Арена Эммануэль - Последний бандит

Последний бандит

Рассказ Э. Арена

Все лето Аяччио спит в жарких лучах солнца. В полдень ни души на его улицах, на пожелтевших тротуарах, где местами падает убогая тень от навесов кафе. Лишь изредка пройдет под огромным зонтиком, вытирая платком вспотевшее лицо, какой-нибудь смельчак-прохожий, которого выгнало на улицу неотложное дело; окна домов герметически закрыты; у дверей лавок растянулись изнывающие от жары собаки, а в гавани, где ничто не шелохнется, неподвижное море блестит и переливается золотом. В городе мертвая тишина, нарушаемая только жужжанием мух да боем часов на казарменной вышке; изредка раздастся ленивое громыхание тележки, поливающей пыльные улицы, и снова все смолкнет.

Лишь к пяти часам город стряхивает свое оцепенение; чиновники выходят из контор, а дети из школы, и ветерок с моря начинает тихонько колыхать вершины апельсинных деревьев. Это самое приятное время дня; хорошенькие женщины выходят гулять, за ними кавалеры; террасы кафе оживляются; на площади и главной улице -- целая процессия светлых туалетов и соломенных шляпок. Внизу, в гавани, рыбачьи лодки поднимают паруса; на углах улиц парод толпится вокруг продавцов холодной воды или слушает, с присущей южанам страстью к музыке, какой-нибудь избитый вальс, наигрываемый механическим пианино.

В этот всегда оживленный и шумный час, в один из первых дней прошлого лета, по городу разнесся слух, настолько интересный, что вмиг кафе, гулянье и площадь опустели; все бросились на дорогу, ведущую в Бастию, и скоро собралась огромная толпа, выстроилась по обеим сторонам дороги; чтобы лучше видеть, влезали на деревья, заборы; всюду слышались слова: "Арестовали бандита!" и каждый по-своему рассказывал историю вновь прибывавшим.

Бандит, разумеется, был никто иной, как знаменитый своими похождениями Тито Белуомо, который годами ускользал от преследования, наводя ужас на страну, презирая жандармов. Он кончил тем, что попал в засаду; его выследили, окружили; он бешено защищался, убил одного жандарма, ранил двух; потом, увидя старого Негрони, ефрейтора, который в него прицеливался, он сделал ему знак остановиться, далеко отбросил от себя револьвер, в котором еще оставался один заряд, и сдался. Эта последняя подробность особенно удивляла всех и каждого. Тито сдался, когда оставалась еще одна пуля!.. И перед стариком Негрони, храбрым, конечно, но таким неповоротливым!.. Никто не хотел верить, и не было конца спорам п разглагольствованиям.

Вдруг водворилось молчание; несколько голосов крикнуло: "Вот они! Вот они!" Показался кортеж. Впереди конные жандармы, за ними солдаты, а посреди них, со скрученными на спине руками, высоко подняв красивую львиную голову с загорелым лицом, уверенной походкой шел Тито Белуомо, пойманный бандит, в длинном шерстяном колпаке на голове, какой носят корсиканские крестьяне, в несколько потертой коричневой бархатной одежде с красным поясом, в длинных запыленных штиблетах.

Он шел бодро, молодцом, и смотрел на толпу с презрением, толпа на него -- с тем почтением, которое она всегда питает к людям, отмеченным смертью. Песенка бандита, разумеется, была спета. С тех пор, как его имя приобрело печальную известность, ему обыкновенно приписывались все преступления. Как только в Аяччио узнавали о каком-нибудь убийстве, виновники которого оставались не обнаруженными, каждый повторял одно и то же: "Тьфу, пропасть!.. Пока не поймают этого Белуомо!"... и т. д.

Тогда поднимался на ноги весь отряд жандармов, но каждый раз экспедиция оканчивалась неудачей и каждый раз платился жизнью какой-нибудь бедняга жандарм. Суд в Бастии давно уже заочно присудил бандита к смерти. И вот, он дал себя поймать!.. Да, его песенка, несомненно, спета. Теперь, когда прошло волнение первых минут, со всех сторон раздавались крики, и поднялась такая давка, что конвой с трудом сдерживал напиравших. Толпа приветствовала радостными восклицаниями жандармов, и среди хаоса голосов, целого облака пыли, кортеж вступил в город, где все окна были унизаны женскими головами, тогда как у порога лавок торговцы становились на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Когда кортеж поравнялся с тюрьмой, в маленьком окне одного из соседних домов, населенных бедняками, на самой вышке, в пятом этаже, раздался раздирающий крик, на мгновение покрывший шум на улице. Одновременно с криком по залитой солнцем стене мелькнула сверху вниз какая-то тень, и на тротуар упало тело женщины; ближайшие в толпе засуетились вокруг нее, но ее падение -- простой случай в сравнении с великим событием дни -- не отвлекло всеобщего внимания, сосредоточенного на интересном арестанте. В живом человеческом потоке произошло на минуту маленькое замешательство; кое-кто спрашивал соседа, не отводя глаз от входа в тюрьму: "Что там такое?" и ему отвечали мимоходом: "Несчастный случай; женщина слишком вывесилась из окна..." Несчастную уже подняли, некоторые предложили снести ее наверх, но каково было изумление всего дома, когда в этой окровавленной фигуре без признаков жизни, с синевато-бледным лицом узнали дочь старого Негрони, Мадлену -- его единственную дочь!

II.

Все в околотке хорошо знали маленькую Мадлену. Ее видели ребенком, потом девочкой-подростком с скромно потупленными глазами и застенчивой улыбкой; наконец, она стала красивой девушкой, и ее кроткое бледное личико приняло серьезное выражение, которое к ней чрезвычайно шло. Большие, очень темные глаза ее составляли резкий контраст с белокурыми волосами, и во всей ее маленькой фигурке было много грации и природного изящества, свойственного корсиканским девушкам. В детстве она потеряла мать, и несчастье сделало ее серьезной не по летам. Она взяла на себя управление всем домом -- двумя маленькими, скудно обставленными комнатами, и под ее деятельными руками они всегда блестели чистотой, так же, как костюм старого Негрони, самого аккуратного и щеголеватого во всей бригаде.

И как он любил свою малютку! Не было ничего трогательнее их прощанья утром, когда он шел на службу; каждый раз он делал эго так, как будто уезжал в дальний путь. А вечером, когда, пообедав, они шли к морю подышать воздухом, он -- чопорный и важный, она -- улыбаясь на поклоны соседей, как был горд и счастлив старик ефрейтор!

Давно уже, однако, они не выходили вместе на свою вечернюю прогулку. Мадлена была больна, никто не знал чем. Их вечера проходили теперь за рабочим столом; старик курил свою трубочку, она шила для городских портних, отрываясь от работы только изредка, чтобы подойти к окну и с минуту постоять у него, отдаваясь внезапно нахлынувшим грёзам, а кумушки внизу говорили, сострадательно покачивая головой, при виде ее похудевшего личика:

-- Наверное у бедняжки какое-нибудь сердечное горе!..

К этому предположению пришел наконец и старик Негрони. Только сердечное горе могло быть у его девочки, это очевидно. Он спросил ее, она покраснела и не ответила. Потом, когда однажды он снова принялся нежно расспрашивать ее своим грубым голосом, она сказала ему, что он угадал, что действительно она любит вот уже несколько месяцев.

Успокоенный ефрейтор продолжал уже весело:

-- Ну, так это можно уладить, мне кажется?

-- О, нет, -- ответила Мадлена.

Лицо старика омрачилось.

-- Он, может-быть, слишком богат для нас? -- спросил он.

-- Да, слишком богат, эго верно, -- торопливо подтвердила молодая девушка.

-- А как его зовут?

-- Не могу сказать...

-- Даже мне?..

-- Вам менее, чем кому-либо, -- прибавила Мадлена, смеясь несколько принужденным смехом.

Старик не настаивал, и хорошо делал: Мадлена любила бандита, того самого Тито Белуомо, который наполнял Корсику своими легендарными подвигами, и о злодеяниях которого отец так часто рассказывал ей по вечерам.

Они познакомились в Бастеллике, горной деревушке, где ежегодно летом молодая девушка проводила один месяц у своей старушки -- тетки. Их любовь началась, как идиллия. В одну из своих длинных прогулок по лесу Мадлена увидела, как в сказке, выбежавшего из чащи молодого человека, бледного, с сверкающими глазами, окровавленным лбом и дымящимся ружьем в руке. Увидя молодую девушку, он смущенно остановился, но через минуту быстро проговорил, задыхаясь:

-- Ни слова!

Затем он бросился в лес, вправо от тропинки.

Минуту спустя из чащи показались жандармы. Они узнали дочь ефрейтора и с коротким поклоном, задыхаясь от бега, крикнули ей:

-- Он не проходил здесь?

-- Кто такой?..--спросила она, вся дрожа.

-- Бандит... Тито Белуомо... Мы с утра преследуем этого бездельника!.. И мне кажется, -- сказал один из жандармов: -- что мой заряд попал!

-- Ах, Боже!.. -- воскликнула молодая девушка: -- это был бандит!..

Спохватившись, она указала пальцем на просеку:

-- Да, да, -- сказала она: -- я его видела... только-что... молодой человек, брюнет, не правда ли, очень бледный, с окровавленным липом?..

-- Ага!.. -- весело сказал жандарм: -- я в этом был уверен!

-- Он повернул туда, видите?.. туда, все прямо... по тропинке... О, он недалеко... Вы его наверное догоните!..

Ободренные этой перспективой, жандармы возобновили охоту; в две минуты они исчезли.

Тогда Тито вышел из леса и несмело приблизился к молодой девушке, которая вся дрожала от волнения.

-- Благодарю вас, -- сказал он. -- Я знаю, кто вы, я слышал ваше имя... Вы дочь старого Негрони, которого я однажды ранил. Знали вы это?

-- Знала, -- сказала молодая девушка.

-- Ах! -- воскликнул бандит: -- и я ничем не могу отплатить вам, увы!.. Но кто знает... Помните только, что в горах у вас есть друг... Прощайте...

-- Но, -- застенчиво сказала Мадлена: -- вы, кажется, ранены?

-- О, это ничего не значит, -- с принужденной улыбкой отвечал Тито своим звучным голосом, -- Это ничего, бывало и хуже...

И, дружески откланявшись ей, по обыкновению корсиканцев, красивым жестом руки, он скрылся в лесной чаще. Мадлена оставалась на том же месте, глубоко потрясенная. Солнце заходило за лесом, бросая последние косые лучи на лужайку, где снова водворилась тишина. Молодая девушка спрашивала себя, не сон ли она видела.

III.

По возвращении в деревню она никому не сказала ни слова о своей встрече, а на другой день почему-то вернулась на лужайку; явился почему-то туда и Тито, бледный, больной. С минуту они стояли друг против друга, смущенные, не зная, что сказать. Мадлена заговорила первая:

-- Вы больны? -- сказала она.

-- Да, -- отвечал он, -- Кажется, серьезно... -- и принужденно шутливым тоном прибавил: -- меткий стрелок этот Барбона! Несомненно, лучший во всей бригаде...

Но молодая девушка, казалось, его не слышала; она задумчиво смотрела вдаль.

-- Что за жизнь! -- шепнула она, наконец.

Тито взволнованно посмотрел на нее:

-- Вы меня жалеете, -- сказал он. -- Вы правы... Это не жизнь! Когда-нибудь Барбона прицелится лучше, и всему конец...

-- Не хорошо так говорить, -- отвечала Мадлена, дивясь сала своей смелости. --Совсем не все кончено, и если бы вы только захотели!..

-- Говорите! -- воскликнул он. -- Я готов на все...

Они уселись друг возле друга, в тени, под навесом лесного домика. Стоял жаркий солнечный день; под безоблачной синевой неба, в этом лесу с таинственным шелестом деревьев, все листья тянулись к солнцу, будто влюбленные; мошки с золотистыми или голубыми головками и с прозрачными крылышками стрекозы пролетали, жужжа; в торжественном молчании природы чувствовался мощный пульс донельзя напряженной жизни; ни звука кругом, кроме отдаленного зова пастухов, собиравших свои стада, да в кустарнике -- тяжелого дыхания Паллучио, собаки бандита, которая, всегда настороже, бегала взад и вперед, нюхая воздух и от времени до времени поглядывая на хозяина своими большими преданными глазами.

Так они встречались каждый день. Мадлена говорила ему о новой жизни, далеко-далеко, где его никто не знает, говорила, что его ждет потом -- возвращение в Корсику после долгих лет, когда все забудут или простят его проступки.

Она брала на себя все хлопоты; она найдет деньги, она устроить отъезд из Аяччио ночью, на Марии-Анне, бриге, капитаном которого состоит ее кузен Санвито.

-- Но главное, -- повторяла она, улыбаясь: -- вы будете благоразумны!.. Старайтесь, чтобы о вас больше не говорили!..

Он обещал, давал клятвы, особенно когда она грустно прибавляла:

-- Это меня так огорчило бы, -- если б вы знали!..

Когда ее вакации кончились, и она вернулась в Аяччио, в свою маленькую комнату под крышей, она впервые почувствовала себя одинокой, и это открытие ее испугало. Она не знала теперь, что делать с своим временем, дни ей казались необыкновенно длинными; особенно в обычный час их ежедневных встреч на нее нападала такая тоска, что она нередко плакала...

IV.

Порою они виделись и теперь, но ценою каких треволнений, каких опасностей! Пастушок, приносивший через день в город сочные бастелликские сыры -- броччии, был родственник Тито; еще ребенок, он любил бандита той слепою преданностью, которую можно встретить только в странах, где, кажется, сильнее бьются сердца. Он предупреждал молодую девушку, назначал ей час, место. Она шла, не колеблясь. Чаще всего эго было под самым городом, близ фонтана Асиретто. Пастушок стоял на страже, не переставая пасти своих коз. Они, всецело отдавшись своим мечтам, забывая об опасности, говорили о близком его отъезде.

Однако, нужно было на что-нибудь решиться, спешить. Появления бандита близ города были уже замечены. Однажды вечером, разговаривая с дочерью, Негрони с сияющим лицом сказал ей:

-- Кажется, скоро будут новости...

-- Что именно, отец?

Ефрейтор таинственно шепнул:

-- Напали на след Белуомо. Его видели на Сартенской дороге, недалеко от Асиретто... Мы готовимся к облаве....

И, заметив, что молодая девушка побледнела, продолжал, потирая себе руки:

-- Ну, ну, не бойся... У меня еще верный глаз, твердая рука... И потом, видишь ли, все эти негодяи, когда они видят перед собой настоящих людей, они мигом сдаются, ручаюсь тебе!..

-- Они также люди, -- тихо проговорила Мадлена.

-- Люди! Они -- люди! -- воскликнул старый солдат, ударяя по столу кулаком. -- С ума ты сошла, Мадлена? Да если бы я мог, я перестрелял бы их всех, как собак, слышишь, как собак, не дав им времени опомниться!

И, возвращаясь к прежнему разговору, он продолжал:

-- Но я тебе говорю, он от нас не уйдет!.. Это дело нескольких дней, может быть часов... И тогда, -- продолжал он с радостным смехом, беря в обе руки голову молодой девушки: -- тогда, если правительство справедливо, меня сделают вахмистром, мне дадут крест, и ты можешь выйти замуж за твоего богача... Что ты на это скажешь, девочка?

Что она на это скажет, несчастная! Она говорила себе, что время колебаний прошло, что нужно действовать. Завтра, как раз, она должна увидеться с Тито...

На другой день она рассказала ему вчерашний разговор с отцом и, вооружившись мужеством, отрывисто проговорила:

-- Нужно уехать... Все условлено... Я видела Санвито, он согласен... Бриг уходит в начале той недели... Будьте готовы... Накануне отъезда я пришлю пастуха... А когда вы будете далеко, -- прибавила она...

Она остановилась, притворяясь, что кашляет. Тито молча, с обожанием смотрел на нее, восхищаясь ее мужеством, понимал, каких усилий оно ей стоит. Видя, что она хочет продолжать, он остановил ее жестом и тихо сказал:

-- Довольно!.. Все, что вы будете говорить, бесполезно... Я не еду!

Мадлена содрогнулась от ужаса, и ее бледное личико вспыхнуло. она посмотрела ему прямо в лицо и, в этот решительный час вооружись всей своею энергиею, сказала, с силой сжимая его руку:

-- Это не серьезно? Говорите скорее, это не серьезно?

-- О! -- продолжал он: -- я хорошо знаю все, что вы можете мне сказать, но мое решение уже принято: я не уеду!

И забрав обе ее руки в свои, он заговорил еще тише:

-- Видите ли, Мадлена, не нужно требовать от человека невозможного... Я вам до сих пор повиновался... Для вас я забывал самые кровавые оскорбления, отказывался от единственного наслаждения моей бурной жизни, от мести, даже когда враг сам шел мне в руки... Слушайте, на днях я натолкнулся в лесу на уснувшего Барбона... Мне стоило только поднять валявшееся возле него ружье и... отплатить за мою рану... Я подумал о вас и прошел мимо. Вы мне велели быть добрым, я был добр; вы хотели, чтобы я прощал, я простил. Но, по крайней мере, вы были здесь, я вас видел. От взрывов отчаяния и вспышек гнева меня охраняли наши свидания, эти короткие минуты, изменившие мою жизнь!..

Мадлена слушала, вся замирая. Ей казалось, что это их свиданье будет последним, что они никогда больше не увидятся, и она хотела запечатлеть в своей памяти эти блаженные минуты...

Она молчала, не зная, что ответить, и чувствуя, что разрыдается на первом же слове. Он все сказал, и теперь их молчание и замешательство напоминали первое время их встреч. Когда надо было расстаться, Тито, чтобы ее успокоить, принял беззаботный вид, и его голос звучал почти весело:

-- Не мучьтесь так, -- говорил он. -- Жандармы, в сущности, не так свирепы, как вы думаете. И, наконец, ведь эго не первый раз.

Он улыбнулся какому-то воспоминанию:

-- Они хотят отдать мне визит, который я как-то на- днях сделал им в Аяччио...

-- В Аяччио! Вы!.. -- с ужасом воскликнула Мадлена.

Она не смеялась; на ее лице застыло выражение мучительной тоски.

Вот до какого безумия он дошел! Он дошел до того, что шутил с опасностью, заигрывал со смертью, которая так давно его подстерегала! У молодой девушки мелькнуло внезапное предчувствие близкого несчастья; ей представилось, что в какой-нибудь другой лунный вечер его узнают, убьют на ее глазах! Она уже видела, как его шрам на лбу раскрывается, как кровь снова заливает его бледное лицо...

Она вся дрожала.

-- Мадлена! -- воскликнул он.

-- Нет, нет, -- говорила она... -- Я не хочу!.. Не хочу!.. Нужно ехать, умоляю, на коленях прошу, нужно ехать!

-- Никогда!.. -- бешено крикнул он. -- Пусть меня возьмут, пусть меня убьют, я вас не оставлю!.. Я предпочитаю -- поймите меня, умереть сразу от меткой пули, чем медленно издыхать, как собака, далеко от родины, далеко от вас!.. Кровь за кровь, я предпочитаю смерть, которая меня ожидает!..

Мадлена бросилась в его объятия, обезумев от всех пережитых волнений, давая наконец волю слезам, которые давно жгли ей душу.

-- Ну, -- сказала она, немного успокоившись: -- мы уедем вместе...

-- Уехать!.. Вы!..

Он с тоскою смотрел на нее, думая, что она помешалась.

-- Да, уехать, -- повторила она решительно. -- Это вас удивляет?.. Вы думаете, что моя жизнь была бы менее ужасна, чем ваша?.. Вы думаете, что со дня пашей разлуки и дли меня не начался бы ряд мучений, что вы одни страдали бы?.. Да, нужно уехать!.. Как часто я об этом думала!.. Но каждый раз я думала также об отце, таком старом, одиноком! Он так меня любит, видите ли вы, я так ему нужна!

Но ее решение было непоколебимо. В одну минуту она сделалась сильной, храброй; она закрывала глаза на будущее и думала только о печальном настоящем. Отец простит; он все узнает со временем и, может-быть, они когда-нибудь будут жить все вместе! она снова принялась приказывать, делать последние распоряжения:

-- Через два дня, решено!.. Завтра я увижу Санвито... Вы пришлите пастуха...

И, вырываясь из его объятий:

-- Прощайте! -- сказала она. -- И с сегодняшнего дня берегите себя. Моя жизнь в ваших руках...

И она убежала, торопясь достигнуть города до наступления ночи. Она была уже далеко, а бандит все еще не трогался с места, не слыша свистков пастуха, указывавших на что-то необычайное, не видя, что его Паллучио делал стойку, насторожив уши и громко фыркая. Тито не думал об этих вещах. Он смотрел на позолоченное закатом море, на далекий маяк, уже мигавший бледным огоньком, и в этой дали, где догорал осенний день, ему рисовался силуэт брига, который их унесет, далеко-далеко... Он посылал последнее прости земле, где он столько страдал... Он полной грудью вдыхал воздух, будто желая унести с собою аромат мирт и вереска. Порою он устремлял влажный взгляд на туманную ленту дороги, на поворотах которой, несмотря на надвигавшиеся сумерки, еще можно было различить светлое платье Мадлены на темпом фоне сосен.

VI.

В эту минуту раздался яростный лай собаки и еще более резкий свист пастуха; листья кустов зашелестели, послышались быстрые шаги, и показался мальчик; лицо его было искажено, глаза сверкали.

-- Жандармы!.. -- крикнул он.

Одним прыжком Тито бросился к своему ружью и осмотрелся: бегство невозможно; с обеих сторон дорога, и с обеих сторон, очевидно, ее охраняют. Нужно защищаться и дорого продать свою жизнь. Еще накануне он ни во что ее не ставил, но теперь, в виду отъезда, освобождения!.. Может быть это последнее испытание, последний удар судьбы, который нужно отразить прежде, чем добиться счастья!..

Над его ухом просвистела пуля, потом другая, еще одна... В ту же минуту из леса выскочил с пистолетом в руке Барбона, всегда первый в этих стычках.

-- Сдавайся! -- крикнул он бандиту.

Выстрелом из револьвера Тито уложил его у своих ног.

-- Все-таки счет сведен!..--прошептал он.

Но на этот раз жандармов было слишком много. Бандит, раненый в плечо и ногу, чувствовал, что силы его оставляют. Он прислонился к дереву; возле него пастушок, возбужденный перестрелкой, бросал в жандармов камни.

-- Ступай прочь! -- кричал ему Тито.

Но ребенок ничего не слышал, опьяненный порохом и шумом, гордый своим участьем в стычке с жандармами. Он осыпал их бранью, натравлял на них собаку и испускал торжествующие крики каждый раз, когда бандит ранил кого-нибудь из нападающих. В то время, как он бесновался, даже не сознавая опасности, пуля, пущенная почти в упор, поразила его в сердце.

-- О-о-х!..--простонал он. -- Кажись и мне попало!..

То был конец маленького пастушка.

Мало-помалу круг сузился; между ветвями можно было различить силуэты жандармов. Тито смотрел на их приближение с полным презрением к смерти, встречая ее, как избавление; он смотрел без гнева на это лживое море, на это звездное небо, которые минуту тому назад пели ему про близкую свободу.

Он сделал уже пять выстрелов. У него оставалась только одна пуля, но он хотел, чтобы она попала в цель!

Он берег ее, чтобы отомстить за пастушка.

Показался старый Негрони.

Тогда бандит покорно опустил оружие и, скрещивая руки на груди, сказал:

-- Ладно. Я сдаюсь!..

Как раз в эту минуту, роковую для них обоих, Мадлена, уже вернувшаяся домой, приготовляла ужин, условившись с кузеном Санвито относительно последних подробностей их отъезда...

..........................................................................

Поймав бандита, ефрейтор хотел немедленно вернуться в Аяччио. Едва рассеялся пороховой дым, как он уже думал о своей маленькой Мадлене, которая, вероятно, ждала его дома и беспокоилась. Первый раз еще он отправлялся в поход, не предупредив ее, не простившись с нею. Но он боялся ее расстроить. она была так грустна с некоторых пор, так не похожа на себя!.. Вот почему он торопился с возвращением, несмотря на ночное время...

Но другие не соглашались, желая насладиться своим торжеством, требуя шествия по улицам с связанным пленником днем, в присутствии толпы, которая будет им аплодировать. Довольно уже над ними посмеялись в Аяччио! Довольно уже говорили, что они никуда не годны! Теперь, после кровавой стычки с Белуомо, они могли себе позволить похвастать своей победой перед людьми...

Решено было войти в город днем, а ночь провести в форте Аспретто.

На другой день вечером, после торжественной встречи и всех оваций по адресу старого Негрони, когда виновник торжества вышел из тюрьмы, куда он упрятал наконец бандита, нужно было видеть, как важно он возвращался домой по улицам, полным народа, отвечая на рукопожатия, приветствия, осчастливленный поздравлениями начальства, уверенный в получении креста, в своем повышении!..

На углу улицы соседки ждали его, чтобы сообщить о "несчастном случае"; при одном виде их лиц, его радостное настроение омрачилось; он тотчас же понял, что случилось что-то серьезное.

-- Что с Мадленой? -- спросил он.

Ни одна не решалась ответить, не зная, с чего начать.

-- Ну, -- крикнул старик: -- скажете вы наконец?..

Тогда все вместе, размахивая руками, принялись на перебой рассказывать, поминутно повторяя все то же объяснение: "Она хотела видеть... она слишком перевесилась из окна..." Но старик не слушал больше; он разобрал только одно, что она не умерла, что она ждет его и, когда прошла первая слабость, бросился бежать со всех своих старых ног и остановился только на верхней площадке, лестницы, в ужасе от ожидающего его зрелища.

За дверью он услышал глухой стон, от которого у него похолодело сердце, и, быстро толкнув дверь, вошел в комнату, простирая руки, рыдая и лепеча:

-- Мадлена!.. Дочь моя!..

У постели он остановился; в висках у него стучало, голова кружилась... Неужели это Мадлена, такая мертвенно бледная, белее своей простыни? Он смотрел, обезумев, на тонкую струйку крови, от которой слиплись волосы на ее лбу; ее помутившиеся глаза ничего не говорили; на своей маленькой постели, окруженная родными и друзьями, она казалась уже мертвой, и вновь прибывавшие входили как к покойнице, на цыпочках, пожимали руку старому Негрони и молча рассаживались по углам.

Когда Мадлена узнала отца, она с усилием протянула к нему руку и голосом, слабым как вздох, сказала:

-- Оставьте нас вдвоем!..

И когда все ушли, когда они остались одни в маленькой комнате, где слышно было биение их сердец, Мадлена сделала знак отцу нагнуться к ней, еще, еще ближе; она прижала губы к его уху и шепнула:

-- Это был он!..

И даже в час смерти эго признание вызвало легкую краску на ее щеки.

-- Что ты говоришь? -- бормотал Негрони: -- что ты говоришь?

-- Да, да... бандит... его я любила... Мы должны были вместе уехать... Все было готово... Мы виделись вчера вечером... Я велела ему беречь себя... Верно он не мог!.. Всю ночь я ждала, страдала, плакала!.. Я уже не верила, надеялась... Потом пришли вы... Я увидела его среди конвоя, с связанными руками, оскорбляемого толпой... Я поняла, что все кончено... И тогда я выбросилась из окна...

Она ужасно страдала.

-- Молчи, -- нежно говорил он ей: -- успокойся!.. Мы тебя будем лечить, ты поправишься...

Она поняла, что он ее не слушал и, пораженная внезапной мыслью, собирая последние силы, крикнула:

-- Санвито!..

Дверь приотворилась, и на пороге стал моряк, не решаясь войти и спрашивая взглядом Негрони.

-- Войди, -- сказал ефрейтор.

-- Санвито, -- обратилась к нему Мадлена. -- Я сказала правду моему отцу, но он меня не слушает... Он считает меня сумасшедшей... Поговорите с ним, прошу вас, я этого хочу!..

И Санвито подробно рассказал историю Тито и Мадлены, а ефрейтор слушал в каком-то оцепенении, не имея сил сказать слово, даже думать.

Тогда Мадлена охватила его шею руками и шепнула тоном горячей мольбы:

-- Я умру, папа... Я хочу его видеть!..

И этот стон был так жалобен, так раздирал его душу, что старый Негрони не устоял. Не говоря ни слова, он вынул из шкапа свою старую запыленную жандармскую форму и пошел, шатаясь, в тюрьму, доступ в которую был для него возможен во всякое время. Он бросил бандиту сверток тряпья и сказал коротко, почти сурово:

-- Она умирает... Она хочет тебя видеть!.. Бери эти вещи, одевайся! Иди за мной!..

VII.

...И в этой жалкой комнате, у этого одра смерти, настала скорбная ночь, ночь слез и мучений. При виде бандита Мадлена не пошевелилась: смерть уже витала над нею. Только по дрогнувшим векам видно было, что она еще в сознании, что она его узнала. Мужчины сели по обеим сторонам изголовья, и каждый взял в свои руки руку умирающей. ее потухавший взгляд переходил от одного к другому с выражением несказанной нежности...

А на дворе стояла дивная летняя ночь, полная звезд, ароматов и песен. Все звуки улицы свободно поднимались в прозрачном воздухе, смешиваясь с тонкой пылью, а с моря, под их аккомпанемент, доносились песни рыбаков.

Вдруг раздался осторожный стук в дверь. Негрони сделал движение, чтобы встать, но, тут же спохватившись, остался на месте. Что если Мадлена умрет без него! Он хотел принять ее последний вздох и до конца держать ее руку в своей, эту бедную, холодную ручку, так быстро похудевшую, что колечко молодой девушки скатилось с пальца. Он испытывал нечто в роде ревности при мысли, что бандит хоть на секунду останется один у ее изголовья.

Стук повторился сильнее.

-- Кто-то стучит!.. -- сурово сказал старик.

Тито встал и ощупью, впотьмах, пробрался к дверям и открыл их. На площадке стояли две темные фигуры.

-- Это вы, ефрейтор?..--спросил голос.

-- Нет, я его родственник... Негрони в комнате, возле своей дочери...

-- Да, да, -- сказал голос. -- Мы знаем... Мы все в казармах очень огорчены, скажите это ему. Я вестовой... Мы не беспокоили бы его, конечно, не будь крайности... Это по делу бандита, знаете, который убежал вчера вечером... У меня письмо к ефрейтору, приказ...

-- Давайте! -- сказал Тито.

И, взяв запечатанный конверт, он запер дверь и хотел вернуться в комнату. На пороге стоял, загораживая ему обеими руками дорогу, ефрейтор, бледный как полотна, с посиневшими губами...

-- Умерла!.. -- глухо простонал он.

Потом, выпрямившись и принимая повелительный тон, он крепко схватил бандита за ворот.

-- Во имя закона!.. -- сказал он.

--------------------------------------------------------------------------

Текст издания: журнал "Нива", 1898, No 34. -- С. 670 -- 676.