Аросев Александр Яковлевич - Свинья и Петька

Александр Аросев.
Свинья и Петька

Посвящается дочери моей Наташе

Свинья, как известно, живет по-свински, то есть не ведет ни с кем классовой борьбы, не участвует в войнах, не хрюкает в парламентах и любит больше навоз, чем золото.

Навоз для свиньи -- совершенство, соль жизни и нежнейшая услада. Влечение к навозу заставляет свинью повергнуть в забвение преданность человеку -- хозяину.

Свинья -- животное интернациональное, а посему не знающее границ.

Однажды это ожиревшее созданье, тыкаясь своим "пятачком" в различных направлениях, учуяло навоз. Учуяло и направилось, переваливаясь с боку на бок и помахивая хвостиком, к тому месту, откуда слышала "дух".

А навоз-то находился по ту сторону польско-русского фронта.

Хрюкнув презрительно по адресу человеческих условностей, свинья, блестя на солнце жирной шерстью, перевалила линию фронта.

У свиньи был, разумеется, хозяин -- мужичок. У хозяина был сын, мальчишка 9 лет. Звали его Петькой.

Вот этот-то лопоухий рыжий Петька и увидал, как свинья его тятьки переправлялась за границу. Инстинкт собственника-хозяина был отнюдь не чужд Петьке. Петька с отроческих лет своих уже любил за всем присмотреть, доглядеть и чуть что неладно -- поправить.

Поэтому и теперь, мазнув грязным рукавом свой нечистый нос, Петька побежал догонять свинью. Побежал -- и совершенно так же, "по-свински", перешел русско-польскую линию фронта.

Вдруг сзади кто-то окликнул Петьку:

-- Эй, малый! Стой! Куда несешься?!

Петька оглянулся и увидел двух рослых польских солдат.

Свинья куда-то скрылась из виду, и Петька попал в плен к полякам.

Петьку привели к польскому офицеру, который стал мальчонку допрашивать.

-- Ну, уж ты сознавайся, малый, по честности: кто тебя послал сюда?

-- Никто! Я за свиньей! Вот те крест!

А нижняя губа у мальчика дрожала: он хотел плакать.

-- Мы тебя отпустим, мальчик, ты только сознайся. Ведь тебя это русские послали? А? На разведку? Ты, наверно, большевикам помогаешь? Цо?

Мальчик ни за что не хотел заплакать. Он собрал все силы и сдерживал слезы. Вопросы офицера Петька даже не понимал.

-- Пустите домой, к тятьке!

И смотрел на офицера бесконечно печально. Маленькие мускулы на лице немного дрыгали как будто от того, что сдавленные где-то в висках слезы струились под щеками.

-- К тятьке! -- гаркнул офицер. -- Вытри сопли! Я вот тебя велю в тюрьму отправить!

И пошел кричать, и пошел кричать. Подошел еще какой-то, помоложе. Он стучал по столу и размахивал руками, словно хотел "съездить" по затылку.

Все это было так неожиданно. Таким ураганом все это налетело на Петьку, что он не мог защищаться, а только тупо смотрел перед собой. Может быть, он в это время думал, отчего, от какого ветра качаются перед ним офицерские головы и развеваются во всех направлениях их руки. Странно все это было для Петьки.

И впрочем, может быть, эти мотающиеся люди сами и сманили свинью? Может быть, они наговор такой на свиней знают? Может, они теперь и залаяли для того, чтобы скрыть похищение свиньи, чтобы потом Петька не мог рассказать всем на своем селе, что эти офицеры -- жулики?!

-- Ах ты, чурбан русский, хохол упрямый, большевик немоченый, не хочешь сознаваться?! Ну, так отправить его в тюрьму!

И повезли Петьку в большой город -- в Вильну, и посадили там под замок.

Петька не вытерпел и плакал, потому что ему очень хотелось к мамке и тятьке. Да кроме того, дорогой его били. Особенно один, старший над солдатами, так тот норовил его все в ухо да в ухо. Петька даже слышать стал хуже.

Сильно дорогой ревел Петька.

А как только в замок приехал да сел в отдельную каменную каморку, так сразу стих.

Стал рассматривать стены. Облизнул языком палец: хотел на стене начертить крестик. Ничего не вышло, только палец вымазал в белое.

Прижался к стене битым разгоревшимся ухом. Хорошо стало, потому что стена холодная, как лед.

Потом стал легонько колупать штукатурку на стене. Но испугался, как бы ни заметили сор на полу.

Стал просто рассматривать стену. Увидел: что-то написано. А что именно -- не мог прочитать, потому что был неграмотен. И в первый раз тут Петька крепко пожалел, что не выучился грамоте. А то бы знал, что тут написано! Вероятно, что-нибудь потайное. Быть может, страшное, интересное. Эх, кабы грамота! Петька и сам бы написал тогда. Написал бы так: "Маменька и тятенька, страдаю за свинью".

А все-таки интересно -- приворожили свинью к себе поляки или она просто сбежала сама, почуяв, что тятька из нее колбасы хотел делать? Если же свинья сама сбежала, то непонятно, почему словно с неба свалились на Петьку все громы и беды, почему, словно вора, Петьку заперли в эту холодную комнату с черным асфальтовым полом, похожим на землю. Только земля мягкая и горячая, хорошо на ней стоять босиком. По траве тоже хорошо пройтись босым: трава, как шелковая, шуршит маленько и щекочет.

Холод асфальтового пола проникал в молодые, тонкие косточки Петьки. Петька прыгнул на железную койку, покрытую соломенным тюфяком, и поджал под себя ноги. Вот так-то лучше, теплее!

Где-то далеко в гулком коридоре гремели цепи. Может, и там какой-нибудь другой Петька сидит и его запирают. А может, выпускают кого-нибудь? Нет, отсюда не выпускают. Разве они могут выпустить? Вон давеча какие они все были серьезные и сердитые. И все из-за свиньи?

Знали бы тятька и маменька -- они не дали бы... Заступились бы. Опять ключи звякали, замирая в каменном коридоре...

Петька заснул.

Так началась для мальчика жизнь в тюрьме. Днем он колупал пальцем стену, чертил слюнями крестики. Царапал тоненькими пальцами толстую железную дверь. Каждый вечер приходили в камеру к Петьке люди проверять -- не убежал ли он. Уходя, эти люди всегда говорили меж собой: "Маленький еще! Мальчишка совсем!" То же самое говорил и надзиратель, у которого за поясом было много ключей, словно он ими торговал.

Спал Петька хорошо. Иногда видел сны. Во сне он видел, как его маменька плачет и оправляет на нем рубашку, одергивает ее и кормит варениками, а тятька все будто гладит его по битому уху своей жесткой рукой и приговаривает: "Ничего, не плачь, сынок, не плачь! Бог даст -- заживет, а злому человеку бог отплатит, отплатит".

Однажды Петька спросил надзирателя:

-- А скоро меня домой к тятьке отправят?

-- Нет, брат, сколько заслужил, столько и просидишь, -- и дверь перед носом Петьки опять захлопнулась. Петька смотрел на дверь печальными серыми глазами. Указательный палец он держал во рту. На затылке его торчали вверх два желтых, как солома, хохолка, очень похожие на вопросительные знаки. Вся его тоненькая фигурка была изогнута так, будто он, как ангел, только что прилетел на землю, коснулся ее своими ножками и теперь готов улететь опять на небо. И вдруг слезы словно вырвались из его глаз и побежали проворно ручьями вниз по лицу и попадали в рот. Петька смахивал слезинки-горошинки рукавом своей рубашонки.

А дни опять покатились за днями.

Водили однажды на допрос. Заставляли что-то писать. Но Петька -- неграмотный, поэтому его отвезли обратно в тюрьму.

И опять потекли дни за днями.

Однажды Петька увидал, как в маленькую круглую дверочку, что в двери камеры, кто-то кинул белую бумажонку. Петька ее поднял. Это была записка. Но как ее прочесть?

Когда стали раздавать обед, Петька показал ее надзирателю.

-- Ах ты пострел! -- стал браниться надзиратель. -- Ты уже записки выучился получать?! Это, брат, у нас запрещено. За это у нас -- темная! В другой раз за ухо и в карцер! Понял?

-- Понял.

Да как и не понять: опять насчет уха дело идет.

-- Дяденька, а все-таки прочитать бы? Может, про тятю что написано в ней. А?

И опять встал в свою застенчиво-просительную позу. И палец опять в рот, и два волосика-вопросика на затылке опять топорщились.

-- Ну, ладно, слушай: "Товарищ-малыш", -- это тебе, значит, пишут так. -- "Товарищ-малыш", так...

-- Значит, вот эта буква -- "т"? -- перебил Петька надзирателя.

-- Ну да, "т", а второе "о". Слушай дальше.

Надзиратель прочитал всю записку. Какой-то товарищ спрашивал Петьку, кто он, откуда и почему попал.

-- Оставь мне, дяденька, эту записочку. Не отымай.

-- Нельзя записки иметь. Понял?

-- Дяденька, не отымай. Не отымай, дяденька!

Опять, как при допросе, сдерживаемые в глазах слезы покатились как будто под щеками, и все лицо приняло плачущий вид. Если бы слезы закапали, то надзирателю было бы не так жалко Петьки, как сейчас.

-- Ну, ладно. Возьми-ка, но только спрячь.

-- Спасибо, дяденька, я спрячу. Только не отымай!

Надзиратель захлопнул дверь, а Петька сунул записочку за пазуху; хорошо стало Петьке с запиской: словно товарищ пришел к нему в камеру.

Потом вынул записку и стал разбирать буквы. Первое слово означало: "товарищ". Значит, нетрудно понять и буквы в нем. Отломал от деревянной ложки щепочку и это самое слово "товарищ" нацарапал на стене. Другие слова Петька не мог разобрать.

Каждое утро Петька смотрел на стену и радовался, как хорошо у него вышло написанным "товарищ". Понравилось ему это слово. Нацарапал его на другой стене. Потом на третьей, потом на двери. Потом стал царапать это слово, где возможно и чем попало.

Под кроватью в стене обнаружил кем-то спрятанный гвоздик. Вынул его и стал им выводить везде свое любимое "товарищ".

Писать это слово сделалось для Петьки большим удовольствием.

Вдруг это заметил надзиратель.

-- Ты что, в карцер захотел? Зачем это поганое слово тут царапаешь?

-- Оно не поганое, дяденька!

-- Нет, поганое! Его большевики только любят! Ты что, большевик, что ли? Сейчас же все стереть!

Петька стал своей тоненькой грязной ладошкой стирать свое любимое слово. Слово, впервые написанное им самим! Стирал усердно. А из глаз прямо в рот попали соленые капельки прощальных слез.

На другой день Петька подлез под кровать и стал там выцарапывать опять свое "товарищ".

Потом прилетела вторая записка. Ее Петька уже не стал показывать надзирателю. Петька попытался ее сам разобрать. Первое слово и в ней стояло "товарищ". Ах, как это было радостно для Петьки!

Он стал теперь уже подкарауливать, не кинут ли записки. Кинули и третью. И там опять "товарищ". Ах, как это хорошо!

Однажды, когда чей-то грязный палец протыкал в дырку записку, Петька весь вытянулся, оттопырил свои губы и прошептал грязному пальцу:

-- Дай карандаш!

На другой день через ту же дырку в двери к Петьке в камеру впрыгнул карандашик.

Петька взял одну из скопившихся у него записочек и написал на ней карандашом: "товарищ".

Просидев шесть месяцев, Петька был переведен в общую камеру.

-- Так это ты и есть Петька? -- подошел к нему молодой парень, рыжий и веселый, как солнце.

И все были в этой камере такие веселые, смелые и бойкие, будто сидели в гостях или на свадьбе. Смеялись и спорили. Таскали Петьку по камере из конца в конец. Спрашивали про свинью и учили, как следует читать и писать.

Тут и Петька немного осмелел и приосанился. Не вытерпел и спросил однажды своего рыжего приятеля:

-- А вы что за народ, чьи?

-- Мы-то? Мы, брат, ничьи. Мы -- пролетарии. Понимаешь? Большевики; не слыхал про нас? Мы хотим, чтоб у твоего тятьки было земли в достатке, чтобы тебя никто не бил, чтобы не было войны и чтобы "за свинью", вот вроде как ты, люди не сидели бы в тюрьме...

-- И чтобы по уху не били, -- вставил Петька.

-- Ну да, вот, вот! А тебе, видно, по уху попало?!

-- Да.

-- От польских офицеров?

-- Ну да.

-- Ладно, погодь немного. Их скоро того!

И стал Петька прислушиваться к непонятным разговорам: о Советской власти, о Москве, о большевиках. Однажды Петька спросил рыжего:

-- А "товарищ" -- это значит большевик?

-- Ну, а как же, обязательно. Все большевики -- товарищи.

-- У меня был товарищ -- Ванько, я с ним в бабки играл. Стало быть, он тоже большевик?

-- Не знаю. А только для большевика "товарищ" -- священное слово! Этого слова буржуй не выносит. Буржуи -- это те, что тебя по уху!.. Помнишь? Вот они ненавидят это слово.

-- Ишь ты! Ну так я большевик, потому я -- подставь ухо, я те шепотком скажу -- когда я сидел там один, то после твоей записки всю стенку "товарищем" исписал.

-- Вот это так! Стало быть, ты нам товарищ, большевик!

Прошел еще месяц, и всю эту партию большевиков направили в Россию в обмен на пленных польских буржуа.

За это время Петька основательно выучился грамоте, успел даже написать письмо тятьке и мамке. Впрочем, это письмо он не посылал, а все время держал у себя за пазухой.

-- Дай конвертик, -- сказал однажды Петька своему рыжему приятелю, -- я письмо запечатаю да пошлю домой.

-- Да зачем же отсылать? Ведь сам будешь скоро дома.

-- Нет, не буду.

-- Вот те на! Почему же?

-- Потому что там нет настоящих товарищей, только мама да тятя. А здесь ты и все другие товарищи... Федотыч, милый... Возьми меня с собой в Москву!

-- В Москву у?! Да что ты там делать будешь?

-- Там я буду большевиком!

В этот же вечер, уговорившись с Федотычем ехать в Москву, Петька писал второе письмо домой такого содержания:

"Тятенька и маменька! Я с Федотычем еду в Москву, потому мы -- товарищи и большевики, и скоро вы не будете бедны, и никого бить не будут, и войны не будет, а будут только большевики и товарищи все до одного, за свинью тоже не тоскуйте, потому тогда у вас будет не одна свинья, а много, и коровы будут две, а потом я приеду из Москвы".

Петька действительно с рыжим Федотычем и другими товарищами направился не домой, а в Москву.

------------------------------------------------------------------------------

Текст издания: Свинья и Петька. Рассказ для детей средн. возраста / А. Аросев; Рис. и обл. А. Коневского. -- Москва: Огиз Мол. гвардия, 1931. -- 16 с.; ил.; 18в12 см.