Добронравов Николай Евгеньевич - Ужасы разврата

УЖАСЫ РАЗВРАТА.

(ПРЕДСМЕРТНАЯ ИСПОВѢДЬ.)

РАЗСКАЗЪ

Н. Е. Добронравова.

МОСКВА.
Типографія H. И. Булгакова, Солянка, д. Волкова
1899.

На дворѣ стоитъ звѣздная, апрѣльская ночь. Городъ тоже блеститъ какъ звѣздами, вечерними огнями. Въ каждомъ окнѣ мерцаетъ свѣтъ свѣчъ, лампъ, лампадъ. Почти никто не спитъ. Вездѣ ждутъ той минуты, когда въ сонномъ воздухѣ мѣрно загудятъ колокола, призывая къ пасхальной заутренѣ. Всѣ люди нѣсколько возбуждены, взволнованы, начиная съ тѣхъ, которымъ придется побывать въ эту ночь во дворцѣ, и кончая тѣми, кто послѣ долгаго великаго поста разговляется въ какой нибудь жалкой квартиренкѣ дома приготовленными куличами и пасхами.

Въ кухнѣ такой маленькой квартиры, состоящей изъ двухъ комнатъ и занимаемой прачкой собралась вся живущая здѣсь семья; сама прачка, Олимпіада Васильевна Иванова, ея десятилѣтній сынишка Вася, ея восемнадцатилѣтняя дочь Ольга и женихъ Ольги, молодой подмастерье золотыхъ дѣлъ мастера Иванъ. Всѣхъ ихъ занимаетъ и то, насколько удались куличъ, пасха и пестро раскрашеныя лоскутьями яйца, и то, какъ бы не опоздать къ заутрени, ради которой спѣшатъ принарядиться дѣвушка и мальчуганъ. Хозяйка квартиры зажигая лампаду, торопитъ ихъ завязать куличъ, пасху и яйца въ чистую салфетку и идти въ церковь.

-- А ты развѣ не пойдешь, мама, спрашиваетъ сынишка.

-- А съ кѣмъ же баринъ то Петръ Петровичъ останется? вмѣсто отвѣта говоритъ она.

Она беретъ затепленную лампаду и бережно несетъ ее изъ кухни черезъ просторную, чистую комнату, гдѣ уже теплится въ переднемъ углу другая лампада. Комната выстлана бѣлыми половиками, на коммодѣ и на столѣ передъ диваномъ красцаго дерева постланы чистыя скатерти съ красными каймами, на окнахъ висятъ только что вышитыя и подкрахмаленныя тюлевыя занавѣси, за ними виднѣются тоже недавно вымытые алеандры, кактусы, китайскія розы, золотыя деревья, распространяющіе свой ароматъ въ комнатѣ. Жирная, сѣрая кошка лежитъ неподвижно на бѣломъ половикѣ сладко нѣжась и дремотно поглядывая жмурящимися глазами на горящую ровнымъ свѣтомъ въ углу лампаду. Хозяйка, осторожно неся другую лампаду, проходитъ въ сосѣднюю узенькую комнату, погруженную въ полный мракъ. Скрипъ двери и свѣтъ лампады пробуждаютъ спящаго здѣсь человѣка не по лѣтамъ изможденнаго, обросшаго сѣдою бородою, съ всклокоченными, сѣдыми кудрями. Онъ открываетъ большіе, глубоко-впалые глаза и, недоумѣвая, спрашиваетъ:

-- Что, Васильевна?

-- Лампадочку вотъ затеплила, отвѣчаетъ она, ставя лампаду въ передній уголъ передъ образомъ Христа.

-- Заутреня сейчасъ начнется.

-- А-а! протяжно говоритъ онъ, точно что то вспомнивъ.-- Идете въ церковь?

-- Я то не иду, а мои ужъ собрались.

-- А что же вы то?

-- Да какъ же васъ однихъ оставить.

-- Меня?... Что я?... Живой покойникъ... Нѣтъ, идите, Свѣтлое Воскресеніе разъ въ году.

Она пробуетъ протестовать, хотя ей и хочется побывать въ церкви.

-- Все же, понадобится вамъ что нибудь, говоритъ она.

-- Нѣтъ, нѣтъ... Я засну... Что мнѣ можетъ понадобиться?... Идите!...

-- Ну, такъ я замкну васъ, соглашается она, и спѣшитъ успокоить его: -- Я скоро вернусь... Только заутреню отстою... И то, грѣшница, рѣдко въ церковь хожу... Все дѣла да дѣла, я поскорбѣть бы пора...

Онъ еще шире открываетъ глаза, какъ-бы не понимая ея и вопросительно говоритъ:

-- Поскорбѣть?

-- Да какъ же, смерть то не за горами тоже, надо-бы и о душѣ подумать, а тутъ вертишься да изворачиваешься все для утробы... а все это прахъ, прахомъ и останется!...

Она вздыхаетъ и произноситъ:

-- Ну такъ я пойду не надолго... какъ отойдетъ заутреня такъ и прибѣгу.

Онъ закрываетъ глаза, уже не слушая ея и, повидимому засыпая. Онъ уже давно проводитъ большую часть времени въ полудремотѣ. Женщина выходитъ на цыпочкахъ изъ его комнаты и обрадованная возможностью побывать въ церкви, спѣшитъ переодѣться.

II.

Надъ рѣкой раздался рѣзкій звукъ сигнальной ракеты -- и вслѣдъ за нимъ въ воздухѣ полились со всѣхъ колоколенъ мѣрные, гармоничные переливы торжественнаго, колокольнаго звона.

Задремавшій Петръ Петровичъ широко открылъ впалые глаза, какъ бы недоумѣвая что значитъ этотъ звонъ стоящій въ воздухѣ. Его взглядъ со страннымъ выраженіемъ устремился на теплющуюся лампаду, на озаренный ея свѣтомъ ликъ Спасителя въ терновомъ вѣнцѣ. Казалось онъ что то спрашивалъ, хотѣлъ сообразить и припомнить. Голова больнаго старика, повидимому работала уже плохо, медленно, и не сразу соображала.

-- Воскресъ! наконецъ тихо проговорилъ енъ сухими, едва шевелящимися губами не отрывая взгляда отъ передняго угла.

-- Христосъ... Воскресъ?

Не спуская глазъ съ изображенія Христа, онъ началъ о чемъ то думать,

Въ головѣ медленно ворочились воспоминанія, поплыли образы, картины сцены давно прошедшаго...

Предъ глазами больнаго внезапно возстали большой барскій домъ въ деревнѣ, ярко освѣщенныя комнаты, длинные столы съ куличами, пасхами, окороками и яйцами, суета и хлопоты цѣлаго полчища принарядившихся по праздничному дворовыхъ и средь всего этого -- нарядна, румяная старушка съ добродушнымъ лицемъ, съ сѣдыми волосами, обходящая вокругъ столовъ -- осматривающая все ли въ порядкѣ. Держась за ея юбку, не отставая отъ нея ни на шагъ ходитъ съ ней курчавый мальчуганъ въ бархатныхъ шароварахъ, въ сафьяныхъ сапожкахъ съ красной строчкой, въ шелковой, красной рубашонкѣ съ золотымъ поясомъ.

-- Бабушка, теперь въ церковь? Бабушка, а потомъ христосоваться? Бабушка потомъ разговляться? пристаетъ онъ къ ней.

-- Да, да, Петушокъ? отвѣчаетъ она гладя его мягкой и пухлой выхоленной рукой незнакомой съ черной работой.

-- Скажи Власьевнѣ, что бы одѣла тебя. Пора ѣхать. Слышишь лошади ждутъ.

Его одѣваютъ въ теплую одежду онъ усаживается съ бабушкой и гувернанткой въ экипажъ и ѣдетъ въ церковь за двѣ версты отъ барской усадьбы. Церковь уже полна народу, но всѣ разступаются передъ что бабушкой и передъ нимъ, всѣ низко кланяются имъ, пока они проходятъ на клиросъ и на коврикѣ останавливаются передъ иконостасомъ усѣяннымъ горящими свѣчами.

Его и бабушку окружаютъ уже съѣхавшіеся въ церковь родные -- кузены и кузины, дяди и тетки, всѣ заискивающе цѣлуютъ у бабушки руки и всѣ восхищаются какъ, точно лучше его нѣтъ на свѣтѣ ни одного ребенка и чѣмъ болѣе кто хвалитъ его, къ тому и благосклоннѣе относится и его бабушка.

На половинѣ службы онъ уже сладко спитъ, сидя на поставленномъ для него стулѣ, и когда просыпается -- всѣ уже цѣлуются между собою, всѣ подходятъ къ кучкѣ бабушки и она раздаетъ христосующимся яйца, вынимая ихъ изъ стоящей около няя корзинки.

-- Бабушка, и я, и я хочу! Говоритъ онъ протирая глазенки и тоже цѣлуется съ людьми и раздаетъ яйца.

-- А что же ты хотѣлъ дать Липѣ? спрашиваетъ бабушка, видя, что онъ христосуется съ подошедшей къ нему маленькой дѣвочкой въ красномъ сарафанчикѣ.

Онъ смѣется, вытаскиваетъ изъ кармана шароваръ новенькій, серебрянный рубль и суетъ его въ руку дѣвочки. Она наклоняется и цѣлуетъ его барскую ручку. Это его крестовая сестра. Если бы ее одѣть въ мужское платъ, ее можно бы принять за самого Пѣтушка, такъ поразительно они похожи другъ на друга. Онъ -- барчукъ, а она простая дворовая, дочь красавца Василья-буфетчика, котораго когда то отецъ Пѣтушка внезапно сдалъ безъ очереди въ солдаты, а его рябую некрасивую жену и ребенка дочь сослалъ на скотный дворъ. Только послѣ смерти спившагося съ круга отца Пѣтушка -- матери Пѣтушокъ лишился тотчасъ послѣ рожденія -- рѣшалась бабушка вернуть въ барскій домъ и жену и дочь Василья, а самъ Василій пропалъ безъ вѣсти. Липа приходила каждый день играть съ Пѣтушкомъ въ господскіе покои и бабушка говорила ему:

-- Это твоя крестовая сестра!

Потомъ вздыхала и тихо замѣчала:

-- Несчастныя дѣти!

Кто были эти несчастныя дѣти -- объ этомъ Пѣтушокъ тогда не додумывался, такъ какъ, во всякомъ случаѣ, это говорилось вѣроятно не про него и не про Липу. Не видавъ никогда своей матери, онъ не могъ оплакивать ея, объ отцѣ онъ тоже не горевалъ, сохранивъ о немъ одно воспоминаніе, что это былъ человѣкъ отъ котораго его старались всегда увести и который при встрѣчахъ съ нимъ кричалъ ему: "Убирайся прочь"; бабушка замѣнила ему мать и отца и любила его такъ, какъ будто хотѣла за что то вознаградить, что то загладить. Липа тоже пользовалась особенной любовью бабушки Пѣтушка и была предметомъ тайной зависти для всей дворни и даже для всѣхъ родныхъ Пѣтушка, съѣзжавшихся къ бабушкѣ въ такіе великіе праздники какъ Пасха и обивавшихъ при бабушкѣ поцѣлуями этихъ прелестныхъ дѣтей?...

Какъ хороши были эти великіе праздники его дѣтства!

Онъ сталъ вспоминать всѣ мелочи, лица, бабушку, бородатаго старосту, старичка священника, матушку, попадью, краснощекую Липу, и всѣхъ этихъ кузеновъ и кузинъ, щебетавшихъ приторными головками вокругъ бабушка, вокругъ него и его любимицы Липы...

-- Счастье невѣдѣнія! съ горькимъ вздохомъ пробормоталъ больной.

И вдругъ всѣ свѣтлые образы исчезли въ мракѣ. Тьма, непроглядная тьма окутываетъ передъ нимъ цѣлый рядъ годовъ и ничего не можетъ онъ вспомнить изъ нихъ, точно ихъ не было въ его жизни, точно какая то невѣдомая сила вычеркнула ихъ изъ его жизни. Какіе то незнакомые дома открываются и закрываются передъ нимъ, какіе то незнакомые люди смѣняютъ около него другъ друга, онъ не можетъ припомнить видъ этихъ домовъ, возстановить въ памяти физіономіи этихъ людей; это его немного раздражаетъ, точно передъ его глазами чья то посторонняя рука безостановочно и досадливо калейдоскопъ, ежеминутно измѣняя форму и сочетаніе цвѣтныхъ стеклушекъ.

-- Что же это было за время?

-- Это была борьба между собою опекуновъ, добивающихся права опекать богатаго сироту. Казалось они готовы были разорвать его на куски, что бы только имѣть право поживиться хотя частью его богатства. Отрывками проносятся въ его головѣ чьи то полныя ненависти и непонятныя для него въ то время фразы:

-- Петръ Ивановичъ; говоритъ кто то про его отца.-- долженъ былъ не признавать его; тогда все сложилось бы иначе. Какой онъ ему сынъ.

-- Ахъ, развѣ этотъ развратникъ и негодяй былъ способенъ на какое нибудь энергичное рѣшеніе? возражаетъ другой злобный голосъ.

-- Но бабушка, бабушка, какъ она могла проспать это своей дочери! возмущаются негодуя, третьи.-- Это рѣшительно непонятно.

-- Да развѣ можно понять логику набожной идіотки! шипятъ по змѣиному четвертые.-- Она не стыдилась даже держать въ домѣ эту дѣвчонку, похожую съ нимъ какъ двѣ капли воды! Простила проступокъ дочери и позорила въ то же время ея память этимъ ходячимь доказательствомъ проступка!

Какъ шипѣніе головъ скрывающихся въ мракѣ, приходятся въ его памяти. Эти отрывки негодующихъ хищниковъ, но онъ тщетно старается припомнить, кто были эти хищники, какъ смотрѣли изъ лица.

-- Люди! тихо, съ иронической усмѣшкой шепчетъ онъ.-- Люди!

Но вотъ тьма разсѣивается и изъ нея выплываетъ яркая картина. Большой модный, частный пансіонъ, обширные дортуары и классы, избалованные и испорченные мальчики: богачи вольны съ гувернерами, съ учителями, съ директоромъ, и главное, съ женою директора содержащаго модный пансіонъ и трепещущаго передъ своей -- воительницей.

-- Каролинка поганая! проносится въ головѣ старика прозвище, данное школярами женѣ директора.

Въ каждомъ вступающемъ въ пансіонъ она видѣла дойную корову и каждый поступающій въ пансіонъ считалъ долгомъ вступить въ семилѣтнюю войну съ Каролинкой. Она старалась утянуть провизію, дать прогорклое масло, подсунуть черствыя булки, а школьники стремились перепортить ея скатерти, разодрать ея салфетки, поломать ея ножи и вилки, доходить ей грязными продѣлками, обличавшую изумительную изобрѣтательность и жестокость враговъ. Эти войны хуже всего отзывались на немъ на Петрѣ Давыдовѣ, такъ какъ онъ былъ заброшенъ, забытъ, оставался въ пансіонѣ безвыходно въ будни и праздники, зимой и лѣтомъ, и даже не зналъ кому пожаловаться на свое положеніе. Когда онъ былъ малъ,-- Каролинка била его ремнемъ, давала ему пощечины; когда онъ подросъ -- его запирала на цѣлые дни въ карцеръ на хлѣбъ и на воду.

Онъ чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ безмѣрно несчастнымъ, нерѣдко ему приходила въ голову мысль бѣжать и при томъ непремѣнно въ Америку; часто онъ рыдая въ карцерѣ твердилъ:

-- Повѣшусь! Повѣшусь!

Онъ сотни разъ додумывался, почему его отдали къ Каролинкѣ? Въ гимназіяхъ въ Лицеѣ, брали не больше, чѣмъ брала Каролинка.

-- Потому отдали къ ней, что ты не былъ подготовленъ, сказалъ ему кто то изъ товарищей.-- Изъ лѣтъ вышелъ для казенныхъ училищъ. Сюда извѣстно, хоть жениха возьмутъ въ нижній классъ, лишь бы платили хорошо.

-- А тоже и для того сюда отдали что бы получше обобрать тебя, пояснилъ другой изъ болѣе опытныхъ.-- Тутъ никто не провѣритъ сколько на твое образованіе идетъ. Каролинку можно заставить какія угодно счета подписать, дай ей только взятку. А у тебя есть изъ чего платить. Мой отецъ говорилъ, что хоть твое состояніе и порастрясли, а все же ты еще богатъ.

Это была роковая вѣсть для него. У него явилось желаніе воспользоватьзя своимъ богатствомъ. У товарищей явилось желаніе покутить на его счетъ; у опекуновъ явилось сознаніе, что чѣмъ шире будетъ "негодяй" -- они уже почему то рѣшили, что онъ негодяй -- мотать деньги, тѣмъ выгоднѣе будетъ имъ.

Да будетъ проклятъ тотъ день, когда онъ узналъ что онъ богатъ! Да будетъ проклята та ночь, когда онъ узналъ, что за деньги можно купить все!

Точно какой то ураганъ подхватилъ его тогда, закружилъ и понесъ въ омутъ паденія, пьянства, разгула, разврата недоучившійся, незнающій жизни, не занятый ничѣмъ самовольно бросившій пансіонъ юноша, онъ охмѣлѣлъ отъ наслажденій.-- Отъ наслажденій? Нѣтъ, онъ даже не испытывалъ ихъ, а только ощущалъ жаръ, мѣшавшій думать, разсчитывать, соображать... Его тошнило отъ сигаръ, но онъ швырялъ на нихъ сотни рублей, потому что всѣ курятъ; крѣпкое и терпкое вино было ему не по вкусу, такъ какъ онъ былъ сластена и любилъ болѣе всего конфекты, но у него было всегда разливанное море вина, потому что безъ вина обходятся только ребятишки, устрицы возбуждали въ немъ отвращеніе своимъ видомъ, но онъ истреблялъ ихъ, потому что какъ же обойтись богатому кутилѣ за ужиномъ безъ устрицъ или шампанскаго? Если непременно хотѣлось казаться передъ людьми среднихъ лѣтъ пожившимъ и все испытавшимъ человѣкомъ. эти люди понимали хорошо его жажду казаться выше своего роста и старше своего возраста и когда онъ былъ имъ нуженъ, дѣлали видъ, что они вѣрятъ его изношенности и пресыщенію,-- и въ то же время, ненавидя его за свое пресмыканіе передъ нимъ, за его спиною говорили съ презрѣньемъ:

-- Мы еще увидимъ этого скандалиста на скамьѣ подсудимыхъ!...

Вообще, что за люди окружали его онъ этого самъ не понималъ; онъ только кружился и путался съ ними въ какомъ то чаду.

Силясь теперь разобраться въ хаосѣ воспоминаній, онъ вдругъ снова услышалъ колокольный звонъ и въ ужасѣ припомнилъ одну Пасху,-- припомнилъ живо, ярко, до мельчайшихъ отвратительныхъ подробностей. Къ нему собрались тогда пріятели по кутежу пить, безобразничать, играть въ карты.

Вдругъ кто то крикнулъ.

-- Господа, сегодня вѣдь мясное разговѣнье! что же мы то не разговляемся?

-- Да, да, подхватили хоромъ другіе.

-- Разгавливаться!

И они разговѣлись....

Онъ вспомнилъ всю эту кощунственную оргію и на его лбу выступилъ холодный потъ.

-- Простится ли это?

-- Его уже пугала загробная жизнь.

III.

Больной, утомленный напряженіемъ мозга, дремалъ. Въ маленькой квартиркѣ царствовала могильная тишина. Вдругъ въ этой тишинѣ послышался слабый едва слышный порохъ. Больной открылъ глаза и съ ужасомъ увидалъ, что неплотно запертая дверь въ его комнату начинаетъ слегка пріотворяться. Онъ зналъ что квартира пуста, что входная дверь замкнута снаружи, но тѣмъ неменѣе ясно видѣлъ, какъ пріотворяется дверь въ его комнату. У него начинало знакомое ему неровное сердцебіеніе съ толчками и перебоями,-- то сердцебіеніе, отъ котораго, какъ казалось ему во время болѣзни онъ долженъ умереть. Онъ расширенными глазами сталъ всматриваться въ отворившуюся на половину дверь и увидалъ какія то двѣ искры, сверкнувшія передъ нимъ фосфорическимъ блескомъ. Онъ понялъ что испугался пустяковъ, но сердце все еще продолжало биться нервно, точно прыгая и колотясь въ груди. Въ комнату медленной походкой: изгибая граціозно спину и вытягивая переднія лапы, вошла кошка, сладко поеживаясь, медленно виляя изъ стороны въ сторону поднятымъ вверхъ хвостомъ она начала жмуриться на огонь въ переднемъ углу, на больного и потомъ точно въ истомѣ упала на бокъ, снова сладко потягиваясь уже всѣми четырьмя лапами въ какой то лѣнивой нѣгѣ и чуть слышно пѣвуче мурлыча. Въ головѣ Петра Петровича мелькнула мысль:

-- Кошачья грація!

Этого было довольно, что бы онъ разомъ вспомнилъ цѣлый рядъ сцѣнъ, цѣлую вереницу дней и лѣтъ когда и онъ любовался такой же кошачей граціею и проклиналъ ее.

-- Милый; люби меня, какъ я люблю тебя Ты видишь, я вся твоя, слышитъ онъ тихій вкрадчивый шопотъ, похожей на вздохъ, и чьи то бѣлыя, выхоленныя руки обвиваются вокругъ его шеи.

Это она, его жена, его Дини, просящая у него ласкъ, точно вся жизнь должна быть сплошнымъ и сластолюбивымъ наслажденіемъ.

Кто сдѣлалъ ее одалискою? Кто воспиталъ ее для гарема? Кто развилъ въ ней чувственность и только чувственность? Природа ли, сама незнающая что она говоритъ? Родители ли, приготовлявшіе изъ подроставшей дочери только годную для сбыта невѣсту? Общество ли, кружившее ей голову комплиментами и ухаживаніями на балахъ, куда она являлась едва прикрытая газомъ, показывать въ поискахъ за покупателями свою красоту, свое тѣло? Онъ ли, развратничавшій, во время холостой жизни и утомленный развратомъ до желанія вылечиться отъ этого женитьбой? Или можетъ быть, природа родители, общество приготовили только тучную почву, а онъ испорченный до мозга костей явился сѣятелемъ, котораго въ концѣ концовъ испугали плодъ его собственнаго посѣва? Онъ не могъ бы отвѣтить на эти вопросы тогда, не могъ отвѣтить на нихъ и теперь. Онъ даже не задавалъ этихъ вопросовъ, тогда, покуда она была одалиской исключительно для него: они встали въ его головѣ тогда, когда онъ, пресыщенный и усталый, сидя въ дѣтской у колыбели своего сынишки, сталъ мало по малу задумываться о томъ, гдѣ же находится мать этого ребенка, почему она такъ рѣдко остается въ этой "святая-святыхъ" женщины, съ кѣмъ проводить она эти часы, забывая о брошенномъ мужѣ и сынѣ? Въ головѣ бродили мысли: не задавали ли себѣ этихъ вопросовъ другія мужья, съ женами которыхъ онъ еще такъ недавно проводилъ цѣлые вечера, цѣлыя ночи?

Какой неисчерпаемый матеріалъ для остротъ шутокъ и смѣха давали молодой холостежи эти мужья! Что если и она, его жена...

-- О, мой ревнивецъ! О, мой Отелло! слышится ему нѣжный шепотъ и снова бѣлыя выхоленныя руки змѣями обвиваютъ его шею, а горячія губы поцѣлуями зажимаютъ ему ротъ...

-- Кто тебя научилъ этому? крикнулъ онъ ей однажды.

Она вдругъ поблѣднѣла, испугалась и заторопилась:

-- Какъ научилъ?... Я сама... Я же такъ люблю тебя...

-- Лгунья! крикнулъ онъ ей.

Ея ласки уже не опьяняли его онъ чувствовалъ въ ней развращенную женщину и только добивался одного -- узнать кто развращаетъ ея, кто учитъ ее.

-- Мы должны думать о ребенкѣ! началъ онъ сухо говорить ей.

Его денежныя дѣла были окончательно разстроены и онъ уже искалъ частныхъ занятій, мѣсто, службы

Всѣхъ ужасно смѣшило, когда онъ, Пьеръ Давыдовъ, сталъ заговаривать о занятіяхъ, о мѣстѣ, о службѣ.

Теперь уже каждая мелочь служила для него предлогомъ въ чемъ то заподозрить жену, за что то взбѣситься на нее, почему то придраться къ ней и сдѣлать сцену. Разъ онъ чуть не сломалъ ей ея тонкихъ и гибкихъ пальцевъ съ крикомъ допрашивая ее:

-- Отчего отъ тебя пахнетъ жокей-клубомъ? Откуда у тебя эти духи? Говори, откуда у тебя эти духи?

И поводомъ къ этой безумной сценѣ послужило только то, что за четверть часа передъ тѣмъ къ нему заѣзжалъ одинъ изъ его пріятелей-шалопаевъ надушенный тѣми же духами.

Добромъ это не могло кончиться. И не кончилось. Разъ, когда у него уже совсѣмъ подобрались деньги, когда уже стало закладываться серебро, когда онъ доходилъ до отчаянія въ поискахъ мѣста, когда онъ повидимому пересталъ даже ревновать жену, признавъ въ душѣ что это "тварь",-- у него внезапно заболѣлъ сынъ. Петръ Петровичъ былъ одинъ дома и сидѣлъ безъ денегъ онъ послалъ горничную за докторомъ, онъ отправилъ кухарку съ письмомъ къ одному изъ пріятелей, прося взаймы десять рублей до завтра. Сидя у кроватки сына онъ пережилъ то, чего не переживалъ за всю жизнь. Онъ давно забылъ когда онъ исповѣдывался и какъ исповѣдывался. Въ этотъ вечеръ онъ узналъ ужасъ исповѣди передъ лицомъ Бога. Въ передней раздался звонокъ. Это звонила горничная. Слѣдомъ на ней пришолъ докторъ онъ осмотрѣлъ ребенка, заторопился,-- помощь нужна была немедленная. Давыдовъ стоялъ въ какомъ то оцѣпенѣніи, такъ какъ у него не было даже рубля, чтобы послать въ аптеку, а кухарка все еще не возвращалась. Онъ что то началъ лгать доктору о томъ что жена въ разсѣянности увезла ключи и онъ сидитъ безъ гроша денегъ. Пресмѣшная исторія и въ тоже время ужасная, потому что не на что послать въ аптеку. Онъ лгалъ стараясь быть развязнымъ, попробовалъ даже иронически улыбнуться, а горло сдавливали рыданія. Докторъ вынулъ деньги даже и не подозрѣвая лжи, остался сидѣть при больномъ и мелькомъ замѣтилъ только:-- Но вы бы послали за женой... Я не стану скрывать отъ васъ, что болѣзнь очень опасная....

Послать? Куда? Гдѣ она, эта тварь? Она бросаетъ мужа, она бросаетъ ребенка! Какъ знать, можетъ быть потому и умираетъ дитя, что его бросила мать...

Было два часа ночи когда уже уѣхалъ докторъ, когда Петръ Петровичъ уже вышелъ изъ "бывшей" дѣтской, гдѣ еще нѣсколько минутъ тому назадъ у него былъ сынъ. Въ передней зазвонили.

Кто то вошолъ. Раздался чей то безпечный, веселый голосъ.

-- Какъ, баринъ еще не спитъ? Развѣ есть кто нибудь изъ гостей?

Петра Петровича точно ударилъ, точно рѣзнулъ ножомъ по сердцу этотъ безпечный, веселый голосъ.

Онъ стремительно выбѣжалъ въ переднюю, увидалъ улыбающіеся широкой тупой улыбкой румяное лицо, почувствовалъ запахъ жокей-клуба и шампанского, схватилъ какъ разсвирѣпѣвшій звѣрь, жену за руку, потащилъ ее къ трупу ребенка, волоча какъ тряпку и неистово крича:

-- Убить! Убить тебя надо какъ собаку!...

IV.

Да, жену онъ покушался убить! Держали его въ тюрьмѣ, судили оправдали... Его шельмовалъ на судѣ прокуроръ; ее топталъ въ грязь его защитникъ. Оба,-- и прокуроръ и защитникъ,-- казалось хотѣли перещеголять другъ друга разворачивая помои свѣтской жизни, рисуя грязную изнанку полированныхъ снаружи людей, бичуя и клеймя, какъ злѣйшихъ враговъ всѣхъ тѣхъ, съ кѣмъ быть можетъ чуть не вчера они сами вели одну и ту же жизнь, просиживая ночи за картами, рыща по ресторанамъ, пикникамъ, маскарадамъ. Когда ему вынесли оправдательный приговоръ -- чувствительная на всякихъ представленіяхъ публика плакала и аплодировала, а его жену, какъ какой то драгоцѣнный кладъ бережно увезъ въ своей каретѣ какой то развратникъ.

Онъ горько усмѣхнулся.

Да, прошлое для Давыдова умерло и онъ умеръ для прошлаго. Какъ то разъ онъ прочиталъ въ газетахъ о самоубійствѣ двухъ молодыхъ людей изъ за женщины, потомъ ему назвали фамилію этой женщины,-- это была его бывшая жена. Онъ не взволновался не встревожился, а только пожалѣлъ этихъ самоубійцъ: "Жалкіе юноши!" Онъ въ страхѣ взглянулъ въ передній уголъ на изображеніе Христа въ терновомъ вѣнцѣ.

Пора бы и поскорбѣть, помолиться, искупить старое, и то... Его вдругъ охватилъ паническій ужасъ, страхъ. "Что, если онъ не успѣетъ поскорбѣть? Грѣховъ не перечтешь: грабилъ, позорилъ, губилъ, кощунствовалъ... Какое гнусное созданіе человѣкъ! Снова всѣ запасы прошлаго воскресли у него въ головѣ.

-- А-ахъ! протяжно на всю квартиру вскрикнулъ онъ, упираясь затылкомъ въ подушку и высоко выпятивъ кверху грудь.

И вдругъ, послѣ этого страшно тяжелаго вздоха ему стало легко -- легко, какъ никогда! Онъ словно утонулъ въ перинѣ, руки вытянулись вдоль тѣла, блаженная улыбка озарила его исхудалое лицо, чувство сладкаго отдыха охватило его всего....

Въ комнату больного на ципочкахъ вошолъ Вася, раскраснѣвшійся вспотѣвшій съ краснымъ яйцомъ въ рукѣ. Онъ подошелъ къ постели больного и положивъ ему въ руку яйцо, склоняясь къ его лицу проговорилъ:

-- Христосъ Воскресе, Петръ Петровичъ!

Но Петръ Петровичъ уже не могъ отвѣтить ему ничего: онъ съ застывшей улыбкой на лицѣ смотрѣлъ тусклыми неподвижными глазами въ никому невѣдомую даль....

Конецъ