Адан Жюльетта - Генерал Скобелев

Воспоминания госпожи Адан
(Жульетты Ламбер)

До личного знакомства моего со Скобелевым, я всегда любила разговаривать о нем с его друзьями. Мне случалось много раз читать его письма к генералу X*** и переписывать те из них, которые казались мне интересными; эти письма внушили мне самое высокое мнение о порицательной способности "белого генерала". Я заметила, что близкие к нему люди, находившиеся в постоянном соприкосновении с его богато-одаренной на турой, усматривали проявления эксцентричности в тех именно случаях, в которых можно было видеть только доказательства его необыкновенного характера. Правда, мне рассказывали о нем много разных фантастических историй; но я видела в них только доказательство его страстного стремления к геройским подвигам.

Скобелев возмущался, еще с детства, против общепринятых правил. Жизнь казалась ему пустой и мелкой; и вот, дабы расширить жизненные рамки, он возмечтал о победе, во всех ее проявлениях. Ежедневные сильные ощущения стали для него жизненною необходимостью. Только постоянная игра со смертью придавала, в его глазах, некоторую прелесть жизни.

Во всем желал он испытывать, прочувствовать и изведать крайности, в самом страстном и пламенном значении слова. Его патриотизм требовал ненависти, которая удваивает его силу. Он страстно пускался во все приключения, встречавшиеся ему на пути. Но лишь война могла открыть для бурной натуры героя достаточно обширное поприще.

Скобелев родился в 1845 году; ему достаточно было, в молодости, пройти через университет, чтобы быть и остаться ученым. В чине капитана, он участвовал в походе на Хиву, и, в сопровождении нескольких солдат, открыл колодцы Узун-Конию. Во время своей второй кампании, а именно Кокандской, он был сделан бригадным генералом, тогда как его товарищи по выпуску оставались еще в чине капитана.

Он до такой степени стоял выше других, что оставался великим даже тогда, когда старался быть маленьким. Когда ему случалось быть на заднем плане, то центр деятельности перемещался и сосредоточивался вокруг его личности. Если, из зависти, ему не давали видного положения, помощью какого-либо доблестного подвига, то он брал его приступом.

Вовремя турецко-русской войны 1877 года, ему не дали определенного назначения; тогда, ин попросил дозволения сопровождать, в качестве волонтера, генерала Драгомирова, который с своей дивизией должен был первый перейти Дунай.

Генерал принял Скобелева весьма радушно и был счастлив иметь подобного помощника.

Дивизия генерала Драгомирова колебалась: то двигалась вперед, то отступала; занимала новые позиции и снова теряла их; то отбивала их у неприятеля, то, казалось, снова принуждена была уступать.

Скобелев, стоя рядом с генералом, следил глазами за перипетиями битвы.

-- Михаил Иванович, поздравляю тебя! -- вдруг восторженно вскричал Скобелев.

-- С чем ты меня поздравляешь?

-- С победой.

-- Почему ты узнаешь победу?

-- По трубе солдат! Она никогда не звучит так радостно, когда солдаты не уверены в победе.

И действительно, турки отступали; перестрелка прекратилась.

-- Не пора ли прекратить действие? -- спросил Скобелев.

-- Да, но при мне не осталось более ни одного ординарца, -- ответил Драгомиров.

-- Так я отправлюсь, -- сказал Скобелев, и уехал.

Генерал смотрел на него с восхищением.

Одетый в свой легендарный белый китель, сидя на белом коне, как безукоризненный и изящный наездник, гордо вскинув голову, Скобелев ездил под градом пуль, не спеша, легкой рысью, как бы на параде. Он останавливался на всех пунктах где возгоралась борьба; более продолжительно простоял у развернутой цепи стрелков, оставаясь все время под неприятельскими выстрелами. Он передал приказ генерала всем ротам, каждому офицеру и затем спокойно поехал назад тою же медленной рысью. Отдав по обыкновению несть генералу Драгомирову, он доложил, что приказ его передан войскам.

Почему генерал Скобелев не получил сразу места в армии, в начале русско-турецкой войны?

Вот как поручик Грин, бывший военным агентом в Петербурге, объясняет этот факт в своей книге: "Sketches of army Life in Russia".

Поручик Грин, проделавший всю турецкую кампанию 1877 года в рядах русских войск, был другом генерала Скобелева и горячим его поклонником. Он ставит его наравне с величайшими полководцами этого столетия, с Наполеоном, Веллингтоном, -- н Грантом и Мольтке. Вот что он говорит об опале Скобелева:

"Во время перемирия, в одном из походов на Коканд, генерал Скобелев, с своим обыкновенно строптивым нравом, пустился в поход против "интендантских чиновников" (to wage war on the rascals of the Supply departement). Эти последние приняли вызов, и так как они столь же ловки, сколько неразборчивы, то и не замедлили обвинить его в Петербурге в весьма серьезных злоупотреблениях. Один Флигель-адъютант послан был для расследования дела; холодно принятый генералом, между тем как господа из Supply departement увивались около него, Флигель-адъютант вернулся в Петербург с докладом, в котором Скобелев обвинялся во взяточничестве на сумму около миллиона рублей. Как только Скобелев услышал об этом, он тотчас же испросил по телеграфу отпуск у генерала Кауфмана, уложил немедленно свои вещи и отправился в Питер.

По приезде в столицу, он представил все свои счеты в Государственный Контроль. После самого тщательного следствия, генерал был оправдан, о чем и было кем следует заявлено самым категоричным образом. Но человек с столь задорным характером всегда имеет врагов. Хотя официально он и был оправдан, но все-таки некоторая тень осталась на его репутации. Зависть против человека, который на 32-м году жизни был уже генералом и имел два Георгиевских креста, была настолько сильна, что Скобелев не мог получить специального командования и отправился в поход в качестве генерала, состоящего при штабе Великого Князя."

Всем известно его поведение во время этой войны, а равно и то, как он благодаря своему геройству, доминировал над всеми завистливыми врагами, которых ему создала его быстрая и блестящая военная карьера.

Мак-Гахан, знаменитый американский корреспондент, показывает его нам во главе войск, идущих на приступ Плевны, после того, как в первый раз они были отброшены неприятелем:

"Это было олицетворение воинского исступления. Одетый в мундир, обрызганный кровью и грязью, со сломанной шпагой в руке и согнутым георгиевским крестом на плече, с лицом почерневшим от дыма и пороха, и глазами, блуждающими и налитыми кровью, высохшими губами и хриплым голосом, -- Скобелев отдавал приказания среди трупов и раненых... Вечером я видел его в палатке; он был спокоен, лицо его было свежо и без малейшего признака утомления".

После русско-турецкой войны, популярность "белого генерала" сделалась так велика, что самые злейшие его враги не осмеливались больше ее оспаривать. Для всей России он был "героем Плевны".

Вот как, в 1878 году, г. Форбез описывает Скобелева:

"Солдаты, горожане, женщины -- все были от него без ума. Я как теперь вижу его прекрасный лоб, украшенный каштановыми волосами; его голубые глаза, светлые, с проницательным взором, столь открыто и прямо смотревшим на вас; его прямой и длинный нос, указывающий на решимость, один из тех носов, которые Наполеон I любил видеть на лице своих генералов; прекрасно очерченный рот, одаренный необыкновенной подвижностью и выразительностью; его круглый могучий, подбородок с ямочкой по середине,--словом отчетливо вижу перед собой его мужественное, энергичное лицо, окаймленное шелковистою бородою падавшею на его богатырскую грудь...

Этот человек в тридцать три года всё видел, всё проделал, всё прочел. Он делал разведки до самых степей Памира, вокруг озера Виктории и до Инду-Куша. Он знал на память Бальзака, Шеридана, Герберта-Спенсера и Гемли. Он имел свое мнение о Фаворите на будущих скачках, о кухне Café Anglais и репертуаре г-жи Селины Шомон, точно также как об английской кавалерии и о бродах Оксуса. Он был музыкант, и однажды вечером пропел, Мак Гахану и мне, прекрасным голосом, аккомпанируя себе на Фортепиано, Французские песни, а затем немецкие, русские, итальянские и киргизские, закончив песнею Aug Lang Sygne, с подобающим произношением... Простившись с ним, я сказал себе, что видел в этот вечер самый прелестный образчик русского совершенства, пли, вернее, космополитического, какой когда-либо мне удавалось встретить. А я не видал еще его в настоящей его сфере--на поле битвы."

II.

В 1879 году Скобелев путешествовал по Германии. Я читала письмо, которое он написал в это время одному генералу, моему другу, и я просила позволение сохранить это письмо, до такой степени оно мне показалось замечательным. Я уже тогда поняла, какое оно может иметь значение в будущем. Мое предчувствие оправдалось. Я не думаю, чтобы когда либо государственный человек семью годами вперед так верно предсказал будущее.

"Вы спрашиваете меня о впечатлении, которое я вынес из путешествия по Германии; я могу выразить его в двух словах: я был очарован и испуган, не столько военною силою Пруссии, так как я полагаю, что если не в частностях, то в общем, мы можем еще помериться с нею, сколько настойчивостью и систематичностью, с которыми там готовятся к вероятной войне с нами; политическая сторона дела меня гораздо больше поразила, нежели военная. Несомненно, что организация немецкой армии превосходна; ее дисциплина и поведение выше всяких похвал; интендантство в своей организации достигло до баснословного совершенства; но, не смотря на все эти преимущества, я все-таки, полагаю, что в конце концов она не в состоянии будет победить нашу армию. Мы, без сомнения, будем разбиты во всех или почти во всех генеральных сражениях, но вместе с этим мы уничтожим все полезные силы немецкой армии, которая, как все машины вообще, нуждается в постоянной смазке главных пружин";

"Во Франции она легко могла продовольствоваться; у нас же она не будет иметь даже самого необходимого, и время, более чем все наши усилия, доконает ее. И так, я не боюсь войны с военной точки зрения; мы будем сперва разбиты, но в конце концов останемся победителями; конечный результат меня мало или даже вовсе не тревожит; но чего я опасаюсь, так это политики канцлера, того упрямства, с которым он стремится изолировать нас в Европе. Раньше, чем через десять лет, он создаст нам на востоке такие затруднения, которые восстановят против нас не только Германию, но и всю Европу. Он старается всеми силами подкопаться под нас; уничтожить нас нравственно, поссорить с Францией, Турцией и Балканскими народностями, и затем оставить нас одинокими, лицом к лицу с нашими промахами и глупостями, совершенными под его руководством. Вы иногда упрекаете меня за то, что я все вижу в черном цвете, но, подождите, настанет день, когда вы будете на все смотреть еще более мрачно, чем я в данную минуту; в это время, меня, конечно, уже не будет на свете, но вы вспомните о терзавших меня опасениях, о которых я столь часто вам говорил..."

"Кстати, я никак не могу понять, каким образом вы, одаренные столь горячим патриотизмом, можете еще обманываться касательно угрожающей нам опасности, и особенно усматривать опасность там, где ее в действительности не существует. Вы все еще думаете, что Пруссия желает преимущественно присоединить к себе наши Балтийская провинции, что она сперва там нанесет нам удар; между тем как ее главный объектив составляет Константинополь, а не Рига. На Востоке она старается и будет стараться препятствовать нам, почему я тысячу раз предпочту, чтобы война между нами и Германией возгорелась теперь, а не через пять или десять лет. В данную минуту наше влияние на Востоке почти не поколеблено; завтра-же оно может сильно уменьшиться или совсем быть уничтожено. Что касается до меня, то я ни на что более не надеюсь и сожалею о том, что у нас нет достаточно прозорливых людей, чтобы понять, что нам следует нанести удар гордости Пруссии, п защититься от ее интриг прежде, чем она доведет нас до бессилия посредством ее лживых заверений дружбы, на которые она столь щедра, когда дело идет о том, чтобы замаскировать истинный смысл своей политики. Славяне и Тевтоны никогда не поделятся мировым влиянием; те или другие должны восторжествовать п взять верх. Дай Бог, чтобы мы вышли победителями из этой великой борьбы".

III.

В 1879 году первая экспедиция Русских против Геок-Тепе была неудачна, вследствие слишком малого количества посланных туда войск. Хотя и удалось сформировать в Чикишляре полторы дивизии, но на деле едва оказалось двести человек, способных идти в атаку. Затруднения кормить людей в степях были столь велики, что солдаты падали от изнурения как мухи, не быв в состоянии переносить всяческих лишений, -- словом, их сеяли по дороге. /

В ноябре 1879 года Государь Император решил предпринять новую экспедицию против Текинцев Оазиса Ахалского, так как Россия не могла оставаться под впечатлением потер- пенной неудачи.

Скобелев, которому было поручено организовать эту вторую экспедицию, поразил всю армию и заставил умолкнуть своих злейших врагов, благодаря необыкновенной терпеливости и изумительной ловкости и предусмотрительности, с которыми он, в течении целого года, подготовлял экспедицию. Отправление войск в поход было организовано с таким совершенством, что солдаты ни в чем не нуждались, и ничто не останавливало их движения вперед.

Азиаты придают особенное значение пушкам, потому Скобелев решился поразить их своею артиллериею. У него перед Геок-Тепе было до 100 пушек.

Во время экспедиции, Ахал-Текинцев было до 105.000 человек, образовавших 18.000 оседлых семейств, и 3.300 кочующих. Население Текинцев в Мерве состояло из 48.000 семейств. Скобелев принял на себя главное начальство над войсками, под условием своей полной ответственности, но с правом вести экспедицию по своему усмотрению. Он потребовал, чтобы ему дали совершенно точные инструкции, для того чтобы, впоследствии, никто не мог сказать, что он их превысил, или видоизменил для целей своего военного тщеславия.

Вот один из тысячи рассказов, который указывает, каким образом он умел внушать храбрость своим войскам. В июле 1880 года, во время одной из экспедиций против Текинцев, в деревне Янги-Кала, первая пущенная ракета упала обратно на то самое место, откуда была пущена; прислуга, опасаясь взрыва, пустилась бежать. Увидев общую панику, Скобелев галопом прискакал на место. Вторая ракета падает также обратно, подобно первой, и начальник батареи дает людям приказание уйти. Скобелев приказывает оставаться на местах, сам направляется на ракету, которая в этот момент разрывается и ранит его лошадь; но третья ракета попадает в цель, и приведенная в восторг батарея совершает чудеса храбрости.

Находясь в Бами, он требует подкреплений, в следующем письме, написанном по-французски к полковнику Кропоткину:

"Дорогой полковник, прошу вас хорошенько принять в соображение, что теперь идет дело не о больших или меньших потерях, а только о победе. Поднимите дух войск во что бы то ни стало. Вы меня хорошо знаете и не можете сомневаться, что раз сжегши корабли, я сумею заставить перейти через Рубикон последнего нашего солдата".

В конце ноября 1880 года, он, из Бами, двинулся на крепость Дагиль-Тепе, которая и была взята 24 января 1881 года; после падения этой крепости, текинцы вскоре изъявили свою покорность. Скобелев окончил в два месяца всю экспедицию, организация которой длилась более двенадцати месяцев, и потребовала множество подготовительных работ. Несомненно, что его личная храбрость, его умение поражать воображение храбрых народов -- "побеждать, значит удивлять", говаривал он, -- быстрота переходов, предусмотрительность, необыкновенная прозорливость, связанная с большими познаниями, обнаруженными в течении этой войны, в приказах по войскам, -- все эти качества, вместе взятые, должны были несомненно вести его к победе.

Если генерал Скобелев столь же легко рисковал жизнью своих солдат, как своей собственной, то зато, после сражения он относился к ним с величайшей заботливостью. Для больных и раненых он всегда устраивал удобные помещения, не допуская скопления их в госпиталях, что по его словам, представляет двоякую опасность: эпидемии и деморализации войск. От требовал, чтобы офицеры прежде думали (по мере возможности) о благосостоянии своих солдат, чем о своем собственном, и в этом отношении он лично подавал им пример. Генерал Духонин, начальник штаба 4-го корпуса, писал о нем:

"Наши славные генералы Радецкий и Гурко умели отлично угадывать специальные способности офицеров и пользоваться ими, но только Скобелев умел извлекать из каждого решительно все, на что он был способен, и, сверх того, своим личным примером и советами, поощрял, совершенствовал их".

"Он обращался с азиатами, бывшими на русской службе, совершенно также, как с своими солдатами. "В этом-то, говорил он, и заключается главный залог нашей силы. Из рабов мы стараемся сделать людей; это поважнее всех наших побед".

Во время сражения не было человека более жестокого, чем Скобелев. Текинцы его называли Гуенц-Канлы, -- "Кровавые глаза" и он внушал им суеверный страх.

В разговорах с г-м Марвиным, генерал Скобелев бесцеремонно высказывал, каким образом он понимал покорение Центральной Азии.

-- "Вот видите ли, г-н Марвин, -- но только не печатайте этого, а то я в глазах Лиги мира прослыву за дикого варвара, -- мой принцип таков, что спокойствие в Азии находится в прямом отношении к массе вырезанных там людей. Чем сильнее нанесенный удар, тем дольше неприятель остается спокойно. Мы убили 20,000 туркменов при Геок-Тепе. Оставшиеся в живых, долго не забудут этого урока.

-- Надеюсь, что вы дозволите мне печатно изложить ваш взгляд, так как в вашем официальном докладе, вы говорите, что после приступа и во время преследования неприятеля вы убили 8.000 человек обоего пола.

-- Это верно: их сосчитали и, действительно, оказалось 8.000 человек.

-- Этот факт возбудил в Англии много толков, так как вы признаете, что ваши войска убивали женщин наравне с мужчинами.

По этому поводу я должен заметить, что, в разговоре со мной, Скобелев сказал откровенно: "Много женщин было убито. Войска рубили саблями все, что попадало под руку". Скобелев дал своей дивизии приказ, щадить женщин и детей, и в его присутствии их не убивали; но другие дивизии никого не щадили: солдаты работали как машины и рубили саблями народ. Капитан Маслов сознался в этом с полною откровенностью. Как очевидец, он утверждает в своем сочинении "Покорение Ахал-Теке", что утром, в день приступа, дан был приказ никого не брать в плен. `

-- Это совершенно верно, -- сказал Скобелев, -- были найдены женщины между убитыми. Не в моем характере что-либо скрывать. Поэтому я и написал в моем докладе: обоего пола.

Когда я ему заметил, что наша главная ошибка, в последнюю афганскую войну заключалась в том, что, вступивши в эту страну, мы не приложили на практике его принципа (и Веллингтона), то есть не нанесли неприятелю возможно более жестоких ударов, -- он ответил: "Казни в Кабуле, совершенные по приказанию генерала Робертса, были большою ошибкою. Я никогда не приказал бы казнить азиата с целью терроризировать страну, потому что эта мера никогда не производит желанного эффекта. Какую-бы казнь вы не придумали, она все-таки всегда будет менее ужасна, чем те, которые придумывает какой-нибудь Масрулах, или другой азиатский деспот. Население до такой степени привыкло к подобным жестокостям, что все ваши наказания кажутся ему ничтожными. Важно и то, что казнь мусульманина неверным вызывает ненависть. Я предпочту видеть восстание целой страны, чем казнить одного человека. Когда вы берете город приступом и наносите при этом жесточайший удар, -- то они говорят: "такова воля Всевышнего", и покоряются этому приговору судьбы, не сохраняя в сердце и следа той ненависти, которую зарождает в нем казнь. Вот моя система: наносить сильные и жестокие удары пока, сопротивление не уничтожено, а затем прекратить всякую резню, быть добрым и человечным с лежачим неприятелем. После заявления покорности, в войсках должна соблюдаться самая строгая дисциплина: ни один неприятель не должен быть тронут.

Надо заметить, что взятие крепости Геок-Тепе происходило 24 января 1881 года, и что борьба была чрезвычайно жаркая. Русские потеряли 4 офицеров и 55 солдат убитыми; 18 офицеров и 236 солдат были ранены; 10 офицеров и 75 солдат -- контужены.

В плен было взято мало текинцев, но русские войска захватили до 4.000 женщин и детей, которых поместили в землянках, находившихся близ крепости. Общество Красного Креста поспешило позаботиться об этих несчастных; оно снабдило их съестными припасами, бельем, обувью и другими предметами первой необходимости.

Генерал отдал следующий приказ: "Объявляю населению оазиса Ахал-Теке, что войска Императора Всероссийского взяли крепость Геок-Тепе, защитники которой были истреблены. Семейства сих последних, а равно и семейства тех жителей, которым удалось убежать, находятся в плену у победоносных войск, стоящих под нашим начальством; я советую текинцам покориться своей участи и отдаться на волю Императора. При этом объявляю, что лица, заявившие о своей покорности, будут пользоваться, как лично, так и их семейства и собственность, всеми гарантиями общественной безопасности, наравне со всеми прочими подданными "белого Царя". Те же, которые будут оказывать безумное сопротивление Его победоносным войскам, будут истреблены подобно ворам и разбойникам".

По окончании воины, Скобелев вернулся к своим научным занятиям. Трудно было быть образованнее его, и читать с большею пользою, чем он. Скобелев знал все европейские языки и знаком был со всеми литературами; все книги когда-либо, напечатанные о военном искусстве, были ему известны* он делал заметки, резюмировал их, словом -- вполне их ассимилировал. Он говорил о них со своими окружающими, заставлял офицеров комментировать вместе с ним периодические издания, одним словом, заставлял их работать, как работал он сам. Это был полководец, тип великого генерала, человек высоко талантливый.

Начиная с солдат, которых он тщательно выбирал из других отрядов, образуя из них избранную фалангу, и кончая офицерами, он выискивал людей достойных, находил и развивал их. Он неустанно заботился о том, чтобы окружить себя сотрудниками и друзьями, наиболее достойными в армии, и можно смело сказать, что в России лучшею рекомендациею для военного служит репутация друга Скобелева. Я ниже расскажу, что он в 1882 году говорил мне о войне. Вот слова, которые ему приписывают по этому вопросу.

"Что до меня касается, говорил он, то я люблю войну. Всякая нация имеет право и обязанность расширять свою территорию до естественных границ. Мы, славяне, например, должны взять Босфор и Дарданеллы, иначе мы потеряем всякое "историческое значение". Если нам не удастся наложить руку на эти проливы, то мы задохнемся, как бы обширна ни была наша земля. Пора покончить с сантиментальными заявлениями, и видеть пред собою только наши интересы. Наполеон их хорошо понял, когда, в Эрфурте и Тильзите, предлагал Александру I сообща переделать карту Европы. Он предлагал нам Турцию, Молдавию, Валахию, но под тем условием, чтобы мы ему предоставили разделаться по-своему с немцами и Англичанами. Мы не сумели его понять. Другими словами, он предлагал нам истребить самых злейших врагов наших и в добавок осыпать нас разными благодеяниями чтобы отблагодарить нас за позволение".

IV.

Не могу противостоять желанию рассказать, при каких обстоятельствах, во время пребывания моего в Петербурге, я имела случай увидеть, какою огромною популярностью пользовался "белый генерал". Одним из поводов моей поездки, было желание с ним познакомиться; генерал X*** ему сообщил об этом. Но когда я приехала, Скобелева не было в Петербурге; я ждала его.

Вечером я раз отправилась в цирк, который похож на все цирки в мире. Как в Париже и там разрывали бумажные крути, танцевали на туго натянутых канатах и делали haute ecole [высшая школа -- фр. Здесь: наиболее сложные упражнения].

Не будь балета-пантомимы Сандрильоны, в котором должны были участвовать дети, я б уехала; начало этой пантомимы было весьма оригинально н сильно меня заинтересовало.

Началось с дефиле всех монархов Европы. Приближение каждого из них ко двору prince Charmant [Прекрасный принц -- фр.], возвещалось соответственным национальным гимном; при входе в тронную залу монархи кланялись принцу, который отвечал также поклоном и указывал им места возле себя.

Королева Виктория, Индийская Императрица, Персидский Шах, Австрийский Император -- явились одни, Германского Императора сопровождал князь Бисмарк. Встреченные супругом Сандрильоны оба они уселись рядом с другими монархами.

Но вот раздаются звуки Марсельезы. И кого же я увидела? Вы думаете, г-на Греви, президента Республики? Нет: Гамбетту! Все монархи были одеты в блестящие мундиры, с орденскими лентами через плечо, с звездами на груди. На Индийской Императрице была королевская мантия. Только один Гамбетта был одет в скромный черный сюртук. Толстый, в белом галстуке, с огромною черною шляпою на голове и в синих очках, он смотрел весьма неприглядно. Мне стало грустно и мои демократические идеи сильно поколебались. Мне-бы хотелось, чтобы в России, и вообще за границей, представители Франции являлись с большим блеском. Мне казалось чего-то не доставало для блеска нашего знамени.

К счастию, по окончании Марсельезы, раздались громкие рукоплескания. Они еще усилились, когда Бисмарк встал с своего места, чтобы пожать руку Гамбетте, человеку, воплотившему в себе дела народной защиты!

Друзья, сопровождавшие меня, принадлежали к семейству Глинки. В то время, как музыка начала играть "Жизнь за Царя", публика бессознательно стала напевать русский национальный гимн. Настало какое-то торжественное ожидание. Я сама увлеклась общим настроением. Не знаю почему, но по внезапно охватившему публику волнению, я поняла, что должно произойти нечто необычайное. Вдруг раздались радостные восклицания, а за ними гром рукоплескании. Публика привстала, и я увидела входящего Скобелева, "белого генерала". Он гордо шел вперед. Вся зала крикнула в один голос "Да здравствует Скобелев!" Четыре раза зала цирка огласилась этими восторженными криками. Не только принц Шарман пошел на встречу герою, но и сама Сандрильона сошла со ступенек своего трона.

Популярность Скобелева можно сравнить только с популярностью Наполеона I. От бедной хижины, до барских жилищ, как во всех окраинах России, так и в столицах, всюду с гордостию рассказывают легенды о Ташкенте, Хиве, Коканде, Кашгаре, Плевне, Галлиполи и Геок-Тепе.

Никакой рыцарь, воспетый поэтами, не имел столько, неимоверных похождений, сколько Скобелев, и не заслужил больше его репутации храбреца. Он был добр и нежен к слабым, и никто больше его не любил солдата, и не заботился о его образовании, здоровья и безопасности. Во время войны он почти не спал. Случалось, что ночью он просыпался тревожно и бежал осматривал аванпосты, не пренебрегая никакими подробностями.

Полководец в походе, герой в огне сражения, "человек науки", как он говорил в своем кабинете, Скобелев оставил множество замечательных трудов: военные рассказы, доклады о состоянии войск, заметки и наблюдения и т. д. Его несокрушимость, влияние, которое он оказывал на людей, внутренняя сила, которою он обладал, делали его полубогом. Это был Ахиллес, умевший владеть собой. Его личность, физиономия, характер, действия, воплощали собой идею, которую себе делают о боге войны. Он предвидел, угадывал и знал. Никакая опасность, никакая невозможность его не останавливали. Когда он приступал к исполнению какого-нибудь плана, то действительность должна была, во что бы то ни стало, уступать его предначертаниям. Да могла ли слепая судьба не уступать этому ясновидящему!

По истине, великий Скобелев обладал тем, что дополняет и доказывает величие, и, чего никогда не имеют посредственности -- он обладал хорошим расположением духа в самых трудных обстоятельствах жизни.

Скобелев был и останется- героем России. Обширное государство, образуемое столь разнородными элементами, из которых часть находится еще в первобытном состоянии, может безгранично преклоняться только пред военным героем.

Во время экспедиции против текинцев, на границах Персии и Афганистана, вдали от всякой помощи, ведя войну с горстью людей против 40.000 варваров, Скобелев ни одной минуты не падал духом, он ни разу не усомнился в победе. В последней турецкой войне под ним было убито восемь лошадей. Можно было бы написать целый том о его изумительных подвигах. Белый костюм, который он выбрал для себя, был вызовом неприятелю, и никогда он не был даже обрызган кровью. Говорят, что до него никогда не коснулась пуля. Русский солдат, любящий все чудесное, верил в его неуязвимость, и это обстоятельство еще более усиливало его влияние на их умы.

Всегда и всюду Скобелев прославлял русское имя. С 1862 года, этот победоносный воин прошел с русским знаменем через Кавказ, Туркестан, Болгарию, Китай и Румелию.

Отец Скобелева, генерал-адъютант, любимый при Дворе, был также человек весьма храбрый. Его мать, вполне достойная такого сына, была пылкая, великодушная, красноречивая женщина, идеалистка, одаренная светлым и развитым умом и твердой волей; вместе с тем, она страстно любила делать добро. ее смерть привела в отчаяние Скобелева и возбудила в нем еще большую жажду деятельности. Очевидно было, что она была убита врагами славян, в то время, когда готовилась основать больницу в Софии.

Произведенный в бригадные генералы в тридцать два года, потом в дивизионные, затем в генерал-адъютанты, Георгиевский Кавалер Скобелев, в то время, когда я познакомилась с ним в Петербурге, мог только желать еще более славы для себя и еще более величия России.

Когда Скобелев входил ко мне в большой салон, занимаемый мною в Европейской гостинице, г-нa Гирс с дочерью собирались уйти; эти дамы встретились с ним.

-- Кто это? -- спросили они мена вполголоса, пораженные его осанкой.

-- Вы не знакомы с ним? -- это Скобелев.

Они никогда его не встречали!..

Я стала медленно их провожать, так как они посматривали на генерала, да и я, разделяя их любопытство, тоже не торопилась; затем, по их уходе, я подошла в Скобелеву, которого также видала в первый раз и который предупредил меня запиской о своем посещении. Я протянула ему руку.

Мы посмотрели друг на друга молча, не имея никакого желания обменяться банальными фразами.

Не смотря на свой военный костюм, Скобелев имел вид не военного, а светского человека, почти утонченного, и я была поражена изяществом и мягкостью его движений. Едва можно было угадать в нем военного, выдержавшего все невзгоды лагерной и боевой жизни.

С первого взгляда в нем поражало нечто кроткое и доброе. Голова его была прелестна и выразительна; лицо представляло смесь гордости и тонкости, которую я в моей жизни, встречала только у двух людей. Его голубые глаза устанавливались на вас, и, казалось, проникали в глубь ваших мыслей, как бы направляя и анализируя их. Трудно передать то впечатление, которое производил его взгляд.

Когда он оканчивал свой немой допрос и сделал свои заключения то бесцеремонно сам прерывал молчание, и выбирал тему для разговора, которая ему самому приходила в голову. Я не долго оставляла за ним это преимущество и, в свою очередь, прерывала молчание вопросами, что сначала его немного раздражало, но потом, как кажется, нравилось ему.

Когда наши мысли встречались, он улыбался поклоном и словом: тронут! (touché!), означал что он сдается. Я протянула ему руку. Доверие и непринужденность установились с тех пор между нами.

Я думала, что он тщеславен, а он -- что я поэтическая женщина; мы оба ошиблись -- мы были просто патриоты.

Голос Скобелева, чрезвычайно чистый, был богат оттенками, от самых нежных и гармоничных нот, до звучности трубы. Не смотря на то, что он держался всегда средних нот, голос его иногда приобретал боевую звучность. О "братьях славянах" он говорил с глубоким и нежным чувством, и руки его как-бы протягивались к ним; но когда дело шло о "врагах славян", то он не мог удержаться, чтобы не вскочить с места, и это простое, естественное и невольное движение производило сильное впечатление. Он произносил два-три слова... и перед вами стоял герой; жест его был умерен, но горд. Я стала говорить ему об интересовавшем его вопросе, прежде чем приступить к тому, который интересовал меня. Мы заговорили о Балканских народностях.

"Уверяю вас, что их угнетают, сказал он, они заслуживают сострадания. Угнетатель Боснии и Герцеговины, например, заставляет детей служить в армии, которая убивала их отцов и братьев. Им дают в руки ружье, покрытое славянскою кровью. Это меня возмущает, подобно тому как вас должна возмущать мысль, что эльзасцы и лотарингцы должны служить в прусской армии.

-- Они были нашими, заметила я, настоящими французами, между тем как славяне Боснии и Герцеговины менее близки вам.

-- Это наши "братья славяне", повторил он растроганным голосом; не будем спорить об этом, прошу вас. Россия вела войну для освобождения Балканских славян от турецкого ига; она покорилась Берлинскому трактату, не смотря на все его невыгоды, но она не может допустить, чтобы австрийское иго заменило турецкое. Первое хуже, оно более жестоко, так как оно преследует не только личность, но и совесть; там стараются побежденных обратить в веру победителей. У кого отнимают свободу на земле, тому следует оставлять, по крайней мере, надежду на загробную жизнь, в той форме в какой он ее видит.

-- За последние годы, сказала я, Австрия едва ли может считаться ответственной за свои действия на Востоке. Ее толкает Германия и будет двигать вперед на дипломатическую и военную победу над Балканскими народами.

-- Германия! -- повторил он, и в голосе его зазвучала необыкновенная смелость и решимость.

Люди, проповедовавшие крестовые походы, вероятно имели столь вдохновленное лицо.

-- Я не люблю войны, -- сказал Скобелев, -- да, не люблю ее больше. Я слишком много воевал, продолжал он, как бы отвечая себе. Никакая победа не оплачивает достаточно той массы энергии, сил, богатств и людей, которую на нее тратят; плата не стоит купленного; но есть война, на которую я всегда буду готов, которая никогда не покажется мне слишком дорогою: она будет для меня священная война.

-- Да сбудется ваше пророчество! Я также не люблю войны, потому что я женщина и принадлежу к лагерю побежденных, возразила я. Но борьбы между народностями избежать нельзя. Это -- борьба за существование. Не смотря на все мои страдания, я буду, генерал, подобно вам, всегда готова на священную войну между галлами и германцами.

-- Слова: немец -- вот враг! вы, генерал, должны были бы публично произнести в Париже!

-- Они не произведут действия и останутся без отголоска? Я был в Париже и не встретил там патриотов.

-- Вы плохо их искали.

-- Все у вас заняты Бисмарком, его боятся, а потому и терпят, тоже и у нас, в России.

-- Вы увидите, что если Канцлер захочет, то он и вас и нас превратит в своих союзников.

-- Тем более следует тем, которые его ненавидят, бороться против его влияния и забить тревогу, ответила я. Приезжайте в Париж, генерал; повторите ваши слова "немец -- вот общий враг", и вы увидите, какой отголосок они найдут в стране, у которой отняли Эльзас и Лотарингию.

-- Кто меня знает во Франции?

-- Правда, почти никто, кроме военных и некоторых писателей, занимающихся внешней политикой; у нас в этом отношении царствует непростительное невежество. Скобелев в Париже -- значит одним гостем больше и только, между тем как оно должно было бы означать присутствие вождя нашего союза; но, во Франции, с виду столь равнодушной ко всему, что происходит за ее пределами, достаточно иностранцу произнести слово, которое бы затронуло чувствительные струны сердца, чтобы весь народ заинтересовался узнать: "Кто произнес это слово"? И если ему ответят: "Герой", то вся страна пожелает узнать все что только до него касается. И тогда Франция создаст из истории его жизни легенду, которой не забудут будущие поколения.

-- Я приеду в Париж, сказал он голосом, каким он вероятно отдавал приказания, и как бы приказывая самому себе, решено, -- приеду.

Он вынул из кармана изящную маленькую записную книжку, раскрыл ее, что- то записал и прибавил:

-- Я повторю эти слова, составляющие обычную формулу моего мышления.

Они произвели на вас впечатление, значит они годны для нашего дела. Увидим, сумеете-ли вы обратить на них общественное внимание, найдут-ли они отголосок, поразят ли они, как вы полагаете, французские сердца. Когда вы едете?

-- Через четыре дня.

-- Я поеду через восемь или десять дней, хотя я опасаюсь Парижа и его газет.

-- Вы боитесь, генерал; я никак не думала услышать от вас это слово.

-- И храбрецы иногда трусят; их преимущество состоит только в том, что они могут в этом сознаться не позоря себя.

Его подвижное лицо внезапно утратило свое вдохновленное и резкое выражение. Он спрятал в карман мундира драгоценную книжечку, которую я потом часто видала в Париже, так как он беспрестанно просматривал ее и, подобно репортеру, делал заметки, во всех тех случаях, когда надо было записывать вопросы и полученные на них ответы.

-- Так ли я храбр как говорят? -- спросил он меня с детским смехом.

-- Очень храбры, но ваша храбрость имеет некоторый оттенок женского кокетства. В самом деле: Скобелев, спрашивающий "храбр ли я?" -- это тоже, что хорошенькая женщина, спрашивающая: хороша ли я?

-- Правда, мой вопрос -- кокетство. Но, уверяю вас что я сделал его с наивной искренностию, я думаю, что моя храбрость есть просто любовь или страсть к опасности.

-- Несомненно, сказала я улыбнувшись, сделанному им различию. Иного чувства и быть не может.

-- Но что такое пренебрежение, презрение к опасности! Я желал бы обладать более спокойной храбростью. Я уже больно люблю рисковать жизнью. Я иногда завидую людям, которые разделяют со мной опасность. Когда я один иду на опасность, то чем больше я ей подвергаюсь, тем более я ее люблю. Вот почему я стал ненавидеть воину. В бою храбрость слишком дробится и вместе с тем делается гуртовою.

-- Ваша храбрость, вероятно, эгоистична, слишком лична и горделива; вы хотите, чтобы во время доблестного подвига все взоры обращались на вас одного.

-- О, нет, я ничуть не желаю забирать славу других! Позвольте мне объяснить, изложить вам мои чувства и рассудите сами.

-- Это меня весьма интересует, сказала я.

-- Военные успехи, которыми я более всего дорожу, это именно те, которые я одержал с горстью людей. Воспоминания о них мне тем приятнее, чем меньше число людей, разделявших их со мною. Я не равнодушен к большому сражению; его обстановка производит на меня сильное впечатление; но мне кажется, что моя личность не всецело в нем участвует, что я действую как статист и исполняю только официальную роль. Я вижу себя отдающим приказания, занимаюсь другими более, чем самим собой; меня преследуют приобретенные познания; мой ум, под давлением представлений о славных военных событиях, загромождается ворохом всего выученного, повторяет знаменитые исторические слова, не видит того, что есть, но то что было, и по аналогии--то, что может произойти; я не знаю, ясно-ли я излагаю мои мысли.

-- Очень ясно. Вы вдохновляетесь прошлым, уроками опытности, маневрируете, подражая другим полководцам чтобы сравняться с ними, или превзойти их; вы прилагаете на деле ваши познания, вы -- полководец, организующий победу, но вы не солдат лично участвующий в борьбе и в вас создается убеждение, что вы только управляли делом, но не лично одержали победу. Ваш пылкий темперамент страдает даже от минутного господства над ним умственных сил.

-- Да, верно; я более всего люблю физическую деятельность; ничто, не может утолить этой жажды действовать. Все чисто умственное мне кажется рефлективным. Но, наоборот -- рукопашная схватка, дуэль, или опасность, в которую я могу броситься очертя голову меня /привлекает, волнует, опьяняет; я совершаю безумства, я люблю, обожаю ее.

-- Вы чувственно наслаждаетесь личною храбростью.

-- Именно, живо возразил он, как будто бы я сказала ему что-нибудь новое. -- Чувственность храбрости! Да, вы даете мне определение, которого я искал. Я гоняюсь за опасностью как за женщинами, но желаю ее вечно не чувствуя пресыщения! Если даже она будет всегда одна и та же, то и тогда я буду ощущать разнообразные наслаждения. Когда я бросаюсь в опасность, сердце мое тревожно бьется; я желаю в тоже время приблизить и удалить ее; сладкий и болезненный трепет пробегает у меня по всему телу; моя природа стремится на встречу опасности с такою силою, так дружно, что воля не в состоянии ей противиться. Когда опасность минует, я успокаиваюсь: я насладился, совладал ею.

-- Стойте, генерал! Вы, может быть, не желая, объяснили мне об чем мне было бы неловко спрашивать вас; не будем больше говорить об этом. Теперь я поняла, что вы не Дон-Жуан, ищущий в женщинах не женщину а только победу. Эти мирные удовольствия, за которые вас попрекают ваши друзья и враги, заставляют вас забывать вашу цель, ваш характер; эти наслаждения, значит, не более как опьянение, которое так или иначе обманывает вас на минуту и которым вы стремитесь заменить другое, а именно--наслаждение опасностью.

Он взял мои руки с детской радостью.

-- Я рад, что был с вами откровенен, сказал он; я читал многое из ваших сочинений что внушило мне к вам сильное доверие. Я чувствовал, что, анализируя себя перед вами, я стану лучше себя понимать. Так и случилось.

-- Женщины обладают иногда умом, который делает мужской ум более плодотворным, сказала я, смеясь. Это своего рода реванш.

-- Отчего опасность (le danger) не женского рода? -- сказал Скобелев в свою очередь.

-- Не все ли равно, если смерть не мужеского.

-- Смерть, -- знаетели, сударыня, я часто о ней думаю?

-- Разумеется, и я тоже.

-- Я не хочу вам сказать банальности, я очень желал бы умереть; гораздо легче устроить себе прекрасную жизнь, чем прекрасную смерть.

-- Это оттого, возразила, я что если в молодости честолюбивый человек, примется устраивать свою будущность, то даже удары судьбы могут быть ему полезны; между тем достаточно чтоб смерть нанесла один хороший удар чтобы уничтожить наиболее сильных мира сего.

-- Это опасение -- глупо умереть -- и заставило меня сказать вам `в начале разговора как я желал бы уметь лучше владеть своею храбростию.

-- Один из ваших друзей, рассказывал мне про ваше, по истине безумное геройство; так, например, под Плевной вы говорили ему, что не можете иначе есть как под неприятельскими пулями. Вы сожалели, что нуждались в постоянном возбуждении, что вам наскучила любовь к опасности.

-- Я знаю, кто это вам сказал. Он ошибся. Я ел с большим аппетитом под неприятельским огнем, вот и все; но я вовсе не грустил. Опасность мне не надоела и теперь еще я не пресыщен ею. Но я чувствую, что, для поддержания силы характера, мне необходимо более владеть собою, более часто встречаться с опасностью лицом к лицу.

-- Вдобавок, генерал, человек проживший сорок лет не настолько молод, чтобы руководиться только требованиями своего темперамента, как бы могуча ни была его природа. Умение управлять своею жизнью -- большое искусство. На это есть различные способы; раньше, чем утратите ваши силы, вам прямой расчет беречь себя, создать новую манеру Скобелева.

-- Человек, рассуждающий, должен успокаивать человека порывистого. Отчего это не так легко сделать для себя, как по отношению к другим? сказал он. Поверьте, я всегда с умеренностью сужу как моих друзей, так и их действия.

-- Все хвалят вашу терпимость к мыслям которых вы не разделяете, к убеждениям которым не сочувствуете. Не сама-ли я, в эту минуту, доказательство вашей благосклонности ко всем? Единственное за что вас порицают, и вы сами согласны с этим, -- это за вашу геройскую готовность всегда рисковать жизнью. Подумайте только как драгоценны ваши дни для России и для нашей общей ненависти к немцам.

-- А, как я предпочитаю древнюю манеру защищать народное дело, когда выбирались два бойца решавшие распрю между лагерями противников. Я мечтал быть Горацием. Вообразите сцену моего поединка с Бисмарком, среди немецких и русских; войск.... Видите-ли вы этот поединок? Борьба была б грандиозная, особенно с ним. Да, особенно с ним, повторил он; голос и лицо его изменились, но на этот раз он не вскакивал с места.

Настало продолжительное и грустное молчание.

-- Вы знаете, сказала я тихо- почти боясь заговорить, что я восхищалась вашей матерью, следила за ее патриотической и благотворной миссией, что я искренно ей симпатизировала.

-- Знаю, и я поэтому признаюсь вам, что, помимо моего патриотизма, во мне кипит еще и личная ненависть, которую я не скрываю всякий раз, как только она может быть понята и разделена. Я буду всюду, вечно питать ее до полного поражения врага русского имени, до самой смерти.

VI.

Через несколько дней после моего возвращения из России, в газетах было напечатано:

Париж, 17 Февраля.

"Русский генерал Скобелев, принимая сербских студентов, живущих в Париже, произнес речь, в которой сказал между прочим следующее: Россия--не хозяйка у себя дома, внутри страны и заграницей она парализована чужеземным влиянием. Враг Русских и Славян -- это немец. Борьба между Славянами и Немцами неизбежна. Она будет продолжительна и ужасна, но Славяне победят. Если дерзнут дотронуться до одного из государств, признанных трактатами, до Сербии или до Черногории, то вы будете не одни".

Генерал Скобелев заключил свою речь, сказав студентам: "До свидания, и, если судьбе будет угодно то увидимся на поле сражения, где будем бороться против нашего общего врага [Эти слова написаны красными чернилами].

По приезде его мы долго беседовали о наших проектах, а 18-го числа он писал мне:

"Позвольте мне обратить ваше внимание на последние известия напечатанные в сегодняшнем "Temps", которые кажется насколько они касаются до восточной, Румелии (на языке русских патриотов южная Болгария", не смотря на Берлинский трактат), должны привлечь на себя ваше серьёзное внимание. В понедельник, в назначенный Вами час, я буду иметь честь изложить Вам, почему они важны, если только, к несчастию, они верны".

Вот другое письмо от 19-го числа:

"Посылаю Вам адрес, полученный мною вчера от болгарских студентов; я полагаю, что бесполезно и даже вредно его здесь напечатать. Не надо утомлять. К тому и слог его уж чересчур восточный и может повести к ложным толкованиям; я думаю его послать в Москву, где он произведет совершенно обратное впечатление. Тем не менее, прочтите, сударыня, этот документ; он особенно интересен потому, что исходит из той среды, которая в Болгарии и заграницей подвержена антирусскому влиянию в несравненно большей степени чем народ и войско, считающие Князя Александра вице- Королем Русского Императора."

Вот этот документ:

"Ваше Превосходительство! Счастливый случай Вашего пребывания в Париже налагает на болгарских студентов, пребывающих в Париже, священную обязанность выразить как от себя, так и от имени всех болгар, чувства глубокой благодарности и душевной преданности, которые мы питаем к родственному нам русскому народу вообще и к Вашему превосходительству в особенности. Достаточно было произнести правдивое мужественное слово в пользу наших угнетенных братьев для того, чтобы огненный столп озарил и воодушевил легендарных бойцов в их неравной борьбе против угнетателей Славянства. Блеск его лучезарно отражается на вершинах Балкан, в долинах Дуная, Тунджи, Вардаря и Марицы, где гремит волшебное имя неустрашимого героя Плевны, Ловчи и Шейнова. И этот блеск воспроизводит в более ярких красках осуществление наших надежд: восстановление Болгарии Сан-Стефанского договора.

Ваше Превосходительство! Еще дымится кровь, еще белеют кости убитых, свежи еще могилы, еще воздвигают памятники достопамятным героям, достойным сынам Великой России. -- Генерал! благодарность наша глубока, преданность безгранична; узы, связывающие нас с Освободителем--неразрывны, неизгладима священная память Царя Освободителя. Освобождение Болгарии, этот великодушный акт, это неслыханное в истории событие служит торжественным залогом единения и прогресса Славян. Мы непоколебимо верим, что царствование Его Императорского Величества Александра III, который лично столь могущественно способствовал нашему освобождению, --ознаменуется самым блестящим образом осуществлением этого идеала всех Славян, и что многочисленные и блестящие подвиги ожидают победоносные войска героя Геок-Тепе.

Имя Ваше не нуждается в новых победах. Слава приобретена вами навсегда.

Живите, Генерал, величие и счастие славянского мира этого требуют.

Париж, (5-го 17-го) Февраля 1882 года."

Со времени Берлинского трактата, который Скобелев считал унизительным для России, он принялся организовывать в Болгарии патриотические кружки и гимнастические общества. Он создавал центры сопротивления антирусскому влиянию, которого интриги он раскрывал гораздо легче, чем кто другой, потому что его приверженцы готовы были идти в огонь и в воду, чтобы доставлять ему необходимыя сведения.

Воодушевленная теми-же чувствами и одинаковым желанием защищать нашу страну от бисмарковских сетей, как он выражался, мы условились направить наши патриотические усилия к одной общей цели и сгруппировать все силы для борьбы за справедливое дело.

Я представила его обсуждению мою статью, касавшуюся вопроса, который мы должны были возбудить во враждебной Бисмарку прессе. По поводу этой статьи, он отвечал мне 22-го февраля:

"Я буду иметь честь быть у Вас завтра утром; примите меня. Мне надо сообщить Вам довольно важные Факты. Я полагаю, что для дела бесполезно будет говорить о слабости этих несчастных христиан защищающих свою национальность и веру; разве только, чтобы повлиять на публику, что к несчастию еще несвоевременно. Я думаю, впрочем, сударыня, что вы лучше знаете, что надо делать. Во всяком случае, я, отныне, причисляю себя к Вашим верным и преданным сотрудникам для правого дела, и надеюсь, что вы всегда будете питать ко мне дружбу".

Всякий, кто только не завидовал превосходству Скобелева и щедрым дарам, которыми осыпала его природа, не мог не питать к нему искренней дружбы; не мог не восхищаться им, коль скоро случай доставлял возможность проникать до глубины его мысли и понять величие его проектов и его страстный патриотизм. Его высшее стремление состояло в придаче престижа своему отечеству; он желал вырвать его во что бы то ни стало, из рук немцев, ведущих по его мнению Россию к гибели. Его враги--он имел их--обвиняли его в тайных честолюбивых замыслах. Уверяли даже, что он готовил для себя болгарский престол и что он мечтал сделаться императором Азии. Раз я сказала ему, смеясь, что мне писали из Петербурга: "Не доверяйтесь Скобелеву, он мечтает оказачить Европу и управлять ею". По его просьбе, я показала ему письмо. Лицо его выразило сильное уныние.

-- Как, генерал, вас тревожит подобная бессмыслица?! -- сказала я.

-- Да, -- серьезным тоном ответил мне Скобелев. -- Можно выказывать храбрость, презрение к деньгам и почестям, патриотизм, веру, но нельзя избежать подозрения, дать другое несомненное доказательство своей честности, своего бескорыстия, как только смертью и я убью себя, чтобы только доказать, что я не для себя живу.

-- И вы говорите все это по такому ничтожному поводу?! Это меня удивляет, и я сожалею, что у вас такая чувствительная жилка, потому что вас можно поразить в это место.

-- Если бы вы знали, до какой степени мне отвратительно подозрение! Сколько более светлых и великих вещей я бы совершил не преследуй меня подозрение.

Вечером того же дня Скобелев получил приказание вернуться немедленно в Петербург.

Генерал уехал, не повидавшись со мною, и написал мне из Варшавы. Говоря про судьбу Польши, он выразился так: "Ошибка России не в том, что она ее покорила, а в том, что она дозволила ее разделить, выдала ее иностранцам. Волей-неволей, поляки будут с нами во время войны с немцами; они не ускользнут от ненависти к немцам, присущей их расе", -- много раз повторял он мне в своих письмах.

Сделаю, по г. Немировичу, резюме тех мнений, которые Скобелев имел об экономических мотивах, побуждающих народы к войне. Трудно лучше изложить идеи "белого генерала".

"Вы спрашиваете у меня, каким образом мы можем начинать европейскую войну, когда, в данную минуту, наш рубль стоит 62 коп., а не 100. На это я отвечу вам, что война есть единственный род промышленности, к которой можно приступить без капитала. В 1793 году Финансы Франции были хуже наших: серебряный Франк стоил 100 Франков бумажками. Разве не это именно обстоятельство помогло солдатам, голодным, босоногим и не получавшим жалования, идти добывать у неприятеля то, чего им недоставало, и до того наполнить государственную казну, что Франк достиг своей нормальной стоимости?.. Во время Петра Великого, мы были очень бедны: после Нарвского сражения пришлось лить колокола, чтобы делать пушки. И что-ж, достаточно было одного сражения под Полтавой одержанного благодаря этим пушкам, чтобы изменить положение дел и сделать из России великую державу... А покорение России Татарами! Вы думаете, что они его совершили потому, что размен был в их пользу? Они голодали, есть было нечего, -- вот они и пришли к нам. Если у меня спросят мое мнение, то я отвечу, что нам надо подождать пока наш рубль падет еще ниже теперешнего курса. Мы скоро этого дождемся, потому что немецкие банкиры, водящие нас за нос, не замедлят еще более понизить его курс... Тогда наступит час... Немецкие или Французские банкиры могут смотреть на войну, как на экономическую ересь: у них на то солидные причины, имеющие биржевую стоимость; их золото и бумаги обмениваются al pari [наравне -- фр.]; члены Финансового мира жирны и хорошо откормлены...

В конце июня 1882 года, я получила известия о Скобелеве. Один из наших общих друзей, капитан Л., прислал мне рассказ о произведенной им инспекции кавалерийской дивизии; к этому письму генерал приписал несколько строк:

"Не думайте, сударыня, что я этим совершил какой-либо особенно геройский подвиг; я только стараюсь подготовить армию к великой борьбе, день которой скоро наступит. Я исполню мою роль, если буду жив... Мрачные предчувствия меня осаждают".

Вот письмо капитана Л.:

"Вы знаете, что по мнению Скобелева река, какова бы ни была ее ширина, глубина, быстрота течения и природа берегов, никогда не должна останавливать кавалерии. Он это проповедовал собственным примером в русско-турецкой кампании 1877--78 года, переплыв на лошади через Дунай. Наш начальник снова повторил опыт и, прежде чем заставить переплыть 4-й драгунский полк, он сам два раза переплыл, на первой попавшейся солдатской лошади через приток Наревы, Супртиль.

Вот как это произошло. Во время беседы в поле, генерал приказал привести себе лошадь, и, раздевшись донага, вскочил на нее и направил в воду.

Лошадь была упрямая и переправа взад и вперед совершилась не без затруднений.

-- Во второй раз дело пойдет глаже, -- сказал генерал, направивши лошадь в воду, и на этот раз переплыл взад и вперед, с полным успехом".

Описание практических приемов, которые генерал подверг испытанию для переправы вплавь через реку 4-го драгунского полка, было доведено до сведения войск 4-го корпуса, в дневном приказе от 15 июня 1882 года, за No 58.

Этот приказ был военным завещанием Скобелева. 15 дней спустя, он умер при драматических обстоятельствах, подробности которых мне известны".

VII.

Скобелев умер внезапно. Причины его смерти остались загадкою для публики. Он расстался с Аксаковым в одиннадцать часов вечера и должен был с ним увидаться на следующий день утром, в 9 часов. Он вручил ему бумаги, которые были украдены впоследствии, и говорил своему другу, как и мне писал, о предчувствии своей близкой кончины. "Я всюду вижу угрозу", говорил он. Аксаков застал его на парадной постели, уже разложившегося, час спустя, после момента, назначенного для свидания. В гостиницу Дюссо его привезли мертвого. Какая держава имела интерес в исчезновении героя Плевны и Геок-Тепе, который мог увлечь за собой всю нацию против Германии и остановить, одним своим присутствием, немецкие и английские интриги в Болгарии?..

Похороны Скобелева были достойны этого героя. Я храню букет иммортелей, касавшихся его гроба, и эти цветы напоминают мне мои обязательства, мою ненависть и мои надежды. Друг, которому Скобелев сказал за восемь дней до своей смерти: "Если я исчезну, то преследуйте мою цель и не забудьте извещать о всех ваших проектах нашего парижского друга", -- друг этот знает, что я готова всем пожертвовать для анти-бисмарковского дела.

Похороны Скобелева были роскошны. В Москве были заперты все магазины и общественные заведения, и во всех сорок-сорока церквах раздавался похоронный звон. Весь русский народ оплакивал своего героя, которого он сравнивал с Суворовым. Императору угодно было приказать дать имя "Скобелев" военному кораблю "Витязь". Армия и флот отдали честь памяти знаменитого героя, который с таким блеском служил своему родному знамени.

Я не могу более удачно закончить эти прочувственные страницы о Скобелеве, набросанные наскоро, как письмом графа Е*** к своей матери, присланным мне тотчас после получения; оно доказывает, какие чувства питали к "Белому генералу" его приближенные.

"Я в ужасной скорби. Смерть Скобелева -- это такое несчастие для армии, России и для Европы, что я почти не считаю себя в праве предаваться эгоистическому, личному сожалению о нем, как о лучшем моем друге. Для всех Скобелев воплощал надежду реванша, честь знамени, идеал вождя, гарантию успеха; для служивших под его начальством он был лучшим другом. Я принадлежал к этой категории; он знал, как горячо я был ему предан, и он меня очень любил. Он никогда не проезжал через город, где я находился, не побывав у меня, и мы часто проводили вечера вдвоем.

Это был человек, столь возвышенного ума и чувства, что он вполне допускал мнения, которые сам не признавал, и я думаю, что его симпатия ко мне происходила от искренности моих отношений и убеждений. У него, конечно, были недостатки, но это была личность, до такой степени выходящая из ряда обыкновенных, что его нельзя было мерить одним масштабом с другими смертными.

Это был гигант и гений, и вполне понятно, что его добродетели и недостатки были чрезвычайны. Никогда я не увижу более трогательного зрелища. Толпа в 100.000 человек, молчаливая, грустная, сознающая великую утрату, понесенную ею; многие рыдали, становились на колени... Это была патриотическая, народная скорбь.

Бедная, бедная Россия! Уже много лет страдает она от недостатка людей талантливых и энергичных. Как только взойдет звезда первой величины, так вскоре и затмится, не достигнув до своего апогея. Скобелев до такой степени казался предназначенным играть роль не только в истории России, но и в судьбе Европы, что во мне поколебалась вера в человеческие миссии".

Я сказала в начале этой брошюры, что миссия человека не прекращается потому, что он исчезает со сцены.

Три раза смерть таинственно поразила трех людей, которые могли бы в войне с Германией быть источником непобедимой силы для своего отечества: Скобелева, Шанзи и Гамбетту. Кто выиграл от исчезновения этих трех людей?..

-----------------------------------------------------------

Источник текста: Генерал Скобелев. Воспоминания госпожи Адам (Жульеты Ламбер). С портр. ген. Скобелева. -- Санкт-Петербург: тип. В. С. Балашева, 1886. -- 55 с., 1 л. портр.; 21 см.