Книговод

Туча над землей

Аросев Александр Яковлевич


Александр Яковлевич Аросев.
Туча над землей

   -- Какая чушь! -- бросил пилот. -- Что ж из того, что у меня жар?! Зато -- голова работает превосходно!..
   -- Нет, нет, -- возражала Нина, -- сегодня ты лететь не можешь! Сегодня ты болен.
   И оба друг перед другом лгали: он вовсе не был болен, но, встав поутру, решил сказать жене, что у него жар, что это, видимо, припадок малярии, она -- Нина -- вовсе не хотела, чтоб он оставался дома, но старательно упрашивала остаться только потому, чтоб не навлечь на себя подозрения ввиду предстоящего ей сегодня свидания.
   Он знал это, а поэтому хотел, во-первых, испытать ее, а во-вторых, потом, может быть, притвориться героем перед ней и, несмотря на боль, отправиться лететь.
   Она подозревала, что он знает о ней все.
   Так оба они превосходно знали друг друга в этот момент, и оба старались делать так, как будто ничего не знали. У обоих игра выглядела искренним делом. Ложь принимала облик правды.
   Он тер себе лоб, принимал хину, считал свой пульс.
   Она все крепче его обнимала, все горячее ему говорила:
   -- Не улетай сегодня, Леня, ведь...
   -- Да пойми, что надо! Долг прежде...
   -- Что значит "долг"? Пусть другой...
   -- Дай лучше коньяку! Коньяку дай скорее! Он согревает! Тепло...
   Она подавала ему рюмку с красным жгучим питьем.
   Леня сорвал с постели одеяло. Кутался в него. Пил.
   В комнате было полутемно. В окно смотрел смутный весенний рассвет.
   Лететь надо было утром, с очередной почтой. Пилот посмотрел на часы.
   -- Дай чаю, Нина. Ча...
   Она пошла греть чайник в маленькую, как коробочка, кухню. Он посмотрел ей вслед: босые ноги, с тоненькими длинными ступнями, едва касались земли -- летящая походка. И еще за дверью мелькнула ее коса, небрежно, по-утреннему заплетенная; белая коса.
   Вот все это милое, белое, дорогое -- дороже всего -- будет раздавлено другим.
   А он? Пилот посмотрел на себя в зеркало: землистое худое лицо.
   -- Отчего это у нашего брата, летчиков, лица худые и темные? Словно какой-то питекантроп!.. Что-то глаза-то у тебя больно блестящие?! -- сказал он своему отражению в зеркале.
   -- А может быть, ничего неприятного и нет? Может, фантазия? -- Это уж не он, а кто-то другой, за него, в нем стал догадываться.
   Вошла хрупкая Нина, поставила на стол стакан чая и накинула пуховый платок поверх голубой кофточки.
   -- Ты за новый быт или... -- спросил он.
   -- Разве чай не горячий или... -- спросила в свою очередь она, не поняв вопроса.
   -- Одной моей любви тебе мало, мало?
   -- Ты, должно быть, бредишь. Прими еще хины. Хотя...
   -- Коньяку! -- крикнул он.
   Выпил одну, вторую, третью.
   Размахнулся. Нина испугалась. Нагнулась. Но он не ударить хотел: обнять.
   Надел просаленную старую фуражку.
   Нина знала, что эту фуражку надевал он в моменты своей острой грусти и неудач. Тогда он любил свои старые вещи, как любят старых друзей.
   -- Я за старый!.. -- сказал он и захлопнул за собой дверь.
   Нина ощутила приступ раскаяния за все, что допускала по отношению к Лене, и особенно за только что, кажется, с успехом, проведенную игру.

* * *

   Касьян Баской был деревенский парень. С гармошкой в руках, с лаптями на ногах, с "козьей ножкой" во рту, с копною белых волос на голове отправился он на красный фронт. Там он отличился бесстрашием, хорошей пляской, веселой песней ("Красноносые алтынники, все Касьяны именинники"). А после красного фронта у него остались: орден Красного Знамени, билет коммуниста и путевка на рабфак. Но ни копейки денег.
   Поэтому вместе с другими студентами нанялся он осенью на работу: разбирать кирпичный остов одного большого разрушенного дома. Там же и по той же причине работала Нина.
   Рано утром молодой техник, в потрепанном пальто, собрал всех нанявшихся на работу и дал инструкции.
   -- Стало быть, вы со мной в паре, -- сказал Баской Нине, когда стали делиться на десятки.
   И вот вдвоем и вместе с другими они разрушали старый буржуазный дом.
   А между собой закладывали фундамент новых отношений...
   Так мало-помалу, в сравнении с открытым, легким на всякое дело Баским, Леня, муж ее, стал казаться угрюмым и тяжеловатым. Баской -- как солнце. Леня -- как туча.
   Временами Нина что-то неловкое чувствовала в своем поведении. Перебирала в памяти свои поступки. Их итог: связь с Баским потихоньку от мужа. Итог этот -- глупый. И такой мизерный, мизерный, не стоящий внимания. Он нисколько не зачеркивал Леню и любовь к нему.
   Получалась любовь к двум. Это не выдумка, а стихийное ощущение в себе раздвоенной (или, лучше, сросшейся) любви к двум. И вся ложь ее поведения перед Леней вытекала из этого ощущения: только самой бесстрашной ложью и можно было удержать около себя сразу двух. Но от этого не легче.
   Нина спрашивала Баского:
   -- Как быть?
   -- А ты ему объясни все. Скажи, что любишь его и меня и, главное, себя. Я, лично, не возражаю...
   Нина всякий раз с ним соглашалась. Но казалось, уже самое появление Лени несло впереди себя какую-то волну лжи, которая захватывала ее сразу с головой. А чуткие, колкие глаза Лени резали, как два отточенные клинка.
   Баской вызывался даже сам с ним поговорить, по-приятельски, но Нина и слышать об этом не хотела.
   -- Зачем? Ты только лишишься меня! Он даже, может быть, согласится с тобой, но это будет на словах. Пойми, что ведь наши рассуждения -- это одно, музыка слов, а человек, сам человек -- это другое -- это двуногая, тысячелетняя привычка. Тысячелетняя, нетронутая...
   -- Надо ломать старые рамки и преграды! Надо ломать привычки! Создавать новый быт! Прошлое прогнило и погибло! Не для того мы кровь на фронтах проливали, чтобы старое, привычное...
   -- А мне кажется, -- кутаясь в шаль, сказала Нина (Нина была "зяблик"), -- навыки человеческой жизни лежат глубоко, в самом кровообращении, в жилах, в кости, в корнях волос, в способности всякое новое под град новых слов пригнуть к самому, самому старому. Не из этой ли лжи происходит протянутое через всю жизнь людей искание вековечной правды? Но нет, я вижу, ты не понимаешь...
   Услышав слово "вековечный", Баской затыкал уши, так как считал это идеализмом.
   Обычно в этом месте стрелка их разговоров поворачивалась в какую-нибудь другую, бесспорную сторону.
   Может быть, Нина боялась хоть чем-нибудь встревожить свою жизнь и куталась в теплую ложь, как в пуховую шаль.
   А может быть, Баской, произнося перед Ниной речи, чувствовал, как они, речи-то, скользят по ее белокурой головке и где-то увязают. В косу, что ли, вплетаются?
   Проводив Леню, Нина оделась скромно, но красиво. Внимательно, но бегло осмотрела себя в зеркало. Поставила перед собою стакан чая, но пить его не стала, а раскрыла учебник анатомии. Чтобы не скучно было ждать Баского.

* * *

   -- Страшное дело! -- гремел Баской в гулких коридорах Свердловского университета (здание -- бывший Шанявский университет), прохаживаясь под руку с девушкой в красном платке и с лицом цыганки. -- Как же это возможен коммунизм без новой техники! Это невозможно! Почему? Да потому, что наша техника подходит к полному овладению такими стихиями природы, которые никак не разделишь на участки мелкой собственности. Возьмите -- воздух, электризм (Баской сам выдумал это слово, потому что любил слова на "изм": от них отдавало ученостью), радио и пр. Все это стихии коммунистические по сути своей и потому...
   -- Так, значит, по-вашему, выходит, -- подозрительно спросила смуглая девушка, -- что мировая революция без новой техники невозм...
   -- Да. Почти невозможна. Она победит только в том случае, если хотя бы у нас, в России, мы перейдем к производству, основанному на коммунистических силах природы, как электризм, как...
   -- По-моему -- это фантазия, фантазия!.. Но возражать мне некогда (взглянула на часы). Бегу. Сейчас буду слушать про мировую революцию.
   -- Давайте лучше я вам про нее...
   -- Нет, нет, вы не так, не то...
   Девушка метнулась к лестнице. Баской очутился между двух потоков студентов и студенток: одни устремлялись вверх по лестнице, другие -- вниз.
   -- Сегодня? Вечер? -- успел вдогонку смуглянке крикнуть Баской.
   -- Да.
   -- Где?
   -- Там же!
   Вбегая по лестнице, девушка свернула свою тетрадь в трубку, и, чтоб ответ ее долетел только до Баского, она в тетрадочную трубку кричала как в рупор. И потеряла карандаш.
   А Баской, постояв немного, выбежал на улицу.
   И вспомнил про отца. Отец тут недалеко: на постоялом дворе, насчет продажи лошаденки. И стало черство на душе Баского. Хочешь не хочешь, надо идти на постоялый двор к отцу. Пошел. Оглянулся еще раз на университетское окно. Увидал там -- а может быть, показалось -- смуглое лицо цыганки. Махнул ей -- или видению -- фуражкой и поспешил к постоялым дворам.
   Когда он в самом дальнем конце двора открыл грязную, войлоком обитую дверь, его сразил запах кислой шерсти, мокрой кожи, пота и махорки. В этот-то момент он вспомнил про Нину. Но вспомнив, сейчас же забыл. Запах постоялого двора властно говорил об отце, о захудалой лошаденке, о том, что, может быть, придется ехать со стариком в деревню. Придется, может быть, обмануть смуглую девушку и не прийти завтра и сегодня. И может быть, долго не придется ее видеть.
   И так будет -- и уже есть -- грустно вспомнить про эти последние вечера, наполненные радостью от смуглой девушки и смутной тоской от белокурой ангельской Нины.
   Так будет грустно в деревне, где домишки сжились друг с другом.

* * *

   Несмотря на сравнительно спокойную погоду, внизу у земли, вверху был ветер. И аппарат слегка бултыхался в воздухе. Леня упорно набирал высоту.
   Вот, должно быть, 800 метров, вот 1 000, вот 2 500, 3 000, может быть, даже больше. На барограф [прибор, показывающий высоту] Леня не смотрел.
   Леня почти во всем руководился скорее инстинктом, чем доводами разума. Поэтому не только барограф, но и другие приборы, показывающие положение аппарата в воздухе, он игнорировал. А когда молодые летчики спрашивали его, как же он ориентируется в воздухе, Леня отвечал:
   -- По своему заду. Это самый надежный прибор, если вы в нем достаточно обострите ощущение того, дает ли аппарат сильный крен или начинает "капотировать" [то есть клевать носом].
   Может быть, в силу такого инстинктивного отношения к аппарату Леня как бы одухотворял его. Часто, берясь за гошисман [ручка, при помощи которой управляют аппаратом], он говорил:
   -- Ну, смотри, братишка, выдерживай сегодня!
   Поэтому же и малейший недостаток в моторе Леня чувствовал великолепно. Бывали случаи, что, забрав некоторую высоту, Леня опять спускался и заявлял механику:
   -- В моторе что-то того... шалит.
   Механик, внимательно осмотрев и испытав мотор, возражал:
   -- Да что вы, Леонид Александрович, мотор работает исправно совсем.
   -- Ничего подобного: плохо. Ухо мне врать не будет, не...
   -- Да право же, все в порядке!
   Но тут уже в Лене вспыхивал безотчетный яркий и дикий страх, который носили в душе своей наши далекие, далекие предки.
   -- Не лечу, -- заявлял решительно Леня и не летел, испортив себе все настроение.
   Недаром же его Нина хотела было ревновать к летательным аппаратам. Собиралась только, но не успела.
   Сегодня Леня сел в аппарат с особенной любовью.
   Одна рука привычно сжимала гошисман, а другая время от времени регулировала газ. Глаза Лени застилала бесконечная синева, а уши, хоть и закрытые шлемом, ощущали мотор, его равномерный частый такт, который играл бешеную мазурку на барабанных перепонках. Глаза Лени становились острыми, зоркими, птичьими.
   Он заметил, как справа, навстречу ему, неслась разбухшая синяя грозовая туча.
   Мотор выстукивал барабанную рьяную дробь. Дробь про бегала по всему телу.
   Прямо расстилалось небесное поле, и по тому полю сизый, безглазый зверь -- туча. Под ней, на земле, зеленели четырехугольные ковры, и по ним ползли голубые змеи -- реки.
   -- Terra -- земля, по-латински.
   Барабанные перепонки дрожали от дроби, и дрожь проникала во все тело. Переходила и в руку, которая сжимала гошисман.
   Темный зверь, плывущий по синему океану, начинал как будто подмигивать -- не глазом -- глаз у него не было, а всеми своими боками, трескаясь то тут, то там огненными щелями.
   Леня взял еще высоты так, чтобы зверя, мигающего огнем, пропустить внизу, под собой.
   Зверь щетинился, и огненные трещины все чаще и чаще появлялись под синими его космами. Словно дракон разгуливал по небу, тоскуя по земле.
   И постепенно вместе с моторной дробью в ушах Лени стал пробиваться тонкой иголочкой еще какой-то звук -- это рычание синего зверя.
   Леня посмотрел через борт аппарата вниз и увидал, что своим хвостом зверь подвернулся прямо под аппарат. И хвост его стал казаться белым, как пушистый снег.
   Мало-помалу вся туча с грозой и молнией плыла под ним, купаясь в небесных пространствах. И оттого, что она была внизу, а он был вверху, между солнцем и тучей, туча представлялась огромным белым снежным полем. Ни темных косм, ни огненных трещин уже не видно стало. Яркая, сверкающая белизна -- вот что осталось внизу вместо тучи. От этого Леня почувствовал какую-то прозрачность, чистоту, веселье, дружбу к летательному аппарату, к белизне внизу и синеве вверху! От веселья Леня взял и плюнул вниз, на расстилающиеся белоснежные буруны.
   И Лене стало смешно, ужасно смешно над тем, что где-то там, внизу, идет дождь, полыхает молния, гремит гром, изменяет жена, кудахчут курицы.
   -- Ха, ха, ха! Какая чушь!
   И вдруг все мысли о том мире, который был скрыт от него белым покровом, белым покровом, кажущимся тому миру черно-синим, страшным ливнем, -- провалились, затерялись, развеялись на необъятной белизне.
   Леня ощутил, что мысли -- груз, самый тяжелый груз на свете, что легче неба, с которого не видно земли, -- нет ничего.
   Лене стало так легко, что рука, сжимавшая гошисман, вдруг задрожала, как былинка от ветра...
   Леня в восторге вскочил и закричал не своим голосом, по-новому, по-звериному в необъятное пространство, которое все принимает, но ко всему -- глухо:
   -- А-а-а-а-а!!!
   Аппарат стал свободен от воли человека.

* * *

   А для Баского грозовая туча была вверху и была она синяя. В это время Баской с отцом-стариком находился среди полей, на шоссе.
   Драной рогожей закрыли телегу. Лошадь распрягли и привязали к телеге. Косой дождь бил в лицо, как прутьями. Отец с сыном, укрывшись рогожей, ежились под телегой.
   Так научили их далекие темные предки. Так во время грозы, бури и ливня поступали кочевники-гунны. Так делали переселенцы с Украины в Сибирь. Так делают теперь переселенцы из Сибири и Приуралья обратно в Украину.
   Баской сидел рядом с отцом и видел, как лягушки прыгали с дороги в канаву справлять там дождевой бал.
   Сизые космы нависали все чернее и чернее в темнеющем небе.
   -- Слышь? Ай комар? Откуда бы? -- заметил отец.
   -- Это аэроплан, -- сипло ответил Касьян.
   -- Ай, аироплан, план, -- роптал старик.
   А сын опять вспомнил про Нину. А потом про смуглянку. А потом ему стало жалко себя за то, что ежится вот тут под разваленной телегой рядом с отцом, у которого, казалось, все морщины в лице ссохлись и все мускулы тела, как волосы, слиплись.
   Лошадь стояла тихо и поводила ушами, словно прислушивалась различно к мыслям отца и сына и боялась, что ее продадут бог весть кому ни за грош.
   -- Давай двинемся, отец... Чего сидеть-то?! Все одно погоды, видать, не будет...
   -- И то, и то, -- опять заворчал одобрительно старик.
   Мокрая, немного съежившаяся, тощая лошаденка стала опять в оглобли и под дугу.
   Отец и сын закрылись одной рогожей и тряслись на телеге, которая, нехотя перебиваясь по камням, ползла за тощей лошаденкой.
   Сын отвернул рогожу, посмотрел, не видно ли просвета. Но кроме мокрой мути, прорезанной молнией, не было видно ничего. Не слышно было и аэроплана. Казалось, что тучи вертелись, как карусель на небосводе, и бежали к западу только затем, чтоб начать свой бег с востока.
   Маленький сморщенный старичок, отец Баского, покрякивал, сидя под рогожей. Он указал кнутом на тучу:
   -- А вот аэроплантами не могут их разгонять! Не дошли.
   -- Дойдут.
   Старик замолчал. Легкомысленная уверенность сына во всем, что можно считать хорошим, -- не нравилась ему. Сын знал про это. Но он жил в том периоде, когда человек способен сам заслушиваться себя.
   -- Она, -- заметил старик, косясь на тучу, -- завсегда сильнее человека будет.
   -- Эх, старик, не понимаешь ты техники! Мы теперь...
   Сын всегда был заряжен речами. Но тут дал осечку, потому что отец его, сморщенный, маленький, пушистый, вдруг показался ему бессмысленным лесным грибом. Сын съежился под рогожей еще больше.
   Телега тарахтела по камням, как тысячу лет назад по бесконечным скифским пустыням и лесам. И отец, как гриб сырой, старый, хохлился и думал, за сколько можно продать свою четырехногую живую технику.
   Словно треснуло небо. Раскат грома оглушил и отца, и сына, и лошадь. Она дернулась и из последних сил пустилась бегом.
   -- Стооой... тррр... тррр... Эх ты, ци-ви-ли-за-ция! -- кричал сын, сдерживая вожжи.
   А вверху темная туча еще и еще рвалась, как шелковая занавеска. Угольчатой змеей по ней кидалась молния. И -- ох! -- змея сверкнула близко, близко. Жалом пронзила череп лошади. Лошадь на один миг стала как вкопанная. Веревки, прикреплявшие оглобли к ошейнику, лопнули. Передок телеги стукнулся лошади в круп. Лошадь вздрогнула и повалилась наземь плашмя, как деревянная. Старик и сын соскочили. Дождь так лил, что лица отца и сына были совершенно мокры. И не видно было, что по щеке старика сбежали две слезинки.
   Сын стал волочить лошадь прочь от дороги, проворчав:
   -- Лошадиная цивилизация. Конец пришел...
   И меркло вокруг. Приближалась темная ночь, воспетая во многих русских песнях.

* * *

   Вечером, предаваясь нежной грусти, Нина тихими шагами проходила по открытому полю (аэродром). Если был дождь, который только что прошел, то -- не правда ли? -- на сердце всегда остается тихая радость, окутанная в тихую грусть. Грусти не может не быть, потому что Касьян обещал и не пришел. Не дождем ли размыло его?
   Нина смутно надеялась встретить его и сказать ему укоризненные слова.
   Аэродром -- большое поле. Небо над ним вымыто дождем. Тучи на горизонте кучились, и в них все еще мигала молния. Словно прощаясь с полем, туча временами открывала свой огненный глаз. От тишины было душно.
   На востоке туча была кроваво-красной от косых лучей заходящего солнца. Влево к западу -- туча свертывалась клубами. Клубы обращены были к солнцу. Они плыли и казались то огромной собакой, то гигантским кудрегривым львом, протянувшим лапу к солнцу. А на лапе его покоился тигр, у которого по спине кудрявые белые полосы.
   Где-то в пространствах совершалось время, которое гнало дождем на землю одну минутку за другой. И лев, и тигр свивались, делались похожими на гигантскую голову Маркса, которая склонилась над маленьким барашком, свернувшимся, поджавшим хвост. На западе же солнце превращалось в огромную золотую звезду. Она между тучами. В их рваной расщелине, в трещине туч. И потому, что солнце сжато, оно словно растекалось лучами, растопырив их как безмерно длинные тонкие пальцы.
   А на юге небо было как океан: синее, почти черное.
   Туча, улетавшая на восток, все еще мигала огненным глазом и одним крылом своим летела на север, на белого льва (гигантская голова Маркса сначала нахлобучилась шапкой, а потом опять стала львом), мимо солнечных длинных пальцев.
   Нина вдруг посмотрела на землю и увидела в двух шагах от себя умирающего молодого ворона.
   Он испуганно хлопал глазами, тараща их на приближающегося человека. Он не мог не улететь, ни убежать, но старался сделать то и другое.
   Над головой Нины, как только она подошла к несчастному ближе, взвилась целая стая воронов. Они сочувственно каркали умирающему, видя, в каком он опасном положении.
   Нина смотрела то в небо, то на землю, то на ворона. И взглянула назад, на темнеющий восток.
   Там, на склоне невысокого холма, Нина увидела группу людей, в центре которой торчало в небо что-то темное и большое, как рука великана, упавшего с неба на землю.
   -- Разбитый аппарат! -- мелькнуло в голове Нины. -- И Леня...
   Она рванулась туда. Но тут же вдруг испугалась. Постояла. Подумала. Поняла свою ненужность там, на холме. И быстрыми шагами пошла обратно.
   А ворон -- тоже разбитый аппарат! -- все шагал по полю, бесприютный, мокрый, с испуганными глазами.
   Нина оглянулась на ворона в то время, когда он неподвижными глазами уставился на восток. Нина еще раз испугалась, словно заглянула в чужую тайну, в пучину бытия, о которой не дано (и не стоит) знать никому.
   Она побежала с поля бегом, как от надвигающегося потопа.

* * *

   Время совершалось и, капая минутками, накопило года.
   Разбившийся аппарат был заменен новым.
   То, что раньше называлось Леней, сложено было в землю.
   Лошади Баского не было тоже.
   Старик, отец Касьяна, похожий на мокрый гриб, все еще жил и вспоминал лошадь.
   Касьян Баской женился на смуглой девице и чувствовал себя так, словно на всем земном шаре он первый сделал этот мудрый шаг: женился.
   Нина, рассердившись на Баского за обман, счастливо сдавала экзамены.
   На том месте, где бегал, спасаясь от смерти, раненый ворон, ветер развевал пыль и черные перья.

---------------------------------------------------------------------

   Первое отдельное издание: На земле под солнцем. Рассказы / А. Аросев. -- Москва--Ленинград: Гос. изд-во, 1928 (Москва : тип. "Красный пролетарий"). -- 176 с.; 18х13 см.
   
   
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов