Аскоченский Виктор Ипатьевич - И мои воспоминания о Т. Г. Шевченке

В. И. Аскоченский

И мои воспоминания о Т. Г. Шевченке *

Оригинал здесь -- http://litopys.org.ua/shevchenko/vosp27.htm

Ех Тарасе Тарасе! За що мене охаяли люде? За що прогомоніли, що я тебе, орла мого сизого, оскорбив, облаяв?.. Боже ж мій милостивий! Коли ще вони не знали, де ти, і як ти, і що таке, а я вже знав тебе, мого голуба, слухав твого "Йвана Гуса", слухав другі твої думи, котрих не бросав ти, як бісер перед (нехай вибачають) свинями.

* Редакция "Основы" (см. февральскую книжку) пригласила всех знавших Тараса Григорьевича сообщать читающему миру всякого рода биографические сведения о покойном. С охотою делимся и мы своими воспоминаниями, тем более, что нам не менее других дорога память поэта, хоть на нас и напали за неполюбившийся кое-кому христиански-справедливый упрек, что близкие его не сберегли нашего Тараса и допустили его умереть без напутствования в жизнь вечную.

Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Это было 1846 г. в квартире А-вых на Старом городе. Нас собралось тогда, как теперь помню, что-то много; вечер был такой теплый, влажный, благоуханный. После чаю все наше общество вышло в небольшой садик, с огромными, однако ж, фруктовыми деревьями, и расположилось, кто как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней "не до ладу", запел: "Ой не шуми, луже". Я перестал болтать с одной из дочерей хозяйских и обратился весь в слух и внимание. Тарас пел неверно, даже дурно, чему много способствовал плохой аккомпаниман, но в каждом звуке слышалось что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевавшее за душу.

-- Кто это такой? -- спросил я сидевшую подле меня девицу В. А-ву.

-- Шевченко, -- отвечала она.

-- Шевченко? -- почти вскрикнул я и в ту ж минуту встал и подошел поближе к любимому мною поэту, "Кобзаря" которого (в прескверном киевском издании) я знал почти наизусть. Опершись о дерево, я стоял и слушал; вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: "Черный цвет, мрачный цвет", пародируя провинциальных певиц, закатывающих глаза под лоб. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я глядел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Я отошел от Шевченка и сел на пенек срубленной не то вишни, не то черешни. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А-ч, стал закусывать колбасою, беспрестанно похваливая ее.

Меня окружили дамы и просили "спеть что-нибудь". Тарас это услышал и, подавая мне гитару, сказал: "Ану, заспівайте". Я отказался тем, что не умею аккомпанировать себе на гитаре. "То ходім к фортоплясу", -- сказал он, поднимаясь. Мы пошли, за нами потянулись барыни и барышни. Я запел "Погляди, родимая". Тарас стоял передо мною, опершись на фортепьяно и пристально смотрел мне в глаза.

-- А хто це скомпонував ці вірші? -- спросил он, когда я перестал петь.

-- Я.

-- Ви? Спасибі вам, козаче. [А все ж таки ви -- москаль.

-- Да, москаль, -- отвечал я. -- А впрочем, разве только малороссам доступна поэзия?

Тарас, вместо ответа, махнул рукой, и тем дело кончилось на этот раз.]

Дней через несколько забрел я как-то на взгорье Михайловской горы, позади монастыря, откуда открывается удивительный вид на все заднепровье. Над крутым обрывом горы я увидел Шевченка; он сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как говорят немцы, dahin {Dahin -- туда (нем.).}.

Он так был углублен в созерцание чего-то, что даже не заметил, как я подошел к нему. Я остановился сбоку, не желая прерывать дум поэта. Тарас Григорьевич медленно поворотил голову и сказал: "А, бувайте здорові! Чого ви тут?"

-- Того ж, чого і ви, -- отвечал я с усмешкой.

-- Еге, -- сказал он, как будто тоном несогласия. -- Ви з якої сторони?

-- Я -- воронежский.

-- Сідайте, паничу, -- сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.

Я сел.

-- То ви, мабуть, козак?

-- Був колись, -- отвечал я. -- Предки мои точно были козаками; прапрадедушка, есаул войска донского, звался Кочка-Сохран.

-- Який же гаспид перевернув вас на Аскоченського?

-- Того уж не знаю.

-- Ученье, кажуть, світ, а неученье -- тьма; може, й так воно, я не знаю, -- с улыбкой сказал он, решительно не понимаю к чему.

Мы оба замолчали. Я достал сигару и закурил.

-- Ой, паничу, москаль надійде, буде вам!

Я засмеялся. И долго сидели мы потом молча. Мельком я взглядывал на Тараса: лицо его то становилось суровым, то грустным, то делалось так светло и привлекательно, что расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мне в этом случае, но мне чудилось, что в голове поэта "коїться" что-то чудное, формируется, быть может, целая поэма, которой не суждено выйти в свет и которая останется невысказанным словом. Мне хотелось передать Тарасу мечту мою, но я боялся нарушить эту созерцательную тишину поэта и, кажется, хорошо сделал.

-- Ходім, -- сказал он, поднимаясь.

Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.

-- А де ви живете?

Я сказал.

-- А, -- отвечал он, -- то великий пан. Нам, мужикам, туди не можна.

-- Но у этого пана, -- возразил я, -- тоже живут мужики, и первый из них -- я.

-- Правда? -- спросил он, крепко сжав мою руку.

-- Правда, -- отвечал я.

-- То добре.

Мы расстались.

Когда все это было, определительно сказать не могу; знаю только что весною 1846 года, ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцы не обозначены. Мая 26 Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П. А-выми, из которых первый (уже покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был, кажется, и А. С. Чужбинский с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал разные свои стихотворения и между прочим отрывок из поэмы своей "Иоан Гус". Несколько стихов из нее доселе не вышли из моей памяти:

Народ сумує там * в неволі,

І на апостольськім престолі

Чернець годований сидить:

Людською кровію він шинкує,

У найми царство віддає.

Великий боже! Суд твій всує

I всує царствіє твоє...

* В Риме.

Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я, грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще не печатанные изделия и, помню хорошо, что некоторыми главами из "Дневника", помещенного в собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен. У меня доселе хранится рукопись этого семейного рассказа, [на котором Тарас мазнул на полях следующих стихов прескверным своим почерком "спасыби, панычу".

Небесный гость-переселенец,

Лежал в объятиях младенец.

Прильнув ко груди молодой

Своей кормилицы родной, --

И мать счастливая, шутя,

Ласкала милое дитя,

И грустный взор ее прекрасный,

Взор тихий, полный неги страстной,

Понятливо наедине

Тогда покоился на мне...

Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из моих стихотворений, я просил его написать что-нибудь и мне на память.

Тарас обещался, но не исполнил своего обещания. Г. Ч-кий был добрее: он через несколько дней прислал мне стихотворение, написанное его собственной рукою [...]

В. П. А-ч, юморист и остряк, какими бывают только малороссы, сыпал самые уморительные анекдоты; мы помирали со смеху. Тарас часто повторял, хватаясь "за боки": "Та ну-бо, Василю, не бреши!" После чаю ["с возлиянием"] Тарас [стал веселее и,] седши к фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что, однако ж, ему не удалось.

-- Паничу, -- сказал он наконец, -- чи не втнете нам якої-небудь нашенської?

-- Добре, -- сказал я и запел: -- "Злетів орел попід небо, жалібно голосить..."

-- Сучий я син, -- сказал Шевченко по окончании песни. -- коли ви не козак!.. Козак, щирий козак!

[В. А-ч тоже сел к фортепьяно и, бренча как попало, запел самым прескверным образом: "ты душа ль моя". Тарас рассердился и, подошедши к певцу, сказал резко: "це свинство, свинство! Коли не піп, то не суйся в ризи. Дурень єси, Василь!"

Это незначительное само по себе обстоятельство чуть не расстроило прекрасно начатого вечера. Тарас сидел пасмурный и неохотно отвечал на вопросы и приставания В. А-ча. Подали закуску. Шевченко повеселел, а дальше и совсем развязался: он принялся читать стихотворения, наделавшие ему потом много беды и горя.

-- Эх, Тарасе, -- говорил я. -- Та ну-бо покинь!

Ей же богу, не доведуть тебе до добра такі погані вірші!

-- А що ж мені зроблять?

-- Москалем тебе зроблять.

-- Нехай! -- отвечал он, отчаянно махнув рукой. -- Слухайте ж ще кращу!

И опять зачитал.

Мне становилось неловко. Я поглядывал на соседние двери, опасаясь, чтобы кто-нибудь не подслушал нашей слишком интимной беседы. Вышедши на минуту из кабинета, где все это происходило, я велел моему слуге выйти ко мне через несколько времени и доложить, что, мол, зовет меня к себе...

Гости оставили меня.]

В июне (1846 г.), не помню, которого числа, зашел я к Шевченку в его квартиру на "Козьем болоте". Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване в одной рубашке. Сняв с себя верхнее платье, я повалился на кровать. Разговаривать не было никакой возможности: мы просто разварились. Отдохнув несколько, я принялся осматривать все, окружавшее меня: бедность и неряшество просвечивались во всем. На большом столе, ничем не покрытом, валялись самые разнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел табачный, разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки -- чего-чего там не было! Между этим хламом разбросаны были медные и серебряные деньги и даже, к удивлению моему, полу- империал. В эту пору подошел к окну слепой, загорелый нищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.

-- Стойте, -- сказал Тарас, -- що це ви йому даете?

Я сказал.

-- Е, казна-що!

И в ту же минуту, встав с дивана, взял полуимпериал и подал его нищему. Слепец, ощупав монету и спросив о чем-то своего поводыря, протянул руку в окно с полученным полуимпериалом.

-- Спасибі вам, пане, -- сказал он, -- але я такої не візьму, нехай їй всячина! У старців таких грошей не буває. Візьміть її собі, а мені дайте шматок хліба, чи що.

Тарас дал ему полтинник; нищий, постояв и подумав немного, пошел от окна, бормоча молитвы и разные благожелания.

-- О, бачите! -- сказал Тарас -- Що то значить бідака! I гро-шей боїться великих, бо то панам тільки можна мати їх. Жарко, паничу! -- заключил он и опять повалился на диван.

Встречался я с Тарасом Григорьевичем и еще несколько раз; бывал и он у меня, и я у него, но, собираясь к переезду из Киева в Житомир и, главное, занятый предстоявшею мне женитьбою, я не вносил в мой "Дневник" разговоров с Шевченком. Под 26 июля значится там у меня только вот что: "Превосходно проведенный вечер, в полном смысле литературный. Шевченко -- дивный поэт. На досуге я поговорю об нем".

Но этого досуга не оказалось. Я выехал в Житомир, и через несколько времени весть о судьбе, постигшей Тараса Григорьевича, поразила меня несказанною скорбию...

По приезде моем в Петербург я навестил Шевченка, который, как известно, жил в Академии художеств. Он принял меня довольно радушно, говорил о своем способе гравирования, обещая "втерти носа німцям"; рабочая его насквозь пропитана была какими-то сильно разящими кислотами, и я поспешил расстаться с дорогим хозяином. В это посещение мое, помню, я просил у Шевченка переложений его псалмов, которые читал я еще в 1856 г. в Киеве, разумеется, в рукописи. Шевченко сослался на С. С. Артемовского, уверяя, что у него все его стихотворения. Узнав от меня о том, что я издаю "Домашнюю беседу", Тарас сказал: "Добре", но когда я изложил перед ним мои убеждения и цель, к которой я решил идти не спеша, Тарас сделался серьезным и, оттягивая огромные свои усы, проговорил: "Трудно вам проти рожна перти". Холодно и безучастно слушал он после этого мои воспоминания, и каждым движением показывал, что я как-будто ему в тягость. На прощанье я просил его бывать у меня, но Тарас Григорьевич отвечал мне отрывисто: "Я не вихожу нікуди; прощайте".

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые опубликовано в ж. "Домашняя беседа" (1861. -- No 33. -- С. 645--651). Печатается по первой публикации.

Аскоченский Виктор Ипатиевич (1813--1879) -- русский журналист и историк реакционного направления. Преподавал в духовной семинарии в Киеве, был гувернером племянника генерал-губернатора Д. Г. Бибикова -- Синягина. После переезда в Петербург издавал еженедельник "Домашняя беседа" (1856--1877). Сатирическое упоминание о нем содержит стихотворение "Умре муж велій в власяниці".

...в квартире А-вых... -- Речь идет об Андреевиче (Андреевичеве) Павле Максимовиче, чиновнике военного интенданта, и его семье. В воспоминаниях В. И. Аскоченского дальше упоминаются дочь П. М. Андреевича Варвара (под криптонимом "В. А-ва") и сыновья Василий и Николай (также под криптонимом: "с В. П. и Н. П. А-выми"). Расшифровку криптонимов см.: Жур П. Дума про Огонь: З хроніки життя і творчості Тараса Шевченка. -- К., 1985. -- С. 246 -- 249. Квартира Андреевичевых находилась в доме полковника Гуреева в Старокиевской части города.

...Кобзаря... (в прескверном киевском издании)... -- Здесь -- неточность мемуариста. Все прижизненные издания "Кобзаря" вышли в Петербурге: в 1840, 1844 и 1860 годах.

Полуимпериал -- 5 рублей.

Гулак-Артемовскмй Семен Степанович (1813--1873) -- украинский композитор и оперный певец. Автор первой украинской оперы "Запорожец за Дунаем" (1862). Один из ближайших друзей Шевченко. Познакомился с ним в Петербурге в 1838 году, переписывался с поэтом, посвятил ему песню "Стоїть явір над водою", помогал в годы ссылки материально.