Английская_литература - Как меня учили живописи в Париже

КАКЪ МЕНЯ УЧИЛИ ЖИВОПИСИ ВЪ ПАРИЖѢ.

Разсказъ автора: "Beata".

Съ англійскаго.

-- Густавъ,-- сказалъ мнѣ разъ вечеромъ дядя,-- ты день-ото-дня становишься несноснѣе. Когда ты поймешь, что мѣлъ лежитъ тутъ затѣмъ, чтобы писать цифры, а не рисовать каррикатуры; что лавка, гдѣ продаютъ полотна, не мастерская живописца, а прилавокъ не мольбертъ?

-- Дядя, -- отвѣчалъ я:-- я больше не въ силахъ выносить этого!

Дядя поглядѣлъ на меня черезъ очки и погладилъ свой гладкій подбородокъ. Мы сидѣли въ комнатѣ рядомъ съ лавкой, которая уже была заперта; сосиски, поданныя намъ на ужинъ, уже были съѣдены, но запахъ ихъ все еще стоялъ въ воздухѣ. Запахъ сосисокъ былъ одной изъ тѣхъ вещей, которыя портили мнѣ жизнь, такъ же какъ и несносная бѣлизна тюковъ съ полотнами, окружавшихъ насъ со всѣхъ сторонъ и загромождавшихъ полки, доходившія до самаго потолка,-- тюковъ, помѣченныхъ таинственными буквами въ родѣ H. B., H. B. В. или H. B. С., и т. д. Я былъ поэтъ въ душѣ, а мой дядя -- воплощенная проза.

-- Густавъ,-- продолжалъ дядя,-- Einbildung!

Этой простой формулой, означающей воображеніе или фантазію, ему до сихъ поръ удавалось убивать во мнѣ поэтическіе порывы или по крайней мѣрѣ ихъ внѣшнія проявленія. Но сегодня чаша переполнилась; я долженъ былъ отмѣрить пятьдесятъ ярдовъ полотна молодой четѣ, вступающей въ брачную жизнь, и не знаю ужъ: счастливое ли лицо жениха или нытье въ моихъ рукахъ развили во мнѣ духъ непокорности.

-- Густавъ,-- настаивалъ дядя, откинувшись на спинку стула, сложивъ руки на животѣ и вертя большими пальцами, одинъ вокругъ другого,-- чего ты не можешь больше выносить? Полотна или отсутствія kleine Base?

Разумѣется, вторая причина была настоящая, а потому я безъ запинки отвѣчалъ:

-- Полотна,-- но при этомъ покраснѣлъ до самаго корня своихъ желтыхъ волосъ.

-- Einbildung! Густавъ, Einbildung!-- повторялъ дядя, все быстрѣе и быстрѣе вертя пальцами. Она навѣрное вернется. Я не думаю, чтобы съ дѣвушкой приключилась какая бѣда, хоть она и забрала себѣ въ голову скрываться отъ насъ. Конечно, тяжело дѣвушкѣ остаться на попеченіи мачихи, которая... ну, будемъ говорить правду,-- бьетъ ее; но она могла бы придти и посовѣтоваться со мной, вмѣсто того, чтобы навострить такимъ образомъ лыжи, ни съ кѣмъ не простясь.

-- Но вѣдь я же сказалъ, что мнѣ надоѣло полотно,-- сердито замѣтилъ я.

-- Ахъ, да, полотно! гмъ!-- конечно... полотно... Einbildung!

-- Дядя!-- взмолился я,-- отпустите меня въ Парижъ!

-- Чтобы разъискивать двоюродную сестричку? Ну да вѣдь мы не знаемъ навѣрное, тамъ ли она.

-- Нѣтъ, вовсе не затѣмъ, чтобы кого-нибудь разъискивать, но чтобы сдѣлаться живописцемъ.

-- По моему, для цивилизаціи нужны только тѣ живописцы, которые рисуютъ вывѣски,-- отвѣтилъ дядя.-- Но чѣмъ видѣть, какъ мой прилавокъ ежедневно пачкается, а мой мѣлъ ломается на куски, такъ что я не могу почти держать его въ рукахъ, ужъ лучше я отпущу тебя въ Парижъ.

Итакъ, къ моему невыразимому восторгу вопросъ былъ рѣшенъ. Всѣ необходимыя справки наведены и всѣ приготовленія сдѣланы. Я купилъ французскій словарь и учебникъ Оллендорфа и принялся подновлять свой запасъ французскихъ фразъ, которыхъ къ счастію я много зналъ, такъ какъ дядя съ давнихъ поръ готовилъ изъ меня комми-вояжера своей полотняной фирмы.

Новая пара платья, признанная лучшими городскими авторитегами достойной Парижа, заказана была для меня; нѣсколько ярдовъ полотна, съ завѣтной полки, помѣченнаго буквами H. B. В., было отмѣрено для моего спеціальнаго употребленія и превращено въ рубашки. Съ сильно бьющимся сердцемъ поглядѣлся я въ зеркало, когда всѣ приготовленія были окончены.

Когда приказчикъ изъ полотняной лавки выкажетъ поползновенія къ занятію поэзіей и искусствомъ, то онъ обязанъ по крайней мѣрѣ владѣть правильнымъ носомъ и парой жгучихъ черныхъ или нѣжныхъ голубыхъ глазъ.

У меня же глаза были безцвѣтные, а носъ совсѣмъ неопредѣленной формы. Я былъ высокаго роста, широкоплечій малый, и, думаю, такъ же бы легко положилъ быка на мѣстѣ ударомъ кулака, какъ и большинство двадцати-двухлѣтнихъ молодыхъ людей. Но истина обязываетъ меня сказать, что ни высокій ростъ, ни сильное сложеніе не придавали мнѣ никакой особенной красоты или граціи. Я имѣлъ несчастную привычку краснѣть отъ всякихъ пустяковъ и никогда не зналъ, куда дѣвать руки.

Тѣмъ не менѣе, однако, я глядѣлся на этотъ разъ въ зеркало не безъ скромнаго самодовольства и съ пріятной вѣрой въ силу пословицы, гласящей, что людей по платью встрѣчаютъ.

Утромъ въ день моего отъѣзда дядя сказалъ мнѣ рѣчь, которую, какъ я замѣтилъ, онъ сочинилъ и записалъ заранѣе въ промежутки между приходомъ и уходомъ покупателей. Читатель, быть можетъ, уже раньше того слыхалъ повѣствованія объ опасностяхъ, гнѣздящихся въ столицахъ, о безумной довѣрчивости юности и о приманкахъ соблазнителей, а потому я не стану утруждать его рѣчью дяди. Слушая ее, я прослезился.

-- Густавъ,-- заключилъ дядя,-- ты ѣдешь въ Парижъ, снабженный рекомендаціями къ двумъ самымъ блестящимъ геніямъ Парижа. Другъ мой Пинсельманъ, благодаря счастливой случайности, можетъ похвалиться честью знакомства съ ними и согласенъ отрекомендовать тебя имъ. Мнѣ говорили, что эти два несравненныхъ художника, которые неразлучны, какъ братья, представляютъ по истинѣ трогательное зрѣлище безкорыстной дружбы. Они все рѣшительно дѣлятъ между собой, даже вдохновеніе. Бери ихъ себѣ въ примѣръ, поступай какъ они, и ты можешь со временемъ стать славой и гордостью своего родного города.

Послѣ того, дядя взялъ меня за плечи, и нѣсколько секундъ глядѣлъ мнѣ прямо въ глаза; затѣмъ симметрически поцѣловалъ меня въ обѣ щеки, поморгалъ глазами, точно ему было больно глядѣть на свѣтъ и ушелъ въ лавку, захлопнувъ за собой дверь и бормоча сквозь зубы:-- Einbildung! Einbildung! Einbildung!

По дорогѣ на станцію желѣзной дороги я не много похныкалъ. Я былъ въ кроткомъ и плаксивомъ расположеніи духа, чувствовалъ почти нѣжность къ полотняной торговлѣ и почти готовъ былъ прижать къ сердцу тюкъ полотна.

Когда поѣздъ помчалъ меня, эти ощущенія испарились. Нескончаемыя полки съ ихъ H. В. и H. В. В. исчезли изъ моей памяти и ихъ мѣсто заняло иное видѣніе: личико дѣвушки съ голубыми главами и двумя льняными косами. Увижу ли я ихъ снова когда въ дѣйствительности?

Читатель имѣлъ уже не разъ случай замѣтить, что я былъ по уши влюбленъ въ двоюродную сестрицу, но что касается ея самой, то она объ этомъ и не подозрѣвала. Я находился въ томъ первомъ и мучительномъ періодѣ любви, который въ просторѣчіи именуется "телячьими нѣжностями". Любовь этого періода бываетъ или очень экспансивна или же, напротивъ того, очень скрытна; моя любовь была послѣдняго рода. Я цѣлыя ночи напролетъ лежалъ безъ сна и придумывалъ разныя комбинаціи: какъ я встрѣчу ее на другой день "случайно" и что изъ того произойдетъ. Но когда мои комбинаціи готовы были осуществиться на дѣлѣ, я прятался за уголъ или же по какому-то для меня самого непонятному побужденію, завидя сестричку, уходилъ, насвистывая, въ противуположную сторону.

Однажды она выразила желаніе поѣсть раковъ. Это не было поэтическое желаніе, но оно вдохновило меня. Внѣ себя, я убѣжалъ изъ лавки и принялся ловить раковъ въ маленькой рѣчкѣ, протекавшей за городомъ.

Моя ловля оказалась удачной, какъ и всякая вообще запрещенная ловля. Я поймалъ пять великолѣпныхъ раковъ. Правда, что моей правой рукѣ очень больно досталось отъ раковыхъ клешней, что рукавъ моего сюртука весь замокъ, а дядя выдралъ меня за уши, когда я вернулся, но всѣ эти обстоятельства нисколько меня не смутили. И только когда пришелъ моментъ поднести раковъ сестрицѣ, прежняя дикая застѣнчивость снова овладѣла мной. Она должна была прійти послѣ полудня, и испугавшись, какъ бы она не подумала, что я для нея такъ старался, я съѣлъ двухъ раковъ самъ, а остальныхъ выбросилъ за окно. Когда она увидѣла раковыя скорлупки у меня на тарелкѣ и попеняла мнѣ за то, что я ей не оставилъ раковъ, я назвалъ ее жадной дѣвчонкой, а когда она ушла, я заперся въ своей комнатѣ и цѣлый часъ обсуждалъ, что мнѣ теперь дѣлать: выброситься въ окно или повѣситься на крючкѣ, вбитомъ по срединѣ моего потолка. Къ счастью крючекъ, очевидно, не вынесъ бы тяжести моего тѣла, а нѣсколько ящиковъ съ полотнами, только-что привезенныхъ и поставленныхъ на дворѣ подъ моимъ окномъ, заставили меня отказаться отъ второй мысли. Я могъ не до смерти убиться, упавъ на нихъ, а остаться калѣкой на всю жизнь мнѣ не хотѣлось.

Вскорѣ послѣ исторіи съ моими раками бѣлокурая Гильда и сбѣжала изъ дому. Она не проронила ни словечка о своихъ намѣреніяхъ ни мнѣ, ни дядѣ, не жаловалась на дурное обращеніе мачихи; только щеки ея поблѣднѣли за послѣднее время, а глаза стали серьезнѣе, и въ одно прекрасное утро мы узнали, что она сбѣжала. Прошло нѣсколько дней прежде нежели она подала о себѣ вѣсточку, но затѣмъ пришло отъ нея нѣсколько строкъ на имя дяди, въ которыхъ она извѣщала его, что находится въ безопасности и торжественно клялась, что при первой же попыткѣ разъискать ее -- лишить себя жизни. Почтовый штемпель на письмѣ былъ изъ пограничнаго нѣмецкаго городка, одной изъ станцій на пути въ Парижъ, и на основаніи этого обстоятельства, а также припоминая разныя ея прежнія слова, я рѣшилъ, что если ее можно найти, то слѣдуетъ искать въ Парижѣ.

Всю дорогу я составлялъ планы на счетъ будущаго. Эти планы были просты: стать знаменитымъ живописцемъ, разъискать двоюродную сестрицу и, привезя ее домой, повергнуть къ ея ногамъ свое сердце и нажитое богатство. Планъ этотъ казался очень простъ за прилавкомъ дядюшки и все еще не представлялся особенно сложнымъ, когда я ѣхалъ въ вагонѣ. Но когда я очутился въ вихрѣ экипажей и пѣшеходовъ, который называется Парижемъ, мои идеи стали не такъ отчетливы, и все, что я сознавалъ въ эту минуту -- это, какъ бы мнѣ остаться цѣлымъ и невредимымъ и не быть сметеннымъ потовомъ жизни, къ которому меня не приготовила самая смѣлая фантазія.

На другое утро послѣ моего пріѣзда я настолько пришелъ въ себя, чтобы освѣдомиться о квартирѣ моихъ будущихъ учителей, двухъ блестящихъ геніевъ, которые должны были освѣтить мой путь къ искусству. Не скажу, сколько разъ мнѣ пришлось повторить мой вопросъ, прежде нежели я достигъ мѣста своего назначенія; но, какъ бы то ни было, я достигъ его наконецъ.

Кварталъ, гдѣ проживали геніи-пріятели, былъ отдаленный. Пройдя съ полдесятка улицъ, съ очень дурнымъ запахомъ, я увидѣлъ на одной, гдѣ пахло всего хуже, названіе, обозначенное на рекомендательномъ письмѣ, которое я крѣпко зажалъ въ рукѣ. Ничего не зная о привычкахъ геніевъ, кромѣ того, что они эксцентричны, я не нашелъ страннымъ, что такіе замѣчательные художники живутъ въ такомъ кварталѣ. Когда я подошелъ къ дому No 53, цѣли моего назначенія, сердце мое сильно забилось, я съ благоговѣніемъ ступалъ по расколотымъ кирпичамъ, которыми вымощенъ былъ дворъ, и даже къ огрызкамъ моркови, покрывавшимъ его, относился съ почтеніемъ.

Первое лицо, встрѣченное мной, была прачка, которая, однако, своей персоной отнюдь не доказывала большого знакомства съ мыломъ или водой. У этой особы я спросилъ дрожащимъ голосомъ, гдѣ живутъ живописцы, гг. Ланитъ и Фуршонъ.

-- Plus haut!-- былъ отвѣть, и она ткнула вверхъ брускомъ мыла.

Послѣ этого я поднялся по нѣсколькимъ поворотамъ лѣстницы, стучалъ въ нѣсколько дверей, испугалъ крысъ, кормившихся обрѣзками овощей, которыми, казалось, домъ осыпанъ былъ сверху и до низу, подобно тому, какъ процессію осыпаютъ цвѣтами, и постоянно слышалъ слова:-- Plus haut!

Наконецъ, казалось, что выше и идти некуда. Правда, была еще лѣстница надъ моей головой, но она, очевидно, вела на чердакъ, а я не могъ предположить, чтобы мои учителя тамъ жили. Но, что кто-то тамъ жилъ, было очевидно, такъ какъ запахъ лука доносился съ этихъ высотъ и чей-то звучный голосъ напѣвалъ пѣсенку, нѣсколько двусмысленнаго, какъ мнѣ показалось, содержанія. Я готовился въ отчаяніи уже спуститься съ лѣстницы, какъ вдругъ пѣсенка оборвалась среди какого-то шипящаго и свистящаго шума и кто-то сказалъ:

-- Погляди-ка на луковицы, Жеромъ, онѣ всѣ на полу.

Это вывело меня изъ нерѣшительности. Жеромомъ звали одного изъ моихъ учителей. Я сталъ подниматься вверхъ, дивясь страннымъ фантазіямъ геніевъ.

Только-что я поднялся на площадку, какъ открытая дверь съ шумомъ захлопнулась. Другой не было на площадкѣ, а потому я робко подошелъ и постучался. Голосъ спросилъ меня сквозь замочную скважину: что мнѣ нужно? и я, заикаясь, объяснилъ причину своего прихода. За дверью произошло какое-то совѣщаніе шопотомъ, затѣмъ она раскрылась на одинъ вершокъ, въ отверстіе просунулись два пальца и голосъ потребовалъ письма.

Нѣсколько секундъ прошло послѣ того, какъ я просунулъ тоненькій пакетъ. Сначала за дверью воцарилось гробовое молчаніе, прерываемое только шелестомъ бумаги, затѣмъ опять шопотъ, торопливые шаги, и еще какіе-то любопытные и непонятные звуки. Шипящій шумъ, слышавшійся до того непрерывно, постепенно прекратился, точно причину его перевели подальше; затѣмъ что-то разъ или два стукнуло о полъ, вызвавъ смѣхъ. Затѣмъ театральнымъ шопотомъ донеслось до меня:

-- Еще двѣ остались подъ прессомъ, Жеромъ.

Послѣ чего послышалось передвиженіе чего-то тяжелаго по полу.

Кто-то сказалъ:

-- Чѣмъ мнѣ прикрыть это?

Другой отвѣтилъ:

-- Египетскммъ плащомъ.

Шелестъ шелка, еще шопотъ, небольшая пауза и, наконецъ, дверь отворилась и очень пріятный голосъ произнесъ:

-- On vous prie d'entrer.

Первая вещь, поразившая меня, когда я послѣдовалъ за этимъ приглашеніемъ, былъ сильный запахъ скипидарнаго лаку, который совершенно вытѣснилъ запахъ лука. Впослѣдствіи я пришелъ къ заключенію, что бутылка съ лакомъ была нарочно разбита, чтобы совершить полную перемѣну въ атмосферѣ комнаты.

-- Пожалуйста, садитесь,-- сказалъ человѣкъ, отворившій дверь, указывая рукой, съ спокойствіемъ императора и граціей греческаго бога, на плетеное кресло, драпированное чѣмъ-то, что я принялѣбыло за кашне, но что впослѣдствіи научился почитать подъ титуломъ "сирійскаго шарфа".

-- Прошу васъ садитесь, sur ce fauteuil, ou sur le canapé, какъ вамъ лучше нравится.

Я поглядѣлъ на canapé, но замѣтивъ, что одна изъ его ножекъ сломана, а сидѣнье залито краской, еще не успѣвшей просохнуть, и что, кромѣ того, половина его уже занята большимъ, осклабленнымъ скелетомъ, я скромно предпочелъ кресло.

-- Я вижу изъ этого письма, -- началъ молодой французъ; онъ казался не старѣе меня, и я сразу опредѣлилъ его въ геніи No 2,-- что вы желаете учиться у меня и у моего друга, но я не могу дать вамъ рѣшительнаго отвѣта безъ его согласія. Я погляжу, свободенъ ли онъ въ настоящую минуту, avec votre permission, и съ легкимъ наклоненіемъ головы, котораго бы мнѣ не перенятъ и послѣ долгихъ мѣсяцевъ упражненія, онъ пошелъ къ двери въ сосѣднюю комнату и скрылся въ нее.

Изумленный, но очарованный, я остался на своемъ fauteuil. Нахальство моего хозяина ошеломило меня, но его улыбка меня плѣнила. Воспользовавшись случаемъ, я оглядѣлся кругомъ. Комната была слабо освѣщена не по винѣ окошка, которое господствовало надо всѣми сосѣдними крышами, но потому, что лоскутъ полинявшей зеленой толковой матеріи приколотъ былъ къ рамѣ у нижнихъ стеколъ. Покатый потолокъ возвѣщалъ мнѣ, что я нахожусь на чердакѣ; что касается всего остального, то впечатлѣнія мои были весьма неопредѣленны. Около стѣны стоялъ мольбертъ, другой -- посрединѣ комнаты и на немъ какая-то картина, прикрытая грязной салфеткой. Я замѣтилъ также, что въ комнатѣ было очень много различныхъ драпировокъ, расположенныхъ на неожиданныхъ и невѣроятныхъ мѣстахъ и имѣвшихъ странную форму, которую имъ могли сообщить только предметы, прикрываемые ими. Посреди комнаты стоялъ деревянный маннекенъ, драпированный отъ самаго подбородка до кончика пальцевъ на ногахъ кускомъ желтаго дама, съ красной бахрамой по краямъ. Изъ этого я заключилъ, что одинъ изъ геніевъ работаетъ надъ сюжетомъ изъ Библіи.

Въ тотъ самый моментъ, какъ я рѣшилъ это, дверь снова отворилась, и мой знакомый вошелъ въ сопровожденіи другого человѣка, который держалъ открытымъ въ своей рукѣ мое письмо.

Геній No 1 былъ старшій изъ двухъ, но всего лишь годами тремя-четырьмя. Ему могло быть лѣтъ двадцать-семь, двадцать-восемь. Его волосы были темнѣе, а лицо изборождено морщинами и складками, которыя, какъ я инстинктивно почувствовалъ, проведены были не годами, но чѣмъ-то инымъ.

-- Monsieur Bertrand Laniche, Monsieur Gustave Leegold, -- сказалъ младшій художникъ съ однимъ изъ своихъ неподражаемыхъ жестовъ, и черезъ минуту а снова очутился на плетеномъ креслѣ, напротивъ двухъ французовъ, тщетно стараясь показать, что мои руки нисколько меня не стѣсняютъ. Развязность, съ какою мои новые учителя распоряжались своими, хотя, повидимому, онѣ ничѣмъ не были заняты, представлялась мнѣ и завидной, и таинственной. Оба были въ бархатныхъ пиджакахъ, съ которыхъ мѣстами сошелъ ворсъ, и мой опытный глазъ сразу открылъ, что полотно ихъ рубашекъ не было помѣчено буквами H. В. В., врядъ ли даже буквами H. В.; но не смотря на все это, несмотря на мое новое съ иголочки платье, не смотря даже на изящный портсигаръ въ моемъ карманѣ, я чувствовалъ себя нулемъ въ сравненіи съ ними.

-- Monsieur Легольдъ желаетъ оказать намъ честь, поступивъ къ намъ въ ученики,-- сказалъ Бертранъ Ланишъ густымъ и внушительнымъ голосомъ, на что его младшій пріятель, Жеромъ Фуршонъ, отвѣчалъ своимъ тоненькимъ, какъ флейта, голоскомъ и съ очаровательной улыбкой:

-- Онъ привезъ такія хорошія рекомендаціи, Бертранъ; можетъ быть, ты перемѣнишь свое рѣшеніе и найдешь возможнымъ принять его.

Я съ досадой услышалъ, что пріемъ меня въ ученики состоитъ еще подъ сомнѣніемъ, и покраснѣвъ до слезъ, пробормоталъ что-то о моей преданности искусству.

-- L'art, -- сказалъ Ланишъ, откашливаясь, -- l'art c'est une maîtresse jalouse. Готовы ли вы посвятить себя его служенію? Готовы ли вы трудиться, а не забавляться только avec les joujoux qu'elle nous jette?

Метафора эта показалась мнѣ непонятной, но внушительный голосъ и серьезный взглядъ Лапиша произвели на меня болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ всѣ метафоры въ мірѣ. Я объяснилъ, что ничего лучшаго не желаю какъ серьезно трудиться подъ руководствомъ серьезнаго учителя.

Гг. Ланишъ и Фуршонъ колебались и отговаривались еще немного, намекая на недосугъ, на множество занятій, пока наконецъ душа моя не ушла въ пятки. Но наконецъ Ланишъ какъ будто сообразилъ что-то и, повернувшись къ Жерому, сказалъ:

-- А что, еслибы мы отказали маркизу, чтобы очистить мѣсто для г. Легольда?

-- Это было бы несправедливо относительно маркиза, -- серьезно возразилъ Жеромъ:-- онъ такъ аккуратенъ въ своихъ занятіяхъ.

-- И въ платежѣ денегъ,-- добавилъ Ланишъ.

-- Вѣрно,-- подтвердилъ Жеромъ,-- хотя это второстепенное дѣло.

Быть можетъ, случайно глаза обоихъ пріятелей остановились на мнѣ какъ разъ въ эту минуту, но что-то подсказало мнѣ завѣритъ ихъ:

-- Я буду такъ же аккуратенъ какъ и маркизъ и въ занятіяхъ, и въ платежахъ, такъ какъ дядя очень щедро надѣлилъ меня деньгами.

Очаровательная улыбка снова появилась на лицѣ Жерома, и даже глаза серьезнаго Лапиша какъ бы оживились. Черезъ нѣсколько минуть рѣшено было пожертвовать для меня маркизомъ.

-- Мы начнемъ завтра,-- объявилъ Ланишъ:-- я выберу для васъ нѣкоторыя изъ нашихъ моделей. Какъ ты думаешь, Жеромъ, начнемъ мы наши уроки съ г. Легольдомъ съ античныхъ произведеній или же съ образцовъ французской школы?

-- Надо хорошенько обсудить этотъ вопросъ,-- отвѣчалъ Жеромъ, пристально глядя на меня, какъ будто стараясь прочитать на моемъ лицѣ, къ чему я болѣе способенъ.

-- Я надѣюсь, что лѣстница не утомляетъ васъ?-- спросилъ Ланишъ любезно обращаясь ко мнѣ:-- мы дорожимъ этимъ помѣщеніемъ оттого, что оно такое свѣтлое. Мы здѣсь чувствуемъ себя выше толпы, г. Легольдъ.

Я съ восторгомъ согласился.

-- Еще одно маленькое условіе, -- сказалъ Ланишъ, когда я всталъ, чтобы уйти, и разсматривая свои красиво обточенные ногти:-- простая формальность, но у насъ въ обычаѣ получать съ учениковъ плату впередъ.

-- За мѣсяцъ,-- вмѣшался Жеромъ.

-- За три мѣсяца, -- поправилъ Ланишъ, строго взглядывая на своего пріятеля.-- Мы беремъ по три франка въ день, включая сюда пользованіе моделями, исключая, разумѣется, той порчи, какой они могутъ подвергнуться въ вашихъ рукахъ. Это составитъ девяносто франковъ въ мѣсяцъ и двѣсти семьдесять франковъ за три мѣсяца.

-- Двѣсти семьдесять франковъ!-- повторилъ я съ ужасомъ.

-- Вы удивлены,-- спросилъ Ланишъ,-- вы, конечно, не ожидали такой дешевизны. Но que voulez-vous? времена для искусства тяжелыя.

Я все еще не могъ придти въ себя, но вспомнилъ о маркизѣ, принесенномъ мнѣ въ жертву, и вынулъ кошелекъ. Когда я закрылъ его, то одно изъ его отдѣленій опустѣло, и единственнымъ утѣшеніемъ мнѣ служила мысль, что путь къ искусству расчищенъ для меня на три мѣсяца. Кромѣ того, хотя сумма и устрашила меня, но три франка за урокъ, длившійся цѣлый день, въ сущности было немного.

Итакъ, спотыкаясь о различные предметы, попадавшіеся мнѣ подъ ноги, и два раза чуть не опрокинувъ маннекенъ, загромождавшій мнѣ дорогу и равновѣсіе котораго Жеромъ всякій разъ очень добродушно возстановлялъ, я раскланялся, наконецъ, съ моими учителями и благополучно добрался до двери.

Быть можетъ, то было Einbildung, но когда я затворялъ за собою дверь, мнѣ показалось, что мои учителя безмолвно бросились другъ другу въ объятія и обнимали одинъ другого въ припадкѣ какою-то непонятнаго для меня волненія.

II.

Пунктуальный, какъ нѣмецъ, я постучался въ дверь чердака на слѣдующее утро. Я провелъ безпокойную ночь; лихорадочное возбужденіе не давало мнѣ уснуть; я горѣлъ нетерпѣніемъ поскорѣй сдѣлать первый шагъ на пути къ искусству.

Послѣ кратковременной паузы, дверь отворилась; Ланишъ въ довольно безцеремонномъ négligé вѣжливо встрѣтилъ меня. Зеленый шелковый лоскутъ былъ снять съ окна, но другія разнообразныя и неописанныя драпировки оставались въ томъ же видѣ, какъ и вчера. Маннекенъ стоялъ закутанный въ своихъ желтыхъ лохмотьяхъ. На углу одного изъ столовъ, расчищеннаго, очевидно, съ нѣкоторымъ трудомъ, стояла алебастровая модель ноги, которой недоставало одного пальца.

-- Notre premier modèle, -- объяснилъ Ланишъ, нисколько не смущаясь отсутствіемъ одного пальца, и вытащивъ листъ бумаги изъ-подъ груды портфелей, онъ принялся бѣгать по комнатѣ, разъискивая кусокъ угля, и началъ съ быстротой, отъ которой у меня рябило въ глазахъ, рисовать означенную ногу. Нѣсколькими штрихами онъ воспроизвелъ ея общій видъ, а я глядѣлъ, онѣмѣвъ отъ благоговѣнія, я съ каждымъ штрихомъ все болѣе и болѣе мирился съ потерей двухсотъ семидесяти франковъ.

Что касается недостающаго пальца, то Ланишъ увѣрялъ, что это ничего не значить; что, въ сущности, принимая во вниманіе, что на этомъ недостаткѣ можетъ разыграться воображеніе, его слѣдуетъ считать скорѣе преимуществомъ, чѣмъ недостаткомъ. Оказывалось, что маркизъ отломилъ палецъ у ноги. Послѣ того несравненный художникъ показалъ мнѣ какъ держать уголь, сказалъ латинскія названія нѣсколькихъ костей, принадлежащихъ къ строенію человѣческой ноги, что произвело на меня сильное впечатлѣніе и что онъ называлъ посвященіемъ меня въ анатомію, объявилъ, что усматриваетъ признаки таланта въ первыхъ дрожащихъ штрихахъ, проведенныхъ мною по бумагѣ, и затѣмъ удалился въ сосѣднюю комнату, гдѣ я ясно услышалъ, какъ онъ опять улегся въ постель.

Часа два спустя появился Жеромъ, который, очевидно, съ трудомъ продралъ глаза. Поздоровавшись со мной нѣсколько вялымъ тономъ, онъ подошелъ и, заглянувъ черезъ мое плечо, замѣтилъ, что на моемъ рисункѣ пальцы точно отморожены, стеръ два злополучныхъ пальца, но не нарисовалъ вмѣсто нихъ другихъ. Послѣ этого, онъ какъ будто позабылъ о моемъ существованіи и занялся переборкой портфелей, изъ которыхъ высыпалъ рисунки, бранился, и опять складывалъ ихъ въ портфель.

Въ общемъ я не былъ недоволенъ первымъ днемъ, проведеннымъ въ мастерской. Я выучился двумъ латинскимъ словамъ и узналъ, что то, что я называлъ до сихъ поръ щиколодкой, называется... но, увы! я давно уже позабылъ свою латынь и намять не подсказываетъ мнѣ даже и того, какъ по-латыни мизинецъ.

Правда, что къ вечеру отъ моего рисунка оставалось только два пальца, но что за дѣло, что бумага моя была бѣдна штрихами, когда мой умъ обогатился новыми свѣденіями. Я чувствовалъ, что на слѣдующій день совсѣмъ иначе примусь за свою ногу.

Когда я пришелъ на другой день, то дверь на чердакъ была заперта, и прошло съ полчаса прежде, нежели отвѣтили на мой скромный стукъ. Наконецъ, дверь отворилъ, вѣроятно, Жеромъ, который, однако, немедленно послѣ того, какъ повернулъ ключъ въ замкѣ, отретировался въ спальную, прокричалъ мнѣ, что мнѣ ничего иного не требуется, какъ продолжать этюдъ ноги, le pied d'Hercule, называлъ онъ ее, но я сомнѣваюсь, чтобы Геркулесъ имѣлъ съ нею что-либо общее.

-- Vous trouverez tout,-- объявилъ онъ и скрылся.

Я дѣйствительно нашелъ все, вѣдь не даромъ же въ Библіи сказано: ищите и обрящете. Спустя полчаса, проведенныхъ въ поискахъ, я разъискалъ ногу Геркулеса, служившую подпоркой сломанному мольберту, который безъ нея повалился на бокъ; но, увы! рисунокъ мой исчезъ безслѣдно. Однако, я настолько уже набрался смѣлости, что самъ взялъ бумагу и уголь, какъ только успѣлъ найти ихъ, и съ ослинымъ терпѣніемъ моей расы принялся за изображеніе четырехъ съ половиной пальцевъ, составлявшихъ въ настоящее время цѣль моихъ стремленій.

Этотъ день печально протекъ для меня. Я испыталъ нѣсколько разочарованій, благодаря своему любопытству, такъ какъ въ продолженіе долгихъ часовъ отсутствія моихъ учителей, я безразсудно приподнималъ драпировки, казавшіяся мнѣ такими таинственными. Подъ одной изъ нихъ, изъ краснаго бархата, я открылъ цѣлую груду пустыхъ бутылокъ и одну полную; на всѣхъ красовалось слово "коньякъ"; въ другомъ углу, подъ обрывками кружевъ, я нашелъ рулетку и нѣсколько колодъ грязныхъ картъ. Но всего чувствительнѣе былъ ударъ для моей поэтической натуры, когда почтительно снявъ "египетскій плащъ" съ маннекена, котораго я до сихъ поръ принималъ за библейскаго патріарха, я увидѣлъ, что онъ долженъ былъ изображать танцовщицу, готовившуюся произвести антрша.

Это открытіе такъ повліяло на меня, что мой рисунокъ сильно пострадалъ.

Ланишъ не показывался во весь этотъ день; Жеромъ заглядывалъ по временамъ въ комнату и въ неопредѣленныхъ выраженіяхъ поощрялъ меня.

На третій день и многіе дни затѣмъ, дверь оставалась незапертой для моего удобства и удобства моихъ учителей. Полдня обыкновенно я проводилъ въ уединеніи. Мастерская и все, что въ ней находилось, было предоставлено въ мое полное распоряженіе; я могъ набить карманы рисунками или подбить рукава эскизами, и ничто, кромѣ честности, не мѣшало мнѣ унести маннекенъ или удрать со скелетомъ. Непостижимыя драпировки, носившія звучныя имена "сирійскаго шарфа", "индійскаго покрывала", "турецкаго кафтана", не располагались больше такимъ живописнымъ манеромъ; бутылки стояли на виду и даже балетная фигурантка, отбросивъ всякую скрытность, готовилась на моихъ глазахъ произвести антрша; о маркизѣ, оказавшемъ такую неоцѣненную услугу моимъ учителямъ, уже больше не упоминалось въ разговорѣ; куплеты распѣвались при мнѣ, лукъ жарился у меня подъ носомъ и меня даже имъ угощали.

Послѣ перваго разочарованія, я быстро измѣнилъ идеальныя представленія, которыя составилъ-было себѣ о своихъ учителяхъ. О! наивный, наивный дядюшка Легольдъ! при всей своей опытности такъ же мало понимающій людей и свѣтъ, какъ деревянныя полки его лавки! Ну что, еслибы я послушался его совѣта и послѣдовалъ примѣру своихъ учителей? Быть можетъ, я и прославилъ бы свой родной городъ, но врядъ ли въ лестномъ смыслѣ этого слова. И совсѣмъ тѣмъ его описаніе не было вполнѣ ложно; привязанность двухъ художниковъ другъ къ другу была непритворная; они дѣйствительно по-братски дѣлили все между собой, даже мои сигары, если я какъ-нибудь неосторожно оставлялъ портсигаръ на столѣ.

Дни проходили довольно однообразно: Около полудня или немного позже появлялись мои учителя одинъ за другимъ съ опухшими глазами и испитыми лицами и первымъ ихъ дѣломъ было потребовать un siphon. Затѣмъ, если Ланишъ былъ въ особенно трудолюбивомъ настроеніи, онъ проводилъ часа два за очинкой трехъ или четырехъ кусковъ мѣла, а Жеромъ гонялся за крысами со щеткой въ рукахъ. Да! какъ бы не забыть сказать, что нога Геркулеса претерпѣла безвременный конецъ, будучи послана въ догонку крысѣ, появившейся среди бѣлаго дня.

Но это были исключительные случаи. Обыкновенно оба художника сидѣли по угламъ въ какомъ-то угрюмомъ оцѣпенѣніи, безусловно равнодушные ко всему окружающему и, повидимому, полусонные. Иногда кто-нибудь изъ нихъ вскакивалъ, и схвативъ мѣлъ или уголь, карандашъ или кисть, словомъ, что попадется подъ руку, набрасывалъ эскизы различныхъ сюжетовъ, которые, выражаясь мягко, принадлежали къ безпардонному разряду искусства. Затѣмъ, захвативъ эскизы подъ мышку, они исчезали на весь остатокъ дня и появлялись случайно уже безъ нихъ, но съ окорокомъ ветчины и бутылкой водки на ужинъ. Не знаю, заслуживалъ ли кто изъ нихъ прозвища "геній", но что у этихъ двухъ безпутныхъ гулякъ было больше таланта, чѣмъ у полудюжины обыкновенныхъ людей -- это несомнѣнно.

Послѣ первыхъ дней они перестали обращать на меня вниманіе. Если я находилъ самъ мѣлъ или уголь -- мое счастье; если нѣтъ -- tant pis. Они разговаривали черезъ мою голову, въ то время, какъ я боролся, какъ умѣлъ, съ геркулесовскими пальцами или съ рукой Аполлона, къ которой перешелъ съ теченіемъ времени. Что касается характера и сюжетовъ этихъ разговоровъ, то они просто ошеломляли меня. Я былъ крайне неопытенъ, а потому неудивительно, если у меня волоса становились дыбомъ, когда я слушалъ разсказы объ ихъ похожденіяхъ, которыми они оживляли свои трудовые часы.

По нѣкоторымъ отрывкамъ ихъ бесѣдъ я узналъ, что каждый изъ нихъ послалъ картину въ Salon, и такъ какъ приближался роковой день, когда обнародываются названія принятыхъ картинъ, то обоихъ трясла лихорадка. При малѣйшемъ шумѣ въ домѣ или шагахъ на лѣстницѣ, Жеромъ бросался вонъ изъ комнаты, съ шумомъ раскрывалъ дверь и возвращался разочарованный.

Наконецъ, въ одно утро, когда я работалъ по обыкновенію въ одиночествѣ и больше думалъ о голубыхъ глазахъ и льняныхъ косахъ, чѣмъ о гипсовыхъ пальцахъ, такъ какъ не стану отрицать, что моя артистическая жажда начинала проходить -- я былъ выведенъ изъ задумчивости Жеромомъ, вторгнувшимся въ комнату съ лѣстницы (онъ, кажется, пропадалъ всю ночь) и вопившимъ изо всей мочи:

-- Принята! Принята, Бертранъ, принята!

Ланишъ появился на шумъ и спросилъ:

-- Твоя или моя?

-- Моя!-- взвизгнулъ Жеромъ бросаясь въ объятія друга, и въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ они кружились по комнатѣ, такъ что я боялся, что они въ концѣ-концовъ свалятся съ ногъ. Въ манерахъ Ланиша не проглядывало и тѣни зависти къ успѣху младшаго сотоварища. Принятіе его картины считалось одинаковымъ благополучіемъ для обоихъ, и сознаюсь, что это наблюденіе нѣсколько смягчило горечь потери моихъ двухсотъ семидесяти франковъ, которые, -- я уже сознавалъ это теперь -- я бросилъ за окно.

Послѣ этого, безумно было ожидать отвѣта на вопросъ о сгибѣ въ пальцахъ; оба художника слишкомъ ликовали, чтобы даже понять, чего я отъ нихъ хочу. Въ отвѣть на мои вопросы они прижали меня къ сердцу и ушли, взявшись подъ руку, напѣвая веселыя пѣсенки и въ продолженіе цѣлыхъ трехъ дней не показывались въ мастерской.

Когда они снова появились, ихъ голоса охрипли, а руки дрожали; но проспавшись, художникъ, которому повезло, почувствовалъ реакцію въ душѣ. Онъ досталъ газету, гдѣ критиковались выставленныя картины, между прочимъ, и его собственная. Хотя она и допущена была на выставку, но строго порицалась и не столько за выполненіе, которое было названо "талантливымъ", сколько за сюжетъ, признанный "безнравственнымъ", послѣ чего слѣдовала тирада объ извращеніи общественной нравственности и художественнаго вкуса. Я такъ и не узналъ хорошенько, въ чемъ состоялъ сюжетъ принятой картины Жерома и отвергнутыхъ двухъ Ланиша, но слышалъ съ тѣхъ поръ отзывы о Жеромѣ какъ о "Je moins frivole des deux".

Прочитавъ эту статью, Жеромъ тихо просидѣлъ цѣлый часъ, мечтательно кусая ногти и проводя рукой по курчавымъ волосамъ. Наконецъ, повернувшись на стулѣ, онъ обратился къ Ланишу, который занимался выдергиваніемъ ниточекъ изъ остатка бахромы на "египетскомъ плащѣ".

-- Ecoute, Bertrand, мнѣ пришла идея въ голову.

-- Eh bien!-- промычалъ тотъ.

-- Я докажу, что этотъ молодецъ вретъ, называя мое вдохновеніе безнравственнымъ; я нарисую самую нравственную картину, то-есть сравнительно нравственную, какую только можно себѣ представить. Угадай мой сюжетъ.

-- Mon petit chat, дитя, играющее съ котенкомъ?-- саркастически вопросилъ Ланишъ.

Но Жеромъ не былъ расположенъ шутить и, не дожидаясь дальнѣйшихъ догадокъ, объявилъ, что избранный имъ сюжетъ: Фаустъ и Гретхенъ.

-- Помнится мнѣ, что на этотъ сюжетъ уже кое-кто писалъ раньше тебя,-- замѣтилъ Ланишь, саркастически настроенный сегодня утромъ.

-- Но не такъ, какъ я напишу,-- объяснялъ Жеромъ, вскакивая въ волненіи со стула.-- Затасканный сюжетъ, говоришь ты? Вздоръ, я это отрицаю или, скорѣе, вполнѣ согласенъ, но именно потому, что онъ затасканъ, оригинальность моего таланта выступитъ еще ярче. Я представлю этотъ сюжетъ совсѣмъ въ новомъ свѣтѣ, какой никому еще до меня въ голову не приходилъ. Я намѣренъ сдѣлать Мефистофеля возбуждающимъ состраданіе и сосредоточить на немъ весь интересъ. Гретхенъ будетъ помѣщена въ картинѣ только за тѣмъ, чтобы своей пошлой красотой рельефнѣе выставить его сатанинскую прелесть, понимаешь меня, Бертранъ?

-- Не совсѣмъ,-- отвѣчалъ Ланишъ, зѣвая.-- Но гдѣ ты достанешь пошлую Гретхенъ и сатанинскаго Мефистофеля? Вѣдь модели не растутъ на деревьяхъ. А какъ же съ Фаустомъ? Будетъ онъ допущенъ въ дѣло?

-- Онъ останется на заднемъ планѣ,-- заявилъ Жеромъ, расхаживая взадъ и впередъ подъ наплывомъ вдохновенія.-- Я придамъ ему выжидательную и настороженную позу, въ родѣ, какъ бы пантеры, знаешь. Это будетъ совсѣмъ ново; никто еще этого не выдумалъ. Затѣмъ я помѣщу на картинѣ алтарь и много цвѣтовъ, груды цвѣтовъ, чтобы изобразить свѣжесть и невинность, знаешь.

-- И прялку?-- догадывался Ланишъ,-- и тысячъ на двѣсти франковъ или около того брилліантовъ?

-- Нѣтъ, прялка затаскана. Я лучше бы хотѣлъ посадить Гретхенъ за швейную машину системы Гоу, да боюсь, что это покажется черезъ-чуръ эксцентрическимъ. Я лучше дамъ ей въ руки какой-нибудь инструментъ, цитру, напримѣръ.

-- Я никогда не слыхалъ, чтобы она играла на цитрѣ,-- усумнился Ланишъ.

-- Тѣмъ лучше, тѣмъ оригинальнѣе; и кромѣ того, вѣдь ты также не слыхалъ, что она на немъ не играла, не правда ли?

Ланишъ согласился и съ этимъ замѣчаніемъ.

-- Что касается задняго плана,-- продолжалъ Жеромъ,-- то этотъ вопросъ надо еще обсудить. Я самъ еще не знаю, что выбрать: грозовое небо или легкое солнечное затмѣніе. Затмѣніе будетъ болѣе необыкновенно, но у насъ нѣтъ больше черной краски, и грозовыя тучи обойдутся, конечно, дешевле, такъ какъ на нихъ пойдетъ все индиго, оставшееся отъ моей послѣдней гаремной картины.

Ланишъ откинулъ назадъ голову и расхохотался.

-- Тебѣ слѣдовало бы открыть курсъ лекцій о домашней экономіи,-- сказалъ онъ.-- Я берусь расклеивать объявленія.

-- Смѣйся, сколько хочешь,-- отвѣчалъ Жеромъ,-- мнѣ твои насмѣшки все-равно, что горохъ объ стѣну. Я теперь точно переродился; съ тѣхъ поръ какъ Мефистофель и Гретхенъ завладѣли моимъ умомъ, я серьезно отношусь къ задачамъ жизни. И теперь я пойду доставать себѣ моделей. Я уже имѣю въ виду Гретхенъ и надѣюсь, что, вернувшись, найду тебя остепенившимся. Кстати, нѣтъ ли у тебя мелочи? Если я не покажу имъ серебра, они не повѣрятъ, что я говорю серьезно.

-- У меня нѣтъ, но у г. Легольда есть,-- отвѣчалъ Ланишъ съ великолѣпнымъ хладнокровіемъ,-- и я не сомнѣваюсь, что онъ соблаговолить ссудить насъ деньгами.

-- Боюсь, что у меня не найдется...-- нервно произнесъ я.

-- Pardon, monsieur,-- перебилъ Ланишъ, котораго нельзя было смутить.-- Я не совсѣмъ точно выразился, но вы, вѣроятно, обратили вниманіе на тотъ фактъ, что мы еще не предъявляли вамъ счета за употребляемый вами матеріалъ. Это оплошность съ моей стороны, но двадцати франковъ будетъ достаточно, чтобы покрыть этотъ расходъ. Резинка включается въ этотъ счетъ.

Мнѣ было не по силамъ бороться съ monsieur Ланишемъ, и двадцать франковъ перешли изъ моего кармана въ карманъ Жерома, и тотъ, схвативъ шляпу, которая, сказать мимоходомъ, принадлежала мнѣ, убѣжалъ разъискивать свои модели.

Меня можно счесть черезъ-чуръ наивнымъ, но мнѣ иногда казалось, что Жеромъ могъ бы еще исправиться. Правда, что онъ носилъ въ себѣ зародыши всѣхъ пороковъ, но все же въ натурѣ его было еще столько подвижности и впечатлительности, что не вся надежда была утрачена. Въ Ланишѣ же, наоборотъ, порокъ черезъ-чуръ укоренился, чтобы его можно было искоренить. Они шли по одному пути или, вѣрнѣе, сказать, по двумъ параллельнымъ путямъ; но жизнь, которую Жеромъ велъ съ пѣсней на губахъ и со смѣхомъ въ глазахъ, велась Ланишемъ гораздо серьезнѣе, такъ сказать, дѣловитѣе. Погоня за развлеченіями была для него болѣе серьезнымъ дѣломъ, а порокъ -- болѣе привлекательной вещью, чѣмъ для Жерома.

Два дня спустя послѣ этого разговора, придя въ мастерскую, я нашелъ къ моему великому удивленію дверь ея раскрытой настежь, а въ мастерской ни души. Внутренняя дверь тоже была отворена и въ нее виднѣлись два матраца на полу и разныя принадлежности туалета; но учителей моихъ и слѣдъ простылъ. Немного встревоженный, я спросилъ у прачки, жившей подъ нами: не знаетъ ли она чего и она отвѣчала мнѣ, что наканунѣ, вечеромъ, пришло письмо къ живописцамъ, содержаніе котораго ихъ, повидимому, очень обрадовало и что они немедленно ушли изъ дому, de très bonne humeur, и съ тѣхъ поръ не возвращались.

Съ уныніемъ вернулся я въ опустѣвшую мастерскую и принялся за работу. Собрать необходимый для этого матеріалъ оказалось сегодня еще труднѣе обыкновеннаго. Все въ мастерской было вверхъ дномъ.

Былъ душный іюньскій день и въ воздухѣ пахло грозой. Проработавъ съ часъ, я почувствовалъ, какъ потъ заструился у меня по лбу. Я открылъ окно, снялъ сюртукъ и высунулся изъ окна, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ. Я уже не былъ тѣмъ неутомимымъ труженикомъ, который мѣсяцъ тому назадъ выступилъ на путь къ искусству. Рвеніе мое значительно охладѣло; я открылъ, что поэзія на этомъ пути сильно разведена прозой, и хотя я малому научился въ мастерской гг. Фуршона и Ланиша, но одно я узналъ несомнѣнно, а именно: что страсть рисовать карикатуры на прилавкѣ еще не доказываетъ, что вы Рафаэль въ зародышѣ, и что хотя я могу смѣло разсчитывать на то, что научусь рисовать вывѣски къ вящшему удовольствію моего дядюшки, но что высшія сферы искусства останутся, по всей вѣроятности, навѣки для меня недоступными.

Милый прилавокъ! Не въ первый разъ я ловилъ себя на чувствительныхъ думахъ о полотняныхъ тюкахъ и о томъ, когда-то я снова увижу знакомые очки и услышу привычное слово: Einbildung!

Конечно, я былъ воленъ въ любой день повернуться спиной къ мастерской и вернуться въ домъ дяди и не одна только мысль о невозвратно затраченныхъ двухъ стахъ-семидесяти франкахъ удерживала меня подъ ферулой несравненныхъ художниковъ. Моя настоящая цѣль, та самая, которая привлекла меня въ Парижъ, хотя я въ этомъ и не сознавался, еще не была достигнута. Тщетно слонялся я все свое свободное время по улицамъ Парижа, тщетно устремлялся въ погоню за каждой льняной косой, я не находилъ своей сестрички и уже боялся: не умерла ли она.

Сегодня, глядя изъ окна на крыши и считая дымовыя трубы и воробьевъ, прыгавшихъ по крышамъ, я почувствовалъ нѣчто въ родѣ паники, при мысли, что весьма возможно и даже очень вѣроятно, что я никогда не найду ее, или же найду лѣтъ черезъ двадцать или тридцать, когда мои волосы -- а, быть можетъ, и ея также -- посѣдѣютъ и порѣдѣютъ, а сердце ея -- а, быть можетъ, и мое также -- состарѣется и охладится.

Работа моя плохо подвигалась сегодня. Въ полдень Жеромъ влетѣлъ въ мастерскую.

-- Bon jour!-- вскричалъ онъ.-- Слышали вы новость? Моя академическая картина продана... за пятьсотъ франковъ! Не надо ли вамъ денегъ? Я могу дать вамъ взаймы (однако, не далъ). Я подѣлился съ Ланишемъ, само собой разумѣется, онъ только-что проигралъ все до послѣдней копѣйки въ рулетку и насъ выгнали изъ кофейни Филигранъ; но онъ сейчасъ же возьметъ реваншъ.

Жеромъ, говоря это, собиралъ карты съ полу.

-- Cher ami,-- сказалъ онъ, поднимаясь съ полу и съ одной изъ своихъ очаровательныхъ улыбокъ, противъ которыхъ я никакъ не могъ устоять.-- Я вижу, что вы сидите безъ сюртука; мой въ несчастью залитъ краснымъ виномъ; не можете ли вы одолжить мнѣ вашъ сюртукъ часа на два, -- и прежде нежели я успѣлъ отвѣтить да или нѣтъ, Жеромъ уже облекся въ мой сюртукъ.

-- У васъ все есть, что нужно, надѣюсь?-- освѣдомился онъ, очевидно, не безъ угрызенія, совѣсти, прежде чѣмъ выдти за дверь.-- Que cherchez-vous là?

-- Я ищу мѣлъ,-- вяло отвѣчалъ я.

-- Cherchez seulement,-- произнесъ Жеромъ тономъ веселаго поощренія и захлопнулъ за собою дверь.

III.

Послѣ этого я ожидалъ, что проведу день въ безусловномъ уединеніи, но къ моему удивленію вскорѣ затѣмъ кто-то постучался въ дверь.

-- Vous êtes monsieur Fourchon?-- мрачно спросилъ незнакомый голосъ, когда я отворилъ дверь.

Я сказалъ, что я не Фуршонъ.

-- Кто же вы въ такомъ случаѣ? и гдѣ же онъ? И съ чего эти господа назначаютъ часы, а сами пропадаютъ?

Незнакомецъ, протиснувшійся въ дверь, былъ съ ногъ до головы закутанъ въ длишпій темный плащъ.

-- Вы желаете переговорить съ художникомъ?-- спросилъ я.-- Если я могу исполнить ваше порученіе...

Вмѣсто отвѣта онъ театральнымъ жестомъ отбросилъ свой плащъ и предсталъ передъ моими изумленными взорами въ костюмѣ изъ пунцоваго атласа съ золотыми кружевами.

-- Je suis Faust,-- возвѣстилъонъ, садясь на ближайшій стулъ.

Я совсѣмъ позабылъ про предполагаемую картину Жерома, какъ и онъ самъ, по всей вѣроятности, хотя и провелъ весь вчерашній день, отмѣривая холстъ, растирая краски, и какъ я теперь припомнилъ, окончательно пригласилъ модели. Въ отчаяніи я спрашивалъ себя, что я буду дѣлать съ Фаустомъ. Отослать его прочь было рискованно: Жеромъ, промотавъ послѣдніе сто франковъ, могъ неожиданно вернуться въ мастерскую; и такимъ образомъ мнѣ оставалось только разсыпаться въ уклончивыхъ извиненіяхъ и намекахъ на многочисленныя занятія художника.

Положеніе мое было незавидное, но оно стало еще хуже. Фаустъ не пробылъ и пяти минутъ въ комнатѣ, какъ послышался новый стукъ въ дверь и вошелъ Мефистофель, такой худой и голодный на видъ, что идея Жерома о возбужденіи къ нему жалости показалась мнѣ весьма осуществимой при взглядѣ на этого Мефистофеля. Мефистофелю была знакома наша мастерская, онъ сиживалъ здѣсь въ качествѣ модели раньше, разъ какъ итальянскій разбойникъ, въ другой, какъ турецкій паша (подозрѣваю, что онъ бралъ очень дешево за свой трудъ), но Фаустъ, который, очевидно, считалъ себя гораздо болѣе важной персоной, нежели этотъ злополучный демонъ, съ неудовольствіемъ морщился и даже намекнулъ, что только изъ любви къ искусству соглашается играть роль модели.

Я не зналъ, какой именно моментъ изъ поэмы выбранъ Жеромомъ, и потому не могъ сообразить, сколько еще понадобится дѣйствующихъ лицъ. Но я былъ ко всему готовъ: къ появленію крестьянъ, солдатъ, бюргеровъ, студентовъ и духовъ -- небесныхъ или адскихъ безразлично -- и даже не удивился бы цѣлой толпѣ, составленной изъ всѣхъ этихъ различныхъ элементовъ. Уставившись на дверь, я сидѣлъ и внутренно молилъ небо о скорѣйшемъ возвращеніи хоть одного изъ моихъ учителей. Занимать модели было не легко; они не хотѣли разговаривать другъ съ другомъ; Фаустъ свысока глядѣлъ на Мефистофеля, а Мефистофель презрительно озирался на Фауста.

Мнѣ сдается, что несчастный былъ такъ близокъ къ голодной смерти, какъ только можетъ человѣкъ, еще стоящій на ногахъ. Не разъ я ловилъ его голодный взглядъ, устремленный на крошки хлѣба, которымъ я вытиралъ свой рисунокъ.

Мои опасенія насчетъ толпы оказались неосновательными. Въ слѣдующіе полчаса прибыла только Марта, въ шелковой юбкѣ и бархатномъ спенсерѣ. Эта, сравнительно молодая женщина, будучи особой полной, совсѣмъ задохлась, поднимаясь на лѣстницу, и должна была сначала отдышаться, прежде нежели начать ругать неаккуратность и, какъ она выражалась, "le manque de tact" живописцевъ. Она къ тому же очень тревожилась объ участи своихъ двухъ малолѣтнихъ дѣтей, которыхъ, сколько я могъ понять изъ ея словъ, она заперла въ пустомъ шкафу на своей квартирѣ.

Мало-по-малу, по мѣрѣ того, какъ время шло, даже Мефистофель начиналъ терять терпѣніе. Три разъяренныя модели сидѣли вокругъ меня и осыпали бранью мою, ни въ чемъ неповинную голову.

-- Я служилъ моделью для первѣйшихъ живописцевъ въ Парижѣ,-- негодовалъ Фаустъ,-- но такое обращеніе для меня ново. Мнѣ время дорого; въ пять часовъ у меня назначено свиданіе съ г. Пастелло; я обѣщалъ ему свою руку какъ модель для его портрета Карла I,-- и Фаустъ съ нѣжностью поглядѣлъ на свою выхоленную бѣлую руку.

-- А не обѣщали ли вы вашъ мизинецъ или ваше красивое ухо кому-нибудь другому?-- освѣдомилась Марта иронически, радуясь случаю излить досаду хотя бы и на товарища въ бѣдѣ.

Фаустъ только поглядѣлъ на нее презрительно.

-- Разумѣется, мы стребуемъ съ нихъ плату какъ за сеансъ, -- замѣтилъ онъ.

-- Разумѣется, -- вторилъ Мефистофель, но болѣе безнадежнымъ тономъ; онъ, вѣроятно, вспоминалъ о прошлой неаккуратности художниковъ въ платежахъ.

-- Что до меня касается, -- объявила Марта, обрывая кружева на своемъ спенсерѣ,-- если который-нибудь изъ моихъ pauvres chéris сломаетъ себѣ шею тѣмъ временемъ, то я...

-- Буду преслѣдовать судомъ Фуршона,-- подсказалъ Фаустъ.

-- Подамъ двойной счетъ,-- поправила Марта.

Усилія мои успокоить ихъ оказывались тщетными, убѣжденія потерпѣть не дѣйствовали. По прошествіи часа Фаустъ вскочилъ, какъ бѣшеный, яростно завернулся въ свой длинный плащъ и объявилъ, что не можетъ долѣе лишать г. Пастелло руки, которая долженствовала осчастливить Карла I. Марта собиралась послѣдовать его примѣру.

-- Благодарствуйте за пріятное времяпрепровожденіе, monsieur l'artiste,-- иронизировала она.-- Я надѣюсь, что вамъ не помѣшаетъ спать кровь моихъ невинныхъ малютокъ, которая прольется изъ-за васъ. Tiens, кто-то еще идетъ, я слышу шаги на лѣстницѣ; неужели monsieur Фуршонъ надѣлъ туфли, что ступаетъ такъ неслышно.

-- Это новая жертва,-- сказалъ Фаустъ съ горькимъ смѣхомъ.-- Я и забылъ, что картина не полна.

-- Это какая-то дѣвушка, -- объявила Марта, досадливо пожимая плечами.-- Идите-ка лучше домой, бѣдное дитя! Если вы пришли на сеансъ къ m-r Фуршону, то останетесь въ дурахъ и больше ничего.

-- Неужели я опоздала?-- спросилъ тихій голосъ изъ-подъ платка, который вновь прибывшая не снимала съ головы.

Хотя бы я прожилъ до ста лѣтъ, мнѣ никогда не позабыть электрическаго дѣйствія, произведеннаго этими немногими словами на мою душу. Милліонъ смутныхъ ощущеній вызванъ былъ къ жизни звуками этого голоса. Не говоря ни слова, не думая ни о чемъ, я растолкалъ Фауста и Марту, заслонявшихъ мнѣ путь, и какъ грубіянъ сорвалъ платокъ, который бѣлая ручка удерживала подъ подбородкомъ.

Платокъ свалился на полъ къ ея ногамъ, обутымъ въ открытые башмаки и бѣлоснѣжные чулки. Она стояла передо мной въ нѣжно-голубомъ платьѣ съ золотистыми косами, распущенными по плечамъ, розовыя губки раскрылись въ удивленіи, голубые глаза тоже; болѣе красивой Гретхенъ не могъ бы вообразить себѣ художникъ. Но для меня она была не Гретхенъ, для меня она была Гильда, потерянная мной и счастливо найденная двоюродная сестрица.

Первымъ моимъ движеніемъ вслѣдъ за тѣмъ было, на глазахъ у Фауста, Мефистофеля и Марты, упасть на колѣни и, схвативъ обѣ ея руки въ свои, закричать на родномъ языкѣ:

-- Kleine Base, kleine Base! поѣдемъ co мной домой, поѣдемъ со мной домой!

Для трехъ зрителей, которые не понимали ни одного слова изъ того, что я говорилъ, я могъ показаться сумасшедшимъ.

Марта оглядывалась кругомъ, ища воды, чтобы облить мнѣ голову. По счастію тутъ былъ только лакъ и она не рѣшилась пустить его въ дѣло. Шесть паръ глазъ, устремленныхъ на меня, нисколько меня не смущали. Неожиданность побѣдила окончательно во мнѣ застѣнчивость. Мнѣ не приходило даже въ голову, что эта демонстрація должна была такъ же удивить Гильду, какъ и остальную компанію. Я столько разъ мысленно сообщалъ ей мою тайну, что мнѣ казалось, что она должна была ее знать.

Но мой жаркій порывъ встрѣтилъ жестокій отпоръ. Kleine Base была гораздо хладнокровнѣе меня. Послѣ перваго минутнаго удивленія, она, повидимому, вполнѣ овладѣла собой и граціозно отступивъ назадъ, присѣла мнѣ, въ то время какъ я стоялъ на колѣняхъ на полу, и отвѣчала:

-- Отправляйтесь домой одинъ, mein Vetter, отправляйтесь домой одинъ. Если вы пріѣхали въ Парижъ за мной, то даромъ потратили время и деньги.

-- Гильда, -- вскричалъ я, поднимаясь съ полу, такъ какъ теперь, когда Гильда отвѣчала, передъ моими распростертыми объятіями стоялъ одинъ только маннекенъ,-- Гильда, позволь мнѣ объясниться съ тобой. Я забылъ, что ты ничего не знаешь,-- и я хотѣлъ схватить ее за руки, но Гильда отступила за маннекенъ, и ея голубые глаза мрачно и съ угрозой глядѣли на меня черезъ его деревянное плечо.

Но въ это время остальные вполнѣ освоились съ положеніемъ вещей. Французы инстинктивно сочувствуютъ подобнымъ положеніямъ и хотя нашъ разговоръ происходилъ по-нѣмецки, но наша пантомима была, должно быть, общепонятна.

-- Voyons,-- сказалъ Фаустъ, дурное расположеніе духа котораго разсѣялось:-- это начинаетъ меня интересовать; я доволенъ. что остался.

-- Но я сомнѣваюсь, чтобы намъ долго пришлось здѣсь еще оставаться, -- отвѣчала Марта, въ которой боролись любопытство съ симпатіей.-- Они поссорились, c'est clair, и я не думаю, чтобы они помирились, пока здѣсь такъ много народа.

-- Напротивъ того, -- возразилъ Фаустъ, -- nous aiderons. Браво, mon ami, такъ именно надо съ ними дѣйствовать. Если дѣвушки бѣгаютъ, то только затѣмъ, чтобы ихъ ловили. Я помогу вамъ, если хотите; столовъ тутъ не такъ ужъ много, чтобы за ними можно было спрятаться.

-- Уходите, уходите всѣ скорѣе!-- закричалъ я, яростно топая ногами, потому что ихъ присутствіе и добродушныя шутки вдругъ стали мнѣ нестерпимы.-- Эта дѣвушка моя двоюродная сестра; она сама вамъ это скажетъ.

Повѣрили они мнѣ или нѣтъ, я этого не знаю. Но ушли, не безъ прощальныхъ восклицаній со стороны Фауста, котораго, однако, Марта, очевидно принадлежавшая къ породѣ свахъ, увлекла изъ комнаты. Мефистофель поплелся вслѣдъ за ними. Kleine Base и я остались вдвоемъ въ мастерской.

Она стояла въ углу, точно разкапризничавшееся дитя, надувъ губы и топая ногой о полъ. Послѣ первой своей фразы она не промолвила больше ни слова и даже какъ будто не замѣчала, что всѣ ушли.

-- Kleine Base!-- смиренно промолвилъ я.

-- Grosser Vetter?-- отвѣчала она недовѣрчиво.

-- Я былъ дуракомъ всю свою жизнь.

-- Если вы ничего новѣе этого мнѣ не скажете,-- вздернула она свой очаровательный носикъ,-- то мнѣ можно идти.

-- Нѣтъ, не уходите, потому что я пойду за вами. Вы не можете отъ меня спрятаться теперь, когда я васъ нашелъ.

-- Вы читали мое письмо къ дядѣ?

-- Да.

-- И помните мою угрозу на тотъ случай, если меня станутъ разъискивать.

-- Боже мой,-- вскричалъ я въ тревогѣ,-- я не разъискивалъ васъ, то-есть не то, чтобы разъискивалъ по настоящему. Я не затѣмъ пріѣхалъ въ Парижъ.

-- А зачѣмъ вы пріѣхали въ Парижъ?-- холодно спросила она.

-- Чтобы сдѣлаться живописцемъ. Но мнѣ надоѣло искусство; я и въ немъ оказался такимъ же дуракомъ, какъ и во всемъ остальномъ. Я самъ все сгубилъ.

-- Вашу карьеру живописца?-- спросила она, поднимая брови.

-- Нѣтъ, мое счастіе, Гильда. Я былъ сначала слишкомъ робокъ, а теперь сталъ черезъ-чуръ смѣлъ. Я никогда не добьюсь успѣха.

-- Возьмите другого учителя,-- замѣтила Гильда съ кроткой, но ледяной улыбкой.

Все это время она стояла въ самомъ дальнемъ углу мастерской и разсматривала свои башмаки, точно они интересовали ее больше всего на свѣтѣ.

-- Провались мои учителя!-- сердито закричалъ я,-- или нѣтъ, дай имъ Богъ здоровья, такъ какъ они свели насъ послѣ такой долгой и мучительной разлуки, для меня, по крайней мѣрѣ. Но я долженъ, не могу вамъ не сказать, что сердце мое принадлежитъ вамъ одной; что съ тѣхъ поръ, какъ я васъ потерялъ, для меня міръ Божій не красенъ, солнце не грѣетъ и цвѣты не благоухаютъ. Что я... ну, словомъ, что я былъ дуракъ... О, Kleine Base, поѣдемъ со мной домой. Неужели ты не поѣдешь? Неужели ты такъ счастлива въ этомъ большомъ Парижѣ, что можешь обойтись безъ тѣхъ, кто тебя любить?

Гильда ниже наклонила голову, точно затѣмъ, чтобы получше разглядѣть свои башмаки; на лицѣ ея происходила какая-то борьба; но прежде нежели я успѣлъ себя спросить, въ чемъ дѣло, она закрыла лицо своимъ кисейнымъ передникомъ и залилась горькими слезами.

Я смутно помню то, что затѣмъ послѣдовало, знаю только, что это было что-то хорошее; я помню, что мы вдругъ очутились рядомъ и я поцѣловалъ мокрую щечку, а затѣмъ мы усѣлись на canapé, не обращая никакого вниманія на осклабляющійся скелетъ, и не помнили, какъ долго просидѣли такимъ образомъ.

Столько надо было спросить и разсказать, столько разъяснить, что стало смеркаться, а мы этого и не замѣчали.

-- Büschen, Büschen,-- укорялъ я ее,-- ты могла бы обратиться къ дядѣ, вмѣсто того, чтобы бѣжать на чужую сторону и оставить меня умирать съ тоски и страха. Отчего тебѣ не пришло въ голову обратиться за покровительствомъ къ дядѣ?

-- Я часто объ этомъ думала,-- отвѣчала она, теребя свой хорошенькій передникъ,-- но вѣдь ты знаешь, что ты мѣшалъ.

-- Я? Боже мой, да я былъ бы твой рабъ, я бы защитилъ тебя, я бы умеръ за тебя.

-- А самъ былъ грубъ со мной; бѣжалъ отъ меня, о! Густавъ, какъ это ты не догадался о моей тайнѣ?

-- Потому что я дуракъ, а можетъ быть потому, что я былъ занятъ только тѣмъ, чтобы не выдать свою.

-- Должно быть, тоже было и со мной, -- сказала Гильда задумчиво,-- какіе мы съ тобой умники! какъ мы хорошо таились другъ отъ друга! Такъ хорошо, что могли бы и никогда не угадать, въ чемъ дѣло... никогда, никогда.

-- Поэтому-то ты и не пришла къ дядѣ?

-- Да, я не могла идти къ нему, такъ какъ не желала выдать свою тайну, а потому сочла за лучшее уѣхать подальше отъ всѣхъ.

Подальше отъ всѣхъ! Глупецъ я, глупецъ! Моя нелѣпая застѣнчивость такъ же, какъ мачихины побои выгнали ее изъ дому. Но какъ могъ я догадаться, что и она любить меня?

Мы заговорили о дядѣ и о лавкѣ, и о ракахъ, которыхъ ей не пришлось ѣсть. Я узналъ, что она доставала себѣ пропитаніе разными вышивками, въ которыхъ была мастерица, и что разъ или два головка ея послужила моделью для живописцевъ такъ какъ въ то время была мода на хорошенькія головки.

-- Но я бы этого никогда не сдѣлала, еслибы не была такъ голодна. Люди въ Парижѣ не то, что у насъ дома, Густавъ.

-- А ты уже бывала въ нашей мастерской?-- съ испугомъ спросилъ я, вспомнивъ разбитныя рѣчи и нахальный смѣхъ Жерома.

-- Нѣтъ; г. Фуршонъ пригласилъ меня на три сеанса. Сегодня долженъ былъ быть первый.

-- И будетъ послѣднимъ. Ты не должна больше знаться съ этими чудовищами. Мы съ тобой покончили со всякими мастерскими и съ Парижемъ; мы вмѣстѣ уѣдемъ, милая кузина, домой, къ дядѣ, за прилавокъ, къ тюкамъ съ полотнами. Пойдемъ.

Я вдругъ испугался, что живописцы вернутся. Какой, однако, я дуракъ, что такъ долго оставался въ мастерской.

И дѣйствительно, только-что мы встали съ дивана, какъ дверь отворилась, и Ланишъ, въ шляпѣ на бекрень, появился на порогѣ.

-- Tiens, tiens,-- сказалъ онъ,-- des tourterelles! Какой пріятный сюрпризъ! Что вы прилетѣли въ окно! Ахъ, понимаю!-- подошелъ онъ ближе,-- это Жеромовская "пошлая Гретхенъ"; ну, картина не удастся, le pauvre Mephisto провалится рядомъ съ ней; она недостаточно пошла.

При видѣ его краснаго лица и сверкающихъ главъ, Гильда, задрожавъ, прижалась ко мнѣ.

-- Добраго вечера, monsieur Ланишъ,-- сказалъ я такъ холодно, какъ только могъ:-- моя двоюродная сестра и я уходимъ домой, пожалуйста, пропустите меня.

Я взялъ ее подъ руку и направился къ двери, но Ланишъ, подзадоренный виномъ, не хотѣлъ такъ легко сдаться.

-- Doucement, -- сказалъ онъ, преграждая намъ дорогу,-- позвольте васъ спросить, кто здѣсь хозяинъ: я или вы?

-- Я вамъ сейчасъ это покажу, если вы меня тотчасъ же не пропустите,-- яростно закричалъ я.

-- Вотъ еще! вы хотите увести модель, которая должна прославить картину Жерома? Pas si bête!

-- Она не модель Жерома,-- пытался я оттолкнуть его: -- она моя двоюродная сестра и невѣста.

-- Rien que èa?-- захихикалъ Ланишь:-- я не одобряю поспѣшныхъ помолвокъ; это неблагоразумно. Дайте-ка мнѣ взглянуть на нее? Что она прячетъ свое лицо? Ah èa! меня не даромъ зовутъ Бертранъ Ланишъ и я...

Онъ протянулъ руку, точно собираясь взять ее за подбородокъ, но тутъ самообладаніе покинуло меня. Мои руки, на которыя я привыкъ глядѣть, какъ на безполезные придатки, внезапно оказались весьма нужными орудіями. Я больше не сомнѣвался въ ихъ назначеніи; я сразу сообразилъ, что онѣ существуютъ для того, чтобы поколотить этого дерзкаго парижанина.

Минутная борьба, а затѣмъ этотъ совершенный художникъ уже лежалъ на спинѣ на полу, слабо ругаясь, но вполнѣ обезсиленный.

-- Скорѣе, Гильда, скорѣе, пока не вернулся другой.

-- Но ты безъ сюртука,-- замѣтила Гильда, а на дворѣ идетъ дождь.

Я вспомнилъ, что мой сюртукъ былъ взять Жеромомъ, а потому, схвативъ первую попавшуюся драпировку, завернулся въ нее и, взявъ Гильду за руку, поспѣшно сбѣжалъ съ нею съ лѣстницы.

На полдорогѣ намъ попался Жеромъ навстрѣчу, но къ счастью онъ былъ такъ пьянъ, что не узналъ меня, и мы безпрепятственно продолжали путь.

Когда мы вышли на улицу, уже совсѣмъ стемнѣло. Я позвалъ фіакръ и сѣлъ въ него съ кузиной.

Насъ не преслѣдовали и черезъ сутки мы навѣки разстались съ Парижемъ и съ искусствомъ, и на колѣняхъ передъ дядюшкой просили его благословенія.

Я имѣлъ еще одну только вѣсточку отъ гг. Ланишъ и Фуршонъ: то былъ счетъ на двадцать франковъ, за "египетскій плащъ", который я второпяхъ унесъ вмѣсто своего сюртука, но я взялъ на себя смѣлость не заплатить по немъ и меня больше не безпокоили. Я храню "египетскій плащъ" на память о томъ, какъ меня учили живописи въ Парижѣ.

Написалъ ли Жеромъ своего "Мефистофеля съ Гретхенъ" -- я не знаю; знаю только одно, что не найти ему Гретхенъ прекраснѣе той, которую я увезъ изъ Парижа; ея чудная красота и ангельскія качества души... но, впрочемъ, дядя говорить, что и это Einbildung.

А. Э.

"Вѣстникъ Европы", No 1, 1885