Книговод

Мендель Турок

Ан-Ский Семен Акимович


С. А. Ан--скій.

РАЗСКАЗЫ

ТОМЪ I.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Типографія H. Н. Клобукова, Литовская, д. No 34.

1905.

  

МЕНДЕЛЬ ТУРОКЪ.

I.

   Лѣто и осень 1877 г., время самаго разгара русско-турецкой войны, мнѣ привелось прожить въ В.... одномъ изъ захолустныхъ бѣлорусскихъ городовъ. Занимался я уроками и жилъ совершенно уединенно.
   Однажды, вернувшись въ полдень съ урока домой, я остановился озадаченный у дверей моей комнаты. Какой-то молодой человѣкъ, безъ сюртука, въ ермолкѣ, всунувшись на половину со двора черезъ окно ко мнѣ въ комнату, лежалъ облокотившись на столъ и внимательно читалъ мою газету. Не успѣлъ я еще сообразить въ чемъ дѣло, какъ мой неожиданный "гость" встрепенулся и тревожно поднялъ голову. Увидѣвъ меня, онъ вздрогнулъ, мигомъ выскочилъ изъ окна и остался на одномъ мѣстѣ, сильно смутившись и покраснѣвъ.
   -- Ахъ!... и-извините!... забормоталъ онъ съ виноватой неловкой улыбкой.-- Сто разъ прошу васъ -- извините!... Я здѣсь у васъ, Боже сохрани, ничего не трогалъ... Прошелъ мимо, замѣтилъ газету, "схватилъ" издали "слово"... ну и подошелъ... Окно было открыто...
   Я поспѣшилъ его успокоить и предложилъ ему газету.
   -- Спасибо! большое спасибо!-- поблагодарилъ онъ меня съ чувствомъ, все еще не оправившись отъ смущенія.-- Тутъ, понимаете ли, "кусокъ" одинъ заинтересовалъ меня... Глу-убокій кусокъ!... Только, горькое чтеніе! съ большимъ трудомъ разбираю по-русски,-- прибавилъ онъ съ огорченіемъ.
   -- О чемъ собственно читали вы?-- полюбопытствовалъ я.
   -- О чемъ читалъ я? Извѣстно о чемъ! О чемъ теперь можно читать въ газетѣ? О чемъ теперь пишутъ въ газетѣ? О политикѣ, конечно...
   -- Вы интересуетесь политикой?
   Онъ какъ-то быстро и пытливо взглянулъ на меня и опустилъ глаза.
   -- Хей!...-- произнесъ онъ неопредѣленно и сдержанно. Но черезъ минуту, однако, заговорилъ:
   -- Политика... Кто теперь не интересуется политикой? Въ обыкновенное время, я понимаю, политика не стоитъ понюшки табаку, но теперь... Боже мой! Теперь, кажется, и рыба въ водѣ интересуется политикой.
   Мой случайный собесѣдникъ началъ интересовать меня, и я пригласилъ его зайти въ комнату.
   -- Зашелъ бы съ бо-ольшимъ удовольствіемъ, но теперь не время,-- отвѣтилъ онъ.-- Пора въ хедеръ: дѣти сейчасъ придутъ съ обѣда...
   Теперь я, наконецъ, догадался, кто такой мой собесѣдникъ. На дворѣ, куда выходило окно моей комнаты, въ покосившемся домикѣ помѣщался хедеръ {Школа еврейскаго языка, Библіи и Талмуда.}, откуда съ утра до ночи разносился по всему двору гвалтъ дѣтскихъ голосовъ. Только привычное еврейское ухо могло въ этомъ сплошномъ крикѣ различать еврейскія слова Талмуда съ ихъ переводомъ на еврейско-нѣмецкій жаргонъ. Изъ окна я иногда видѣлъ снующихъ по двору испуганными мышками худыхъ и жалкихъ ребятишекъ, но самого меламеда {Учителя.} мнѣ ни разу не случилось встрѣтить. Почему-то я представлялъ его себѣ звѣреподобнымъ старикомъ. А на самомъ дѣлѣ онъ оказался молодымъ человѣкомъ, 27--28 лѣтъ, высокимъ и худымъ, съ тонкими чертами и маленькой острой бородкой. Большіе черные вдумчивые глаза и рѣдкія морщины на лбу придавали лицу выраженіе особенной серьезности. Бархатная ермолка и тонкіе, свитые спиралью "пейсы", спускавшіеся у ушей, представляли собою какъ бы рамку для этого лица.
   Помолчавъ съ минуту, онъ заговорилъ нѣсколько нерѣшительно:
   -- Вотъ вечеромъ, если вы не заняты, если-бъ вамъ можно было... съ бо-ольшимъ удовольствіемъ зашелъ бы къ вамъ!.. Могу вамъ признаться: мнѣ ужъ давно хотѣлось поговорить съ такимъ человѣкомъ, какъ вы... Скажите: вы каждый день, ка-аждый день читаете "листъ"?-- закончилъ онъ неожиданнымъ вопросомъ. Я отвѣтилъ утвердительно.
   Мой собесѣдникъ устремилъ на меня долгій пристальный взглядъ, въ которомъ выражались и зависть и огорченіе.
   -- Вотъ это я понимаю!-- произнесъ онъ со вздохомъ.-- Это я понимаю, это -- чтеніе. Такое чтеніе имѣетъ почву, имѣетъ значеніе!...
   -- А вы какъ же читаете?-- полюбопытствовалъ я.
   Онъ презрительно пожалъ плечами.
   -- Читаю! Тоже чтеніе! Ловлю съ вѣтра, а не читаю!... Разъ въ двѣ недѣли удается съ трудомъ достать листъ "На-Levonen" {Древне-еврейская газета того времени.}. Ну, а кромѣ этого -- ловишь съ вѣтра... Тутъ слово услышишь, тамъ слово схватишь, на базарѣ "телеграмму" прочтешь... Но... вы вѣдь понимаете, что все это не то, безъ фундамента!
   Онъ какъ-то безнадежно махнулъ рукой и на лицѣ его выразилось искреннее огорченіе.
   Я, конечно, пригласилъ его зайти вечеромъ.
  

II.

   Часовъ въ 9 вечера, повидимому, прямо изъ хедера, явился ко мнѣ мой сосѣдъ. Теперь на немъ былъ длинный черный сюртукъ и бархатный картузъ.
   -- Добрый вечеръ!-- привѣтствовалъ онъ меня солидно, не снимая картуза и не подавая руки, и остановился посреди комнаты.
   Я пригласилъ его сѣсть. Онъ не спѣша сѣлъ и съ большимъ интересомъ сталъ оглядывать мою комнату, обстановка которой, повидимому, казалась ему любопытной. Особенно привлекли его вниманіе двѣ полки съ книгами, съ которыхъ онъ не спускалъ недоумѣвающаго взгляда.
   -- Неужели все это -- русскія книги?-- не удержался онъ наконецъ отъ вопроса.
   -- Русскія...
   Онъ перевелъ на меня свой недоумѣвающій взглядъ и спросилъ нѣсколько неувѣренно:
   -- Что же въ нихъ?.. о чемъ!.. Все "законы"? "грамматики"?...
   Я слишкомъ зналъ хорошо среду, къ которой принадлежалъ мой собесѣдникъ, чтобы удивиться его во просу. Я принялся объяснять ему, что кромѣ "законовъ" и "грамматикъ" на русскомъ языкѣ имѣются книги и научныя, и философскія...
   -- Философскія, говорите вы? Даже философскія?-- перебилъ онъ меня съ большимъ удивленіемъ и, скользнувъ по полкѣ болѣе почтительнымъ взглядомъ, еще разъ осмотрѣлся кругомъ.
   -- Да-а,-- произнесъ онъ послѣ минутнаго молчанія, какъ бы размышляя вслухъ.-- Повидимому, хозяинъ этой комнаты тоже занимается больше вопросами "рухніесъ", чѣмъ "гашміесъ" {Рухніесъ -- духовные, гашміесъ -- матеріальные.}. Только... какъ бы это сказать, путь кривой... ложный.
   -- Почему кривой и ложный?
   Собесѣдникъ мой приподнялъ брови, усмѣхнулся и пожалъ плечами. Надо ли, молъ, объяснять такую ясную и всѣмъ очевидную вещь? Спросите любого мальчишку -- и онъ вамъ тоже скажетъ, что, я, учитель русскаго языка, бритый, потерявшій еврейскій обликъ -- стою на ложномъ пути. Однако, я продолжалъ настаивать:
   -- Неужели вы считаете, что помимо Священнаго Писанія и Талмуда -- все ложь?
   -- Я считаю?... Я ничего не "считаю"!-- встрепенулся мой гость.-- Я не читалъ русскихъ книгъ, какъ же могу я говорить о нихъ? Но я васъ вотъ о чемъ спрошу: если вы имѣете жажду и передъ вами источникъ живой и чистой воды -- пойдете вы искать лужу? Вся мудрость, которая была, есть и будетъ -- находится въ Талмудѣ. Это ясно, какъ день... Ну! вы говорите: "философскія книги". Сто разъ философскія. Если въ нихъ есть какая-нибудь глубокая мысль, она, конечно, взята изъ Талмуда...
   -- Вотъ, видите, въ политикѣ -- это уже совсѣмъ другое дѣло,-- продолжалъ онъ черезъ минуту. Политика стоитъ совсѣмъ особнякомъ. Тамъ особая мудрость, особый "ходъ". Вотъ, напримѣръ, Бисмаркъ. Онъ меня удивляетъ! онъ меня поражаетъ! Это -- голова! это -- страшная голова!... Правда, Биксифелдъ {Биконсфильдъ.} тоже голова, геніальная голова. Но вѣдь Биксифелдъ на то и еврей, талмудическая голова. Но Бисмаркъ?...
   Онъ замолчалъ и съ минуту сидѣлъ неподвижно, устремивъ задумчивый внимательный взглядъ на стоявшій передъ нимъ стаканъ чаю, котораго онъ, повидимому, совершенно не замѣчалъ.
   -- Видите ли,-- заговорилъ онъ опять, отодвинувъ почему-то стаканъ, какъ бы очищая себѣ мѣсто.-- Мнѣ хотѣлось бы поговорить съ вами о войнѣ, но поговорить какъ слѣдуетъ...
   Онъ какъ-то плотнѣе усѣлся, облокотился обѣими руками на столъ и продолжалъ уже медленнѣе и спокойнѣе:
   -- Каждая вещь въ мірѣ имѣетъ свою главную суть, свою высшую точку, свой корень, свой центръ. Чтобы смотрѣть на вещи открытыми глазами, надо уловить эту суть. Понятно, что и война также имѣетъ свою точку, вокругъ которой все вертится. Такъ, вотъ, скажите вы мнѣ -- и я васъ съ ясной головой выслушаю: гдѣ она, эта точка?...
   Онъ замолчалъ, устремивъ на меня пытливый взглядъ. Но едва только я вознамѣрился заговорить, какъ онъ встрепенулся и выставилъ ко мнѣ обѣ руки ладонями, какъ бы заграждая путь моимъ словамъ:
   -- Постойте! подождите немного!-- воскликнулъ онъ.-- Я сказалъ: "точка". Но вѣдь надо разобрать, какъ слѣ дуетъ, что "точка", гдѣ "точка"? "Точка" -- что значитъ въ настоящей войнѣ? Она значитъ: причина, почему война ведется. А почему она ведется? О! тутъ мы подошли къ вопросу! Возьмите "листъ", какой угодно "листъ" берите и читайте. Что вы тамъ прочтете! Вы тамъ прочтете одно слово: "славяне". "Руссъ" ведетъ войну, чтобы освободить своихъ братьевъ-славянъ. Короче -- Мессія. Хорошо! Прекрасно! Чего лучше!... Но вотъ приходятъ "шкоцымъ" {Нахалы, выскочки.} и говорятъ: "Руссу такое же дѣло до славянъ, какъ мнѣ до моего стараго вѣника. Просто Руссъ воюетъ, чтобы отнять у Турка его оба моря: Босфоръ и Дарднелъ"... Думаете вы, это все? Нѣ-ѣтъ! Приходятъ еще третьи и говорятъ: "Ни руссъ, ни турокъ не знаютъ, на какомъ они свѣтѣ. Англія ихъ обоихъ водитъ за носъ. Она и натравила ихъ другъ на дружку, чтобъ оба остались безъ силъ и чтобъ ей потомъ легче было грабить, что ей вздумается"... Ну, такъ я васъ спрашиваю: комуже тутъ вѣрить?... Конечно, у каждаго своя голова на плечахъ, но все же для того, чтобы правильно судить, надо имѣть передъ собою открытый міръ... Вотъ тутъ и начинается моя просьба къ вамъ.
   -- Въ чемъ же дѣло?
   -- Очень просто: разскажите мнѣ всю теперешнюю политику, съ самаго начала..
   "Съ самаго начала"... Это было не такъ просто, какъ казалось моему гостю, который, какъ я убѣдился изъ первыхъ двухъ словъ, не зналъ даже такихъ общеизвѣстныхъ фактовъ, какъ тотъ, что Россія и раньше когда-то воевала съ Турціей. Пришлось начать именно "съ самаго начала".
   Сосѣдъ слушалъ меня съ напряженнымъ вниманіемъ. Онъ сидѣлъ потупившись и только время отъ времени поднималъ на меня свой серьезный, почти суровый взглядъ.
   Когда я кончилъ, онъ нѣсколько минутъ сидѣлъ молча, задумавшись.
   -- Долженъ вамъ признаться -- глаза вы мнѣ открыли!-- проговорилъ онъ не громко, съ выраженіемъ спокойнаго восторга.-- Гла-аза вы мнѣ открыли! Теперь я вижу открытый міръ, вижу начало, имѣю передъ собою открытый "ходъ". У меня уже теперь являются новыя, со-овершенно новыя мысли, соображенія.
   Онъ какъ-то сразу успокоился, взял ъ кусокъ сахару обмокнулъ его въ чай, прочелъ молитву, откусилъ сахару и принялся пить свой холодный чай. Допивъ его онъ опять облокотился и заговорилъ нѣсколько нерѣшительно.
   -- Извините меня, какъ я понялъ изъ вашихъ словъ, вы сами... держите сторону "Русса"... то есть, вы тоже считаете, что главная причина войны -- славяне. Признаюсь вамъ, у меня это совсѣмъ не укладывается въ мысляхъ. Мнѣ это прямо кажется дикимъ...
   -- Но оставимъ это!...-- продолжалъ онъ поспѣшно, видя, что я намѣреваюсь его перебить.-- Оставимъ это, пойдемъ дальше. Какъ я понялъ, вы еще считаете, что положеніе "Русса" теперь очень хорошее. Вотъ противъ этого я возстаю! возстаю "вширь и вдоль". Скажу вамъ откровенно: по моему, "Руссъ" уже проигралъ!-- закончилъ онъ энергично.
   -- На какомъ основаніи говорите вы это?-- удивился я.
   Онъ поднялся, застегнулся и заговорилъ какъ-то рѣшительно:
   -- Что мнѣ сказать вамъ? Ходъ войны вамъ въ десять разъ лучше знакомъ, чѣмъ мнѣ. Но -- считайте меня нахаломъ, считайте меня дуракомъ,-- а я увѣренъ, что побѣда останется за Туркомъ. Для меня это ясно, какъ день. И подождите: еще недѣля, еще мѣсяцъ -- и вы сами убѣдитесь въ этомъ...
   -- Сомнѣваюсь...
   -- Сомнѣваетесь?... Ну, я вамъ вотъ что скажу, заговорилъ онъ съ улыбкой.-- Дай Богъ, чтобъ вы такъ же скоро убѣдились, что надо три раза въ день Богу молиться, какъ скоро вы убѣдитесь въ побѣдѣ Турка.
   И, какъ бы боясь возраженій, онъ поспѣшно попрощался со мною и ушелъ.
  

III.

   На слѣдующій день, утромъ, когда я сидѣлъ за чаемъ, ко мнѣ въ комнату вошелъ мой квартирный хозяинъ, высокій, худой, сгорбленный старикъ, лѣтъ 70-ти одинъ изъ тѣхъ несчастныхъ мужей, которые весь свой вѣкъ проживаютъ паразитами за спиной, и въ тоже время, подъ башмакомъ жены, главной работницы. Недалекій, робкій, забитый,-- онъ совершенно не чувствовалъ себя хозяиномъ въ домѣ, гдѣ полновластно и деспотично царила его жена, третья по счету, еще не старая женщина. Она весь день проводила въ лавкѣ, оставляя дома все подъ замкомъ, не столько, впрочемъ, отъ мужа, сколько отъ служанки (дѣтей у нихъ не было). Уходя въ лавку раньше, чѣмъ старикъ возвращался изъ синагоги, она часто забывала оставлять ему сахару къ чаю. Часто забывала она давать ему обычныя двѣ копѣйки въ недѣлю на нюхательный табакъ, безъ котораго онъ, по его выраженію, "ходилъ какъ зарѣзанный гусь". Вообще, она мало церемениласъ съ нимъ, часто забывала о его существованіи, и только по праздникамъ, когда онъ отправлялъ религіозные обряды, она обращалась съ нимъ лучше, даже съ оттѣнкомъ уваженія.
   Цѣлый день старикъ слонялся по дому безъ дѣла. Часто онъ уходилъ "сидѣть" въ синагогу.-- Меня онъ первое время избѣгалъ, встрѣчая меня всегда испуганнымъ взглядомъ. Однако, понемногу онъ привыкъ ко мнѣ и даже началъ захаживать въ мою комнату. Визиты его обыкновенно вызывались корыстными мотивами. То ему надо было сдѣлать у меня заемъ въ 2 копѣйки на табакъ, то онъ, при помощи самой тонкой политики, выпытывалъ у меня: заплатилъ ли я за квартиру,-- вопросъ, Богъ вѣсть, почему его интересовавшій, такъ какъ отъ финансовой части хозяйства онъ былъ совершенно отстраненъ. Чаще же всего заходилъ онъ ко мнѣ выпить стаканъ чаю,-- но и въ этомъ случаѣ онъ считалъ болѣе приличнымъ дѣлать видъ, что онъ случайно зашелъ.
   -- Куда это могла дѣться кружка?-- забормоталъ онъ про себя, обводя комнату озабоченнымъ взглядомъ и остановился глазами на самоварѣ.
   Я хорошо зналъ, что кружка на своемъ мѣстѣ, въ кухнѣ, но счелъ болѣе благоразумнымъ пожать плечами, и послѣ минутнаго молчанія, спросить:
   -- Не выпьете ли, ребъ Беръ, стаканъ чаю со мною?
   -- А?... что?...-- встрепенулся старикъ, быстро обернувшись ко мнѣ и дѣлая видъ, что не разслышалъ моихъ словъ.
   Я повторилъ приглашеніе.
   -- Чаю? Нѣтъ! Спасибо! не хочется! только что пилъ!-- отвѣтилъ онъ рѣшительно.
   Это входило въ программу и мнѣ предстояло начать упрашивать старика. Но я избралъ болѣе радикальный путь.
   -- Васъ, ребъ Беръ, никогда не допросишься выпить чаю!-- заговорилъ я обиженно.-- Точно у меня чай "трефной" {"Трефъ" пища и питье, запрещенныя къ употребленію. Въ переносномъ смыслѣ -- все нечистое, скверное.}. Да вѣдь онъ въ вашей же посудѣ!.. Право, ребъ Беръ, вы можете иногда ни за что, ни про что обидѣть человѣка!...
   -- Что вы говорите! Богъ съ вами!-- воскликнулъ старикъ почти въ ужасѣ.-- "Трэйфъ"?! Кто говоритъ: "трэйфъ"?! Что вы-ы можете сказать! Я просто не хотѣлъ чаю!... Но!., но, если вамъ такъ ужъ хочется,-- налейте! Налейте, я выпью! Но что вамъ можетъ впасть въ голову: "трэйфъ"!...
   Все обошлось благополучно и старикъ усѣлся пить чай.
   -- Скажите, ребъ Беръ, что за человѣкъ этотъ меламедъ, который учитъ въ хедерѣ, во дворѣ?-- спросилъ я старика.
   -- Кто -- Мендлъ Теркъ?...-- спросилъ онъ съ старческой торопливостью, оторвавшись отъ блюдечка и устремляя на меня удивленный взглядъ.-- Что значитъ: что за человѣкъ? Человѣкъ!... Молодой человѣкъ! Набожный молодой человѣкъ. Ламднъ, большой ламднъ. Можно даже сказать: муфлегъ. Если хотите -- даже гоэнъ... {"Ламднъ" -- ученый, эрудитъ; "муфлегъ" -- развитой, изощренный, "гоэнъ" -- геній.}.
   -- Вы назвали его "Теркъ". Развѣ это его фамилія?
   -- Гдѣ фармилье -- хэй!-- усмѣхнулся старикъ.-- Вотъ, просто, ничего... Въ синагогѣ его прозвали "туркомъ", такъ и я, хей,-- знаю я!-- и я, дуракъ, за всѣми такъ зову его...
   -- Почему же прозвали его "туркомъ"?-- продолжалъ я спрашивать.
   -- "Почему прозвали его туркомъ"! вопросъ! Прозвали, ну!.. Вы вѣдь знаете, что теперь война. Вы вѣдь "листъ" читаете. Ну, когда Мендлъ стоитъ за Терка, его и прозвали "теркомъ". Если-бъ онъ стоялъ за Русса -- его бы прозвали "руссомъ".
   Старикъ почему-то взглянулъ на меня съ видомъ побѣдителя и принялся за свой чай. Когда я налилъ ему второй стаканъ, онъ слегка отстранилъ его рукой и заговорилъ спокойно:
   -- Вы говорите: "Мендлъ"! Что? гдѣ?-- весь городъ, весь городъ ходуномъ ходитъ. О чемъ теперь говорятъ?.. "Говорятъ"... я хорошо сказалъ: "говорятъ". Не говорятъ, а дерутся, воюютъ. И о чемъ только?-- о политикѣ!..
   -- Гдѣ же это воюютъ и дерутся?
   Старикъ вскинулъ на меня удивленный взглядъ.
   -- Какъ: гдѣ?-- воскликнулъ онъ.-- Въ синагогѣ, конечно. Гдѣ же еще... А! если-бъ вы видѣли, что тамъ творится! Всѣ! Говорю вамъ -- всѣ, и старъ и младъ, только и дѣлаютъ, что воюютъ. Когда сходятся "Руссы" и "Турки", начинается прямо война, война Гога и Магога!...
   Старикъ такъ горячо говорилъ это, что мнѣ вдругъ захотѣлось узнать его собственныя "политическія воззрѣнія" -- и я прямо спросилъ его:
   -- Ну, а вы сами, ребъ Беръ, вы-то кто -- "Руссъ" или "Турокъ"?
   Старикъ даже встрепенулся.
   -- Я? хе-хе! Еще что скажите!... Недоставало еще, чтобы я этимъ занимался! Дурака къ счету недостаетъ, что ли?... Хей! когда говорятъ -- я слушаю, ухо приставляю. Въ одно ухо вошло, въ другое вышло...
   -- Ну, ну, ребъ Беръ, не отдѣлывайтесь словами,-- продолжалъ я настаивать, видя, что старику сильно хочется высказаться.
   Онъ вдругъ сдѣлался серьезнымъ, даже слишкомъ серьезнымъ и, нагнувшись ко мнѣ, заговорилъ не громко и полутаинственно:
   -- "Исмоэлъ пере одомъ {Измаилъ -- дикій человѣкъ ("Бытіе" XVI, 12).}, но... все-таки лучше Эйсева {Исаава. По представленію евреевъ, русскіе происходятъ отъ Исаава, а турки отъ Измаила.}. Слушайте меня!... И если "Исмоэлъ" побѣдитъ,-- продолжалъ онъ еще таинственнѣе, какъ бы сообщая мнѣ важную государственную тайну,-- то, кто знаетъ! Можетъ быть, тогда и придетъ Мессія! Да!
   -- Что вы! Богъ съ вами! Какое отношеніе имѣетъ побѣда турка къ приходу Мессіи?-- не удержался я отъ восклицанія.
   -- Хей, ну, безъ вопросовъ! безъ разговоровъ!-- воскликнулъ старикъ поспѣшно и волнуясь,-- Евреи говорятъ! Говорятъ... знаютъ... не изъ пальца берутъ... Люди говорятъ, не мы съ вами!...
   И онъ забормоталъ ужъ нѣчто совершенно безсвязное. Я его не останавливалъ. Черезъ минуту онъ успокоился и принялся за свой чай.
   -- А вашъ "Теркъ" былъ у меня вчера, весь вечеръ просидѣлъ,-- сообщилъ я старику.
   Старикъ поставилъ на столъ недопитое блюдечко.
   -- У васъ?...-- произнесъ онъ съ удивленіемъ, какъ бы спрашивая, что общаго можетъ быть между Менделемъ и мною. Но вдругъ онъ спохватился, какъ бы осѣненный геніальной мыслью:
   -- А-а! та-та-та! Понимаю!-- заговорилъ онъ полутаинственно, размахивая длиннымъ сухимъ пальцемъ.-- Знаете, что я вамъ скажу? Это онъ приходилъ не къ вамъ, а къ "листу", что вы читаете! Да! да! да! вѣрьте мнѣ, ужъ я его знаю!.. А-хъ!-- воскликнулъ онъ вдругъ съ восторгомъ.-- И что это за хватъ! И какъ онъ все пронюхиваетъ! Мендлъ-Теркъ -- однимъ словомъ!
   -- Онъ за этимъ и приходилъ,-- подтвердилъ я догадку старика.
   -- Видите!-- воскликнулъ онъ съ торжествомъ.-- Видите, что я не совсѣмъ дуракъ! Ну -- какъ же!. Зачѣмъ Мендлъ придетъ къ вамъ? Узнать, что въ "листѣ"... И, какъ видно, онъ всю свою политику вотъ такъ, крошками, и набираетъ. Хе-хе, какъ курица: наклюетъ, наклюетъ себѣ большой зобъ -- и снесетъ яйцо!-- закончилъ онъ неожиданнымъ эмбріологическимъ открытіемъ.
   -- И знаете, что я вамъ еще скажу,-- заговорилъ онъ опять, уже таинственнымъ полушепотомъ.-- Боюсь вымолвить, но... мнѣ кажется, что съ тѣхъ поръ какъ онъ началъ "кипятиться въ политикѣ", онъ пересталъ по ночамъ такъ усердно заниматься Талмудомъ, какъ раньше. Вѣдь бывало по цѣлымъ ночамъ простаивалъ онъ въ синагогѣ и звенѣлъ, какъ колоколъ, любо было слушать. А теперь -- слушайте меня!-- теперь онъ меньше и го-ораздо меньше сидитъ за Талмудомъ! Да! да! да!-- закончилъ старикъ горячо, почти съ угрозой, слегка толкнувъ меня рукой, какъ бы заявляя, что онъ не согласенъ принимать никакихъ возраженій.
   Такъ какъ возражать я не собирался и, вообще, оставался довольно спокойнымъ, то и ребъ Беръ скоро успокоился. Пожевавъ старчески губами, онъ глубоко вздохнулъ и принялся за третій стаканъ чаю. Кончивъ его, онъ поднялся.
   -- Ну, большое вамъ спасибо за чай!...
   Вдругъ по лицу его разлилась широкая улыбка и онъ заговорилъ съ чисто дѣтской наивностью, мигая безпомощно глазами:
   -- Хе-хе-хе, скажу вамъ истинную правду. Я таки очень хотѣлъ чаю. Хася ушла и забыла оставить мнѣ сахару...
  

IV.

   Я рѣшилъ пойти въ ближайшую субботу въ синагогу, послушать дебаты "руссовъ" и "турокъ", посмотрѣть "войну Гога и Магога" въ стѣнахъ молитвеннаго дома. Но идти въ синагогу къ утренней молитвѣ я, признаюсь, не рѣшался: я зналъ, что сдѣлаюсь объектомъ самаго назойливаго наблюденія. Шутка ли: учитель, да еще бритый и никогда не посѣщавшій синагоги -- и вдругъ явился. Пошелъ я поэтому въ синагогу не къ утренней, а къ вечерней молитвѣ, надѣясь въ сумеркахъ остаться не замѣченнымъ. Къ тому же, вечернее время, между молитвами "Минхе" и "Майрэвъ", обѣщало и больше дебатовъ.
   Синагога помѣщалась въ большомъ довольно высокомъ домѣ въ одну комнату. Посрединѣ, подъ мѣдной люстрой въ нѣсколько десятковъ свѣчей, стоялъ большой, нѣсколько покатый столъ, покрытый синей скатертью. У восточной стѣны стоялъ завѣшанный кивотъ съ свитками завѣта, возлѣ него -- амвонъ. У противуположной стѣны -- шкафъ съ книгами. Вдоль стѣнъ тянулись лакированныя скамьи со спинками. У дверей стояли ведро воды, тазъ, кружка и висѣло мокрое грязное полотенце, Приходящіе торопливо обливали водой концы пальцевъ, нисколько не заботясь о томъ, чтобы вода стекала непремѣнно въ тазъ. Благодаря этому, вокругъ таза на полу, стояла, очевидно, никогда не просыхающая лужа.
   Когда я пришелъ, шла предвечерняя молитва "Минхе". Незамѣченный никѣмъ, усѣлся я за шкафомъ съ книгами.
   Спускались сумерки. Въ синагогѣ стоялъ туманный полумракъ, скрадывавшій очертанія предметовъ, придавая имъ нѣкоторую фантастичность. Общій шепотъ молитвы походилъ на таинственное журчаніе ручья... И вотъ подъ эти-то неясные, неуловимые звуки, въ моей памяти сразу воскресли старыя, давно забытыя картины далекаго дѣтства:
   Вспомнилось мнѣ маленькая синагога, которую я посѣщалъ въ дѣтствѣ, вспомнилось и субботнее "бейнъ Минхе л'Майрэвъ"... {Промежутокъ между двумя вечерними молитвами.}
   ...Минхе кончено. Часть прихожанъ торопливо уходить домой, покончить съ обязательной третьей субботной трапезой и поскорѣй вернуться въ синагогу. Другіе остаются. Въ мечтательной задумчивости, спокойные и довольные, расхаживаютъ они медленно взадъ и впередъ по синагогѣ, заложивъ назадъ руки и мурлыча про себя какой-нибудь напѣвъ. Не выходя изъ задумчивости, усаживаются они поодиночкѣ на скамьяхъ, гдѣ попало. Понемногу завязывается разговоръ, разговоръ мечтательный и спокойный, какъ и эти сумерки: кто-либо разсказываетъ полу-быль, полу-сказку, похожденія какого-нибудь цадика, чудеса извѣстнаго "Баалъ Шемъ-Това" {"Человѣкъ добраго имени" -- извѣстный чудотворецъ.}, другой повѣствуетъ о реальномъ событіи, которому пылкое воображеніе, однако, придаетъ фантастическую окраску. И всѣ слушаютъ съ напряженнымъ вниманіемъ. Но вотъ разсказчикъ кончилъ, въ синагогѣ воцаряется глубокое молчаніе, котораго никому не хочется прервать...
   Мечтаетъ народъ. Всѣ настроены какъ-то мягко, возвышенно. Кабакъ, лавка, дѣла и дѣлишки -- все это ушло теперь куда-то далеко-далеко. Въ разныхъ углахъ негромко и отрывочно раздается національный мотивъ: "Бимъ-бамъ-бамъ", въ которомъ каждый по своему облекаетъ свою мечту... Но вотъ кто-то догадывается обратиться къ Бореху или Зореху, извѣстному синагогѣ пѣвцу, съ просьбой, почти съ нѣжной мольбой:
   -- Зорехъ! Скажи что-нибудь!
   Зорехъ не заставляетъ себя упрашивать. Оставаясь на своемъ мѣстѣ, онъ начинаетъ пѣть, сперва тихо, затѣмъ все громче и громче какой-нибудь "кусокъ" изъ молитвы Новаго года или Суднаго Дня. Одинъ за другимъ начинаютъ подтягивать и другіе, пѣніе становится общимъ. И долго, долго подъ высокими, потонувшими во мракѣ, сводами синагоги раздаются то нѣжные, то торжественные, то безконечно заунывные звуки "Мелэхъ Эльонъ", "Ало ниглэйсо", "Унсано тойкефъ" и т. д. {Начальныя слова различныхъ молитвъ.}
   Сумерки уже совершенно сгустились, въ синагогѣ темно. На небѣ ужъ появились "три звѣзды", можно молиться "майрэвъ". А пѣніе продолжается Зачѣмъ торопиться? Почему не украсть у прозаическихъ будень еще часика? Почему не пожалѣть и бѣдныхъ грѣшниковъ, которымъ послѣ майрэва предстоитъ вернуться въ адъ?... {Суббота -- день отдыха и покоя и для грѣшниковъ въ аду.}
   Приволье въ эти часы и дѣтямъ, измученнымъ за недѣлю каторжнымъ хедеромъ. Сумерки и обстановка настраиваютъ и ихъ какъ-то особенно. Одни, присмирѣвшіе, ютятся возлѣ взрослыхъ. Другіе составляютъ свои кружки, ведутъ шепотомъ оживленную бесѣду, разсуждаютъ по своему обо всемъ, что слышали отъ взрослыхъ. Третьи, пользуясь сумерками и общимъ настроеніемъ, играютъ въ прятки, шалятъ, пускаютъ "бомбой" (скрученнымъ полотенцемъ) въ служку синагоги или въ кого попало. Теперь эта шалость сходитъ безнаказанной. "Дѣти... пусть себѣ пошалятъ"... думаетъ про себя разнѣжившійся прихожанинъ, и, чувствуя потребность излить на какого-нибудь свое благодушіе, изловитъ онъ вдругъ какого-нибудь особенно расшалившагося мальчика, привлечетъ его къ себѣ, поставитъ между колѣнъ и, не посмотрѣвъ даже, кто его плѣнникъ, не переставая подтягивать пѣвцу, начнетъ гладить ребенка по головкѣ. Притихнетъ, замретъ вдругъ ребенокъ подъ неожиданную ласку чужого человѣка, съ радостно бьющимся сердцемъ, съ улыбкой нѣги и счастья на лицѣ. Притихнетъ дѣтская душа въ какой-то истомѣ, какъ бы къ чему-то прислушиваясь, что-то ловя. А чужая рука все медленнѣе, все нѣжнѣе гладитъ по головкѣ ребенка...
   Незабвенные часы, незабвенныя ласки!....
   Теперь, увы! все это измѣнилось. Бурный шквалъ военнаго времени долетѣлъ и до этой далекой гавани и нарушилъ ея покой.
  

V.

   Минхе окончено. Едва былъ произнесенъ послѣдній "аминь", какъ поднялся общій оживленный говоръ и образовалось нѣсколько кружковъ. Молитвенное настроеніе сразу исчезло. Со всѣхъ сторонъ ракетами посыпались военные термины, названія крѣпостей, имена русскихъ и турецкихъ полководцевъ и т. п. Говорили всѣ сразу. Но вотъ раздались восклицанія: "Ша! Тише!" -- и шумъ сталъ понемногу затихать. Въ центрѣ синагоги образовался одинъ большой кружокъ. Говорили только 2--3 человѣка. Остальные жадно слушали.
   Невысокій, коренастый еврей съ толстымъ мясистымъ носомъ, подстриженными усами, испачканными нюхательнымъ табакомъ, и маленькими глазками, говорилъ не громко, но очень спокойно и самоувѣренно, размахивая рукой, въ которой держалъ понюшку.
   -- Ну-у! ну! Ну, чего вы разошлись? Ну, не взяли Плевны! Ну, и что же? Какъ вообще война? Развѣ всегда идетъ удача за удачей, побѣда за побѣдой? Разсуждаютъ, какъ дѣти! Если не взяли сразу Плевны, такъ ужъ все пропало. Да вѣдь въ концѣ концовъ возьмутъ ее. Что вы тогда скажете?..
   -- Ты, Михоэлъ, говоришь, что "Руссъ" въ концѣ концовъ возьметъ Плевну?-- заговорилъ съ раздраженіемъ высокій еврей съ толстой красной шеей и рыжей бородой.-- Что же, ты ручательство даешь, что возьмутъ?.. Дуракъ! А чѣмъ возьмутъ? Ты забылъ, что Руссъ уже положилъ подъ Плевной половину своей арміи?
   -- Постойте,-- вмѣшался въ разговоръ маленькій тщедушный еврейчикъ.-- А почему бы не поставить этотъ же вопросъ, да наоборотъ? Вы спрашиваете: чѣмъ "Руссъ" возьметъ Плевну, а я спросилъ бы васъ: чѣмъ Турокъ ее будетъ держать? А? Дешево ему стоитъ всякое нападеніе "Русса"?
   -- Но въ томъ то и дѣ-ѣ-ѣло, что де-ешево!-- воскликнулъ нараспѣвъ молодой еврейчикъ съ козлиной бородкой.-- Въ Плевну-у ни одна пуля не попадетъ: стрѣляй туда, стрѣляй въ небо! А изъ Плевны...
   -- Берчикъ! Молчать! Чтобъ ты мнѣ онѣмѣлъ сейчасъ! Онъ тоже разсуждаетъ! Схватишь у меня такую пару пощечинъ, какихъ ты еще не видалъ!-- раздался вдругъ сердитый окрикъ пожилого еврея, отца пѣвуна.
   Послѣдній поспѣшно стушевался.
   -- Ишь, мальчишка! Онъ тоже суется разсуждать, онъ тоже знаетъ: Плевна...-- не унимался строгій отецъ.
   -- Ну, а ты, мудрецъ, ты знаешь, что такое Плевна?-- накинулся на него сердито рыжебородый.-- Ничего ты не знаешь! Плевна -- это одинъ "природный" камень въ три версты вышины съ отвѣсными стѣнами и глубокимъ дупломъ въ серединѣ. Въ этомъ дуплѣ и находится городъ. Ну, какъ ты думаешь, возьмутъ такую крѣпость.
   -- Возьмутъ!!-- выпалилъ вдругъ, властно проталкиваясь въ середину кружка, пузатый еврей съ дутловатымъ лицомъ.-- Что ты, животное, мнѣ тамъ толкуешь: трехверстный камень; дупло! городъ! Трехъ грошей не стоитъ она, твоя Плевна! Тоже люди! тоже разговариваютъ!... Плевна -- важность!...
   -- У ребъ Хаимъ Исера сегодня былъ повидимому жи-ирный "кугель"! {Пуддингъ. Обязательное субботнее блюдо.} Поэтому онъ такой храбрый,-- отозвался улыбаясь старичекъ съ умнымъ благообразнымъ лицомъ и бѣлой окладистой бородой.-- Зачѣмъ ему вся политика? Крикнулъ, топнулъ -- и побѣдилъ!..
   -- Ну, а вы какъ думаете?-- отозвался съ задоромъ, но, однако, порядкомъ опѣшивъ, Хаимъ-Исеръ.
   -- Я какъ думаю? Я думаю, что для того, чтобы разсуждать, надо что-нибудь знать, надо читать "листъ"... Посмотри, бери вотъ примѣръ: даже такой человѣкъ, какъ Мендель,-- ужъ кажется, кто лучше его знаетъ политику,-- и онъ сидитъ въ сторонѣ и псалтырь читаетъ,-- прибавилъ онъ съ легкой ироніей и отошелъ въ сторону.
   Мендель!.. Я теперь только вспомнилъ о немъ и сталъ искать его глазами. Онъ сидѣлъ въ сторонѣ, нагнувшись надъ псалтыремъ и вполголоса, но съ поразительной быстротой, читалъ давно знакомую ему наизусть субботнюю "порцію". Съ перваго взгляда можно было подумать, что онъ совершенно не слышитъ разговора и не интересуется имъ. Но при болѣе внимательномъ наблюденіи, не трудно было замѣтить, что онъ изъ за своего прикрытія, какъ насторожившійся охотникъ, слѣдитъ за разговоромъ. Онъ то и дѣло подымалъ голову, бросалъ внимательный нервный взглядъ въ сторону кружка, и, углубившись опять въ книгу, принимался читать болѣе быстро и нервно.
   Въ серединѣ кружка въ это время уже стоялъ ораторствовавшій вначалѣ ребъ Михоэлъ. Онъ говорилъ громко, отчетливо и въ тонѣ его слышался горькій упрекъ.
   -- Именно, какъ сказано: "Есть у нихъ глаза, но не видятъ, есть у нихъ уши но не слышатъ!"... Ну, какъ вы не видите, какъ вы не понимаете, что турокъ окончательно побитъ!... Вы говорите "Плевна"!... Но должны же вы понимать, что Плевну въ концѣ концовъ возьмутъ, возьмутъ если не огнемъ, то голодомъ. Оглянитесь только кругомъ. За 4--5 мѣсяцевъ, съ тѣхъ поръ, какъ русское войско перешло Дунай, "Руссъ" забралъ десятки крѣпостей, прошелъ половину Турціи, забралъ въ плѣнъ десятки тысячъ солдатъ. Неужели вамъ еще этого мало? Какихъ еще "чудесъ и знаменій" вамъ нужно?... Мѣсяцъ тому назадъ вы кричали: "Шипки!" "Сулейманъ-Паша"! Теперь, слава Богу, этотъ праздникъ кончился. Умнымъ оказался не Сулейманъ, а Гурко. Теперь вы кричите Плевна!" "Османъ-Паша!" "Непобѣдимый Османъ-Паша!" Ну, а когда заберутъ Плевну, что вы будете тогда кричать?...
   -- Мнѣ не надо будетъ тогда кричать, теперь кричу -- вре-ешь!!", кричу: "какъ собака брешешь!!!" -- выпалилъ вдругъ съ яростью рыжебородый и, быстро повернувшись въ сторону Менделя, заговорилъ съ упрекомъ и волненіемъ:
   -- Мендель! Ну, что ты въ самомъ дѣлѣ дурачишься! Усѣлся тамъ себѣ въ углу надъ псалтыремъ -- и сидитъ, какъ старая баба! Иди ужъ сюда -- иди! Послушай хоть, какъ человѣкъ позволяетъ себѣ лгать въ святомъ мѣстѣ!..
   -- Мендель! Мендель! Въ самомъ дѣлѣ, довольно тебѣ читать псалтырь. Завтра дочитаешь,-- посовѣтовалъ убѣдительно и старикъ.
   Мендель съ минуту колебался. Ему, очевидно, не хотѣлось теперь вступать въ споръ съ противникомъ. Однако, онъ поднялся, закрылъ книгу, положилъ ее на амвонъ и обратился къ стоявшему тутъ же мальчику.
   -- Велвлъ, сбѣгай на базаръ, посмотри, нѣтъ ли телеграммы...
   Затѣмъ онъ подошелъ къ кружку.
   -- Издали слышу, какіе подвиги храбрости ты совершаешь,-- обратился онъ спокойно и насмѣшливо къ Михоэлу.-- Горы съ корнемъ выворачиваешь, міры разрушаешь!... Въ одну минуту ты бѣднаго турка превратилъ въ прахъ и разсѣялъ по всѣмъ семи морямъ...
   -- А ты, чудотворецъ, сейчасъ вотъ соберешь этотъ прахъ и вылѣпишь изъ него грозное чучело,-- отпарировалъ Михоэлъ тоже насмѣшливо; но вдругъ онъ принялъ серьезный тонъ:
   -- Ну, скажи мнѣ: неужели ты серьезно считаешь положеніе Турка не безнадежнымъ? Неужели ты не видишь...
   -- Гвалдъ! Откуда ты это берешь -- перебилъ его съ страстнымъ негодованіемъ Мендель.-- Почему ты считаешь положеніе Турка безнадежнымъ? Ты говоришь, что Плевна атакована. Слѣпой! Вѣдь надо быть слѣпымъ чтобы не видѣть, не понимать, что атакована не Плевна, а русская армія!... Слушайте, евреи!-- воскликнулъ онъ вдругъ, горячо и убѣдительно, обернувшись къ окружающимъ.-- Хотите вы знать истинное положеніе дѣла? Вотъ оно: вся русская армія съ ея полководцами находится въ Турціи, между Дунаемъ и Плевной. Въ Плевнѣ Османъ-Паша съ арміей въ сто тысячъ человѣкъ. Этого достаточно, чтобы "Руссъ" не двигался дальше. Затѣмъ! слѣва -- армія Сулеймана-Паши...
   -- Котораго Гуркэ разбилъ... вставилъ кто-то.
   -- Тш-ш-шъ!-- остановилъ его грозно Михоэль.
   -- ...Сулеймана паши; справа -- Махметъ Али съ еще большей арміей. Значитъ -- слушайте съ головой!-- русское войско обложено съ трехъ сторонъ. Это одно. Теперь дальше: лѣто прошло, начинаются дожди, наступаютъ холода. Русское войско измучено, находится въ чужой странѣ. Идти дальше -- оно не можетъ, вернуть ея назадъ -- не хочетъ... Чѣмъ же это кончится?-- спросилъ онъ громко, обводя всѣхъ вызывающимъ взглядомъ.-- А вотъ чѣмъ! Одно изъ двухъ: или свѣжая турецкая армія изъ Костантинополя обойдетъ кругомъ, захватитъ Дунай, замкнетъ русскую армію и возьметъ ее въ плѣнъ. Или же Османъ соединится съ Сулейманомъ и Махметомъ и сразу, съ трехъ сторонъ ударятъ на Русса -- и въ два дня прогонятъ его изъ Турціи!...
   Рѣчь Менделя, горячая, убѣжденная, произвела сильное впечатлѣніе на слушателей. Раздались неодобрительныя восклицанія и насмѣшки по адресу Михоэла.
   Послѣдній стоялъ серьезный и спокойный, не спуская пытливаго взгляда съ Менделя.
   -- Ты кончилъ?-- спросилъ онъ спокойно.
   -- Да, кончилъ... отвѣтилъ отрывисто Мендель.
   -- Напрасно... Напрасно ты такъ скоро кончилъ -- проговорилъ съ оттѣнкомъ неудовольствія Михоэлъ и вынувъ изъ кармана табакерку, ударилъ по ней пальцемъ, открылъ, взялъ двумя пальцами большую понюшку, не спѣша спряталъ табакерку и продолжалъ:
   -- Да-а, напрасно ты кончилъ! Ты могъ бы еще продолжать. Прогнать Русса изъ Турціи ты прогналъ. Это уже что нибудь да стоитъ. Но почему ты не двинулся дальше? Какъ Французъ, напримѣръ? Почему ты не пошелъ въ Россію? Почему ты не забралъ хоть пару городковъ, какъ, скажемъ, Петербургъ и Москву? Развѣ тебѣ это трудно было сдѣлать... здѣсь въ синагогѣ?-- закончилъ онъ, разсмѣявшись.
   -- Турокъ далъ обѣтъ не ступить на русскую почву,-- съострилъ кто-то.
   -- Другъ мой!-- отвѣтилъ ему въ тонъ Мендель.-- Ты развѣ не знаешь, что Турокъ "дикій и злой"? Будь онъ добрый -- онъ можетъ быть и пошелъ бы въ Россію освобождать кого нибудь... Что можно требовать отъ "Исмаэль, перэ одомъ"? Никого онъ не жалѣетъ, ни о комъ не заботится и хочетъ только одного, чтобъ его оставили въ покоѣ.
   -- Ты, значитъ, не вѣришь, что Руссъ пошелъ освобождать славянъ?-- спросилъ его сдержанно Михоэлъ.
   -- Не вѣрю? Какъ это: "не вѣрю"?-- воскликнулъ Мендель, широко раскрывъ удивленные глаза.-- Что я, безбожникъ, что ли, что не буду вѣрить?... Да и кому, скажите, болѣе къ лицу роль Мессія-освободителя, какъ не "Фонѣ"? {Отъ Афоня, нарицательное русскаго купца.} Прямо, какъ вылита для него!
   Раздался громкій хохотъ.
   -- Вотъ это сказано! "Фоня-га-Мешіахъ"!.. {Афоня-Мессія.} Ха-ха-ха!
   -- Постой! все это я слышалъ, знаю,-- проговорилъ Михоэль, досадливо махнувъ рукой.-- Ты мнѣ прямо скажи: зачѣмъ въ такомъ случаѣ Руссъ началъ эту войну?
   -- Я тебѣ прямо скажу: онъ ее началъ затѣмъ, чтобы уничтожить Турцію, чтобы забрать ее себѣ. А о Болгаріи онъ столько же заботится, сколько о прошлогоднемъ снѣгѣ,-- отвѣтилъ Мендель съ какимъ-то ожесточеніемъ.
   -- О, bheimo, bheimo! (животное, животное)!-- воскликнулъ съ дрожью въ голосѣ Михоэлъ. И, повернувшись къ слушателямъ, онъ заговорилъ горячо: -- Слушайте, евреи: Россія занимаетъ десять тысячъ верстъ на десять тысячъ верстъ, Россія составляетъ шестую часть міра. Какъ вы думаете, пойдетъ Руссъ проливать рѣки крови, чтобы прибавить себѣ кусокъ пустыни?
   -- Ребъ Гершнъ,-- обратился вдругъ Мендель къ стоявшему возлѣ него осанистому еврею.-- Говорятъ, ребъ Гершнъ, вы имѣете около 30,000 рублей капиталу -- правда это?
   Вопросъ, поставленый такъ прямо и неожиданно, сразу смутилъ ребъ Гершона. Но, сообразивъ, что вопросъ этотъ ему заданъ не спроста и чувствуя себя польщеннымъ, что его при всѣхъ назвали богачемъ, онъ забралъ въ руку бороду и важно, не спѣша, съ самодовольной улыбкой отвѣтилъ.
   -- Тридцать тысячъ рублей, говорить ты?... Ну, будемъ считать... скажемъ, что имѣю!... Ну, что же изъ этого, а?
   -- И вы все-таки не перестаете каждое утро ходить въ лавку, не прекращаете торговли? Слышалъ, что вы хотите строить бойни, взять казенный подрядъ. Видно, мало вамъ того, что имѣете, хотите больше имѣть?
   -- О-ой, и какъ еще хочу!-- воскликнулъ съ радостнымъ смѣхомъ ребъ Гершонъ.
   -- Ну Михоэлъ, слышишь, что говорятъ?-- обратился наставительно Мендель къ своему противнику.-- Говорятъ: "Мало, еще хочу". Ты знаешь, что значитъ "еще"? "Еще" -- значитъ, "все". Ты говоришь: "шестая часть міра", но отчего же не всѣ шесть шестыхъ? Вѣдь было же отъ Нимрада семь всемірныхъ государствъ. Никто изъ этихъ государей, ни Нимрацъ, ни Невухаднецеръ, ни Санхеревъ не удовлетворились частями... Впрочемъ, если хочешь Руссъ и не гонится за "турецкой пустыней", какъ ты говоришь. Ему нужны моря: Босферъ и Дарднелъ...
   -- Ты это говоришь или позади тебя кто нибудь говоритъ!-- воскликнулъ вдругъ изъ кружка худой еврей съ выразительнымъ загорѣлымъ лицомъ и, протолкнувшись въ середину кружка, закричалъ почти съ яростью: -- Что это въ самомъ дѣлѣ: самъ ты дурачишься или другимъ голову морочишь? Не слыхали, не знаемъ мы, что въ Болгаріи происходитъ? Подъ печкой мы сидимъ? Что ты намъ сказки разсказываешь? Послушать тебя, можно подумать, что Турокъ -- ангелъ невинный... Вѣдь волосъ дыбомъ становится, кровь въ жилахъ стынетъ, когда читаешь и слышишь, что этотъ разбойникъ, этотъ "звѣрь изъ звѣрей",-- да сотрется его имя и память! {Самое грозное проклятіе у евреевъ.} -- вытворяетъ надъ несчастными болгарами! Цѣлые города, цѣлыя деревни выжигаетъ! старцевъ, дѣтей избиваетъ! женщинъ насилуетъ... Ай! ай! ужасъ! ужасъ! Приходишь ты, лѣсной разбойникъ, и защищаешь его!! Вѣдь ты стоишь, чтобъ тебя "растерзали, какъ рыбу"....
   -- Только разбойникъ, только человѣкъ, безъ сердца, безъ души можетъ защищать турка!-- закричалъ другой еврей въ крайнемъ возбужденіи. Вскочивъ на скамью, онъ закричалъ на всю синагогу:
   -- Слушайте, братья! Клянусь вамъ: вотъ какъ видите меня еврея, какъ теперь во времъ божьемъ мірѣ святая суббота, какъ мы теперь всѣ въ святомъ мѣстѣ, что какъ только объявятъ новый наборъ -- я иду! Безъ зачета иду! Бросаю жену и дѣтей -- и иду. Убьютъ меня -- я умру "для прославленія имени Господня"!..
   Точно плотина прорвалась. Въ синагогѣ поднялся невообразимый гвалтъ. Всѣ говорили разомъ, кричали, шумѣли. "Руссы" съ яростью нападали на "Турокъ", преимущественно на Менделя, осыпая ихъ бранью, упреками, колкостями. "Турки" защищались, тоже крича и ругаясь. Мендель пытался говорить, но ему не давали.
   Ночь уже давно наступила. Въ синагогѣ было темно, только блѣдный свѣтъ луны, пробивась сквозь туманныя окна, придавалъ движущимся фигурамъ какой-то фантастическій характеръ. Служка синагоги, низенькій замухрышка, переходилъ отъ одного прихожанина къ другому и, дергая слегка каждаго сзади за фалды длиннаго сюртука, бормоталъ жалобно съ огорченіемъ одни и тѣ же слова:
   -- М-ц.а. .й!.. Пора ужъ молиться майрэвъ! Давно пора!..
   Но его сердито отгоняли. Не до майрэва было.
   Вдругъ въ синагогу влетѣлъ запыхавшись Велвлъ, посланный Менделемъ на базаръ за новостями:
   -- Депеша! депеша!..-- воскликнулъ онъ, задыхаясь.
   Сутолоку и шумъ точно вихремъ снесло. Наступила глубокая тишина:
   -- Ге!.. битва!.. три дня продолжалась!.. Ге!.. Гуркэ!.. задыхался вѣстникъ.
   -- Говори: взяли Плевну?-- закричалъ почти съ яростью Михоэль.
   -- Нѣтъ!.. ге!.. Дубнякъ и еще одинъ городъ, взяли два города... Убито -- безъ счета... Три дня не переставали стрѣлять.. Написано, что русскихъ убито двѣ тысячи! Русскихъ!.. А турокъ., турокъ вѣрно въ десять разъ больше! Страсть! Сказано, безъ счета!..
   Извѣстіе произвело на всѣхъ подавляющее впечатлѣніе. Мендель, блѣдный, взволнованный, съ широко раскрытыми глазами стоялъ, подавшись впередъ, ловя съ трепетомъ каждое слово Велвеля. Вдругъ онъ выпрямился, метнулъ въ окружающихъ взглядомъ протеста и негодованія и закричалъ дрожащимъ голосомъ.
   -- Разбойники!! на вашу, на вашу голову пусть падетъ эта невинная кровь!!
   И выбѣжалъ изъ синагоги.
   Нѣсколько минутъ въ синагогѣ царила подавляющая тишина. Кружокъ медленно расплылся. Спорщики, съ опущенными головами, точно подъ тяжестью сознаваемой вины, разбрелись по сторонамъ. Только одинъ пробормоталъ:
   -- А онъ-то самъ? Не понимаю, чѣмъ онъ то правъ?..
   И, какъ бы въ отвѣтъ на общее настроеніе, съ амвона раздались слова вечерней молитвы съ ихъ будничнымъ заунывно-монотоннымъ напѣвомъ:
   -- "И О-онъ, Милосердый, проститъ грѣхъ и не уничто-о-о-житъ насъ!"...
  

VI.

   "Трехдневное сраженіе", о которомъ сообщалось въ расклеенныхъ на базарѣ телеграммахъ, кончилось взятіемъ русскими войсками Горнаго-Дубняка и Телята. Послѣ этого Плевна была окончательно блокирована, и армія Османа безнадежно отрѣзана отъ остальной турецкой арміи. Въ сдачѣ Плевны теперь никто -- за исключеніемъ "турокъ", конечно,-- не сомнѣвался. Газеты утверждали, что въ Плевнѣ никакихъ запасовъ нѣтъ и что болѣе нѣсколькихъ недѣль она не продержится. Съ напряженіемъ ожидали всѣ этой развязки, отъ которой зависѣлъ вопросъ о мирѣ или перемиріи. А между тѣмъ событія не торопились: проходили дни, недѣли, прошелъ весь октябрь, а Плевна, вопреки всѣмъ ожиданіямъ, не сдавалась. Томительное ожиданіе начало понемногу смѣняться сомнѣніемъ, стали раздаваться пессимистическія пророчества. Плевна выросла у всѣхъ въ глазахъ въ неприступную твердыню, а Османъ-паша пріобрѣлъ репутацію геніальнаго полководца.
   Послѣ своего перваго визита, Мендель иногда по вечерамъ навѣщалъ меня. Но визиты его были чисто "дѣловые". Убѣдившись, что я не "турокъ" и, вообще, не страстный политикъ, онъ, въ разговорѣ со мною, не отступалъ отъ фактической стороны газетныхъ сообщеній, не всегда ясныхъ для него своими терминами.
   Черезъ нѣсколько дней послѣ взятія Карса (5 ноября), когда въ газетахъ появилось подробное описаніе этого замѣчательнаго сраженія, ко мнѣ зашелъ Мендель. Пробормотавъ "Добрый вечеръ"! онъ подошелъ къ столу, у котораго я сидѣлъ, и, устремивъ на меня холодный, почти враждебный взглядъ, спросилъ преувеличенно вѣжливымъ тономъ:
   -- Вы, кажется, имѣете въ городѣ большое знакомство между панами. Не можете ли достать у кого нибудь изъ нихъ турецкій "листъ"?
   -- Турецкую газету? Да на что она вамъ?-- удивился я.
   -- Надо, отвѣтилъ онъ сдержанно.
   -- Да вы снимите пальто, садитесь...
   -- Благодарю васъ... некогда...-- отвѣтилъ онъ холодно и со сдержаннымъ нетерпѣніемъ,-- Такъ что же вы мнѣ скажете насчетъ турецкаго "листа"?
   -- Да право ужъ не знаю, что сказать вамъ... Я увѣренъ, что турецкой газеты ни у кого здѣсь не найдется,-- отвѣтилъ я.
   -- Почему же?-- спросилъ Мендель, недовѣрчиво взглянувъ на меня.-- Развѣ между панами нѣтъ такихъ, которые интересуются, серьезно интересуются политикой?
   -- Да зачѣмъ бы имъ понадобилась турецкая газета? продолжалъ я недоумѣвать.
   -- Да хотя бы затѣмъ, чтобъ и другую сторону выслушать! воскликнулъ онъ уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.
   -- Послушайте: да вѣдь для того, чтобы читать газету, надо знать языкъ. Кто же здѣсь знаетъ по-турецки?
   -- Какъ -- кто? я думаю, многіе знаютъ... Я былъ увѣренъ, что и вы знаете... Мнѣ говорили, что вы знаете и по французски и по нѣмецки.. Нѣтъ! говорите, что хотите, а безъ турецкаго "листа" вы правды не узнаете!-- закончилъ онъ энергично.
   Помолчавъ, онъ заговорилъ съ волненіемъ:
   -- Взяли Карсъ! Возьмутъ они спроста Карсъ! Конечно, была измѣна... говорить нечего! Но не могу понять, какъ допустилъ это Османъ-паша.
   -- Да, Господь съ вами, ребъ Мендель! Подумайте только, гдѣ Османъ-паша, и гдѣ Карсъ. Да не забудьте при этомъ, что Османъ осажденъ въ Плевнѣ...
   -- Xой! "осажденъ!" -- воскликнулъ Мендель, окончательно вспыливъ, и рѣзко махнулъ рукой.-- Что вы мнѣ толкуете. Точно неизвѣстно, что Османъ самъ не даетъ русскому войску двинуться съ мѣста!..
   И онъ вызывающе злобно взглянулъ на меня
   -- Скажите мнѣ, ребъ Мендель,-- заговорилъ я совершенно спокойно, послѣ минутнаго молчанія.-- Почему вы такой врагъ Россіи?
   Мендель нисколько не удивился моему вопросу, но отвѣтилъ не сразу. Онъ сѣлъ и съ минуту просидѣлъ неподвижно.
   -- По правдѣ сказать,-- заговорилъ онъ полузадумчиво,-- я не вижу, за что мнѣ быть ей другомъ... Добро, что-ли, я отъ нея видѣлъ?.. Да если хотите, я ей совсѣмъ не врагъ...
   -- Какъ же не врагъ, если вы желаете побѣду турку.
   -- А-а, видите, это совсѣмъ другое дѣло! Это-не касается ни дружбы, ни вражды. Если-бъ я видѣлъ что "Руссъ" правъ, я бы за него стоялъ точно такъ же, какъ я теперь стою за турка. Не забудьте, что тутъ кровь рѣками льется, дѣло не легкое, не шуточное. Нельзя тутъ думать о дружбѣ или враждѣ...
   -- Но, ребъ Мендель, неужели васъ ничто не связываетъ съ народомъ, съ которымъ вы живете въ одной странѣ?-- продолжалъ я настаивать.
   Мендель посмотрѣлъ на меня съ недоумѣніемъ, какъ бы не понявъ моего вопроса:
   -- Связываетъ?.. Что меня можетъ связывать съ нимъ?
   -- Послушайте,-- заговорилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.-- Ну, скажите сами, какая можетъ быть связь между мною и ими? Я ужъ не говорю о томъ, что я еврей, а они "гоимъ" {Гой -- (по древне-евр. народъ): иновѣрецъ.}, а вообще... Ну, вотъ, я дамъ вамъ примѣръ, примѣръ не далекій: вы сами... Я думаю, вы не обидитесь за прямое слово. Скажу вамъ откровенно: я смотрю на васъ, какъ на... "гоя". Еврей, который брѣетъ бороду, ѣстъ "трэфъ", "открыто переступаетъ законы субботніе",-- что тутъ толковать!-- такой еврей уже -- не еврей! А между тѣмъ, смотрите, съ вами у меня есть какая-то связь, съ вами я могу говорить, я васъ понимаю и вы меня понимаете. Почему? Потому, что у васъ тоже есть духовная жизнь. Такая, иная, правильная, ложная,-- но есть! Ну, а съ "ними", какая у меня можетъ быть связь? Съ кѣмъ?-- спрашиваю васъ. Съ мужикомъ, у котораго жизнь начинается въ свиномъ хлѣвѣ и кончается въ кабакѣ? Или съ бариномъ, который ничего больше не знаетъ и знать не хочетъ, какъ хорошій обѣдъ, красивое платье и -- извините меня,-- красивую "нкевэ" (самка)? Боже мой! Да они мнѣ чужды, какъ вотъ этотъ столъ!
   -- А съ другой стороны,-- продолжалъ онъ медленнѣе, съ легкой иронической усмѣшкой на губахъ.-- Съ другой стороны, я прекрасно понимаю, что и "они" не могутъ меня считать особенно близкимъ родственникомъ. Ну, что я въ самомъ дѣлѣ за человѣкъ, если меня зовутъ Мендель, а не Иванъ, если я свинины не ѣмъ, если я ношу длинный сюртукъ! Конечно, я хуже худшаго!..
   Онъ презрительно мотнулъ головой и горько усмѣхнулся.
  

VII.

   28 ноября была, наконецъ, взята Плевна. Я узналъ объ этомъ на слѣдующій день, часа въ три, изъ расклеенныхъ на улицахъ телеграммъ. Я поспѣшилъ домой. Мнѣ хотѣлось видѣть, какое впечатлѣніе произвело это извѣстіе на Менделя. Я почему-то былъ увѣренъ, что ему уже все извѣстно.
   Я ошибся. Мендель еще ничего не зналъ. Засталъ я его въ самомъ разгарѣ занятій. Онъ и двое изъ шести его учениковъ, сильно раскачиваясь и размахивая руками, выкрикивали -- всѣ трое сразу -- то съ глубокимъ, безнадежнымъ отчаяніемъ, то съ торжествомъ побѣдителей, текстъ какого-то талмудическаго "иньена" (нѣчто въ родѣ "главы"). Остальные ученики, тоже раскачиваясь, молча слѣдили за читаемымъ, по раскрытымъ фоліантамъ. Повидимому, "иньенъ" былъ трудный, замысловатый, съ обычными талмудическими недомолвками, иносказаньями, намеками. Ученики рѣшительно ничего не понимали и были измучены до крайней степени. Ихъ блѣдныя худыя лица были покрыты потомъ, въ глазахъ свѣтилось недоумѣніе загнаннаго до изнеможенія животнаго. Мендель казался еще болѣе измученнымъ. Его желтое, какъ воскъ, лицо и помутившіеся глаза выражали крайнюю степень утомленія, близкаго къ обмороку. Всѣми силами души, всѣмъ тѣломъ, и руками и глазами и голосомъ, старался онъ растолковать ученикамъ смыслъ "иньена",-- но все было напрасно. Отъ напряженія и собственнаго крика дѣти какъ бы ополоумѣли, потерявъ всякую способность что-либо понимать. Механически подхватывали они слова Менделя и выкрикивали ихъ съ страстнымъ отчаяніемъ. Какъ кони, завязнувшіе въ топи, порываются подъ ударами бича, не двигаясь съ мѣста, такъ порывались несчастныя дѣти подъ выкриками Менделя.
   Картина была ужасная.
   Когда я вошелъ, Мендель какъ-то сразу, рѣзко оборвалъ свой безпрерывный крикъ, глубоко-глубоко вздохнулъ, точно кашлянулъ и отеръ вспотѣвшее лицо рукавомъ рубашки (онъ былъ, по обыкновенію, безъ сюртука).
   -- Нѣтъ ли чего новаго?-- обратился онъ ко мнѣ слабымъ голосомъ полнаго изнеможенія.
   Признаюсь, я не рѣшился огорошить этого измученнаго человѣка извѣстіемъ, которое должно было сильно его поразить. Я неопредѣленно покачалъ головой. Мендель удовлетворился этимъ безмолвнымъ отвѣтомъ. Онъ опять глубоко вздохнулъ, широко раскрывъ ротъ, какъ задыхающійся, и прошепталъ съ горечью.
   -- Безъ силъ я съ ними сегодня остался! Не хотятъ понять -- и конецъ!..
   И, быстро повернувшись къ ученикамъ, онъ опять раскачался и закричалъ нараспѣвъ.
   -- Ну-у-у! Еще-е ра-а-азъ! "То-ону рабо-о-ононъ"!! {"Поучали раввины". Такъ начинается большая часть талмудическихъ "иньеновъ".}.
   И онъ снова потащилъ на буксиръ несчастныхъ ребятишекъ.
   Не прошло и десяти минутъ послѣ моего прихода, какъ вошелъ ребъ Михоэль. Злѣйшій и самый сильный противникъ Менделя въ "политикѣ", онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ его лучшимъ другомъ и близкимъ родственникомъ. Люди одной профессіи, однихъ умственныхъ, духовныхъ и матеріальныхъ интересовъ, они имѣли помимо "политики" много точекъ соприкосновенія и не проходило дня, чтобы одинъ изъ нихъ не заходилъ къ другому. Мендель не обратилъ поэтому никакого вниманія на приходъ Михоэля. Но мнѣ съ перваго взгляда ясно было, зачѣмъ онъ пришелъ...
   Михоэль медленно и тихо вошелъ въ комнату, проговорилъ не громко "доброе утро" и не спѣша опустился на скамейку. Лицо его было спокойное и имѣло самое будничное выраженіе, съ оттѣнкомъ обычной грусти. Посидѣвъ минуты двѣ на мѣстѣ, онъ поднялся и медленно, лѣниво подошелъ къ столу. Заглянувъ въ одинъ изъ раскрытыхъ фоліантовъ, онъ многозначительно поднялъ брови и усмѣхнулся.
   -- А-а, вотъ гдѣ вы стоите!-- проговорилъ онъ сочувственно.-- Мѣстечко знакомое! Трясина хорошая, чтобъ ее никакой добрый еврей не зналъ! Въ прошломъ году я съ моими ослами простоялъ недѣлю цѣлую на этомъ "иньенѣ".
   -- Изъ силъ, изъ силъ выбился я съ ними!-- заговорилъ Мендель.-- Лошадиныя головы! чистые гоимъ! Самой простой вещи не вдолбить имъ въ голову.
   Михоэль сочувственно покачалъ головой, отошелъ отъ стола и, разнявъ сзади фалды сюртука, сѣлъ на скамейку.
   -- А мнѣ казалось, что у Лейзера острая головка,-- произнесъ онъ, указывая на одного изъ учениковъ.
   -- А! лучше ужъ не говори о нихъ! Острая головка -- тупая головка! Тутъ ни острыхъ, ни тупыхъ нѣтъ. Чурбаны и больше ничего!..
   -- Кстати,-- перебилъ его спокойно Михоэль.-- Слышалъ ты новость: Плевна взята...
   Мендель вздрогнулъ, какъ отъ удара, рванулся съ мѣста и остался сидѣть съ устремленнымъ на Михоэля испуганнымъ взглядомъ, полнымъ недоумѣнія, вопроса.
   -- Что ты говоришь! Ты съ ума сошелъ!-- воскликнулъ онъ.
   Это восклицаніе и растерянный взглядъ Менделя какъ бы еще больше успокоили Михоэля. Онъ полѣзъ въ карманъ, вытащилъ табакерку, взялъ изъ нея большую понюшку и, глядя въ землю, заговорилъ грустно и нѣсколько наставительно.
   -- Да, другъ мой... Плевну взяли. То-есть, не одну Плевну: Османъ паша сдался въ плѣнъ со всѣмъ своимъ войскомъ въ 40,000 человѣкъ и сдалъ городъ... Вотъ тебѣ, мой другъ, короткая рѣчь,-- закончилъ онъ, поднявъ голову и взглянувъ на Менделя.
   Мендель казался ошеломленнымъ этой "короткой рѣчью". Онъ перевелъ на меня свой недоумѣвающій взглядъ, какъ бы требуя защиты, опроверженія. Но я могъ только подтвердить слова Михоэля.
   -- Какъ!.. Вы?.. вы тоже знали объ этомъ?-- воскликнулъ онъ.-- Откуда?.. Въ "листѣ"?..
   -- Нѣтъ, изъ телеграммы...
   -- Изъ телеграммы? гдѣ... на базарѣ?..
   И онъ быстро поднялся и началъ поспѣшно надѣвать сюртукъ.
   -- Стой, не лети.-- Я тебѣ сюда принесъ "добрую вѣсть",-- остановилъ его спокойно Михоэль и, понюхавъ смачно табаку, вытащилъ изъ-за пазухи сѣрый листокъ, сложенный вчетверо. Передавъ его Менделю, онъ отошелъ въ сторону, подошелъ къ полкѣ, на которой лежала куча растрепанныхъ книгъ и рукописей, вытащилъ оттуда тетрадку, мелко исписанную дугообразными строчками,-- лекція каббалы какого-нибудь "цадика" {Праведника-чудотворца.} -- сѣлъ въ сторону и принялся читать, рѣшивъ, повидимому, на время совершенно забыть о Менделѣ.
   Послѣдній нервно развернулъ листокъ, впился въ него тѣмъ внимательнымъ взглядомъ, который бываетъ лишь при особенно сильномъ волненіи. Что-то страдальческое, растерянное, недоумѣвающее было на его лицѣ. Съ одной стороны, телеграмма категорически, ясно свидѣтельствовала объ окончательномъ пораженіи турокъ. Но, съ другой стороны, это было такъ неожиданно и такъ шло въ разрѣзъ со всѣми взглядами и чаяніями Менделя, что онъ не могъ вѣрить этому. Нѣсколько разъ порывался онъ заговорить, взглядывая то на меня, то на Михоэля, но молча возвращался опять къ листку.
   Наконецъ, онъ задумался и остался сидѣть неподвижно, съ опущенной головой, со сморщеннымъ лбомъ, какъ бы стараясь что-то припомнить.. Лицо его постепенно становилось спокойнѣе и съ него сходило выраженіе растерянности. Вдругъ, у Менделя глаза широко раскрылись, лобъ совершенно разгладился. Онъ поднялъ голову, оглянулся кругомъ съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ; взглянулъ на Михоэля, взглянулъ на меня, на телеграмму -- и сильно вздрогнулъ, какъ отъ неожиданнаго прикосновенія къ чему-то холодному. Глаза его заискрились и въ нихъ появилось совершенно новое для меня выраженіе: строгое, серьезное, холодное, почти аскетичное... Точно Мендель сбросилъ съ себя какой-то кошмаръ, точно онъ рѣшилъ трудную задачу.
   Посидѣвъ съ полчаса надъ рукописью и считая, повидимому, что Мендель уже имѣлъ достаточно времени, чтобы освоиться съ содержаніемъ телеграммы и успокоиться,-- Михоэль придвинулъ къ столу табуретку, усѣлся противъ Менделя, устремилъ на него пристальный взглядъ и спросилъ не громко, спокойно и настойчиво:
   -- А теперь, Мендель, скажи мнѣ, что ты обо всемъ этомъ думаешь?
   Мендель не сразу отвѣтилъ. Посидѣвъ еще полминуты неподвижно, онъ перевелъ свой холодный спокойный взглядъ на Михоэля и проговорилъ такъ же не громко и такъ же настойчиво:
   -- Ну, а ты, Михоэль, что объ этомъ думаешь?...
   Михоэль, совершенно не ожидавшій ни такого спокойствія, ни такого отвѣта, сразу даже нѣсколько смутился. Затѣмъ онъ, повидимому, разсердился на упорнаго противника. Неужели и этотъ фактъ не убѣдилъ его, не открылъ ему глаза? Неужели онъ собирается продолжать свою старую пѣсню?
   -- Сумасшедшій!-- воскликнулъ онъ съ раздраженіемъ.-- Надо же быть сумасшедшимъ, чтобы говорить, какъ ты! Тебѣ и этого мало? Какихъ еще "знаменій и чудесъ" тебѣ надо?!
   Окрикъ этотъ не только не смутилъ, но, какъ будто, еще больше успокоилъ Менделя, и онъ заговорилъ съ грустной улыбкой.
   -- Если-бъ кто услышалъ, какъ ты горячишься, то могъ бы подумать, что Всевышній, раньше, чѣмъ предать Плевну въ руки Руссу, до-олго съ тобою совѣтовался и сдѣлалъ это только по твоему настоянію... Все хорошо, мой другъ, все прекрасно, но, скажи мнѣ, ты-то здѣсь какой сватъ?!...
   -- Э-э, перестань болтать глупости!-- разсердился Михоэль.-- Это твоя обычная манера: нечего тебѣ сказать, ты начинаешь морочить голову чортъ знаетъ чѣмъ. Мы теперь не въ синагогѣ, можно говорить просто, по-человѣчески.
   -- Я и говорю по-человѣчески и не морочу тебѣ головы,-- остановилъ его Мендель,-- Я хочу только указать тебѣ на одну точку...
   -- На какую точку?...
   -- На корень дѣла...
   Онъ нѣсколько выпрямился и продолжалъ медленно и многозначительно:
   -- Ты хочешь, чтобы я призналъ, что Руссъ выигралъ, а Турокъ проигралъ? Ну... хорошо, признаю! Но не забудь, что "Левъ млохимъ в'соримъ б'ядъ Гашемъ" (сердце государей и начальниковъ въ руцѣ Божіей), не забудь еще, что "Эйнъ одомъ нэйкэфъ зъ эцбоэ милмато имъ ш'гаю махризнъ оловъ милмайло" (здѣсь, внизу, человѣкъ пальцемъ не ударитъ безъ того, чтобы объ этомъ не было предопредѣлено свыше).
   Послѣднюю популярную талмудическую сентенцію Мендель произнесъ громко, сухо, монотонно, вкладывая въ нее, такимъ образомъ, особое значеніе.
   Михоэль, наконецъ, понялъ на какую "точку" указывалъ ему Мендель.
   -- Ну, это... объ этомъ и говорить нечего... это понятно... Кто этого не знаетъ!... Но... но говорится же не объ этомъ!...-- пробормоталъ онъ, на половину протестующе, на половину примирительно,
   -- Нѣтъ! именно объ этомъ и говорится:-- повторилъ настойчиво Мендель и, обернувшись ко мнѣ, продолжалъ:
   -- Вотъ вы читаете "листъ", вы знаете, что весь міръ, государи и князья, полководцы и министры, изъ себя выходятъ, "горы съ корнемъ выворачиваютъ", чтобы поставить на своемъ. Но -- будьте увѣрены!-- никто изъ нихъ, ни Бикисфелдъ, ни Бисмаркъ, ни Гуркэ, ни Османъ-паша не измѣнятъ хода вещей даже на "нить волоса". Какъ предопредѣлено, такъ и сбудется!...
   Михоэль сидѣлъ молча съ выраженіемъ недоумѣнія Такого оборота онъ не ожидалъ и нѣсколько растерялся. Доставъ табакерку, онъ поспѣшно раскрылъ ее, поспѣшно досталъ двумя пальцами большую понюшку, быстро втянулъ ее въ носъ и даже причмокнулъ и вздрогнулъ отъ ѣдкаго удовольствія. Эта операція прояснила его мысли и онъ заговорилъ спокойно и примирительно:
   -- Что мнѣ сказать тебѣ, Мендель? Что я могу тебѣ сказать? Конечно, ты правъ! "Эйнъ одомъ нэйкэфъ".. конечно "эйнъ одомъ нэйкэфъ"! "Предопредѣлено",-- конечно, "предопредѣлено"! Но -- почему предопредѣлено, вотъ вопросъ! Если Господь послалъ побѣду Руссу, а не Турку -- значитъ...
   -- "Нисторимъ даркэй Элойкимъ!" (сокрыты пути Господни) перебилъ его сентенціозно Мендель.-- А если хочешь доискиваться причинъ, то вспомни, что въ русской арміи находятся тысячи сыновъ еврейскихъ, невинная кровь которыхъ льется рѣкой. Надъ ними, можетъ быть, сжалился Господь, пославъ побѣду Руссу.
   -- Да... въ турецкой арміи нѣтъ евреевъ...-- согласился упавшимъ голосомъ Михоэль.
   -- И еще вотъ что,-- продолжалъ Мендель задумчиво, почти мечтательно.-- Кто можетъ знать!... Вѣдь возможно и то, что если "Исмоэль" упадетъ, а "Эйсевъ" подымется -- тогда именно и придетъ спасеніе Израилю и придетъ Мессія...
   Понявъ другъ друга, оба товарища опять сошлись на старой почвѣ фатализма и узкаго націонализма; они почувствовали себя въ родной атмосферѣ, въ которой выросли и воспитались. Война, какъ событіе изъ ряду вонъ выходящее, на одинъ моментъ наэлектризовала Менделей и Михоэлей, заставила ихъ выйти изъ своей средневѣковой пещеры и забыть на мгновеніе о центрально-универсальной роли еврейской націи. Но подобное настроеніе должно было кончиться вмѣстѣ съ войной, вызвавшей его.
   Михоэль поднялся и съ минуту простоялъ молча.
   -- Вечеромъ придешь на "асифе" (сходку) по поводу "миквэ" (бассейнъ для очищенія)?-- спросилъ онъ
   -- Конечно, въ 9 часовъ?
   -- Да. Но раньше зайди въ "Малую Синагогу", тамъ соберется общество "Машкимэ-кумъ" ("торопящіеся встать").
   -- Надо будетъ и насчетъ "Шадара" {Начальныя буквы словъ: "Шліахъ д'рабононъ" (посланецъ раввиновъ) -- разъѣзжающій по городамъ чтецъ лекцій каббалы какого-нибудь цадика-каббалиста.} поговорить. Позоръ и грѣхъ! Ужъ годъ, какъ его не было! Чтобы нельзя было собрать денегъ и выписать его! Ужасъ!-- проговорилъ съ сокрушеніемъ Мендель.
   -- Да-а,-- согласился, вздохнувъ Михочль.
   И молча, кивнувъ намъ головой, онъ вышелъ.
   Мендель проводилъ его глазами до дверей, быстро повернулся къ столу, скользнувъ по мнѣ холоднымъ взглядомъ, и произнесъ рѣшительно, почти торжественно.
   -- Ну, дѣтки мои! теперь надо взяться какъ слѣдуетъ за "иньенъ". Его понять не трудно, надо только вникнуть! Надо вни-икнуть!...
   И, положивъ обѣ руки на пушистые, сѣрые листы большого фоліанта, онъ провелъ по нимъ какъ-то мягко и нѣжно, глубоко вздохнулъ и произнесъ рѣшительно:
   -- Ну! возьмитесь!...

-----

   Мое знакомство съ Менделемъ рѣзко оборвалось. Онъ пересталъ ко мнѣ захаживать, замѣтно избѣгалъ меня и при случайныхъ встрѣчахъ отворачивался.
   Вскорѣ я перешелъ на новую квартиру, а черезъ нѣкоторое время совсѣмъ оставилъ В...
  
   1892
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов