Ахшарумов Иван Дмитриевич - Прачка

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ИВАНА ДМИТРІЕВИЧА
АХШАРУМОВА.

Томъ 1-ый.

ПОВѢСТИ И РАЗСКАЗЫ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданія книгопродавца Н. Г. МАРТЫНОВА.
1894.

ПРАЧКА.
Разсказъ.

Было около двухъ часовъ ночи и въ домѣ царила мертвая тишина. Я сидѣлъ одинъ за работою въ кабинетѣ. Она была спѣшная, и я такъ углубился въ нее, что не слышалъ, какъ отворилась дверь и кто-то вошелъ; тяжелые вздохи за кресломъ заставили меня обернуться; передо мною стояла старая няня, въ ночномъ туалетѣ, прикрытомъ полинялою, ватною куцавейкой, хорошо знакомою мнѣ съ давнихъ лѣтъ.

-- Что ты, няня? спросилъ я съ удивленіемъ,-- не захворалъ-ли кто изъ дѣтей?

-- Оборони Богъ! спятъ, ангельчики.

-- Такъ что же ты?

-- Воля ваша, Николай Петровичъ, а у насъ въ домѣ неблагополучно.

-- Что за вздоръ!

-- Eй Богу, сударь; сами извольте посмотрѣть.

-- Да гдѣ?.. что?..

-- На чердакѣ-съ. Ужъ которую ночь все кто-то тамъ ходитъ, вздыхаетъ, даже голосъ человѣческій слышенъ.

-- У васъ изъ дѣтской?

-- Нѣтъ, не изъ дѣтской, а изъ коридора, тутъ и есть.

-- Въ коридорѣ?

-- Никакъ нѣтъ-съ, а только изъ коридора слыхать.

Я всталъ, взялъ свѣчу и пошелъ за няней въ коридоръ. Дорогой она все твердила мнѣ, что надо молебенъ отслужить, святой водой чердакъ окропить.

-- Да вѣдь служили, когда на квартиру переѣхали, сказалъ я.

-- Давно, батюшка, надо опять отслужить, эта нечисть скоро заводится.

И няня перекрестилась.

-- Какая нечисть?

-- Извѣстно какая.

-- Домовой что-ли?

-- Надо-быть онъ и есть.

Мы пришли въ коридоръ, но тамъ было все тихо, и я съ улыбкою посмотрѣлъ на няню, думая, что ей во онѣ померещилось.

Вдругъ наверху, надъ самою головой, послышались шаги и глубокій вздохъ; мнѣ показалось даже, что кто-то плачетъ. Я быстро пошелъ къ концу коридора, упиравшагося въ лѣстницу на чердакъ, но няня схватила меня за полу халата.

Весь разговоръ, какъ предыдущій, такъ и послѣдующій происходилъ шепотомъ, причемъ старуха выражала явные признаки страха: крестилась, чуть не плакала и горячо убѣждала меня не ходить туда, т. е. на чердакъ, представлявшійся ей какимъ-то мѣстомъ ночнаго сборища нечистой силы; но я упорствовалъ. Тогда она стала просить позволенія разбудить Спиридона, кухоннаго мужика, изображавшаго единственную мужскую прислугу у насъ въ домѣ; но я ей сказалъ, что не нужно, и храбро пошелъ вверхъ по лѣстницѣ. Няня убѣжала въ ужасѣ: будить-ли Спиридона или самой спасаться, не знаю, только она исчезла и я остался одинъ.

Взобравшись наверхъ, я медленно подвигался впередъ, освѣщая свѣчой свой путь. Но тусклое пламя ея озаряло только весьма небольшое пространство, все остальное тонуло въ глубокихъ потемкахъ...

Вдругъ изъ нихъ выплыла женская фигура и съ плачемъ повалилась мнѣ въ ноги. Вглядываясь, я въ ней узналъ нашу прачку, женщину тихую и скромную, жившую у насъ уже около года. Полуодѣтая, съ растрепанными волосами, она дрожала да къ въ лихорадкѣ. Я поднялъ ее.

-- Настасья, спросилъ я ее,-- что ты тутъ дѣлаешь ночью, на чердакѣ?

Въ эту минуту изъ глубины донесся шорохъ и, направляясь туда, я разглядѣлъ въ самомъ углу чердака грязный изорванный тюфякъ, а на немъ какого-то мужчину, не менѣе грязнаго и оборваннаго. Онъ не всталъ при моемъ приближеніи, а только промычалъ что-то и выругался площадною бранью.

-- Что это значитъ, Настасья? спросилъ я строго.-- Это это?

-- Мужъ, батюшка, простонала она,-- мужъ мой!.. Не погуби!

Настасья была женщина еще не старая, съ добрымъ, пріятнымъ лицомъ; ее всѣ любили у насъ въ домѣ за ея услухливость и привѣтливый нравъ.

Принять противъ нея крутыя мѣры мнѣ не хотѣлось.

-- А если мужъ, спросилъ я,-- то зачѣмъ же онъ тутъ валяется? Неужели у него нѣтъ другаго ночлега?

-- Нѣтъ, батюшка, отвѣчала она, продолжая всхлипывать,-- пьетъ больно, нигдѣ не держатъ.

-- Но какъ онъ сюда попалъ?

-- Пришелъ разъ совсѣмъ пьяный, прочь нейдетъ, какъ ни гнала, ну я и спрятала его на чердакѣ, проспаться, благо тамъ старый тюфякъ валялся. Потомъ самъ повадился, продолжала она,-- каждую ночь приходитъ, отбиться не могу.

-- И это давно такъ?

-- Вотъ уже третья недѣля, сказала она, очевидно сама сознавая свою вину.

Я начиналъ сердиться.

-- Этого нельзя, Настасья, такого безпорядка никто не потерпитъ. Пьяный бродяга, нигдѣ не прописанный, тайно ночуетъ на чердакѣ, и вы не скажете никому ни слова. Мнѣ бы сказали, я бы съумѣлъ избавить васъ отъ такого мужа; да полно, мужъ-ли еще?

-- Мужъ, батюшка, вотъ-те Христосъ, мужъ.

И она опять порывалась броситься мнѣ въ ноги, но я удержалъ ее.

-- Ну, пускай мужъ, все-таки это крайній безпорядокъ. Я сейчасъ пошлю за дворникомъ и отправлю его въ участокъ.

Въ эту минуту появился свѣтъ сзади меня, и обернувшись, я увидѣлъ Спиридона, который съ крайнею осторожностью и страхомъ двигался впередъ, съ фонаремъ въ рукахъ, очевидно недоумѣвая, кого онъ видитъ передъ собой: настоящаго барина или домоваго, и что за фигуры копошатся тамъ въ углу чердака -- люди или черти? Но убѣдясь, что баринъ по крайней мѣрѣ заправскій, онъ храбро ко мнѣ подошелъ...

-- Спиридонъ, сказалъ я ему,-- вонъ тамъ пьяный валяется, его надо отправить въ полицію.

Спиридонъ двинулся впередъ со своимъ фонаремъ, но Настасья опять повалилась мнѣ въ ноги.

-- Батюшка, не губи, не надо полиціи! Я и сама уведу, дай только его растолкать.

И она принялась будить муха, съ помощью Спиридона, который, смекнувъ въ чемъ дѣло, совсѣмъ расхрабрился.

Справиться съ пьянымъ однако-же оказалось не такъ легко. Онъ стоналъ, ругался, дрался, нѣсколько разъ получалъ здоровую сдачу отъ Спиридона, но привести его въ сознаніе не было никакой возможности.

-- Оставьте его, сказалъ я, боясь перебудить и напугать весь домъ.

И поручивъ Спиридону наблюсти, чтобы пьянаго выпроводили, когда онъ опомнится, самъ пошелъ спать.

На другой день я узналъ, что мужъ Настасьи ушелъ рано утромъ, а съ нимъ ушла и его жена. Она вернулась домой только къ вечеру и стала просить паспорта и расчета. Мнѣ было жаль ее, да и жена, ее полюбившая, стала уговаривать ее остаться.

-- Нѣтъ, милая барыня, отвѣчала прачка,-- спасибо вамъ, только мнѣ ужъ не мѣсто у ваъ послѣ такого сраму... Вотъ сколько лѣтъ такъ, прибавила она, вздыхая,-- нигдѣ не могу ужиться. Либо сама уйдешь, либо прогонятъ.

-- И все изъ-за мужа?

-- Изъ-за него, матушка.

-- Охота же тебѣ съ нимъ возиться, сказалъ я.-- Отъ него легко избавиться; хочешь, я тебѣ это устрою?

-- Нѣтъ, Николай Петровичъ, Христосъ съ нимъ.

-- Неужто тебѣ жалко его? спросила моя жена.

-- Жалко, барыня. Какой ни на есть, а все-таки мужъ. Некому, такъ хоть я поберегу, а то совсѣмъ пропадетъ. Спьяна либо утонетъ, либо замерзнетъ подъ мостомъ.

-- Нельзя-ли его опредѣлить на мѣсто?

-- Гдѣ тамъ! Ужъ пробовали. Оборванный весь, почти голый, нигдѣ не берутъ, а одѣнешь его -- опять все пропьетъ.

-- Господи, вотъ несчастье! сказала жена.

Долго она уговаривала Настасью разстаться съ мужемъ, предлагая свою посильную помощь. Но та только качала головой.

-- Гдѣ же онъ деньги беретъ, чтобы пить? допрашивали мы несчастную.

-- У меня беретъ.

-- А ты не давай.

-- Упаси Богъ, матушка, изобьетъ до смерти. Хотя бы и малость, а все уже что-нибудь да дашь.

Такъ мы и отпустили ее.

На прощаньи она горько плакала, называла насъ добрыми господами, и по просьбѣ моей разсказала горестную исторію своей жизни. Я записалъ этотъ разсказъ, насколько могъ возсоздать его изъ отрывочныхъ фразъ, перебиваемыхъ плачемъ, и изъ картинъ, которыя она рисовала, сама не сознавая ихъ яркости.

-----

Настасья Ефимова родилась въ крестьянской семьѣ, лѣтъ тридцать тому назадъ, въ одной изъ великорусскихъ губерній. Отецъ ея былъ сначала зажиточный мужикъ и держалъ мелочную лавку въ селѣ; оттуда онъ ѣздилъ черезъ два дня на третій въ ближайшій городъ за товаромъ и дѣла его повидимому процвѣтали. Семья состояла изъ жены и четверыхъ дѣтей. Два сына ходили по промысламъ, старшая дочь вышла замужъ, а младшая, Настюшка, жила дома. Она худо помнила время благосостоянія своихъ родителей, и знала объ этомъ только по наслышкѣ. Явственныя воспоминанія ея начинаются съ того времени, когда въ домѣ появилась нужда и общій упадокъ хозяйства. Отецъ сталъ пить, особенно при поѣздкахъ въ городъ, и часто пріѣзжалъ домой безъ денегъ и безъ клади. Разъ лошадь вернулась одна, а его нашли во рву мертвецки пьянымъ. Съ тѣхъ поръ мать не рѣшалась болѣе отпускать его безъ провожатаго; а такъ какъ другаго не было, то она и придумала посылать съ отцомъ Настюшку, которой было тогда всего восемь лѣтъ.

Такое порученіе, разумѣется, показалось бы чистымъ безумствомъ въ нашемъ быту, но въ деревнѣ дѣти рано зрѣютъ умомъ и характеромъ.

Дѣвочка скоро уразумѣла въ чемъ заключались ея новыя обязанности. Удержать отца отъ пьянства она, конечно, не могла, но караулила лошадь и товаръ, сидѣла на возу, покуда отецъ проклажался въ кабакахъ, мокла, дрогла и зябла терпѣливо; и ни разу мысль осудить отца не приходила ей въ голову, не только тогда, когда она была ребенкомъ, но и теперь, послѣ всего пережитаго за тридцать лѣтъ. Память объ отцѣ осталась въ сердцѣ ея священною, несмотря на все горе, которое она отъ него вытерпѣла, несмотря на колотушки пьянаго и на непристойную его ругань. Зимой въ особенности Наспошкѣ приходилось жутко: облѣзлый, дырявый тулупчикъ, которымъ мать снабжала ее на дорогу, плохо защищалъ ее и дѣвочка дрогла по цѣлымъ часамъ, не зная чѣмъ согрѣться и боясь заснуть на морозѣ. "Оборони Богъ спать, замерзнешь", говорила ей мать, и Настя храбро боролась со сномъ и непогодой, таращила глаза, соскакивала съ воза, бѣгала около и хлопала въ ладоши.

Разъ отецъ, сжалясь надъ ней, взялъ ее въ кабакъ и поднесъ водки. Настюшка сперва не хотѣла пить, но онъ задалъ ей треуха -- и она выпила. Ее зажгло внутри, но она тотчасъ же согрѣлась, и съ тѣхъ поръ не отказывалась отъ водки, когда отецъ или кто-нибудь изъ мужиковъ, бывшихъ въ кабакѣ, подносилъ ей.

-- Замерзла, сердечная! говорилъ какой-нибудь жалостливый мужикъ, гладя ее по головкѣ.

Другіе шутили и смѣялись надъ ней.

-- Ишь ты, шустрая, водку какъ тянетъ!

Дѣйствительно дѣвочка стала привыкать къ водкѣ и разъ вернулась домой совсѣмъ пьяная, вмѣстѣ съ отцомъ. Мать уложила ее спать, но на утро задала такую трепку, что бѣдная дѣвочка проревѣла цѣлый день и три дня на могла сѣсть не охая.

-- О, Господи! вздыхала Настасья, разсказывая намъ этотъ періодъ своей жизни.-- Бѣдная матушка, чего только она не натерпѣлась!

Вообще при всѣхъ своихъ воспоминаніяхъ она жалѣла другихъ, главнымъ образомъ отца и мать, впослѣдствіи мужа, себя же не признавала несчастною, а считала естественно призванною жить для другихъ.

Такъ маялась дѣвочка нѣсколько лѣтъ, и чего только не натерпѣлась. Разъ волки гнались за ними въ лѣсу и совсѣмъ было съѣли, да обозъ попался навстрѣчу. Другой разъ отецъ пьяный выпалъ изъ саней и она никакъ не могла ни разбудить, ни поднять его; умная лошадь выручила ихъ изъ бѣды: соскучивъ стоять попусту, они убѣжала домой и появленіемъ своимъ съ пустыми санями подняла тревогу... Ихъ нашли полу замерзшими на дорогѣ, причемъ дѣвочка все теребила отца, растирала его, и сама, чуть живая, ходила кругомъ, падала, опять вставала, плакала, звала на помощь, но не покидала отца, понимая, что безъ нея онъ замерзнетъ.

О грамотѣ, о школѣ не было и помину, нужда у нихъ въ домѣ была такъ велика, что немыслимо было издержать два-три рубля на школу, они нужны были на хлѣбъ, на водку; но и хлѣба часто не хватало и семья голодала по цѣлымъ днямъ. Тогда Настюшку посылали къ сосѣдкамъ выпрашивать хлѣбца или мучицы, и если она приходила съ пустыми руками домой, колотили.

Поѣздкамъ въ городъ пришелъ скоро конецъ. Настюшка захворала и слегла въ постель, а отецъ, поѣхавъ одинъ, потерялъ лошадь съ возомъ и отморозилъ себѣ руки и ноги. Лошадь нашли, но отмороженные члены такъ разболѣлись, что мужикъ уже пересталъ быть работникомъ и только валялся на печи да охалъ. Настасья очень живо разсказывала, какъ отецъ ея мучился и какъ мать его лѣчила.

-- Очень ужъ мы жалѣли его, говорила она,-- инда сердце надрывалось. Старикъ метался, стоналъ и все просилъ водки. Денегъ не было ни гроша, продолжала она,-- ну, матушка продала куцавейку свою и купила для батюшки водки; потомъ когда водка вся вышла, хлѣбъ печеный стали продавать, сама голодала сердечная, а больному все водочки подносила, да онъ почитай и не ѣлъ ничего, все только водочки просилъ.

Дѣло кончилось тѣмъ, что отъ пальцевъ на рукахъ и ногахъ остались у отца однѣ почернѣвшія косточки, которыя частію отвалились сами, а частію мать отпилила ихъ ножемъ.

Вотъ какія воспоминанія остались у нашей прачки отъ ея дѣтства! Юность была не лучше. Настюшка выросла въ высокую, красивую дѣвушку, за которой бѣгали всѣ парни въ деревнѣ, но сердце у нея лежало къ одному. На сцену является пригожій Ваня и деревенскій романъ во всей его простотѣ. Они сразу слюбились и сразу рѣшили пожениться.

-- Ужъ больно я жалѣла его (т. е. любила), вздыхала Настасья,-- и онъ меня жалѣлъ, да не въ добрый часъ мы слюбились, не даромъ воронье все каркало надъ нами, когда мы подъ вечеръ за огородомъ сходились. "Кшишь вы, проклятыя!" пугалъ ихъ мой Ваня, а я все жалась къ нему отъ страха, такъ жутко было, инда теперь помню.

Семья Вани была изъ богатыхъ и не захотѣла взять въ домъ бѣдную невѣсту. А чтобъ выбить блажь изъ головы Вани, его отправили въ Питеръ, въ дядѣ на заработки. Тамъ онъ закурилъ, завертѣлся и забылъ свою Настю, а ее тоже скоро окрутили, выдали замужъ за Прокопа, теперешняго ея мужа. Вотъ и весь романъ. Далѣе опять идетъ горькая жизнь и безропотная борьба съ нуждой.

Черезъ годъ у Настасьи родился сынъ, и она четыре мѣсяца кормила его своею грудью. Воспоминанія объ этомъ ребенкѣ остались незажившею раной въ ея сердцѣ, она такъ и захлебнулась слезами, когда дошла до него въ своемъ разсказѣ.

-- Митьку-то отняли у меня, всхлипывала она, утирая глаза передникомъ,-- къ чужому приставили кормить, къ барчуку въ городъ. Тамъ я прожила цѣлый годъ, а когда вернулась домой, такъ и узнала, что Митька мой померъ. Только имъ и жила, барыня, прибавила она, обращаясь къ моей женѣ,-- все о немъ думала, гостинцы посылала, а онъ ужъ и тогда померши былъ, да мнѣ не сказали. О-охъ!.. барыня, ты сама мать и знаешь каково мнѣ было!

На деревенскомъ кладбищѣ была могилка Мити; она отыскала ее и ходила туда каждый день. Собирала цвѣты въ полѣ и бережно укладывала ихъ на могилку. Но цвѣты завяли, а могилку занесло снѣгомъ зимой. Другихъ дѣтей не было, и мужъ Настасьи, Прокопъ, обругавъ ее безпрокой, ушелъ подъ весну на заработки. Настасья осталась одна въ семьѣ Прокопа. Тамъ жизнь ея тоже оказалась не сладкою: свекровь, сварливая, злая баба, обратила невѣстку во вьючную лошадь, ѣла ее поѣдомъ и свалила на нее всю работу въ домѣ.

Семья была не изъ богатыхъ, а работы поверхъ головы, но Настасья и тутъ не жаловалась, работая за троихъ. Одно только возмущало ее: свекровь все попрекала, зачѣмъ она, баба молодая, здоровая, такъ долго не угодила опять въ кормилицы.

Цинизмъ этого упрека возмущалъ честную душу Настасьи и она все старалась объяснить женѣ, что она въ этомъ дѣлѣ не виновата.

Дѣло однако еще усложнилось, когда въ деревню ихъ на побывку пришелъ тотъ самый Ваня, котораго она до замужества такъ жалѣла, и романъ ихъ, кажется, возобновился, но чѣмъ кончился -- Настасья умолчала. Вообще этотъ періодъ ея жизни, вѣроятно единственно свѣтлый, остался въ туманѣ; прачка вдругъ оборвала, какъ бы спохватясь, зачѣмъ она упомянула о Ванѣ, и только передохнувъ и оправясь, продолжала свой разсказъ.

Мужъ вытребовалъ ее въ Петербургъ, гдѣ онъ работалъ на фабрикѣ, и опредѣлилъ ее туда же.

-- Ну что же, тамъ какъ жилось? спросилъ я.

-- Извѣстно какъ, отвѣчала она,-- дѣло фабричное, жалованье малое, кормы худые, а ужъ фатеры и не приведи Богъ, всѣ въ повалку такъ на нарахъ и спали.

-- Развѣ фабричные семейные не живутъ на особыхъ квартирахъ?

-- Живутъ, баринъ, какъ не жить, да только и семейныя-то фатеры не лучше, въ подвалахъ или на чердакахъ, холодъ, сырость. Хотѣла я на мѣсто поступить, да мужъ не пустилъ: "живи, говоритъ, при мнѣ",-- ну и жила. Такъ два года промаялись. Наконецъ мужъ самъ опредѣлилъ меня на мѣсто, судомойкой въ купцамъ. Тамъ полегче жить стало, только Прокопъ мой началъ баловаться, пить сталъ шибко и у меня все жалованье отбиралъ. Бывало просишь-просишь, еле выпросишь, чтобъ хоть рубль оставилъ.

-- Тебѣ, говоритъ, на что?

-- Какъ, говорю, на что,-- совсѣмъ обносилась, надѣть нечего.

-- Ишь барыня какая, рядиться захотѣла!

И отберетъ все до копѣйки.

-- Ты сама виновата, замѣтила жена,-- слишкомъ много мужу поблажки дала; съ самаго начала отказать и конецъ.

-- Охъ, матушка, вздохнула Настасья,-- какъ тутъ отказать, вѣдь мужъ, да и драться сталъ больно. Разъ избилъ совсѣмъ, чуть не до смерти, за то, что въ деньгахъ отказала, да спасибо люди заступились, гдѣ я жила-то. За это онъ осерчалъ больно на меня и взялъ съ хорошаго мѣста.

-- Живи, говоритъ, опять со мной на фабрикѣ.

Только и съ фабрики насъ прогнали, больно ужъ сталъ пьянствовать. Совсѣмъ мы тогда сбились, ѣсть было нечего и стала я ходить въ поденщицы къ прачкѣ; тѣмъ только и жили.

-- А мужъ ничего не заработывалъ?

-- Работалъ по-малости, да только все пропивалъ. Наконецъ на кирпичные поступилъ и меня туда взялъ. Чего уже мы тамъ натерпѣлись -- и разсказывать тошно. Осенью поздно въ сараѣ ночевали, и прикрыться-то было нечѣмъ -- все продали и заложили. Тамъ я и простудилась должно-быть; горячка меня схватила или другая какая болѣзнь, ужъ не знаю, а только въ больницу меня свезли, и тамъ я долго промаялась. Говорятъ, чуть не померла. Когда меня выписали, я поплелась на кирпичный къ мужу. Денегъ не было на извозчика и я пошла пѣшкомъ, шатаясь отъ слабости, какъ пьяная. На кирпичномъ я мужа не нашла: его прогнали оттуда, и куда онъ дѣвался -- никто не зналъ. Въ больницу онъ ко мнѣ ни разу не приходилъ, и я осталась одна на улицѣ. Не знала куда дѣваться и что мнѣ дѣлать, продолжала Настасья свой разсказъ.-- Въ деревню ѣхать было не на что; всего семь копѣекъ въ карманѣ осталось, вещей тоже никакихъ, чтобы продать или заложить,-- въ узелкѣ была одна рубаха, совсѣмъ исштопанная, да пара шерстяныхъ чулокъ драныхъ. Пошла я по улицѣ, сама не зная куда,-- иду и плачу. Вдругъ навстрѣчу мнѣ какая-то барынька, одѣтая вся въ черномъ, пригожая такая, молодая.

-- "О чемъ, говоритъ, ты плачешь, голубушка?"

Я ей разсказала. "Изъ больницы, говорю, вышла, сударыня, мужъ пропалъ, не знаю куда и дѣваться".

-- "Ну, коли такъ, говоритъ, пойдемъ со мной, сестра моя".

Но я ужъ и идти не могла, шаталась, чуть не падала. Она кликнула извозчика, усадила меня на дрожки, сама сѣла возлѣ и увезла къ себѣ.

Долго-ли оставалась Настасья у барыни, оказавшей ей помощь на улицѣ, неизвѣстно, потому что она опять слегла и впала въ безпамятство; но барыня была дѣйствительно добрая, она не отправила ее въ больницу, а оставила у себя и сама ухаживала за нею во время болѣзни.

Очнувшись, Настасья увидѣла себя въ большой свѣтлой комнатѣ, на мягкой постели, и не могла придти въ себя отъ удивленія, гдѣ она, и какъ попала въ такую роскошь. Скоро дверь отворилась и въ комнату вошла молодая дама, одѣтая въ черное, съ "ангельскимъ ликомъ", точно видѣніе какое, какъ выражалась Настасья.

Она стала говорить съ ней тихо, ласково, разсказала какъ встрѣтила ее и подала ей помощь на улицѣ. Сидѣла подолгу у ея постели и читала ей вслухъ Святую книгу (Евангеліе). Утѣшила ее, успокоила, обѣщала помочь и не оставить.

Настасья повидимому такъ и осталась въ убѣжденіи, что ея благодѣтельница была сверхъестественное существо, нѣчто среднее между ангеломъ и человѣкомъ, и что вообще въ этотъ періодъ ея жизни съ ней случилось что-то чудесное.

Барыня учила больную отреченію отъ мірской суеты, проповѣдывала ей горячую вѣру въ Христа и все повторяла, что "кто увѣровалъ, тотъ спасенъ будетъ".

Мы думали, что это была одна изъ послѣдовательницъ ученія Пашкова, и кажется не ошиблись.

Но Настасья все повторяла, что у барыни былъ ликъ ангельскій и что говорила она не какъ люди, а все по Божески и книги читала Божественныя.

Какъ бы то ни было, но барыня съ ангельскимъ ликомъ облагодѣтельствовала Настасью: вылѣчила ее, выхолила, одѣла, одарила чѣмъ могла и, наконецъ, опредѣлила на мѣсто, въ дѣтскій пріютъ, которымъ сама завѣдывала. Что касается нравственнаго ученія, то прачка не поняла его. Она и безъ того жила всю жизнь не для себя, а для другихъ, вѣрила во Христа, постилась, ходила въ церковь; чего же еще отъ нея требуютъ -- она не могла взять въ толкъ и называла себя за это великой грѣшницей.

Въ пріютѣ, гдѣ она завѣдывала бѣльемъ и платьемъ, Настасья совсѣмъ отдохнула, жила спокойно и счастливо; но въ концу года ея мучитель-мужъ опять появился на сцену, а съ нимъ воротилось и прежнее горе. Опять онъ сталъ отбирать у нея всѣ деньги и кончилъ такимъ скандаломъ, что его вынуждены были отправить въ полицію. Съ нимъ вмѣстѣ ушла и Настасья, которая повидимому поставила себѣ за правило не оставаться на мѣстахъ, гдѣ учинялъ скандалы ея супругъ, и дѣлала это изъ стыда и совѣсти передъ людьми.

Такъ было съ мѣстомъ въ пріютѣ, такъ было и у насъ. Прачка наша ушла, и мы потеряли ее изъ виду.

II.

Прошло два года, если не больше. Разъ какъ-то жена моя, гуляя съ дѣтьми, встрѣтила на улицѣ Настасью, которая сильно обрадовалась, увидавъ ее, и стала опять проситься къ намъ въ домъ, въ услуженіе.

На другой день явилась и сама Настасья. Мы взяли ее охотно, тѣмъ болѣе, что мужъ былъ въ деревнѣ и, какъ казалось, въ надежныхъ рукахъ. Онъ до того запьянствовался въ Петербургѣ, что его выслали по этапу на родину и водворили на жительство къ отцу, свекру Настасьи.

По словамъ ея, свекръ этотъ, старикъ крутой, не любилъ давать потачки, и была основательная надежда, что онъ не выпуститъ болѣе сына изъ-подъ своего надзора, а запряжетъ его въ деревнѣ въ тяжелую работу.

-- Только бы меня туда не потребовали, говорила Настасья,-- а ужъ ему батька потачки не дастъ, дурь изъ головы выбьетъ: самъ-то трезвый, да и Прокопъ мой въ деревнѣ капли въ ротъ не бралъ.

Словомъ, надежды были розовыя. Настасья помолодѣла, повеселѣла и ее еще больше полюбили у насъ въ семьѣ. Пѣсни ея раздавались часто по дому и въ особенности, когда мы лѣтомъ переѣхали на дачу.

-- Вотъ какъ весело живется безъ мужа! пошутилъ я однажды, проходя мимо нея по двору, гдѣ прачка развѣшивала сушившееся бѣлье и заливалась звонкою пѣснею про какую-то березу, стоявшую одиноко на горѣ.

Она покраснѣла, замолкла на минуту, но пѣсня раздалась громче прежняго, какъ только я прошелъ въ садъ, гдѣ сидѣла на балконѣ жена.

-- Люблю эту бабу, сказала она,-- люблю и пѣсни ея. Какъ славно поетъ!

-- Хорошая женщина, отвѣчалъ я,-- такихъ мало и въ нашемъ быту.

-- Еще бы! Знаешь что, я хочу ее въ няньки перевести, къ дѣтямъ.

-- И дѣльно.

Съ сожалѣнію, планы эти не сбылись. Осенью, когда мы переѣхали въ городъ, прачка получила изъ деревни письмо, которое повергло ее въ отчаяніе. Прокопъ ея пропалъ безъ вѣсти, покинувъ самовольно родительскій кровъ. Должно быть солоно ему пришлось подъ командой отца или по водкѣ ужъ очень стосковался,-- только пропалъ безъ вѣсти. Сколько ни искали, ни справлялись всюду,-- не нашли, и въ деревнѣ начали поговаривать, что съ нимъ случилось что-нибудь недоброе: лѣшій завелъ куда, или злой человѣкъ сгубилъ.

Настасья заливалась слезами.

-- Ну, чего ты ревешь, утѣшала ее жена,-- по такомъ мужѣ не плачутъ; слава Богу, коли пропалъ.

-- А все же жаль, барынька, отвѣчала Настасья, вытирая передникомъ глаза.

-- Да чего жаль, развѣ ты его любила?

-- Гдѣ тамъ любить, опостылъ давно, и замужъ-то выходила не любя.

-- Такъ чего же ты?

-- И сама не знаю. Такъ... жалко.

Послѣдовало молчаніе. Настасья не выходила изъ комнаты и стоя у дверей всхлипывала.

-- Хотя бы своею смертію померъ, продолжала она жалобиться,-- я бы еще ничего.

-- Не все-ли равно?

-- Какъ можно... Панихидку бы по немъ отслужила, поминки сдѣлала, а то ни живъ, ни мертвъ, кто его знаетъ, можетъ муку еще какую принялъ.

-- Какую муку?

-- А какъ лѣшій куда его завелъ, отвѣчала вздыхая Настасья.

-- Куда же?

-- У насъ есть, сударыня, такое болото въ лѣсу, такъ его увидать невозможно, а лѣшій дорогу знаетъ -- заведетъ туда человѣка и утопитъ.

-- Какой вздоръ!

-- Нѣтъ, не вздоръ, болото такое, засосетъ человѣка и не вылѣзешь.

-- Да лѣшаго-то видѣлъ кто?

-- Какъ не видать, видали.

-- Кто же видѣлъ, ты что-ли?

-- Нѣтъ, я не видала, а вотъ бабы наши такъ не разъ видали.

-- Все это вздоръ! сказала жена, желая прекратить разговоръ.-- Ты вотъ по мертвомъ мужѣ плачешь, а какъ онъ живой вдругъ явится, да начнетъ тебя опять колотить.

-- Ай, батюшки! воскликнула Настасья, всплеснувъ руками,-- оборони Богъ!

Она сразу перестала плакать и поблѣднѣла отъ испуга.

-- Вотъ видишь-ли, Настасья, какая ты дура, не въ обиду тебѣ будь сказано; по мертвомъ плачешь, а скажутъ, что можетъ быть живъ, ты пугаешься.

-- Дура я, барыня, и есть, извѣстно дура; гдѣ же мнѣ ума было набраться.

Прачка наша продолжала тосковать по мужѣ, писала въ деревню, хотѣла сама ѣхать туда, разыскивать пропавшаго, какъ вдругъ Прокопъ самъ объявился. Онъ оказался живъ, и не думалъ помирать, а сидѣлъ въ тюрьмѣ по обвиненію въ душегубствѣ. Къ несчастію, преступленіе было совершено въ окрестностяхъ Петербурга и преступники посажены въ петербургскую тюрьму предварительнаго заключенія.

Оттуда Прокопъ сталъ бомбардировать жену письмами со всевозможными просьбами и порученіями,-- то ему денегъ принеси, то чаю и сахару, табаку, гостинцевъ разныхъ, словомъ всего ему было нужно.

Съ перваго же письма она побѣжала въ тюрьму и принесла туда цѣлую кучу всякой всячины. Половину ей не позволили передать арестанту, но она все-таки оставила въ тюрьмѣ. Послѣ свиданія съ мужемъ, Настасья вернулась домой совсѣмъ растерянная.

-- Напраслина! объявила она намъ.-- Злые люди моего Прокопа сгубили.

-- Почемъ ты знаешь? сталъ я ее допрашивать.

-- Самъ сказалъ.

-- Ну, это еще немного.

-- Свою вину, говоритъ, на меня свалили. Ты, говоритъ, Настасья, не вѣрь, не проливалъ я крови человѣческой, другіе это сдѣлали, а не я. Не вѣрь, говоритъ, напраслина!

-- Ну, а ты что?

-- Я такъ и повалилась ему въ ноги, уцѣпилась за сапогъ, идти прочь не хочу, жандаръ ужъ силой оттащилъ.

Съ этого дня Настасья точно ошалѣла, бросила всякую работу и каждый день бѣгала въ тюрьму. Ее, конечно, такъ часто на свиданіе съ мужемъ не пускали, но она топталась въ тюремныхъ коридорахъ, просила, клянчила, оставляла въ конторѣ для него гостинцы и возвращалась домой совсѣмъ больная и истерзанная.

Прокопъ, безвинно обвиняемый въ душегубствѣ, Прокопъ, терпящій напраслину, вдругъ выросъ въ ея глазахъ въ какого-то героя. Она забыла все прошлое: обиды, ругань, побои, всю жизнь нужды и тяжкаго горя, и помнила только одно: мужъ терпитъ напраслину, мужъ въ Сибирь пойдетъ изъ-за злыхъ людей. Сердце ея надрывалось, и она валялась у меня въ ногахъ, умоляя о помощи.

По просьбѣ ея, я отправился въ окружной судъ и узналъ чрезъ знакомыхъ въ чемъ дѣло.

Мужъ нашей прачки обвинялся въ убійствѣ съ цѣлью грабежа, при участіи двухъ другихъ лицъ -- мужчины и женщины. Убита была старуха, жившая въ собственномъ домѣ, на окраинѣ города; она была тайная ростовщица, закладчица, и у ней ограбили деньги и вещи, послужившія уликой противъ преступниковъ. Главнымъ виновникомъ былъ Прокопъ, мужъ Настасьи, участниками -- дворникъ и кухарка убитой.

Оба они сознались въ преступленіи и оговорили Прокопа, но онъ упорно отрицалъ всѣ обвиненія и твердилъ одно, что его оговорили по злобѣ. Тѣмъ не менѣе, виновность его была несомнѣнна; онъ первый нанесъ топоромъ ударъ въ голову старухѣ и первый наложилъ руки на ея деньги и вещи. Опытный, извѣстный адвокатъ, назначенный ему судомъ въ защитники, считалъ его дѣло погибшимъ и надѣялся только добиться смягченія нака занія.

Но не такъ смотрѣла на дѣло Настасья.

Когда я, вернувшись домой изъ суда, объявилъ ей о печальныхъ результатахъ моихъ справокъ, она вышла, изъ себя, наговорила мнѣ дерзостей и чуть не заподозрила и меня въ злыхъ козняхъ противъ ея Прокопа.

Она бросилась сама къ адвокату, валялась у него въ ногахъ, клялась, божилась, что мужъ ея невиненъ, умоляла защитить его отъ каторги.

Наконецъ она вынула изъ-за пазухи какой-то свертокъ и положила его на столъ передъ адвокатомъ.

-- Что это? спросилъ онъ съ удивленіемъ.

-- Деньги, батюшка, деньги, все что есть за душой, послѣднія, На возьми, не откажи только, спаси его.

Адвокатъ, конечно, денегъ не взялъ, но встрѣтясь со мной, разсказывалъ бывшую сцену и удивлялся глубокой вѣрѣ этой женщины въ невинность мужа.

-- Знаете, говорилъ онъ,-- она такъ глубоко вѣритъ, что право тронула бы на судѣ присяжныхъ и лучше меня защитила бы своего Прокопа.

Но откуда могла родиться такая вѣра?.. Сколько я ни старался выяснить себѣ этотъ мудреный вопросъ, отвѣтъ былъ всегда одинъ.

Въ головѣ у этой женщины, доброй и жалостливой, не умѣщалась мысль, что единственный близкій ей человѣкъ могъ хладнокровно убить безпомощную старуху. Это казалось ей чѣмъ-то чудовищнымъ, дьявольскимъ. Пятясь отъ этого ужаса и защищаясь отъ него всѣми средствами, она уцѣпилась за вѣру въ невинность мужа, какъ утопающій за соломенку, и до конца не выпускала ее изъ рукъ. Это одно могло удивлять людей не знавшихъ Настасью. Но разъ допустивъ это объясненіе, какъ я вынужденъ былъ допустить,-- все остальное становилось понятно. Жалость ея къ невинно-страдающему была безпредѣльна; а жалость въ сердцѣ у русскаго человѣка -- это та-же любовь.

И вотъ она полюбила отверженнаго, какъ не любила его никогда, простила ему все пережитое горе, всѣ притѣсненія и обиды.

Чѣмъ ближе подходилъ судъ, тѣмъ тревожнѣе становилась Настасья. Наконецъ она совсѣмъ расхворалась, и мы уложили ее въ постель. Но въ день судебнаго засѣданія никакія силы не въ состояніи были удержать ее; она вскочила и убѣжала. За нею, чтобы не оставить ее одну, послѣдовали и мы.

Масса народу спѣшила въ судъ, какъ въ театръ, смотрѣть на паденіе и позоръ своихъ ближнихъ. Зала была биткомъ набита; судьи сидѣли за краснымъ столомъ, присяжные на своихъ мѣстахъ; противъ нихъ, на скамьѣ, подсудимые. Ихъ было трое: женщина и двое мужчинъ. Между послѣдними былъ и Прокопъ.

Я въ первый разъ разглядѣлъ его: это былъ мужикъ лѣтъ за сорокъ, съ красной, опухшей отъ пьянства рожей, съ рыжею бородой и нахальнымъ взглядомъ. Онъ храбро смотрѣлъ на публику, на судей и на присяжныхъ, и казалось вовсе не ожидалъ, что его осудятъ.

Дворникъ, молодой парень съ русой бородкой и волосами, сидѣлъ опустивъ голову, съ выраженіемъ глубокаго горя и стыда на лицѣ.

Женщина, кухарка убитой, была брюнетка, съ большими черными глазами, уже не молодая, но съ остатками прежней красоты. Она любовно глядѣла на молодаго парня и, казалось, кромѣ него никого не видѣла во всей залѣ.

На судѣ обнаружено, что она была нравственною виновницей всего дѣла, составила планъ убійства и навела на него другихъ. Прокопъ былъ главнымъ его исполнителемъ, такъ какъ онъ убилъ старуху ударомъ топора въ голову, а молодой парень, дворникъ, только допустилъ дѣло. Онъ видимо находился подъ вліяніемъ кухарки и не осмѣливался ни въ чемъ ей перечить.

Судебное слѣдствіе затянулось долго, такъ какъ Прокопъ упорно не сознавался и нужно было допрашивать много свидѣтелей, чтобы его уличить. Онъ увѣрялъ, что кухарка съ дворникомъ "спроворили" старуху, а онъ былъ только случайнымъ свидѣтелемъ происшествія, видѣлъ какъ они вытаскивали трупъ изъ дому, причемъ они дали ему десять рублей за молчаніе.

Къ ночи только окончилось слѣдствіе и сдѣланъ былъ перерывъ на полчаса. Въ залѣ стояла жара и духота нестерпимая.

Бѣдная наша Настасья совсѣмъ изнемогала. Мы уговаривали ее уѣхать домой, но она только махала руками, охала и тряслась.

Прокуроръ началъ воззваніемъ къ судьямъ и присяжнымъ о важности настоящаго дѣла, о той опасности, которую оно представляетъ для общества, и просилъ примѣнять къ преступникамъ полную строгость закона. Затѣмъ онъ обрушилъ всѣ громы своего негодованія на злосчастнаго Прокопа, блистательно опровергъ его оправданія и выставилъ его закостенѣлымъ злодѣемъ, заслуживающимъ примѣрной кары. Прокуроръ былъ неумолимъ; онъ не допускалъ снисхожденія и для другихъ подсудимыхъ, даже и для молодаго парня съ русой бородкой, очевидно попавшаго въ это дѣло, какъ куръ во щи.

Но онъ замолкъ и полились сладкія рѣчи адвокатовъ. Они мазали бѣлой краской все то, что чернилъ прокуроръ, говорили о милосердіи, о любви къ ближнему и видѣли этого ближняго въ подсудимыхъ.

-- Да, они жертвы! воскликнулъ одинъ молодой ораторъ, трагическимъ жестомъ указывая на подсудимыхъ,-- жертвы нужды и невѣжества. Всякій изъ насъ, подъ давленіемъ тѣхъ же общественныхъ золъ, могъ бы легко сдѣлать то-же, и обратно, родись они въ нашемъ кругу, они можетъ-быть сидѣли бы въ эту минуту не на скамьѣ подсудимыхъ, а между судьями или присяжными, и т. д.

Онъ видимо собирался закончить рѣчь вопросомъ: великодушно-ли осуждать троихъ тамъ, гдѣ всѣ поголовно и безъ изъятія одинаково виноваты; но предсѣдатель остановилъ его, приглашая не говорить вещей не касающихся дѣла, и пылкій ораторъ сѣлъ.

Поднялся опять прокуроръ и выкрасилъ опять въ черное все, что обѣляли его противники. Нѣсколько разъ продѣлывали они эту штуку. Но черная краска взяла, наконецъ, перевѣсъ, и всѣ трое признаны были виновными.

Когда былъ объявленъ вердиктъ присяжныхъ, среди публики послышался слабый крикъ и одну женщину вынесли замертво изъ залы суда.

Это была наша Настасья.

Мнѣ остается сказать не много. Прокопъ приговоренъ былъ въ рудники на 12 лѣтъ.

Когда мы объяснили Настасьѣ, что за потерею мужемъ ея всѣхъ правъ состоянія, она по закону свободна, она, покачавъ головой, спросила только:

-- Куда-жъ онъ, сердечный, пойдетъ?

-- Въ Сибирь.

-- А мнѣ за нимъ можно?

-- Если желаешь, да.

-- Желаю! желаю!.. воскликнула она, вся просіявъ, и кинулась обнимать жену.

Какъ мы ни отговаривали ее, сколько ни говорили ей о лишеніяхъ и нуждѣ, которыя ожидаютъ ее въ Сибири, она ничего не хотѣла слышать.

-- Пойду за нимъ, твердила она.-- Пойду! Гдѣ же ему, сердечному, одному безъ меня?

Она не плакала болѣе и казалась совсѣмъ спокойною. Рѣшеніе, непоколебимо принятое, умиротворило ее вполнѣ, и всѣ усилія наши пропадали даромъ.

-----

Поѣздъ, отходившій въ Москву въ 12 часовъ пополудни, имѣлъ въ составѣ своемъ арестантскій вагонъ, съ конвоемъ внутри и снаружи. Въ этомъ вагонѣ отправляли ссыльныхъ до Нижняго, а отъ Нижняго дальше на баржахъ, по Волгѣ и Камѣ, въ Сибирь.

Въ вагонѣ сидѣлъ Прокопъ, закованный въ кандалы, но его не видно было съ платформы. У одного изъ ближайшихъ вагоновъ III класса стояла Настасья, ѣхавшая въ томъ же поѣздѣ. Мы провожали ее, снабдивъ на дорогу, чѣмъ только могли, чтобъ облегчить ей тяжелый путь. Настасья не плакала и казалась спокойною, какъ человѣкъ исполняющій ясно сознанный долгъ; но жена моя вытирала себѣ глаза платкомъ и казалось готова была зарыдать.

На разставаньи однако же и отъѣзжающая заплакала.

-- Прощай, говорила она, горячо обнимая жену.-- Прощай, желанная! Да хранитъ тебя Царь Небесный!

Она убѣжала въ вагонъ, и мы ее больше не видѣли.

Раздался свистокъ... Поѣздъ тронулся и скоро исчезъ изъ глазъ.

Мы медленно пошли къ выходу по опустѣвшей платформѣ и я думалъ невольно о томъ, къ какому разряду людей слѣдуетъ отнести нашу прачку: героиня она, или помѣшанная?

-- Что ты объ этомъ думаешь, спросилъ я жену, высказавъ ей мои мысли. Она ничего не отвѣтила и только плакала, но слезами такіе вопросы не разрѣшаются, на душѣ-же у насъ обоихъ было слишкомъ тяжело, чтобы мы могли отвѣтить на нихъ.