Дойль Артур Конан - Ужасы воздуха

Ужасы воздуха

Рассказ А. Конан-Дойля

(Со включением рукописи, известной под именем "отрывков из записной книжки Джойс Армстронга").

Предположение, что эта книжка, шутки, ради, подброшена неизвестным лицом, теперь уже оставлено всеми, расследовавшими это дело.

Самый злостный шутник не решился бы связать сбои болезненные фантазии с бесспорными трагическими фактами, подкрепляющими рассказ Армстронга. И, хотя утверждения, заключающиеся в нем, изумительны и даже чудовищны, тем не менее, приходится им верить и о многом изменить свое представление. По-видимому, мир, где мы обитаем, отделен сравнительно лишь небольшим и не очень прочным барьером от странных и неожиданных опасностей. Попробую в этом рассказе, воспроизводящем оригинальный документ, изложить читателю все выяснившиеся до сих пор факты, предупредив его, что, если можно сомневаться в правдивости рассказа Джойса-Армстронга, то относительно фактов кончины лейтенанта Миртля и м-ра Гая Коннора нет никаких сомнений -- их конец был подлинно таков.

Записная книжка Джойса Армстронга была найдена в поле, именуемом Нижний Гэйкок, в миле к западу от деревушки Уиталам, на границе Кента и Суссекса, 15-го сентября с. г. земледельческим батраком Джемсом Флинном, который служить у фермера Матью Додда. Прежде всего Джемс Флинн заметил валяющуюся на земле глиняную трубку, затем в нескольких шагах оттуда подобрал осколки разбитого бинокля; и, наконец, в соседней канаве увидал плоскую книжечку, в холщевой обложке, которая оказалась записною книжкой или, верней, блок-нотом, так как листки были отрывные. Некоторые из них и были вырваны и валялись отдельно от книжки. Батрак поднял их, но иных не нашел, в том числе и первого, что составляет печальный пробел в столь интересном и важном документе. Книжка была передана нашедшим его хозяину; тот, в свою очередь, показал ее д-ру Азертону из Гартфильда; а доктор, убедившись, что такой документ необходимо показать экспертам, отправил ее в лондонский Аэро-Клуб, где она и по сейчас находится.

Первых двух листков недостает, и один вырван в конце, но это не нарушает цельности рассказа. По всей вероятности, на первых двух листках была запись подвигов м-ра Джойс Армстронга в качестве воздухоплавателя, но они и без того общеизвестны, и по дерзновению и интеллигентности с Армстронгом не мог соперничать ни один из английских летчиков. Как всем известно, он изобрел немало усовершенствований в авиации, в том числе жироскоп, который носит его имя.

Большая часть рукописи аккуратно написана чернилами, но последние строки карандашом, и карандаш так прыгал в руке писавшего, что буквы трудно даже разобрать -- как этого и следовало ожидать, когда человек пишет, сидя на аэроплане. Кроме того, на последней странице и на обложке видны пятна -- по мнению экспертов, пятна крови -- по всей вероятности, человеческой и, во всяком случае, крови млекопитающего. Между прочим, в этой крови найдены микроорганизмы, весьма близкие к микробам маларии, а, так как Джойс Армстронг страдал перемежающейся лихорадкой, -- это лишний пример того, какое могучее новое оружие современная наука влагает в руки наших сыщиков.

А теперь несколько слов о личности автора этого сенсационного документа. Джойс Армстронг, по словам немногих друзей, близко знавших его, был не только механик и изобретатель, но еще и мечтатель. Он имел большое состояние и большую половину его истратил на авиацию. В его ангаре было четыре собственных аэроплана, и за последний год он, говорят, совершил ни более ни менее, как сто семьдесят полетов. Был он человек замкнутый, порой хандрил и тогда прятался от людей. Капитан Дэнджерфильд, лучше всех знавший его, говорит, что его эксцентричность порой угрожала развиться в нечто более серьезное. Одно из проявлений этой эксцентричности было обыкновение брать с собой на полеты ружье. Другое -- страшно тягостное впечатление, которое произвела на него катастрофа с лейтенантом Миртлем.

Как известно, Миртль, стараясь побить рекорд высоты, упал с высоты тридцати с лишним тысяч фут -- страшно сказать -- безголовым трупом, хотя остальное тело сохранило свои очертания. И каждый раз, на собраниях авиаторов Армстронг, по словам Дэнджерфильда, спрашивал с загадочной улыбкой: "А вот вы скажите мне, куда же девалась голова бедного Миртля"?

Однажды, в Школе Авиации зашла речь об опасностях, с которыми приходится бороться летчику. Говорили о воздушных провалах, вихрях, неустойчивости аппаратов и т. д. Армстронг только плечами пожимал, но мнение своего не высказал, хотя видно было, что он расходится в мнениях с товарищами.

Следует заметить, что, после собственного его загадочного исчезновения, личные дела его оказались в полном порядке, как будто он предвидел катастрофу. А теперь, перехожу к рассказу, списывая его буквально начиная со страницы 3-й, запачканной кровью записной книжки.

"Тем не менее, беседуя за обедом в Реймсе с Козелли и Густавом Рэймондом, я убедился, что ни один из них и не подозревает наличности каких-либо опасностей в верхних слоях атмосферы. Я не сказал им прямо, что у меня в мыслях, но намекал так прозрачно, что, если б и у них были те же мысли, они непременно бы сказали. Но, ведь оба они пустые, тщеславные люди, которым ничего не нужно, кроме того, чтоб увидать в печати свои глупые имена. Притом же, ни один из них не поднимался выше 20,000 футов. А, если предположение мои верны, зона опасности начинается выше.

Мне могут сказать: ведь, на аэропланах летают уже двадцать лет -- почему же раньше эта опасность ничем себя не проявляла? Ответ ясен. В старые времена, когда двигатели были слабые, когда авиатор довольствовался каким-нибудь Гномом или Грином в сто лошадиных сил, естественно, он не мог подняться высоко. Теперь же, когда почти на каждом аппарате двигатель в триста лошадиных сил и больше того, полеты в верхние слои атмосферы стали легче и обычнее. Когда-то считалось подвигом перелететь и через Альпы. Теперь же мы поднимаемся и на 30,000 фут, не ощущая никаких неудобств, кроме холода и легкого удушья. Многие совершали такие полеты, совершенно безнаказанно. Но что же это доказывает? Житель Марса мог бы двадцать раз побывать на земле и не увидеть тигра. Однакож, тигры существуют. Так и наверху есть джунгли, обитаемые зверьем почище тигров. Я уверен, что когда-нибудь эти опасные места будут отмечены на карте воздушных путей. Я и сейчас могу указать местонахождение двух из них. Одно лежит над Биаррицом, другое -- как раз над моей головой (я пишу эти строки у себя дома, в Уильтшайре). Думается мне, что есть и третье -- над Гомбургом-Висбаденом.

Впервые меня навело на эту мысль бесследное исчезновение некоторых авиаторов. Разумеется, говорили, что они упали в море, но меня это не удовлетворяет. Например, Веррье во Франции: аэроплан его был найден близ Байонны, а тела не нашли. Бакстер тоже исчез бесследно, хотя аппарат его был найден в лесу под Лейстером. Д-р Миддльтон, следивший в телескоп за его полетом, заявляет, что, как раз перед тем, как тучи закрыли от него аэроплан, он видел, как аппарат, на огромной высоте, неожиданно, скачками, поднялся и стал почти перпендикулярно, в позиции, которую он счел бы невозможной, если б не видел ее собственными глазами. И больше Бекстера не видал никто. Сделали объявление в газетах -- без всяких результатов. Затем, было еще несколько аналогичных фактов и, наконец, гибель Гая Коннора. Как много тогда болтали газеты про неразгаданную тайну воздуха -- и как мало было сделано для разгадки этой тайны! Коннор спустился блистательнейшим vol planИ с невероятной высоты. Но уже не сошел с аппарата, а так и умер на своем пилотском месте. Спрашивается: отчего он умер? Доктора говорят: "Сердце не выдержало?" Вздор! У Гая Коннора сердце было здоровее моего. А Венабль что говорить? Венабль -- единственный, кто был при нем, когда он умирал. Он говорить, что Коннор весь дрожал, словно напуганный ребенок. Венабль так прямо и говорит, что он "перепугался на смерть" -- но чего испугался -- сказать не может. Он только и успел выговорить одно слово, вроде "Чудовищно". А, по моему, это было не "чудовищно", а "чудовище". Вот, что хотел сказать бедный Гай. И умер он, действительно, от страха.

-- А история с головою Миртля. Разве может кто-нибудь серьезно верить, чтобы при падении голова могла втиснуться в туловище? Не знаю, может быть, это и возможно, но только с Миртлем было другое. И откуда же жир на его платье? В протоколе так ведь и написано: "вся одежда перепачкана жиром". Странно, что никто не обратил на это внимания. Я один -- ну, да я, ведь давно уж это заподозрил. Трижды я поднимался высоко -- как издевался надо мною Дэнджерфильд, что я беру с собой ружье! -- но, вероятно, недостаточно высоко. Зато завтра, на своем новом легком аэроплане Поль Веронер, с мотором в 175 сил, я легко доберусь до 30,000 футов высоты. И выстрелю в знак того, что побил этот рекорд. Может быть, найдется и во что стрелять. Разумеется, это опасно. Но, если бояться опасностей, тогда уж лучше вовсе не летать, а сидеть дома у камина, в туфлях и халате. Завтра я исследую воздушные джунгли и, если там есть что-нибудь, я узнаю это. Если вернусь, сделаюсь знаменитостью. А, если не вернусь, эта записная книжка объяснит, чего добивался и за что заплатил жизнью... По крайней мере, не будет разговоров о несчастных случаях и тайнах...

Аэроплан я взял свой новый, Поль Веронер. Для хорошего полета нет ничего лучше моноплана. Прежде всего, он не боится сырости, а небо облачное. Затем, он крепкий и слушается каждого движение моей руки, как лошадь мундштука. Мотор о десяти цилиндрах, Робура в 175 лошадиных сил, и все новейшие приспособления. Взял с собой ружье и дюжину патронов. Посмотрели бы вы на физиономию Перкинса, моего механика, когда я велел ему подать ружье. Как он упрашивал меня взять его с собою! На биплане я бы взял, пожалуй, но на моноплане, если вы хотите подняться высоко, надо лететь одному. Оделся я, точно в экспедицию к северному полюсу: две фуфайки, сапоги стеганые на вате и внутри теплые стельки, теплая шапка с наушниками и очки, конечно. В ангаре я чуть не задохся, но, ведь, я собирался лететь выше Гималаев -- надо же было одеться соответственно. И, конечно, взял с собою мешок с кислородом -- на больших высотах без этого или замерзнешь, или задохнешься, или то и другое.

Для английского сентября день был теплый, душный, в воздухе пахло близким дождем. По временам налетал ветер, с юго-запада -- один такой порыв наполовину повернул мне аэроплан назад -- но теперь мы уж не боимся ветра... На высоте трех тысяч футов пошел дождь. Ну и ливень! Он барабанил по крыльям аппарата, по моему лицу, по стеклам очков, затемняя поле зрения. Я спустился пониже, но и тут трудно было лететь против дождя. Поднялся повыше -- тут был уже не дождь, а град -- пришлось удирать от него обратно. Один из цилиндров перестал работать, но я все же поднимался со всей возможной быстротой. И через некоторое время снова услышал глубокий полный звук мотора -- десять звуков, слившихся в один. Какое счастье, что теперь изобретен прибор, заглушающий гуденье двигателя и треск пропеллера! По крайней мере, мы теперь всегда слышим, когда в машине что-нибудь неладно.

Около половины десятого я был уже близок к облакам. Подо мною, сквозь дождь, виднелась широкая солсберийская равнина. С полдюжины аэропланов внизу реяли, словно ласточки, на фоне зелени. Должно быть, они удивились, зачем я в такую погоду забираюсь в тучи. Внезапно, как будто серая пелена протянулась, скрыв от меня землю, и всего меня окутало туманом, таким же темным и густым, как лондонский. Стараясь выбраться из тучи, я все поднимал передний винт, пока не раздался автоматически звонок, предостерегающей об опасности, и сам я чуть не соскользнул назад. Намокшие крылья больше, чем я ожидал, отяжелили аппарат, но все же я скоро выбрался из этой тучи в более прозрачную. Был момент, когда над головой моею, на огромной высоте, был как бы потолок, белый, ровный, а внизу такой же ровный, темный пол и посредине ничего, кроме моего моноплана. Удивительно пустынно в этих облачных пространствах... Раз только меня задела крылом по лицу какая-то птица... надо бы нам, авиаторам, научиться различать птиц по виду -- ведь они теперь нам сестры...

Внизу разгуливал ветер, порою раздвигая тучи, и тогда, в просветы я видел далекую землю... Постепенно он свежел и, наконец, перешел в сильный бриз -- двадцать-восемь в час по моему ветромеру. Было уже очень холодно, хотя измеритель высоты показал всего 9,000. Машина работала великолепно и мы все время поднимались. Груда туч оказалась толще, чем я предполагал, и, наконец, она расплылась золотистым туманом и, вынырнув из него, я очутился под безоблачным небом, над головой моей ярко светило солнце; вверху было только золото и лазурь; внизу -- все серебрилось. В четверть одиннадцатого я достиг высоты 12,800 и все продолжал подниматься, чутко прислушиваясь к звуку мотора, не сводя глаз с часов, индикатора, рычага от резервуара с бензином и наноса, накачивающего масло. Не мудрено, что авиаторы бесстрашны. У них столько дела, что некогда подумать о себе. На высоте 15,000 фут компас перестал действовать: указывал то на юг, то на восток: и я мог руководствоваться лишь солнцем и ветром. Я надеялся, что здесь, на высоте, ветер утихнет, но он, наоборот, все крепчал. Моя машина вся дрожала и стонала. Я летел то по ветру, то против ветра -- ведь я добивался не только рекорда высоты... по моему расчету джунгли приходятся как раз над нашим Уильтширом, и если я отлечу в сторону, все мои труды пропадут даром...

К полудню, когда я достиг высоты 19,000 фут, ветер до того усилился, что я ежеминутно боялся, как бы ни сломались крылья. И даже развязал на всякий случай парашют и зацепил его крючком за кольцо на моем кожаном поясе, чтоб быть готовым к худшему. В такой момент за каждую оплошность можно поплатиться жизнью. Но мой аппарат держался молодцом; он весь гудел, как струны арфы, но я оставался победителем Природы. Вот и говорите после этого о вырождении. Разве в старину люди так рисковали своею жизнью?..

Вот о чем я думал, карабкаясь по гигантской наклонной плоскости, между тем, как ветер то хлестал меня в лицо, то свистал сзади, а облака внизу слились в одну плоскую блестящую равнину. Казалось, все шло гладко. Но вдруг -- вихрь подхватил меня и закружил. Я очутился в самом центре так называемого турбильона. Минуты две аппарат вертело с такой быстротой, что у меня голова шла кругом, затем потянуло вниз, левым крылом вперед, так неожиданно, что я камнем полетел вниз и потерял сразу тысячу футов. Если б не пояс, ни за что бы мне не удержаться. Я едва не лишился чувств. Но я всегда умел владеть собой -- для летчика это страшно важно. И немного погодя я заметил, что спускаюсь медленнее. Это был скорее конус, чем обычная воронка, и я добрался до вершины. Страшным усилием, весь перегнувшись на бок, я выпрямил поддерживающие поверхности, выбрался из турбильона, пролетел немного по ветру и затем, снова начал подниматься, описывая большой круг, что бы не попасть опять в воронку. К часу я был уже на высоте 21,000 фут над уровнем моря. К великой моей радости, с каждой сотней футов ветер стихал. Но зато становилось все холоднее, и я ощущал особого рода тошноту, вызываемую разреженностью воздуха. Впервые я прибег к помощи кислорода. Живительный газ мгновенно разлился по жилам, как вино; я словно опьянел и развеселился до того, что начал кричать и петь от радости.

Мне было ясно, что если подниматься медленно, размеренно, постепенно привыкая к уменьшению барометрического давления, можно ослабить все тягостные симптомы и дышать здесь даже и без кислорода. Те авиаторы, которые на этой высоте окоченели, до меня -- Глешер и Коксвелль, очевидно, поднимались слишком быстро. Зато холодно здесь адски: мой термометр показывал 0 по Фаренгейту. При этом разреженный воздух давал меньше поддержки опорным плоскостям, и угол подъема постепенно понижался. В половине второго я был на высоте семи миль над землей, но очевидно было, что даже при моем легком весе и сильном двигателе, мой подъем скоро придет к концу. Вдобавок, мотор что-то подозрительно трещал, и в нем поминутно вспыхивали искры. На сердце у меня было тяжело от предчувствие неудачи.

Как раз в этот момент со мной случилось что-то необычное. Что-то со свистом пронеслось мимо меня, словно дымок, и лопнуло, с громким шипеньем, выбросив облако пара. В первый момент я не мог сообразить, что это. Потом вспомнил, что землю постоянно бомбардируют метеоры, она стала бы совсем необитаемой, если бы почти все они не превращались в пар в верхних слоях атмосферы. Когда я приближался к сороковой тысяче, мимо меня пронеслись еще два таких же. Будь это ближе к земле, от меня, пожалуй, ничего бы не осталось. Вот еще новая опасность для авиатора.

Игла моего барографа показывала 41,300 футов, когда я убедился, что подняться выше не могу. Физическое напряжение я еще мог перенести, но машина моя дошла до предела. Воздух не давал прочной опоры крыльям, два цилиндра перестали работать... Если б я уже не достиг зоны, к которой стремился, я в этот день наверно бы уже не достиг ее. Но ведь она достигнута... Паря кругами на высоте 40,000 фут, я предоставил свободу моему воздушному коню и в бинокль внимательно осмотрел все вокруг. Небо было ясно; никаких ужасов, предполагаемых мною, не замечалось.

Я подумал: не расширить ли мне круги парения? Ведь охотник не кружится на одном месте, когда ищет дичь. Направление я более или менее установил по солнцу -- от компаса пользы было мало, а земли не видно -- и направил свой аэроплан к намеченному пункту. Я видел, что бензину у меня хватить самое большее на два часа, но это меня не пугало -- один планирующий спуск мог в любой момент перенести меня на землю.

Внезапно я заметил что-то новое. Воздух впереди меня утратил свою кристальную прозрачность; в нем потянулись какие-то длинные мохнатые волокна, как будто струйки дыма от тонкой папироски. Они висели гирляндами и кольцами, поворачиваясь и переплетаясь в лучах солнца. Пробираясь сквозь них, я чувствовал на губах слабый маслянистый вкус, а на деревянных частях аппарата осела как будто жирная пена. По-видимому, в атмосфере плавало какое-то бесконечно тонкое органическое вещество. Это не жизнь -- но, может быть, отбросы жизни. Или пища для живых существ, для воздушных чудовищ -- как скромная морская протоплазма служит пищей для огромного кита. Раздумывая об этом, я поднял глаза и увидал дивное зрелище. Сумею ли я описать его?

Представьте себе голотурию, как водятся в южных морях, в форме колокола и огромнейшей величины -- гораздо больше купола на соборе св. Павла. Колокол был светло-розового цвета с нежно-зелеными отливами и так прозрачен, что только очертание его обрисовывались на темно-синем фоне неба. Он весь пульсировал, слабо, но ритмически: от него свешивались вниз два длинных зеленых щупальца, медленно раскачивавшихся взад и вперед. Прелестное видение бесшумно проплыло над моей головой, легкое и хрупкое, как мыльный пузырь.

Я чуть не опрокинул моноплана, усиливаясь получше разглядеть его, но вдруг очутился среди целого флота таких же воздушных тюльпанов, всех размеров, но не таких больших, как первый. Некоторые были даже совсем маленькие, но большая часть величиной с обыкновенный воздушный шар. Нежностью ткани и окраски они напоминали тончайшее венецианское стекло. И все на солнце отливали радугой. Несколько сотен их проплыло мимо меня.

Но скоро внимание мое было отвлечено другим. В воздухе носились, быстро свертываясь, свиваясь и переплетаясь, длинные, тонкие, фантастические кольца будто пара, кружась с такою быстротой, что трудно было уследить за ними глазом. Некоторые из этих воздушных змей были длиною в 20-30 футов, но объем их определить трудно, так как внешние очертание их расплывались. Цвет их был светло-серый, или дымчатый, но более темные линии внутри производили впечатление живого организма. Одна из них коснулась моего лица; я ощутил холодное липкое прикосновение, но такое нематерияльное, что я не мог связать с ним мысли о физической опасности, точно так же, как и с радужными тюльпанами, которые видел раньше. Они были так же прозрачны и легки, как пена на гребнях валов.

Но меня ждало другое, более ужасное. Плавно спускаясь вниз с больших высот, прямо на меня неслось словно красноватое облако пара, постепенно разраставшееся по мере приближения. Сотканное из чего-то прозрачного и студенистого, оно, тем не менее, имело более определенные очертание и более солидный составь, чем все, виденное мною раньше. И являло больше следов физической организации -- в особенности две больших, затененных, круглых плоскости по обе стороны, который могли быть глазами, и совсем уж непрозрачный белый придаток между ними, изогнутый и грозный, как клюв коршуна.

Тело чудовища занимало, пожалуй, несколько сот квадратных фут; вид его был страшный, угрожающей; оно поминутно меняло цвет, от светлого до темно-пурпурного, сердитого, такого темного, что он заслонял мне солнце. На верхнем изгибе этого огромного тела было три выступа, которые я могу описать только, как три огромных пузыря, как будто наполненные необычайно легким газом, поддерживавшим в разреженном воздухе это бесформенное, полутвердое тело. Чудовище двигалось быстро, не отставая от аэроплана; миль двадцать оно так сопровождало меня, летя надо мною, как хищная птица, выжидающая момента, чтобы броситься. Уследить, как именно оно двигается, было трудно, но, по-видимому, оно выбрасывало вперед длинный и клейкий усик, который притягивал к себе все остальное извивавшееся тело. Ежеминутно это эластическое студенистое тело меняло форму, но каждая новая казалась еще страшнее и противней предыдущей.

Я видел, что чудовище настроено враждебно. Не даром оно так вдруг багровело. Расплывающиеся выпуклые глаза, все время обращенные на меня, были холодно-безжалостны. Я направил моноплан свой книзу, чтоб ускользнуть от него. Быстрее молнии из бесформенной массы выдвинулось длинное щупальце и обвилось вокруг моей машины. Зашипело, обжегшись, и отдернулось, и все огромное тело съежилось, словно от боли. Я нырнул, прибегнув к vol planИ, но щупальце вновь обвилось вокруг аэроплана и было срезано пропеллером с такой же легкостью, как завиток дыма. Длинное, липкое, скользяще змеиное кольцо захлестнуло меня сзади и обвило поперек туловища, силясь стащить с места. Я схватился за него руками, пытаясь отослать его; руки мои ушли, во что-то слизистое, липкое; на миг я высвободился, но другое кольцо обвилось вокруг моего сапога, и я ощутил толчок, от которого едва не опрокинулся на спину.

Падая, я выстрелил из обоих стволов, хотя это было все равно, что стрелять в слона из игрушечного пистолета, заряженного горохом. Однакож, выстрел попал метко -- с громким треском один из пузырей на спине гнусной твари лопнул, и мгновенно громадное, как облако, тело повернулось на бок, отчаянно барахтаясь, чтобы придти в равновесие, между тем, как белый клюв яростно щелкал и ловил воздух... Но я уже несся вниз, словно аэролит, увлекаемый пропеллером и силой тяжести. Багровое пятно позади все уменьшалось. Я благополучно выбрался из воздушных джунглей.

Мгновенно я застопорил мотор, -- ибо ничто не утомляет так машины, как быстрый спуск при полном ходе -- и спиральным vol planИ спустился сперва к серебристой гряде облаков, затем, в грозовую тучу под нею и, наконец, сквозь проливной дождь, на поверхность земли. Когда я был в облаках, подо мною блестел Бристольский Канал, но у меня еще хватило бензина пролететь миль двадцать и спуститься на суше, близ деревни Ашкомб. Здесь я раздобыл три жестянки бензина у проезжего шоффера, и в 10 минут седьмого был у себя дома. Никогда еще смертный не совершал такого воздушного путешествия. Я видел красоту и ужасы высот.

Но, прежде чем оповестить об этом мир, я хочу увидать их снова. Ведь мне же не поверят, если я не представлю доказательств. Эти радужные воздушные пузыри, наверное, не трудно поймать. Правда, они наверно растворяются в более плотных слоях атмосферы, и я принесу с собой на землю лишь несколько капель бесформенного студня. Но и это все же будет кое-что. Да, я полечу еще раз, хотя бы даже рискуя жизнью. Едва ли там так уж много этих пурпуровых чудовищ. Может быть, я и ни одного не встречу. А, если встречу, нырну вниз. Наконец, у меня ведь есть оружие и опыт..."

Здесь, к сожалению, одного листка недоставало. На следующем было нацарапано неровными, косыми буквами:

"43,000 футов. Мне больше не видать земли. Они гонятся за мною, целых три. Помоги мне Боже! Какая ужасная смерть!.."

Больше Армстронга не видали. Обломки его разбитого моноплана подобрали на границе Кента и Суссекса, в нескольких милях от того места, где нашли, записную книжку... Когда начинаешь представлять себе этот моноплан, за которым гонятся в поднебесье бесформенные чудовища... бррр! об этом лучше не думать, если дорожишь своим рассудком. Правда, многие и до сих пор не верят изложенным мною фактам, но и они должны признать, что Джойс Армстронг, действительно, исчез бесследно. Я только напомню им его слова: "Эта записная книжка объяснит, чего я добивался и за что заплатил жизнью..."

С английского З. Журавская.

------------------------------------

Жизнь и суд: журнал. - 1917. - No 42 (октябрь). - С.10-14.

Kонвертация файла, приведение к современной орфографии (за исключением характерных слов и опечаток), вычитка, скрипты -- Isais, апрель 2012 г.

В оригинале журнала 11917 г. присутствуют заметные опечатки: агент именуется то "фон Борк", то "фон Брок", немецкого адмирала зовут "фон Трипиц". Они не исправлены намеренно.

Расстановка иллюстраций в тексте также соответствует журнальному изданию.