших уж в живых не будет...
   
   Без всякой команды весь батальон остановился: взволнованные и растроганные, федераты слушали доносившуюся издалека песню.
   Командир Муассон сказал, обращаясь к нам:
   -- Слушайте эту песню, друзья мои, слушайте ее хорошенько. Вы слышите в последний раз голоса патриотов юга. Мы на пороге суровых северных областей. Жители этих областей не любят родины. Они готовы открыть доступ в страну иностранцам, чтобы задушить революцию. Покажем же этим приспешникам аристократов, кто мы такие и чего мы хотим. Пусть они узнают, что ничто не в силах остановить нас. Красные южане добьются свободы или умрут!
   Трам-там-там! -- бьют барабаны, и мы снова шагаем все вперед и вперед...


Глава восьмая
ПАСТУХ


   Три дня и три ночи мы шли без отдыха, утоляя голод хлебом, а жажду водой из лесных ручьев и придорожных канав. Это была наша единственная пища. А спали мы на ходу.
   В этих местах хлеб только еще начинал колоситься. Поля по утрам были влажными от росы, и трава не высыхала даже через два часа после восхода солнца! С какой тоской мы вспоминали стога душистой соломы на юге, где так сладко спится, густую зеленую траву на тенистых лужайках, где так приятно полежать в солнечный полдень!
   Не останавливаясь, мы на заре прошли через Лион, миновали Вильфранш и, наконец, дошли до моста св. Жана на реке Ардьер.
   Только здесь, на тенистых берегах реки, мы позволили себе немного отдохнуть. Эти часы отдыха пришлись как раз на самое жаркое время дня.
   Марсельцы немедленно рассеялись во все стороны. Одни отдыхали под тенистыми ветвями ив, другие плескались в прохладной воде, третьи утоляли голод ломтем хлеба с чесноком, штопали дыры на одежде, чинили башмаки. Я один остался на мосту возле телеги с пушками. Воклер сказал, что скоро через мост должна проехать почтовая карета из Авиньона. Увидеть Лазули и маленького Кларе! Ни за какие блага я не согласился бы покинуть свой пост. Чтобы скоротать время, я уселся на подножку телеги, развязал свой походный мешок, так заботливо сшитый доброй Лазули, и стал вынимать из него один предмет за другим.
   Я перекладывал с руки на руку пистолеты, не уставая любоваться ими, прочистил стволы и хорошенько вытер их, чтобы предохранить от ржавчины. Мне казалось, что я обладаю всем, чего только может пожелать себе человек. Я любовался тремя новенькими экю, которые подарил мне добрый господин Рандуле. Я примерял роскошный красный пояс, пересыпал черный блестящий порох в пороховнице, пересчитал пули и, наконец, уложив все эти вещи обратно в мешок, снова взялся за свои пистолеты. Я не мог расстаться с ними. Подумать только, что это сокровище целиком принадлежало мне!
   Погруженный в свои ребяческие думы, я услышал вдруг шум, заставивший меня вскочить с места. Это был звон не то бубенчиков, не то колокольцев. Очевидно, почтовая карета приближалась! Я стал пристально вглядываться в даль. Дорога была совершенно пустынна, ни признака движения на ней, ни облачка пыли. И тем не менее я отчетливо слышал все приближающийся звон колокольчиков.
   Внезапно из-за изгороди цветущего шиповника показалось небольшое стадо овец. За стадом шел старый пастух; несмотря на жару, он с головы до ног был укутан в черный плащ. Увидев меня, пастух опустил голову и надвинул поглубже на лоб свою широкополую шляпу. Он сделал было шаг назад, словно желая незаметно скрыться, но его маленькое стадо уже вышло на дорогу, и старик, оглядевшись вокруг и убедившись, что я один, видимо, успокоился. Он подошел ко мне и спросил, не знаю ли я, где тут паром, на котором можно перебраться через Рону.
   -- Я не здешний, добрый человек, -- ответил я ему.
   -- Кто ты, мой мальчик? Ты еще слишком молод, чтобы носить костюм национального гвардейца.
   -- Я патриот-федерат. Я иду в Париж с марсельским батальоном, чтобы свергнуть тирана-короля!
   -- Что ты говоришь? Опомнись! Свергнуть нашего доброго короля?!. Как могла такая кощунственная мысль возникнуть у ребенка! Где марсельский батальон?
   -- Вот, видите, здесь пушки и обоз, на берегу реки отдыхает батальон, а я здесь несу караул!
   -- Боже праведный! -- воскликнул пастух, молитвенно складывая руки на груди. -- Кто заманил тебя в эту орду нечестивых?.. Кто соблазнил твою невинную душу? Слушай, дитя мое: ты на плохом пути! Эта дорога приведет тебя прямо в ад! Я сам добрый патриот, послушайся меня, брось своих марсельцев, пойди со мною. Ты будешь помогать мне пасти овец, а когда мы придем в Альпы, я щедро награжу тебя!
   -- Мне уйти из батальона! Ни за что! Можете мне сулить самые щедрые награды на свете -- я ни на шаг не отойду от товарищей. Да здравствует нация! Свобода или смерть!
   -- Бедный, бедный мальчик! Кто так затуманил тебе голову? В таком возрасте -- думать о смерти! О, бедное, заблудшее дитя! Прощай, я спешу. Я прошу тебя лишь об одном: никому не говори о нашей встрече. Да хранит тебя бог!
   И пастух быстро удалился со своим стадом.
   Удивленный всем происшедшим, я долго еще провожал его глазами.
   Затем я вернулся к своим вещам, разложенным на настиле моста. Но мысли о странном пастухе не оставляли меня, и я не получал уже удовольствия ни от примерки красного пояса, ни от чистки пистолетов. Вдруг я услышал конский топот. Он доносился из-за зарослей шиповника, откуда несколькими минутами раньше пришел пастух и его стадо.
   Я обернулся и увидел четырех национальных гвардейцев с трехцветными кокардами на треуголках, с саблями наголо и пистолетами в руках. Всадники мчались во весь опор прямо на меня, но в нескольких шагах от моста они резко осадили коней.
   -- Гражданин патриот, -- обратился ко мне один из них, -- скажи, не встретил ли ты здесь пастуха со стадом овец?
   -- Нет, -- ответил я не раздумывая.
   -- Жалко, -- сказал гвардеец. -- Если бы ты указал дорогу, по которой пошло стадо, это была бы огромная услуга родине: этот пастух -- смертельный враг революции!
   Черт возьми! Зачем я сказал "нет"? Теперь я горячо сожалел об этом. Я сделал попытку с честью выйти из затруднения:
   -- Я не видел никакого пастуха, но припоминаю, что слышал звон бубенчиков в том направлении, за ивняком.
   -- Это был он! -- воскликнул один гвардеец, и все четверо, круто повернув коней, помчались галопом по тропинке, по которой только что прошел старый пастух.
   Я растерянно глядел им вслед, не зная, хорошо или дурно я поступил. Чем дальше я думал о происшедшем, тем больше приходил в смущение.
   Уже близился вечер; солнце повисло над вершинами цепи холмов на горизонте. Отдохнувшие федераты группами подходили к мосту. Отряд должен был скоро выступить в поход.
   Я не спускал глаз с ивовой рощи, в которой скрылись пастух и его преследователи. Мне казалось, что я слышу доносящиеся оттуда крики, возгласы, звон бубенчиков.
   Слух не обманул меня: из рощи показались сначала красные султаны гвардейских треуголок, а затем и сами гвардейцы, окружившие старого пастуха.
   Подъезжая к мосту, гвардейцы отсалютовали батальону саблями и крикнули:
   -- Да здравствует нация!
   Федераты окружили их тесным кольцом.
   -- Что сделал этот человек? -- спросил капитан Гарнье.
   -- Это предатель и изменник, -- ответил один гвардеец. -- Он предал революцию и изменил родине.
   -- Смерть ему, и да здравствует нация! -- закричали федераты.
   Каждый наперебой спешил внести свое предложение.
   -- Судить его на месте! Пусть попробует вкус марсельских слив.
   -- На изменника не стоит тратить порох! Хватит с него веревки.
   -- В реку его!
   В то время как все спорили и шумели, старый пастух вдруг смертельно побледнел, пошатнулся и упал.
   С помощью двух других федератов, которым, как и мне, стало жалко несчастного старика, я усадил его на настил моста, прислонив спиной к перилам. Покамест гвардейцы обсуждали, как доставить арестованного в город, если он не сможет или не захочет идти пешком, я живо достал свою фляжку с водкой и влил ему в рот два глотка.
   Крепкий напиток вернул краску бледным щекам старика. Он открыл глаза и, увидев меня, тихо сказал:
   -- Спасибо, дитя мое!
   Увидев, что пастух слаб, болен, стар, многие федераты пожалели его. Они зашептались между собой, что следовало бы отпустить старика на все четыре стороны, если только он не совершил какого-нибудь тяжкого преступления.
   -- Пощадите этого человека! -- говорили они гвардейцам. -- Смотрите, он еле дышит! Кем бы он ни был в прошлом -- патриотом или врагом народа, -- сейчас он не может никому причинить зла.
   -- Старик не опасен, говорите вы? -- вскричал один из гвардейцев. -- Вы сейчас увидите сами, кто этот пастух!
   И, бросив поводья своего коня, он подбежал к арестованному и сорвал с его плеч бурый плащ из грубой шерсти.
   Вот так так! Что же мы увидели! "Пастух" был одет в великолепный костюм из фиолетового бархата, отороченный тончайшими кружевами. На груди у него висел ослепительно сверкающий золотой крест.
   Национальный гвардеец рассмеялся:
   -- Видите теперь, кто этот внушающий вам сострадание бедняк? Это не кто иной, как его преосвященство бывший епископ Мендский монсиньор Кастеланне. Этот умирающий старик командует двадцатитысячной армией роялистов, которая стоит лагерем под Жалле. А знаете ли вы, для чего этот предатель вырядился пастухом? Он хотел перебраться через границу, чтобы вместе с эмигрантами и иностранными захватчиками пойти войной на Францию и удушить революцию! Глядите, вот доказательство!..
   И с этими словами гвардеец вырвал из рук пастуха посох и сломал его. Вместе с дождем золотых монет из отверстия выпал свернутый в трубку лист пергамента. Капитан Гарнье развернул его: это был план заговора против революции!
   Весь батальон в один голос закричал:
   -- Ах, негодяй! В реку его! Казнить предателя!
   Над головой старика замелькали кулаки. Еще секунда -- и изменника растерзают, разорвут на клочки. Но гвардейцы заслонили его от негодующих федератов.
   -- Не трогайте его! -- кричали они. -- Этого человека необходимо предать живым в руки революционного трибунала.
   Марсельцы с неохотой подчинились, и гвардейцы увели своего пленника.
   Рран-рран-рран! -- загремел барабан.
   Батальон построился и снова зашагал по дороге в Париж.


Глава девятая
ПОЧТОВАЯ КАРЕТА


   Между тем длинный переход в полном походном снаряжении утомил даже самых выносливых. У многих на ногах вскочили волдыри. Некоторые федераты сняли сапоги и с облегчением шлепали босыми ногами по густой дорожной пыли.
   Мы шли теперь по области, населенной роялистами. Местные жители встречали нас угрюмым молчанием; не раз, обернувшись, мы ловили на себе горевшие ненавистью взгляды. Казалось, все эти люди были похожи друг на друга -- все толстые, неопрятные, с бледными тупыми лицами и бесцветными, водянистыми глазами. Это были скупые, жадные и недоверчивые люди. Ни один из них не улыбнулся нам, ни разу мы не слышали смеха, никто не предложил нам глотка вина. Напротив, они с нескрываемой злобой провожали нас глазами и за спиной показывали нам кулаки.
   Все в этой местности было таким же суровым и неприветливым, как сами жители: и хижины с почерневшими от времени крышами, и унылые, без единого деревца, поля, засеянные однообразными рядами свеклы, гороха и бобов, и серое небо, и даже солнце, окутанное туманной дымкой, как покойник саваном.
   Поэтому и наш отряд хранил угрюмое молчание. Часы проходили за часами, но не слышно было ни песен, ни разговоров. Чтобы ободрить федератов, командир батальона майор Муассон и капитан Гарнье стали ходить по рядам; они говорили, что несчастья народа кончатся навеки, как только мы придем в Париж и захватим королевский замок.
   -- До Парижа осталось не больше девяти дневных переходов, -- утешали они нас. -- В столице вас ждет обильная пища и отдых. Мы сделаем всех людей свободными, мы отдадим весь хлеб тем, кто его сеял, все плоды тем, кто возделывал сады, все стада тем, кто их пасет!
   Я не нуждался в этих ободряющих словах. Я шел бы вперед, даже если бы вместо хлеба меня ждали камни; я готов был ступать босыми ногами по битому стеклу, питаться крапивой и шиповником, и это не помешало бы мне тянуть, тянуть свою пушку с неослабевающим упорством и силой.
   Мне больно было слышать, как старые федераты, бородачи, оставившие там, в Марселе, Арле или Гарбе, жен и детей, время от времени перешептывались:
   -- Как знать, чем все это кончится?.. Не думали мы, что до Парижа так далеко... Национальная гвардия будет против нас -- все парижане за короля! Ходят слухи о том, что они решили не пускать нас в Париж -- нам предложат стать лагерем за стенами города... Вот увидите, окажется, что мы напрасно тащились на край света!
   Правда, такие речи произносились вполголоса, точно говорившие сами стеснялись их. Но у меня сердце сжималось от боли всякий раз, как я слышал подобные слова. Тогда, чтобы подбодрить товарищей, я во весь голос затягивал "Марсельезу". И внезапно весь батальон оживлялся, лица веселели, люди шагали бодрей. Но ненадолго...
   Бесконечная, как голодный день, дорога не располагала к смеху и веселью. Мы проходили по улицам унылых городков и безрадостных селений, жители которых боялись и ненавидели нас. Они не предлагали нам даже стакана воды. Да какая там вода! Если бы взгляды могли убивать, ни один из нас не ушел бы живым!
   Поднять упавший дух батальона могло только какое-нибудь из ряда вон выходящее событие.
   Макон, Турню, Шалон остались позади. Мы прошли через Отен, встреченные гробовым молчанием. Проклятая страна аристократов!
   Солнце склонялось к западу. Было уже около пяти часов пополудни.
   Я продолжал бессменно тянуть за ремень свою пушку. Грустный и озабоченный Воклер шагал рядом со мной.
   -- Знаешь, Паскале, -- сказал он вдруг, -- меня беспокоит, что нас до сих пор не догнала почтовая карета из Авиньона. Не случилось ли с ней несчастье? Мне не терпится увидеть Лазули и моего славного Кларе! Ведь, правда, они тебе сказали, что выедут из Авиньона с первой же почтовой каретой?
   -- Да. Лазули говорила, что она догонит нас в пути.
   -- Почтовики исправно платят подать разбойничьим шайкам на большой дороге, так что те не причинят никакого вреда почтовым каретам. Но есть еще королевские карабинеры [карабинеры -- пехотные и кавалерийские полки, вооруженные карабинами -- легкими укороченными ружьями], -- это разбойники почище дорожных, хоть они и носят мундир регулярной армии! Если с Лазули и Кларе не приключилось какой-нибудь беды, самое позднее завтра они догонят нас в Сольё. Мы там заночуем, ведь тамошние жители добрые патриоты...
   Воклер хотел еще что-то добавить, как вдруг слева от нас, на расстоянии двух мушкетных выстрелов, послышались крики: "Помогите, помогите!" Голоса доносились из хижины, соломенная крыша которой как будто вросла прямо в землю.
   В ту же секунду человек десять наших товарищей по батальону стремглав бросились вниз по откосу дороги и, перебежав засеянное свекловицей поле, ворвались в хижину. Крики, плач и жалобы стихли, и вскоре из дверей хижины вышли наши товарищи. Они волокли за собой толстого, как пивная бочка, монаха-капуцина, с красным, заплывшим жиром одутловатым лицом, и трех тощих желтолицых полицейских. За ними из хижины вышли старый крестьянин с женой, высохшие и сморщенные, как сушеная винная ягода, и целый выводок ребятишек, истощенных, худых, нечесанных и грязных, -- точь в точь таких, каким был я сам в Гарди.
   -- Что значит этот шум? -- строго спросил майор Муассон.
   Его суровый взор был устремлен на монаха и трех полицейских, стоявших в кольце федератов.
   -- Это значит, -- ответил Марган, никогда не лезший за словом в карман, -- что эта пивная бочка, этот лопающийся от жира окорок, привел с собой трех полицейских, чтобы сначала отнять все имущество у бедного крестьянина, а затем засадить его в тюрьму за то, что он не уплатил подати за домашнюю птицу!
   -- Как! Здесь еще существуют подати? -- вскричал долговязый Сама.-- Разве они не уничтожены "Декларацией прав человека"? Кто смеет здесь отстаивать этот гнусный закон тиранов?
   И, обращаясь к монаху, он продолжал:
   -- Разве мы не во Франции? Что ж ты молчишь, кровосос, пиявка ты этакая?
   Долговязый Сама задыхался от возмущения. Видя, что капуцин не собирается отвечать, он повернулся лицом к майору и закричал:
   -- Эти грабители взяли в стойле последнюю коровенку у бедняка и хотели увести ее с собой!
   -- Позор! -- закричали все мы. -- Позор! Проклятые живодеры!
   Уже несколько федератов подбежали к пленникам, чтобы расправиться с ними. Но майор поднял кверху руку и приказал нам замолчать. Все замерли на месте. Тогда он заговорил:
   -- Действительно, странно, что в революционной Франции могут твориться такие дела! Эти четыре врага народа должны быть сурово наказаны: они впрягутся в постромки нашей походной кузни и потащат ее до самого Парижа. А ты, Марган, сядешь на облучок и будешь подгонять их кнутом, если они не проявят достаточного усердия!
   При этих словах монах молитвенно сложил руки на животе и перекрестился. Но Маргана это нисколько не смутило. Он проворно одел на капуцина упряжь, в то время как другие федераты проделали то же самое с тремя полицейскими.
   Капуцин был впряжен коренником, трое полицейских -- пристяжными. Марган живо взобрался на облучок, и батальон снова выстроился в ряды.
   Рран-рран-рран! -- запели барабаны.
   Батальон быстрым шагом тронулся в путь.
   Последние ряды федератов уже скрылись в клубах пыли, а старик-крестьянин, его жена и детишки все еще стояли на краю дороги, растерянные и ошеломленные, не зная, что им делать -- плакать или смеяться...
   В сумерки мы, наконец, добрались до городка Сольё. За последние шесть дней пути мы не встретили ни одного человека, который дружески улыбнулся бы нам или сказал доброе слово. Все эти дни мы спали на голой земле, в оврагах, на опушках лесов. Мы утоляли жажду речной водой, иногда водой из луж, реже -- колодезной, но никто нам не поднес даже глотка вина. Мы ели только сухой хлеб с чесноком и шли большую часть дороги босиком, чтобы не сносить обуви. Прошло уже двадцать пять дней с тех пор, как батальон выступил из Марселя! Все федераты обросли бородами, пыльными и всклокоченными, и только мое детское лицо было по-прежнему гладким, как яичная скорлупа. Признаюсь, меня это немало огорчало.
   Мы приближались к местам, где жили добрые патриоты. Батальон ждали торжественные встречи, наш приход был всенародным праздником. Но на мою долю не оставалось ни крупинки славы: в глазах всех я был только приставшим к батальону мальчишкой, а не настоящим федератом. Я загорел, запылился, почернел на солнце, как все мои товарищи, но, увы, у меня не было лохматой черной бороды... Я дошел до того, что стал завидовать Маргану, лицо которого было изрыто оспой...
   Вдруг меня осенила идея. Пока трех полицейских и капуцина впрягали в телегу с походной кузней, я успел наполнить карманы ежевикой. Раз, два! -- я раздавил несколько спелых ягод под носом, на щеках, на подбородке. Все лицо у меня стало грязно-черным. Ура! Борода готова! Веселый и довольный, я возвратился в ряды. Первым меня увидел Воклер. Сначала он не узнал меня. Затем вместе со всем отрядом стал потешаться над моей ребяческой выходкой.
   Мы подошли к Сольё. Все жители городка высыпали нам навстречу с факелами, барабанами и рожками. Над толпой стоял многоголосый крик:
   -- Да здравствуют марсельцы! Да здравствует нация! Смерть тирану!
   Вот это были настоящие патриоты! С молоком матери всасывали они ненависть к угнетателям. Они помнили -- старые и малые, мужчины и женщины -- все обиды, несправедливости и притеснения, которые им пришлось вынести от короля и духовенства. И они знали, что настал час возмездия!
   Все колокола городка били набат. Клуб местных патриотов разжег огромный приветственный костер на площади перед церковью св. Сатурнина.
   Нас ждал обильный и вкусный ужин: жареная говядина и вино -- вволю того и другого.
   Жалко было только, что мы с трудом понимали этих добрых людей: они говорили на северо-французском языке, в котором сам черт себе ногу сломит. Но зато, когда мы запели: "К оружию, граждане!", все они, как один человек, упали на колени, и на большой церковной площади воцарилась благоговейная тишина. Жарко разгоревшийся костер озарял кровавыми отблесками мужественные лица и отбрасывал на ветхую стену храма св. Сатурнина исполинские тени.
   Я стоял, как завороженный, не в силах оторвать глаз от этого величественного зрелища, когда ко мне подошел Воклер.
   Он потянул меня за рукав и, отведя в сторону, тихо сказал:
   -- Пойдем на почту: карета из Авиньона должна прийти этой ночью. Мы встретим Лазули и Кларе.
   Мы молча зашагали по тихим уличкам маленького города. Путь был недлинный, и вскоре, выйдя на парижскую дорогу, мы увидели фонари почтового двора.
   По огромной площадке почтовой станции бродили взад и вперед кучера и конюхи, освещая себе дорогу ручными фонариками. Одни запрягали, другие распрягали лошадей, третьи нагружали телеги кладью, четвертые смазывали колеса карет, чинили упряжь, меняли чеки в оси, исправляли прочие мелкие дорожные поломки.
   Мы прошли мимо просторных темных конюшен, из глубины которых доносился теплый запах конского пота, смешанный с запахом свежего сена. Лошади и мулы, громко чавкая, жевали вкусный овес.
   -- Видишь! -- воскликнул вдруг Воклер. -- Авиньонская карета прибыла! Вот она.
   Мы прибавили шагу, почти побежали.
   Я также узнал теперь этот красивый экипаж с высоким кузовом, выкрашенным в желтый и зеленый цвета.
   Карета была пуста.
   Только чей-то забытый на скамейке щенок жалобно заскулил, когда мы заглянули внутрь.
   Мы бегом бросились к харчевые. В просторной кухне, ярко освещенной огнем очага, где жарились куры, утки, куски мяса на вертеле, сновали взад и вперед служанки с подносами, заставленными тарелками со всякими яствами и кружками с вином. Никто не обратил на нас внимания. Мы миновали кухню и вошли в общий зал, где за столами сидели кучера и путешественники. Прежде чем мы успели оглянуться, Лазули уже повисла на шее у Воклера и горячо его поцеловала:
   -- Дорогой мой Воклер! Как я соскучилась по тебе! Посмотри на нашего Кларе -- он спит там в углу на скамейке. Пойдем, разбудим его. Он все эти дни только о тебе и говорил!
   И она потащила за собой растроганного Воклера. Я последовал за ними, удивленный и огорченный тем, что Лазули не только не поцеловала меня, но как будто и вовсе не заметила.
   Маленький Кларе спал на скамейке, укрытый косынкой. Лазули взяла его на руки, встряхнула и, поставив на ноги, воскликнула:
   -- Проснись, Кларе! Красавчик мой, проснись! Твой отец пришел!
   Но малютка не в силах был открыть глазки. Головка его склонилась на плечо, и он продолжал спать стоя...
   -- Проснись, Кларе! Проснись!
   Отец в свою очередь взял его на руки, подкинул к потолку, целовал его, щекоча ему шею колючей бородой, называл его ласковыми именами. Только тогда мальчик начал просыпаться. Он открыл глазки, но яркий свет тотчас же заставил его снова плотно закрыть их рукой. Однако, голос отца дошел, наконец, до его сознания, и, улыбаясь, малютка обвил руки вокруг шеи Воклера и прижался к нему. Но на меня он даже не посмотрел.
   Воклер, повернувшись вместе с Кларе ко мне, сказал сыну:
   -- Что ж ты не здороваешься с Паскале? Поцелуй его, Кларе!
   Но Кларе с плачем испуганно откинулся назад.
   -- Так это Паскале? -- вскричала Лазули, заливаясь смехом и хлопая в ладоши. -- Бог ты мой, что это с ним приключилось? Где это ты так вывалялся в грязи, дружок? Что у тебя на щеках? Ох, проказник! Какой он черный!
   Только теперь я вспомнил, что лицо у меня все еще вымазано ежевикой. Застыдившись своего ребячества, я бегом бросился на кухню, окунулся с головой в ведро воды и яростно стал тереть себе лоб, щеки, подборок, шею, чуть не сдирая кожу.
   Приведя себя в порядок, я быстро-быстро побежал обратно. На этот раз Кларе и Лазули охотно обняли и поцеловали меня.
   Кучер авиньонской кареты, задав корму своим лошадям, сел за соседний стол и с волчьим аппетитом начал уплетать кушанье за кушаньем, а Лазули тем временем рассказала Воклеру и мне все, что произошло в Авиньоне после нашего отъезда, и свои дорожные приключения.
   -- Вам ни в жизнь не угадать, -- сказала она, -- кто едет с нами в Париж! Неприятное соседство, что и говорить... Разумеется, за всю дорогу я и слова с ней не вымолвила.
   -- Кто же это может быть? -- спросил Воклер.
   -- Это известная рыночная торговка Жакарас. Говорят, что она служила шпионкой у папского легата, да и другие темные дела за ней водятся. Конечно, мне нет до нее никакого дела, но все-таки неприятно... Да, вот еще что: она везет с собой девушку лет пятнадцати, такую славненькую и милую, что и передать невозможно. Сердце обливается кровью при виде того, как вздрагивает эта бедняжка каждый раз, когда Жакарас обращается к ней! Бедная девушка! Зачем эта ведьма везет ее с собой? В этом есть что-то странное и нечистое... Только что именно, я пока понять не могу!
   -- И я так думаю, что здесь дело нечисто! -- сказал кучер, поворачиваясь к нам лицом и понижая голос почти до шепота. -- Что эта женщина хочет сделать с бедняжкой? Мне кажется, девушка предчувствует, что ее ждет какое-то несчастье... Я забыл, как ее зовут, хотя в Авиньоне перед отъездом мне называли ее имя...
   Посмотрев на часы, кучер вдруг спохватился и вскочил из-за стола.
   -- Ох, как поздно! Не забывайте, что через полчаса мы отправляемся, -- сказал он.
   И, переваливаясь с ноги на ногу, грузный и неуклюжий, как медведь, кучер отправился на конюшню задать последнюю порцию овса своим лошадям.
   -- Всего полчаса! -- воскликнул Воклер. -- Слушай внимательно, Лазули, и постарайся не забыть то, что я тебе скажу: сейчас же по прибытии в Париж, ты должна пойти к моему бывшему хозяину, столяру Планшо. Он живет в глубине тупика, на улице Сент-Антуан, в двух шагах от площади Бастилии, где остановится почтовая карета. Спросишь кучера или первого встречного, там всякий знает переулок Гемене. Ты скажешь Планшо: "Я жена Воклера, столяра, который проработал у вас год: он скоро прибудет в Париж с батальоном марсельцев, а меня он послал вперед, чтобы снять комнату, которую он занимал, работая у вас..." Ты увидишь, старик Планшо очень обрадуется тебе и с удовольствием предоставит помещение и все, что нужно для хозяйства. Ты у него будешь жить, как дома. Если с нами случится какая беда, лучше находиться среди друзей, чем на нарах в казарме или на госпитальной койке. Запомни только адрес Планшо -- это самое важное: переулок Гемене. Повтори-ка: переулок Гемене.
   -- Гемене, переулок Гемене, в двух шагах от площади Бастилии, -- сказала Лазули смеясь. -- Этого-то я не забуду. Боюсь только, что парижане не поймут моего авиньонского говора... Да не беда, буду вытягивать губы трубочкой и произносить каждое слово раздельно.
   -- Да, скажи мне, достаточно ли у тебя денег, Лазули? -- спросил Воклер.
   -- Не беспокойся, хватит, я распродала все наше имущество перед выездом из Авиньона, и денег у меня больше, чем нужно.
   Взяв руку Воклера, она положила ее на свой корсаж и тихо добавила:
   -- Чувствуешь? Я зашила монеты в подкладку корсажа. Кучер, правда, клялся, что он платит дань всем разбойничьим бандам по дороге в Париж, но я решила на всякий случай принять свои меры предосторожности...
   -- Ты у меня умница, жена!
   И Воклер склонился, чтобы поцеловать ее. Но вдруг он резко выпрямился и насторожился:
   -- Что такое? Барабаны бьют сбор! Набат! Что-то случилось! Паскале, бери свое ружье. До свиданья, Лазули! Счастливого пути! Кларе, мой маленький Кларе!..
   Воклер поднял ребенка на руки и, прижав его к груди, крепко поцеловал. Непрошенная слеза стекла по его загорелой щеке.
   Я схватил свое ружье, саблю, ранец и, путаясь в них, наспех поцеловался с Лазули и Кларе.
   Барабаны били все громче, набат отчаянно гудел. Нужно было спешить. Воклер, в последний раз целуя жену и сына, на прощание еще раз напомнил:
   -- Лазули, как только приедешь в Париж, тотчас же иди к столяру Планшо. Переулок Гемене. Смотри же, не забывай!
   Выходя из харчевни, уже в дверях, я услышал хриплый голос Жакарас, кричавший из глубины зала:
   -- Эй, служанка! Подай-ка нам еще кружку вина!
   -- Чтоб ты подавилась этим вином! -- буркнула служанка, наполняя из бочки кружку.


Глава десятая
ТРИСТА ЛЬЕ ФОРСИРОВАННЫМ МАРШЕМ


   Воклер и я во всю прыть побежали в Сольё, чтобы поскорее узнать причину ночной тревоги. Улицы и площади городка словно вымерли -- мы не встретили по пути ни живой души. Слышался только стук захлопывающихся ставней и дверей да лязг запоров: то пугливые обыватели, заслышав набат, на всякий случай запирались в своих домах.
   Дым от костра, столбом подымавшийся к небу, крики и песни толпы помогли нам разыскать церковную площадь.
   Батальон уже выстроился в ряды, готовый к походу. Перед строем стоял какой-то всадник. Я напрягал зрение до боли в глазах, чтобы рассмотреть этого человека, но, кроме треугольной шляпы да мундира с золотыми пуговицами, ничего не видел в темноте: от огромного костра остались только пепел да почерневшие, угасшие головешки...
   В это время на площадь вернулись барабанщики: капитан послал их бить сбор по всему городу. Рран-рран-рран! -- трещали барабаны. Дин-дин-дон! -- непрестанно били набат колокола. Толпа аплодировала, кричала, пела, ревела. Под аккомпанемент этого адского шума и гула вдруг весь батальон запел "Марсельезу". Я в жизни своей не видел более величественного зрелища, чем эта тысячная толпа, тесным кольцом обступившая неподвижного всадника, который возвышался над ней, как монумент.
   Но вдруг лошадь переступила с ноги на ногу, высекая искры из булыжников мостовой, и заржала, а всадник простер над толпой руку, требуя тишины.
   Словно по мановению волшебного жезла, крики, пение прекратились, стих рокот барабанов, перестали звенеть колокола и над площадью нависло мертвое молчание.
   Тогда всадник заговорил:
   -- Храбрые марсельцы! Я только что прискакал из Парижа. Страшные дела творятся в столице Франции. Контрреволюционеры, враги народа и прислужники короля, распускают слухи, что ваш батальон -- это банда каторжников, бежавших из Тулона, прощелыги и подонки из Марсельского порта, корсиканские разбойники. Они утверждают, что вы жгли, грабили и убивали все и вся на своем пути; они доходят в своей злобе до того, что клянутся, будто вы распяли у порога авиньонского клуба патриотов какого-то старого священника, что вы четвертовали епископа Мендского на мосту через Ардьер. Но всего, что они говорят про вас, не перескажешь!
   Король Капет обратился к иностранцам за помощью против патриотов, кровью которых он собирается залить все уголки Франции... Тиран хочет помешать вам войти в Париж, чтобы ввести туда немецкие и австрийские войска. Он заключил с генералами, посланными к нему австрийским императором, тайный договор, договор измены и предательства. Если бы нам не удалось задержать короля в Варенне, сегодня этот предатель уже вторгнулся бы во Францию во главе стотысячной иностранной армии! Тридцать пять тысяч австрийцев пришли бы с севера, пятнадцать тысяч немцев -- через Эльзас, пятнадцать тысяч итальянцев вторгнулись бы в Дофинэ, двадцать пять тысяч испанцев перевалили бы через Пиренеи и десять тысяч швейцарцев захватили бы Бургундию.
   Эти черные вороны, слетевшиеся со всех сторон, чтобы заклевать Францию и революцию, хотят восстановить у нас неограниченную монархию, а тогда -- горе беднякам! Прощай, свобода! Прощай, "Права человека и гражданина"!
   Тиран Капет хочет теперь помешать вам вступить в Париж. Он не знает, что красные южане не страшатся ни огня, ни железа. Он не понимает, что, полные справедливого гнева, вы не успокоитесь, пока не отомстите за прошлое, пока не опрокинете трон, пока не разобьете на мелкие куски его корону! Тиран хочет направить вас вместо Парижа в Суассон. Но он не знает, ослепленный безумец, что в Суассоне вы, как реликвию, поднимете топор, которым его предшественник на троне подло казнил одного из своих солдат, и этот топор вы бережно пронесете через всю страну, чтобы срубить голову самому тирану, кровопийце и изменнику -- Капету!
   Вперед же, марсельцы! Вперед, славные патриоты! Вперед, вперед! Свобода или смерть!
   И, выпрямившись во весь рост на стременах, он добавил:
   -- Я поскачу впереди вас доложить защитникам революции и патриоту Барбару, что марсельский батальон ускоренным маршем идет на Париж. Да здравствует нация!
   -- Да здравствует Барбару! Да здравствует нация! -- ответил ему тысячеголосый мощный крик.
   Всадник пришпорил коня и во весь опор поскакал по парижской дороге. Через мгновение ночная тьма поглотила его.
   Барабаны забили боевую тревогу.
   Майор Муассон обнажил саблю и воскликнул:
   -- Дети мои! Марсельский батальон немедленно выступает в поход. Поклянемся не знать отдыха и покоя до тех пор, пока мы не дойдем до самого порога дворца проклятого короля Капета!
   Федераты ответили своему командиру пением "Марсельезы":
   
   Вперед, вперед, сыны отчизны!
   Для нас день славы настает!
   
   И, не ожидая команды, батальон выступил в поход. Граждане Сольё восторженными криками провожали нас.
   -- Убирайтесь вон! Прочь отсюда! Мы обойдемся без вашей помощи! Проваливайте, чтоб духу вашего здесь не было! -- закричали мы толстому монаху и полицейским.
   И мы сами впряглись в пушки и, обливаясь потом, но с песней на устах, потащили телеги быстрее самых резвых коней.
   
   К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
   Марш, марш вперед, чтоб кровью их
   Был след наш напоен!
   
   Огненная речь патриота вскружила нам голову. Никогда еще мы не шли с таким восторгом, не замечая пройденного пути, не чувствуя усталости.
   Когда на мгновение стихало пенье "Марсельезы", слышались возгласы:
   -- Долой тирана! Мы ворвемся в его дворец!
   -- В Париж! В Париж! Мы придем туда назло врагам!
   И мы шагали еще быстрей, и снова в воздухе звучали слова "Марсельезы":
   
   Вперед, вперед, сыны отчизны!..
   
   На рассвете мы с песней прошли по улицам какого-то городка, названия которого я не запомнил. Знаю только, что именно здесь королевские войска должны были преградить нам путь. Однако улицы были совершенно пусты, и никто не вышел нам навстречу.
   Мы пели так громко, что, казалось, дрожали самые стены домов:
   
   Так трепещите же, тираны,
   И вы, предатели страны!
   За ваши гибельные планы
   Теперь ответить вы должны!
   
   Сама поднял над головой плакат "Права человека". Но некому было полюбоваться им -- улицы опустели. Вдруг Сама заметил на пороге церкви причетника, отпиравшего дверь. Он бросился к нему, заставил растерявшегося старика поцеловать плакат, ворвался в церковь, приложил "Права человека" по очереди к губам всех каменных и деревянных святых и только после этого подвига, запыхавшись, возвратился на свое место в рядах.
   Когда солнце рассеяло туман и стало припекать нам головы, мы на несколько минут остановились на берегу ручейка и наспех закусили хлебом с чесноком. Затем мы снова стали в ряды и пошли вперед с такой быстротой, словно удирали от погони.
   Перед заходом солнца мы подошли к городку Санс. Но мы не остановились здесь ни на миг: на ходу утолив голод неизменным хлебом с чесноком, мы прошагали по узким и кривым уличкам.
   Этот форсированный марш без отдыха и остановки длился семь дней и семь ночей; многие из федератов уже еле плелись; они с трудом переставляли окровавленные, распухшие ноги. Люди умирали от усталости, но не хотели сдаться и не выходили из рядов. Чтобы задержать стоны и крики боли, они, не переставая, пели "Марсельезу".
   Настал момент, когда истощились последние запасы хлеба и чеснока. У всех были пустые сумки. В тот день мы проходили через Мелен. Жители этого маленького городка оказались приверженцами аристократов. Неудивительно поэтому, что городские власти сначала отказали нам в пище. Но, напуганные нашим решительным видом, они в конце концов согласились выдать по два хлеба на человека.
   В ожидании пищи мы три часа простояли у ворот города, а когда рацион был доставлен, несмотря на страшную усталость, мы сплясали такую фарандолу, какой еще никогда не видел этот чванный городишко.
   Когда хлеб был роздан, майор Муассон сказал:
   -- Друзья мои! Последний раз вы получаете походный рацион хлеба. Кушайте на здоровье! Через два дня, может быть даже раньше, вы узнаете вкус парижского хлеба... и скажете тирану, как он вам понравился!
   Весь следующий день мы шли лесом. Глядя на высокие дубы и буки, я воображал себя в горах Венту. Лес был такой тенистый, а трава такая свежая и мягкая, что мы решили сделать здесь короткий привал. Люди уселись на пни и коряги или растянулись прямо на земле. Вдруг мы услышали какой-то странный шум -- не то рокот, не то стрекотание. Мы удивленно переглянулись. Никто не понимал, откуда доносится этот шум.
   -- Где-то поблизости пролетает саранча, -- сказал долговязый Сама.
   И все стали оглядываться, ища саранчу.
   -- Нет, это землетрясение, -- возразил Марган.
   -- Пустое! Землетрясение не может продолжаться так долго. Да и земля не трясется.
   -- А все-таки шум исходит из самой земли, -- настаивал Марган.
   -- Нет, нет, -- возразил один федерат, -- мне кажется, я слышу человеческие голоса и орудийную пальбу в отдалении.
   -- А я думаю, -- сказал другой, -- что это шум падающей с высоты воды; вот так же шумит Воклюзский водопад у меня на родине.
   -- Если бы мы не ушли так далеко от Марселя, -- сказал третий, -- я бы присягнул, что это морской прибой. Точно так шумит море, разбиваясь о рифы вблизи Нотр-Дам-де-ла-Гард. -- Лишь бы это не была армия аристократов, вышедшая нам навстречу, чтобы преградить дорогу в Париж! -- хмуря брови, сказал капонир Пелу.
   Майор Муассон, улыбаясь, слушал этот разговор.
   -- Ну, полно, полно, -- сказал он, наконец, -- если бы я не знал, что вы марсельцы, я подумал бы, что вы деревенские простаки из Марш! Шум, который так вас занимает, это не шум саранчи, не шум землетрясения, не шум водопада, не шум морского прибоя, не шум вражеской армии. Дорогие товарищи, хотите вы знать, что это за шум? Это шум большого города, шум Парижа, который мы сейчас увидим. Этот шум складывается из тысяч и тысяч городских шумов -- звуков молотов, ударяющих по наковальням, голосов толпы, выкриков уличных торговцев, стука колес экипажей по булыжной мостовой, смеха, рыданий, возгласов восторга и гнева сотен тысяч жителей столицы Франции. В этом шуме слились и звонкий голос Свободы, и искренний голос Равенства, и нежный голос Братства. Увы, к этому хору примешиваются хриплые и лживые голоса лжи, эгоизма -- голоса деспотической и гнусной тирании! Знайте, друзья мои, этот шум Парижа, смесь плача и смеха, песни и рыданий, слышен за пять лье от города, откуда бы вы к нему ни подходили -- с севера, юга, запада или востока!
   Майор еще не успел закончить своей речи, как весь батальон уже был на ногах. Куда девалась усталость! Люди проверяли ружья, собирали сложенные на землю ранцы, смеялись, пели, кричали...
   -- Мы всего в пяти лье от Парижа!
   -- Да здравствует революция!
   -- Да здравствует Марсель!
   -- Да здравствует Тулон и Авиньон!
   Федераты срывали ветви с дубов и украшали ими пушки, дула ружей, шапки. Потом весь батальон с огромным подъемом запел "Марсельезу".
   Барабанщикам не пришлось бить сбор: все и без того стали на свои места раньше, чем командир отдал приказ о выступлении. И вот батальон снова тронулся в путь среди пения и радостных возгласов:
   -- Париж! Париж! Мы в Париже.
   Общее возбуждение улеглось только после того, как мы вышли из тенистого леса.
   Когда мы очутились на дороге, майор Муассон острием сабли указал нам на серую волнистую линию, видневшуюся вдали. Приглядевшись, мы увидели на горизонте силуэты башен, колоколен, островерхие крыши высоких зданий, окутанные легкой дымкой тумана.
   -- Это Париж! -- сказал майор.
   Весь батальон замер на месте. Люди молчали, не сводя глаз с огромного города. Какой-то клубок подкатывался к горлу, мешая запеть "Марсельезу". Некоторые украдкой смахивали слезу со щеки.
   Но майор дал знак барабанщикам, и грохот барабанного боя внезапно вернул нам голоса; весь батальон, словно по команде, запел:
   
   Вперед, вперед, сыны отчизны,
   Для нас день славы настает!
   
   Сосредоточенные, полные грозной решимости, мы снова тронулись в путь. Батальон не шел теперь, а бежал.
   Перед заходом солнца мы подошли к какому-то селению на берегу реки, названия его я не помню. Вдруг, откуда ни возьмись, навстречу нам высыпала толпа. Размахивая руками и подкидывая вверх шапки, люди кричали:
   -- Да здравствуют марсельцы! Да здравствуют патриоты!
   Майор, капитан, Сама, Пелу, Марган, а за ними и все федераты, расстроив ряды, кинулись в объятия этих людей. Все плакали, обнимались, целовались. Старые федераты рыдали, как дети, обнимая Барбару, Дантона [Дантон Жорж-Жак (1759-1794) -- в годы, предшествовавшие революции, был известным парижским адвокатом, связанным с буржуазными кругами. В начале революции Дантон пытался возглавить массовое народное движение в борьбе с феодализмом и в 1791-1792 гг. выдвинулся как один из активнейших деятелей Французской революции. Вместе с тем Дантон боялся самостоятельных действий масс, и при последовавшем дальнейшем углублении революции стала все больше проявляться его двойственная роль. Вскоре Дантон сделался выразителем интересов разбогатевших во время революции спекулянтов и дельцов и выступил противником революционного террора. Пятого апреля 1794 г. он был казнен по обвинению в заговоре против революционной диктатуры. Позднее стали известны его связи с королевским двором], Сантерра [Сантерр Антуан-Жозеф (1752-1809) -- по профессии пивовар. Во время революции выдвинулся благодаря своей руководящей роли в ряде народных выступлений. После переворота 10 августа 1792 г. сделался начальником Парижской национальной гвардии. Впоследствии разбогател на спекулятивных сделках и отошел от политической жизни]...
   Жители селения, все добрые патриоты, тесным кольцом обступили батальон. Женщины и дети целовали нам руки. Барбару, знаменитый депутат от Марселя, великий оратор Барбару, перецеловал нас всех поочередно и сказал:
   -- Завтра, чуть займется день, мы вступим в Париж и отправимся ко дворцу тирана! Вот Сантерр, командир Национальной гвардии. Он обещал вывести навстречу вам сорок тысяч национальных гвардейцев, готовых вместе с вами кричать: "Свобода или смерть!"
   -- Да здравствует Барбару! -- кричали мы все.
   -- Да здравствует Сантерр! -- добавили некоторые.
   Но многим из нас, и мне в том числе, Сантерр не понравился: он не плакал, как Барбару и Дантон, он никого не поцеловал и никому не пожал руки. У этого человека был какой-то хитрый взгляд, и нам показалось подозрительным, что он хихикал, когда мы обнимали друг друга и плясали фарандолу.
   Мы тотчас же сдружились со славными жителями пригородного селения. Они наперебой приглашали федератов. Кто тащил к себе двоих марсельцев, кто троих; эти люди чуть не передрались между собой из-за нас. Краснобай Марган и я попали в дом к одному садовнику. Угостил он нас на славу. Зная, что южане любят овощи, он подал на стол помидоры и раннюю спаржу, которые мог бы продать на вес золота в Париже. Это было просто райское кушанье! Можно себе представить, с каким восторгом уписывали эту вкусную еду мы, которые в течение долгих недель питались только черствым хлебом с чесноком, утоляя жажду водой из придорожных луж!
   После ужина садовник уложил нас спать на постелях, на настоящих мягких постелях! Какой короткой показалась нам эта ночь!
   В два часа пополуночи -- за час до рассвета -- барабаны забили сбор. В селенье застучали ставни, послышался лязг отпираемых замков, и из всех дверей стали выходить федераты, на ходу оправляя за спиной ранец и одевая на плечо ружье. В ту минуту, когда первые лучи солнца позолотили верхушки тополей и ранние птички начали свою утреннюю перекличку, наш батальон тронулся с места, чтобы совершить торжественное вступление в Париж.
   Барбару, Дантон и несколько других депутатов Национального собрания шли во главе отряда. За ними барабанщики, выбивающие дробь: "На приступ!", две пушки и походная кузница и, наконец, весь батальон в походном строе, с саблями наголо и заряженными ружьями наизготовку.
   Клянусь свободой, встреться нам в эту минуту тиран со всей своей свитой, гвардией, швейцарской стражей и жандармами -- мы разорвали бы его в клочья!
   Я нашел в карманах две ягоды ежевики. Быстро-быстро я сделал себе подобие усов -- обидно будет, если парижане примут меня за ребенка.
   Вот и первые дома столицы... Какие громадины! Самые маленькие из них поднимались выше шпиля нашей деревенской колокольни. Нужно было закидывать голову назад так, что шейные позвонки хрустели, чтобы увидеть их крыши.
   Долговязый Сама не преминул, конечно, поднять над головой плакат "Права человека", а весь батальон, словно по команде, грянул "Марсельезу".
   Навстречу нам шли толпы парижан. Ребятишки кружились вокруг нас, плясали, пели, перекликались, женщины из народа с сине-бело-красными кокардами в волосах, ремесленники, рабочие, солдаты -- все хлопали в ладоши, все кричали: "Да здравствуют марсельцы" и расступались по краям дороги, оставляя нам свободный проход. Радостные возгласы и клики с каждой минутой становились все громче. В воздухе мелькали поднятые для приветствия руки. Сразу видно было, что парижане -- это добрые патриоты...
   Но по мере приближения к центру города скромные дома предместий сменялись дворцами аристократов, и вместе с обликом зданий менялся и облик толпы. Все чаще навстречу нам попадались роскошные кареты с лакеями в шелковых чулках на запятках. Всякий раз, когда Сама видел в толпе лощеную физиономию, пудреный парик и холеные белые руки в кружевных манжетах, он, расталкивая встречных, кидался к аристократу и заставлял целовать свой плакат "Права человека", не взирая ни на какие протесты.
   За спинами толпы, расступающейся в стороны, чтобы освободить нам проход, мы видели несколько раззолоченных носилок, обитых внутри шелком и бархатом. Два лакея в треугольных шляпах и расшитых золотом ливреях -- один спереди, другой сзади -- несли такие носилки. За стеклянными дверьми мы видели то разодетую даму, всю в кружевах и лентах, то высохшее личико какого-нибудь старого аристократа, то одутловатые щеки толстого прелата в нарядной рясе. Но беда, если у лакея, дамы или вельможи не было трехцветной кокарды! Мгновенно несколько федератов бросались к носилкам и заставляли испуганных аристократов тут же прицепить кокарду, которую со смехом и шутками жертвовали рабочий или женщина из народа.
   Все это делалось на ходу, наспех, не задерживая ни на секунду торжественного марша батальона, прокладывавшего себе дорогу среди взволнованной, шумящей толпы. Пропустив батальон, народ бежал вслед за ним.
   Пятьсот охрипших от усталости глоток пели припев "Марсельезы". От мощных звуков дрожали стены высоких зданий.
   
   К оружью, граждане! Равняйся, батальон!
   Марш, марш вперед, чтоб кровью их
   Был след наш напоен!
   
   Теперь этот гимн поют уже не пятьсот, но пять, десять, двадцать тысяч человек. Не только стены дрожат -- дрожат сердца, замирает дыхание, мурашки пробегают по спине, и слезы навертываются на глаза при виде десятков тысяч поднятых вверх рук, сверкающих взоров и раскрытых ртов, поющих одни и те же незабываемые слова!
   Я охрип от криков и пения. Обессиленный и изнеможенный, скрючившись от усталости и почти касаясь руками земли, я продолжал тянуть телегу с походной кузницей. Время от времени я оборачивался, чтобы поглядеть на взволнованное и грозное людское море, катившее свои волны вслед за нами. Казалось, позади нас все пришло в движение: бегут деревья, дома, мостовые и самые улицы. В воздухе стоял оглушительный шум, как будто верхушка горы сорвалась с своего места и с грохотом катилась вниз по склону, круша все и вся на своем пути и сотрясая землю.
   Бурная лавина докатилась до площади Бастилии. Не отделимый от окружающей его толпы, батальон шагал по площади. Развалины Бастилии были усеяны тысячами кричащих, жестикулирующих, аплодирующих парижан. На гребнях разрушенных стен, на кучах камня, на выломанных из мостовых плитах, на вывороченных балках, на взорванных фортах, в окнах камер, открытых всем четырем ветрам, -- всюду теснились люди, плечо к плечу, голова к голове...
   Не переставая ни на минуту петь и тянуть телегу, я глядел на это сборище приветствующих нас людей, и голова у меня шла кругом.
   И вдруг что я увидел! Там, наверху, на выступе стены, стояла Лазули, держа на плечах маленького Кларе. Она смеялась и плакала и вместе со всей толпой кричала: "Да здравствуют марсельцы!" Сердце мое вдруг перестало биться: рядом с Лазули я увидел бледную, красивую, молодую девушку. Она прижималась к Лазули, словно искала у нее защиты. Это была мадемуазель Аделина, моя спасительница!


Глава одиннад емъ, пока они рѣшатся дѣйствовать. Это все мокрыя курицы! Они призвали насъ къ себѣ, на помощь, а теперь боятся нашего содѣйствія. И въ сущности они правы, что насъ боятся: мы пришли съ юга, чтобы спасти страну и революцію. Насъ ничто не задержитъ, и мы, вопреки Парижу, побѣдимъ, или умремъ.

   -- Хорошо сказано, Морганъ!-- закричалъ во все горло Саматъ, также вскакивая на столъ и размахивая своей деклараціей правъ человѣка.
   И мы всѣ дружно стали рукоплескать, оглашая воздухъ кликами:
   -- Да здравствуетъ нація!
   -- Въ національномъ собраніи засѣдаютъ подлецы,-- произнесъ одинъ изъ марсельцевъ:-- Петіонъ измѣнникъ! Онъ сказалъ, что за семь тысячъ золотыхъ прогонитъ изъ Парижа марсельцевъ. Пусть онъ придетъ къ намъ со своими деньгами. Вѣдь мы съ нимъ не пасли свиней и неоткуда ему знать -- продажныя ли мы души, или нѣтъ! Я знаю одно, что если марсельскій баталіонъ не пойдетъ завтра утромъ на замокъ, то я пущу себѣ пулю въ лобъ: я не хочу пережить такого стыда.
   -- Онъ правъ! Онъ правъ!-- сказалъ другой федералистъ:-- свобода, или смерть: ни одинъ изъ насъ не посмѣетъ вернуться на югъ, прежде чѣмъ не будетъ уничтожена тиранія! Мы недаромъ пришли сюда; всѣ узнаютъ, чего мы хотимъ, и что мы можемъ сдѣлать.
   Всѣ эти рѣзкія и грозныя слова объяснялись тѣмъ, что національное собраніе, повидимому, хотѣло удалить изъ Парижа марсельскій баталіонъ. Даже ходилъ слухъ, что парижская національная гвардія не только не окажетъ содѣйствія намъ, но даже пойдетъ противъ насъ.
   Наконецъ Дантонъ взобрался на столъ и также произнесъ рѣчь. Ахъ, друзья мои, какъ онъ говорилъ! Хотя мы не понимали каждаго его слова, но сердцемъ отгадывали его мысли. Онъ прямо сказалъ, что мы напрасно обвиняли всѣхъ парижанъ въ желаніи идти противъ насъ. Онъ подробно объяснилъ дислокацію на слѣдующій день. Батальоны предмѣстья Славы должны были явиться на Карусельскую площадь, т. е. къ замку, чрезъ аркаду св. Іоанна, баталіоны предмѣстья Сенъ-Марсо -- чрезъ Новый мостъ, а мы, марсельцы, съ брестскими федералистами и школьной молодежью -- чрезъ мостъ св. Михаила и Луврскую галлерею.
   -- Все это прекрасно организовано,-- прибавилъ онъ:-- и, вѣрьте мнѣ, всѣ исполнятъ свой долгъ. Сигналъ къ выступленію дастъ выстрѣлъ изъ пушки на Новомъ мосту, а затѣмъ забьютъ въ набатъ на всѣхъ колокольняхъ.
   -- Дай Богъ, чтобы ваши слова оправдались,-- закричали мы въ одинъ голосъ и, бросившись къ нему со слезами на глазахъ, стали цѣловать его колѣни.
   Въ эту минуту на улицѣ передъ казармой раздался ружейный выстрѣлъ. Мы бросили хлѣбъ съ чеснокомъ, который составлялъ нашу дневную порцію, и, схвативъ ружья, выбѣжали на улицу, не смотря на увѣренія Муассона, Барбару, Ребекки и Дантона, что это не сигналъ. Черезъ минуту мы выстроились передъ казармами, подъ барабанный бой и общіе крики: "да здравствуетъ нація!".
   Сердце у меня сильно билось, и я былъ смущенъ, самъ не сознавая чѣмъ. Тѣло мое дрожало, какъ въ лихорадкѣ, и зубы скрежетали. Батальонъ шелъ по темнымъ улицамъ; была полночь, погода тихая, а на небѣ сіяли звѣзды. Мы шли молча и ощупывали руками, при насъ ли заряды.
   Неожиданно мы вышли изъ узкихъ, извилистыхъ улицъ и очутились на берегу рѣки. На мостахъ и на обоихъ берегахъ свѣтились фонари. Но передъ нами происходила какая-то странная сутолока. Жандармы скакали взадъ и впередъ, и батальоны антипатріотовъ не допускали никого на мосты, оглашая воздухъ криками: "да здравствуетъ король!" которые, однако, заглушались болѣе громкимъ гуломъ: "да здравствуетъ нація!". Вдали, на другой сторонѣ Сены, виднѣлся мрачный абрисъ королевскаго замка.
   Что случилось? Нашъ батальонъ остановился передъ мостомъ св. Михаила. Барабанный бой прекратился, и мы всѣ столпились въ кучу.
   Муассонъ вышелъ впередъ одинъ и вступилъ въ переговоры съ начальникомъ антипатріотическаго батальона, охранявшаго мостъ. Черезъ нѣсколько минуть онъ вернулся къ намъ и объявилъ, что національная гвардія получила приказъ не пропускать никого черезъ мостъ. Мы отвѣчали въ одинъ голосъ, что проложимъ себѣ дорогу ружейнымъ залпомъ.
   -- Тише! Тише!-- отвѣчалъ нашъ командиръ:-- не надо портить дѣла. Нельзя стрѣлять раньше сигнальной пушки.
   -- А гдѣ она?-- спросилъ Морганъ.
   -- На Новомъ мосту. Она, по несчастію, въ рукахъ антипатріотовъ.
   -- Если такъ, то мы двинемся впередъ,-- произнесъ Морганъ:-- займемъ Новый мостъ и дадимъ пушечный сигналъ.
   -- Тише! Тише!-- повторилъ Муассонъ:-- вѣрьте мнѣ, мы перейдемъ черезъ Новый мостъ, какъ только подадутъ сигналъ, и придемъ на сборный пунктъ первые.
   Между тѣмъ Морганъ, Пеллу и я пробились впередъ и уже стояли лицомъ къ лицу съ національными гвардейцами.
   Въ эту минуту старикъ Паскаль неожиданно прекратилъ свой разсказъ и, ударивъ по плечу Матерона, сказалъ:
   -- Пора расходиться, а то братъ Ланжъ сказалъ, что онъ не придетъ сегодня за мной, а запретъ дверь и не пуститъ меня домой.
   Я положилъ на скамейку спавшую кошку и вышелъ изъ мастерской вслѣдъ за дѣдомъ.
   

VII.
Свобода или смерть!

   Всю ночь я бредилъ сигнальной пушкой. Днемъ я видѣлъ издали Паскаля у дверей конюшни, гдѣ стоялъ его мулъ. Я приблизился къ нему и долго вертѣлся около него -- такъ мнѣ хотѣлось спросить: чтожъ, выстрѣлила сигнальная пушка? но я никакъ не рѣшался начать разговоръ, а онъ меня не замѣчалъ. Вѣроятно, его мысли витали гдѣ нибудь далеко, среди песковъ Египта, или подъ Сарагоссой.
   Поэтому, когда наступилъ вечеръ, я болѣе, чѣмъ когда, поторопился зажечь фонарь и подалъ его дѣду, но, къ моему удивленію, онъ сказалъ:
   -- Погоди.
   Съ этими словами онъ спустился въ погребъ и вынесъ бутылку старый мальвазіи.
   -- Мы,-- произнесъ онъ:-- будемъ запивать этимъ виномъ Мартыновскіе каштаны, и посидѣлки пройдутъ веселѣй.
   Дѣйствительно, это былъ день св. Мартына, и, отправляясь въ мастерскую сапожника, мы съ дѣдомъ видѣли въ отворенныя двери каждаго дома, что всюду пеклись каштаны, для обязательнаго "каштановаго" ужина.
   Входя въ дверь, мы также услышали голосъ хозяйки:
   -- Погоди, Паскаль! Не начинай своего разсказа; дай допечь каштаны.
   -- Хорошо, хорошо. Не безпокойся, я не начну говорить, пока ты не поставишь на столъ каштаны.
   Однако, намъ не пришлось долго ждать, и вскорѣ явилось на столѣ большое блюдо съ печеными каштанами, покрытыми толстымъ полотнянымъ мѣшкомъ, чтобы они не простыли. Рядомъ поставили бутылку, принесенную моимъ дѣдомъ.
   -- Ну, теперь можно и начинать,-- сказалъ Паскаль и продолжалъ свой разсказъ съ того мѣста, на которомъ остановился наканунѣ:
   -- Мы втроемъ съ Морганомъ и Пеллу подошли къ національнымъ гвардейцамъ, которые намъ заграждали дорогу. Съ первыхъ ихъ словъ оказалось, что они вовсе не анти-патріоты, а друзья народа, готовые сдѣлать все возможное для успѣха революціи.
   -- Если вы дѣйствительно патріоты,-- воскликнулъ Морганъ,-- докажите это на дѣлѣ: дайте намъ ваши шляпы, а возьмите наши красные колпаки; мы только сбѣгаемъ на Новый мостъ, и нація будетъ спасена.
   Благородные парижане тотчасъ исполнили желаніе Моргана, помѣнялись съ нами головными уборами и заняли наши мѣста въ Марсельскомъ батальонѣ.
   Пеллу и я не понимали, что задумалъ Морганъ, но онъ немедленно объяснилъ намъ свой планъ.
   -- Если вы добрые федералисты и настоящіе марсельцы,-- сказалъ онъ:-- то слѣдуйте за мной. Мы отправимся на Новый мостъ и выстрѣлимъ изъ сигнальной пушки, или умремъ. Ты, Пеллу, возьми хорошій фитиль, а ты, Паскалэ, захвати кремень. Пока я буду говорить съ командиромъ на Новомъ мосту, вы дайте сигнальный выстрѣлъ.
   Мы поняли, въ чемъ дѣло, и повиновались распоряженіямъ нашего товарища.
   Черезъ нѣсколько минутъ мы уже стояли передъ Новымъ мостомъ.
   -- Кто идетъ?
   -- Друзья,-- отвѣчалъ Морганъ:-- мы принесли приказъ командира на мосту св. Михаила.
   -- Проходите.
   Мы очутились на Новомъ мосту и спокойно подвигались впередъ среди анти-патріотовъ, которые не обращали на насъ вниманія, видя наши шляпы. Дойдя до средины моста, мы увидали сигнальную пушку, дуло которой было обращено на рѣку. Морганъ подошолъ къ стоявшимъ вокругъ пушки канонирамъ и повелительнымъ голосомъ скомандовалъ:
   -- Канониры впередъ! слушать приказъ командира!
   Канониры повиновались, и Морганъ, вынувъ изъ кармана какую-то бумагу, сталъ читать, самъ не зная что.
   Въ это время мы подбѣжали къ пушкѣ: я высѣкъ огонь, Пеллу зажегъ фитиль, и черезъ секунду раздался оглушительный выстрѣла..
   Въ ту же минуту на всѣхъ колокольняхъ раздался набатъ, а на мосту св. Михаила наши барабаны забили и наши товарищи громко запѣли:
   
   Идемъ, родины сыны.
   Славный день для нисъ насталъ!..
   
   Но наше дѣло не было кончено. Къ намъ подбѣжалъ командиръ анти-патріотовъ и гнѣвно спросилъ:
   -- Кто осмѣлился выстрѣлить?
   Мы все трое бросились на него, грозя пистолетами и оглашая воздухъ криками:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   -- Да здравствуетъ нація!-- повторили четыре канонира, которые были тоже добрыми патріотами.
   Камандиръ поблѣднѣлъ и, обернувшись къ своему батальону, пробормоталъ какую-то команду, но среди его солдатъ произошла паника, такъ какъ Новый мостъ былъ занятъ быстро явившимися батальонами патріотовъ изъ Сенъ-Марсо.
   Что касается до меня, Моргана и Пеллу, то мы тотчасъ присоединились къ марсельцамъ, которые стояли на мосту св. Михаила, и стали всѣ вмѣстѣ ждать патріотическихъ батальоновъ изъ другихъ предмѣстій.
   Въ эту минуту на противоположномъ берегу произошло смятеніе, причину котораго никто не зналъ, но вскорѣ оказалось, что двадцать, или тридцать патріотовъ волокли трупъ генерала Мандата, котораго убилъ патріотъ, посланный энергичнымъ Барбару для принятія мѣръ противъ этого измѣнника народнаго дѣла.
   -- Свобода, или смерть!-- раздалось со всѣхъ сторонъ, и черезъ мгновеніе трупъ былъ сброшенъ въ воду.
   Слыша барабанный бой подходившихъ батальоновъ, командиръ Муассонъ обнажилъ саблю и скомандовалъ:
   -- Маршъ!
   Мы бросились впередъ, не желая, чтобы кто нибудь ранѣе насъ подошолъ къ замку.
   Какой шумъ, какая сумятица наполняли улицу Сентъ-Онорэ! Барабаны били безъ умолку; мы пѣли марсельезу, а другіе батальоны патріотовъ -- карманьолу. Мы неслись по аристократическому кварталу, какъ огневый смерчъ, но по временамъ надъ нашими головами открывались окна въ домахъ, и раздавались ружейные выстрѣлы. Это антипатріоты стрѣляли сверху въ насъ.
   -- Это ничего!-- кричалъ во все горло Саматъ, приподымая надъ своей головой декларацію правъ человѣка.
   -- Не надо обращать на нихъ вниманія,-- прибавлялъ Морганъ:-- мы имъ завтра зададимъ не такого трезвону.
   Но вотъ справа и слѣва раздаются пистолетные выстрѣлы, и сыплются на насъ камни. Но ничто насъ не останавливаетъ; мы ускоряемъ свой шагъ и съ большимъ одушевленіемъ поемъ:
   
   Къ оружію, гражане!..
   
   Наконецъ мы достигаемъ Карусельской площади. Она занята жандармами, гренадерами и разными другими антипатріотическими солдатами. Нашъ напоръ ихъ смущаетъ, и они ретируются къ самой рѣшеткѣ замка. Еще минута,-- и они въ безпорядкѣ исчезаютъ за ней.
   Такимъ образомъ мы безъ одного выстрѣла овладѣли Карусельской площадью.
   Нашъ батальонъ становится впереди всѣхъ, и передъ нами виднѣется мрачная масса замка, отъ котораго насъ отдѣляетъ только три двора: справа дворъ принцевъ, посрединѣ королевскій, а слѣва швейцарскій.
   Начинало свѣтать, и мы мало-по-малу стали различать въ каменной массѣ окна, часть которыхъ была загромождена досками и матрацами для защиты отъ пуль, а остальныя были полуотворены и служили бойницами для стрѣльбы по осаждающимъ.
   Барабанный бой не прекращался, а все усиливался, и уже били не въ два и не въ десять барабановъ, а въ сотни. Батальоны патріотовъ прибывали одни за другими, и къ нимъ присоединились федералисты Бреста. Всѣ, уже не сотней ртовъ, а тысячами оглашали воздухъ криками:
   -- Свобода или смерть!.. Да здравствуетъ нація!..
   Когда теплое августовское солнце освѣтило своими первыми лучами кровлю замка, нашъ командиръ Муассонъ подошелъ къ запертымъ воротамъ королевскаго двора и три раза ударилъ по нимъ рукояткой своей сабли, сопровождая стукъ громкимъ крикомъ:
   -- Отворите, именемъ народа и революціи!
   Никто не откликнулся. Тогда, обращаясь ко мнѣ, онъ сказалъ:
   -- Ну, Паскалэ, если бы надъ этой стѣной красовалось вишневое дерево, то ты не задумался бы сорвать съ него спѣлыхъ плодовъ.
   -- Понимаю,-- отвѣчалъ я и, вскинувъ свое ружье на спину, полѣзъ на ворота съ быстротою кошки, такъ что черезъ минуту я уже сидѣлъ на ихъ вершинѣ.
   --А теперь что?-- спросилъ я.
   -- Говори, что видишь по ту сторону стѣны.
   -- Охъ! Я бы надѣлалъ тутъ дѣлъ, если бы могъ стрѣлять. Наши враги улепетываютъ во всѣ стороны.
   -- Не стрѣляй, не стрѣляй!
   -- Да теперь ужъ поздно,-- они всѣ попрятались, и жандармы, и гренадеры, и швейцарцы. Только одинъ стоитъ на подъѣздѣ весь въ золотѣ: это вѣрно король.
   -- Дуракъ!-- воскликнулъ со смѣхомъ Муассонъ:-- это швейцаръ.
   -- Неужели! Ну, да все равно. Погодите, я вамъ отворю ворота.
   И, соскочивъ во дворъ, я живо отдернулъ два засова. Ворота широко отворились.
   Муассонъ, во главѣ Марсельскаго батальона, первый вступилъ на Кобленскую землю, какъ тогда называли королевскій замокъ. Въ то же время другіе баталіоны патріотовъ овладѣли дворами принцевъ и швейцарскимъ.
   Хотя король съ австріячкой бѣжали въ садъ, но на дворцовомъ подъѣздѣ стояли четырнадцать пушекъ, обращенныхъ дулами на насъ, а за ними выстроился сомкнутый рядъ жандармовъ, гренадеръ и другихъ солдатъ. Швейцарцы въ красныхъ мундирахъ наполняли сѣни и лѣстницу, а на балконахъ и во всѣхъ окнахъ виднѣлись аристократы съ ружьями и пистолетами.
   Намъ приходилось справиться со всей этой массой людей, которой, быть можетъ, было до десяти тысячъ.
   Видя наше появленіе на дворѣ, нѣкоторые изъ канонировъ воскликнули:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   А многіе швейцарцы стали бросать намъ свои патроны въ знакъ того, что они не будутъ стрѣлять въ народную армію.
   Поэтому мы прямо довѣрчиво двинулись къ нимъ, въ полномъ убѣжденіи, что все обойдется мирно, къ торжеству революціи. Но такой исходъ былъ не съ руки аристократамъ, которые слѣдили изъ оконъ и съ балконовъ за тѣмъ, что происходило на дворѣ. Въ ту минуту, какъ одни изъ насъ нагибались, чтобы поднять брошенные швейцарцами патроны, а другіе протягивали руки своимъ недавнимъ врагамъ, которые теперь оказались патріотами, изъ оконъ посыпался дождь пуль на первые ряды нашего баталіона. Семь убитыхъ и двадцать раненыхъ лежали черезъ мгновеніе на землѣ. У командира Муассона были ранены обѣ ноги, но падая онъ закричалъ:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   Мы отступили шага на два, машинально прицѣлились и по командѣ "пли" открыли огонь по жандармамъ и гренадерамъ, которые вскорѣ унизали своими трупами землю. Со своей стороны аристократы продолжали стрѣлять въ насъ отовсюду. Пули свистѣли со всѣхъ сторонъ, пронизывая въ грудь одного и поражая ногу, или руку другого.
   -- Ой, ой, бѣдный Паскалэ!-- думалъ я: -- если ты не умрешь сегодня, то, значитъ, тебѣ суждено вѣчно жить.
   Неожиданно Саматъ, стоявшій подлѣ меня, былъ пораженъ пулей между глазъ и грохнулся на меня съ раздробленной головой. Въ первую минуту я не понялъ, что случилось, и сталъ ощупывать себя, думая, что я самъ раненъ. Но потомъ, увидавъ окровавленную голову бѣднаго товарища, я постигъ, что онъ убить, и, съ отчаяніемъ въ сердцѣ, оттащилъ его трупъ къ стѣнѣ, а самъ, схвативъ снова ружье, продолжалъ стрѣлять наобумъ, среди дыма, который ослѣплялъ и душилъ меня.
   Большая часть нашихъ пуль попадали въ стѣну и сплющивалась, а каждый выстрѣлъ анти-патріотовъ, стрѣлявшихъ сверху внизъ, уносилъ жертву. Стоны раненыхъ и умирающихъ примѣшивались теперь къ барабанному бою и командамъ. Одинъ бѣдный федералистъ, лежа на землѣ, схватываетъ меня за ноги и кричитъ:
   -- Покончи со мной! меня жжетъ невыносимый огонь.
   И онъ указалъ мнѣ на страшную рану, которая образовалась отъ пули, вошедшей въ его бокъ и вышедшей изъ живота. Я съ трудомъ освободился отъ него.
   Случайно облака дыма порѣдѣли, и я, поднявъ голову, увидалъ въ одномъ изъ оконъ замка графа Робера, который безъ устали стрѣлялъ изъ ружей, подаваемыхъ ему моимъ врагомъ, Сурто. Погоди, убійца моего отца, я разсчитаюсь съ тобой. И, прицѣлившисъ, я хотѣлъ размозжить ему голову, какъ вдругъ передъ моими глазами предсталъ образъ Аделины. Я обѣщалъ ей пощадить ея брата, но я никому не обѣщалъ сохранить жизнь Сурто. Я приложилъ ружье къ щекѣ и сталъ караулить, когда этотъ разбойникъ покажется въ окнѣ. Но онъ все держался за спиною графа, продолжая заряжать и подавать ему ружья.
   Но что это? Въ ту самую минуту, когда графъ стрѣлялъ попрежнему въ толпу, Сурто тихонько приложилъ дуло пистолета къ его затылку, блеснулъ огонекъ, раздался выстрѣлъ, и графъ Роберъ упалъ головой впередъ, на подоконникъ. Злодѣй убилъ его наповалъ и въ то же мгновеніе спасся бѣгствомъ.
   Въ глазахъ у меня почернѣло, голова закружилась, и я сталъ ощупывать себя, чтобы убѣдиться, не сонъ ли это. Не успѣлъ я еще очнуться, какъ раздался страшный трескъ: въ насъ выстрѣлили изъ орудія картечью, и я очутился среди густого облака дыма и груды мертвыхъ, или раненыхъ. Федералисты дрогнули и отступили. )Мы погибли! Видя, что мы ретируемся, аристократы подняли торжествующій крикъ:
   -- Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ королева!
   Но капитанъ Гарнье, принявшій команду надъ Марсельскимъ баталіономъ, не отступаетъ ни на шагъ. Онъ машетъ саблей и кричитъ:
   -- Ко мнѣ, марсельцы! Свобода, или смерть!
   Въ то же время слышится голосъ Пеллу, который до тѣхъ поръ не мотъ проникнуть со своими двумя орудіями въ королевскій дворъ:
   -- Дайте дорогу артиллеріи! Марсельскіе патріоты, не бѣгите отъ парижскихъ аристократовъ, а посмотрите, какого я имъ задамъ трезвона.
   Слова и примѣръ этихъ двухъ храбрецовъ останавливаютъ насъ: одни берутся за колеса и втаскиваютъ пушки во дворъ, а другіе отодвигаютъ груды мертвыхъ и раненыхъ; наконецъ оба орудія, заряженныя картечью, выставляютъ прямо противъ парадной двери замка. Гренадеры и швейцарцы продолжаютъ осыпать насъ пулями, но Пеллу не обращаетъ ни на что вниманія, хладнокровно оканчиваетъ свои приготовленія, зажигаетъ фитиль и, прежде чѣмъ выстрѣлить, снимаетъ шляпу передъ замкомъ. Выстрѣлъ раздается, и теперь мы оглашаемъ воздухъ крикомъ:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   Когда разсѣялся дымъ, то я увидѣлъ, что дверь разлетѣлась въ щепы, а антипатріоты или покрываютъ землю своими трупами, или бѣгутъ по всѣмъ направленіямъ: кто на лѣстницу, кто въ садъ, кто въ подвалы.
   -- Ага! подѣйствовало,-- восклицаетъ Пеллу: -- погодите, я вамъ задамъ еще лучше. Берегите свои пятки!
   Раздается второй выстрѣлъ, и дождь картечи усѣиваетъ лѣстницу грудами труповъ, во всевозможныхъ мундирахъ: бѣлыхъ и красныхъ, синихъ и зеленыхъ.
   Пораженіе аристократовъ было полное, и они бросились бѣжать во всѣ стороны. Наши барабаны снова начинаютъ бить наступленіе, и капитанъ Гарнье бросается во главѣ марсельцевъ на лѣстницу замка.
   -- Ну, ребята!-- кричитъ во все горло Морганъ: -- пускайте въ ходъ штыки!
   Рѣзня пошла страшная. На каждой ступени стояли швейцарцы и гренадеры съ ружьями въ рукахъ и стрѣляли безъ умолку. Но мы храбро прокладывали себѣ дорогу, кто штыкомъ, кто саблей, кто рукояткой пистолета. Вдругъ слышится голосъ Пеллу:
   -- Погодите, мы соберемъ богатую жатву томатъ.
   Съ этими словами онъ бросаетъ двѣ ручныя гранаты въ толпу швейцарцевъ въ красныхъ мундирахъ.
   Раздается взрывъ, и за тѣмъ происходитъ страшная катастрофа: умирающіе и раненые оглашаютъ воздухъ раздирающими воплями; со всѣхъ сторонъ дребезжатъ и лопаются стекла, а все это покрывается нашими торжествующими криками:
   -- Да здравствуетъ нація!..
   Антипатріоты теряютъ голову: имъ кажется, что лѣстница падаетъ подъ ихъ ногами, и они въ отчаяніи производятъ такую сумятицу, которую описать невозможно: одни прямо бросаются на наши штыки, а другіе, перепрыгнувъ черезъ балюстраду, низвергаются головою въ низъ. Но нѣкоторые дерутся, какъ львы, и подъ нашими ударами умираютъ, восклицая:
   -- Да здравствуетъ король!.. Да здравствуетъ королева!..
   Мы работаемъ безъ устали, въ какомъ-то восторженномъ изступленіи. Человѣческая жизнь намъ ничего не значитъ. Люди намъ преграждаютъ дорогу, и мы ихъ истребляемъ -- вотъ и все.
   Мы уже достигли перваго этажа, а по волѣ злой судьбы, чѣмъ мы больше оставляемъ за собою мертвыхъ тѣлъ, тѣмъ больше мы встрѣчаемъ передъ собою новыхъ враговъ. Кровь льется ручьями по лѣстницѣ, словно наверху выбили дно изъ бочки съ краснымъ виномъ; мы забрызганы ею съ головы до ногъ. Руки наши уже начинали уставать, и пальцы нервно сводились; мой штыкъ изогнулся, столько встрѣтила, онъ костей на своемъ пути черезъ груди и спины враговъ. По счастью, Пеллу бросилъ еще двѣ гранаты, и на этотъ разъ аристократы, охранявшіе верхъ лѣстницы, не выдержали и разбѣжались во всѣ стороны, какъ стая крысъ. Мы послѣдовали за ними, и впродолженіе двухъ часовъ длилась эта отчаянная травля въ залахъ, спальняхъ, чердакахъ и подвалахъ замка; мы отыскивали враговъ всюду: подъ кроватями, въ шкафахъ, въ каминахъ, въ сундукахъ. Впрочемъ бѣднымъ швейцарцамъ, несчастнымъ солдатамъ и сбитымъ съ толку національнымъ гвардейцамъ мы даровали жизнь.
   -- Вы такіе же сыны народа, какъ и мы!-- кричали имъ со всѣхъ сторонъ: -- ступайте по домамъ съ крикомъ: да здравствуетъ нація, и будьте лучшими патріотами, чѣмъ до сихъ поръ.
   Но графамъ, маркизамъ, мелкимъ дворянамъ и богатымъ буржуа не было пощады.
   -- А! вы въ шелковыхъ чулкахъ и напомаженныхъ парикахъ!-- восклицали мы: -- вотъ вамъ на закуску!
   И съ ними кончали ударомъ ружейнаго приклада или пистолетной пулей.
   Мы уже думали, что наступилъ конецъ истребленія, когда неожиданно, проходя по какой-то лѣстницѣ, увидали запертую дверь, а передъ ней стараго аристократа, кричавшаго намъ:
   -- Прохода нѣтъ!..
   Въ ту же минуту онъ выстрѣлилъ изъ пистолета. Пуля пронзила шляпу Моргана, и этотъ добрый человѣкъ громко потребовалъ, чтобы не убивали такого храбраго защитника королевской партіи, какъ этотъ мужественный старикъ. Мы послушались товарища, хотя, за минуту передъ тѣмъ, готовы были растерзать старика и, обезоруживъ, отпустили его, несмотря на то, что онъ все-таки не хотѣлъ кричать: да здравствуетъ нація.
   Не успѣлъ исчезнуть энергичный фанатикъ, какъ мы взломали дверь и увидали передъ собой въ большой роскошной комнатѣ трехъ придворныхъ дамъ и одну молодую дѣвушку: всѣ онѣ блистали шелкомъ, кружевами и красотой. Онѣ бросились передъ нами на колѣни и умоляли о пощадѣ, а одна изъ дамъ, обнажая шею, вопила:
   -- Если вамъ необходимы жертвы -- убейте меня! Только пощадите мою дочь.
   Мы были поражены представившимся намъ зрѣлищемъ, а вопли и слезы женщинъ тронули наши сердца. Мы не знали, что дѣлать. На нашу выручку явился капитанъ Гарнье. Узнавъ, въ чемъ дѣло, онъ подошелъ къ женщинамъ и сказалъ:
   -- Ну, негодяйки, полно ревѣть. Нація даруетъ вамъ жизнь.
   И онъ приказалъ солдатамъ вывести ихъ изъ замка.
   Теперь дѣйствительно все было кончено. Часы били полдень: въ окнахъ не осталось ни одного цѣльнаго стекла, двери были всѣ сняты съ петель, мебель переломана, занавѣсы порваны, повсюду виднѣлись слѣды крови, и валялись трупы.
   Цѣлыя сутки мы ничего не ѣли и не пили, кромѣ куска хлѣба, съѣденнаго ночью, но мы не чувствовали голода, обнимали друіъ друга и плясали дикую фарандолу по вызолоченнымъ апартаментамъ замка, громко распѣвая карманьолу. Въ такомъ видѣ мы проникли въ комнаты короля и королевы. Въ первой мы сорвали портреты со стѣнъ и плевали на нихъ, а въ послѣдней, блестѣвшей золотомъ, кружевами и зеркалами, Морганъ разлегся на роскошную кровать, а мы кругомъ плясали, опьяненные своимъ торжествомъ и наполнявшими комнату нѣжными благоуханіями.
   Неожиданно мнѣ пришла въ голову мысль: а гдѣ Воклеръ? Я уже давно не видалъ его. Неужели онъ былъ раненъ, или убитъ? Испуганный этою мыслью, я бросился его розыскивать. Я бѣгалъ, какъ сумасшедшій, по заламъ и лѣстницамъ, останавливался у всякаго трупа и пристально разглядывалъ его. Потомъ я высовывался въ окна и смотрѣлъ на террасы и сады, гдѣ національные гвардейцы и патріоты обнимались со слезами радости. Барабаны били отбой, и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ раненымъ дѣлали перевязку. Но Воклера нигдѣ не было. Неожиданно я увидѣлъ въ одно изъ оконъ, выходившихъ на задній дворъ замка, ужасное зрѣлище. У одной изъ подвальныхъ отдушинъ стоялъ Планшо съ топоромъ въ рукахъ, словно кошка у крысьей норы.
   Несчастные швейцарцы, во время объявшей ихъ паники, попрятались въ подвалы и теперь вылѣзали одинъ за другимъ изъ этой отдушины, но, какъ только показывалась голова одного изъ нихъ, Планшо мгновенно отсѣкалъ ее топоромъ, вытаскивалъ трупъ изъ отдушины и бросалъ его въ сторону, затѣмъ принимался за другого и т. д. Груда мертвыхъ дѣлъ все увеличивалась, а Планшо продолжалъ работать. Ужасно было смотрѣть на него, и онъ показался мнѣ какимъ-то чудовищемъ.
   Но вотъ къ нему подошелъ какой-то національный гвардеецъ и заговорилъ съ нимъ. Въ глазахъ у меня зарябило -- неужели это дѣйствительно былъ злодѣй Сурто, только что убившій своего молодого господина. Погоди, низкій убійца, ты теперь отъ меня не увернешься! И, взявъ въ обѣ руки по заряженному пистолету, я бросился внизъ по лѣстницѣ.
   На срединѣ я наткнулся на Воклера, который также меня искалъ.
   -- Куда ты бѣжишь, Паскалэ?-- спросилъ онъ:-- глаза у тебя какъ-то странно горятъ.
   -- Пойдемте, пойдемте,-- отвѣчалъ я, не останавливаясь:-- Сурто во дворѣ съ Планшо. Я убью его, какъ собаку.
   Воклеръ послѣдовалъ за мной. Миновавъ нѣсколько коридоровъ, мы наконецъ очутились на томъ дворѣ, гдѣ виднѣлась груда обезглавленныхъ жестокимъ Планшо несчастныхъ швейцарцевъ. Но ни его, ни Сурто не было видно. Они исчезли, и однако не было сомнѣнія, что я ихъ видѣлъ именно тугъ, такъ какъ передо мной была груда труповъ и подвальная отдушина, а на верху виднѣлось окно, изъ котораго я слѣдилъ за страшнымъ зрѣлищемъ.
   Я заплакалъ отъ досады, что не удалось отомстить злодѣю.
   -- Полно, полно,-- произнесъ Воклеръ,-- ты вѣрно ошибся. Пойдемъ -- тебѣ надо отдохнуть и поѣсть. Товарищи насъ ждуть. Слышишь, бьютъ отбой.
   Я послѣдовалъ за нимъ, какъ овечка, оглядываясь, чтобы убѣдиться, не вернулся ли Сурто на то мѣсто, гдѣ я его видѣлъ съ Планшо.
   Мы вскорѣ достигли королевскаго двора, гдѣ наши марсельскіе барабаны оглашали воздухъ своимъ дружнымъ боемъ. Капитанъ Гарнье, съ окровавленнымъ платкомъ на головѣ, равнялъ людей. Мы съ Воклеромъ быстро заняли свои мѣста и стали здороваться съ товарищами, радуясь своей побѣдѣ и тому, что мы остались живы. Но много выбыло изъ строя, и осталось только двѣсти человѣкъ изъ пятисотъ. Однако, мало-по-малу подходили товарищи, которые водили плѣнныхъ въ національное собраніе, а также носили туда драгоцѣнности, найденныя въ королевскихъ комнатахъ. Между прочимъ и Воклеръ, поднявъ въ комнатѣ Капета кошелекъ съ золотыми монетами, отнесъ ихъ въ національное собраніе. Каждаго возвращающагося товарища мы привѣтствовали со слезами на глазахъ.
   Проходитъ нѣсколько времени, и наши ряды болѣе не пополняются. Капитанъ приказалъ барабанамъ замолчать и произвелъ перекличку. Когда никто не откликался на громко произнесенное имя, то раздавался похоронный бой, ясно говорившій, что такой-то умеръ за свободу.
   По окончаніи переклички не оказалось на лицо двухъ сотъ: изъ нихъ двадцать убитыхъ и сто восемьдесятъ раненыхъ.
   Пока мы подводили эти печальные итоги, національные гвардейцы выносили на носилкахъ трупы, валявшіеся во дворахъ, садахъ, лѣстницахъ и залахъ замка. При видѣ, что поднимаютъ съ земли бѣднаго Самата, нашъ батальонъ отдалъ ему воинскую честь. Слезы выступили у насъ на глазахъ, и мы, забывъ дисциплину, бросились къ несчастному товарищу, цѣлуя его похолодѣвшія руки, тѣ самыя руки, въ которыхъ онъ несъ изъ Марселя декларацію правъ человѣка.
   Наконецъ мы двинулись въ путь, но не успѣли сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ я почувствовалъ что-то мокрое въ одномъ изъ моихъ башмаковъ, а въ глазахъ у меня зарябило. Придя въ себя, я посмотрѣлъ на ногу и увидѣлъ, что съ пальца правой руки струилась кровь. Очевидно, я былъ раненъ, но когда и гдѣ?
   -- Я также раненъ,-- сталъ я весело кричать:-- да здравствуетъ нація!
   Я гордо показывалъ товарищамъ окровавленный палецъ, при ихъ общемъ смѣхѣ, такъ какъ они не могли понять, чему я радовался. Потомъ почувствовалъ острую боль въ пальцѣ, засунулъ его въ ротъ, какъ дѣлывалъ въ дѣтствѣ, когда случалось поранить руку, лазая по камнямъ. Конечно, я при этомъ не могъ принимать участія въ общемъ пѣніи марсельезы, но утѣшался тѣмъ, что толпа, наполнявшая улицы, по которымъ мы проходили, оглашала воздухъ криками:
   -- Да здравствуютъ марсельцы!
   Въ нѣсколько часовъ произошла удивительная перемѣна въ настроеніи обитателей этого богатаго квартала, и тѣ самые толстые лавочники, которые недавно бросали въ насъ камнями, теперь намъ рукоплескали, а надписи на стѣнахъ домовъ: "да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева",-- быстро уничтожались, и на ихъ мѣстѣ являлись: "да здравствуютъ марсельцы, долой тирановъ, да здравствуетъ нація".
   Достигнувъ аркады св. Іоанна, мы остановились, не имѣя возможности идти дальше отъ давки. Мы съ любопытствомъ стали спрашивать, въ чемъ дѣло. Это были батальоны парижской національной гвардіи подъ начальствомъ знаменитаго Сантера. Они простояли тутъ всю ночь и все утро, дожидаясь результатовъ нашихъ дѣйствій; очевидно, они напали бы на насъ, въ случаѣ нашего пораженія, а теперь, въ виду нашей побѣды, они привѣтствовали насъ, вмѣстѣ съ окружающей толпой:
   -- Да здравствуютъ марсельцы...
   Конечно, эти крики не могли насъ обмануть, и мы говорили другъ другу:
   -- Вотъ каковы парижане! Они теперь войдутъ въ отворенную нами дверь и покажутъ себя болѣе рьяными республиканцами, чѣмъ мы. Сантеръ, все острочивавшій нападеніе на замокъ, теперь станетъ хвалиться нашей побѣдой, и завтра вездѣ заговорятъ, что они спасли отечество. Ну, да чортъ съ ними! Только бы они но испортили нашего дѣла. Правду говорятъ, называя Францію прекраснымъ плодомъ, а Парижъ его сердцевиной, но въ этой сердцевинѣ скрывается червь.
   Мы продолжали идти, хотя съ трудомъ, направляясь къ своимъ казармамъ, и на каждомъ шагу стали теперь попадаться пьяные оборванцы обоего пола, которые тащили испуганныхъ аристократовъ и патеровъ, а также различныя вещи, награбленныя въ церквахъ и въ жилищахъ богатой знати. Мы, красные юга, которыхъ называли разбойниками и бѣглыми каторжниками, считали бы для себя безчестьемъ такъ поступать и отпускали своихъ плѣнныхъ на свободу, заставивъ ихъ предварительно только прокричать: да здравствуетъ нація! Но они, повидимому, считали необходимымъ кровью аристократовъ смыть съ себя пятно того, что они предоставили намъ спасти родину и права человѣка.
   Когда мы вступили въ свои Кордильерскія казармы, то било три часа, и къ этому времени всѣ парижскія тюрьмы были полны аристократами и несчастнымъ людомъ, которыхъ принимали за аристократовъ. Мы хотѣли завоевать всѣмъ свободу, а подонки общества, выскочивъ изъ своихъ трущобъ, тотчасъ злоупотребили этой свободой изъ чувства мести и ради грабежа.
   Хотя я былъ почти ребенкомъ, но я все это сразу понялъ.
   Въ казармахъ мы нашли вволю хлѣба и вина. Добрый Морганъ перевязалъ мнѣ палецъ, и я вскорѣ забылъ о своей ранѣ.
   Подкрѣпивъ свои силы, мы съ Воклеромъ стали бросать другъ на друга знаменательные взгляды, вспоминая о нетерпѣливо ожидавшихъ насъ Лазули и Аделинѣ.
   -- Ну, Паскалэ, хватитъ у тебя силы дойти до дому?-- воскликнулъ онъ:-- наконецъ, ты знаешь, что насъ тамъ ждутъ, не дождутся.
   Что тутъ было говорить о моей силѣ! Онъ не успѣлъ еще докончить своей фразы, какъ я залпомъ допилъ бутылку, чмокнулъ губами и вскочилъ на ноги.
   Чтобы достигнуть дома, намъ пришлось пробивать себѣ дорогу чрезъ громадныя толпы народа, наполнявшаго всѣ улицы. Большинство встрѣчавшагося намъ народа было пьяно, махало саблями и кричало во все горло: да здравствуютъ марсельцы.
   Не успѣли мы постучаться въ дверь мастерской Планшо, какъ ее отворили жена столяра, Лазули, Аделина и Кларэ. Воклеръ бросился въ объятія Лазули, я обнялъ, какъ сестру, Аделину, маленькій Кларэ ухватился за ноги отца, а Жантона, не видя своего мужа, начала креститься и приговаривать со слезами на глазахъ:
   -- Убили моего Планшо! Я знала, что онъ ко мнѣ не вернется! Кто мнѣ отдастъ моего Планшо!..
   И она стала въ отчаяніи ломать руки и метаться по мастерской.
   Но мы такъ были рады найти дорогихъ сердцу существъ, что не обращали вниманія на ея отчаяніе и даже не замѣтили, какъ, спустя нѣсколько минуть, въ дверь вошолъ Планшо. На него страшно было смотрѣть: онъ былъ покрыть кровью съ головы до ногъ и держалъ въ рукахъ свой окровавленный топоръ. Даже жена его не сразу признала и, узнавъ, не рѣшилась подойти къ нему.
   -- Ты ли это, Планшо? Кто это привелъ тебя въ такой ужасный видъ? Ты словно валялся въ животѣ убитаго быка? Или ты раненъ?
   -- Нѣтъ, я не раненъ,-- отвѣчалъ Планшо, бросая топоръ:-- но натрудилъ себѣ руку. Вотъ этимъ топоромъ я одинъ срубилъ семнадцать головъ. Болѣе того, я съ помощью одного добраго патріота выдалъ народной толпѣ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ аристократовъ въ нашемъ кварталѣ. Мы только что съ моимъ пріятелемъ схватили послѣдняго изъ нихъ въ улицѣ Двѣнадцати Воротъ. Это какой-то маркизъ, но я забылъ его имя. Ну, да все равно, его голова лишняя пища для нашей гильотины.
   -- Пресвятая Богородица!-- пробормотала Аделина и упала безъ чувствъ на полъ.
   -- Молчите, Планшо!-- воскликнулъ Воклеръ:-- вы видите, что ребенку сдѣлалось дурно по вашей милости.
   -- Неужели мой мужъ надѣлалъ такихъ ужасовъ?-- промолвила Жантона, заливаясь слезами и закрывая лицо передникомъ.
   Мы съ Лазули отнесли Аделину наверхъ и положили на кровать, такъ какъ всѣ гильотины были унесены во время нашего отсутствія, а Планшо, обтирая на себѣ кровь стружками, продолжалъ хвастаться своими подвигами.
   -- Ну, чего выть,-- прибавилъ онъ, обращаясь къ женѣ:-- надо было меня предупредить, что эта дѣвченка такая чувствительная. Пройдетъ, ничего, дайте ей померанцевой воды. Но что бы съ ней сталось, если бы она видѣла, какъ на этого тщедушнаго маркиза набросилась женщина съ громаднымъ ножемъ. Если бы я ей не помѣшалъ, то она выпустила бы ему кишки.
   -- Это старуха Жакрасъ!-- воскликнулъ Воклеръ.
   -- Да, да, ее зовутъ Жакрасъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, вы предали маркиза Амбрена,-- сказалъ Воклеръ:-- а пресловутый патріотъ, который вамъ помогалъ въ этомъ позорномъ дѣлѣ, не кто иной, какъ нѣмецкій негодяй, по имени Сурто. Онъ лакей маркиза и любовникъ его жены. Онъ собственной рукой убилъ множество патріотовъ, а своего господина предалъ для того, чтобы украсть его честь и состояніе, женившись на его преступной женѣ. Нечего сказать, хорошихъ дѣлъ вы надѣлали, Планшо! Васъ всегда звали честнымъ Планшо, а недавно товарищи дали вамъ новое прозвище -- Планшо-Свобода, а вы оказали помощь разбойнику и убійцѣ, который сегодня утромъ стрѣлялъ изъ оконъ замка въ марсельскій баталіонъ.
   -- Воклеръ, ты увѣренъ, что говоришь правду?
   -- Еще бы, такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что у меня пять пальцевъ на рукѣ. Паскалэ можетъ разсказать вамъ еще много другого о Сурто, который едва не убилъ его. Ну, да полно таить правду -- я вамъ все скажу: Аделина дочь не наша, а несчастнаго маркиза Амбрена, и мы ее вырвали изъ рукъ жестокой старухи Жакрасъ, которой Сурто и ея преступная мать поручили извести бѣднаго ребенка. Ну, что вы на это скажете, Планшо?
   -- Что я скажу!-- воскликнулъ столяръ, внѣ себя отъ гнѣва и схватывая топоръ:-- я очень радъ всему, что сдѣлалъ, и, право, не знаю, почему я уже не убилъ тебя на мѣстѣ за то, что ты обманомъ ввелъ въ мой домъ проклятую аристократку!
   -- А я,-- отвѣчалъ Воклеръ, приставляя ко лбу Планшо дуло пистолета:-- сейчасъ отправлю васъ на тотъ свѣтъ, если вы не дадите слово, что пойдете со мной и съ Паскалэ на выручку маркиза и не поможете отдать вмѣсто него, на месть народа, убійцу Сурто и негодяйку Жакрасъ.
   Планшо попятился и, падая на груду стружекъ, воскликнулъ, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ страха:
   -- Я сдѣлаю все, что ты хочешь, но поздно спасать маркиза. Кто знаетъ, въ какую тюрьму его заперли? ихъ столько въ Парижѣ, а Сурто со старухой Жакрасъ и маркизой, которая называла себя его женой, обобрали всѣ деньги и драгоцѣнности изъ квартиры маркиза и удалились неизвѣстно куда. Гдѣ мы ихъ найдемъ?
   -- Несчастный! Какъ вы, патріотъ, помогли ворамъ обокрасть чужую квартиру? Вы видѣли, что они воруютъ, и вамъ это не открыло глазъ? О Планшо, Планшо, мой бывшій хозяинъ! Вы сами воръ послѣ этого!
   Столяръ выпустилъ изъ рукъ топоръ, который съ шумомъ упалъ на полъ; лице его поблѣднѣло, какъ полотно, и онъ промолвилъ со слезами на глазахъ:
   -- Прости меня, Воклеръ, ты правъ -- я несчастный. Но вѣрь мнѣ, что я такъ поступилъ только необдуманно, а не намѣренно. Не говори ничего женѣ и научи меня, какъ исправить мнѣ свою вину.
   -- Какъ исправить вашу вину? Очень просто. Надо возвратить бѣдной, ни въ чемъ неповиной Аделинѣ ея отца и состояніе, которое у нея украли съ вашей помощью Сурто и мерзавка Жакрасъ.
   -- Да, да, ты справедливо говоришь, Воклеръ... Я, честный Планшо, никогда не взявшій чужого гроша, сдѣлался воромъ, но клянусь, я не буду знать покоя, пока не смою этого пятна съ моего честнаго имени. Клянусь, я обыщу весь Парижъ, пойду изъ дома въ домъ, но найду живого или мертваго отца Аделины и отомщу вору Сурто, негодяйкѣ маркизѣ и злодѣйкѣ Жакрасъ!
   Воклеръ пожалѣлъ раскаявшагося товарища, и когда я сошолъ внизъ, то они оба стояли обнявшись и плакали.
   Въ двухъ словахъ они разсказали, въ чемъ дѣло, и съ этой минуты у насъ не было другой мысли, другой цѣли, какъ возвратить бѣдному ребенку ея отца и подвергнуть строгой карѣ трехъ злодѣевъ.
   Я не буду вамъ разсказывать о всѣхъ нашихъ поискахъ по Парижу и днемъ и ночью. Рано утромъ мы всѣ трое отправлялись въ путь и назначали каждому извѣстное число улицъ и тюремъ, для наведенія справокъ о томъ мѣстѣ, гдѣ содержался маркизъ, и о той трущобѣ, въ которой скрывались преступные воры. Мы возвращались домой, только за полночь, усталые, разочарованные, полумертвые. Дома намъ приходилось обманывать бѣдную Аделину, которая не знала о смерти брата, только догадывалась о печальной судьбѣ отца и воображала, что мать убивается отъ разлуки съ ней. Мы оставляли ее въ этомъ невѣдѣніи и каждый день утѣшали обѣщаніемъ, что на слѣдующее утро отведемъ ее къ родителямъ.
   Несмотря на то, что мнѣ было больно такъ лгать молодой дѣвушкѣ и непріятно думать о томъ, что когда нибудь мнѣ надо будетъ сознаться въ этой лжи, я вспоминаю даже теперь со счастьемъ о тѣхъ минутахъ, которыя проводилъ тогда вмѣстѣ съ нею. Каждый вечеръ послѣ разспросовъ о нашихъ поискахъ она, видимо, успокоивалась и нѣжно перевязывала мнѣ раненый палецъ, а потомъ любезно, весело служила мнѣ за ужиномъ. Близкое прикосновеніе къ ея прелестной фигурѣ, къ ея роскошнымъ волосамъ и розовымъ щекамъ заставляло меня содрогаться отъ невѣдомаго еще тогда чувства. Кровь кипѣла въ моихъ жилахъ и бросалась въ голову, а я, дуракъ, не понималъ отъ чего.
   Однако время шло, и наступилъ роковой день выступленія марсельцевъ изъ Парижа, а въ мѣстѣ съ тѣмъ и давно откладываемое выясненіе всей правды бѣдному ребенку. На слѣдующее утро нашъ батальонъ долженъ былъ получить деньги, вотированныя законодательнымъ собраніемъ для оплаты нашихъ издержекъ по случаю похода въ Парижъ, а затѣмъ ему предстояло вернуться на югъ. Мы рѣшили, что пока Воклеръ и я пойдемъ за деньгами, Лазули и Жантона скажутъ всю правду Аделинѣ и посовѣтуютъ ей отправиться съ нами въ Авиньонъ и остаться жить въ домѣ Воклера.
   Я поднялся до восхода солнца и отправился одинъ, раньше Воклера, въ Кордильерскія казармы, гдѣ меня встрѣтили Морганъ, Пеллу и другіе товарищи, весело подбрасывая на рукѣ полученные ими по семи ефимковъ на каждаго.
   -- Торопись, торопись, юнецъ!-- воскликнулъ Морганъ,-- получи свои гроши, а затѣмъ пойдемъ съ нами. Сегодня мы кутимъ. Нельзя покинуть большой парижской деревни, не задавъ себѣ знатной выпивки.
   Они меня отвели въ тотъ уголъ казармъ, гдѣ одинъ изъ національныхъ казначеевъ выдавалъ каждому марсельцу по семи блестящихъ серебряныхъ ефимковъ. Я не зналъ, куда ихъ дѣть, и они выскользали у меня изъ пальцевъ, какъ ужи, но Морганъ помогъ мнѣ положить деньги въ карманъ и увлекъ меня на улицу, крича:
   -- Ну, пойдемъ, пойдемъ! Пора сниматься съ якоря.
   И мы, пятеро веселыхъ товарищей, рука въ руку, отправились въ путь.
   Первый попавшійся кабачекъ, съ фригійскимъ колпакомъ на вывѣскѣ, заманилъ насъ къ себѣ, и мы выпили по двѣ рюмки водки, а затѣмъ продолжали свою прогулку, громко распѣвая. Со времени событія десятаго августа парижане, встрѣчаясь съ нами, почтительно давали намъ дорогу, и мы, словно побѣдители, торжественно двигались среди восторженно привѣтствовавшей насъ толпы. Мы шли, не зная куда. Вотъ новый кабачекъ. Мы входимъ, снова пьемъ двѣ или три рюмки, нахлобучиваемъ шляпы и направляемся далѣе.
   Пройдя черезъ мостъ, обогнувъ замокъ и миновавъ Карусельскую площадь, мы остановились передъ кабачкомъ съ вывѣской "Авиньонъ".
   -- Зайдемъ сюда,-- сказалъ Морганъ:-- здѣсь можно выпить краснаго вина и съѣсть маслинъ, или жареной трески.
   Насъ разбиралъ голодъ, а потому мы охотно приняли его предложеніе. Кабатчица, видная дочь юга, встрѣтила насъ очень любезно, заговорила съ нами попровансальски и тотчасъ подала намъ бѣлаго хлѣба, краснаго вина и чашку маслинъ, въ ожиданіи жареной рыбы. Мы живо принялись за пищу и питье, а изъ кухни сталъ доноситься вкусный запахъ оливковаго масла, кипѣвшаго на сковородѣ. Наконецъ хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, какъ томатъ, внесла блюдо, наполненное ломтями трески, поджаренной на оливковомъ маслѣ и политой уксусомъ.
   -- Однако солоновата рыбка,-- замѣтилъ Пеллу.
   -- Это ничего,-- отвѣчалъ Морганъ:-- соль развиваетъ жажду.
   И мы залпомъ опорожнили бутылки съ краснымъ виномъ, а затѣмъ послали въ догонку бургонскаго и значительное число ликеровъ. Пока мы пили безъ устали, мимо оконъ кабака провозили одну телѣгу за другой, набитую аристократами: это были узники, которыхъ отправляли въ Версаль, чтобы очистить мѣсто въ переполненныхъ трижскихъ тюрьмахъ. За ними слѣдовала толпа мужчинъ, женщинъ и дѣтей, которые провожали ихъ громкой бранью и бросали въ нихъ то грязью, то каменьями.
   Заплативъ за съѣденное и выпитое, мы вышли на улицу и присоединились къ толпѣ, но теперь намъ представилось новое зрѣлище. Впереди шла женщина, неистово бившая въ барабанъ, а за ней другая, въ красномъ колпакѣ, несла на пикѣ человѣческую голову; ихъ сопровождала группа пьяныхъ людей, распѣвавшихъ во все горло карманьолу.
   Я взглянулъ на обезглавленную голову, и сердце у меня дрогнуло. Это была голова прекрасной молодой дѣвушки. Я невольно вспомнилъ объ Аделинѣ. Не случилось ли съ нею какого несчастья во время нашего отсутствія? Чтобы скрыть свое волненіе, я хотѣлъ подтянуть товарищамъ, которые также стали пѣть карманьолу, но слезы меня душили и брызнули изъ глазъ.
   -- Что ты, малецъ!-- воскликнулъ Морганъ:-- зачѣмъ ты плачешь? Или у тебя вино грустное?
   Онъ и Пеллу схватили меня за руки и стали тормошить, заставляя плясать подъ звуки барабана.
   Слѣдуя за толпой, мы вскорѣ очутились на площади, гдѣ возвышалась высокая башня. Тутъ толпа остановилась и, грозя кулаками невидимымъ обитателямъ этой башни, стала кричать:
   -- И съ тобой, Капетъ, и съ тобой, австріячка, мы сдѣлаемъ тоже!
   А женщина, которая несла на пикѣ голову, старалась приподнять ее какъ можно выше противъ оконъ башни такъ, чтобы заключенный тамъ король съ семьей могъ видѣть это ужасное зрѣлище.
   Даже Пеллу, который не питалъ ни къ чему отвращенія, показалось возмутительной такая выходка, и онъ крикнулъ:
   -- У меня что-то жжетъ въ горлѣ. Не выпить ли намъ?
   -- Выпьемъ!-- отвѣчали мы въ одинъ голосъ.
   Мы усѣлись въ ближайшемъ кабачкѣ, подъ вывѣской "Революція", и стали пить бутылку за бутылкой то краснаго, то бѣлаго вина. Проголодавшись, мы съѣли яичницу со свинымъ саломъ, а затѣмъ продолжали выпивку до сумерекъ.
   Голова моя стала, наконецъ, такъ кружиться, что я уже не сознавалъ, гдѣ находился. Мнѣ казалось, что я въ Авиньонѣ, и что Пеллу -- Воклеръ, обращаясь къ которому я болталъ безъ умолку, но какія-то непонятныя, нескладныя слова. Что было со мною впослѣдствіи, я самъ не знаю и не помню, но товарищи потомъ разсказывали, что мы вышли, шатаясь, на улицу и какъ-то попали въ большую освѣщенную валу, которая оказалась театромъ. Тамъ намъ очень понравилась какая-то акриса, что-то громко распѣвавшая, и мы ей сдѣлали такую скандальную овацію, что возстановили противъ себя публику и должны были убраться на улицу.
   Пошатавшись взадъ и впередъ, мы наконецъ, несмотря на свое пьянство, сказали другъ другу, что пора вернуться въ казармы. Но какъ было ихъ найти? Парижъ для марсельцевъ, да еще въ пьяномъ видѣ, былъ ужаснымъ лабиринтомъ: одинъ изъ насъ говорилъ, что надо идти направо, другой -- налѣво, третій -- прямо.
   -- Послушайте меня,-- сказалъ Морганъ, едва держась на ногахъ:-- пойдемте вонъ къ тому фонарю. Я помню, на немъ вчера повѣсили аристократа, и неподалеку оттуда должна быть рѣка.
   Мы послушались его и, дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ очутились на берегу Сены. Мы весело запѣли, перешли черезъ мостъ и считали себя спасенными, но вскорѣ снова заблудились въ темныхъ, узкихъ переулкахъ.
   -- Ничего,-- произнесъ неожиданно Пеллу:-- мы вѣрно недалеко отъ дома. Вонъ я вижу огонекъ: это фонарь казармы.
   Мы направились на указанный огонекъ. Тамъ слышались громкіе крики.
   -- Вотъ я вамъ говорилъ -- это наши казармы; ишь, товарищи разгулялись!
   Но, подойдя къ большому дому, мы не узнали въ немъ Кордильерскихъ казармъ.
   -- Ничего,-- произнесъ все тотъ же Пеллу:-- войдемъ и посмотримъ, что тутъ дѣлается. Двери открыты, и за входъ ничего не платятъ.
   На порогѣ мы встрѣтились съ двумя людьми, которые несли третьяго.
   -- Это вѣрно кабачекъ,-- замѣтилъ Морганъ:-- и товарищи уносятъ домой пьянаго. Ужъ эти парижане! Плохой народъ, не могутъ выдержать и стакана вина.
   Мы вошли въ большія сѣни, гдѣ тѣснилась толпа мужчинъ и женщинъ, съ саблями, пиками и желѣзными перекладинами въ рукахъ. Всѣ они размахивали руками, кричали и съ любопытствомъ смотрѣли на противоположный конецъ сѣней, гдѣ, за небольшимъ столомъ, сидѣли три парижанина въ красныхъ колпакахъ и съ суровыми судейскими лицами. Свѣчка, воткнутая въ бутылку, тускло освѣщала эту странную картину.
   За столомъ виднѣлась широкая лѣстница, по которой въ ту минуту, какъ мы вошли въ сѣни, сводили стараго, блѣднаго, какъ смерть, патера, котораго поддерживали съ обѣихъ сторонъ тюремщики. Не успѣлъ онъ подойти къ столу, какъ рѣзкій голосъ произнесъ:
   -- Отказался присягнуть родинѣ! Смерть!
   И въ ту же минуту со всѣхъ сторонъ посыпались на патера удары саблею и желѣзной перекладиной. Еще мгновеніе, и его трупъ вынесли имъ дверей.
   Это ужасное зрѣлище разомъ меня отрезвило. Я освободился отъ рукъ Моргана,пробиваясь сквозь толпу, чтобы лучше увидѣть происходившее. Вскорѣ меня такъ сжали со всѣхъ сторонъ, что я уже не могъ идти далѣе и очутился вдали отъ своихъ товарищей, среди незнакомыхъ мнѣ злобныхъ, жестокихъ лицъ.
   Между тѣмъ на лѣстницѣ показалась красивая молодая женщина, которая отчаянно хваталась за перила лѣстницы и произносила умоляющимъ голосомъ:
   -- Смилуйтесь! Смилуйтесь!
   Мнѣ стало очень жаль бѣдняжку, и я спрашивалъ себя мысленно: неужели ее убьютъ? Но уже на нее набросились три женщины, казавшіяся бѣшеными фуріями, и растерзали ее на куски, а стоявшій подлѣ нихъ національный гвардеецъ еще помогалъ имъ своей саблей въ этомъ ужасномъ дѣлѣ.
   Не успѣлъ я прійти въ себя отъ этого рокового зрѣлища, какъ послышался слабый, знакомый мнѣ стариковскій голосъ:
   -- Ахъ, это ты, Сурто! Спаси меня, спаси меня!
   Но громадный рослый національный гвардеецъ, къ которому относились эти слова, высоко поднялъ желѣзную перекладину, которую держалъ въ рукахъ, и разомъ покончилъ съ безумнымъ старикомъ. Я не вѣрилъ своимъ глазамъ. Это дѣйствительно былъ Сурто, и онъ убилъ своего бывшаго господина, маркиза Амбрена.
   Я не вытерпѣлъ и бросился впередъ, расталкивая толпу и крича во все горло:
   -- Арестуйте его! Это анти-патріотъ, это убійца!
   Но на меня накинулись со всѣхъ сторонъ разъяренные парижане и потащили меня къ судейскому столу съ криками:
   -- Ты самъ аристократъ, ты самъ измѣнникъ! Смерть ему! Смерть!
   По счастью, одинъ изъ судей сжалился надъ моей, почти дѣтской фигурой и обѣими руками заслонилъ мою голову отъ убійцъ. Когда же волненіе въ толпѣ нѣсколько стихло, то онъ спросилъ меня, кто я, откуда и зачѣмъ заступился за врага націи.
   -- Я федералистъ, патріотъ изъ Марсельскаго батальона,-- отвѣчалъ я.
   -- Смерть ему! Смерть ему!-- снова раздалось вокругъ меня, и кто-то, сунувъ руку въ мой карманъ, вытащилъ изъ него бумагу съ крикомъ:
   -- Вотъ, что мы нашли на немъ! Вотъ его обвинительный актъ!
   Судья взялъ протянутую бумагу. Это было письмо, которое добрый Рандуле далъ мнѣ для передачи канонику Жюссерану.
   Наступила безмолвная тишина. Судья сталъ читать письмо и чѣмъ далѣе читалъ, тѣмъ болѣе насуплялъ брови. Я чувствовалъ, что погибъ, и въ отчаяніи сталъ звать себѣ на помощь Моргана и Пеллу, но они исчезли. Вѣроятно, потерявъ меня изъ вида, они подумали, что я вышелъ на улицу, и отправились разыскивать меня.
   -- Смерть ему! Смерть ему!-- снова раздалось надо мною, и отовсюду мнѣ стали грозить желѣзными перекладинами.
   Но неожиданно поднялся голосъ въ мою защиту:
   -- Погодите, погодите! Я открою вамъ всю правду. Клянусь въ этомъ Богомъ, предъ лицемъ котораго я сейчасъ предстану.
   Это говорилъ одинъ изъ несчастныхъ подсудимыхъ, ожидавшихъ рокового приговора.
   -- Бѣдный мальчикъ,-- продолжалъ онъ:-- дѣйствительно федералистъ изъ Марсельскаго батальона. Я это знаю по собственному опыту. Онъ выдалъ меня національнымъ жандармамъ у Ардьерскаго моста, но я его простилъ за исполненіе имъ своего солдатскаго долга и въ доказательство прощенія подарилъ ему образокъ. Онъ можетъ вамъ его представить въ доказательство того, что я говорю правду.
   Такимъ образомъ меня спасъ Ментскій епископъ, встрѣченный мною по дорогѣ изъ Авиньона въ Парижъ. Я подтвердилъ его слова, молча вынулъ изъ кармана и представилъ судьямъ маленькій образокъ.
   Они посовѣтовались и въ одинъ голосъ произнесли:
   -- Да, правда. Этотъ мальчикъ -- марсельскій патріотъ.
   -- Такъ ступай скорѣй въ свой батальонъ!-- воскликнула какая-то женщина, стоявшая подлѣ меня, и, схвативъ меня за руку, стала проталкивать чрезъ толпу къ выходу.
   Я хотѣлъ было сопротивляться и поблагодарить добраго патера, но, обернувшись, я увидалъ, что онъ уже падаетъ на полъ подъ ударами желѣзныхъ перекладинъ. Я съ ужасомъ выбѣжалъ изъ сѣней, гдѣ уже не видно было Сурто, который, вѣроятно, поспѣшилъ обрадовать маркизу и старуху Жакрасъ своимъ безчеловѣчнымъ подвигомъ.
   Очутившись на улицѣ, я вздохнулъ свободно и сталъ обдумывать все, что произошло въ этотъ памятный день. Я теперь былъ совершенно трезвый, но мнѣ было стыдно за себя, за свое поведеніе. Какъ могъ я сознаться Воклеру, Лазули и Аделинѣ, что я пьянствовалъ цѣлый день и, случайно найдя маркиза Амбрена, дозволилъ его убить, не заступившись за старика. Быть можетъ, узнавъ правду, они отвернутся отъ меня и прогонятъ меня изъ дому.
   Размышляя такимъ образомъ, я машинально опустилъ обѣ руки въ карманы. Тамъ не было ни ефимковъ, полученныхъ мною въ казармѣ, ни монетъ, данныхъ добрымъ Рандуле, ни золотого, подареннаго мнѣ Ментскимъ епископомъ. Я или потерялъ ихъ или пропилъ. А вѣдь эти деньги были не мои, и я долженъ былъ отдать ихъ Воклеру, который меня содержалъ и кормилъ впродолженіе шести мѣсяцевъ. Что я надѣлалъ? Воклеръ, конечно, назоветъ меня пьяницей и воромъ, а Лазули и Аделина -- трусомъ. Нѣтъ! Мнѣ нельзя было возвращаться къ нимъ! Жаль, что за меня заступился добрый епископъ, и меня не убили, какъ собаку. Я этого вполнѣ заслуживалъ.
   Слезы струились изъ моихъ глазъ, и я никогда не чувствовалъ себя такимъ несчастнымъ съ той минуты, какъ хотѣлъ утопиться въ Гардійскомъ прудѣ. Мысль объ этомъ навела меня на смѣлую рѣшимость покончить съ собою. Если бы я теперь бросился въ рѣку, то никто не узналъ бы ни о чемъ, случившемся со мною, и всѣ дорогія моему сердцу лица стали бы поминать меня добромъ.
   Въ эту минуту я случайно вышелъ на берегъ Сены. Ничто не мѣшало мнѣ исполнить свой планъ.
   Я уже хотѣлъ разбѣжаться и броситься въ воду, какъ вдругъ остановился. Что это? Я сталъ прислушиваться.
   На противоположномъ берегу, у королевскаго замка, слышался барабанный бой. Что это? Марсельскій батальонъ уходилъ изъ города? Нѣтъ... Не пытались ли анти-патріоты возстановить тирана въ взятомъ нами замкѣ?
   При мысли объ этомъ я уже не хотѣлъ болѣе умирать и пустился бѣгомъ къ замку. Тамъ моимъ глазамъ представилась слѣдующая картина. На деревянной эстрадѣ сидѣли три патріота: одинъ держалъ въ рукахъ трехцвѣтное знамя, другой -- щитъ съ надписью "отечество въ опасности:", а третій -- книгу, въ которую записывались волонтеры въ революціонную армію.
   Цѣлая толпа молодыхъ людей, мальчишекъ не старше меня, и сѣдыхъ стариковъ подходили къ этому алтарю отечества и, назвавъ себя по имени, отдавали себя и свою жизнь въ жертву родинѣ. Затѣмъ, при восторженныхъ крикахъ: "да здравствуетъ нація", они подходили къ указанному фельдфебелю, который раздавалъ имъ ружья и патроны, формировалъ ихъ въ ряды и отправлялъ прямо на границу, гдѣ вѣрные сыны Франціи защищали родину отъ наплыва иностранцевъ.
   -- "Отечество въ опасности, а я здѣсь пьянствую",-- подумалъ я и бросился къ эстрадѣ.
   Громко произнесъ я свое имя и хотѣлъ уже отойти къ группѣ волонтеровъ, какъ патріотъ, записавшій мое имя въ книгу, произнесъ:
   -- Погоди, гражданинъ, возьми, какъ всѣ, мѣсячное жалованье, три ефимка. Я, кажется, не ошибаюсь: ты живешь у моего сосѣда Планшо.
   При этихъ словахъ у меня въ глазахъ зарябило, и слезы выступили на глазахъ, но нельзя же было плакать марсельскому федералисту передъ парижаниномъ, а потому, пересиливъ свое волненіе, я отвѣчалъ:
   -- Вы правы. Мы сосѣди. Прошу васъ, передайте мой поклонъ всей семьѣ и отдайте Воклеру эти три ефимка. Скажите ему, что Паскалэ благодаритъ его за все сдѣланное ему добро и не считаетъ возможнымъ вернуться на родину, когда отечество въ опасности.
   Вотъ снова раздался барабанный бой. Первые лучи солнца освѣтили противоположный берегъ. Волонтеры двинулись въ путь, къ сѣверной границѣ, и я въ числѣ ихъ.

-----

   Годъ спустя, день въ день, то-есть 16 фруктидора второго года республики, я снова былъ въ Парижѣ со своей ротой волонтеровъ. Мы сражались при Вальми, на берегахъ Рейна и въ болотахъ Голландіи, доколѣ послѣдній пруссакъ не покинулъ французской земли. Рѣшено было, что мы отдохнемъ нѣсколько дней въ Парижѣ, а затѣмъ войдемъ въ составъ итальянской арміи. Въ этотъ день меня назначили дежурнымъ при гильотинѣ, работавшей на площади Революціи.
   Я стоялъ съ ружьемъ въ рукахъ на эшафотѣ, и зрѣлище казни мнѣ такъ было противно, что я постоянно отворачивался и впивался глазами въ толпу. А между тѣмъ головы падали за головами, и телѣжка за телѣжкой подвозила новыхъ жертвъ, изъ которыхъ однѣ встрѣчали смерть съ гордымъ достоинствомъ, а другія, блѣдныя, какъ полотно, дрожали всѣмъ тѣломъ.
   Наконецъ показалась послѣдняя телѣжка: въ йей сидѣли двѣ женщины и одинъ мужчина, который, при видѣ меня, закрылъ глаза. Кровь бросилась мнѣ въ голову. Это былъ злодѣй Сурто, а рядомъ съ нимъ помѣщались маркиза Аделаида и старуха Жакрасъ. Ну, на этотъ разъ гильотинѣ предстояло сдѣлать справедливое дѣло. Я не спускалъ съ нихъ глазъ.
   Вотъ они поднялись на эшафотъ: у Сурто подкашивались ноги, маркиза дрожала и произносила какую-то молитву, а старуха Жакрасъ вопила, какъ свинья, которую тащили на бойню. Я хотѣлъ напомнить имъ ихъ преступленія, но не могъ произнести ни слова. Въ эту минуту они всѣ трое подняли глаза, и маркиза съ болѣзненнымъ стономъ упала на колѣни. Я самъ вздрогнулъ. Но не роковое лезвее привело насъ всѣхъ въ ужасъ: на верху, на перекладинѣ, виднѣлась надпись крупными буквами:

Аделина.

   Раздались три удара гильотины одинъ за другимъ, и три головы упали въ корзину съ опилками.

-----

   -- И прекрасно!-- воскликнула жена сапожника, прерывая разсказъ стараго Паскаля:-- жаль, что я не видѣла этой справедливой казни. Подумать страшно, что женщина могла согласиться на убійство своего мужа и сына, да еще отдать свою дочь на съѣденіе злодѣйкѣ.
   -- А Сурто,-- прибавилъ Матеронъ:-- вотъ негодяй-то! Впрочемъ, не мало было такихъ молодцовъ, которые старались нажиться подобными ужасами.
   -- Судьбѣ было угодно, чтобы все это случилось,-- произнесъ мой дѣдъ, раскупоривая бутылку мальвазіи.
   -- Франція была тогда деревомъ, нуждавшимся въ прививкѣ,-- замѣтилъ Матеронъ.
   Между тѣмъ жена сапожника открыла блюдо съ печеными каштанами, и всѣ принялись ихъ грызть съ удовольствіемъ.
   -- Паскаль,-^- сказалъ я, собравшись съ силами.
   -- Что, мальчуганъ?
   -- А вы видѣли потомъ Аделину?
   -- Никогда. Я уже сказалъ вамъ, что я отправился въ итальянскую армію генерала Бонапарта, который потомъ сдѣлался великимъ императоромъ Наполеономъ. Съ нимъ я совершилъ всѣ его походы и принялъ участіе въ сотнѣ сраженій. Съ нимъ мы побѣдили Италію, Египетъ, Австрію, Пруссію, Германію, Испанію и Россію. Я острилъ свою саблю на стѣнахъ Яффы, ѣлъ фиги въ садахъ Сарагоссы и кормился кониной на пожарѣ Москвы. До вечера Ватерлооской битвы я слѣдовалъ за великимъ Наполеономъ, а въ этотъ вечеръ, преданный измѣнниками, онъ исчезъ... Но, не бойтесь, онъ вернется. Что касается до Аделины, то я постоянно объ ней думалъ, но имѣлъ объ ней извѣстіе только однажды, во время моихъ походовъ. Это было 3 термидора VI года. Мы только что уничтожили мамелюкскую кавалерію передъ египетскими пирамидами, и я отдыхалъ подъ тѣнью одной изъ нихъ, какъ вдругъ ко мнѣ подошелъ молодой барабанщикъ и спросилъ съ провансальскимъ акцентомъ:
   -- Если я не ошибаюсь -- ты Паскалэ, сынъ Патины?
   -- Да, и я тебя узналъ, Селегре. Когда ты покинулъ Мальморъ? Скажи мнѣ, что дѣлаютъ мои бѣдные родители?
   Селегре былъ товарищъ моего дѣтства, уроженецъ одной деревни. Онъ разсказалъ мнѣ, что послѣ моего ухода изъ родительскаго дома мать родила второго сына, Ланжа, потомъ умеръ отецъ, но мать не находилась въ бѣдности, а жила хорошо, такъ какъ дочь маркиза Амбрена, Аделина, настоятельница монастыря св. Урсулы, въ Авиньонѣ, оставила ей послѣ своей смерти ферму, на которой жила моя семья. Объ этомъ подаркѣ, повидимому, извѣстилъ мою мать добрый Воклеръ, который нарочно посѣтилъ для этой цѣли Мальморъ, а потомъ поселился въ Авиньонѣ съ своей женой Лазули и сыномъ Кларэ.
   Произнеся эти слова, старикъ Паскаль выпилъ залпомъ стаканъ вина. Посидѣлки были кончены, и мы всѣ разошлись.

"Историческій Вѣстникъ", т. 67, 1897

   
   
   
цатая
В ПАРИЖЕ


   Аделина рядом с Лазули?! Я хотел остановиться, чтобы удостовериться, что зрение не обмануло меня. Но толпа неудержимо увлекала меня вперед. Я попробовал обернуться, но тотчас же передок телеги толкнул меня. Прошло еще мгновение, и я потерял из виду дорогие лица.
   Чтобы побороть волнение, я еще сильнее налег на ремень и во весь голос запел вместе с товарищами: "К оружью, граждане!.."
   Но что произошло там, впереди?
   В начале улицы Сент-Антуан, преграждая нам дорогу, стояли парижские национальные гвардейцы. Это был отряд Сантерра. Он вышел навстречу нам, но не с сорокатысячной армией, как обещал, а всего с двумястами гвардейцев.
   Сантерр убеждал нашего командира не пытаться идти к королевскому дворцу: ничто, мол, не готово, и пушки, которые мы должны были мимоходом захватить у городской ратуши, надежно охраняются по распоряжению мэра Петиона. Петион сделал то, Петион сделал это, а в общем сегодня делать нечего! К тому же Национальное собрание не успело обсудить вопроса. Не помню, какие еще доводы привел Сантерр, чтобы удержать нас от решительных действий, да это и неважно...
   Важно то, что мы пошли не к королевскому дворцу, а к отведенной нам казарме. Двести гвардейцев господина Сантерра стали во главе колонны, а мы, послушные, как стадо ягнят, последовали за ними.
   Толпа, которая ждала от нас решительных действий, видя, что мы сворачиваем в сторону от дворца тирана, разочарованно вздохнула и рассеялась. Мы зашагали по кварталам, населенным аристократами.
   На каждом шагу нам встречались теперь роскошные кареты, раззолоченные носилки, завитые и напомаженные франты, дамы в шелках, бархате и кружевах. Аристократы презрительно усмехались, глядя на нас. Это приводило в неописуемую ярость Сама и Маргана. Они бросались к дверцам экипажей и носилок, насильно заставляли седоков целовать плакат с "Декларацией прав человека и гражданина", срывали с них белые кокарды и требовали, чтобы они кричали: "Да здравствует нация!" Расфуфыренные дамы, надушенные франты пугались при виде этих дюжих молодцов с черными лицами, выгоревшими бровями, сверкающими, как угли, глазами с острыми белыми зубами и звонкими голосами. Аристократы понимали, что с марсельцами шутки плохи, и дрожащими голосами возглашали:
   -- Да здравствует нация! Смерть тирану!
   Мы поняли, что Сантерр обманул нас. Обитатели этих кварталов не стояли у порога своих домов, не смотрели на нас из окон и с балконов, не аплодировали нам и не встречали нас приветственными кликами. Напротив, отовсюду до нас доносился стук закрываемых дверей, шум захлопываемых ставней и лязг запираемых замков.
   И все-таки наши барабаны, не смолкая, били "На приступ!" и звуки "Марсельезы" не стихали ни на мгновенье.
   Охрипшие и потные, взволнованные и возмущенные, мы, наконец, подошли к своей казарме, в самом центре Парижа, среди лабиринта домов и улиц, вдали от Национального собрания, вдали от дворца тирана, вдали от всего! Ах, негодяй Сантерр!
   Вказарме Сантерр обратился к нам с длинной речью. Но он говорил по-французски, и мы поняли не больше половины того, что он сказал. Мне кажется, он хотел объяснить нам, почему мы сразу не пошли ко дворцу тирана. Затем, чтобы задобрить нас, он сообщил, что вечером в нашу честь будет устроено празднество на Елисейских полях. Но Сантерр не принял в расчет Маргана, который, не дав ему закончить речи, закричал:
   -- Послушайте-ка, господин парижанин, извините, что перебиваю вас. Но вам не мешает накрепко вколотить себе в башку, что мы пришли в Париж не для того, чтобы обжираться на банкетах! Мы прошли триста лье по пыльным дорогам, под палящим солнцем не ради вашей пирушки на Елисейских полях. Мы пришли сюда, чтобы стащить короля с его трона и спасти родину. Ради этого мы пришли сюда, и ни для чего другого! Если вы думаете помешать нам в этом, берегитесь! Предупреждаю вас...
   Но Барбару, видя, что Марган закусил удила и несется без оглядки, остановил его:
   -- Погоди, погоди, друг Марган! -- сказал он. -- Ты, конечно, прав. Но послушай, что скажет патриот Дантон. Ты увидишь, он быстро примирит нас!
   Дантон вскочил на стол и заговорил. Полчаса его речь лилась, как водопад, не останавливаясь. Жалко было, что он говорил по-французски и мы, провансальцы, не все понимали. Но все же мы почувствовали, что он говорит хорошо. Ему мы от души кричали браво и хлопали в ладоши, не то что Сантерру! А когда Дантон кончил свою речь, Барбару бросился к нему в объятия, и они поцеловались перед всем народом. Коротко говоря, они обещали повести нас к королевскому дворцу не позже, как через три дня!
   Тем временем нам роздали по хлебу, по куску ветчины и по бутылке вина. Было уже около двух часов пополудни, и нас терзал голод.
   Воклеру, так же как и мне, не терпелось поскорей свидеться с Лазули.
   Вооружившись саблями и пистолетами, мы вышли на улицу и пошли к дому столяра Планшо в переулке Гемене, возле площади Бастилии. Ружья и ранцы мы оставили в казарме.
   Улицы напоминали взволнованное море. Двери и окна домов снова растворились. На мостовой стояли группы оживленно переговаривающихся людей. Когда мы приближались, разговоры смолкали, люди оборачивались и не спускали с нас глаз, пока мы не скрылись из виду.
   Но мы ни на что не обращали внимания, так как очень спешили. Держа одной рукой рукоятку сабли, а другую засунув за кушак, поближе к заряженному пистолету, мы шли посредине улицы, готовые в случае нападения пулями пробить себе дорогу.
   Я не решался сказать Воклеру, что видел Аделину рядом с Лазули: порой я сам начинал сомневаться, не привидилось ли мне это от голода, усталости, шума и нескончаемого движения толп.
   После долгого хождения по площадям, улицам и переулкам мы без всяких приключений добрались до дверей дома столяра Планшо.
   Воклер постучал в дверь. Слышно было, как внезапно за дверью перестала визжать пила, и на пороге дома показался сам Планшо. С первого же взгляда он узнал Воклера, но вместо того, чтобы пожать ему руку и поздравить с благополучным прибытием, Планшо вдруг повернулся и убежал в дом, крича во весь голос:
   -- Лазули, Лазули! Пришел компаньон [компаньон -- товарищ. Компаньонами во Франции назывались союзы подмастерьев, организованные для борьбы за лучшие условия жизни] Воклер!
   И тотчас же сверху послышался голос Лазули:
   -- Отец пришел, Кларе! Идем скорее!
   Маленький Кларе закричал:
   -- Папа, папа!
   Мы столкнулись на лестнице. Объятия, поцелуи!.. Кларе повис у отца на шее и не хотел его отпускать.
   -- А у нас прибавление семейства! -- вдруг сказала Лазули. -- Ты помнишь Аделину, Паскале? Она освободила тебя из подвала, неужели забыл? Так вот, она теперь живет у нас. Не хвастаясь, скажу, что я вырвала ее прямо из объятий смерти. Вы увидите, какая это несчастная и милая девушка. Потом я вам расскажу ее историю. Бедняжка! Мы ехали вместе с ней из Авиньона в Париж, и я вся измучилась, глядя, как жестоко с ней обращалась эта злюка Жакарас!
   Неумолчно болтая, Лазули повела нас вверх по лестнице и, остановившись на пороге комнаты, улыбаясь, спросила мужа:
   -- Ведь, правда, Воклер, ты думаешь так же, как и я: где пищи хватает на троих, там прокормится и четвертый?
   Слушая Лазули, я очень взволновался. Ноги у меня заплетались, я с трудом поднимался по лестнице, спотыкаясь на каждой ступеньке. А ведь я только что закончил двадцатисуточный переход! Под знойными лучами солнца, при ветре, при утренней росе и вечернем тумане я, как упряжное животное, тащил тяжелую телегу по плохим дорогам. Но стоило мне услышать имя пятнадцатилетней девочки, и у меня подкосились ноги!..
   Вот, наконец, Аделина! Она бледна, как восковая свеча, ее большие красивые глаза заплаканы и глядят грустно-грустно...
   Глядя на Аделину, я вижу родную деревню, нашу хижину в Гарди, мать, отца. Простенькое платье девушки пахнет не то гвоздиками, не то лютиками, растущими на склонах гор, которые окружают нашу деревню. Эта нежная ручка дала мне первый кусок белого хлеба в моей жизни; она же раскрыла передо мной двери подвала, который едва не стал для меня могилой...
   Аделина была так же взволнована, как и я. Она обняла меня и нежно поцеловала. Но вдруг она дрогнула. Я едва успел подхватить ее -- она была в обмороке.
   Лазули живо взяла ее на руки и отнесла в темную каморку на постель.
   -- Ничего, ничего! -- сказала Лазули. -- Не пугайтесь! Оставьте меня с ней, и обморок сейчас пройдет. Бедняжка столько выстрадала!
   Мы остались в кухне, не смея ослушаться приказания Лазули, и она унесла на руках девушку, словно охапку полевых цветов.
   Бим, бам, бим, бам! -- это стучат на лестнице деревянные сабо Планшо. Согласно уставу компаньонов старик побежал принарядиться: одел пудреный парик, воскресное платье и треуголку, чтобы должным образом приветствовать компаньона. Только теперь Воклер понял, почему Планшо раньше не поздоровался с ним. Бригадир сделал условный знак рукой и ногой, Планшо ответил другими условными знаками, и только после этого компаньоны обнялись.
   -- Как поживаешь, авиньонец?
   -- А ты как, старый друг?
   И они наперебой начали рассказывать друг другу разные разности, вспоминали товарищей, делились новостями.
   Но приход Лазули прервал излияния компаньонов.
   Став спиной к Планшо, Лазули прижала палец к губам. Воклер понял, что нужно держать язык за зубами. Что хотела скрыть от старого друга Лазули? Воклер никак не мог догадаться, но решил быть настороже.
   Лазули сказала:
   -- Теперь все в порядке. Видите ли, Планшо, нашей дочке стало дурно. Сами понимаете, толпа, жара, волнение при встрече с отцом... Но сейчас ей лучше, она уже пришла в себя...
   -- Дочка-то у вас слабенькая, -- ответил Планшо. -- Она такая худенькая, бедняжка!
   И, похлопав по щеке Кларе, он добавил:
   -- А вот это -- настоящий мужчина. Небось, он не последует примеру сестры и не упадет в обморок от страха при виде красных южан! Ты знаешь, что они добрые патриоты!
   Лазули отчаянно моргала глазами во время его речи, чтобы мы не сболтнули чего-нибудь. Не замечая этого, Планшо обратился к ней:
   -- Послушайте, Лазули, не нужно ли вам чего-нибудь для дочки? Не стесняйтесь, ведь мы компаньоны с Воклером, и оба красные, к тому же. Ведь вы здесь у себя дома! Я не стал бы предлагать вам это, если бы вы были аристократами. Ненавижу прислужников тирана, которые мечтают о приходе немцев, австрийцев, черта, дьявола, только бы задавить революцию и погубить родину! Но я тут заболтался, а вы, верно, устали и хотите отдохнуть... Прощайте, я спущусь в мастерскую: уйма спешной работы, а помощников у меня нет!
   И, отозвав Воклера в сторону, на площадку лестницы, он тихо добавил:
   -- Мне дали заказ на семь гильотин [гильотина -- машина для обезглавливания людей, усовершенствованная доктором Гильотеном. Введена во Франции в 1792 г.]. Я должен их сдать не позже, как через пятнадцать дней.
   Бим, бам, бим, бам! -- снова деревянные сабо Планшо застучали по ступенькам лестницы.
   Лазули закрыла двери комнаты, поставила на стол бутылку муската и печенье и, усевшись напротив Воклера, начала свой рассказ.
   -- Помните, -- сказала она, -- в Сольё я вам говорила, что Жакарас везет с собой какую-то девушку? Когда барабаны забили сбор и вы ушли, я вернулась с Кларе в почтовую карету. Жакарас и девушка подошли несколько позже. Я заметила, что Жакарас мертвецки пьяна: она еле держалась на ногах, и от нее шел запах винного перегара. Поднимаясь в карету, она поскользнулась и растянулась на земле. Мы с трудом подняли Жакарас на ноги. Девушка следовала за ней, роняя крупные слезы. Бедняжка была напугана до такой степени, что не смела даже громко плакать. Мы все сочувственно глядели на нее и знаками старались ободрить ее. Это зрелище просто удручало нас, и все-таки никто не осмелился выступить в ее защиту.
   "Я узнаю, кто эта несчастная девочка, -- подумала я, -- и постараюсь спасти ее от этой ужасной женщины".
   Я уселась рядом с ней, напротив Жакарас. Пьяница захрапела, как только карета тронулась с места. Пользуясь этим, я приблизила в темноте губы к уху молодой девушки и шепотом спросила ее:
   -- Что с вами, малютка? Почему вы плачете? Какое у вас горе? Поделитесь им со мной; если я смогу, я постараюсь помочь вам.
   -- Спасибо, сударыня, -- ответила она дрожащим голосом, -- вы очень добры, но от моего горя нет лекарства. Эта женщина замыслила что-то дурное... Не знаю, что она со мной сделает, но предчувствую печальный конец. И подумать только, что моя мать поручила ей сопровождать меня в Париж!
   -- А кто ваша мать, милочка?
   -- Я дочь маркиза д'Амбрена. Меня зовут Аделина. Мой отец и брат Роберт поехали в Париж. Я была больна после пережитого испуга, и меня оставили на попечение этой женщины. Уезжая, мать поручила ей, как только я оправлюсь от болезни, отвезти меня в Париж. Не знаю только, довезет ли она меня живой до места... А если и довезет...
   -- То вы будете спасены, -- сказала я. -- Мать любит вас и...
   -- Конечно, мать любит меня. Но у нас в доме живет один злой человек, телохранитель отца... Эта женщина, Жакарас, и он уговорились погубить меня! А мои родные, мать в особенности, души в нем не чают. Она, обычно такая добрая и чуткая, однажды ударила меня, потому что я сделала замечание этому человеку. С того дня я боюсь его больше, чем Жакарас. Я не сомневаюсь, что Жакарас и он поклялись погубить меня. Что мне делать?
   При этих словах бедняжка снова разрыдалась. У меня сердце защемило от боли, я сама не смогла удержать слез. Долгое время мы сидели, обнявшись, и вместе плакали.
   Теперь я знала, с кем имела дело. Я знала, что это Аделина спасла от смерти нашего Паскале, и потому я решила во что бы то ни стало вырвать ее из лап Сюрто и Жакарас. Пьяная торговка продолжала храпеть, я тихонько сказала девушке:
   -- Вы сами видите, я простая женщина, и все мое богатство -- это мои две руки. Но, как я ни бедна, я, не задумываясь, приютила Паскале, которого вы спасли от Сюрто. Хотите, я дам приют и вам? Мне жалко вас, бедняжку!..
   Аделина бросилась ко мне на шею, горячо поцеловала меня и быстро-быстро зашептала:
   -- О да! Спасите меня! Я последую за вами, куда вам будет угодно... Эта женщина уже несколько раз грозилась зарезать меня!..
   -- Тише, -- сказала я Аделине, -- так вы разбудите ее!.. Давайте условимся, моя дорогая: я помогу вам спастись от этой женщины и выдам вас за свою дочь!
   -- Я сделаю все, что вы прикажете! Я верю вам и знаю -- вы добрая женщина! Ведь вы приютили бедного Паскале!
   -- Тише, -- еще раз сказала я. -- Жакарас, кажется, просыпается. Кстати, и заря занимается. Не забудьте, что я вам сказала!..
   Жакарас зевнула, и внутренность кареты сразу наполнилась противным запахом винного перегара. Пот струйками стекал по ее отвислым щекам на тройной подбородок. Торговка недоуменно озиралась, словно она не могла понять, где находится.
   Аделина не плакала больше. Время от времени она украдкой бросала на меня быстрый взгляд, как будто спрашивая: "Правда, что вы меня вырвете из когтей этой ужасной женщины?"
   Наша карета быстро катила вперед. Она останавливалась на почтовых дворах только для того, чтобы сдать и принять почту. Но, как ни кратки были эти остановки, Жакарас всякий раз успевала выпить кружку вина или большой стакан водки у стойки трактира. Чем ближе мы подъезжали к Парижу, тем больше и больше она пьянела. Случалось, что, возвращаясь из трактира, она подолгу не могла вскарабкаться обратно на свое место в карете.
   -- Это хорошо, что она так напивается, -- говорила я Аделине. -- Тем легче нам будет отделаться от нее в Париже!
   Бедная девушка с благодарностью и надеждой смотрела на меня.
   Я воспользовалась очередной отлучкой Жакарас на одной из остановок, чтобы посвятить кучера в наши планы. Этот славный малый, -- вы видели его в Сольё, -- ответил мне:
   -- Я рад, что вы решились на это! Я с большим удовольствием помогу бедной девочке. Вот как мы сделаем. В Париже я остановлю карету перед кабачком "Золотое солнце". Жакарас, конечно, побежит к стойке. Я пойду за ней и угощу ее лишним стаканчиком водки. Пока мы будем пить, вы выйдете из кареты и скроетесь. О вещах не беспокойтесь: я спрячу их, а на следующий день вы получите их у меня на почтовой станции.
   Не прошло и двух дней после отъезда из Сольё, как вечером, перед заходом солнца, мы увидели Париж. На площади Бастилии, которую революция переименовала в "Площадь славы", почтовая карета остановилась перед кабачком "Золотое солнце". Кучер открыл дверцу и, мигнув мне глазом, громко спросил:
   -- Кто поднесет стаканчик водки кучеру?
   -- Я, я, -- поспешно ответила Жакарас.
   Она совсем охрипла от непрерывного пьянства. Шатаясь, она поднялась со своего места и, наступая на ноги другим пассажирам, пошла к выходу из кареты. Кучер помог ей спуститься на землю и, взяв под руку, повел в кабак.
   Настал удобный момент. Я сделала знак Аделине, взяла на руки Кларе, и, оставив на месте все вещи, мы быстро вышли из кареты. Остальные пассажиры провожали нас удивленными взглядами. Через полминуты мы уже смешались с густой толпой, сновавшей по площади.
   Бегство удалось. Теперь оставалось только узнать дорогу к дому столяра Планшо.
   Спросив у первого встречного, как разыскать переулок Гемене, мы бросились бегом в указанном направлении, часто оборачиваясь, чтобы удостовериться, что Жакарас не следует за нами. Но, к счастью, ее не было видно.
   Двери нам открыл сам Планшо. Я назвала себя и, указывая на Аделину и Кларе, сказала:
   -- Это дети Воклера.
   Планшо и его жена Жанетон приняли нас, как родных. И не прошло и получаса, как мы сдружились с ними так, словно всю жизнь были знакомы. Мы не уставали рассказывать, а они -- слушать о нашей родине, о тебе, Воклер, о марсельском батальоне, который должен был скоро прибыть... Теперь вы сами понимаете, что нужно сохранить тайну Аделины и продолжать выдавать ееза нашу дочь.
   -- Ты права, Лазули, -- сказал Воклер. -- Я хорошо знаю Планшо, -- это добрейший человек. Но, если бы он узнал, что Аделина -- дочь маркиза, он поднял бы невероятный шум и способен был бы выгнать ее из дому.
   Обернувшись ко мне, Воклер добавил:
   -- Держи язык за зубами, мой мальчик! Для этой девочки вернуться в свою семью -- значит сунуть голову прямо в волчью пасть! Мне кажется, что Жакарас, Сюрто и старая маркиза -- одна шайка. Эта тройка, надо думать, решила извести маркиза д'Амбрена, Роберта и Аделину, чтобы завладеть наследством. Мне нет дела до маркиза и его сынка -- пусть погибают, они это заслужили. Но Аделину мне жалко, и мы ее спасем!
   В это время раздался стук в дверь, и в комнату вошла жена Планшо. Снова начались объятия, поцелуи, рукопожатия, расспросы. Затем Жанетон затараторила:
   -- Вот молодцы! Ай да наши красные южане! Они ничего не боятся! Не то, что эти дохлые парижане! У здешних холодная кровь, как у рыб. Они сами не знают, чего хотят. Вот языком они умеют молоть без устали! В этом деле они мастера. Надеюсь, вы не последуете их примеру, и, если вам удастся захватить Капета в его дворце, вы не удовольствуетесь тем, что покажете его народу из окна [20 июня 1792 г. вооруженная манифестация парижан проникла в королевский дворец. Манифестанты потребовали от короля утвердить декреты Законодательного собрания против контрреволюционных священников и вернуть трех министров, не пользовавшихся доверием короля, которым он дал отставку 13 июня. Король, вынужденный показаться народу в красном колпаке и пить за здоровье нации, отказался категорически удовлетворить требования манифестантов. Жирондисты, пытавшиеся вначале использовать выступление парижан для нажима на короля, в это время сами уже боялись активности масс и постарались, чтобы это народное выступление не вышло из рамок мирной демонстрации. Пробыв до вечера во дворце, толпа покинула его, не причинив никакого вреда королю], как это сделали они! Да, вот о чем я хотела вас предупредить: ваши товарищи идут сегодня на празднество в Елисейские поля. Знайте, что там соберутся и аристократы; они будут задирать вас, чтобы вызвать скандал. Они вооружены до зубов и готовы на все. Следите за ними хорошенько, не спуская глаз. И не говорите мне потом, что вас застали врасплох!
   -- Жанетон говорит дело, -- сказал Воклер. -- Нам надо быть настороже. Если так, придется идти к товарищам сейчас же. Собирайся, Паскале!
   Повернувшись к Жанетон, он добавил, указывая на свои пистолеты:
   -- Вот два добрых сторожевых пса. С их помощью мы прямехонько пойдем своей дорогой, невзирая ни на какие козни аристократов!.. Кстати, Жанетон, там, на празднике, должен быть Сантерр. Знаете ли вы его? Что вы думаете об этом парижанине? Надежный ли он человек?
   Жанетон оглянулась и тихо заговорила:
   -- Поверьте, я не хочу запугивать вас, но советую прийти на праздник всем вместе и держать оружие наготове!.. Вы спрашиваете о Сантерре? Поговорите-ка о нем с Планшо, он его хорошо знает и может вам сказать, какая цена этому молодчику...
   Голос Жанетон упал до шепота.
   -- Вчера, после захода солнца, он украдкой пробрался в королевский дворец. Наши видели это. Но не беспокойтесь: за ним следят в оба глаза. Мы с Планшо знаем все, что происходит в Париже, -- недаром мой старик каждый вечер ходит в Якобинский клуб [Якобинский клуб -- один из наиболее известных революционных клубов, возникший в начале революции и сыгравший в ней выдающуюся роль. Свое название получил по монастырю святого Якова, в котором он помещался. На первых порах Якобинский клуб объединял все прослойки буржуазии и часть мелкой буржуазии, но с дальнейшим углублением революции, концу 1792 г., классовый состав Якобинского клуба определился как мелкобуржуазный. Позднее, во время наивысшего подъема революции, в 1793-1794 гг., Якобинский клуб получил значение политической партии, руководившей проведением революционной диктатуры общественных низов]. Вот это настоящие люди, якобинцы! Они-то не зарастут мхом! Якобинцы заказали нам семь гильотин... сами понимаете, к чему это...
   Вдруг, спохватившись, она вихрем кинулась вниз и уже с лестницы крикнула:
   -- Я забыла, что должна сварить клей своему старику. Заказ-то ведь спешный: все семь гильотин должны быть сданы в две недели!
   Когда стук ее шагов затих в первом этаже, я спросил у Воклера:
   -- А что это такое, гильотина?
   -- Понятия не имею, -- сказал Воклер. -- Якобинцы заказали гильотины для своего клуба, может быть, это скамьи для сидения или столы?
   -- Я не больше твоего знаю, что такое гильотина, -- возразила Лазули, -- но только это не скамья и не стол. Хотите посмотреть на нее? В маленькой комнате есть одна, -- она заменяет Аделине кровать.
   Любопытные, как дети, мы пошли в комнату Аделины. Здесь на полу лежал ящик шириной в четыре и глубиной в два локтя. К бокам его были приделаны две длинных доски с глубокими желобками. Концы досок были скреплены перекладиной, а к середине перекладины был прибит блок.
   -- Вы видите, гильотина должна стоять перекладиной кверху, -- сказала Лазули. -- У Планшо оказалась только одна лишняя кровать, а так как нас трое, он принес эту штуку. Он сказал, что между ящиком и перекладиной гильотины поместится не только маленькая Аделина, но даже самый высокий взрослый человек.
   Воклер со всех сторон осматривал странное сооружение. На лице его было написано глубокое недоумение. В конце концов он разочарованно покачал головой, словно говоря: "Не могу понять, для чего служит эта штука!.."
   Я осмелился высказать предположение:
   -- Может быть, это часть разборной триумфальной арки, которую готовят к празднику?
   -- Кажется, мальчонка прав, -- ответил Воклер. -- Весьма возможно, что эта штука действительно предназначается для поддержки арки. Однако, пора нам идти в казарму, Паскале!
   Мы попрощались с Лазули, Аделиной и Кларе и вышли на улицу.
   Я с большим любопытством смотрел на встречных пешеходов, коляски, носилки, восторгался позолоченными и разрисованными вывесками над дверьми лавок.
   Скоро мы дошли до площади Бастилии.
   Утром мы только мимоходом видели развалины огромного замка. Усеянные толпой, они казались очень живописными. Теперь же эти руины производили суровое и величественное впечатление.
   Мы обошли кругом замка и затем направились к тому самому кабачку "Золотое солнце", куда кучер уводил Жакарас пить водку.
   Войдя в кабачок, я сначала в ужасе отпрянул: посредине общего зала на поперечной балке висели генерал в полной форме и женщина с короной на голове. Только приглядевшись, я понял, что это не люди, а чучела.
   -- Знаешь, кто это? -- спросил Воклер. -- Генерал -- это Лафайет [Маркиз Мари-Жозеф де Лафайет (1757-1834) -- политический деятель из среды либерального дворянства. В начале революции Лафайет, пользовавшийся доверием верхушки буржуазии, сделался весьма влиятельным лицом и был после взятия Бастилии назначен командиром Национальной гвардии. Но с дальнейшим развертыванием революционной активности масс Лафайет показал себя сторонником королевской контрреволюции и врагом народных масс], а женщина -- королева. Каждый вечер патриоты этого квартала собираются в кабачке, срывают чучела с веревок, тащат их на самый верхний этаж дома и выбрасывают из окна при восторженных кликах толпы. Когда-нибудь они проделают то же самое в королевском дворце, но уже не с чучелами...
   Выйдя из кабачка, мы пошли по набережной Сены. Сена -- это река, протекающая по Парижу. Она значительно уже Роны, вода ее грязна и масляниста, и течение такое медленное, что нужно долго всматриваться, чтобы определить, в какую сторону течет река.
   День был уже на исходе, когда мы добрались до отведенной батальону казармы.


Глава двенадцатая
АРИСТОКРАТЫ ПОДНИМАЮТ ГОЛОВУ


   Елисейские поля, где парижские патриоты собирались чествовать нас, находились довольно далеко от казармы, и мы добрались туда уже в полной темноте.
   Банкет должен был происходить в общем зале харчевни под названием "Большой салон". И точно, этот салон был большим: стол был накрыт на шестьсот персон!
   Елисейские поля были запружены шумной, веселой толпой. Марсельцев приветствовали радостными возгласами: "Да здравствует нация! Да здравствуют федераты!" Но враги народа, замешавшиеся в толпу, кричали: "Да здравствует король! Да здравствует королева!" Молодые дворянчики, одетые в форму национальных гвардейцев, организовали другой банкет в соседнем с "Большим салоном" кабачке. Эти королевские прислужники хотели испортить нам праздник и устроить потасовку. Им действительно удалось привести в исполнение этот замысел, но не на радость себе...
   Когда мы сели за стол, аристократы запели под окнами "Большого салона" песни, в которых восхвалялись тиран Капет и Австриячка. Но тут весь народ, все добрые патриоты возмутились и стали кричать:
   -- К черту иностранцев! Долой Австриячку! Долой тирана!
   Королевские приспешники, видя, что в толпе много женщин и детей, расхрабрились и, обнажив шпаги, бросились на народ. Тогда патриоты позвали нас на помощь:
   -- Храбрые марсельцы, помогите нам!
   Вопреки уговорам Сантерра, кричавшего что было мочи: "Не двигайтесь с места, сидите за столом, это все пустяки!", мы все мгновенно вскочили на ноги и бросились на улицу, кто через дверь, кто через окно. Обнажив на ходу сабли и вытащив из-за пояса пистолеты, мы ринулись на аристократов.
   Но трусы, едва завидев нас, пустились наутек. Тех, кто замешкался или не мог бежать так быстро, как остальные, мы угощали пинками. В конце концов все аристократы спрятались за оградой королевского дворца. Мы прекратили преследование: гнев наш прошел, и мы весело хохотали, вспоминая, как гнали аристократов.
   Один из них, толстяк с огромным животом, не удержал равновесия и свалился с моста в ров. Мне стало жалко его, и я протянул ему руку, чтобы помочь выбраться. Когда он поднялся на ноги, я увидел, что это настоящий великан, рослый и толстый, как башня. Это не испугало меня -- я приставил к его жирному брюху острие сабли и потребовал:
   -- Кричи "Да здравствует нация!", не то я проткну тебя насквозь.
   Весь измазанный липкой грязью, перепуганный насмерть и дрожащий, великан ответил мне:
   -- Я граф Моро де Сен-Мерри...
   -- А мне на это наплевать! Кричи: "Да здравствует нация!"
   И острием сабли я слегка уколол его.
   -- Да здравствует нация! Да здравствует нация! -- закричал он во весь голос.
   Тогда я отпустил его, и толстяк бегом затрусил ко дворцу.
   Возвращаясь обратно в "Большой салон", мы увидели второй отряд национальных гвардейцев: держа ружья наизготовку, они спешили на помощь к товарищам, которых мы только что прогнали.
   Командовавший этим отрядом офицер внезапно выхватил пистолет и, наведя его на ближайшего марсельца, спустил курок. Но пистолет дал осечку. Тогда марселец, в свою очередь, выстрелил из пистолета и убил офицера наповал.
   Неожиданная гибель командира внесла смятение в ряды аристократов. Они остановились, потоптались на месте, потом дрогнули и побежали врассыпную -- кто куда. Но теперь мы не довольствовались тем, что пинали их в зад.
   Озлобленные предательским нападением, мы обнажили сабли и погнались за аристократами, нещадно колотя их ножнами по спине.
   Когда последние беглецы скрылись из виду, мы подсчитали трофеи: оказалось, что мы взяли в плен человек двенадцать. Сантерр и тут повел себя, как изменник. Он умолял нас отпустить пленников, клялся, что они добрые патриоты, ручался за них головой. Он говорил долго и так настаивал на своем, что в конце концов мы поддались и отпустили пленников. Однако празднество было сорвано.
   Мы захватили с собой угощенье со столов, вернулись к себе в казарму, и там без помехи славно попировали. Мы ели, пили и пели так же весело и беззаботно, словно были на своем родном юге.
   Барбару и Дантон присоединились к нам в казарме и порадовали нас обещанием, что не позже как через три дня мы пойдем к королевскому дворцу.
   -- Если Законодательное собрание и Парижская национальная гвардия не станут на нашу сторону, -- говорили они, -- мы сами спасем отечество и опрокинем трон тирана!
   Сантерру ничего не оставалось, как снова обещать, что его батальоны выступят вместе с нами через три дня.
   Остаток ночи мы спокойно проспали в казарме.
   На следующее утро мы встали с первыми петухами.
   В казарме остались только дневальные -- все остальные марсельцы рассыпались по городу. Одни отправились к королевскому дворцу, чтобы снять с него план и осмотреть все мосты, улицы и переулки, прилегающие к нему; другие пошли в Законодательное собрание послушать, о чем там говорят; наконец, третьи просто болтались по улицам, глазея на лавки.
   Воклер и я, естественно, бегом бросились в переулок Гемене, к Лазули, Кларе и Аделине.
   Когда мы вошли в мастерскую, Планшо отозвал Воклера в сторону и с таинственным видом шепнул ему:
   -- Якобинский клуб заказал мне еще семь штук! Итого четырнадцать! Я думаю, Воклер, ты не откажешься приложить к этому делу руки? Четырнадцать гильотин за две недели -- это нешуточный заказ! Без помощника мне ни за что не справиться с ним... А гильотины нужны революции!
   -- Ну, разумеется, компаньон Планшо: и руки приложим и плечом подтолкнем, если это нужно революции. Дай мне только с женой поздороваться, а там я надену передник и посмотрю, не забыл ли я, как надо работать рубанком!
   Лазули, услышав голос мужа, уже бегом спускалась по лестнице, перескакивая сразу через четыре ступеньки. Аделина и Кларе следовали за ней.
   Бросившись на шею Воклеру, Лазули засыпала его вопросами:
   -- Взяли ли вы уже королевский дворец? Все ли благополучно в батальоне?.. Нет ли убитых или раненых?..
   Воклер никак не мог втолковать ей, что ничего не произошло; Лазули не слушала возражений и тараторила без умолку. Старик Планшо, глядя на эту сцену, только ухмылялся, заложив руки в карманы рабочего передника.
   Наконец, Воклеру удалось вставить слово.
   -- Напрасно вы волновались тут, Лазули, -- сказал он. -- Батальон только через два дня выступит на штурм дворца! Пока что мы и в глаза не видели тирана... Ну, Паскале, за работу!
   Я сиял мундир, положил на стол пистолеты и саблю и засучил рукава до локтей. Покончив со всеми этими приготовлениями, я сказал Планшо:
   -- Что мне делать? Я готов.
   -- Вот отлично, мой мальчик! Стань-ка к этому верстаку, возьми рубанок и угольник и обстругай мне эти двенадцать досок для гильотин. Вот до этого места, где черная линия. Работы тебе хватит на несколько дней.
   Воклер, в свою очередь, стал к другому верстаку.
   -- Вот это дело, компаньон Воклер, -- сказал Планшо. -- Ты -- искусный столяр, тебе можно поручить более тонкую работу. Я займусь механизмами, а ты приготовь плахи и вырежь в досках желобки, да смотри поаккуратней, чтобы были ровные, как нотные линейки!
   -- А мы? -- в один голос воскликнули Лазули, Аделина и Кларе. -- А нам что делать? Неужели мы ни на что негодны?
   -- Как же, как же, работы хватит на всех! Вы будете варить клей, чтобы склеить все части гильотины.
   Я принялся за работу. Стружки так и полетели во все стороны -- то длинные, то короткие, тонкие и вьющиеся колечками, как шелковистые волосы Аделины. Скоро весь пол вокруг меня был усеян ими и в мастерской так сильно запахло смолой, что на секунду мне почудилось, будто я снова нахожусь в лесах на склонах родных гор...
   Кларе уселся на полу возле моего верстака и стал играть со стружками. Аделина следила за тем, как я работаю, и если мне нужно было подать какой-нибудь инструмент -- молоток или угольник, -- она стремглав бросалась за ним.
   -- Скажите, дядюшка Планшо, -- обратилась она к старому столяру, -- где будет происходить праздник гильотин? Вы поведете нас на него?
   Планшо недоуменно посмотрел на нее, потом так расхохотался, что у него слезы на глазах выступили.
   -- Да, да, разумеется, -- ответил он, продолжая смеяться, -- я сведу вас посмотреть, как будут работать голубушки! Это точно будет народный праздник, такой праздник, какого вы в жизни своей не видали!
   Мы не стали расспрашивать Планшо, почему его так насмешил вопрос Аделины, -- ни Воклеру, ни мне не хотелось признаться, что мы не знаем, для чего служат гильотины. Но Аделина не унималась.
   -- А будут ли танцевать на празднике гильотин? -- продолжала она свой допрос.
   -- Как же, как же, -- отвечал старик, подмигивая нам глазом, -- такие хороводы будут, каких вы еще не видали! Что за праздник без плясок?
   -- И гильотины будут убраны зеленью и цветами? Правда?
   -- Насчет зелени -- не знаю. Но красного там будет достаточно...
   -- Дядюшка Планшо, -- воскликнула Аделина, -- дайте мне кисточку и краску: я напишу свое имя на гильотине, на которой сейчас сплю, -- таким образом я отличу ее среди других в день праздника!
   Аделина была единственной грамотной в доме. Мы с интересом следили за тем, как она, буква за буквой, выводила на перекладине гильотины свое имя:

"АДЕЛИНА"

   До сих пор я отчетливо вижу эти большие черные буквы на свежеобструганном дереве...
   Следующие восемь дней прошли в напряженной работе -- кто стругал, кто пилил, кто клеил.
   Поздно вечером мы уходили из мастерской Планшо в казарму, проводили там ночь, а утром возвращались обратно.
   И всякий раз, не успевали мы переступить порог дома Планшо, нас засыпали одними и теми же вопросами.
   -- Взяли вы дворец? Сколько убитых?
   -- Нет, черт возьми, не взяли и не пытались брать! Вчера нам помешал Сантерр, объявивший себя больным. Позавчера -- Петион, мэр Парижа, который заявил: "Сейчас не время выступать. Притаитесь, не трогайтесь с места, иначе все погибнет. Ждите, не то будет плохо!"
   "Ждите, не то будет плохо!" Сколько раз уже мы слышали эту фразу от мэра, от депутатов, от всяких других парижских болтунов!.. Мы устали уже от ожидания, а они все твердили свое: "Не то будет плохо!"
   В один прекрасный день рябой Марган, у которого лопнуло терпение, силой прорвался на трибуну Законодательного собрания.
   Показав свой огромный волосатый кулак депутатам, он закричал:
   -- Вам всюду мерещатся всякие страхи. Вы всего на свете боитесь! Слушайте же наше слово, слово марсельских патриотов! Красные южане прошли форсированным маршем триста лье под палящими лучами солнца и в ночном тумане, разутые, раздетые и голодные, -- вы пожалели дать нам даже корку черного хлеба! Мы шли в Париж, чтобы спасти революцию. Так знайте же, что мы, которых до сих пор ничего не страшило, теперь боимся: нас пугает ваша трусость! Мы боимся оставить в ваших руках судьбу революции, ибо видим, что вы не сумеете защитить ее!
   Марган говорил правду: весь батальон устал от ожидания и от неопределенности. Видя, что мы никого не трогаем, аристократы снова начали задирать носы. Богатые лавочники, эти пиявки, насосавшиеся народной крови, снова велели нарисовать на своих вывесках лилии [Лилии были эмблемой королевского дома Бурбонов] и выставили в окнах плакаты: "Да здравствует король! Да здравствует королева! К черту нацию!" Ночью и среди бела дня они таскали в королевский дворец оружие -- пистолеты, сабли, ружья, порох и пули...
   А мы тем временем отсиживались в своей казарме, вялые и неподвижные, как вбитые в реку сваи...
   Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день мы не взбунтовались. Подняв страшный шум, мы заявили, что выступим сами на штурм дворца, не ожидая ничьей помощи. Тогда Барбару и Дантон договорились с брестскими федератами и с революционными гвардейцами о совместном выступлении. Они предложили нам переселиться в Клуб кордельеров [Клуб кордельеров -- наиболее демократический клуб эпохи революции, возникший весной 1790 г. и получивший свое название по имени монастыря, в котором он помещался. Кордельерский клуб с самого начала объединял широкие слои мелкой буржуазии и демократической интеллигенции], откуда можно было внезапным ударом напасть на королевский дворец.
   Дантон сам пришел за нами.
   -- Свобода, равенство и братство или смерть! -- восклицал он, раздавая каждому из нас по десяти пуль.
   И он повел батальон к кордельерам, где нас уже ждал Барбару.
   -- Марсельцы! Патриоты! -- начал свою речь марсельский депутат. -- Хочет того Париж или не хочет, завтра, -- слышите вы меня? -- завтра загудит набат! Наперекор мэру Петиону -- этот изменник за взятку в семь тысяч экю обещал аристократам немедленно удалить вас из города, -- вопреки трусливому Законодательному собранию, назло богу и дьяволу -- завтра все мы либо умрем, либо отпразднуем победу на дымящихся развалинах королевского дворца!
   Вот это были настоящие слова!
   Назавтра все четырнадцать гильотин были уже готовы в мастерской Планшо. Они стояли рядами, гладкие, отполированные, сверкающие свежим лаком.
   -- Им не хватает только "бритвы Равенства", -- сказал Планшо. -- Но это касается не нас, столяров, а слесарей.
   Воклер и я задолго до сумерек сняли рабочие передники и сложили на полки инструменты.
   С самой зари по улицам катились вереницы телег, проходили патрули, барабаны били сбор. Улицы и площади кишели возбужденными толпами, среди которых с трудом пробивали себе дорогу отряды конной королевской жандармерии.
   Видя, что мы собираемся в казарму до наступления ночи, Лазули и Аделина встревожились. Они поняли, что, наконец, назревают какие-то события.
   Между тем Воклер и я, не сговариваясь, перезарядили пистолеты и отточили сабли на точильном камне. Когда мы стали прощаться, женщины не могли скрыть волнения. Они обнимали нас, проливая слезы, напутствовали нас всяческими добрыми пожеланиями:
   -- Только берегите себя! Не лезьте первыми в драку! Если, от чего избави боже, вас ранят, даже просто поцарапают, тотчас же возвращайтесь сюда! Ты слышишь, Воклер? Береги мальчика! Паскале, не отходи ни на шаг от Воклера! Держитесь все время вместе!
   И снова нас обнимали и целовали, и снова лились слезы.
   Пока мы прощались с Лазули, Кларе и Аделиной, Планшо поднялся во второй этаж, к себе в комнату, и вышел из нее, одетый в форму Парижской национальной гвардии. Неказист был старик Планшо в этом мундире!
   Это был маленький, худенький человечек, с длинным крючковатым носом, беззубый, с отвислой нижней губой и, как все столяры, кривобокий: правое плечо у него было значительно выше левого. На голове у него болталась непомерно большая треуголка, широкий мундир свисал чуть не до пят, и чулки лежали складками на тонких, как кнутовище, кривых ножках.
   За Планшо, рыдая, бежала Жанетон. Она кричала:
   -- Не позволю тебе ходить туда! Обойдутся и без тебя? Ты слишком стар, чтобы воевать! Пусть дерутся молодые?
   И, обращаясь к Воклеру, она добавила:
   -- Скажите Планшо, что ему там не место! Он только стеснит вас! Разве вы не видите, что сабля больше, чем он сам, что он не сможет даже вытянуть ее из ножен? Планшо, послушайся меня, не ходи!
   Но Планшо не хотел ничего слушать, на него не действовали никакие уговоры.
   -- Революция зовет нас! -- кричал он. -- Мы должны победить или умереть!
   -- А что будет со мной, если тебе сломают ногу или отнимут руку! -- рыдала Жанетон.
   -- Свобода или смерть! -- отвечал Планшо. -- Дайте мне топор! Я отточил его, чтобы снести голову тирану!
   Видя, что уговорами ничего не добьешься, хитрая Жанетон пустила в ход другие средства. Всплеснув руками, она пронзительно крикнула: "Ай, ай!" и упала навзничь на груду стружек.
   Это должно было означать обморок. Планшо испугался.
   -- Ах, боже мой! -- вскричал он. -- Жанетон дурно! Скорей принесите уксус!
   Аделина и Лазули бросились наверх за уксусом и нюхательной солью.
   Воклер и я переглянулись и, воспользовавшись общим замешательством, улизнули.
   Что за сумятица была на улицах, какая давка, какая толчея! Местами шага нельзя было сделать ни вперед, ни назад... По мостовой среди шарахающейся, испуганной и взволнованной толпы скакали отряды конных королевских жандармов; изредка проходили кучки аристократов. Они кричали: "Да здравствует король! Смерть разбойникам!". Но, чем ближе мы подходили к площади Бастилии, тем чаще нам встречались отряды патриотов. С возгласами "Долой тирана! Да здравствует нация!" они прокладывали себе дорогу к площади. Над толпой реяли знамена: красные -- патриотов, черные -- роялистов.
   Женщины с непокрытыми растрепанными волосами, босоногие дети, мужчины, вооруженные пиками, зазубренными саблями, заржавленными ружьями, следовали за отрядами патриотов.
   Когда мы выбрались из толпы и попали на тихую набережную Сены, мы увидели направлявшийся к королевскому дворцу отряд напудренных, завитых, напомаженных аристократов, в шелковых чулках и подвязках с серебряными застежками. Вооруженные сверкающими саблями и новенькими пистолетами, они несли бело-голубое, королевских цветов, знамя, на котором было написано:

"Да здравствует победоносный приход в Париж прусской и австрийской армий!"

   Огромный и красный, как раскаленные угли, шар солнца опускался за горизонт позади Сенской плотины; воды реки казались потоком крови; черная громада моста необыкновенно отчетливо вырисовывалась на багряном фоне неба.
   -- Гляди, -- сказал Воклер, указывая пальцем на дома, башни, колокольни, купола, словно сочащиеся кровью в свете заходящего солнца, -- гляди, Паскале, сколько крови кругом! Видно, завтра будет жестокая бойня...
   К кордельерам мы пришли, когда уже окончательно стемнело. Весь батальон был в сборе. По казарме ходили Барбару и Дантон.
   -- Я говорил вам и сейчас повторяю, -- твердил Барбару, -- что на этот раз Сантерр не обманет!
   Видя, что федераты все еще сомневаются, Барбару расстегнул сюртук и, указывая на свой кушак, добавил:
   -- Глядите, вы, вероятно, заметили, что я всегда носил за поясом два пистолета? Сегодня их нет у меня. Почему? Да потому, что я отдал их двум патриотам, которым верю, как самому себе. Одному из них я сказал: "Ты знаешь командира Парижской национальной гвардии Манда? [Маркиз Жан-Антуан де Манда -- сторонник короля, командовал Парижской национальной гвардией в 1792 г. Он был убит 10 августа 1792 года] Так вот, с этой минуты ты не должен спускать с него глаз ни днем, ни ночью, и если ты увидишь, что он хочет повернуть свои батальоны против преданных революции войск, убей его на месте из этого пистолета! Родина и свобода не забудут твоей услуги!" И добрый патриот ответил мне: "Клянусь сделать это или умереть!" Второму патриоту я сказал: "Ты знаешь Сантерра? С этой минуты ни днем, ни ночью ты не должен спускать с него глаз, и если, когда ударит набат и барабаны пробьют сбор, Сантерр не станет во главе своих батальонов и не поведет их на помощь войскам революции, ты должен из этого пистолета убить его на месте! Родина и свобода не забудут твоей услуги!" И второй добрый патриот ответил мне: "Клянусь сделать это или умереть!" Теперь, -- продолжал Барбару, -- во всем Париже остался только один человек, который может помешать нашему выступлению, -- это мэр Парижа, Петион. Для него мы придумали другое: пятьдесят испытанных и преданных революции якобинцев заняли все входы и выходы городской ратуши и не выпускают из виду Петиона. Они не позволят ему ни разговаривать, ни писать кому бы то ни было до тех пор, пока дворец не будет разрушен, а король и королева не станут пленниками народа!
   -- А какое нам дело до того, хотят ли парижане выступить или не хотят! -- вдруг вскричал Марган, вскакивая на стол посреди комнаты и размахивая заряженным ружьем. -- Разве парижане способны что-либо предпринять для защиты свободы? Мы здесь торчим уже восемь, даже девять дней и, сложив руки на животе, ждем, пока парижане соизволят раскачаться!.. Это мокрые курицы, а не борцы! Они призвали нас на помощь, а теперь, когда мы пришли, они пытаются удрать в кусты! Они боятся нас! И они правы, что боятся! Мы пришли из Марселя, Тулона, Авиньона, со всего юга, чтобы спасти родину и защитить революцию! Нет такой силы, которая могла бы задержать нас: наперекор всем, не оглядываясь по сторонам и не обращая внимания ни на что, мы бросимся на приступ! Потому что у южан только один девиз: "Свобода или смерть!"
   -- Правильно, Марган! -- крикнул Сама.
   Он вскочил на другой стол и поднял высоко над головой плакат с текстом "Декларации прав человека и гражданина".
   -- Правильно, Марган! Мы все думаем так, как ты!
   И весь батальон восторженно зааплодировал Маргану.
   В другом конце комнаты заговорил третий марселец, и все умолкли, слушая его речь.
   -- Национальное собрание -- это сборище трусов! Мэр Парижа, Петион, -- изменник! Это он сказал: "Дайте мне семь тысяч экю, и я удалю марсельцев из города!" Пусть попробует сунуться к нам с деньгами! Мы ему покажем, кто такие марсельцы и продаются ли они за деньги! Видите вы этот пистолет? Если марсельский батальон до рассвета не пойдет на приступ королевского дворца, я пущу себе пулю в лоб, чтобы кровью своей смыть позорное пятно!
   -- Верно! -- закричал другой федерат. -- Ты прав, патриот! Я уверен, что среди нас нет ни одного подлеца, который помышлял бы о возвращении на юг прежде, чем не будет свергнут тиран! Свобода или смерть!
   Батальон восторженно аплодировал ораторам и, чем грознее звучали их речи, тем больший отклик встречали они у слушателей. Это объяснялось тем, что шли слухи, будто Национальное собрание ищет предлога для удаления марсельского батальона из столицы. Кроме того, говорили, что Парижская национальная гвардия не только не собирается присоединяться к батальонам патриотов, но выступит против них на защиту короля...
   Дантон, слушая, какими проклятьями осыпаем мы медлительных парижан, потемнел, как грозовая туча. Однако он дал нам всем выговориться и только после этого взял себе слово. Мы понимали далеко не все в его речи, -- ведь он говорил по-французски, -- но ни одна его мысль не осталась непонятой.
   Дантон начал с того, что мы не правы, считая всех парижан своими врагами. Он подробнейшим образом изложил нам принятый на завтра план действий.
   Вот в каком порядке должны были двигаться революционные войска:
   1) батальоны патриотов округа Славы должны следовать к площади Карусель, то есть к дворцу тирана, через Гревскую площадь и мост Сен-Жан;
   2) батальоны округа Сен-Марсо должны пересечь Конный рынок, пройти по набережным Сены и перейти на другой берег реки по Новому мосту;
   3) одновременно марсельцы совместно с батальоном брестских федератов и студентами должны пройти по набережной, перейти Сену по мосту Сен-Мишель и вступить на площадь Карусель через Луврскую галерею.
   -- План этот продуман до конца, -- закончил свою речь Дантон. -- Ручаюсь, что все участники похода будут на своих местах! Пушка на Новом мосту подаст сигнал к общему наступлению, и тотчас же со всех колоколен Парижа загремят звуки набата.
   Мы слушали Дантона, затаив дыхание. У многих на глазах выступили слезы. Когда он кончил свою речь, мы чуть не задушили его в объятиях.
   -- Дай бог, чтобы все произошло так, как ты сказал, патриот, -- говорили ему федераты.
   Мы только сели ужинать, -- весь рацион на этот день состоял из куска хлеба с головкой чесноку, -- как вдруг на улице, перед казармой, раздался выстрел. Весь батальон мгновенно вскочил на ноги и схватился за оружие. Не слушаясь уговоров майора Муассона, Барбару и Дантона, мы высыпали на улицу. Напрасно депутаты умоляли нас вернуться в казарму, говоря, что час выступления еще не настал, -- мы стали в ряды, и двое наших барабанщиков, без приказа, одновременно стали выбивать дробь похода: "Ран, ран, ра-та план!"
   Сердце отчаянно колотилось у меня в груди. Я сам не знал, почему я так волнуюсь. У меня дрожали и подкашивались ноги, меня била лихорадка. Я жевал и пережевывал кусок хлеба, который начал есть, когда на улице раздался выстрел, но не мог проглотить, точно тугая петля сдавила мне горло.
   Батальон зашагал по темным улицам. Башенные часы только что пробили полночь. Темное небо было усыпано яркими звездами. Мы шли за барабанщиками, храня глубокое молчание. Каждый ощупывал на ходу пороховницу и пули, чтобы удостовериться, что все в порядке, что ничто не забыто в казарме.
   Из узких, тихих переулков мы вышли на широкую набережную Сены. Вдоль обоих берегов и на мостах горели длинные ряды фонарей. Что здесь творилось! Шум, крики, пение, стук копыт, скрип колес, словно началось великое переселение народов! Конные патрули королевских жандармов скакали галопом взад и вперед. Входы на мосты были преграждены и охранялись отрядами аристократов. На противоположном берегу реки с грохотом мчалась артиллерия, на рысях проходили полки кавалерии; они сосредоточивались на подступах к королевскому дворцу, темная громада которого резко выделялась на фоне звездного неба.
   Неожиданно наш батальон остановился, не доходя моста Сен-Мишель, через который лежал наш путь. Барабанная дробь умолкла, и ряды смешались: все хотели подойти поближе к мосту, чтобы увидеть, кто преградил нам дорогу.
   Но майор Муассон приказал нам стоять на месте, и один направился навстречу командиру отряда, охраняющего мост Сен-Мишель. Через минуту он возвратился и сообщил, что Национальная гвардия получила приказ никого не пропускать через мост.
   Услышав это, мы пришли в неистовство. В рядах поднялся крик, что надо с боем прорваться через кордон национальных гвардейцев.
   -- Молчать! -- крикнул майор Муассон. -- Тише!
   И он вполголоса объяснил нам, что нельзя начинать сражение прежде, чем выстрел из пушки не подаст сигнала к общему выступлению.
   -- А где эта сигнальная пушка? -- спросил Марган.
   Он был бледен, как полотно, и пальцы его рук сжались в кулаки.
   -- Там, на Новом мосту. К несчастью, этот мост тоже занят Национальной гвардией.
   -- Если только за этим остановка, -- сказал Марган, -- то я пойду и выстрелю из пушки.
   -- Нет, этого не стоит делать, -- ответил майор. Положитесь на меня: я клянусь вам, что в назначенный час мы перейдем через мост и первыми займем позицию перед дворцом тирана.


Глава тринадцатая
ШТУРМ ТЮИЛЬРИЙСКОГО ДВОРЦА


   В то время, как федераты спорили с майором, Марган подмигнул Пелу и мне, и мы втроем, незаметно отделившись от отряда, подошли поближе к мосту.
   Пикет из трех национальных гвардейцев преградил нам путь. Марган, который хорошо говорил по-французски, завел с ними дружеский разговор.
   По счастливой случайности оказалось, что все три гвардейца -- ремесленники и добрые патриоты, преданные нации и революции.
   Уверившись в этом, Марган сказал им:
   -- Докажите, что вы настоящие патриоты: дайте нам на короткое время ваши мундиры и шапки. Мы сходим к Новому мосту и тотчас же вернемся обратно. Сделайте это ради спасения нации!
   Молодцы-парижане, не спрашивая объяснений, стали снимать с себя мундиры и шапки.
   Ни я, ни Пелу еще не понимали, зачем понадобилась Маргану форма национальных гвардейцев. Но тот быстро объяснил нам свой замысел.
   -- Если вы добрые патриоты и настоящие красные южане, -- сказал он там, -- оденьтесь в эту форму и следуйте за мной. Мы проберемся на Новый мост и выстрелим из сигнальной пушки... или сложим там головы! Ты, Пелу, захвати с собой хороший фитиль, а ты, Паскале, возьми кремень и огниво. Я отвлеку внимание командира отряда, охраняющего Новый мост, а вы тем временем должны выстрелить из сигнальной пушки. Поняли?
   Разумеется, мы поняли!
   Пелу передал мне огниво и кремень, а сам захватил новый фитиль и пригоршню сухого пороха для затравки.
   После этого мы не спеша, с деловым видом, зашагали по набережной.
   Путь был не дальний. Скоро мы пришли к Новому мосту.
   -- Кто идет? -- окликнул нас часовой.
   Марган ответил:
   -- Свои! С поручением от командира отряда, охраняющего мост Сен-Мишель!
   -- Проходите.
   И вот мы -- на Новом мосту.
   Мы шагаем среди двух шеренг национальных гвардейцев, не привлекая к себе ничьего внимания и беспрепятственно доходим до середины моста.
   Сигнальная пушка стоит здесь, дулом к реке.
   Марган подходит к часовым, стерегущим ее, и, словно он всю свою жизнь командовал ими, приказывает:
   -- Смирно! Слушать мою команду!
   Гвардейцы становятся в ряд и ждут его приказаний.
   Марган не спеша лезет в карман, вытаскивает какую-то бумагу, медленно разворачивает ее и начинает что-то читать.
   Тем временем Пелу и я незаметно подходим к пушке. Пелу укрепляет фитиль, я высекаю огонь, посыпанный порохом фитиль загорается и... бум! -- раздается страшный грохот... Холостой заряд прогремел над рекой, не замутив даже ее спокойного течения. Но этот же заряд разнес в щепы королевский трон и до основания потряс весь старый мир!
   Не успело умолкнуть эхо, разбуженное выстрелом, как на всех колокольнях раздался набатный звон. И тотчас же со стороны моста Сен-Мишель донеслась сухая, четкая дробь барабанов. "На приступ! Вперед, патриоты!" -- выстукивали барабанщики такты, которые поддерживали в нас бодрость духа во время долгого пути из Авиньона в Париж. Слезы гордости и радости выступили у нас на глазах, когда вслед за барабанным боем мы услышали, как сотни голосов наших товарищей мощным хором запели торжественные слова "Марсельезы":
   
   Вперед, вперед, сыны отчизны!
   Для нас день славы настает!
   Против нас тиранов стая
   С кровавым знаменем идет!
   
   Командир отряда Национальной гвардии подбежал к нам.
   -- Кто выстрелил из сигнальной пушки? -- страшным голосом крикнул он.
   Словно по команде, Марган, Пелу и я стали плечом к плечу и, наведя на него дула пистолетов, в один голос крикнули:
   -- Да здравствует нация!
   -- Да здравствует нация! -- подхватили несколько голосов вокруг нас.
   "Ага! -- подумали мы. -- Значит, и здесь есть добрые патриоты!"
   Командир, видя, что три пистолетных дула направлены ему в грудь, побледнел и отступил. Повернувшись лицом к своим солдатам, он прерывающимся голосом отдал им какое-то приказание. Но национальным гвардейцам уже было не до него: они растерянно прислушивались к барабанному бою и горнам, трубящим наступление. Эти звуки доносились со всех сторон. Пока национальные гвардейцы колебались, не зная, какое решение принять, батальоны патриотов из округа Сен-Марсо успели занять Новый мост, не сделав даже выстрела.
   Марган, Пелу и я воспользовались этим, чтобы вернуться к своему батальону. Оказалось, что за это время наши товарищи уже успели занять мост Сен-Мишель и здесь остановились, ожидая прихода патриотов из округа Славы.
   В этот момент в густой толпе, заполнившей всю набережную, раздались крики ярости и возмущения. Сначала мы не могли понять, что там происходит. Но вскоре из толпы выделилась группа в двадцать -- тридцать патриотов. Они волочили по земле окровавленный труп. Толпа пинала труп ногами, плевала на него, хотела четвертовать его. Это был труп командира Национальной гвардии, маркиза Манда. Изменник приказал отряду Национальной гвардии помешать выступлению батальонов революции, и патриот, которому Барбару передал свой пистолет, верный данному слову, в упор выстрелил ему в голову!
   Марсельцы вырвали труп предателя из рук патриотов, протащили его до середины моста и, раскачав над перилами, сбросили в реку. В продолжение нескольких минут мы следили за тем, как он кружился, подхваченный водоворотом возле устоев моста, а затем пошел ко дну.
   Крики "Да здравствует нация", не смолкая, звучали на всем протяжении от округа Славы до ворот королевского дворца. И колокола всех парижских колоколен, словно желая внести свою лепту в этот многоголосый хор, непрерывно били набат.
   Увидев невдалеке приближающиеся батальоны патриотов из округа Славы, майор Муассон вытащил шпагу из ножен и скомандовал:
   -- Славные марсельцы, вперед!
   И батальон марсельских федератов двинулся во главе армии революции на штурм королевского дворца.
   Красные южане дали клятву первыми войти во дворец тирана, и мы ревниво следили за тем, чтобы никто нас не опередил.
   Словно огненный смерч ворвался в обычно тихий и чопорный аристократический квартал Сент-Оноре. Тысячи сильных мужских голосов пели "Марсельезу", два барабана марсельского батальона и четырнадцать барабанов патриотов округа Славы безумолчно трещали, пушечные лафеты грохотали на булыжниках мостовой...
   Все окна и двери аристократических особняков были на запоре. Только раз распахнулось одно окно на чердаке, и раздался выстрел. Но нам некогда было думать о расправе с врагами-одиночками.
   -- Наплевать! -- закричал Сама и еще выше поднял над головой плакат с "Декларацией прав человека".
   -- Не обращайте внимания! -- сказал Марган. -- Завтра мы успеем накормить этого аристократа свинцовыми косточками. А сегодня -- прибережем их для тирана!
   Однако, чем дальше, тем чаще раздавались выстрелы. Стреляли из чердачных окон и подвалов, с балконов, справа и слева, спереди и сзади, из пистолетов и из ружей. В одном месте на нас обрушились тяжелые черепицы с крыши.
   Но мы, затаив ненависть, шли все вперед и вперед и только громче пели:
   
   К оружию, граждане! Равняйся, батальон!
   Марш, марш вперед, чтоб кровью их
   Был след наш напоен!
   
   Наконец, голова нашей колонны добралась до площади Карусель.
   Вся площадь перед дворцом кишела конными жандармами, гренадерами, швейцарцами, копейщиками и другими контрреволюционными войсками. Наш приход внес замешательство: защитники тирана начали метаться по площади в полной растерянности. Первыми отступили жандармы, -- видно, они испугались барабанного боя. За ними дрогнули ряды гренадеров. Копейщики держались дольше других, но и они не устояли, когда мы подошли близко и прямо в лицо им грянули:
   
   Так трепещите же, тираны,
   И вы, предатели страны!
   За ваши гибельные планы
   Теперь ответить вы должны!
   
   Солдаты в беспорядке отошли к королевскому дворцу... Все ворота широко распахнулись, и жандармы, гренадеры, копейщики хлынули во двор, спеша поскорей укрыться под защиту решеток.
   Армия восстания овладела площадью Карусель.
   Наш батальон разместился напротив главных входных ворот королевского дворца, только что захлопнувшихся за последними копейщиками. Теперь нас отделяли от обиталища тирана только три двора: направо -- двор Принцев, посредине -- Большой королевский двор, налево -- двор Швейцарской гвардии.
   Занималась заря. В бледных предрассветных сумерках королевский дворец не казался уже больше одной монолитной каменной громадой. Мы различали теперь окна, длинными рядами прорезавшие его фасад. Некоторые были заложены тюфяками для защиты от пуль, другие, напротив, были настежь распахнуты: они должны были служить бойницами для осажденных.
   Барабаны беспрестанно били сбор.
   На площадь вливались батальон за батальоном. Вот патриоты из округа Сен-Марсо, вот брестские федераты в красных мундирах.
   Мы приветствовали их приход возгласами:
   -- Да здравствует нация!
   Теперь на площади Карусель одновременно били сбор не два и не шестнадцать, а двадцать, сорок, может быть, сто барабанов. Теперь уже не пятьсот, а тысячи и тысячи голосов кричали: "Свобода или смерть!" И эти крики были так сильны, что стекла в окнах ближних домов дрожали и звенели.
   Крыши дворца заалели, и краешек огромного шара августовского солнца показался из-за них. Солнце вставало красное, как кровь...
   Майор Муассон подошел к главным воротам королевского дворца и, трижды постучав в них эфесом сабли, громко сказал:
   -- Именем народа и революции! Отворите!
   Молчание.
   Муассон повернулся лицом к нам и, заметив меня, -- я стоял в первом ряду, -- сказал:
   -- Послушай, Паскале. Если бы над стеной свешивалась ветка со спелыми вишнями, я уверен, ты, не задумываясь, полез бы за ней. Правда?
   Я ответил:
   -- Я понимаю, чего вы от меня ждете, командир. Будет исполнено!
   Я тотчас же начал карабкаться вверх, цепляясь за малейшие уступы стены... Не всякая кошка одолела бы эту высокую стену, но я полз, как ящерица, и вот я уже сижу верхом на гребне!
   -- Что теперь делать? -- крикнул я майору Муассону.
   -- Расскажи мне, что происходит во дворе.
   -- В крольчатнике переполох! Кролики бегают по двору и ищут, куда спрятаться. Если позволите, командир, я подстрелю парочку!
   И я выхватил пистолет из-за кушака.
   -- Не смей стрелять, Паскале! -- крикнул мне майор.
   -- Слушаюсь, не буду. Кстати, они уже все попрятались по углам: и голубые жандармы, и зеленые гренадеры, и красные швейцарцы, и вся остальная шайка!.. Постойте-ка! Оказывается, один еще не успел удрать... -- Тут я прицелился. Честное слово, это сам король!.. Ты ли это, Капет? Отвечай, или я стреляю! Ну, разумеется, это король! Можно стрелять, командир!
   -- Не смей! Сказано тебе, не стрелять без команды!
   -- Как жалко! Конечно это был сам король! Он вышел из домика, что у главного входа. На нем красивый, расшитый золотом мундир, белые шелковые чулки и лакированные туфли с серебряными застежками. Ясное дело, это король!
   Майор Муассон и весь батальон так и покатились со смеху.
   Федераты стали бешено аплодировать мне.
   -- Ах, ты, глупыш! -- сказал командир. -- Да ведь это привратник!
   -- Вы думаете! Что ж, раз привратник ушел
с поста, я сам вам открою двери!
   Раз, два, три -- я уже во дворе! Четыре, пять, шесть -- отодвигаю засовы и широко распахиваю обе створки ворот.
   Майор Муассон и марсельский батальон первыми вступают во двор королевского дворца. В эту самую минуту, как мы узнали позже, тиран и его жена -- Австриячка -- скрылись через сад. Когда свобода совершает свое торжественное вступление, деспотизм должен бежать.
   Марсельский и брестский батальоны тем временем заняли весь королевский двор, батальоны округа Славы -- двор Принцев и сады, а батальоны округа Сен-Марсо -- двор Швейцарской гвардии. Таким образом весь дворец был окружен кольцом революционных войск.
   Но и защитники тирана успели оправиться от замешательства, и теперь конные жандармы, гренадеры, копейщики живой стеной выстроились вдоль главного и бокового фасада дворца. Четырнадцать пушек угрожали нам своими темными жерлами. Красные мундиры швейцарской гвардии заполнили весь вестибюль дворца и парадную лестницу. Множество аристократов -- дворян, графов, маркизов и герцогов -- разместились на балконах, на террасах, в саду у открытых окон.
   Все они были отлично вооружены. У них были ружья с большим запасом пороха и пуль, пистолеты, шпаги, сабли, кинжалы. В общей сложности дворец защищали не менее десяти тысяч человек.
   Видно, день будет жаркий!
   Но что это? Из рядов защитников дворца вдруг раздались возгласы: "Да здравствует нация!" Это кричали артиллеристы. К нашим ногам упали мешочки с пулями и пороховницы, -- швейцарцы хотели этим показать, что они не станут стрелять в народ.
   Нам и не нужно было напрасное кровопролитие -- мы честно и открыто подошли к швейцарцам, чтобы побрататься. На одно мгновение нам показалось, что революция восторжествует без борьбы.
   Но это не входило в расчеты аристократов, которые из окон дворца наблюдали за ходом событий.
   Неожиданно раздался ружейный залп. Пули дождем посыпались на нас. Семь убитых и двадцать раненых упали на землю. Майору Муассону перебило обе ноги...
   Не ожидая команды, патриоты стали на свои места. Майор Муассон, опираясь на руки, приподнялся с земли и крикнул:
   -- Да здравствует нация! Батальон, к пальбе шеренгой готовься!
   Все вскинули ружья к плечам и нацелились на окна дворца. По команде "пли" раздался ответный залп, и затем беглый огонь уже не утихал.
   Целый град пуль посыпался на засевших во дворце аристократов. Но и они стреляли беспрестанно. В обоих лагерях люди выпускали из рук ружья и падали на землю. Со стен сыпалась штукатурка, валились камни, отбитые случайными пулями...
   Перестрелка не утихала ни на секунду, пули так и свистали вокруг нас. С крыши, с чердаков, с балконов, с террас, справа, слева, нас обстреливали. З-з-з-з! З-з-з-з! -- визжали пули. Они впивались в землю, расплющивались о камни мостовой, пробивали чью-нибудь грудь, перебивали ноги, руки, убивали наповал...
   "Держись, Паскале! -- говорил я себе. -- Если ты уцелеешь сегодня, видно, ты родился удачливым!"
   Вдруг на меня обрушилась какая-то тяжесть. Я задыхался, на мгновенье я ослеп от густого дыма... "Я ранен!" -- мелькнуло у меня в голове. Я ощупал себя. Но нет, как будто все цело. Что же это? Ах, это Сама, бедный Сама... Он стоял все время рядом со мной... Пуля попала ему в переносицу, между глаз. Он упал навзничь, и плакат с "Декларацией прав человека", с которым он не расстался до самой смерти, упал рядом с ним...
   Я оттащил его труп в укромное местечко, поближе к стене, и бегом возвратился обратно в строй. Густой дым обволакивал нас, душил и слепил глаза; дальше чем на два шага ничего нельзя было разглядеть. Поэтому две трети наших выстрелов не достигали цели: пули расплющивались о стены дворца... Между тем стрелявшие из-за прикрытия аристократы не должны были даже целиться, -- они пускали пулю за пулей в тесную кучку людей во дворе, и каждый их выстрел убивал или ранил патриота...
   Стоны раненых и хрипение умирающих сливались в один гул со словами команды, боем барабанов и грохотом пальбы.
   Дым на мгновение рассеялся, и, подняв глаза, я увидел вдруг в ближайшем окне дворца графа Роберта д'Амбрена, а за его плечами -- Сюрто! Молодой граф стрелял в нас, а Сюрто после каждого выстрела подавал ему другое заряженное ружье. Выстрелы следовали один за другим с ничтожными перерывами, и каждый уносил жизнь еще одного патриота: молодой граф был хорошим стрелком.
   Я быстро перезарядил ружье, тщательно забил пыж и прицелился. Но тут я вспомнил Аделину: ведь это ее родной брат! Я опустил ружье. Молодой граф был негодяем, но он был братом Аделины, и я не мог убить его. Да, но оставался еще Сюрто -- его-то уж я не должен щадить!
   Я снова вскинул ружье к плечу и ждал, не спуская глаз с окна, чтобы пустить пулю, как только покажется Сюрто. Но негодяй был осторожен и держался все время за спиной молодого графа. Он высовывал только руку, чтобы передать своему господину заряженное ружье, да и то на одно короткое мгновенье.
   Мне показалось, что граф Роберт заметил меня. Да, вот он прицеливается: дуло его ружья смотрит прямо на меня... Но вдруг чья-то рука приставила пистолет к затылку молодого графа. Сверкнул огонек, и он упал на окно с раздробленным черепом. Голова его и руки свесились наружу. Тонкая струйка крови стекала по лицу. Граф Роберт был мертв. Предатель Сюрто убил его наповал и тотчас же скрылся в глубине дворцового покоя...
   Я не мог прийти в себя от изумления. Не во сне ли привиделось мне все это? Я ущипнул себя за руку. Нет, я не спал...
   Вдруг страшный грохот оглушил меня. Это выстрелила пушка, заряженная картечью. Пули, куски железного лома засвистали вокруг меня. Десятки людей повалились на землю смертельно раненными и убитыми. Федераты дрогнули. Батальон подался назад, к воротам. Аристократы, видя, что наши ряды расстроились, уже торжествовали победу.
   -- Да здравствует король! К черту нацию! -- орали они.
   Но капитан Гарнье, принявший командование над батальоном после ранения майора Муассона, не растерялся. Этот храбрец остался один среди тучи дыма, среди раненых и мертвецов. Вынув саблю из ножен, он взмахнул ею над головой и позвал нас:
   -- Ко мне, марсельцы! Свобода или смерть!
   Люди колебались, столпившись у решетки дворцовой ограды. Тогда Пелу, которому толчея у ворот мешала ввезти во двор пушки, закричал:
   -- Пропустите же артиллерию, черт вас побери! Что вы тут столпились, как стадо баранов? Какой позор! Марсельские патриоты удирают, как зайцы, от парижских аристократов! Дайте мне только войти во двор, я вам покажу, как надо себя вести с врагами народа! Ну, прочь с дороги!
   Насмешки Пелу и спокойный голос капитана Гарнье, по-прежнему невозмутимо стоявшего во весь рост под градом картечи, подействовали на нас отрезвляюще. Нам стало стыдно. Часть федератов помогла вкатить во двор пушки, другие оттащили в сторону раненых, чтобы колеса телег не раздавили их. Через несколько минут обе пушки были установлены прямо против парадного крыльца.
   Сквозь поредевшее на мгновенье облако дыма мы увидели на ступеньках лестницы кучку гренадеров, а за ними, в вестибюле дворца, -- множество швейцарцев в красных мундирах. Они беспрерывно стреляли в нас.
   Пули свистели в воздухе, зарывались в землю, со звоном ударялись в бронзу орудий, оставляя в ней серебристые бороздки, попадали в спицы колес и отрывали от них щепки.
   Но Пелу не обращал на пули никакого внимания. Спокойно, точно на учебной стрельбе, он навел орудия на парадный вход, тщательно проверил прицел и укрепил фитиль; затем он снял шапку, отвесил глубокий поклон дворцу, крикнул: "Дайте дорогу картечи! Посторонитесь, друзья" и не спеша поджег фитиль.
   Пушка загрохотала. Чугунное ядро с картечью разорвалось в самой гуще защитников дворца.
   -- Да здравствует нация! -- закричали мы.
   Когда дым выстрела рассеялся, мы увидали, какое страшное опустошение произвел выстрел в стане врагов. Словно коса прошлась по клеверному полю. Ни одна картечина не пропала даром. На ступеньках крыльца лежали убитые и раненые. Ряды швейцарцев и гренадеров смешались. Гренадеры толпой устремились во дворец, некоторые удрали в сад, другие пытались скрыться в подвал через световые люки.
   Пелу крикнул им вдогонку:
   -- Что, не по вкусу пришлось угощение? Погодите минутку, то ли еще будет!
   И он навел вторую пушку, укрепил фитиль, снова снял шляпу и крикнул: "Берегите штаны! Как бы не продырявило!" Бум!.. Раздался второй выстрел, новый град картечи влетел в широко раскрытую дверь, и снова без счета стали падать солдаты в мундирах всех цветов: красных, зеленых, белых и синих.
   Тут аристократы пришли в полное смятение. Беглый огонь из окон дворца прекратился. Барабаны патриотов снова начали выстукивать: "На приступ! Вперед!"
   Капитан Гарнье стал во главе отряда, и по его команде, держа штыки наперевес, мы сомкнутыми рядами кинулись на штурм дворца.
   -- Вот оно, змеиное гнездо!
   Рябой Марган бежал рядом со мной.
   -- Держись, Паскале! -- крикнул он мне. -- Сейчас будет жарко.
   Марган не ошибся: внутри дворца действительно стало жарко. Весь вестибюль, все ступеньки парадной лестницы, до самой площадки второго этажа, кишмя кишели швейцарцами, гренадерами. Они беспрестанно стреляли. Пули сыпались на нас градом.
   Не теряя ни секунды, мы ринулись в атаку. Каждую пядь вестибюля, каждую ступеньку лестницы приходилось брать с боя. В этой тесноте мы не могли даже перезаряжать ружья и дрались саблями, штыками, пистолетами.
   Капитан Гарнье подавал нам пример -- он сражался в самом первом ряду. Возле него -- Марган, Воклер. Страха как не бывало. Все были возбуждены, все лезли вперед, как одержимые, расчищая себе дорогу штыками.
   Шутник Пелу, указывая на красные мундиры швейцарцев, перемешавшиеся с зелеными мундирами гренадеров, крикнул:
   -- Эй, друзья, кто любит красные помидоры с зеленым луком? Подходи!
   И с этими словами он бросил на лестницу в самую гущу противников две гранаты, начиненные картечью. Гранаты взорвались со страшным грохотом. Десятки врагов рухнули на пол.
   Густой дым обволакивал нас, стесняя дыхание, слепя глаза. В ушах стоял стон раненых, грохот пальбы, звон стекол, выбитых взрывом гранат...
   Громкие крики "Да здравствует нация!", которыми мы приветствовали разрыв гранат, испугали наших противников. Им показалось, что лестница взорвана и сейчас обвалится. В смятении метались они во все стороны, как затравленные звери, и в неописуемой суматохе окончательно теряли голову. Одни из них с перепугу бросались прямо на наши штыки, другие перелезали через перила и кидались вниз, разбиваясь о плиты вестибюля...
   Пользуясь этой сумятицей, мы ступенька за ступенькой взбирались по лестнице, коля и рубя немногих защитников ее -- швейцарцев и гренадеров, -- которые не покинули своего поста.
   И вот мы уже на площадке второго этажа. Но -- странное дело! -- чем больше убитых врагов мы оставляли за собой, тем больше новых противников возникало перед нами!
   Но тут Пелу снова бросил две гранаты в кучу аристократов, которые продолжали еще защищать площадку второго этажа.
   Это решило дело: оставшиеся в живых аристократы либо бежали во внутренние апартаменты дворца, словно стая крыс, спугнутая кошкой, либо сдались на милость победителя. Поздно сдаетесь, друзья! Все равно вам некуда было бежать! Бедных наемников-швейцарцев, национальных гвардейцев, гренадеров из крестьян, из ремесленников, из рабочих -- мы узнавали по рваной одежде, по грубому белью, по истасканной обуви. Этим мы дарили жизнь. Но дворянам, графам и маркизам, в рубашках с кружевами, в шелковых чулках, -- этим не было пощады! С ними расправа была короткая -- сабля в живот, пуля в лоб -- и за окно! "Передай привет австрийцам, гадина!"
   В этот день выгодно было носить одежду из грубой ткани и иметь мозолистые руки:
   "Ты рабочий? Дитя народа? Кричи, черт тебя побери: "Да здравствует нация!" Так, а теперь становись добрым патриотом и не попадайся нам на глаза!.. Марш, марш!"
   Но иначе разговаривали с пудреными париками:
   "Ага, шелковые чулочки... бархатный камзол... На-ка, выкуси этот орешек!" И -- бац! -- пуля в лоб!
   В продолжение двух часов мы работали не покладая рук, обыскивая зал за залом, покой за покоем, проходы, коридоры, службы, тупички, чердаки, лестницы, уборные. Мы выволакивали на свет бледных и дрожащих аристократов из-под кроватей, из чуланов, из шкафов, из альковов, из каминов, вплоть до крыши.
   Нам казалось, что мы истребили их всех до последнего, и, усталые и измученные, мы возвращались во двор, как вдруг, проходя по маленькой лесенке, увидели плотно закрытую дверь, а перед ней на часах -- аристократа.
   -- Здесь нет прохода! -- закричал он.
   Видя, что мы не намерены остановиться, он выстрелил из пистолета.
   Пуля пробила шляпу Маргана, но он первый попросил пощадить жизнь этому отважному слуге тирана. Мы всем скопом навалились на аристократа, разоружили его и отпустили на все четыре стороны, хотя он наотрез отказался крикнуть: "Да здравствует нация!"
   Не успел этот фанатик скрыться из виду, как мы забыли о нем и стали взламывать запертую дверь. Из-за нее доносились крики, рыдания, просьбы о пощаде... Наконец, обе створки распахнулись, и мы увидели в небольшой комнате трех придворных дам постарше и одну молодую девушку. Женщины упали на колени и умоляли пощадить их.
   Одна из них подползла к капитану Гарнье и сказала:
   -- Заколите меня, но только пощадите эту молодую девушку, мою племянницу!
   Мы были ошеломлены этим неожиданным зрелищем. Да и трудно было оставаться равнодушным, слушая женские крики и плач.
   Капитан Гарнье поднял женщину с пола и сказал ей:
   -- Вставай, гражданка! Нация дарит всем вам жизнь!
   Он приказал четырем федератам вывести женщин из дворца и доставить их в безопасное место.
   Пробило полдень. Во всем огромном помещении не осталось ни одного живого врага. Ни одно стекло не уцелело в окнах. Двери все были взломаны, мебель сдвинута с места и опрокинута на пол, занавеси и драпри сорваны, запятнаны кровью. Кровь виднелась повсюду! На каждом шагу лежали трупы. Мимоходом я увидел труп графа Роберта, свесившийся из окна, на том самом месте, где предатель Сюрто прикончил его выстрелом из пистолета.
   Мы вошли в спальню короля, обитую синей и белой тканью.
   -- Вот портрет изменника-тирана! -- воскликнул Марган.
   И он сорвал со стены тяжелую раму и бросил ее на пол.
   Взявшись за руки, мы сплясали фарандолу вокруг портрета. Мы плевали в ненавистное лицо и пели новую песню, сложенную тут же на мотив старинного провансальского танца:
   
   Мадам Вето [*] могла грозить,
   Мадам Вето могла грозить,
   Нас всех в Париже перебить,
   Нас всех в Париже перебить.
   Но дело сорвалось у ней --
   Все из-за наших пушкарей!
   Отпляшем карманьолу! [**]
   Славьте гром!
   Отпляшем карманьолу!
   Славьте пушек гром!
   
   [*] -- Мадам Вето -- Мария-Антуанетта, королева Франции. "Вето" значит по-латыни "запрещаю". Людовик XVI пользовался предоставленным ему конституцией 1791 г. правом "вето", то есть правом налагать запрет (вернее, правом задерживать на долгий срок введение закона в действие), всякий раз, когда собрание народных представителей выносило неугодные ему декреты. Это вызывало возмущение революционно настроенного населения Франции, и оно в насмешку прозвало самого Людовика XVI -- "Мсье (господин) Вето", а Марию-Антуанетту -- "мадам (госпожа) Вето".
   [**] -- Перевод карманьолы -- А. Ольшевского
   
   Со вчерашнего утра, если не считать хлеба, который раздавали в казарме ночью, мы ничего не ели и не пили. Но нам казалось, что мы сыты и пьяны. Мы обнимались друг с другом, целовались с храбрыми брестскими федератами и патриотами из округа Славы, которые вслед за нами вошли во дворец, и все вместе плясали фарандолу.
   С песнями и плясками из апартаментов короля мы проникли на половину королевы.
   Марган вытащил кровать королевы на середину комнаты и лег, утопая в мягких перинах, а мы, взялись за руки, закружились вокруг него в бешеном хороводе.
   Вдруг мне пришла в голову мысль о Воклере. Я его давно не видел. Не случилось ли с ним чего? Не ранен ли он?
   Взволнованный и встревоженный, я разорвал цепь танцующих и побежал по залам. Я осмотрел оба этажа, вестибюль, подвалы, выбегал в сад, во дворы. Я останавливался у каждого трупа, переворачивал раненых лицом кверху, боясь узнать знакомые и милые черты Воклера.
   Повсюду патриоты -- парижане братались с марсельскими и брестскими федератами, плясали, пели, оказывали первую помощь раненым товарищам. Но Воклера нигде не было.
   Уже барабаны били сбор во дворе. В полном отчаянии я еще раз обежал вокруг дворца.
   Вдруг в конце лавровой аллеи, у выхода из дворцового сада, я увидел двух человек, о чем-то оживленно разговаривающих. В одном из них -- маленьком, сухоньком и кривобоком -- я сразу узнал Планшо. Другой тоже показался мне знакомым.
   Я остановился и пригляделся. Это был Сюрто. Собеседники были довольно далеко от меня.
   Перезаряжая на ходу пистолет, я бросился к ним со всех ног и вдруг налетел прямо на Воклера!
   -- Что с тобой, Паскале? -- спросил он. -- Ты сам не свой. И где ты пропадал все это время? Я сбился с ног, разыскивая тебя.
   -- Сюрто... Там Сюрто! -- задыхаясь от волнения, воскликнул я. -- Он только что разговаривал с Планшо! Бегите за мной -- я должен убить этого предателя!
   Воклер без слов повернулся, и мы побежали что было мочи по лавровой аллее. Но она уже опустела: Сюрто и Планшо исчезли. Не померещилось ли мне, что я их только что видел? Но нет, вот и калитка, -- она распахнута настежь.
   Мы выбежали на улицу. Там также никого не было...
   Видя, что я готов расплакаться от огорченья, Воклер взял меня за руку и сказал:
   -- Пойдем, голубчик, тебе, наверное, это показалось. Пойдем со мной -- пора перекусить: ведь с вечера мы ничего не ели. Да и товарищи, верно, ждут нас. Слышишь, барабанщики бьют сбор?
   Я покорно последовал за Воклером и только временами, оборачиваясь, глядел, не вернулись ли на старое место Планшо и Сюрто.
   На королевском дворе капитан Гарнье, у которого голова была повязана окровавленной тряпкой, выстраивал людей в ряды.
   Воклер и я обменялись рукопожатиями с товарищами. Мы поздравили друг друга с тем, что остались живыми и невредимыми.
   Капитан пересчитал собравшихся. Оказалось налицо всего двести человек. Из Авиньона выступили в поход пятьсот, -- неужели триста товарищей пали в борьбе? Нет, к счастью, не все еще собрались... Вот еще несколько человек подходят. Многие федераты конвоировали пленных в Национальное собрание. Другие отнесли туда же драгоценности, найденные во дворце -- на полу, на коврах, в ящиках столов... Воклер тоже возвращался оттуда, когда мы встретились в саду: он сдал в казначейство полный золота кошелек, который нашел на полу в королевской спальне.
   Мы горячо обнимали каждого нового товарища, возвращавшегося в строй.
   Барабаны федератов продолжали бить сбор, перекликаясь с барабанами патриотов из округов Славы и Сен-Марсо, которые собирались на площади Карусель и в дворцовом саду. Но больше никто уже не подходил на их призыв. Прождав еще несколько минут, капитан Гарнье сделал барабанщикам знак умолкнуть и приступил к перекличке.
   Он взял в руки список федератов и стал читать. Если никто не откликался на вызов, барабаны коротко били дробь, и это значило: "Умер за свободу!"
   После переклички выяснилось, что выбыли из строя двести человек, из них двадцать убиты, а сто восемьдесят ранены.
   В то время как мы подводили эти печальные итоги, национальные гвардейцы занялись переноской трупов, во множестве валявшихся во дворах, в садах, на лестницах и в залах дворца.
   Когда очередь дошла до бедного Сама, труп которого я утром оттащил в уголок, весь батальон без команды взял на-караул.
   В рядах послышались сначала всхлипывания, потом горькие рыдания, и, сломав строй, мы все окружили тело павшего товарища... Мы целовали его похолодевшие руки, свисавшие с носилок, руки, которые, как знамя, пронесли за триста лье гордый текст "Декларации прав человека и гражданина"...
   Затем мы снова стали в ряды и быстрым шагом удалились от дворца, не оглядываясь назад. Только тогда я вдруг почувствовал резкую боль в руке. Оказывается, у меня был отстрелен сустав мизинца, и теплая кровь стекала по каплям на землю. Вот странно! Когда же меня ранили? Я никак не мог вспомнить.
   Обращаясь к товарищам, я радостно крикнул:
   -- Глядите-ка! И я тоже ранен! Мне отстрелили палец! -- И от восторга я запрыгал на одной ноге. -- Да здравствует нация! Я тоже ранен!
   Товарищи хохотали, видя мою радость, и поздравляли меня с тем, что я пролил свою кровь за революцию.
   Но вместе с гордостью приходит и страдание: рана жгла меня, как огнем. Засунув палец в рот, чтобы хоть немного успокоить боль, я стал на свое место в рядах и пошел вместе со всем батальоном.
   Товарищи запели святую песнь свободы:
   
   Вперед, вперед, сыны отчизны!
   Для нас день славы настает!
   
   Мне тоже хотелось петь, но петь и одновременно держать палец во рту невозможно. Я очень огорчился, но делать было нечего.
   Батальон вышел на улицу Сент-Оноре. Здесь прошлой ночью нас обстреливали из каждого окна, бросали нам на голову черепицы с крыш. Но то было накануне. А сейчас все изменилось. Улица была запружена празднично разодетой толпой; мужчины, женщины, дети кричали: "Да здравствуют марсельцы!"
   Толстые лавочники обнажали головы, когда мы проходили, и аплодировали нам, в то время как маляры закрашивали на вывесках магазинов эмблему Бурбонов -- белые лилии -- и вместо лозунгов: "Да здравствует король! К черту нацию!" выводили яркими красками новые лозунги: "Да здравствуют марсельцы! К черту тирана! Да здравствует нация!"
   Невдалеке от аркад моста Сен-Жан многолюдная толпа преградила нам путь. Мы остановились, и капитан Гарнье пошел выяснить причину скопления народа.
   Оказывается, здесь расположились батальоны Парижской национальной гвардии под начальством Сантерра. Всю ночь и утро они простояли невдалеке от дворца под ружьем. Они ожидали исхода штурма, чтобы помочь нам... или ударить в спину, в зависимости оттого, будем ли мы победителями или потерпим поражение...
   Услышав, что трон опрокинут, дворец разгромлен, а король взят в плен народом, национальные гвардейцы поспешили к нам навстречу. Они махали шапками, поднятыми на острие штыков, и кричали: "Да здравствуют марсельцы!" Но мы отлично понимали цену их лести.
   -- Знаем мы этих парижских буржуа! -- говорили мы друг другу. -- Теперь, когда мы сбили замки с ворот, они хотят проскользнуть первыми! Теперь они станут заядлыми революционерами! Сантерр, у которого выскакивал гвоздь в сапоге всякий раз, когда нужно было сделать шаг вперед, теперь быстро перекрасится. Вот увидите, завтра на всех углах будет кричать, что это он и его гвардейцы спасли нацию и свергли тирана!..
   В казарме нас ждали рационы хлеба и вина. У меня сохранились еще две головки чеснока. Из этих запасов мы с Воклером устроили себе роскошный пир. Славный Марган перевязал мне отстреленный палец куском трута. Выпив несколько глотков вина, я почувствовал себя совсем молодцом.
   Доедая последний ломоть хлеба, я уже перенесся мыслями в переулок Гемене, в скромный домик, где жили наши дорогие Лазули, Аделина, Кларе.
   Время от времени я искоса поглядывал на Воклера. Когда наши взоры встретились, я понял, что и у него те же мысли в голове. Воклер улыбнулся и сказал:
   -- Как, Паскале, хватит у тебя сил дойти до дому? Там, верно, с нетерпением ждут нас!
   Хватит ли у меня сил? Я допил последний глоток из бутылки, вытер губы, прищелкнул языком и вскочил на ноги, готовый бежать хоть на край света.


Глава четырнадцатая
ДОБРОВОЛЕЦ РЕВОЛЮЦИОННОЙ АРМИИ


   Расталкивая возбужденную толпу, Воклер и я добрались до площади Славы. Здесь, как и в других местах Парижа, люди смеялись, пели, махали в воздухе саблями, поднимали на пики красные колпаки. Нам казалось, что в толпе больше всего шумят и кричат: "Да здравствуют марсельцы!" как раз те, кто вчера провожал нас ненавидящими взглядами.
   Кое-как мы добрались, наконец, до дома Планшо и постучались в двери.
   Жена Планшо, Лазули, Аделина и Кларе встретили нас на пороге.
   Воклер заключил в объятия Лазули, я братски поцеловал Аделину, а маленький Кларе поочередно бросался на шею то к отцу, то ко мне.
   Одна Жанетон не принимала участия в общей радости. Она стояла в стороне и, подняв передник к лицу, тихонько утирала слезы.
   -- Что с вами, Жанетон?
   -- Боюсь, не убили ли моего старика! Все уже пришли, а его нет и нет... Вот видите, я была права, когда не хотела отпускать его!
   И она, уже не скрываясь, горько зарыдала.
   Мы успокоили старуху и снова отдались радости свидания. Вскоре пришел и Планшо.
   -- Где ты был, старик? -- закричала Жанетон вместо приветствия. -- Ты ранен?
   -- Нет, не ранен, -- ответил Планшо, -- устал только... После штурма дворца я и один добрый патриот отвели в тюрьму какого-то маркиза... не помню, как его звали... д'Абрен, д'Арен... память стала плохая... Будет пища гильотине!
   -- О боже! -- воскликнула Аделина и упала навзничь, бледная, как смерть.
   -- Замолчи, Планшо! -- сказал Воклер. -- Из-за тебя девушка упала в обморок!
   Жанетон закрыла лицо передником и снова заплакала.
   Планшо, видя впечатление, произведенное его рассказом, смутился:
   -- Разве, я мог знать, что малютка такая слабенькая? Знал бы -- так не говорил бы! Ну, да все обойдется! Пойди, Жанетон, принеси лучше воды девочке, она тотчас же придет в себя.
   Мы перенесли Аделину на кровать Лазули, так как все гильотины увезли еще утром.
   Тем временем Планшо продолжал бурчать:
   -- Воображаю, что сделалось бы с вашей девочкой, если бы она увидела толстую мегеру, которая во что бы то ни стало хотела наброситься на маркиза. Мне с трудом удалось отстоять его...
   -- Это, наверное, Жакарас, -- сказал Воклер.
   -- Да, ее так звали, -- ответил Планшо.
   -- Так, значит, ты отвел в тюрьму маркиза д'Амбрена! А "добрый патриот", которому ты помогал... знаешь, кто он? Это цепная собака аристократов, и зовут его Сюрто! Это убийца и разбойник, он погубил десятки патриотов. Теперь он сделался любовником маркизы д'Амбрен и предал ее мужа, чтобы завладеть его состоянием. А ты, честный столяр Планшо, стал сообщником врага народа и убийцы, который еще сегодня утром стрелял из окна дворца в марсельцев!
   -- Воклер, уверен ли ты, что не ошибаешься?
   -- Так же уверен, как в том, что у меня пять пальцев на руке! Не дальше как сегодня утром Паскале чуть не погиб от его руки! Но я не стану дольше скрывать от тебя правду: знай, Планшо, Аделина -- родная дочь маркиза д'Амбрена! Лазули спасла ее от Жакарас, которая привезла бедную девочку в Париж, чтобы передать в руки убийцы Сюрто. Теперь ты все знаешь, Планшо. Неужели ты способен предать славную, кроткую Аделину, которая никому и никогда не причинила вреда?
   Планшо растерянно глядел на Воклера.
   -- Воклер, -- сказал он, -- я никогда не прощу себе, что стал невольным сообщником этого убийцы! Клянусь тебе, что я перерою весь Париж и не успокоюсь, пока не разыщу и не предам революционному трибуналу и негодяя Сюрто, и его сообщницу Жакарас, и преступную мать нашей бедной девочки! Клянусь, я сделаю это!
   С этой минуты у нас троих была только одна мысль, только одна забота -- разыскать и добиться ареста Сюрто, Жакарас и маркизы д'Амбрен.
   Не стоит рассказывать подробности розысков, которые мы производили по всему Парижу.
   Все трое мы выходили из дому задолго до рассвета. Мы поделили город на кварталы, и каждый на своем участке обходил дом за домом, выспрашивая, выпытывая, подслушивая все, что могло помочь нам обнаружить притон ненавистных убийц.
   Домой мы возвращались только поздней ночью. Как мы ни были измучены и утомлены, мы находили еще в себе силы, чтобы утешать всякими неуклюжими выдумками бедную Аделину. Несчастная девушка ничего не знала еще о смерти своего брата Роберта, не подозревала и о предательстве своей матери, -- она скорбела только об отце. Мы, разумеется, не открывали ей глаза на настоящее положение вещей.
   Эти неустанные поиски длились уже много дней и недель, а мы все еще не узнали ничего такого, что помогло бы нам напасть на след Сюрто.
   Между тем приближался день ухода марсельского батальона. Законодательное собрание постановило уплатить федератам жалованье за время пребывания в Париже, и тотчас по получении денег батальон должен был в полном составе выступить в обратный путь, на юг.
   Нельзя было дольше скрывать от Аделины постигшее ее несчастье. Мы украдкой посовещались в мастерской Планшо и решили, что завтра, когда мы пойдем за жалованьем, Лазули и Жанетон расскажут всю правду бедной девушке. Лазули и Воклер хотели удочерить Аделину и увезти ее с собой в Авиньон.
   Я встал на заре и поспешил уйти из дому, чтобы не слышать горестного крика Аделины, не видеть ее слез, -- у меня сердце обливалось кровью при мысли о страданиях бедняжки...
   У порога казармы кордельеров я встретил Маргана, Пелу и еще нескольких товарищей, которые, завидев меня, многозначительно похлопали себя по боку: у всех в карманах бренчало только что полученное жалованье.
   -- Иди, мой мальчик, -- сказал Марган, -- получай свое жалованье, а потом пойдем с нами; сегодня мы покутим. Глупо было бы уйти из Парижа, не погуляв как следует!
   Я поспешил получить свои семь серебряных экю. Никогда еще мне не случалось держать в руках такой огромной суммы. Деньги жгли мне руки, и я не знал, что с ними делать.
   Марган взял меня под руку и сказал:
   -- А теперь идем, товарищи!
   И мы вшестером высыпали на улицу, держась за руки и занимая чуть ли не всю ее ширину.
   В первом же кабачке, где на вывеске красовался красный колпак, мы остановились и выпили по чарочке виноградной водки, потом по другой и затем снова тронулись в путь, распевая во все горло провансальские песни.
   Встречные парижане прижимались к стенам, чтобы пропустить нас, -- они привыкли уважать марсельцев после 10 августа, после штурма королевского дворца.
   Мы сами не знали, куда идем, -- так приятно было бродить дружной компанией.
   Вот другой кабачок. Не сговариваясь, мы зашли туда все вместе. Снова выпили за стойкой по стакану, другому, третьему, и, сдвинув шапки набекрень, вышли на улицу и продолжали свой обход.
   Я только временами вспоминал об Аделине, и в такие мгновения сердце мое сжималось от боли...
   Вот еще один кабачок. На его вывеске написано:

АВИНЬОНСКАЯ ГАЛЕРА

   -- Зайдем сюда! -- предложил Марган. -- Здесь подают чудесное кросское вино, черные маслины и жареную в прованском масле треску.
   Мы не заставили дважды просить себя и ввалились в кабачок всей компанией, как пчелы в улей. Хозяйка, рослая красивая южанка, радушно встретила нас. Она проворно накрыла стол и в ожидании, пока поджарится рыба, угостила нас белым хлебом, маслинами и густым темно-красным вином.
   Вся поданная на стол снедь и вино были уничтожены в одно мгновенье, и мы весело потребовали новые порции. Из темной кухни, расположенной в противоположном конце зала, к нам доносился аппетитный запах жареной рыбы и прованского масла. Этот запах дразнил аппетит. Наконец, хозяйка, разрумянившаяся от жара плиты, подала нам толстые ломти трески с золотистой хрустящей коркой. Политая уксусом, эта рыба вкуснее всего на свете.
   -- Кажется, треска немножко пересолена, -- заметил Пелу.
   -- Не беда! -- ответил Марган. -- Пересол возбуждает жажду -- будем лучше пить!
   И мы пили кружку за кружкой красное кросское вино, кларет, бургундское, водку, настойки, ликер. До поздней ночи мы сидели в этом кабачке.
   В конце концов у меня стала кружиться голова. Какие-то огоньки плясали у меня перед глазами, я потерял всякое представление о месте, где нахожусь. Мне казалось, что я в Авиньоне; я принимал Пелу за Воклера, болтал, болтал без умолку...
   Не помню, как мы снова очутились на улице. Я был мертвецки пьян, -- шатаясь, -- я плелся за товарищами, не соображая, куда иду.
   Однако, свежий воздух несколько отрезвил нас.
   Марган сказал:
   -- Пора возвращаться в казарму.
   -- Действительно, давно пора, -- заметил Пелу. -- Но это не так просто. В какую сторону идти? Направо? Налево?
   Каждый настаивал на своем.
   -- Пойдем в ту сторону!
   -- Нет, в эту!
   -- Вот видите этот фонарь? -- сказал Марган. -- Я узнаю его: вчера вечером на нем висел какой-то аристократ. Послушайтесь меня, друзья, пойдем прямо вперед: мы выйдем к реке...
   Мы послушались совета Маргана и действительно скоро пришли к берегу реки. С песнями и смехом мы зашагали по набережной.
   Но через несколько минут мы снова заблудились в кривых и темных переулках ночного Парижа; река куда-то исчезла...
   -- Не беда! -- сказал Пелу. -- Я сейчас найду дорогу; видите, там мерцает огонек, -- по-моему, это фонарь у ворот нашей казармы.
   Мы побрели на огонек, и, подойдя ближе, услышали адский шум, крики, брань.
   -- Ясное дело, это наша казарма, -- заявил Пелу. -- Получив жалованье, все перепились и теперь галдят!
   Однако, вблизи оказалось, что дом нисколько не походил на нашу казарму.
   Один Пелу продолжал настаивать на своем:
   -- Войдемте внутрь. Платить за вход не нужно, дверь открыта, посмотрим, что там происходит.
   Мы беспрепятственно проникли в просторный вестибюль с высокими сводами. Здесь теснилось множество санкюлотов, вооруженных саблями, пиками, железными прутьями и палками.
   Все они стремились протиснуться в глубину вестибюля, к ступенькам широкой парадной лестницы. Взобравшись на подоконник, я увидел, что там за маленьким столиком сидят три санкюлота в красных колпаках. У них суровые лица, они молчаливы и скупы на движения. Столик освещен единственной свечкой, воткнутой в горлышко пустой бутылки. Свечка дает больше копоти, чем света. Вокруг столика, сдерживая напор возбужденной толпы, стоит караул из санкюлотов.
   Мы попали на заседание революционного суда [В сентябре 1792 г. был утвержден чрезвычайный суд для разбора дел о контрреволюционерах. Этот суд был предшественником созданного декретом Конвента 10 марта 1793 г. Революционного трибунала. Чрезвычайная опасность, грозившая революционной Франции со стороны внешней и внутренней контрреволюции, требовала быстрой и беспощадной расправы с врагами революции. Однако описанная в книге Гра форма вынесения смертных приговоров крайне упрощена и не соответствует действительности.].
   По лестнице спускался под охраной санкюлотов рослый полный священник в нарядной шелковой рясе. Санкюлоты подвели его к судейскому столу.
   В толпе воцарилась тишина.
   -- Он отказался присягнуть нации, -- заявил один из санкюлотов.
   Священник молчал.
   -- Нет пощады врагу народа, -- сказали судьи. -- На гильотину его!
   И среди расступившейся толпы двое санкюлотов повели бледного, дрожащего священника к выходу.
   Это зрелище отрезвило меня. Я отпустил руку Маргана и протиснулся в первые ряды, чтобы лучше видеть все происходящее. Чем ближе я подвигался к судейскому столу, тем гуще становилась толпа. Теперь меня со всех сторон окружали взрослые мужчины и женщины; все они были выше меня, и я ничего не видел, даже когда поднимался на цыпочки. Я попробовал присесть на корточки и глядеть в просвет между согнутым локтем высокого национального гвардейца, который стоял в первом ряду, опираясь на тяжелую железную палку.
   -- Привести следующего подсудимого! -- приказал судья.
   По лестнице свели вниз молодую женщину. Она упиралась, цеплялась руками за перила, обнимала колени своих конвоиров и молила их: "Пощадите! Пощадите!"
   Но судьи за маленьким столиком, освещенным оплывшей свечкой, были суровы и непреклонны.
   -- Смерть аристократке, врагу нации! -- провозгласили они, и два санкюлота поволокли к выходу рыдающую женщину.
   Рослый национальный гвардеец, стоявший впереди меня, не пошевельнулся при этой сцене. Неподвижный, как статуя, он стоял и глядел, как спускались по лестнице один за другим арестованные попы и аристократы, ненадолго задерживались перед судейским столом и выслушивали свой смертный приговор.
   Вдруг он шагнул вперед. Я услышал мужской голос, показавшийся мне знакомым:
   -- А, это ты, друг мой! Спаси меня! Заступись за меня!
   Но великан вместо ответа взмахнул железной палкой и со страшной силой опустил ее на голову арестованного мужчины.
   Тут я узнал и мужчину и его палача: национальный гвардеец -- это был Сюрто, и он только что убил своего бывшего хозяина, маркиза д'Амбрена...
   Я бросился к судейскому столу и, указывая на Сюрто, крикнул:
   -- Этот человек -- враг народа и предатель! Арестуйте его!
   Но Сюрто закричал громче меня:
   -- Патриоты, вы знаете меня! Вы видели меня всегда в первых рядах... Мальчишка лжет! Он сам слуга аристократов и враг народа. Смерть ему!.. Смерть ему!..
   И толпа, поверив Сюрто, двинулась ко мне, негодующая и грозная. Десятки рук протянулись ко мне... Сейчас меня схватят и растерзают.
   Но один из судей встал из-за стола и положил мне руку на голову. Тотчас же толпа отхлынула назад.
   Мой спаситель спросил, кто я такой, как я попал на суд, почему я обвинил патриота Сюрто -- не в отместку ли за то, что он только что убил врага народа?
   Я ответил:
   -- Я красный южанин, федерат, участник похода марсельского батальона...
   -- Он лжет! -- закричал пронзительный женский голос. Мне показалось, что это голос Жакарас. -- Он лжет! Это прислужник аристократов. Я видела его во дворце, он стрелял в народ!
   -- Смерть ему! -- заревела толпа. -- Смерть врагу народа!
   Судья поднял руку, и все снова умолкли. Нахмурив брови, он спросил меня:
   -- Чем ты можешь доказать, что ты сказал правду?
   Я повернулся лицом к толпе, позвал Маргана, Пелу, умоляя их удостоверить, что я действительно патриот Паскале.
   Но мои друзья не откликались: потеряв меня в толпе, они ушли. Я был один среди разъяренных людей, грозно требовавших моей смерти. Как только судья снимет руку с моей головы, меня растерзают...
   Но тут из кучки подсудимых, ожидавших своей очереди предстать перед революционным судом, послышался слабый голос:
   -- Этот мальчик действительно федерат из марсельного батальона. Мне осталось жить только несколько часов, а перед смертью не лгут!.. Этот мальчик помог арестовать меня на мосту Сен-Жан -- мне ли не узнать его?!
   Теперь и я узнал старого пастуха с берегов Изера, епископа Мендского.
   Трое судей допросили епископа и меня и затем единогласно заявили:
   -- Мальчик сказал правду! Он действительно добрый патриот, федерат из батальона марсельцев. Ты свободен, гражданин!
   -- Да здравствуют марсельские федераты! -- закричала толпа.
   И те же руки, которые только что готовы были растерзать меня на части, теперь обнимали, ласкали меня и с триумфом понесли к выходу...
   Я искал глазами Сюрто и Жакарас. Но злодеи успели скрыться, воспользовавшись тем, что внимание толпы было отвлечено мною.
   Вот я снова на улице, один...
   События этого последнего часа -- гибель старого маркиза, нож гильотины, нависший над моей головой, -- так потрясли меня, что от опьянения не оставалось и следа.
   Я машинально засунул руку в карман и тотчас же в ужасе выдернул ее: карман был пуст, -- от семи экю жалованья, полученного в марсельском батальоне, от трех подаренных господином Рандуле экю не осталось ничего... Куда делись деньги? Очевидно, я пропил их. А ведь эти деньги не принадлежали мне: я должен был отдать их Воклеру, который приютил меня: кормил и поил в течение шести месяцев.
   Щеки у меня горели от стыда. Как я мог сделать это? Как теперь смотреть в глаза Воклеру, Лазули, Аделине? Подадут ли они мне руку или отвернутся от меня, как от бесчестного человека.
   -- Нет, нет, все что угодно, но только не этот позор! Как жаль, что епископ Мендский вступился за меня и помешал Сюрто убить меня!.. Тогда все было бы кончено!
   Я шагал по улицам, не замечая, куда иду, сворачивал в какие-то переулки, равнодушный ко всему, кроме своего отчаяния. Напрасно я силился удержать слезы -- они потоком катились по щекам.
   Мне кажется, я страдал сильней, чем в ту ночь, когда обнаружил, что наша хижина в Гарди опустела и отец с матерью исчезли...
   Вдруг я услышал за рекой рокот барабанов, бьющих тревогу.
   Я остановился и огляделся. Случай привел меня к Новому мосту. На противоположном берегу реки виднелась громада королевского дворца. Казалось, звуки барабанов доносились с дворцовой площади.
   Рран! рран! рран! -- стучали барабаны, как в ту ночь, когда мы шли на штурм дворца.
   Что это? Марсельский батальон выступает в обратный поход? Нет.
   Тиран пытается вновь завладеть дворцом? Может быть.
   Я побежал к дворцовой площади. Здесь на невысоком помосте стояли трое патриотов. В руках у одного развевалось трехцветное знамя нации -- синее, белое, красное. Другой высоко поднимал над головой плакат:

"Отечество в опасности!"

   Перед третьим на столике лежала тетрадь и чернильница: он записывал имена добровольцев, желающих поступить в армию революции.
   Юноши и подростки не старше меня, полные сил мужчины и седоусые старики, ремесленники, рабочие и крестьяне подходили к помосту и вписывали свои имена в тетрадь.
   Те, кто уже записался, с возгласами: "Да здравствует нация!" отходили в сторону и становились в ряды по указаниям бригадиров.
   Как только набиралась рота добровольцев, бригадир раздавал ружья, порох, пули, и рота выступала в поход, на фронт, к границам родины, которой угрожали армии иностранцев.
   "Отечество в опасности!" -- подумал я, и сердце бешено заколотилось в моей груди. Расталкивая толпу, я бросился к помосту и закричал:
   -- Запишите и меня! Да здравствует нация!
   Патриот, составляющий список, занес мое имя в свою тетрадь. Я хотел уже сойти с помоста, чтобы стать в строй, но он задержал меня:
   -- Гражданин! Получи свое жалованье за месяц, как все другие! Здесь три экю!
   Затем, пристально поглядев на меня, он добавил:
   -- Мне кажется, я знаю тебя. Ты живешь в переулке Гемене у доброго патриота Планшо, моего соседа?
   -- Да, я живу у Планшо, -- ответил я.
   Неожиданное упоминание имени Планшо взволновало меня, -- внезапно передо мной возникли дорогие образы Аделины, Воклера, Лазули, и сразу стыд и отчаяние овладели мной с прежней силой и слезы навернулись на глаза.
   Но я постарался справиться со своим волнением. Не пристало плакать добровольцу революционной армии! Подавив дрожь в голосе, я сказал патриоту:
   -- Так как ты наш сосед, гражданин, я поручаю тебе передать прощальный привет всем моим домашним и вручить Воклеру эти три экю. Скажи, что Паскале посылает ему деньги в благодарность за все, что Воклер и Лазули для него сделали, что Паскале теперь доброволец революционной армии, что опасность, угрожающая отечеству, заставляет его немедленно выступить на фронт, чтобы защищать революцию...
   Опуская три экю в карман патриота, я почувствовал, что с совести моей свалился весь груз стыда и отчаяния.
   Рран! рран! рран! -- барабан забил поход, и наш отряд тронулся в путь, к северной границе Франции, навстречу иностранным захватчикам.
   
   Ровно два года спустя, 16 фрюктидора II года республики [В 1793 г. в ознаменование провозглашения Французской республики во Франции было упразднено христианское летоисчисление и установлен новый, революционный календарь. Первым днем этой новой эры считался первый день Республики -- 22 сентября 1792 г. Месяцы нового календаря получили свое название в соответствии с особенностями времен года. Фрюктидор -- месяц плодов (с 18 августа по 16 сентября). Следовательно, Паскале вернулся в Париж 3 сентября 1794 г.], я вернулся в Париж вместе со своим отрядом.
   Мы сражались на берегах Рейна и в болотах Голландии, пока последний враг не покинул земель республики. Теперь, накануне переброски отряда в итальянскую армию, нам дали несколько дней отпуска и отдыха в Париже.
   Но в этот день, 16 фрюктидора, я был назначен в наряд при гильотине, рубившей голову врагам республики.
   Держа ружье на-караул, я стоял на эшафоте, возле самой "национальной бритвы". Взгляд мой блуждал по толпе зевак, тесным кольцом обступивших подножие эшафота. Телеги одна за другой подвозили на площадь все новые и новые партии приговоренных к смертной казни врагов народа -- аристократов. Некоторые держали себя мужественно, были спокойны и даже веселы, словно их привезли на праздник. Другие были бледны -- ни кровинки в лице; они шли, шатаясь, уже сейчас более мертвые, чем живые.
   Я обратил внимание на телегу, в которой сидели трое приговоренных: один мужчина и две женщины. Когда эта телега подъехала к эшафоту, мужчина, поглядев на меня, вдруг отвернулся и низко опустил голову. Я пристально посмотрел на него, и внезапно вся кровь бросилась мне в голову: это был Сюрто! А женщины -- маркиза д'Амбрен и Жакарас...
   Вот приговоренные поднялись по лестнице... Трус Сюрто отступил назад, чтобы не проходить первым. Маркиза дрожала и читала молитвы. Жакарас хриплым голосом изрыгала проклятия. Но палачу некогда. Он схватил Сюрто и швырнул его под нож гильотины.
   Я хотел напомнить Сюрто о всех его преступлениях, сказать ему, что он заслужил свою кару, но не мог выговорить ни слова. У меня только-только хватило сил указать пальцем на нависший над ним нож.
   Все трое -- Сюрто, маркиза и Жакарас -- одновременно подняли глаза, и вдруг все вместе испустили крик ужаса. Да и сам я, содрогаясь, отступил...
   Не вид ножа произвел такое впечатление. На перекладине гильотины черной краской было написано:

"АДЕЛИНА".

   Трижды нож скользнул по желобкам вертикальных балок. Три головы с глухим стуком одна за другой упали в корзину...
   Скоро меня сменили с караула.
   Через несколько дней наш отряд уже присоединился к итальянской армии, которой командовал генерал Бонапарт, будущий император Наполеон I.


   Источник текста: Феликс Гра. Марсельцы. -- Чкаловское книжное издательство; Чкалов; 1956.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов