Авенариус Василий Петрович - Улетела

В. Авенаріуса.

УЛЕТѢЛА!

СКАЗКА.

МОСКВА,-- 1903.

Изданіе книгопродавца А. Д. Ступина.

Улетѣла.

Была осень. Пожелтѣвшіе листья осыпались съ деревьевъ. Перелетныя птицы, прогостивъ все лѣто на сѣверѣ, отправлялись опять зимовать на югъ.

Собрались въ путь-дорогу и городскія ласточки, что свили себѣ воздушное жилье подъ крышей высокаго барскаго дома, На окнѣ, надъ которымъ висѣло ихъ гнѣздышко, стояла подъ крытою форткой нарядная клѣтка, а въ клѣткѣ сидѣла маленькая желтая канарейка.

Родилась она хотя и въ томъ же городѣ, но отъ родной матери своей, заморской канарейки, наслышалась о дальнемъ югѣ,-- и ей теперь не пѣлось; она сидѣла молча и повѣсивъ головку.

Вдругъ надъ нею весело защебетали:

-- Мы летимъ на югъ! мы летимъ на югъ!

Канарейка подняла головку и увидѣла на краю фортки знакомую ей ласточку.

-- Счастливыя!-- вздохнула канарейка.-- О, если бы мнѣ тоже можно было летѣть вмѣстѣ съ вами!

-- Зачѣмъ тебѣ-то на югъ?-- спросила ласточка.-- Ты проживешь здѣсь до весны въ теплѣ и холѣ; для тебя нѣтъ ни снѣга, ни вьюги.

-- Что такое снѣгъ? что такое вьюга?-- спросила канарейка.

-- Вотъ ужо увидишь въ окошко.

-- Ахъ, нѣтъ! Мнѣ бы тоже на югъ, на югъ!

-- Коли тебѣ такъ ужъ не терпится, то за чѣмъ же дѣло стало? Мы, ласточки, знаемъ дорогу.

-- Да, если бы меня не держали здѣсь взаперти! Но, авось, завтра дѣти, когда станутъ класть мнѣ сѣмя, забудутъ опять притворить дверку, тогда я вырвусь отсюда и полечу съ вами!

-- Хорошо. Стало быть, до завтра. Мы и то замѣшкались. Завтра -- послѣдній срокъ.

Въ ожиданіи завтра канарейкѣ всю ночь не спалось. Наканунѣ дѣти на бѣду были въ гостяхъ, они заспались, и служанка вмѣсто нихъ позаботилась о птичкѣ: вычистила клѣтку, насыпала корма, налила водицы и плотно-преплотно притворила дверку.

А вотъ ласточка снова спустилась на открытую фортку и заглянула къ канарейкѣ.

-- Ну, что же, милая, еще не выбралась на волю?

-- Ахъ, дѣти еще не встали!-- отвѣчала бѣдная птичка.-- Летите вы ужъ безъ меня. Можетъ статься, я все же еще догоню васъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, недогонишь,-- сказала ласточка:-- одной тебѣ дороги не найти. Въ будущемъ году -- другое дѣло. Мы опять вернемся сюда къ лѣту. А теперь будь здорова, прощай!

-- Прощай! повторила -- печально канарейка.-- Счастливый путь!

Недолго погодя, знакомка ея въ самомъ дѣлѣ, съ цѣлою стаей такихъ же ласточекъ, съ радостнымъ свистомъ взвилась на воздухъ и скрылась изъ вида.

А нашей канарейкѣ еще пуще взгрустнулось. Маленькое сердечко ея такъ и ныло, не давало ей покоя; и залилась она жалобною пѣсней: слезы птицамъ вѣдь не даны, онѣ плачутъ только въ пѣсняхъ.

-- Что это съ нашей киночкой? какъ она странно поетъ?-- говорили дѣти.-- Какъ бы она не заболѣла.

Но канарейка только грустила, а грусть, боль душевная, иной разъ куда еще тяжелѣе тѣлесной боли.

-- Нѣтъ, я этого не выдержу!-- говорила про себя птичка.-- Во что бы то ни стало, я вырвусь вонъ отсюда!

Но дни шли за днями, а случая ей къ тому не представлялось. Настали утренники, крыши домовъ забѣлѣли инеемъ.

-- Что бы тамъ ни было,-- твердила канарейка,-- я хочу на волю, на югъ!

И вотъ однажды дѣти, точно, второпяхъ не притворили, какъ слѣдуетъ, дверку клѣтки. Канарейка толкнула дверку и выпорхнула вонъ.

-- Держи ее, держи!-- кричали дѣти, гоняясь по комнатѣ за птичкой.

Но та не давалась, хотя уже замѣтила, что фортка на улицу закрыта.

-- Въ залу-то дверь притворите! крикнула дѣтямъ ихъ мать:-- тамъ форточка открыта.

"Открыта!" Не успѣли дѣти исполнить приказаніе матери, какъ канарейка пролетѣла уже въ залъ, прямехонько къ форткѣ, ликуя чивикнула: "Прощайте" -- и была такова!

Вотъ она и на волѣ. Но, не привыкнувъ еще летать, она едва долетѣла до ближайшей крыши, какъ должна была присѣсть -- отдохнуть.

-- Вонъ она! вонъ, напротивъ насъ, на крышѣ!-- кричали дѣти, увидѣвъ ее въ фортку.

-- "Да, да, кричите себѣ, кричите", думала про себя канарейка: "теперь вамъ меня уже не удержать".

На дворѣ стоялъ легкій морозъ, но канарейкѣ отъ движенія и волненія было жарко. Немножко передохнувъ, она перенеслась на другую крышу, оттуда на третью.

-- "На волѣ! О, чудное чувство!"

Вдругъ изъ-за сосѣдней трубы показалась усастая морда кота. Какъ заколдованная, канарейка не могла шевельнуться и уставилась въ лукавые зеленые глаза страшнаго звѣря испуганными глазками. А онъ ласково шевеля хвостомъ, на мягкихъ лапкахъ тихонько-тихонечко подкрадывался къ ней -- и вдругъ отчаянный прыжокъ.

-- Ай!

Едва-едва она въ послѣдній мигъ поднялась съ крыши; однако когти злодѣя ее все же таки слегка задѣли: два-три перышка съ ея хвостика разлетѣлись по вѣтру.

Безъ оглядки она мчалась впередъ да впередъ, куда глаза глядятъ; черезъ крыши да трубы, пока совсѣмъ силъ не стало.

Спустилась она на этотъ разъ уже на деревянный заборъ постоялаго двора, на краю города. Внизу, подъ заборомъ, стояло нѣсколько мужицкихъ возовъ; по землѣ же, около возовъ, прыгала цѣлая компанія воробьевъ и клевала просыпанный кругомъ овесъ.

Тутъ канарейка въ первый разъ вспомнила, что съ ранняго утра ничего не ѣла. Робко вспорхнула она внизъ и стала также клевать разсыпанныя зерна. Непривычный кормъ былъ такъ невкусенъ,-- да что же дѣлать? Она такъ проголодалась!

-- Чирикъ-чирикъ! вы откуда? да по какому праву?-- напустился на нее большой старый воробей.

-- И какъ безобразна: совсѣмъ желтая!-- подхватилъ другой воробышекъ, охорашивая на себѣ свои простыя сѣрыя перья.

До сихъ поръ канарейка была увѣрена, что золотисто-желтое платьице ея пренарядно, а теперь вдругъ ее находятъ безобразною!

Вся стая воробьевъ окружила непрошенную гостью и съ задорнымъ крикомъ принялась допрашивать ее: откуда она, куда и зачѣмъ?

-- Я улетѣла изъ неволи и собираюсь на югъ,-- отвѣчала канарейка.-- Не знаетъ ли кто изъ васъ, въ какую сторону полетѣли ласточки? Мнѣ надо догнать ихъ.

-- Мы не знаемся съ этими гордячками!-- обиженно замѣтилъ старый воробей.

-- Но не можете ли вы хоть указать мнѣ, гдѣ югъ?

До юга однако никому изъ воробьевъ не было никакого дѣла. Случайно подслушалъ ихъ разговоръ съ канарейкой бывшій тутъ же неподалеку голубь.

-- За ласточками тебѣ, милая, не угнаться,-- сказалъ голубь: -- до юга летѣть много-много дней; а подъ конецъ надо перелетѣть еще большое море, гдѣ не на чемъ и передохнуть. Крылья же у тебя, я вижу, слабы и не донесутъ тебя.

-- А я все же попытаюсь,-- сказала канарейка.-- Неужели никто мнѣ не скажетъ, гдѣ югъ?

-- Вонъ спроси флюгеръ на крышѣ: онъ, можетъ, и знаетъ.

Канарейка взлетѣла на крышу и спросила флюгеръ. Онъ, дѣйствительно, могъ указать ей направленіе на югъ. Канарейка его поблагодарила и полетѣла, куда онъ указалъ ей.

Безъ устали летѣла она, безъ отдышки, пока крылышки снова не отказались служить. Между тѣмъ стемнѣло, и надо было подумать о ночлегѣ. На придорожной березѣ нашлось, по счастью, пустое гнѣздо, и канарейка кое-какъ въ немъ пріютилась. Ночью стало еще холоднѣе, и она сильно прозябла; но утромъ солнце ее немного пригрѣло, и она, оправясь, помчалась далѣе.

Летѣла она день, летѣла и два, по временамъ только отдыхая около какого-нибудь человѣческаго жилья, гдѣ подъ окнами находила случайныя крохи. Раза два сбилась она съ дороги; но разъ снигирь, въ другой разъ зябликъ услужливо помогли ей выбраться опять на вѣрную дорогу.

Наступилъ четвертый день, что она была на волѣ. Ахъ! воля эта представлялась ей уже вовсе не такою заманчивою, какъ въ первый день!

Полсутокъ уже бѣдняжка летѣла глухими мѣстами: сперва болотомъ, потомъ лѣсомъ, и не ѣла ни крошки. Вдобавокъ дождемъ промочило ей шубку до послѣдняго перышка, и она еле-еле еще шевелила крылышками, а впереди все лѣсъ да лѣсъ... Тутъ изъ глубины лѣса донеслась къ ней заунывная человѣческая пѣсня.

-- "Человѣкъ!"

Она бѣжала отъ людей, а теперь голосъ совсѣмъ чужого ей человѣка звучалъ ей чуть не чѣмъ-то роднымъ.

Она полетѣла по звуку пѣсни. Глядь: около лѣсной тропинки, подъ развѣсистою старою елью сидѣлъ лохматый бродяга съ дорожною сумою на колѣняхъ; въ рукѣ же у него была краюха чернаго хлѣба, которую онъ, очевидно, сбирался ѣсть.

Канарейка спустилась на нижній сукъ ближняго дерева и чивикнула, чтобы онъ ее замѣтилъ.

-- Ишь ты: канарейка! Откуда, родная, взялась?-- удивился бродяга.-- Аль кушать тоже нечего? На тебѣ, что ли: чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ.

Ломотикъ краюшки упалъ наземь къ ея ногамъ. Робкая птичка однако не довѣряла миролюбію двуногаго страшилища и оставалась на своей вѣткѣ.

-- Боишься тоже бродяги?-- усмѣхнулся онъ.-- Эхъ-ма! своей братіи я пальцемъ не трону. Дай только съѣсть, а тамъ уйду.

Доѣвъ свою краюху, онъ всталъ, кивнулъ головой канарейкѣ: "Прощай, пичужка!" и ушелъ своею дорогой.

Она не замедлила спуститься на брошенную ей нищимъ подачку; но едва только проглотила она первый кусочекъ, какъ съ вышины раздался тяжелый взмахъ крылъ, и кто-то ей, картавя, гаркнулъ:

-- Это что у тебя, а?

Издали въ окошко канарейкѣ довелось уже какъ-то видѣть ворону; но такъ близко и такую притомъ большую и сердитую ворону она видѣла въ первый разъ.

-- Это... это у меня хлѣбъ...-- отвѣчала она, невольно оробѣвъ.

-- Покажи-ка сюда.

-- Виновата: хлѣбъ этотъ -- мой; мнѣ бросилъ его сейчасъ одинъ человѣкъ...

-- Ври больше! онъ -- мой!-- нагло оборвала ее ворона.

-- Давай его сюда.

-- Увѣряю же васъ, что человѣкъ тотъ подѣлился со мною: "чѣмъ богатъ", говоритъ, "тѣмъ и радъ". И я тоже, пожалуй, подѣлюсь съ вами...

-- Скажите на милость, какое великодушіе! Пошла, пошла, пока всѣхъ перьевъ тебѣ не общипала.

Канарейкѣ было ужасно обидно: сама она просто помирала съ голода, готова была даже подѣлиться, а тутъ у нея, такъ сказать, изъ-подъ клюва вырываютъ ея собственное добро!

-- Но это уже какъ будто на разбой похоже,-- заговорила она съ мужествомъ отчаянья.

-- Что? что такое?!-- закаркала ворона.-- Еще браниться? Ахъ ты, такая-сякая...

И большимъ острымъ клювомъ своимъ она нанесла маленькой птичкѣ нѣсколько такихъ полновѣсныхъ ударовъ, что та свѣта не взвидѣла и упала замертво.

Пролежала канарейка такъ, должно быть, довольно долго, потому что когда она наконецъ очнулась, уже смерклось, и ни вороны, ни куска хлѣба, разумѣется, слѣда уже не было. Съ темнаго же неба сыпались и крутились въ воздухѣ большія бѣлыя мушки.

-- "Такъ вотъ онъ, снѣгъ-то, вотъ вьюга", догадалась канарейка, вздрагивая всѣми членами: нанесенныя ей вороною раны такъ и горѣли, а все тѣльце отъ рѣзкаго вѣтра пробирала лихорадочная дрожь.

Стоявшая надъ нею столѣтняя ель сжалилась надъ несчастною и широко распустила сверху свои иглистыя вѣтви. Буйный вѣтеръ не оставлялъ и ея въ покоѣ: она качалась, скрипѣла, шумѣла, но въ этомъ скрипѣ и шумѣ слышался канарейкѣ добрый старческій голосъ:

-- Бѣдная крошка! милая крошка! оставайся тутъ, отдохни, я тебя прикрою отъ стужи. Прислонись ко мнѣ ближе головой и держись вотъ за вѣтку.

И прислонилась птичка устало къ старой ели, ухватилась за поданную вѣтку. Однако раны ея попрежнему ныли, тѣльце попрежнему дрожмя дрожало, а голодъ -- о! голодъ просто разрывалъ у нея внутренности

-- Хоть бы одно зернышко, хоть бы одинъ лучъ солнца!...-- вздыхала она тихо про себя

Но прошла ночь, а солнца все еще не было, точно оно забыло про землю. Зато снѣгъ продолжалъ валить безъ конца густыми хлопьями, а метель на лету ихъ подхватывала и разсыпала туда, куда иначе имъ нельзя было забраться. Такъ, несмотря на защиту старой ели, и канарейку нашу заносило уже снѣгомъ.

-- Держись крѣпче, держись крѣпче, моя крошка!-- повторяла старая ель. Ничѣмъ болѣе вѣдь она не могла помочь птичкѣ

А у той все тѣльце уже какъ бы замлѣло, глазки сами собой смыкались. Въ послѣдній разъ попыталась она распустить крылышки, но тѣ уже окоченѣли.

-- "Конецъ..." подумала канарейка: "но мнѣ такъ хотѣлось на югъ!..."

Глазки ея закрылись; она не въ силахъ уже была держаться за еловую вѣтку и скатилась въ рыхлый снѣгъ, который, какъ одѣяломъ, тотчасъ прикрылъ ее. И стало ей тамъ, подъ снѣгомъ, вдругъ такъ тепло, боль въ ранахъ разомъ унялась,-- и приснилось ей, что она уже тамъ, на далекомъ солнечномъ югѣ...

Ласточка. *)

*) Истинный случай.

Въ гавани приморской,

Гдѣ такъ шумно, людно,

На волнахъ качалось

Парусное судно.

Въ вышинѣ со свистомъ

Ласточки кружились,

Покружась, на реяхъ

Отдыхать садились,

А одна касатка

Даже домикъ какъ-то

На верхушкѣ мачты

Свила безъ контракта.

Тамъ снесла пяточекъ

Маленькихъ яичекъ,

Вывела пятокъ же

Птичекъ-невеличекъ.

Съ суши имъ носила

Комаровъ да мошекъ,

Съ клюва въ клювъ кормила

Ненасытныхъ крошекъ!

А ужъ на досугѣ

Сколько ласкъ и шутокъ,

А на сонъ грядущій --

Пѣсенъ прибаутокъ!

Вдругъ, какъ громъ, надъ ними

Разразилось горе:

Паруса надулись --

Судно вышло въ море.

И все дальше, дальше

Вѣтромъ ихъ уноситъ!

А малютки ѣсть ужъ

Жалкимъ пискомъ просятъ.

Что-то съ бѣднымъ сердцемъ

Материнымъ сталось?

Ласточка вспорхнула

И стрѣлой умчалась.

Къ городу обратно

Понеслась въ смятеньи;

Вотъ и башни снова

Видны въ отдаленьи.

Наконецъ и берегъ --

Слава, слава Богу!

Наловила мошекъ --

И опять въ дорогу.

Судна же съ птенцами

Глазъ напрасно ищетъ:

Знать, угналъ ихъ вѣтеръ,

Что такъ громко свищетъ.

Но родныя крошки

Матери такъ милы!

И любовь святая

Придаетъ ей силы.

Съ часъ она ужъ мчится

На морскомъ просторѣ;

Вкругъ нея безбрежно --

Небеса да море.

Вѣтеръ съ каждымъ часомъ

Пуще все крѣпчаетъ,

Птичкою какъ легкимъ

Перышкомъ играетъ.

Маленькая грудка

Дышетъ часто, тяжко;

Крылышками машетъ

Еле ужъ бѣдняжка.

И -- о, счастье! мачта

Показалась снова.

Кажется, и буря

Ужъ не такъ сурова.

Недалеко къ судну...

Вотъ совсѣмъ ужъ близко...

Съ мачты слышны звуки

Дорогого писка...

Но предъ силой вѣтра

Тщетны всѣ усилья:

Заняло дыханье

И не держатъ крылья.

Буйнымъ вихремъ къ морю

Ласточку прибило

И внезапнымъ шкваломъ

Мигомъ потопило.

Въ мигъ погибнуть было

Все же не такъ трудно!

Не узнала даже,

Что хозяинъ судна

Изъ гнѣзда малютокъ

Хоть унесъ въ неволю,

Но потомъ, взростивъ ихъ,

Выпустилъ на волю.

О, источникъ силы

Неисповѣдимой --

Любящее сердце

Матери родимой!

Всякія лишенья.

Даже смерть готова

Перенесть для блага

Дѣтища родного...