ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу "Нива" за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
-- Ну, ваше превосходительство, заварили вы кашу, извольте ее теперь сами и расхлебывать, а я въ этомъ дѣлѣ положительно умываю руки!
Съ этими раздражительно произнесенными словами, сильно жестикулируя руками, вошелъ въ просторную столовую стариннаго помѣщичьяго дома высокій и статный мужчина съ длинными сѣдыми усами, одѣтый въ панталоны съ красными лампасами и въ бѣлый китель съ генеральскими погонами. Еще довольно молодая или, вѣрнѣе, моложавая на видъ женщина, къ которой были обращены эти раздражительныя слова, съ недоумѣніемъ подняла свои голубые глаза на вошедшаго и, опустивъ на колѣни канву, но которой она вышивала шерстями, съ легкой усмѣшкой спросила:
-- Какую кашу? Что расхлебывать? Я, Александръ, ровно ничего не понимаю! Что случилось?
Ее, видимо, нисколько не встревожили ни рѣзкій тонъ говорившаго, ни обращенныя къ ней слова "ваше превосходительство", которыя обыкновенно обозначали сильнѣйшую степень раздраженія генерала.
-- А то, что Иванъ Ивановичъ Селезневскій самъ своею персоною сегодня пріѣдетъ къ намъ!-- пояснилъ генералъ, многозначительнымъ тономъ.
-- Пріѣдетъ? Наконецъ-то. Ну, слава Богу!-- воскликнула она съ нескрываемою радостью и поспѣшно отложила канву и шерсти на рабочій столикъ, охваченная любопытствомъ.-- Ты видѣлъ его? Разсказывай скорѣе!-- торопила она мужа.
-- Что разсказывать-то?-- ворчливо произнесъ генералъ, немного озадаченный ея радостью.-- Со стыда сгорѣлъ я на старости лѣтъ, встрѣтивъ его у Анучиныхъ. Сквозь землю готовъ былъ провалиться...
-- Полно, Александръ, глупости говорить, полно!-- перебила его жена нетерпѣливо.-- Говори, что онъ сказалъ, какъ отнесся къ дѣлу. Радъ, что увидитъ сына? О, я воображаю, съ какимъ нетерпѣніемъ онъ хочетъ его обнять!
-- Матушка, да когда же ты перестанешь институткою быть!-- воскликнулъ съ комичнымъ отчаяніемъ генералъ.-- Чего ему радоваться, чего ему ликовать, когда мы поставили его въ самое пренеловкое и щекотливое положеніе? Вотъ я тебѣ все передамъ по порядку...
Генералъ вынулъ изъ кармана панталонъ серебряный портсигаръ, закурилъ толстую папиросу съ длиннѣйшимъ мундштукомъ и заговорилъ:-- Заѣхалъ я къ Анучинымъ поздравить старушку Елену Константиновну и какъ разъ натолкнулся у нихъ на Ивана. У нихъ теперь эта племянница или пріемышъ, чортъ ее знаетъ кто она,-- будетъ по обыкновенію гостить, такъ онъ ое привозъ... Да, кстати, они въ страшномъ переполохѣ: пріѣхалъ къ нимъ на именины Елены Константиновны Данила Лукичъ Селезневскій да и свернулся: кандрашка его хватилъ...
-- Ахъ, какое несчастіе!-- воскликнула генеральша,-- Я воображаю, какъ поражена Елена Константиновна. Вѣдь они съ Данилой Лукичемъ двоюродные братъ и сестра, росли вмѣстѣ...
И, перебивая сама себя, она опять заторопилась:
-- Ну, разсказывай, разсказывай, что же Иванъ Ивановичъ?
-- Разсказывай! разсказывай!-- ворчливо передразнилъ ее генералъ.-- Сама же, перебила... Вотъ потолковали мы всѣ, о всякихъ пустякахъ, потомъ Иванъ улучилъ минуту и отозвалъ меня незамѣтно на террасу. "Я, говоритъ, долженъ къ тебѣ заѣхать... благо я уже тутъ по сосѣдству... Мой сынъ писалъ мнѣ еще изъ Петербурга, что онъ у тебя репетиторомъ пристроился..." Я, матушка, человѣкъ прямой, а не юла,-- я сейчасъ же ему и брякнулъ: "это все затѣи ея превосходительства, а не мои; я вовсе не желалъ брать этого молодого человѣка съ собою въ деревню. Навязался онъ къ намъ еще съ позапрошлой зимы въ репетиторы..."
-- Вовсе онъ не навязывался!-- возразила генеральша недовольнымъ тономъ.-- Кто тебѣ это сказалъ?
-- Какъ же не навязался? Пришелъ съ улицы, напросился учить дѣтей,-- загорячился генералъ.
-- Да вѣдь мы же сами искали репетитора, и не съ улицы онъ пришелъ, я давно знала его мать, десятокъ лѣтъ...-- пояснила она. Десятки репетиторовъ набѣжали съ предложеніемъ услугъ, когда мы публиковали въ газетахъ, но я сама вспомнила тогда о Петрѣ Ивановичѣ и предложила ему мѣсто... Меня точно что осѣнило тогда...
-- Ну, и чортъ съ нимъ!-- оборвалъ ее генералъ.-- Ну, не навязался онъ, а я сказалъ, что навязался... Ну, голову, что ли, мнѣ за это срубятъ? Да и не въ этомъ, матушка, суть, не въ этомъ! Сказалъ я это Ивану, а онъ мнѣ въ отвѣтъ: "Развѣ я тебя виню?.. А даже и Марью Аркадьевну не виню... Это случайность и я долженъ былъ ждать, что гдѣ-нибудь и когда-нибудь мнѣ придется непремѣнно встрѣтиться съ этимъ молодымъ человѣкомъ".
-- Такъ и сказалъ: "съ этимъ молодымъ человѣкомъ!" -- въ ужасѣ воскликнула Марья Аркадьевна.-- Нѣтъ, нѣтъ! это ты выдумалъ самъ!
-- Я, матушка, еще ничего въ жизни не выдумывалъ и не старался выдумывать,-- сердито возразилъ генералъ.-- Нашла тоже выдумщика!
-- И это говоритъ отецъ!-- ужаснулась генеральша.-- "Съ этимъ молодымъ человѣкомъ!"
Ея круглое полное лицо раскраснѣлось пятнами отъ охватившаго ее негодованія.
-- Ну да, отецъ!-- сердито произнесъ генералъ.-- Вѣрно, у него есть свои серьезныя основанія не особенно радоваться этой встрѣчѣ... "Я, говоритъ онъ, на его мѣстѣ, конечно, не поѣхалъ бы на кондиціи въ вашу семью, зная, что у васъ въ деревнѣ можно встрѣтить отца, бросившаго мою мать, и поставить его и себя въ неловкое положеніе... Но характеры и взгляды различны... Этотъ молодой человѣкъ даже любезно предупредилъ меня, что онъ ѣдетъ къ намъ на мѣсто репетитора и гувернера, и даже подчеркнулъ въ письмѣ, что условія такъ выгодны для него, что не ему, бѣдняку, отказываться отъ нихъ..." "Впрочемъ, закончилъ Иванъ, онъ былъ настолько внимателенъ ко мнѣ, что замѣтилъ тутъ же въ письмѣ, что онъ готовъ отказаться отъ этого выгоднаго предложенія, если это почему-нибудь будетъ необходимо для меня".
Генералъ вдругъ неожиданно вспылилъ и съ грознымъ видомъ остановился передъ женою:
-- Нѣтъ, ваше превосходительство, не этотъ молодой человѣкъ неделикатенъ, а вы неделикатна. Онъ только и понимаетъ одно то, что ему штаны нужно изъ экономіи во время грязи снизу подворачивать, а вы -- вы нѣжнаго воспитанія дама, вы чувствительнаго сердца женщина, вамъ надо было сообразить, въ какое положеніе вы ставите Ивана. Онъ никогда никому изъ насъ не обмолвился ни однимъ словомъ о своей супругѣ и объ этомъ молодомъ человѣкѣ, какъ вы его ни пытали, о нихъ никто не говорилъ въ семьѣ Анучиныхъ, они для Ивана и его родни, очевидно, умерли, и вдругъ теперь всѣ узнаютъ, что у него есть сынъ...
-- Ахъ, Боже мой, что же тутъ позорнаго?-- воскликнула запальчиво генеральша, презрительно приподнимая плечами.-- Да, есть сынъ, учащійся въ университетѣ, примѣрный молодой человѣкъ, пріѣхавшій къ намъ на кондиціи! Къ чемъ тутъ позоръ? Въ томъ, что Иванъ Ивановичъ никому прежде не говорилъ объ этомъ сынѣ? Такъ развѣ онъ былъ обязанъ говорить о немъ? Иванъ Ивановичъ и вообще не говоритъ о своей жизни... ее, можетъ-быть, только Анучины и знаютъ, и то въ качествѣ его близкой родни... И, слава Бога, слава Богу, что онъ еще стыдится говорить объ этомъ... Онъ, впрочемъ, и вообще не любитъ говорить о своихъ дѣлахъ, потому никого и не удивитъ, что онъ не говорилъ о своемъ сынѣ... Или ты думаешь, что его скомпрометируетъ то, что его сынъ живетъ у насъ репетиторомъ?.. Такъ всѣ знаютъ и наши близкія отношенія къ Ивану Ивановичу, и то, что онъ, повидимому, или не особенно богатъ, или скуповатъ, хотя и занимаетъ хорошее мѣсто... По какъ я рада, какъ я рада, что они сойдутся...
-- Да, нечего сказать, большая радость!-- проворчалъ генералъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, Александръ, ты нечего не смыслишь въ вопросахъ о чувствахъ, о привязанностяхъ, о семейныхъ узахъ. Тебѣ только бы солдаты ровно маршировали на плацу, а остальное все не но твоему вѣдомству...
-- Матушка!-- воскликнулъ генералъ, точно прося пощады.
Но она перебила его:
-- Нѣтъ, нѣтъ, не возражай мнѣ! Я рѣшилась возвратить отца сыну и сына отцу и сдѣлаю это.
-- Дѣлайте, ваше превосходительство, что вамъ угодно, но я сказалъ, что умываю руки въ этомъ дѣлѣ,-- проговорилъ генералъ.-- Слышите? Умываю руки!
Они начинали слегка ссориться.
-- Я пойду даже дальше: я помирю Ивана Ивановича съ его несчастною женою,-- продолжала настойчиво генеральша. -- Я десять лѣтъ знаю ея безупречную, можно сказать, святую жизнь... Нѣтъ, нѣтъ, я, во что бы то ни стало, сведу ихъ снова...
-- Матушка,-- воскликнулъ въ отчаяніи генералъ:-- не своди ты никого, не мири ты никого! Пусть ихъ, чортъ ихъ всѣхъ возьми, ругаются, ссорятся, дерутся, расходятся; намъ-то что до нихъ за дѣло! Наше дѣло сторона, наша изба съ краю! Пойми ты...
-- Молчи! молчи!-- заговорила раскраснѣвшаяся генеральша, затыкая себѣ уши.-- Я и слушать не хочу! И зачѣмъ ты противъ себя говоришь? Зачѣмъ ты прикидываешься какимъ-то грубымъ эгоистомъ? Самъ о каждомъ послѣднемъ солдатишкѣ всю жизнь заботился, самъ за какого-нибудь кантонистишку всю жизнь распинался, а теперь...
-- Они мнѣ ввѣрены были, сударыня,-- перебилъ ее мужъ: такъ я не могъ не заботиться о нихъ, не имѣлъ на это нрава, а ты не полковой командиръ надъ всѣми людьми, чтобы о нихъ хлопотать...
-- Я христіанка!-- воскликнула не безъ паѳоса Марьи Аркадьевна, постучавъ сжатой выхоленной рукой въ грудь.
-- Ну ужъ, матушка, лучше бы ты язычницей была, все меньше бы людей подъ руками было, за которыхъ тебѣ приходилось бы распинаться...
Генералъ, круто повернувшись на каблукахъ и слегка отдуваясь отъ волненія, направился къ выходу изъ столовой, ступая тверже, чѣмъ онъ ступалъ обыкновенно, и сильно хлопнувъ за собою дверью, чего онъ не дѣлалъ въ мирное время. Онъ, видимо, старался какъ можно яснѣе показать, что онъ очень сердитъ, и, вѣроятно, окончательно махнулъ бы рукою на свое неумѣнье "задавать страху" въ домѣ, если бы вздумалъ теперь обернуться назадъ: онъ увидалъ бы такое веселое выраженіе на лицѣ своей жены, что понялъ бы, какъ мало боится она его вспышекъ. Въ полку онъ всегда зналъ, что надо дѣлать для острастки солдатъ и офицеровъ: засадить подъ арестъ, послать на гауптвахту, зачислить въ штрафованную роту, дать розги, наконецъ. Для всего были свои правила, для всякой вины было опредѣленное наказаніе. А здѣсь, "въ бабьемъ царствѣ", какъ онъ называлъ семью, онъ окончательно терялся, видя на каждомъ шагу неповиновеніе и безпорядки. И еще хорошо, если при окрикахъ генерала домашніе только дѣлали серьезныя и сдержанныя физіономіи, смотря на него изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ смѣющимися и веселыми глазами. Но бывало и хуже: онъ раскричится, а они примутъ это за серьезное, надуются и потомъ цѣлый день "играютъ въ молчанку", смотря невинно-угнетенными жертвами; тогда вѣчно говорливый генералъ окончательно смущался и уже не зналъ, какъ развязать ихъ языки. Марья Аркадьевна особенно склонна была отъ времени до-времени, хотя и очень рѣдко, вдругъ вообразить себя настоящею жертвою деспота-мужа и поразнообразить свою жизнь убѣжденіемъ, что она дѣйствительно несчастна. Первымъ слѣдствіемъ этого бывало то, что у нея, какъ ей казалось, начинала болѣть голова, а значитъ и являлась необходимость слечь въ постель. Это совершенно сбивало съ толку генерала и онъ чувствовалъ себя кругомъ виноватымъ, ругалъ себя мысленно "старымъ хрѣномъ", "неотесаннымъ бурбономъ", "мелочнымъ самодуромъ" и ходилъ мокрой курицей, не зная, какъ и чѣмъ загладить свою вину. Впрочемъ, генеральша всегда была ангеломъ невинности и доброты и ей тотчасъ же надоѣдало быть несчастной, страдать головною болью и лежать въ постели и потому между мужемъ и женою начиналось нѣчто въ родѣ медоваго мѣсяца; генералъ веселѣлъ и восторженно, немного захлебываясь и облизываясь, говорилъ всѣмъ про жену: "божественная женщина!" На этотъ разъ генералу не грозила продолжительная семейная вспышка, такъ какъ Марья Аркадьевна была счастлива, какъ никогда, при мысли о томъ событіи, которое должно было произойти не далѣе какъ сегодня въ ея домѣ. Это событіе было ея завѣтною мечтою въ теченіе цѣлаго года или, какъ она съ паѳосомъ говорила, "всей жизни".
Въ прошломъ году, когда въ январѣ мѣсяцѣ оба сына генеральши стали приносить дурныя отмѣтки изъ гимназіи и генералъ сурово рѣшилъ, что завтра же надо приказать денщику Козыреву хорошенько выдрать мальчишекъ, генеральша совсѣмъ растерялась. Она сдѣлала бурную сцену генералу, строго-на-строго приказала Козыреву отнюдь не исполнять никакихъ "глупостей", которыя прикажетъ сдѣлать генералъ, и помчалась въ конторы двухъ большихъ газетъ. Она распорядилась, чтобы на первыхъ газетныхъ страницахъ -- непремѣнно на первыхъ!-- было "не позже, какъ завтра же" напечатано объявленіе о томъ, что "требуется немедленно и какъ можно скорѣе репетиторъ для двухъ мальчиковъ, обучающихся въ гимназіи". Она, вся раскраснѣвшаяся, спѣшащая и торопящая другихъ, походила на человѣка, застигнутаго наводненіемъ и бросающагося изъ стороны въ сторону, ища спасенія. На другой же день явилось съ дюжину молодыхъ людей, гимназистовъ, кончающихъ курсъ, студентовъ, находящихся въ медицинской академіи и въ университетѣ, какихъ-то статскихъ господъ съ красными носами и одутловатыми лицами, повидимому, нигдѣ не обучающихся и, можетъ-быть, нигдѣ не обучавшихся, и генеральша впопыхахъ и въ разсѣянности пригласила двухъ репетиторовъ сразу, а потомъ, когда умолкли надоѣдливые звонки кандидатовъ на репетиторское мѣсто и когда она слегла въ постель отъ сознанія своего несчастія и отъ головной боли, она въ ужасѣ вспомнила:
-- А Петръ Ивановичъ-то!
О Петрѣ Ивановичѣ она совершенно забыла, ошеломленная неожиданнымъ рѣшеніемъ генерала, а между тѣмъ она же сама постоянно спрашивала всѣхъ и каждаго, не нуженъ ли кому-нибудь учитель для дѣтей, очень бѣдный и примѣрный молодой человѣкъ, поддерживающій несчастную мать, старушку двоюродную бабушку и двоюродную тетку, жалкую калѣку. Этотъ примѣрный человѣкъ и былъ Петръ Ивановичъ Селезневскій. Генеральша знала его мать еще дѣвочкой; потомъ онѣ какъ то долго не встрѣчались; затѣмъ опять встрѣтились, когда мать Петра Ивановича была уже не дѣвочкой, а несчастной брошенной мужемъ женой. И что это былъ за мужъ: онъ еще въ корпусѣ былъ однокашникомъ генерала Шурыгина и они вмѣстѣ продѣлывали возмутительныя штуки; потомъ года два они вмѣстѣ служили въ полку и этотъ кутила и ловеласъ "чуть не погубилъ нравственность генерала". Генеральша, не видавшая, впрочемъ, его въ глаза, говорила о немъ съ содроганіемъ и, казалось, ненавидѣла его даже больше, чѣмъ ненавидѣла его брошенная имъ жена. Генеральша очень любила читать чувствительные романы, но еще болѣе любила ихъ выслушивать изъ устъ ихъ героевъ и героинь, видѣть ихъ въ дѣйствительности, принимать въ нихъ личное участіе въ качествѣ "судьбы", "рока", "наперсницы". Романъ брошенной мужемъ Ольги Дмитріевны Селезневской тоже заинтересовалъ ее и такъ растрогалъ, что она даже обѣщала "несчастной женщинѣ" все, все для нея сдѣлать. Въ чемъ заключалось это "все" -- этого не знали ни сама генеральша, ни Селезневская, фамильярно говорившая про генеральшу въ домашнемъ кругу: "вретъ тоже, что на умъ взбредетъ". И вдругъ персть Божій, какъ говорила генеральша, указалъ, что можетъ сдѣлать она, Марья Аркадьевна, для Петра Ивановича. Года четыре тому назадъ Марья Аркадьевна Шурыгина и ея мужъ Александръ Капитоновичъ Шурыгинъ рѣшились не ѣхать ни за границу, ни въ Петергофъ, ни въ Павловскъ, а провести лѣто въ своемъ имѣніи, и неожиданно встрѣтили тамъ у своихъ сосѣдей по имѣнію Анучиныхъ самого Ивана Ивановича Селезневскаго. Онъ, какъ оказалось, былъ близкимъ родственникомъ Анучиныхъ и служилъ въ губернскомъ городѣ, верстахъ въ восьми отъ имѣнія Анучиныхъ. Иванъ Ивановичъ былъ моложе Шурыгина всего на три года, дѣтство они провели въ одномъ корпусѣ, затѣмъ когда-то служили года два въ одномъ полку. Селезневскій въ ранней молодости былъ кутилой и весельчакомъ, потомъ въ его жизни случился какой-то переворотъ; генералъ, по правдѣ сказать, не помнилъ, какой переворотъ: не то проигрался онъ, не то женился, во всякомъ случаѣ произошло несчастіе. Затѣмъ Селезневскій, какъ говорили, вышелъ въ отставку и исчезъ изъ Петербурга. Многіе даже думали, что онъ просто умеръ. Теперь, встрѣтивъ въ провинціи стараго пріятеля, Александръ Капитоновичъ едва могъ узнать его; сильно посѣдѣвшій, хотя все еще прекрасный собой, онъ смотрѣлъ задумчиво и озабоченно, былъ неразговорчивъ и, видимо, избѣгалъ говорить о своемъ прошломъ, отдѣлываясь отъ разспросовъ одной фразой о томъ, что онъ "много глупостей надѣлалъ въ жизни". Далѣе онъ не распространялся о своей прошлой жизни, разъ только мелькомъ замѣтивъ у Шурыгиныхъ, что онъ разошелся съ женою, которая живетъ въ Петербургѣ съ своимъ сыномъ. Этой фразы было довольно, чтобы Марья Аркадьевна, косившаяся на этого "изверга рода человѣческаго", забила тревогу и дала волю своему любопытству: "почему разошелся? какъ разошелся?" Ей хотѣлось узнать отъ него самого, какъ онъ объяснитъ свое преступленіе, и потомъ высказать ему прямо, что она знаетъ его жену -- эту святую женщину и его сына -- этого примѣрнаго молодого человѣка. Она вообще не понимала, какъ могутъ расходиться мужья и жены, и глубоко негодовала на совершающихъ подобныя преступленія. Она вотъ, напримѣръ, и моложе она своего мужа лѣтъ на десять, и вспыльчивъ онъ до послѣдней крайности, и грубаго деспотизма у него въ характерѣ много, и относительно красоты -- развѣ ихъ можно сравнивать!-- а никогда ей и въ голову не приходило разойтись съ нимъ, разъ они дали "священную клятву передъ алтаремъ Божіимъ" жить вмѣстѣ и быть вѣрными другъ другу. Однако, узнать что-нибудь отъ Селезневскаго о его прошломъ было трудно. Это былъ не только "скрытный" человѣкъ, но и ловкій притворщикъ, настоящій Тартюфъ, какъ сейчасъ же убѣдилась Марья Аркадьевна. Онъ смотрѣлъ человѣкомъ женственно мягкимъ, свѣтски вѣжливымъ, осторожнымъ и деликатнымъ до послѣдней степени, до мелкой щепетильности. Никто и никогда не сказалъ бы по его виду, что это бездушное чудовище. Онъ былъ до того хитеръ, что не сказалъ ни одного дурного слова про свою жену, не сдѣлалъ ни одного двусмысленнаго намека на ея счетъ. Онъ не говорилъ никогда, какъ онъ самъ замѣтилъ однажды Марьѣ Аркадьевнѣ, ни о мертвыхъ, ни о врагахъ, такъ какъ, говоря и о тѣхъ, и о другихъ, по его мнѣнію, мы всегда сознательно лжемъ въ ту или другую сторону.
Когда же Марьѣ Аркадьевнѣ понадобился репетиторъ для ея сыновей и она рѣшилась взять на эту должность Петра Ивановича Селезневскаго,-- у нея сразу явилось убѣжденіе, что это перстъ Божій, что ей указано свыше возвратить отца сыну и сына отцу. Этого было довольно, чтобы она не только отказалась письменно отъ услугъ двухъ другихъ нанятыхъ ею сгоряча репетиторовъ и вмѣсто нихъ пригласила Петра Ивановича Селезневскаго, несмотря на то, что она чувствовала сильное предубѣжденіе противъ всѣхъ рыжеволосыхъ людей, но и нашла сразу всевозможныя достоинства въ этомъ "несчастномъ сынѣ несчастной матери". И генералъ, и Петръ Ивановичъ Селезневскій, и его мать тотчасъ же узнали отъ генеральши, что перстъ Божій возлагаетъ на нее обязанность возвратить отцу сына и сыну отца, что иначе нельзя объяснить всѣхъ этихъ встрѣчъ генеральши съ членами распавшейся семьи, какъ путями Привидѣнія. Правда, всѣ эти люди отнеслись довольно скептически къ ея восторгамъ, но это нисколько не смутило ее. Въ неисповѣдимые пути Провидѣнія профаны рѣдко вѣрятъ. Она же со своей стороны всегда приходила въ умиленіе, когда ей казалось, что она видитъ указанія перста Божьяго и вступаетъ на пути Провидѣнія. Александръ Капитоновичъ въ это время только и слышалъ, что разсказы о матери "молодого человѣка", объ этой удивительной женщинѣ, несущей бодро свой крестъ, добывающей хлѣбъ свой трудомъ и поднявшей безъ чужой помощи своего примѣрнаго сына, находящей еще возможность содержать свою старую тетку и убогую кузину. Изъ деликатныхъ и осторожныхъ разспросовъ объ Иванѣ Ивановичѣ Селезневскомъ у его жены Марья Аркадьевна давно уже поняла, что жена разошлась съ мужемъ, въ сущности, только изъ-за того, что онъ былъ въ молодости мотъ и кутила, что онъ швырялъ и бросалъ деньги направо и налѣво, что онъ могъ оставить семью на мостовой, а теперь, когда, видно, нечего болѣе бросать, "поджалъ хвостъ, по выраженію Селезневской, и поетъ Лазаря". Марья Аркадьевна хотя и морщилась отъ нѣкоторыхъ выраженій несчастной женщины, но все же могла только жалѣть эту страдалицу, которая среди нужды стала нѣсколько рѣзкой и немного вульгарной, оставшись, тѣмъ не менѣе, достойной уваженія, какъ честная труженица и прямая натура, свято чтущая семейныя узы. Шурыгина, увидавъ, какъ измѣнился, по крайней мѣрѣ, по виду, самъ Селезневскій, желавшій казаться человѣкомъ, превратившимся изъ прежняго безпечнаго кутилы въ серьезнаго труженика и примѣрнаго служаку, была увѣрена, что перстъ Божій не только избралъ ее для примиренія этихъ мужа и жены, разошедшихся когда-то только по недоразуменію, но и облегчилъ ей ея миссію. Ее не смущало даже то обстоятельство, что, по достовѣрнымъ слухамъ, Селезневскій уже успѣлъ обзавестись незаконной семьей. Развѣ можно вообще придавать серьезное значеніе этимъ связямъ! Онѣ непрочны уже потому, что онѣ незаконны и безнравственны. Александръ Капитоновичъ только поморщился, когда она нашла нужнымъ высказать ему всѣ свои мечты и только мелькомъ замѣтилъ: "Ты, матушка, не завари какой-нибудь каши". Но когда она рѣшилась взять репетитора и въ деревню, генералъ рѣшительно запротестовалъ. Эти протесты уложили Марью Аркадьевну въ постель на пару дней, послѣ которыхъ послѣднее примиреніе генерала съ генеральшей, и онъ снова называлъ ее "божественной женщиной". У генеральши появилось нѣсколько новыхъ цѣнныхъ бездѣлушекъ, тѣмъ не менѣе, Петръ Ивановичъ въ деревню не былъ взятъ, а поѣхалъ куда-то въ другое мѣсто на кондиціи на болѣе выгодныхъ условіяхъ. "Тоже этой птицѣ пѣвчей въ зубы-то нечего смотрѣть,-- замѣтила ему при этомъ его мать.-- А хочетъ репетитора имѣть, такъ и пусть платитъ настоящую цѣну". Это обстоятельство не помѣшало Марьѣ Аркадьевнѣ на слѣдующее лѣто опять поднять вопросъ о приглашеніи Петра Ивановича въ деревню. Генералъ снова запротестовалъ, но на этотъ разъ безплодно: у Петра Ивановича не оказалось подъ рукой болѣе выгодныхъ кондицій, и онъ поѣхалъ съ семьей Шурыгиныхъ въ ихъ имѣніе. "Пусть теперь милый папаша-то попляшетъ,-- напутствовала его Ольга Дмитріевна.-- Рожу-то, я думаю, перекоситъ". Къ величайшей радости генерала, Иванъ Ивановичъ Селезневскій, видимо, не торопился встрѣтиться съ сыномъ и ни разу не заглянулъ въ началѣ весны въ имѣніе Шурыгиныхъ. Но двадцать перваго мая Шурыгинъ заѣхалъ съ поздравленіемъ къ Анучинымъ и узналъ, что Селезневскій собирается въ этотъ день завернуть "кстати" и къ нему, чтобы повидать сына. Это извѣстіе и произвело переполохъ. Впрочемъ, тревожился одинъ Шурыгинъ, а Марья Аркадьевна только радовалась тому, что въ этотъ день должно совершиться то, что указано перстомъ Божіимъ. Но былъ взволнованъ и молодой Селезневскій возможностью встрѣтиться съ отцомъ. Онъ уже давно зналъ отъ Марьи Аркадьевны о томъ, что Шурыгины знакомы съ его отцомъ, что онъ и его отецъ могли встрѣтиться въ ихъ домѣ, и относился къ этому совершенно спокойно. Вообще Марья Аркадьевна съ восторгомъ видѣла всѣ достоинства въ этомъ молодомъ человѣкѣ и, главнымъ образомъ, восхищалась его сдержанностью и степенностью, развившимися, какъ она хорошо понимала, среди лишеній и трудовой жизни. Она, какъ она выражалась, угадывала женскимъ сердцемъ,-- о, у нея было чуткое сердце!-- что подъ этой спокойной внѣшностью скрывается много затаенныхъ страданій и тревогъ, и потому не безъ нѣкотораго волненія въ день готовящагося событія заявила породъ обѣдомъ молодому человѣку:
-- А вы знаете, сегодня, можетъ-быть, пріѣдетъ къ намъ вашъ отецъ?
-- Что-жъ, я вамъ уже докладывалъ, что я ничего не имѣю противъ него.-- отвѣтилъ спокойно и сдержанно Петръ Ивановичъ обычнымъ степеннымъ тономъ.-- Не знаю только, будетъ ли это пріятно ему. Особенно нѣжныхъ чувствъ онъ ко мнѣ не можетъ питать.
-- Ахъ, вы не знаете, что онъ пережилъ за эти годы, и какъ измѣнился,-- замѣтила горячо Марья Аркадьевна.
Молодой человѣкъ пожалъ плечами и тѣмъ немного наставническимъ тономъ, которымъ онъ любилъ высказывать великія истины, пояснилъ:
-- Онъ тѣмъ и отличается, что мѣняется всю жизнь, какъ хамелеонъ. Это, Марья Аркадьевна, удѣлъ всѣхъ, кто прежде совершаетъ поступки, а потомъ обдумываетъ. Первое правило жизни: сначала все обдумывать, а потомъ начинать дѣйствовать.
Она вздохнула.
-- Не всѣ же прошли такую суровую школу, какъ вы,-- сказала она.
-- Да, слава Богу, меня жизнь всему научила, и я не пропаду нигдѣ и не погублю никого ни съ того, ни съ сего, не безъ гордой самоувѣренности отвѣтилъ онъ степенно.
И, увидавъ вбѣжавшихъ въ комнату двухъ мальчугановъ, обратилъ вниманіе Марьи Аркадьевны на ихъ каламянковые костюмы:
-- А вѣдь я былъ правъ, Марья Аркадьевна, когда говорилъ вамъ, что не слѣдовало заказывать ихъ портному изъ его матеріи. По-моему и вышло: онъ сшилъ ихъ, не выстиравъ предварительно матеріи, а только смочивъ ее, вотъ она и ссѣлась послѣ стирки. Надо самимъ покупать каламянку и сперва вымыть ее хорошенько, какъ самую грязную тряпку, а потомъ уже шить изъ нея костюмчики.
Марья Аркадьевна съ нѣкоторымъ смущеніемъ посмотрѣла на костюмчики дѣтей, сдѣлавшіеся дѣйствительно слишкомъ короткими послѣ стирки, и, какъ бы извиняясь, согласилась съ Селезневскимъ:
-- Я вѣдь человѣкъ непрактичный.
-- Да, я это замѣтилъ,-- спокойно и невозмутимо сказамъ онъ.-- Богатство вообще пріучаетъ не обращать вниманія на мелочи, а между тѣмъ, оно не вѣчно и уплываетъ, какъ вода, тѣмъ болѣе, что послѣ вашей смерти и смерти генерала оно раздробится на части. Ваши дѣти будутъ уже втрое бѣднѣе васъ. Вотъ и генералъ часто сердится, что не знаетъ, куда деньги выходятъ, а между тѣмъ, стоило бы ему завести приходо-расходную книгу и вписывать въ нее все каждый день, тогда и можно бы было опредѣлить, на что больше всего бросается даромъ денегъ. Не дѣлая же этого, приходится по-пусту волноваться, ломая себѣ голову, куда уходятъ деньги, и иногда заподозрѣвать даже въ воровствѣ ни въ чемъ неповинныхъ людей...
-- Конечно, это такъ,-- начала въ смущеніи Марья Аркадьевна, никогда не знавшая, сколько и на что тратится въ домѣ денегъ.
-- Да ужъ это вѣрно, что такъ,-- съ убѣжденіемъ сказалъ молодой человѣкъ.-- Я вотъ читалъ книги Смайльса "о трудѣ", "о бережливости" и "о самопомощи". Прекрасныя книги...
Въ эту минуту съ шумомъ распахнулась дверь и въ комнату почти вбѣжалъ генералъ, котораго шаловливо тащила за руку его любимица-дочь Лида, дѣвочка лѣтъ девяти. За ними шла бонна, миловидная и черноглазая француженка.
-- Что проповѣдуетъ господинъ профессоръ политической экономіи?-- шутливо спросилъ генералъ, обращаясь къ Селезневскому нѣсколько ироническимъ тономъ, который онъ всегда принималъ въ разговорѣ съ репетиторомъ обоихъ сыновей, не зная хорошенько, нужно ли ему говорить "вы" или "ты" и слѣдуетъ ли при встрѣчѣ протягивать ему всю руку или давать только два пальца.
-- Monsieur prêche comme toujours dans le désert,-- со смѣхомъ замѣтила mademoiselle Гюйо и обратилась на страшно ломанномъ языкѣ къ Селезневскому:-- А ви знайтъ, что я дѣлиль со своимъ костюмъ? Я дариль его сегодня Аннушкѣ! C'est bien triste, n'est ce pas, monsieur?
И она со смѣхомъ разсказала по-французски, какъ уговаривалъ ее вчера вечеромъ Селезневскій перемѣнить вслѣдствіе сырости ея легкій шерстяной костюмъ, который, по его словамъ, долженъ былъ непремѣнно съежиться отъ сырой погоды.
-- Онъ былъ правъ,-- закончила она безпечно:-- костюмъ сморщился и этимъ осталась очень довольна Аннушка!
-- Папа,-- начала избалованная любимица генерала, девятилѣтняя Лида:-- онъ мнѣ сказалъ...
Марья Аркадьевна, уже разливавшая супъ усѣвшейся за столъ семьѣ, строго спросила:
-- Кто это онъ, Лида?
-- Онъ!-- отвѣтила Лида, съ гримасой пожавъ плечиками и выразительно указавъ головой на Селезневскаго: monsieur...
И опять обратилась къ отцу:
-- Онъ сказалъ мнѣ, папа, что дѣвочкѣ неприлично лазать на гимнастикѣ. Правда это, папа?
Генералъ немного нахмурился и отвѣтилъ:
-- Это господинъ профессоръ пошутилъ...
-- Нѣтъ, генералъ, смѣю доложить,-- началъ серьезно Селезневскій.
Но генералъ строго перебилъ его внушительнымъ тономъ:
-- Прежде всего, господинъ профессоръ, самое приличное и самое полезное, чтобы дѣти по возможности дольше оставались дѣтьми и не задавались несвойственными ихъ возрасту вопросами и соображеніями. Я не желалъ бы, конечно, чтобы моя Лида вздумала лѣзть на шестъ гдѣ-нибудь во время гулянья на Марсовомъ полѣ, но я не желалъ бы и того, чтобы она думала, что дѣвочкѣ ея возраста прилично только ходить съ потупленными глазами, сложивъ ручки на животѣ!
-- Значитъ, папа, мнѣ можно ходить на гимнастику?-- спросила Лида, тряхнувъ головой.
-- Mais sans doute, mon enfant,-- отвѣтила за генерала mademoiselle Гюйо.
Видя, что "оппозиція", какъ называлось тріо изъ генерала, Лиды и Гюйо, торжествуетъ, Марья Аркадьевна вступилась косвенно за Селезневскаго:
-- Но Лида дѣйствительно держитъ себя немного по-мальчишески...
-- Ахъ, матушка, еще у нея впереди много времени для жеманства,-- отвѣтилъ генералъ, обрывая слова жены.
Послѣ обѣда генералъ по обыкновенію удалился "почитать газеты" и "разобраться въ дѣлахъ", то-есть плотно поспать; дѣти съ mademoiselle Гюйо направились въ садъ, а Петръ Ивановичъ Селезневскій прошелъ въ свою комнату. Марья Аркадьевна перешла въ гостиную и принялась за свою нескончаемую вышивку, нетерпѣливо поджидая пріѣзда Ивана Ивановича Селезневскаго. Несмотря на убѣжденіе, что предстоящее свиданіе -- свиданіе отца съ сыномъ въ ея домѣ -- указано перстомъ Божіимъ, она теперь, передъ самымъ наступленіемъ торжественной минуты, немного волновалась и тревожилась, точно боясь чего-то. Какъ они встрѣтятся? Точно ли ей удастся соединить ихъ? Какъ она должна вести себя въ этомъ дѣлѣ? Гдѣ приказать Козыреву приготовить постель для Ивана Ивановича -- въ одной комнатѣ съ сыномъ, чтобы они могли все обговорить, или въ разныхъ комнатахъ? И съ чего это ея мужъ, Лида и mademoiselle Гюйо такъ враждебно относятся къ Петру Ивановичу? Правда, онъ не по лѣтамъ степененъ, онъ любитъ давать практическіе совѣты, онъ, можетъ-быть, даже не особенно развитъ и отличается немного смѣшнымъ самомнѣніемъ, но развѣ онъ виноватъ, что онъ самъ всталъ на ноги, самъ выбивается на дорогу и потому увѣренъ въ своихъ силахъ и немного гордится собою? Никто изъ нихъ не хочетъ поставить себя въ его тяжелое и ложное положеніе. Но отецъ, отецъ -- какое право имѣетъ онъ относиться къ своему сыну холодно и безсердечно, будучи кругомъ виноватымъ передъ нимъ? Онъ бросилъ сына и не проявляетъ ни малѣйшаго раскаянія! Прошлымъ лѣтомъ, когда она сказала, что съ ея дѣтьми занимается Петръ Ивановичъ, Иванъ Ивановичъ только процѣдилъ сквозь зубы: "Я очень радъ, что онъ работаетъ". И ни слова болѣе, точно рѣчь шла о совершенно постороннемъ человѣкѣ! Нѣтъ, если на то пойдетъ, то она прямо выскажетъ Ивану Ивановичу всю правду, докажетъ ему...
Она вздрогнула, заслышавъ въ сосѣдней комнатѣ голосъ самого Ивана Ивановича Селезневскаго, справлявшагося у Козырева, гдѣ барыня.
-- Вхожу безъ доклада,-- проговорилъ онъ, подходя къ Марьѣ Аркадьевнѣ, и нагнулся поцѣловать ея руку.
-- Какъ это я не слыхала, какъ вы подъѣхали?-- въ волненіи сказала она, цѣлуя его въ курчавую сѣдую голову.
-- Я пришелъ пѣшкомъ,-- пояснилъ онъ.-- Хотѣлось немного устать физически, чтобы голова поменьше работала.
-- Вы но сердитесь на меня?-- спросила она мягко, ласково заглядывая ему въ лицо.
-- За что? За непріятное свиданіе?-- спросилъ онъ.-- Оно должно было когда-нибудь произойти и лучше пусть оно произойдетъ въ вашемъ домѣ, чѣмъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ... случайно и неожиданно...
-- Непріятное свиданіе? Съ сыномъ? Что онъ вамъ сдѣлалъ?-- съ упрекомъ проговорила она.
-- Онъ? Ничего! Я сдѣлалъ ему много дурного,-- отвѣтилъ Селезневскій грустно:-- а встрѣчи съ ходячими упреками совѣсти никогда не могутъ быть пріятны.
Марья Аркадьевна обрадовалась этимъ словамъ.
-- О, въ вашей власти все измѣнить, все исправить,-- начала она.
-- Что поновить?-- спросилъ онъ.-- Вычеркнуть его изъ жизни? Сдѣлать его не сыномъ его матери?
Онъ сдвинулъ свои брови и отрывисто, твердо проговорилъ:
-- Не станемъ говорить о томъ, отъ чего я достаточно настрадался и безъ всякихъ разговоровъ.
Въ его голосѣ была горечь. Марья Аркадьевна немного растерялась и нерѣшительно спросила:
-- Такъ какъ же?.. Позвать его?..
-- Пожалуйста,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ.
Она позвонила. Въ гостиную вошелъ стройный и чрезвычайно красивый денщикъ въ бѣлой солдатской рубахѣ, повязанной шерстянымъ шнуркомъ на тальѣ. Генеральша приказала ему:
-- Козыревъ, попроси сюда Петра Ивановича.
-- Слушаю-съ, ваше превосходительство!-- отчеканилъ Козыревъ.
Онъ повернулся по-солдатски, держа руки по швамъ, и вышелъ.
Иванъ Ивановичъ молча ходилъ по комнатѣ, опустивъ свою большую, кудрявую голову. Высокій и статный, онъ теперь какъ будто немного согнулся и одряхлѣлъ, подавленный душевной тревогой. Заслышавъ звуки ровныхъ и неторопливыхъ шаговъ, онъ вдругъ остановился, выпрямился и, зорко окинувъ глазами появившагося въ дверяхъ рыжеволосаго и румянаго, приземистаго и коренастаго молодого человѣка, протянулъ навстрѣчу ему свои руки со словами:
-- Здравствуй, Петръ!
-- Здравствуйте, батюшка!-- спокойнымъ голосомъ отвѣтилъ сынъ, протягивая руку отцу для рукопожатія.
-- Какъ выросъ, какъ выросъ!-- задумчиво проговорилъ отецъ, вглядываясь въ молодого человѣка.
-- Мнѣ двадцать три года,-- пояснилъ сынъ.-- Мы ровно пятнадцать лѣтъ не видались. Мнѣ было восемь лѣтъ, когда вы пріѣзжали къ мамѣ...
-- Да, да, пятнадцать лѣтъ, пятнадцать лѣтъ... но я все-таки...
Иванъ Ивановичъ не кончилъ начатой фразы, чтобы не сказать, что онъ тотчасъ бы узналъ сына, такъ какъ сынъ -- портретъ матери: тѣ же рыжіе волосы, тотъ же яркій румянецъ, тотъ же тупо-спокойный взглядъ. "Весь въ нее, весь въ нее", мелькало въ головѣ Ивана Ивановича, разсматривавшаго сына, и онъ съ горечью словилъ себя на шевельнувшейся въ немъ враждебности къ сыну. На минуту ему стало и стыдно, и больно за себя. Развѣ онъ имѣетъ право враждебно относиться къ сыну? Это сынъ имѣетъ право питать къ нему вражду, ненависть...
Марья Аркадьевна засуетилась.
-- Вы меня простите, что я на минуту оставлю васъ однихъ. Мнѣ нужно распорядиться по хозяйству...
Она скрылась изъ гостиной.
Петръ Ивановичъ сѣлъ. Иванъ Ивановичъ въ раздумьи ходилъ по комнатѣ, чувствуя себя неловко, не зная, о чемъ заговорить. Каяться? оправдываться? разспрашивать сына о его житьѣ-бытьѣ? освѣдомляться о матери? Развѣ можно высказать разомъ, что совершалось, что переживалось, что испытывалось въ теченіе многихъ, многихъ лѣтъ?
-- Вы, можетъ-быть, все еще сердитесь на меня за то, что я пріѣхалъ сюда на кондиціи,-- началъ ровнымъ и степеннымъ голосомъ сынъ, прерывая молчаніе.-- Меня и въ прошломъ году приглашали, но у меня тогда...
-- Съ чего ты взялъ, что я сержусь? Я и никогда не сердился на тебя за это,-- перебилъ его Иванъ Ивановичъ, останавливаясь передъ нимъ.
-- Нѣтъ, вы сердились,-- тѣмъ же положительнымъ тономъ настойчиво сказалъ сынъ.-- Это я ясно увидалъ изъ вашего письма. Вы хотя и писали, что это мое дѣло, но очевидно вы не желали, чтобы я ѣхалъ сюда. Но не могу же я упускать выгодныя кондиціи, когда намъ надо зарабатывать деньги на существованіе...
"Весь въ нее, весь въ нее", мелькало снова въ головѣ Ивана Ивановича, и онъ въ непреодолимомъ смущеніи, тихимъ оправдывающимся тономъ замѣтилъ:
-- Я, мой другъ, давалъ и даю вамъ столько, сколько могу.
-- Да, мама мнѣ говорила, что вы совсѣмъ разорились и живете только на жалованье,-- сказалъ сынъ.-- Хотя, какъ я узналъ отъ Марьи Аркадьевны, вы теперь получаете хорошій окладъ. Конечно, работать не легко и особенно это трудно послѣ широкой безпечной жизни. Я вотъ, живя постоянно въ нуждѣ, научился и ограничивать свои прихоти, и не швырять на вѣтеръ денегъ. Конечно, нужду переносить не легко.
-- Позволь, позволь,-- уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ остановилъ его отецъ:-- твоя нужда не была же особенно велика: я, разставаясь съ твоей матерью, оставилъ ее не безъ гроша, потомъ я высылалъ аккуратно тебѣ по пятидесяти рублей въ мѣсяцъ...
-- Вы забываете, что у мамы на рукахъ убогая двоюродная сестра и старуха тетка,-- пояснилъ сынъ.
-- А! не могъ же я всѣхъ ея родныхъ кормить!-- невольно воскликнулъ Иванъ Ивановичъ и по его лицу скользнуло выраженіе брезгливости.
-- А мама не могла ихъ бросить на улицѣ,-- возразилъ степенно сынъ.-- Мама никогда не броситъ близкихъ, разъ это ея долгъ, ея обязанность.
Иванъ Ивановичъ промолчалъ, продолжая опять ходить по комнатѣ.
-- Конечно, я васъ не упрекаю и не виню, тѣмъ болѣе, что у васъ есть и другая семья,-- закончилъ сынъ.
Иванъ Ивановичъ остановился передъ нимъ, какъ вкопанный, точно онъ не могъ ожидать этой фразы отъ него, отъ сына той ненавистной ему женщины.
-- Ты и это знаешь?-- проговорилъ онъ съ горечью.
-- Мама никогда ничего не скрывала отъ меня.
-- Да? не скрывала? Но говорила ли она тебѣ, что эта другая семья не стоила мнѣ ни гроша?-- горячо заговорилъ отецъ, задѣтый за живое.-- Говорила ли тебѣ твоя мать, что, только благодаря этой другой семьѣ, я могъ аккуратно высылать вамъ деньги въ первое время? Говорила ли тебѣ твоя мать, что, только благодаря этой другой семьѣ, я могъ снова встать на ноги? Говорила ли тебѣ твоя мать...
Онъ вдругъ, какъ бы опомнившись внезапно, сконфузившись за себя, круто оборвалъ свою рѣчь на половинѣ фразы и презрительно, брезгливо закончилъ:
-- Впрочемъ, вамъ-то какое было дѣло до всего этого!
Въ гостиную вернулась Марья Аркадьевна и не безъ любопытства взглянула на обоихъ Селезневскихъ. Отецъ былъ, видимо, взволнованъ, разстроенъ, какъ бы осунулся въ лицѣ; сынъ сохранялъ свое обычное спокойное выраженіе лица. Ничего трогательнаго, повидимому, по произошло между ними. Хозяйка, немного смущенная, не знающая, какъ ей держать себя, поспѣшила пригласить ихъ къ чаю. Въ столовой сидѣла уже за чайнымъ столомъ вся семья во главѣ съ генераломъ, который быстро поднялся съ мѣста навстрѣчу вошедшимъ и какъ-то растерянно началъ пожимать руки Ивана Ивановича, бормоча совершенно безсмысленно:
-- Да, такъ вотъ, дружище, какія дѣла-то! А? Какъ сажа бѣла? Кто ждалъ! кто ждалъ!..
Генеральша дѣлала широкіе устрашающіе глаза, смотря на мужа, но была растеряна не менѣе его и не знала въ свою очередь, что дѣлать, что сказать.
-- Вы мнѣ, Марья Аркадьевна, только по обыкновенію поменьше сахару кладите,-- замѣтилъ ей неожиданно Петръ Ивановичъ, занявъ свое обычное мѣсто, и заставилъ ее вздрогнуть, точно она услыхала нѣчто чудовищное, нѣчто невообразимое, а не ежедневно повторявшуюся имъ фразу.
Марья Аркадьевна, послѣ долгихъ колебаній, рѣшила, наконецъ, что лучше приказать приготовить постели для отца и сына въ разныхъ комнатахъ: нужно имъ будетъ переговорить еще -- они могутъ сойтись; если же они переговорили все -- имъ будетъ спокойнѣе спать отдѣльно. Имъ, какъ оказалось, было не о чемъ болѣе говорить, и они, какъ совершенно чужіе другъ другу люди, тотчасъ же послѣ чаю разошлись по своимъ комнатамъ.
Войдя въ отведенную ему спальню, Иванъ Ивановичъ почувствовалъ, что въ ней душно, что ему недостаетъ воздуха, что что-то давитъ ему горло, отворилъ балконную дверь и вышелъ на балконъ. Ночь была тиха и тепла. Все въ природѣ точно замерло въ заколдованномъ снѣ. Былъ слышенъ малѣйшій шелестъ листьевъ, малѣйшій пискъ проснувшейся въ гнѣздѣ птицы. Смолистый запахъ молодыхъ листьевъ и ароматъ распустившихся въ саду цвѣтовъ стояли въ неподвижномъ воздухѣ. Иванъ Ивановичъ присѣлъ на перила балкона, прислонившись спиной къ стѣнѣ дома, и устремилъ безцѣльно глаза въ бездонное пространство темнаго, но прозрачнаго неба, слегка откинувъ назадъ разгоряченную голову и развязавъ душившій его теперь узелъ галстука. Онъ чувствовалъ потребность подышать свободно, полною грудью этимъ здоровымъ воздухомъ, пожалѣвъ на минуту, зачѣмъ онъ остался здѣсь ночевать, зачѣмъ не пошелъ обратно пѣшкомъ къ Анучинымъ: моціонъ въ такую ночь сразу разогналъ бы всѣ тяжелыя думы, всѣ безысходныя треноги, поднявшіяся въ его душѣ. Въ его головѣ неотступно, какъ удары молота, еще повторялась одна и та же мысль:
-- Весь въ нее! весь въ нее!
Съ этой мыслью связывалась цѣлая масса тяжелыхъ ощущеній: брезгливое презрѣніе барича къ мѣщанскому мелочничеству и лавочничеству; чувство стыда за вульгарность и тупость близкаго человѣка; инстинктивный страхъ, что вотъ-вотъ этотъ близкій человѣкъ неожиданно и безъ всякой нужды выльетъ ему ушатъ грязи на голову; безсильное негодованіе при сознаніи, что отъ этого человѣка нельзя освободиться, что съ нимъ соединяетъ вѣчная цѣпь родства. Всѣ эти ощущенія пробуждала въ немъ она, его жена, его Ольга Дмитріевна, нее это поднималъ въ его душѣ теперь и онъ, его сынъ, его Петръ. Но чѣмъ же виноватъ сынъ, что онъ похожъ на мать? Не виноватъ ли, напротивъ того, передъ нимъ, передъ Петромъ Ивановичомъ, самъ онъ, Иванъ Ивановичъ? Кто далъ жизнь этому существу? кто оставилъ это существо въ такихъ рукахъ, какъ руки Ольги Дмитріевны? Кто въ теченіе пятнадцати лѣтъ, спасая свое спокойствіе, свое счастіе, не сдѣлалъ ни одной попытки повліять серьезно на этого юношу? Иванъ Ивановичъ, какъ сознающій свою великую вину преступникъ, опустилъ голову, даже не пытаясь оправдываться передъ самимъ собою. Онъ уже давно обвинилъ себя въ душѣ и созналъ непоправимость своихъ прошлыхъ ошибокъ. Вмѣсто всякихъ оправданій у него было одно сознаніе своего барскаго безсилія передъ мѣщанской силой этой женщины, сознаніе того, что онъ ничего не могъ предпринять, кромѣ постыднаго бѣгства отъ нея, и при этомъ въ его ушахъ явственно звучалъ ея вульгарно-насмѣшливый, всюду преслѣдовавшій его, звонкій, какъ колокольчикъ, голосъ:
-- Ахъ, ты, трусишка, трусишка! Наблудить умѣешь, а потомъ только и знаешь, что ляки поясы задаешь!
Онъ не понималъ даже ея выраженій, ея языка. Ляки поясы -- что это такое? У нея были сотни такихъ словъ, фразъ, выраженій. Сынъ тоже, вѣроятно, говоритъ въ домашней жизни этимъ языкомъ. И для него этотъ жаргонъ, вѣроятно, является тѣмъ засаленнымъ халатомъ, тѣми стоптанными туфлями, въ которыхъ такъ удобно быть дома и которые прячутся не безъ сожалѣнія при чужихъ.
-- И какъ я могъ, какъ я могъ жениться на ней!-- почти вслухъ воскликнулъ онъ, глядя безцѣльно въ прозрачную мглу ароматной ночи.
Тогда стояла такая же ароматная ночь -- бѣлая петербургская ночь, похожая на удушливый мглистый день. Онѣ былъ въ гостяхъ у своего молодого женатаго товарища на дачѣ. Въ числѣ посѣтителей было нѣсколько человѣкъ молодежи и среди нея была Ольга Дмитріевна, гимназическая подруга сестры хозяйки дома. Эта семнадцатилѣтняя дѣвочка не поражала красотой очертаній лица, съ вздернутымъ задорно носикомъ, съ узенькимъ лбомъ, но ея темно-рыжіе волосы, падавшіе длинной густой косой чуть не до колѣнъ, ея яркій здоровый румянецъ, ея бойкій разговоръ, обличавшій самоувѣренность и смѣлость еще неопытной дѣвочки, ея звонкій и искренній смѣхъ невольно обращали на нее вниманіе. Казалось, она смѣло пойдетъ въ огонь и воду, какъ дитя, еще но знающее, чѣмъ могутъ грозить ему огонь и вода. Около нея увивалась молодежь, не чувствовавшая при ней того стѣсненія, которое охватываетъ юношей въ присутствіи чопорныхъ и церемонныхъ барышень. Играли къ серсо, бѣгали въ горѣлки, и всѣ были крайне оживлены. Но часовъ въ девять она объявила, что ей пора ѣхать: позже на конкѣ не будетъ мѣста. Иванъ Ивановичъ предложилъ ей свои услуги: онъ возьметъ коляску и довезетъ ее до дому, такъ какъ ему тоже нужно было возвращаться въ городъ, тогда какъ остальная молодежь принадлежала къ числу дачниковъ. Вся молодежь присоединила свои голоса къ его голосу: "останьтесь, не уѣзжайте такъ рано!" Она согласилась тотчасъ же, ни на минуту не задумавшись, ловко ли молодой дѣвушкѣ ѣхать ночью съ молодымъ человѣкомъ, съ которымъ она видѣлась только шесть-семь разъ въ чужомъ домѣ. Этого и никому не пришло въ голову: и хозяинъ, и хозяйка, и гости были изъ той петербургской молодежи, которая уже на школьной скамьѣ увлекается клубными вечерами, гонками въ яхтъ-клубѣ, пикниками съ катаньемъ на тройкахъ, и не считаетъ ни за что пожать колѣнкой подъ столомъ сосѣдку, сорвать украдкой поцѣлуй, сказать дѣвушкѣ двусмысленность. Самъ онъ, Иванъ Ивановичъ, былъ изъ числа почти такихъ же молодыхъ людей или, вѣрнѣе, завертѣлся послѣ смерти своей матери въ этомъ хаосѣ вѣчной масленицы.
-- Ахъ, я бы всегда ѣздила въ коляскахъ, если бы была богата!-- съ искреннимъ восторгомъ говорила дѣвочка, когда они помчались вдвоемъ по Каменноостроовскому проспекту часовъ въ двѣнадцать ночи.
-- Объѣзжай черезъ Елагинъ островъ,-- приказалъ онъ кучеру и обратился къ ней:-- Вы не озябнете?
-- Въ такую-то теплынь!-- отвѣтила она и засмѣялась.-- А озябну, такъ стащу вашу шинель и одѣнусь военнымъ!.. Вотъ-то счастье быть военнымъ: за одинъ ужъ мундиръ всѣ обожаютъ... А это вы отлично придумали покатать меня въ коляскѣ... Мнѣ вѣдь никогда не приходится кататься въ коляскахъ. И послѣ не придется!
-- Отчего же? Выйдете замужъ за богатаго,-- началъ онъ.
-- Что вы выдумываете!-- перебила она.-- Такъ богатый и возьметъ меня! Старикъ развѣ влюбится? Такъ я за старика теперь не пойду!.. Вотъ-то я не люблю стариковъ: брюзжатъ, охаютъ, ходи за ними, растирай ихъ... Нѣтъ, Богъ съ ними! Мнѣ вотъ и теперь готовъ сдѣлать предложеніе одинъ старый вдовецъ, только слово мнѣ стоитъ сказать. Но я не хочу. Я такъ и тетѣ сказала. Тетя говоритъ: "глупая ты дѣвчонка, потому такъ и разсуждаешь". Глупая, не глупая, а ужъ не пойду и лучше буду покуда жить самостоятельнымъ трудомъ.
-- Вы на курсы куда-нибудь поступить думаете?-- спросилъ онъ.
-- То-есть акушерству хочу учиться,-- отвѣтила она.
-- Ну,-- началъ онъ:-- къ этому нужно особое призваніе имѣть.
-- Какое призваніе?-- сказала она.-- Мнѣ надо будетъ хлѣбъ зарабатывать. Я вѣдь сирота. Живу на счетъ тетки, пока ея мужъ живъ, а потомъ придется самой хлѣбъ добывать.
И она откровенно разсказала, что тетка можетъ содержать ее и свою горбатенькую дочь, пока живъ дядя, состоящій чиновникомъ на службѣ. У нихъ и квартира казенная въ штабѣ. Умретъ онъ -- пенсія тетки будетъ очень не велика. Тогда тетка содержать ее не будетъ. Средствъ не хватитъ -- и хотѣла бы содержать, да средствъ не хватить.
-- Да, но въ акушерки вы не ходите!-- убѣдительнымъ тономъ сказалъ онъ, точно ему было не все равно, чѣмъ она займется.
-- А вы найдите мнѣ другое занятіе, чтобы оно кормило!-- задорно попросила она, засмѣявшись.-- Въ продавщицы идти? Цѣлый день стоять за прилавкомъ въ магазинѣ?
-- Что вы, развѣ это можно въ ваши годы и съ вашимъ лицомъ!-- воскликнулъ онъ, знавшій очень хорошо, какъ скользокъ этотъ путь.-- Это ужъ совсѣмъ невозможно!
Она опять засмѣялась.
-- Ужъ не думаете ли вы, что меня тамъ соблазнитъ кто-нибудь? Я не такая дурочка! Я за себя сумѣю постоять. О, вы меня не знаете, какая я смѣлая!
Экипажъ поѣхалъ шагомъ, доѣхавъ до Стрѣлки. Взморье было неподвижно и гладко, какъ зеркало. Легкій холодокъ почувствовался въ воздухѣ. Оля вздрогнула, передернувъ плечиками.
-- Вы озябли?-- заботливо спросилъ онъ.-- Здѣсь всегда немного свѣжо и сыро...
-- Нѣтъ, это такъ... Ахъ, какъ хорошо тутъ...-- задумчиво отвѣтила она, смотря впередъ разсѣяннымъ взглядомъ.-- Счастливы богатые!
-- Не въ богатствѣ счастье!-- сказалъ онъ.-- Вотъ взгляните на эту пару: сидятъ вдвоемъ, забыли все и счастливы, а можетъ-быть, они вовсе не богаты...
-- Да, это любовь... Пока молоды -- это хорошо, а потомъ...
Она опять слегка вздрогнула.
-- Нѣтъ, бы положительно зябнете,-- обезпокоился онъ.-- Возьмите пока шинель и закутайтесь.
-- А вы?
-- Я не озябну!
-- Вотъ пустяки! Нѣтъ, закутайте лучше меня такъ.
Она взяла полу его шинели, чтобы закрыть себѣ колѣни.
-- Подождите, я сдѣлаю удобнѣе,-- сказалъ онъ и, приподнявшись, добавилъ: -- вотъ таки садитесь ближе, на обоихъ хватитъ. Теперь же въ паркѣ нѣтъ никого, и никто не увидитъ.
-- Да я и не боюсь, пусть видятъ,-- отвѣтила она храбро.-- Что-жъ тутъ такого?
Онъ молча, почти безсознательно взялъ ея похолодѣвшую руку. Она не отняла руки и только тяжело вздохнула, отдавшись какимъ-то неопредѣленнымъ и неуловимымъ думамъ о богатствѣ, о любви, о немъ.
-- Вы, должно-быть, очень, очень добрый!-- вдругъ тихо заговорила она, продолжая глядѣть безцѣльно въ пространство да какъ бы думая вслухъ.
-- Я?-- спросилъ онъ, очнувшись.-- Нѣтъ, не добрый... скорѣе, слабохарактерный...
-- Ахъ, это большое несчастіе... все можно расшвырять, раздать... такъ задаромъ все и пропадетъ!..
-- Ну, я объ этомъ не тужу... Я молодъ, могу работать...
-- Ну, лучше капиталъ беречь, чѣмъ надѣяться на работу,-- наставительно сказала она.-- Отъ работы только горбъ вырастетъ...
-- Ахъ,-- это милый практикъ!-- разсмѣялся онъ.
-- Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ!-- серьезно сказала она.-- Что хорошаго все разбросать?.. Кому польза? Дармоѣдамъ? Вотъ васъ бы въ рукахъ надо держать...
-- Некому, отвѣтилъ онъ со вздохомъ. -- Попробуйте вотъ хотъ вы!
Она промолчала, тоже тяжело вздохнувъ и чуть-чуть прижавшись къ дасму. Онъ заглянулъ ей въ пылавшее лицо ласковыми глазами и тихо шепнулъ:
-- Да?
Она, не говоря ни слова, утвердительно кивнула головой, понявъ его вопросъ. Онъ наклонилъ свою голову да прильнулъ губами къ ея губамъ...
Эта бѣлая, душная, опьяняющая ночь, когда сонъ бѣжитъ отъ глазъ, когда люди часто бредятъ наяву, рѣшила всю его участь, исковеркала все его существованіе. Не сладко пришлось потомъ и ей, этой легкомысленной семнадцатилѣтней дѣвочкѣ, безумно радовавшейся, что она выходить замужъ за военнаго... Послѣ, черезъ много лѣтъ, въ конецъ изломанный жизнью, платящійся за свои прошлыя ошибки, онъ сотни разъ бесѣдуя съ семнадцатилѣтнимъ мальчуганомъ о вопросахъ жизни, о честности, о нравственности, о самовоспитаніи, чаще и сильнѣе всего указывалъ на гибельность юношескихъ увлеченій, на нравственную распущенность, на неумѣнье молодежи сохранять свое цѣломудріе. Этотъ юноша вспомнился теперь ему. Милый, милый мальчикъ, какъ любитъ его онъ, Иванъ Ивановичъ, его отецъ,-- къ несчастію, незаконный отецъ!.. Черезъ три недѣли послѣ этой роковой встрѣчи, онъ и Ольга Дмитріевна были мужемъ и женою, страстно влюбленные другъ въ друга и отдающіеся своей страсти, но какъ мужъ и жена, а какъ любовники, сошедшіеся только ради наслажденій и связанные только наслажденіями. Имъ, казалось, не о чемъ говорить другъ съ другомъ; имъ, казалось, нечего изучать другъ въ другѣ; съ нихъ, казалось, довольно того, что они теперь имѣютъ право по закону цѣловать другъ друга. Можетъ ли при такихъ условіяхъ создаться счастіе мужа и жены прочно и надолго? Такія ли отношенія называются супружескою любовью? Не есть ли это простое стремленіе удовлетворить свои чисто животные инстинкты. Эти вопросы тогда не приходили имъ въ голову, да и послѣ она никогда не задавала себѣ этихъ вопросовъ, не знала даже о ихъ существованіи. Въ той средѣ, въ которой она выросла, люди рѣдко сходятся иначе. Сперва они наслаждаются медовымъ мѣсяцемъ, потомъ начинаютъ ссориться, грызться, воевать, мало-по-малу, острые углы сглаживаются, и кто-нибудь беретъ верхъ,-- тогда наступаетъ миръ, и мужъ, и жена говорятъ, что они счастливы. Если оба супруга оказываются непокорными, если никто не успѣваетъ захватить въ руки верховной власти,-- то грызня идетъ до гробовой доски, и супружество признается несчастнымъ. Но, присматриваясь къ молодымъ Селезневскимъ поближе, легко было замѣтить, что она сразу рѣшилась держать ею въ рукахъ, сообразивъ, какъ настоящая любовница, боящаяся, что онъ можетъ уйти, измѣнить ей, лишить ее тѣхъ или другихъ удобствъ. "Зачѣмъ ты ручаешься за товарищей?" "Зачѣмъ ты даешь взаймы денегъ первымъ встрѣчнымъ?" "Зачѣмъ ты заходилъ съ друзьями въ ресторанъ?" "Профершпилишь всѣ деньги, а потомъ и свисти въ кулакъ". "Каждый норовитъ слямзить у пріятеля деньги, а потомъ его и Митькой звали". "Я когда-нибудь такъ отбалую этихъ твоихъ амикошоновъ, что у нихъ мальчики въ глазахъ запрыгаютъ". "Тоже рады, что нашли дурака -- дойную корову". Все это онъ слышалъ ежедневно. Онъ сначала не могъ сообразить, что его больше смущало: смыслъ ея рѣчей или эти выраженія, почерпнутыя изъ лексикона кухарокъ, лавокъ, рынка и площади; онъ только чувствовалъ, что ему совѣстно за нее, тѣмъ болѣе совѣстно, что она упорно отстаивала и правильность своихъ взглядовъ, и правильность своихъ "домашнихъ" выраженій, рѣзавшихъ ему слухъ. "Что я на театрѣ, что ли, играю, что и говорить дома не смѣю, какъ хочу? Правда-то, какъ ее ни скажи, все правда. Отъ нея-то и коробитъ, потому что она глаза колетъ. Мнѣ и въ гимназіи за нее доставалось, только меня ужъ врать не заставишь". Она на каждомъ шагу повторяла ему о своей правдивости, и онъ смущался, краснѣлъ, какъ школьникъ, сознавая, что онъ лжетъ передъ нею тоже на каждомъ шагу, чтобы избѣжать ея "правдивыхъ" упрековъ и нравоученій. Дальше пошло дѣло еще хуже, такъ какъ она стала упрекать его за то, что "онъ ее въ коляскахъ каталъ, она и вообразила, что онъ богатъ, а у него на брюхѣ шелкъ, а въ брюхѣ щелкъ, да въ карманѣ одна блоха на арканѣ". Эти слова, какъ всякая ловкая острота, вызывали у ней самой смѣхъ, звонкій, рѣжущій ухо. Онъ выросъ въ хорошей барской семьѣ подъ вліяніемъ доброй и снисходительной къ людямъ матери, и самъ по натурѣ былъ мягокъ, вѣжливъ, щепетиленъ въ отношеніяхъ къ людямъ. Бороться съ этой женщиной ему было не по силамъ, такъ какъ бороться съ ней можно было только ея же оружіемъ, ругаться вульгарными словами, хохотать визгливымъ раздражающимъ смѣхомъ въ отвѣтъ на ея доводы, топать ногами, крича ей: "молчи!", и онъ чувствовалъ себя передъ нею какимъ-то тряпичнымъ человѣкомъ, не смѣющимъ открыть рта изъ боязни наглотаться всякихъ оскорбленій. Но этого было мало: тетка жены овдовѣла и на первое время, до полученія пенсіи, какъ объясняла Ольга Дмитріевна, перебралась со своей горбатенькой дочерью жить къ Селезневскому. "Она за хозяйствомъ кстати присмотритъ, а Лиза (какъ звали горбунью) поняньчитъ ребенка", говорила Ольга Дмитріевна, подарившая мужа черезъ девять мѣсяцъ послѣ свадьбы сыномъ Петромъ. Съ этой минуты Селезневскій попалъ совсѣмъ куда-то на базаръ, на толкучку. Старуха тетка Ольги Дмитріевны, Ульяна Ивановна, была уже чиновницей, но въ душѣ осталась попрежнему писаршей, вспоенной и вскормленной въ подвальномъ жилищѣ писарской команды гвардейскаго Штаба. Ея убогая дочь была желчнымъ и злоязычнымъ созданіемъ, имѣвшимъ способность, подобно ужу, пролѣзть всюду, вездѣ все подслушать и подсмотрѣть, во всемъ найти предметъ для сплетни, толковъ и пересудовъ. Всѣ три женщины новой семьи Селезневскаго жили душа въ душу, хотя и грызлись между собою ежедневно. Эта грызня не мѣшала имъ жить общими интересами, то-есть вѣчными сплетнями о знакомыхъ, Селезневскій повторялъ тысячу разъ слова Шиллера: "Gegen die Dummheit kæmpfen die Gœtter selbst vergebens", и чувствовалъ, что ему надо бѣжать, бѣжать изъ этого семейнаго ада. Но жена была уже беременна вторымъ ребенкомъ. Что же будетъ дальше? Передѣлать, перевоспитать ее онѣ не могъ; онъ не могъ въ то же время выказывать къ ней холодности, жить съ ней на разныхъ половинахъ, такъ какъ это вызывало упреки, подозрѣнія, что не вздумалъ ли онъ еще съ кѣмъ-нибудь "фигли-мигли затѣять", не завелъ ли какой-нибудь "крали на сторонѣ", и угрозы, что эту "шлюху поймаютъ" и сдѣлаютъ ей скандалъ, "косенку ей по волоску выщиплютъ". Все это-сопровождалось опять тѣмъ ж визгливымъ, наглымъ смѣхомъ, одно воспоминаніе о которомъ и до сихъ поръ приводило въ нервное настроеніе Селезновскаго. Селезневскій, не умѣя ни ругаться, ни спорить съ женой и съ ея родней, на третій же годъ послѣ брака, когда умеръ первый ребенокъ, просто сбѣжалъ отъ жены, выйдя въ отставку. Онъ оставилъ ей остававшіяся у него пять тысячъ денегъ и обязался платить ей и ея второму сыну по пятидесяти рублей въ мѣсяцъ. Это было настоящее бѣгство, жалкое, трусливое, постыдное: онъ даже не объяснился съ женой, а уѣхалъ какъ бы на побывку въ провинцію по дѣламъ и оттуда уже написать ей, что онъ больше не вернется. Ему было стыдно за себя, когда онъ читать письма жены, упрекавшей его, что онъ "ляки поясы задалъ, что онъ блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ, что видно знаетъ кошка, чье мясо съѣла, потому и счолъ онъ нужнымъ драеша задать". Съ годъ онъ не могъ опомниться и придти въ себя въ провинціальной глуши. Въ первое же время онъ поселился въ домѣ у своего стараго холостяка-дяди, отставного моряка, Данилы Лукича Селезневскаго. При Данилѣ Лукичѣ жила его дальняя родственница Варвара Михайловна Лучицкая, бывшая такою же "соломенною вдовою", какъ былъ "соломеннымъ вдовцомъ" Селезневскій. Оба несчастные въ супружеской жизни, связанные узами дальняго родства и воспоминаніями далекаго дѣтства, молодые люди сдружились. Варвара Михайловна, зная, что у Ивана Ивановича нѣтъ средствъ, выручала его, когда его жена требовала аккуратной уплаты назначенныхъ ей пятидесяти рублей или присылала счеты сдѣланныхъ ею но время болѣзни сына долговъ. Мало-по-малу, между молодыми людьми сталъ возставать вопросъ: не могутъ ли они оба освободиться отъ связывающихъ ихъ узъ, чтобы начать новую жизнь? Оба они готовы были откупиться -- она отъ мужа, онъ отъ жены. У ней были для этого небольшія средства, онъ тоже получилъ за послѣднее время небольшія деньги со своихъ должниковъ, нашелъ мѣсто и могъ надѣяться, что ему поможетъ въ крайнемъ случаѣ Данила Лукичъ, сильно привязавшійся къ своимъ несчастнымъ племяннику и племянницѣ, хотя и подтрунивавшій неизмѣнно надъ ними по поводу того, что они "тоже въ бракъ вступать вздумали". Старикъ гордился тѣмъ, что онъ подобной глупости не сдѣлалъ въ жизни. Это былъ его излюбленный конекъ. И Лучицкой, и Селезневскому казалось, что за деньги имъ удастся купить свободу. Но всѣ ихъ попытки оказались тщетными: ни брошенный мужъ, ни брошенная жена не соглашались на разводъ, считая болѣе выгоднымъ держать въ рукахъ и Лучицкую, и Селезневскаго. Въ одинъ прекрасный день получилось неожиданное извѣстіе, что Лучицкій скоропостижно умеръ. Варвара Михайловна была свободна. Но свободенъ была, только Иванъ Ивановичъ. Они сдѣлали попытку снова похлопотать о разводѣ съ Ольгой Дмитріевной, но она снова прислала счетъ понесенныхъ ею и ея теткой убытковъ по открытой ими галантерейной лавкѣ, которою онѣ думали поддержать свое существованіе, такъ какъ пятидесяти рублей въ мѣсяцъ имъ было мало для жизни, и въ концѣ письма прибавила: "а согласіе на разводъ я готова дать, если мнѣ будетъ разомъ выплачено двадцать тысячъ, такъ какъ тогда ужъ съ тебя ничего не сдерешь на сына". Тогда-то произошла вторая "ошибка" въ жизни Ивана Ивановича. Это было почти черезъ три года послѣ его бѣгства отъ жены.
-- Дай Богъ только, чтобы тебѣ, мой Саша, никогда не пришлось поплатиться за нее!-- тихо проговорилъ Иванъ Ивановичъ, вспомнивъ объ этой ошибкѣ и о живомъ доказательствѣ ея, своемъ сынѣ отъ Варвары Михайловны Лучицкой.
Этому сыну было теперь уже восемнадцать лѣтъ. Въ теченіе этихъ восемнадцати лѣтъ не было минуты, когда бы хоть мысленно пожаловалась на свои взаимныя отношенія эта новая семья, состоявшая изъ старика дѣда, какъ всѣ звали Данилу Лукича, Варвары Михайловны, Ивана Ивановича, ихъ ненагляднаго Саши и взятой ими потомъ въ домъ и состоявшей подъ опекой Селезневскаго двоюродной племянницы Маруси. Они, люди, связанные узами кровнаго родства, одинаковымъ воспитаніемъ, одинаковымъ уметеннымъ развитіемъ, жили, какъ одинъ человѣкъ, душа въ душу, хотя образъ ихъ жизни могъ показаться страннымъ: они жили какъ бы на необитаемомъ островѣ, замкнуто, въ сторонѣ отъ всѣхъ, точно боясь людей, стараясь по возможности ограничить число знакомствъ. Они и точно боялись не людей, а сплетенъ, толковъ и пересудовъ, сознавая, что цѣлые годы совершенно честной семейной жизни не могли смыть съ нихъ одного пятна: Иванъ Ивановичъ и Варвара Михайловна были любовникъ и любовница, ихъ сынъ былъ незаконнорожденный ребенокъ. Правда, въ эти восемнадцать лѣтъ Иванъ Ивановичъ завоевалъ себѣ по службѣ такое видное положеніе, что его волей-неволей должны были уважать окружающіе, независимо отъ его личныхъ достоинствъ, и многіе стали бы смотрѣть сквозь пальцы на его отношенія къ Лучицкой, стали бы принимать ее у себя, какъ его законную жену, но онъ и она уже настолько свыклись со своимъ добровольнымъ затворничествомъ, что имъ было бы тяжело заводить широкій кругъ знакомствъ. Ихъ знали всѣ въ городѣ, къ нимъ относились съ уваженіемъ, но все ограничивалось болѣе шапочнымъ знакомствомъ, встрѣчами въ церкви, на бульварѣ, въ помѣщичьемъ домѣ Анучиныхъ, которые приходились близкой родней Селезневскому и у которыхъ встрѣтилъ Ивана Ивановича Александръ Капитоновичъ Шурыгинъ. Это была роковая для Ивана Ивановича встрѣча, такъ какъ Марья Аркадьевна сейчасъ же начала доискиваться до "тайны" прошлаго Селезневскаго. Узнаваніе тайнъ людей было такою же слабостью Марьи Аркадьевны, какъ и усмотрѣніе сю въ разныхъ дѣлахъ перста Божьяго и путей Провидѣнія. Что тайна въ жизни Селезневскаго существуетъ -- это было бы для нея ясно, какъ Божій день, если бы она даже и не была знакома съ Ольгой Дмитріевной. Не могъ же человѣкъ такъ переродиться, какъ переродился, по словамъ всѣхъ, Селезневскій, безъ тайныхъ причинъ. Не перерождается же ея Александръ, а остается такимъ, какимъ былъ и въ первый день брака, такъ какъ у него нѣтъ тайныхъ причинъ для перерожденія. Не могъ же корпусный товарищъ ея мужа уклоняться такъ настойчиво отъ сближенія его новой семьи съ ея семьею, не имѣя на это тайныхъ причинъ. И вотъ, наконецъ, она добилась того, что свела его съ сыномъ, ну, а ужъ потомъ она разу знаетъ, конечно, все... Семья Анучиныхъ не только близкая по родственнымъ связямъ и съ Селезневскимъ, и съ Лучицкой, но и связанная съ послѣдними узами дружбы, пришла въ негодованіе, узнавъ о поступкѣ Марьи Аркадьевны, о прибытіи въ деревню Петра Ивановича Селезневскаго, и даже сильно настаивала на томъ, чтобы Иванъ Ивановичъ Селезневскій прекратилъ всякія сношенія съ Шурыгиными. Они называли поступокъ Марьи Аркадьевны не только безтактнымъ, но просто нечестнымъ. Болѣе всѣхъ горячилась старушка Елена Константиновна Анучина и ея двоюродный братъ Данила Лукичъ Селезневскій. Однако, Иванъ Ивановичъ вступился за Шурыгину, назвалъ ее просто легкомысленной и безтактной женщиной и рѣшился повидаться съ сыномъ, разъ онъ уже живетъ у Шурыгиныхъ. Съ одной стороны, онъ предвидѣлъ, что встрѣтиться съ сыномъ ему когда-нибудь да придется, съ другой, онъ понималъ, что толки о немъ и его сынѣ возбудятся еще сильнѣе, если онъ будетъ избѣгать встрѣчи "съ сыномъ отъ первой жены". Ну, вотъ они и встрѣтились, познакомились и остались такими же чуждыми другъ другу, какъ были прежде.
-- А что же будетъ дальше?-- задалъ онъ себѣ тревожный вопросъ и, вздрогнувъ отъ повѣявшей въ воздухѣ сырости, перешелъ въ комнату.
Онъ затворилъ за собой балконную дверь и сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, полный какихъ-то невеселыхъ думъ и мрачныхъ предчувствій, неопредѣленныхъ, безформенныхъ, неуловимыхъ, но, тѣмъ не менѣе, мучительныхъ, угнетавшихъ его и вызывавшихъ въ немъ то ощущеніе, которое бываетъ у нервныхъ людей передъ надвигающеюся грозою. Въ домѣ всѣ давно уже спали, и только въ комнатѣ, смежной cъ комнатою, занятою Иваномъ Ивановичемъ Селезневскимъ, кто-то заворочался спросонья, заслышавх его мѣрные шаги. Иванъ Ивановичъ, поглощенный своими думами, не обратилъ на это никакого вниманія и продолжалъ ходить. Онъ теперь думалъ о поразительномъ, обидномъ сходствѣ старшаго своего сына съ матерью. Сколько зла надѣлала ему она, эта женщина, сколько зла можетъ при случаѣ надѣлать ему этотъ юноша? Какое же зло? Почему онъ знаетъ! И кто же можетъ знать, на что способны подобныя натуры съ ихъ прирожденной нравственной тупостью? Онъ просто предчувствуетъ что-то недоброе, не умѣя опредѣлить, въ чемъ оно можетъ заключаться. Но кто же виноватъ? Жена? Сынъ? Нѣтъ, нѣтъ, виноватъ одинъ онъ, Иванъ Ивановичъ. Онъ это сознаетъ, онъ раскаивается за это. Но развѣ это измѣнитъ совершившіеся факты? Развѣ это предотвратитъ въ будущемъ непредвидимыя непріятности? Ему вспомнились стихи Гете о томъ, что "каждый грѣхъ найдетъ отмщенье".
-- Вотъ расходился!-- проворчалъ Петръ Ивановичъ, ворочаясь на постели.-- Правду мама разсказывала: "распѣтушится, расхорохорится и цѣлую ночь ходитъ у себя, какъ маятникъ, изъ угла въ уголъ; люди спать хотятъ, а онъ все ходитъ". Все тѣмъ же, видно, остался; наблудитъ, а потомъ самъ же и мечется, какъ ему хвостъ придавятъ!
Въ просторномъ одноэтажномъ каменномъ домѣ старинной барской постройки, съ большимъ мезониномъ и высокимъ теплымъ подваломъ, съ многочисленными надворными постройками дли слугъ, для кладовыхъ, для экипажей и лошадей, съ большимъ тѣнистымъ садомъ, примыкавшимъ къ задней части дома, всѣ жившіе здѣсь люди были уже давно на ногахъ и ждали пріѣзда "молодого барина" къ завтраку. Всѣхъ охватывала нѣкоторая тревога, такъ какъ "молодой баринъ" долженъ былъ привезти извѣстіе о состояніи здоровья "стараго барина", какъ звала прислуга Данилу Лукича Селезневскаго въ отличіе отъ "молодого барина", то-есть Ивана Ивановича Селезневскаго, и отъ "барчука... то-есть Александра Ивановича Селезневскаго. Вся эта прислуга была если уже не изъ старыхъ дворовыхъ, то изъ ихъ дѣтей и смотрѣла на господъ, какъ на свою родню. Болѣе всего опечаливали слугъ, какъ это нерѣдко бываетъ, повидимому, мелкія и ничтожныя сами по себѣ, но казавшіяся всѣмъ очень важными соображенія: "Ну, умретъ старый баринъ на то Божья воля, только какъ же это такъ, если онъ умретъ въ чужомъ домѣ; не у себя въ родномъ гнѣздѣ и отпоютъ; можно ли будетъ всѣмъ побывать, и на похоронахъ; положимъ, Анучино недалеко -- рукой подать, а все же всѣмъ разомъ никакъ нельзя будетъ уйти и домъ бросить". Среди этого настроенія, конечно, никого не удивляло, что сама матушка барыня, Варвара Михайловна, ходить, какъ тѣнь, на себя не похожа. Данила Лукичъ ей вмѣсто отца былъ, какъ же ей не болѣть о немъ душой.
Варвара Михайловна, дѣйствительно, была сильно озабочена и не могла скрыть своей тревоги. Она вошла въ столовую, гдѣ все было уже приготовлено къ завтраку, и присѣла около стола въ ожиданіи пріѣзда Ивана Ивановича. Это была женщина лѣтъ сорока пяти, сохранившая, несмотря на годы, и гибкость стройнаго стана, и слѣды былой красоты на лицѣ, на которомъ поблекли свѣжія краски молодости, но не измѣнились правильныя и тонкія черты. Нужно было поближе присмотрѣться къ этому лицу, чтобы замѣтитъ и мелкія морщины около черныхъ выразительныхъ глазъ, и рѣдкія серебристыя нити сѣдины въ густыхъ и волнистыхъ черныхъ волосахъ. Какъ всѣ люди, живущіе по натурѣ или, въ силу обстоятельствъ, нервами, а не одной животной и растительною жизнью, она не умѣла смотрѣть, безмятежно спокойно и на ея подвижномъ лицѣ отражалось, все, что происходило въ ея душѣ: и горе, и радость, и смѣхъ, и негодованіе. Озабоченное выраженіе теперь не сходило съ ей лица, и при первомъ топотѣ лошадей на улицѣ она невольно вздрагивала.
-- Мама, вотъ и отецъ ѣдетъ! -- раздался неожиданно около нея молодой голосъ, и высокій, стройный юноша въ просторной рабочей блузѣ, Подпоясанный ремнемъ, на ходу чмокнулъ ее со смѣхомъ въ шею около затылка и промчался по направленію къ прихожей со словами:-- Бѣгу встрѣчать!
Съ ея лица сбѣжала краска, точно-она вотъ-вотъ сейчасъ, должна была услышать что-то страшное. Черезъ двѣ-три минуты по дому уже разносился тотъ же молодой голосъ, командовавшій:
-- Маша, самоваръ несите! Петръ, завтракать! Папа, пріѣхалъ!
И въ столовую поспѣшными шагами вошелъ Иванъ Ивановичъ Селезневскій.
-- Ну, что? Видѣлся? Говорилъ съ нимъ? быстра спрашивала Варвара Михайловна, цѣлуя Ивана Ивановича и торопясь до прихода слугъ и сына услышать отвѣтъ.
-- Видѣлся, говорилъ,-- отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ.-- Ея портретъ во всѣхъ отношеніяхъ, лицомъ, характеромъ, мелочностью...
-- Ваня, Ваня,-- остановила она его:-- можетъ-быть, это предубѣжденіе...
Она смолкла. Въ комнату вошли старый лакей Петръ и старая горничная Маша, а вслѣдъ за ними быстро влетѣлъ Александръ и снова обнялъ отца.
-- Такъ дѣдушка не опасно боленъ? Значитъ, надежда есть? Ну, вотъ видишь, мама, я говорилъ, что опаснаго ничего не можетъ быть. Марусю онъ оставилъ при себѣ, папа? Мнѣ можно будетъ сходить туда навѣстить его? Я живо, ты знаешь, я ходокъ! Восемь верстъ -- это пустяки.
Молодой человѣкъ говорилъ безъ умолку, обращаясь то къ матери, то къ отцу. Онъ походилъ на мать, такой же нервный, впечатлительный.
-- А Петръ-то нашъ, Петръ, ужъ и хоронить дѣда вздумалъ... "Въ чужомъ, говоритъ, домѣ помретъ, не на своей постелькѣ"... Ахъ, ты, старый, старый плакса!
Онъ схватилъ за плечи стоявшаго тутъ же стараго лакея, выняньчившаго его, и поцѣловать его въ блестящую, точно покрытую лакомъ, лысину.
-- Да ужъ, кабы не барчукъ, всѣ бы мы вчера слезьми изошли,-- пояснила Марья, степенная старуха, одѣтая по-городски и съ нѣкоторой претензіей на щеголеватость.-- Этакое несчастье, захворалъ старый баринъ въ чужомъ домѣ, Марусеньку къ себѣ потребовалъ...
-- Да, а я сердитъ на дѣда!-- перебилъ его Александръ, обращаясь къ отцу.-- Ее, а не меня вытребовалъ! Что же я ему не такой же близкій, какъ она? Или я ходить за нимъ не умѣю?
-- Онъ же знаетъ, что у тебя послѣдніе экзамены въ гимназіи,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ.
-- Ну, я еще съ нимъ объ этомъ поговорю!-- тѣмъ многозначительнымъ тономъ произнесъ Александръ, какимъ говорятъ о серьезныхъ вещахъ юноши, уже сознающіе, что они не дѣти.
Иванъ Ивановичъ неожиданно всталъ изъ-за стола и заходилъ, по привычкѣ, по комнатѣ. Въ его головѣ опять мелькнула не дававшая ему покоя мысль, что его Александръ поѣдетъ въ Анучино и можетъ тамъ встрѣтиться съ тѣмъ, съ Петромъ. Эту встрѣчу нужно предупредить, нужно предостеречь Александра. Варвара Михайловна хорошо знала эту привычку Ивана Ивановича -- ходить по комнатѣ взадъ и впередъ, обозначавшую сильное душевное волненіе, и поспѣшила заговорить съ Иваномъ Ивановичемъ, стараясь отвлечь его отъ нахлынувшихъ въ его головѣ думъ.
-- Что, собственно, случилось съ дѣдушкой?-- стала она разспрашивать Селезневскаго.
-- Легкій параличъ,-- отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ.-- Докторъ говоритъ, что покуда опасности нѣтъ. Ничего они не понимаютъ...
-- Папа, да вѣдь дѣдъ такую правильную жизнь велъ,-- замѣтилъ Александръ: -- а это, говорятъ, бываетъ отъ невоздержанности...
-- Отъ разныхъ причинъ бываетъ,-- отвѣтилъ отецъ.-- Отъ непріятностей, отъ нервныхъ потрясеній...
-- Ну, какія же могутъ быть у дѣда непріятности и нервныя потрясенія!-- воскликнулъ Александръ.-- Онъ и во время винта больше остритъ, чѣмъ сердится...
-- Въ его годы, мой другъ, всегда найдется какая-нибудь причина для болѣзни,-- замѣтилъ задумчиво отецъ.
Ему самому не приходило покуда въ голову, съ чего заболѣлъ старикъ.. Правда, онъ въ послѣднее время смотрѣлъ какъ-то странно, былъ чѣмъ-то озабоченъ, кажется, даже духовное завѣщаніе для чего-то написалъ. Предчувствовалъ, что ли, приближеніе конца? Отъ Анучиныхъ Иванъ Ивановичъ не могъ добиться никакихъ объясненій. Они только сказали, что Данила Лукичъ наканунѣ болѣзни, пріѣхавъ къ нимъ, былъ сильно возбужденнымъ и нервнымъ, что онъ долго не спалъ, бродя ночью по комнатѣ и по обыкновенію много куря, а утромъ онъ уже не могъ встать и черезъ силу написалъ на клочкѣ бумаги "Марусю". Анучины испугались и послали за докторомъ и за Марусей, которую къ нимъ и привезъ Иванъ Ивановичъ. Она и Александръ и прежде поочередно исполняли роль сидѣлокъ при Данилѣ Лукичѣ, когда ему случалось слегка заболѣвать, такъ какъ старикъ не могъ жить безъ чтенія газетъ и книгъ, и внучата, чередуясь, читали ему вслухъ, когда онъ болѣлъ.
Завтракъ кончился, и Иванъ Ивановичъ пошелъ переодѣваться. Варвара Михайловна тоже поспѣшно скрылась изъ столовой. Имъ нужно было скорѣе безъ свидѣтелей переговорить обо всемъ, что случилось наканунѣ. Запершись вдвоемъ въ кабинетѣ Селезневскаго, они заговорили о мучившемъ ихъ обоихъ предметѣ. Иванъ Ивановичъ почти съ отвращеніемъ описывалъ сына:
-- Приземистый, плотный, какъ обрубокъ дерева, рыжій, краснолицый, съ веснушками на щекахъ и на рукахъ, покрытыхъ, какъ золотымъ налетомъ, рыжими волосами, съ тупымъ выраженіемъ наглыхъ глазъ -- ея глазъ.
-- Мой другъ, развѣ онъ виноватъ, что онъ ея сынъ?-- со вздохомъ замѣтила Варвара Михайловна.-- Ты ненавидишь ее и несправедливъ къ нему. Дѣло не въ наружности.
-- О, внутреннія качества еще лучше!--воскликнулъ Селезневскій.-- Это она, она въ образѣ юноши! А сознаю, что я кругомъ виноватъ передъ нимъ, но не могу же я ради этого идеализировать то, что отвратительно...
Онъ началъ передавать ей всѣ мелочи своего разговора съ сыномъ, придирчивымъ, пристрастнымъ тономъ врага, говорящаго о врагѣ. Варвара Михайловна чутьемъ угадывала, что онъ слишкомъ подчеркиваетъ дурныя стороны сына, что онъ придаетъ слишкомъ много значенія непривлекательнымъ чертамъ въ характерѣ юноши, что онъ въ лицѣ его видитъ ненавистную ему женщину, тѣмъ не менѣе передъ нею вырисовывался неприглядный, отталкивающій образъ. Ей становилось жутко, и она вдругъ прорвала Ивана Ивановича мучительнымъ вопросомъ:
-- Они могутъ встрѣтиться? Какъ же подготовить Сашу?
Онъ разомъ смолкъ и быстро заходилъ по комнатѣ. Его лицо сильно осунулось разомъ. Эта мысль, какъ встрѣтятся его сыновья, какъ объяснить Александру всю правду, какъ подготовить его къ встрѣчѣ съ Петромъ Ивановичемъ, была главнымъ источникомъ ихъ мученій. Варвару Михайловну это терзало не менѣе, чѣмъ его: ей все казалось, что наступаетъ день расплаты за ихъ ошибки, и хуже всего было то, что поплатиться долженъ ихъ сынъ за ихъ грѣхи. Сначала они думали, что Петръ Ивановичъ изъ деликатности не пойдетъ на кондицію, и ошиблись въ расчетѣ: Петръ Ивановичъ извѣстилъ отца, что онъ ѣдетъ, такъ какъ урокъ очень выгоденъ. По опыту Иванъ Ивановичъ зналъ, что тутъ нельзя помочь посылкою денегъ: сынъ взялъ-бы деньги, поблагодарилъ бы за нихъ отца и написалъ бы, что деньги за урокъ пригодятся ему. Потомъ, успокаивая себя, они рѣшили, что они не будутъ ѣздить къ Анучинымъ въ тѣ дни, когда можно будетъ встрѣтить у послѣднихъ семью Шурыгиныхъ; наконецъ, они считали вполнѣ возможными, скрыться изъ дома Анучиныхъ въ случаѣ неожиданнаго пріѣзда Шурыгиныхъ. Теперъ они не надѣялись ни на что: этотъ человѣкъ былъ, подобно своей матери, очевидно, способенъ на всякую грубую выходку, и во всякомъ случаѣ ему будетъ пріятно нанести какую н будь обиду Александру. Въ душѣ Ивана Ивановича была и глубокая жалость къ ни въ чемъ неповинному любимому сыну, которому предстояло пережить тяжелое нравственное испытаніе, и стыдъ передъ нимъ за свои прошлыя ошибки -- стыдъ при мысли о необходимости, о неизбѣжности покаянія передъ сыномъ. Какъ отнесется сынъ къ, этому покаянію отца, который столько разъ при даемъ безпощадно осуждалъ людей за безнравственность, за легкомысліе, за ошибки? Имъ не зналъ даже, подозрѣваетъ ли Александръ, что онъ незаконный сынъ: юноша носилъ фамилію Селезневскаго и даже не подозрѣвалъ, быть-можетъ, что онъ записанъ подъ этой фамиліей мѣщаниномъ, а не дворяниномъ. Во всякомъ случаѣ, онъ не зналъ о существованіи другого Селезневскаго, законнаго сына, дворянина. Внезапно вспомнивъ что-то среди этихъ тяжелыхъ размышленій, Иванъ Ивановичъ пробормоталъ:
-- И когда приводится говорить: во время экзаменовъ, когда юношѣ нужно полное спокойствіе и самообладаніе.
Это мелкое обстоятельство, казалось, на минуту встревожило его болѣе всего, хотя въ сущности и для него, и для сына было безразлично, когда онъ кончитъ курсъ...
Былъ восьмой часъ вечера, когда Иванъ Ивановичъ, встрѣтивъ сына въ гостиной, взялъ его подъ руку и дрогнувшимъ голосомъ сказалъ:
-- Пройдемся, дружокъ, но саду!
-- Папа, что съ тобой?-- спросилъ тревожно Александръ, пораженный звукомъ голоса отца и заглянувшій черными выразительными глазами, въ лицо старика.
-- Намъ нужно поговорить о дѣлахъ, отвѣтилъ коротко Селезневскій.
Они спустились съ задней террасы и прошли въ садъ. Иванъ Ивановичъ шелъ неторопливыми шагами по аллеѣ и долго затруднялся, какъ начать объясненіе. Хотя въ теченіе цѣлаго дня онъ только и думалъ объ этомъ, говорилъ самъ передъ собою длинныя рѣчи, самъ давалъ себѣ отвѣты за сына, тѣмъ не менѣе, теперь нее подготовленное вдругъ куда-то исчезло изъ головы, и чувствовался только стыдъ, неопреодолимый стыдъ передъ этимъ юношей, съ которымъ такъ часто, такъ горячо бесѣдовалъ онъ, Иванъ Ивановичъ, о нравственности, о необходимости строго слѣдитъ за каждымъ своимъ шагомъ, о роковыхъ послѣдствіяхъ легкомысленныхъ ошибокъ. Какую цѣну теперь будутъ имѣть въ глазахъ юноши всѣ эти проповѣди? Не будетъ ли онъ ихъ считать пустымъ фразерствомъ, которымъ прикрывалась душевная дрянность отца? Можно ли будетъ выяснить юношѣ все въ одинъ вечеръ? И зачѣмъ онъ отложилъ этотъ разговоръ на вечеръ? На это объясненіе нужно было посвятить цѣлый день, нѣсколько дней, быть-можетъ, недѣли, чтобы выяснить все, чтобы хоть немного оправдать себя, чтобы не подорвать въ любимомъ сынѣ любви и уваженія къ нему, отцу. Иначе что же пойметъ этотъ юноша изъ короткихъ фразъ? То, что отецъ обманулся въ одной женщинѣ и погубилъ и ее, и свое дитя, постыдно бросивъ ихъ, что онъ увлекся потомъ другой женщиной и, не подумавъ о послѣдствіяхъ, сдѣлалъ ее своей любовницей, и опять-таки погубилъ свое дитя, обрекши его на долю незаконнорожденнаго?
-- Папа, ты хотѣлъ что-то сказать мнѣ?-- спросилъ Александръ, прерывая тяжелое молчаніе.
-- Да, да, хотѣлъ,-- проговорилъ Иванъ Ивановичъ, вздрогнувъ при звукѣ его голоса.-- Тяжело мнѣ, мой другъ, говорить... Но... ты уже не ребенокъ... не сегодня, такъ завтра кончишь курсъ въ гимназіи... будешь студентомъ... Ты долженъ знать все...
Онъ перевелъ духъ, чувствуя, что у него все спуталось въ головѣ.
-- Ты, можетъ-быть, и не замѣчалъ нѣкоторой ненормальности въ нашей жизни,-- началъ онъ черезъ минуту:-- но, видишь ли, она была... Это бросалось многимъ въ глаза... хотя мы и старались скрытъ... Видишь ли... по разнымъ обстоятельствамъ, мы съ мамой не вѣнчаны...
-- Я знаю,-- спокойно отвѣтилъ Александръ.
Иванъ Ивановичъ разомъ остановился, какъ пришибленный, и въ смущеніи спросилъ:
-- Значитъ, ты знаешь и то, что ты... что ты...
Александръ не далъ ему договорить и твердо, дѣлая усиліе, чтобы сохранить спокойствіе, отвѣтилъ:
-- Я все, папа, знаю!
Иванъ Ивановичъ вздохнулъ широкимъ вздохомъ, точно ему стало легче. Они пошли далѣе, не говори ни слова. въ головѣ Ивана Ивановича вертѣлись мысли: кто сказалъ? когда? какъ тогда принялъ это извѣстіе Александръ? почему онъ тогда, узнавъ это, не сказалъ объ этомъ ни матери, ни ему, отцу? почему скрылъ это? Онъ, однако, не рѣшаясь разспрашивать сына объ этомъ, грустнымъ тономъ началъ:
-- Но ты, вѣроятно, не знаешь...
-- Что у тебя есть другая семья?-- перебилъ его Александръ.-- Я все знаю, папа!
Тутъ уже Иванъ Ивановичъ, совсѣмъ ошеломленный и сбитый съ толку неожиданными открытіями, но выдержалъ и спросилъ:
-- Знаешь? Когда узналъ? Отъ кого?
Александръ началъ пояснять.
-- Я былъ еще совсѣмъ мальчикомъ, когда случайно услышалъ, какъ покойный Дмитрій, камердинеръ дѣда, ругалъ какую-то женщину за то, что она всѣхъ насъ грабитъ... что изъ-за нея ты жениться не можешь на мамѣ, а я не могу считаться законнымъ сыномъ... Тогда, папа, мнѣ это было все равно... Я ничего не понималъ тогда...
Онъ замолчалъ. Повидимому, ему было трудно справиться со своими чувствами и говорить спокойнымъ тономъ. Иванъ Ивановичъ, глядя куда-то въ сторону, упавшимъ голосомъ, несмѣло спросилъ:
-- Тогда тебѣ было все равно? Значитъ потомъ тебѣ стало это не все равно?
Александръ вздохнулъ.