Книговод

Искушение святого Антония

Флобер Гюстав


Флобер Г.

Искушение святого Антония

  
   ************************************************
   Gustave Flaubert. La Tentation de Saint Antoine (1874).
   Пер. с фр. - М. Петровский (1936).
   Корректура sad369 (2.10.2006) выполнена по изданию:
   Флобер Г. Собрание сочинений в 5 т. М., Правда, 1956; (библиотека "Огонек") Том 2, -- 372 с. -- с. 235-356.
   ************************************************
  

Памяти моего друга

АЛЬФРЕДА ЛЕ ПУАТВЕНА,

умершего в Нёвиль-Шан-Дуазель

3 апреля 1848 года.

I

   Фиваида. Вершина горы, площадка, закругленная полумесяцем, замыкается большими камнями.
   Хижина отшельника -- в глубине. Она сделана из глины и тростника, с плоской крышей, без двери. Внутри виднеются кувшин и черный хлеб; посредине, на деревянной подставке, большая книга; на земле тут и там волокна плетенья, две-три циновки, корзина, нож.
   В десяти шагах от хижины воткнут в землю высокий крест, а на другом краю площадки склоняется над пропастью старая, искривленная пальма, ибо гора срезана отвесно, и Нил образует как бы озеро у подножия утеса.
   Вид справа и слева ограничен оградою скал. Но со стороны пустыни, как плоские уступы берегов, огромные волны пепельно-белых песков простираются параллельно, одна за другой, уходя вверх; совсем же вдали, над песками, цепь Ливийских гор образует стену мелового цвета, слегка растушеванную фиолетовыми парами. Прямо перед глазами садится солнце. Небо на севере серо-жемчужного оттенка, у зенита пурпурные облака, словно космы гигантской гривы, вытягиваются по голубому своду. Эти пламенные лучи темнеют, полосы лазури становятся перламутрово-бледными; кустарники, валуны, земля -- все кажется твердым, как бронза, и в воздухе плавает золотая пыль, столь тонкая, что сливается с трепетанием света.
  

Святой Антоний,

  
   с длинной бородой, длинными волосами и в тунике из козьей шкуры, сидит, скрестив ноги, собираясь плести циновки. Как только солнце скрывается, он испускает глубокий вздох и говорит, оглядывая горизонт:
   Еще день! еще день в прошлом!
   Прежде, однако, я не был так несчастен! Перед рассветом я приступал к молитве; потом спускался к реке за водой и возвращался по крутой каменистой тропе с бурдюком на плече, распевая гимны. Затем развлекался уборкой хижины, брался за инструменты; старался, чтобы циновки были совсем одинаковы, а корзины легки, ибо малейшие дела мои казались мне тогда обязанностями, и в них не было ничего тягостного.
   В установленные часы я прекращал работу и, простирая руки на молитве, ощущал как бы поток милосердия, изливавшийся с высоты небес в мое сердце. Ныне он иссяк. Почему?..
   Он медленно прохаживается в ограде скал
   Все порицали меня, когда я покидал свой дом. Мать поникла замертво, сестра издали делала мне знаки, чтобы я вернулся; а та, Аммонария -- дитя, что я встречал каждый вечер у водоема, когда она пригоняла буйволов, -- плакала. Она бежала за мной. Браслеты на ногах ее блестели в пыли, а туника, распахнувшись на бедрах, развевалась по ветру. Старый аскет, уводивший меня, кричал на нее. Наши верблюды продолжали скакать, и больше я не видал никого.
   Сперва я выбрал себе жилищем гробницу одного фараона. Но чары струятся в этих подземных дворцах, где мрак словно сгущен древним курением благовоний. Из глубины саркофагов до меня доносился скорбный голос, звавший меня; а то у меня на глазах оживали вдруг мерзости, нарисованные на стенах, и я бежал к берегам Красного моря и укрылся в развалинах крепости. Там мое общество составляли скорпионы, ползавшие среди камней; вверху же, над головой, в голубом небе непрестанно кружили орлы. Ночью меня раздирали когти, щипали клювы, касались мягкие крылья, и ужасные демоны, воя мне в уши, опрокидывали меня наземь. Раз даже люди одного каравана, направлявшегося в Александрию, мне подали помощь, а затем увели с собой.
   Тогда я решил обучиться у доброго старца Дидима. Хотя он был слеп, никто не знал Писания лучше него. Когда кончался урок, он шел гулять, опершись на мою руку. Я вел его на Панеум, откуда виден маяк и открытое море. Затем возвращались мы через гавань, толкаясь среди людей всяких народностей, вплоть до киммерийцев, одетых в медвежьи шкуры, и гимнософистов с Ганга, натертых коровьим пометом. И непрестанно бывали стычки на улицах: то евреи отказывались платить налог, то мятежники пытались изгнать римлян. Кроме того, город полон еретиков, приверженцев Манеса, Валентина, Василида, Ария -- и все пристают к тебе, споря и убеждая.
   Их речи иногда мне вспоминаются. Как ни стараешься не обращать на них внимания, они все же смущают.
   Я удалился в Кольцим и предался такому великому покаянию, что перестал бояться бога. Тот, другой, желая стать анахоретами, собрались вокруг меня. Я дал им устав деятельной жизни, ненавидя сумасбродства гностиков и мудрствования философов. Со всех сторон осаждали меня посланиями. Издалека приходили посетить меня.
   Тем временем народ истязал исповедников, и жажда мученичества увлекла меня в Александрию. Гонение прекратилось за три дня перед тем.
   На возвратном пути волны народа остановили меня у храма Сераписа. Правитель, говорили мне, хочет дать последний пример. Посреди портика, белым днем, нагая женщина была привязана к колонне, и два солдата бичевали ее ремнями; при каждом ударе все тело ее корчилось. Она обернулась, открыв рот, -- и над толпой, сквозь длинные волосы, закрывавшие ей лицо, мне показалось, что я узнал Аммонарию...
   Однако... эта была выше... и прекрасна... неописуемо!
   Проводит руками по лбу.
   Нет! нет! не хочу думать об этом!
   Другой раз Афанасий призвал меня поддержать его против ариан. Все ограничилось поношениями и насмешками. Но с тех пор он был оклеветан, лишился кафедры, бежал. Где он теперь? -- Ничего не знаю про то! Никто и не думает сообщать мне новости! Ученики все меня покинули, Иларион -- в их числе!
   Ему было лет пятнадцать, когда он пришел; он обладал умом таким любознательным, что каждую минуту задавал мне вопросы. Затем слушал задумчиво, -- и все, в чем я нуждался, приносил мне без ропота, проворнее козленка, да так весело, что рассмешил бы патриархов. Да, то был сын для меня!
   Небо стало красным, земля совсем почернела. Под порывами ветра, как огромные саваны, вздымаются полосы песку и снова падают. В просвете вдруг проносятся птицы, как бы треугольным отрядом, подобным куску металла, только края которого трепещут.
   Антоний смотрит на них.
   Ах! как бы я хотел последовать за ними!
   Сколько раз взирал я также с завистью на большие корабли, с парусами, похожими на крылья, и особенно когда они увозили вдаль тех, кого я принимал у себя! Что за прекрасные часы мы проводили вместе! как изливались наши души! Никто так не захватил меня, как Аммон: он рассказывал мне о своем путешествии в Рим, о катакомбах, о Колизее, о благочестии знаменитых женщин, еще тысячу разных вещей!.. и я не захотел уехать с ним! Откуда это мое упорство продолжать подобную жизнь? Я хорошо бы сделал, если бы остался у нитрийских монахов, раз они умоляли меня. Они живут в отдельных кельях и вместе с тем общаются друг с другом. По воскресеньям труба сзывает их в церковь, где висят три скорпиона для наказания преступников, воров и пролаз, ибо устав у них суров.
   Тем не менее, нет у них недостатка и в сладостях жизни. Верные приносят им яйца, плоды и даже инструменты для вытаскивания заноз из ног. Вокруг Писпира -- виноградники, а у табенцев есть плот, чтобы ездить за провизией.
   Но я лучше бы служил моим братьям, будучи просто священником: помогаешь бедным, совершаешь таинства, пользуешься влиянием в семьях.
   Впрочем, миряне не все же осуждены, и только от меня самого зависело стать... например... грамматиком, философом. У меня в комнате был бы тростниковый глобус, в руках всегда дощечки, вокруг меня молодежь, а у двери, как вывеска, подвешен лавровый венок.
   Но в этих триумфах слишком много гордости! Лучше быть солдатом. Я был крепок и смел, -- достаточно, чтобы натягивать канаты машин, проходить темными лесами, входить с каской на голове в дымящиеся города!.. Ничто мне не мешало также купить на свои деньги должность публикана по сбору пошлин у какого-нибудь моста; и путешественники рассказывали бы мне всякие истории, показывая множество любопытных вещей в своей поклаже...
   Александрийские купцы плавают в праздничные дни по Канопской реке и пьют вино из чашечек лотоса под шум бубнов, от которых дрожат прибрежные кабаки. По ту сторону деревья, остриженные конусом, защищают от южного ветра мирные фермы. Кровля высокого дома опирается на тонкие колонки, сближенные как палки решетки; и сквозь эти промежутки хозяин, растянувшись на длинном кресле, видит все свои поля вокруг, караульщиков в хлебах, давильню, куда сбирают виноград, быков, которые молотят. Его дети играют внизу, жена наклонилась обнять его.
   В белесой мгле ночи тут и там появляются остроконечные морды с прямыми ушами и блестящими глазами. Антоний идет к ним. Камешки скатываются, звери разбегаются. То была стая шакалов.
   Один лишь остался, он держится на двух лапах, выгнув дугой спину и скосив голову, всей фигурой выражая недоверие.
   Как он красив! хочется погладить его по спине, легко-легко.
   Антоний свистит, подзывая его. Шакал исчезает.
   Ах! он ушел к другим! Что за одиночество! Что за скука!
   Горько смеясь:
   Вот прекрасное существование -- гнуть на огне пальмовые палки для посохов, выделывать корзины, плести циновки, а затем все это выменивать у кочевников на хлеб, о который зубы сломаешь! А! горе мне! будет ли этому конец? Уж лучше смерть! Нет больше сил! Довольно! Довольно!
   Он топает ногой и быстрым шагом ходит среди скал, потом, запыхавшись, останавливается, разражается рыданиями и ложится на землю, на бок.
   Ночь тиха; мерцают бесчисленные звезды; слышно только щелканье тарантулов
   Поперечина креста отбрасывает тень на песке; Антоний, плача, замечает ее.
   Разве я так слаб? Боже мой! Мужайся! Надо встать!
   Он входит в хижину, разгребает золу, находит тлеющий уголь, зажигает факел и втыкает его в деревянную подставку так, чтобы осветить большую книгу.
   Раскрою я... Деяния апостолов? да!.. все равно где!
   "И узрел отверстое небо и опускаемое за четыре угла большое полотно, в котором находились всевозможные животные земные и дикие звери, гады и птицы; и глас был к нему: Встань, Петр! Заколи и ешь!"
   Итак, господь хотел, чтобы его апостол вкушал от всего?.. а я...
   Антоний поник головою на грудь. Трепетание страниц, которые шевелит ветер, заставляет его поднять голову, и он читает:
   "И избивали иудеи всех врагов своих мечами, умерщвляя и истребляя, поступая с неприятелями своими по своей воле".
   Следует исчисление убитых ими: семьдесят пять тысяч. Но ведь они столько претерпели! Да и враги их были врагами истинного бога. И как они, должно быть, наслаждались местью, избивая идолопоклонников! Город, верно, переполнен был мертвецами! Они лежали у порога садов, по лестницам, до такой высоты загромождали комнаты, что дверей нельзя было отворить!.. -- Но вот я и погрузился в мысли об убийстве и крови!
   Открывает книгу в другом месте.
   "Тогда Навуходоносор простерся лицом своим ниц и преклонился пред Даниилом".
   А! хорошо! Всевышний возносит пророков своих над царями; этот, вот, жил средь пиров, вечно опьяненный наслаждениями и гордостью. Но бог в наказание превратил его в животное. И ходил он на четвереньках!
   Антоний хохочет и, раздвинув руки, кончиком пальцев перелистывает страницы. Его взгляд падает на следующую фразу:
   "Езекия в великой был радости от их посещения. Он показал им благовония свои, золото и серебро, все ароматы свои, благоуханные масти, все драгоценные сосуды свои и все, что находилось в сокровищницах его".
   Представляю себе... драгоценные камни, алмазы, дарики нагромождены до потолка. Человек, скопивший столь великие сокровища, уже не похож на других людей. Перебирая их, он думает, что владеет итогом бесчисленных усилий и как бы жизнью народов, которую он поглотил и может сам изливать. Такая предусмотрительность полезна для царей. Мудрейший из всех не пренебрегал ею. Его корабли везли ему слоновую кость, обезьян... Но где же это?
   Он быстро перелистывает
   А! вот:
   "Царица Савская, прослышавши о славе Соломона, пришла искусить его загадками".
   Чем надеялась она его искусить? Дьяволу очень хотелось искусить Иисуса. Но Иисус восторжествовал, потому что был бог, а Соломон, может быть, благодаря своей магической науке. Высокая это наука! Ибо мир, как объяснял мне один философ, образует некое целое, все части коего влияют друг на друга, как органы единого тела. Дело в том, чтобы знать естественную любовь и отвращение вещей и затем давать им ход?.. Можно было бы, значит, изменять то, что представляется непреложным порядком?
   Тут две тени, очерченные позади него перекладиною креста, выдаются вперед. Они образуют как бы два больших рога. Антоний кричит:
   Господи, помоги!
   Тень вернулась на свое место.
   А!.. это был обман зрения! только всего! Напрасно мучаю я свой дух. Мне ничего не остается!.. решительно ничего!
   Он садится и скрещивает руки.
   А между тем... я словно почувствовал его приближение... Но зачем приходить Ему? Впрочем, разве мне не ведомы его хитрости? Я оттолкнул чудовищного пустынника, предлагавшего мне, смеясь, теплые хлебцы, кентавра, пытавшегося посадить меня себе на спину, и того черного ребенка, появившегося среди песков, который был очень красив и сказал мне, что называется духом блуда.
   Антоний быстро прохаживается взад и вперед.
   Ведь по моему приказанию выстроили множество святых убежищ, наполненных столькими монахами во власяницах под козьими шкурами, что можно было бы составить целое войско! Я исцелял издалека больных, я изгонял бесов, я переходил реку среди крокодилов; император Константин написал мне три послания; Валакий, плевавший на мои послания, был разорван своими конями; народ александрийский, когда я снова появился, дрался, чтобы видеть меня, а Афанасий сопровождал меня до дороги. И какие подвиги! Вот уже больше тридцати лет я в пустыне и предаюсь беспрерывным стенаниям! Я носил на чреслах своих восемьдесят фунтов бронзы, как Евсевий, я подставлял тело укусам насекомых, как Макарий, я пятьдесят три ночи не закрывал глаз, как Пахомий; и те, кому отрубают голову, кого пытают клещами и сожигают, имеют меньше заслуг, быть может, ибо моя жизнь -- непрерывное мученичество!
   Антоний замедляет шаг.
   Поистине нет человека, столь глубоко несчастного! Добрые сердца встречаются все реже и реже. Мне уже больше ничего не дают. Моя одежда изношена. У меня нет сандалий, нет даже чашки, ибо я роздал бедным и семье все свое добро, не оставив себе ни обола. А ведь только на орудия, необходимые мне для работы, мне надо бы иметь немного денег. О! совсем мало! пустяки!.. я был бы бережлив.
   Никейские Отцы в пурпурных одеяниях держали себя как волхвы на тронах вдоль стен; и их угощали на пиру, осыпая почестями, особенно Пафнутия, потому что он крив и хром со времен диоклетианова гонения! Император несколько раз облобызал его выколотый глаз. Что за глупости! К тому же среди членов Собора были такие нечестивцы! Епископ из Скифии, Феофил; тот другой из Персии, Иоанн; грубый пастух Спиридон! Александр слишком стар. Афанасий должен был бы помягче обходиться с арианами, чтобы добиться от них уступок!
   Да разве сделали бы они это! Они не хотели меня слушать! Выступавший против меня -- высокий молодой человек с завитой бородой -- бросал мне со спокойным видом коварные возражения, и, покуда я искал слов, с злыми лицами они смотрели на меня, лая, как гиены. Ах! почему я не могу заставить императора изгнать их всех или лучше избить, раздавить, видеть их страдания! Я-то ведь страдаю, и как!
   Изнемогая, он прислоняется к хижине.
   Это все от чрезмерных постов! силы мои иссякают. Если бы съесть... разок только, кусок говядины.
   С томлением полузакрывает глаза.
   А! красного мяса... плотную гроздь винограда!.. кислого молока, дрожащего на блюде!..
   Но что со мной?.. Что же это со мной?.. Я чувствую, сердце мое набухает, как море, вздувающееся перед грозой. Бесконечная слабость томит меня, и теплый воздух словно веет ароматом волос. Но поблизости как будто нет женщин?
   Оборачивается к тропинке меж скал.
   Оттуда они появляются, покачиваясь на носилках, которые несут черные евнухи. Они сходят на землю и, соединяя руки, отягченные кольцами, преклоняют колени. Они рассказывают мне о том, что их тревожит. Жажда сверхчеловеческой страсти терзает их; они хотели бы умереть, во сне они видели богов, зовущих их; край их одежд покрывает мне ступни. Я их отталкиваю. "О, нет, говорят они, не гони! Что делать мне?" Их не страшит никакое покаяние. Они просят самого сурового, готовы разделить мое, готовы жить вместе со мной.
   Уже давно я не видел их! Может статься, они придут? почему бы и нет? И вдруг... я услышу звон колокольчиков мула в горах. Мне кажется...
   Антоний взбирается на скалу у начала тропинки и наклоняется, устремляя глаза в темноту.
   Да! там, в глубине что-то движется, точно люди, ищущие дороги. Но она ведь там! Они сбились с пути!
   Зовет:
   Вот здесь! сюда! сюда!
   Эхо повторяет: "сюда! сюда!" Остолбенев, он опускает руки.
   Какой стыд! А! бедный Антоний!
   И тотчас же слышит шепот: "Бедный Антоний!"
   Кто там? отвечайте!
   Ветер воет, проносясь в расселинах скал; и в его смутных звуках он различает голоса, словно воздух заговорил. Они низкие и вкрадчивые, свистящие.

Первый

   Хочешь женщин?

Второй

   А то большие груды серебра?

Третий

   Блестящий меч?

Другие

   -- Весь народ восхищается тобой!
   -- Усни!
   -- Убей их, ну же, убей их!
   В то же время предметы меняют свой вид: у края утеса старая пальма с желтой листвой превращается в торс женщины, которая склонилась над пропастью, и длинные ее волосы колеблются.

Антоний

   оборачивается к хижине, и скамейка, на которой лежит большая книга, со страницами, испещренными черными буквами, кажется ему кустом, покрытым ласточками.
   Это факел, конечно, играя огнем... Потушим его!
   Тушит. Глубокая тьма.
   И вдруг в воздухе проплывают сначала лужа воды, затем блудница, угол храма, фигура солдата, колесница с парой вздыбившихся белых коней.
   Эти образы появляются внезапно, толчками, выступая во мраке, как живопись пурпуром на черном дереве.
   Движение их ускоряется. Они проносятся с головокружительной быстротой. Временами они останавливаются и постепенно бледнеют, тают или же улетают, и немедленно появляются другие.
   Антоний закрывает глаза.
   Они множатся, толпятся вокруг, осаждают его. Несказанный ужас овладевает им, и он чувствует только жгучее стеснение в груди. Несмотря на оглушительный шум в голове, он ощущает великое молчание, отделяющее его от мира. Он пробует говорить -- немыслимо! Словно общая связь частей его существа распадается; и, не в силах более сопротивляться, Антоний падает на циновку.
  

II

  
   Тогда большая тень, более легкая, чем обычная тень, и окаймленная гирляндой других теней, обозначается на земле.
   Это дьявол; он облокотится на крышу хижины и держит пол двумя своими крыльями, подобно гигантской летучей мыши, кормящей грудью своих птенцов, семь смертных грехов, чьи гримасничающие головы можно смутно различить.
   Антоний, глаза которого по-прежнему закрыты, наслаждается своим бездействием и потягивается на циновке.
   Она кажется ему все мягче и мягче, как будто набивается пухом, вздымается, становится постелью, постель -- лодкой; вода плещется у ее бортов.
   Справа и слева вырастают две узких полосы черной земли, выше которой лежат возделанные поля, с торчащими кое-где сикоморами. Вдали раздается шум бубенцов, барабанов и голоса певцов. То путники идут в Канопу спать в храме Сераписа, чтобы видеть вещие сны Антоний знает это, и он скользит, толкаемый ветром, между двух берегов канала. Листья папирусов и красные цветы нимфей, крупнее человека, склоняются над ним Он растянулся на дне лодки; весло сзади волочится по воде. Время от времени набегает теплый ветерок, и тонкие тростники шуршат. Ропот мелкой волны утихает. Дремота овладевает им. Ему снится, что он -- египетский пустынник.
   Тогда он вдруг вскакивает.
   Что, это был сон?.. он был так ясен, что даже не верится. Язык у меня горит! Пить!
   Он входит в хижину и ощупью ищет повсюду.
   Почва сырая!.. Разве шел дождь? Вот так так! осколки! Кувшин разбит!.. а мех?..
   Находит его.
   Пуст! совершенно пуст!
   Спуститься к реке -- понадобилось бы три часа по крайней мере, а ночь так черна, что и дороги не разглядеть. Меня корчит от голода. Где хлеб?
   После долгих поисков он подбирает корку величиною не больше яйца.
   Как? шакалы стащили его? О, проклятие!
   И в ярости он бросает хлеб наземь.
   Не успел он сделать это движение, как перед ним стол, покрытый всевозможными яствами.
   Скатерть из виссона, бороздчатая, как повязки сфинкса, сияет волнистым блеском, на ней -- огромные части кровавого мяса, большие рыбы, птицы в оперенье, четвероногие в шкурах, плоды почти окраски человеческого тела, а куски белого льда и сосуды из фиолетового хрусталя искрятся огнями. Антоний замечает посреди стола кабана, дымящегося всеми порами, с поджатыми лапами, с полузакрытыми глазами, и мысль, что он может съесть это чудовищное животное, до крайности его радует. Затем -- тут никогда не виданные им кушанья: черное рубленое мясо, золотистое желе, рагу, где плавают грибы, как ненюфары на прудах, взбитые сливки, легкие, как облака.
   И аромат всего этого доносит до него соленый запах океана, свежесть источников, могучее благоухание лесов. Ноздри его раздуваются, слюни текут, он бормочет, что этого ему хватит на год, на десять лет, на всю его жизнь!
   По мере того как вытаращенные его глаза перебегают с одного блюда на другое, вырастают еще новые, образуя пирамиду, углы которой рушатся. Вина текут, рыбы трепещут, кровь в кушаньях бурлит, мякоть плодов тянется вперед, как влюбленные уста; а стол вздымается ему по грудь, по подбородок, и вот прямо перед ним только одна тарелка и один только хлеб.
   Он протягивает руку к хлебу -- появляются другие хлебы.
   Все это мне!.. все! но...
   Антоний отступает.
   Был всего лишь один -- и вот сколько!.. Так это чудо, такое же чудо, как сотворил господь!..
   Для чего? Э, все остальное не менее непонятно... А! Сатана, отыди! отыди!
   Толкает стол ногой. Стол исчезает.
   Нет! -- и вновь ничего?
   Глубоко вздыхает.
   О! велико было искушение. Но как я избавился от него!
   Он подымает голову и спотыкается о звонкий предмет.
   Это еще что?
   Антоний наклоняется.
   Вот так так! чаша! кто-нибудь в пути потерял ее. Ничего удивительного...
   Слюнявит палец и трет.
   Блестит! металл! Впрочем, так не различишь...
   Он зажигает факел и рассматривает чашу.
   Она из серебра, украшена выпуклостями по краям, на дне -- медаль.
   Зацепив ногтем, вынимает медаль.
   Эта монета, стоимостью... от семи до восьми драхм -- не более того! Все равно! вполне хватит на покупку овечьей шкуры.
   Отблеск факела освещает чашу.
   Быть не может! она из золота! да!.. вся из золота!
   На дне оказывается другая монета, крупнее. Под ней он обнаруживает еще несколько.
   Но это уже сумма... на нее можно купить трех быков... участок поля!
   Чаша уже вся наполнена золотыми монетами.
   Что там! сотню рабов, солдат, целую толпу...
   Бугорки по краю, отделяясь, образуют жемчужное ожерелье.
   Да с такой драгоценностью можно добыть и жену императора!
   Встряхнув, Антонин продевает кисть руки в ожерелье. Левой рукой он держит чашу, правой поднимает факел, чтобы лучше осветить ее. Как вода, струящаяся из бассейна, из чаши льются сплошными волнами, образуя целый холмик на песке, алмазы, карбункулы и сапфиры, а вперемежку -- большие золотые монеты с изображениями царей.
   Что это? что это? статиры, сикли, дарики, ариандики! Александр, Димитрий, Птолемеи, Цезарь! но ни один из них не обладал столькими! Все мне доступно! прощайте страдания! меня слепят эти лучи! О, сердце мое переполнилось! как хорошо!.. да... еще, еще! без конца! Сколько бы я ни бросал их в море, непрерывно, мне все же останется. Зачем расточать? Я все сберегу и не скажу никому; я выдолблю себе в скале комнату, внутри покрытую бронзовыми плитами, и буду приходить туда, чтобы чувствовать, как ступни мои уминают груды золота; я погружу в него руки по локоть, как в мешки с зерном, я буду растирать им лицо, буду спать на нем!
   Он выпускает факел, чтобы обнять всю груду, и падает ничком наземь.
   Подымается. Все пусто.
   Что сделал я?
   Если бы я умер в эту минуту, то это был бы ад! неотвратимый ад!
   Он весь содрогается.
   Так значит я проклят? Э, нет! Я сам виноват! я поддаюсь на все ловушки! Другого нет такого дурака и негодяя! Я готов избить себя, о, я хотел бы вырваться из телесных уз! Слишком долго я сдерживался! Я должен мстить, разить, убивать! словно в душе моей стадо диких зверей. О, я готов ударами секиры, в гуще толпы... А! кинжал!..
   Заметив нож, хватает его. Нож выскальзывает у него из руки, и Антоний стоит, прислонившись к стене хижины, с широко раскрытым ртом, неподвижный, в столбняке.
   Все кругом исчезло.
   Он грезит, что он в Александрии, на Панеуме -- искусственном холме, обвитом лестницей и воздвигнутом в центре города.
   Перед ним простирается Мареотисское озеро, вправо -- море, влево -- равнина, а прямо перед глазами внизу -- нагромождение плоских крыш, прорезанное с юга на север и с востока на запад двумя улицами, которые перекрещиваются и образуют во всю свою длину линию портиков с коринфскими капителями. У домов, нависающих над этой двойной колоннадой, -- окна с цветными стеклами. К некоторым из них извне пристроены огромные деревянные клетки, в которые снаружи врывается ветер.
   Памятники разнообразной архитектуры теснятся друг подле друга. Египетские пилоны возвышаются над греческими храмами. Обелиски встают как копья между зубцов красного кирпича. Посреди площадей -- Гермы с заостренными ушами и Анубисы с собачьей головой. Антоний различает мозаику во дворах и подвешенные к балкам потолка ковры.
   Он охватывает взглядом две гавани (Большую гавань и Эвност), обе круглые, как два цирка, и разделенные молом, связывающим Александрию с крутым островком, на котором подымается четырехугольная башня Маяка, высотою в пятьсот локтей и о девяти ярусах, с грудой дымящихся черных углей на верхушке.
   Малые внутренние гавани разрезают главные гавани. Мол с обоих краев заканчивается мостом на мраморных колоннах, водруженных в море. Под мостами проплывают парусные корабли; и тяжелые габары, нагруженные товарами, таламеги с инкрустациями из слоновой кости, гондолы с тентами, триремы и биремы, всевозможные суда кружат или стоят у набережных.
   Вокруг Большой гавани непрерывный ряд царских строений: дворец Птолемеев, Музей, Посидион, Цезареум, Тимонион, где укрывался Марк Антоний, Сома с гробницей Александра; а на другом конце города, за Эвностом, видны в предместье мастерские стекла, ароматов и папируса.
   Снуют, толкаются бродячие торговцы, носильщики, погонщики ослов. Тут и там какой-нибудь жрец Озириса со шкурой пантеры на плече, римский солдат в бронзовой каске, много негров. У порога лавок останавливаются женщины, работают ремесленники; и скрип повозок спугивает птиц, клюющих на земле отбросы мяса и остатки рыбы.
   На однообразие белых домов узором улиц наброшена как бы черная сетка. Рынки, полные овощей, образуют в ней зеленые букеты, сушилки красильщиков -- цветные пластинки, золотые орнаменты на фронтонах храмов -- сияющие точки, все это опоясано овалом сероватых стен, под сводом синего неба, вблизи неподвижного моря.
   Но толпа остановилась и смотрит на запад, откуда надвигаются огромные вихри пыли.
   То фиваидские монахи, одетые в козьи шкуры, вооруженные дубинами и горланящие воинственную религиозную песнь с припевом: "Где они? где они?"
   Антонию понятно, что они идут избивать ариан. Вдруг улицы пустеют, видны только улепетывающие ноги.
   Теперь пустынники уже в городе. Их ужасающие палки, усаженные гвоздями, вращаются, как стальные солнца. Слышен грохот разбиваемых вещей в домах. Время от времени все стихает. Затем подымается громкий крик...
   По улицам, из конца в конец, -- непрерывное волнение смятенной толпы.
   У многих пики в руках. Иногда две группы встречаются, сливаются в одну; и эта куча скользит по плитам, распадается, исчезает. Но вновь и вновь появляются длинноволосые люди.
   Струйки дыма выбиваются из-за угла зданий. Створки дверей срываются. Рушатся куски стен. Падают архитравы.
   Антоний вновь видит всех своих врагов, одного за другим. Он узнает тех, кого успел забыть, прежде чем умертвить, он поносит их. Он вспарывает животы, режет, колет, тащит стариков за бороды, давит детей, добивает раненых. Мстят и за роскошь: неграмотные рвут книги, другие ломают, уничтожают статуи, картины, мебель, ларцы, тысячи изящных вещей, употребления которых они не знают и потому еще больше на них раздражаются. Время от времени они останавливаются перевести дух, потом принимаются сызнова.
   Жители, укрывшись во дворах, стонут. Женщины подымают к небу глаза, полные слез, и обнаженные руки. Чтобы умолить пустынников, они обнимают их колени; те их отталкивают, и кровь брызжет до потолка, стекает полосами по стенам, струится с обезглавленных трупов, наполняет акведуки, стоит на земле широкими красными лужами.
   Антонию она дошла до колен. Он ступает по ней, он облизывает ее капельки на губах и трепещет от радости, ощущая ее на своем теле, под волосяной туникой, пропитанной ею.
   Наступает ночь. Страшные вопли стихают.
   Пустынники исчезли.
   Вдруг на внешних галереях, окаймляющих девять ярусов маяка, Антоний замечает плотные черные полосы, словно усевшихся воронов. Он бежит туда я оказывается на вершине.
   Большое медное зеркало, повернутое к открытому морю, отражает корабли в водном пространстве.
   Антонию забавно на них смотреть; и пока он смотрит на них, их число увеличивается.
   Они столпились в заливе, имеющем форму полумесяца. Позади, на мысу, расположился новый город римской архитектуры, с каменными куполами, коническими крышами, розовыми и голубыми мраморами и изобилием меди у волют капителей, у кровель домов, у углов карнизов.
   Лес кипарисов господствует над ним. Цвет моря зеленее, воздух свежее. На горах у горизонта лежит снег.
   Антоний ищет дорогу, и тут какой-то человек подходит к нему и говорит: "Иди, тебя ждут!"
   Он пересекает форум, входит во двор, нагибается в дверях; и он стоит перед фасадом дворца, украшенным восковой группой, которая представляет императора Константина, повергающего дракона. Посреди порфирового водоема находится золотая раковина, наполненная фисташками. Провожатый говорит, что он может их взять. Он берет.
   Затем он почти теряется в анфиладах покоев.
   Во всю длину стен идут мозаичные изображения полководцев, подносящих на ладони императору завоеванные города. И повсюду базальтовые колонны, филигранные серебряные решетки, седалища из слоновой кости, стенные ковры, шитые жемчугом. Свет падает со сводов, Антоний продолжает идти. Струятся теплые испарения; иногда он слышит осторожное щелканье сандалий. Стражи, стоящие в передних комнатах, похожие на автоматы, держат на плечах вызолоченные жезлы.
   Наконец он в зале, оканчивающейся в глубине гиацинтовыми занавесами. Они раздвигаются, и виден император, сидящий на троне, в фиолетовой тунике и в красных полусапожках с черными шнурами.
   Жемчужная диадема надета на его волосы в симметрических завитках. У него -- полуопущенные веки, прямой нос, тяжелый и сумрачный взгляд. По углам балдахина, простертого над его головой, посажены четыре золотых голубя, а у подножия трона -- два эмалевых льва на задних лапах. Голуби начинают ворковать, львы рычат, император вращает глазами, Антоний подходит ближе, и сразу же, без предисловий, они заводят беседу о последних событиях. В городах Антиохии, Эфесе и Александрии разграблены храмы, и статуи богов пошли на горшки и котелки; император немало тому смеется. Антоний укоряет его за терпимость по отношению к новацианам. Но император сердится: новациане, ариане, мелециане -- все ему надоели. Вместе с тем он восхищается епископатом, ибо, раз христиане смещают епископов, которые зависят от пяти-шести лиц, то достаточно их подкупить, чтобы распоряжаться всеми другими. Он и не преминул вручить им значительные суммы. Но он ненавидит отцов Никейского собора. "Пойдем поглядеть на них!" Антоний следует за ним.
   И вот они на том же уровне на террасе.
   Она возвышается над ипподромом, полным народа, а над ним -- портики, где гуляет остальная толпа. Посреди ристалища простирается длинная узкая площадка, на которой расположены маленький храм Меркурия, статуя Константина, три перевитые бронзовые змеи: на одном конце -- большие деревянные яйца, а на другом -- семь дельфинов хвостами вверх.
   Позади императорского павильона префекты палат, начальники дворцовой охраны и патриции выстроились правильными рядами вплоть до первого яруса церкви, во всех окнах которой видны женщины. Направо -- трибуна партии синих, налево -- зеленых, внизу -- пикет солдат, а на уровне арены -- ряд коринфских арок, образующих вход в клетки.
   Бега вот-вот начнутся, лошади выравниваются в линию. Высокие султаны меж их ушей колышутся от ветра, как деревья, и, прыгая на месте, они дергают колесницы в форме раковин, управляемые возничими, одетыми в своего рода многоцветные кирасы с узкими у кистей и широкими в плечах рукавами, с голыми ногами, с бородой и волосами, выбритыми на лбу, как у гуннов.
   Антоний сначала оглушен плеском голосов. Сверху донизу он видит только накрашенные лица, пестрые одежды, золотые бляхи; а белый песок арены блестит, как зеркало.
   Император беседует с ним. Он поверяет ему важные тайны, признается в убийстве своего сына Криспа, советуется даже о здоровье.
   Тем временем Антоний замечает рабов в глубине клеток. То -- отцы Никейского собора в жалких лохмотьях. Мученик Пафнутий расчесывает гриву одному коню, Феофил моет ноги другому, Иоанн красит копыта третьему, Александр подбирает навоз в корзину.
   Антоний проходит среди них. Они выстраиваются в ряд, просят его о заступничестве, целуют ему руки. Вся толпа свищет и гикает на них; и он безмерно наслаждается их унижением. Вот он уже вельможа при дворе, доверенный императора, первый министр! Константин возлагает свою диадему ему на чело. Антоний ее принимает, находя эту честь вполне естественной.
   И тут из темноты выступает огромная зала, освещенная золотыми светильниками.
   Колонны, наполовину теряющиеся во мраке, -- так они высоки, -- уходят чредой по обе стороны столов, которые тянутся от самого горизонта, где в светящейся дымке виднеются нагромождения лестниц, ряды аркад, колоссы, башни; позади -- смутный край дворца, а за ним высятся кедры, черными массами выделяясь во мгле.
   Гости, в венках из фиалок, облокотились на низкие ложа. Вдоль обоих рядов из наклоняемых амфор льется вино; а совсем в глубине, одинокий, с тиарой на голове, весь сверкая карбункулами, ест и пьет царь Навуходоносор.
   По правую и по левую руку от него вереницы жрецов в остроконечных шапках кадят куреньями. Внизу по полу ползают пленные цари, безногие и безрукие, и гложут кости, которые он бросает им; ниже сидят его братья с повязками на глазах, слепые.
   Непрерывный стон подымается из глубины эргастулов. Нежные и протяжные звуки гидравлического органа чередуются с хорами голосов; и чувствуется, что вокруг залы простирается беспредельный город, людской океан, волны которого бьют о стены.
   Бегают рабы, обнося кушанья; снуют женщины, предлагая напитки; корзины трещат под тяжестью хлебов; и верблюд, навьюченный продырявленными бурдюками, проходит вновь и вновь, точа вервену, освежающую плиты пола.
   Укротители приводят львов. Танцовщицы в сетках, стягивающих волосы, ходят на руках, извергая огонь из ноздрей; фигляры-негры жонглируют, голые дети кидаются снежками, которые сплющиваются, падая на блестящее столовое серебро. Чудовищный гул голосов можно принять за бурю, и туман плавает над пиршественным столом -- столько там мяса и испарений. Иногда искра от больших факелов, сорванная ветром, пронизывает ночь, как падающая звезда.
   Царь рукавом отирает с лица ароматы. Он ест из священных сосудов, потом разбивает их; и мысленно он пересчитывает свои корабли, свои войска, свои народы. Сейчас из прихоти он возьмет и сожжет свой дворец со всеми гостями. Он думает восстановить Вавилонскую башню и свергнуть с престола всевышнего.
   Антоний читает издали на его челе все его мысли. Они овладевают им, и он становится Навуходоносором.
   В ту же минуту он пресыщается излишествами и истреблением, и его охватывает желание пресмыкаться во прахе. Но унижение того, кто ужасает людей, есть оскорбление их духа, еще новый способ ошеломлять их; и так как нет ничего ниже дикого зверя, то Антоний ползает на четвереньках по столу и ревет, как бык.
   Он чувствует боль в руке, -- камешек случайно поранил его, -- и он снова перед своей хижиной.
   Ограда скал пуста. Звезды сияют. Все безмолвно.
   Еще раз я обманулся! Откуда эти наваждения? То плоть во мне бунтует. О, несчастный!
   Он бросается в хижину, берет связку веревок с металлическими зубьями на концах, обнажается до пояса и поднимает глаза к небу.
   Боже, прими мое покаяние! не отвергни его по его слабости! Сделай его острым, долгим, беспредельным! Пора! к делу!
   С силой хлещет себя.
   Ай! нет, нет! прочь жалость!
   Возобновляет бичевание.
   О! о! о! каждый удар раздирает мне кожу, рассекает мне все тело. О, как ужасно жжет!
   Э! вовсе это не страшно! что тут такого? Мне даже кажется...
   Антоний останавливается.
   Ну же, трус, ну еще! Так, так! по рукам, по спине, по груди, по животу, всюду! Свищите, плети, впивайтесь в меня, раздирайте меня! Пусть капли крови моей брызнут до звезд, пусть кости мои затрещат, жилы мои обнажатся! Клещей сюда, дыбу, расплавленного свинца! Мученики не то еще испытали! ведь правда, Аммонария?
   Тень рогов дьявола появляется снова.
   Меня бы могли привязать к столбу, рядом с тобой, лицом к лицу, у тебя на глазах, и я бы вторил твоим крикам стонами; и наши страдания слились бы, наши души смешались бы друг с другом.
   Яростно бичует себя.
   Вот, вот! за тебя! еще! зуд пробегает по мне. Какая мука, какое наслаждение! словно поцелуи! Мозг тает во мне! умираю!
   Он видит прямо перед собой трех всадников верхом на онаграх, в зеленых одеждах, с лилиями в руках, и все на одно лицо.
   Антоний оборачивается и видит трех других подобных же всадников, на таких же онаграх, в той же позе.
   Он отступает. Тогда онагры -- все сразу -- подвигаются на шаг и трутся мордами о него, стараясь куснуть его одежду. Раздаются крики: "Сюда, сюда, здесь!" И в расселинах горы показываются знамена, головы верблюдов в красных шелковых уздечках, навьюченные мулы и женщины в желтых покрывалах, сидящие верхом по-мужски на пегих лошадях.
   Запыхавшиеся животные ложатся, рабы бросаются к тюкам, развертывают пестрые ковры, раскладывают на земле блестящие предметы.
   Белый слон, в золотой сетчатой попоне, подбегает, тряся пучком страусовых перьев, прикрепленных у него к лобной повязке.
   На его спине, в подушках из голубой шерсти, скрестив ноги, полузакрыв веки и покачивая головой, сидит женщина, одетая столь ослепительно, что вся сияет лучами. Толпа простирается ниц, слон подгибает колена, и

Царица Савская,

   соскальзывая по его плечу, спускается на ковры и направляется к святому Антонию.
   Платье из золотой парчи, с оборками из жемчуга, агатов и сапфиров, на равном расстоянии одна от другой, стягивает ей талию узким корсажем, украшенным цветными нашивками, изображающими двенадцать знаков зодиака. Она в очень высоких сапожках; один из них черный и усеян серебряными звездами с полумесяцем, другой же белый, покрыт золотыми крапинками с солнцем посредине.
   Широкие рукава, отделанные изумрудами и птичьими перьями, позволяют видеть маленькую округлую руку в эбеновом браслете у кисти, а у ее пальцев, унизанных кольцами, ногти такие острые, что кончики их почти похожи на иглы.
   Плоская золотая цепь, проходя под подбородком, подымается вдоль щек, закручивается спиралью вокруг прически, посыпанной голубым порошком, затем, опускаясь, касается плеч и прикреплена к брильянтовому скорпиону, который вытянул язычок между ее грудей. Две крупных желтоватых жемчужины оттягивают ей уши. Края ее век окрашены в черный цвет. На левой скуле у нее коричневая родинка; и она дышит, открыв рот, как будто корсет ее стесняет.
   Идя, она помахивает зеленым зонтиком с ручкой из слоновой кости, увешанным позолоченными колокольчиками, и двенадцать курчавых негритят несут длинный шлейф ее платья, а обезьяна держит его за край, приподнимая его время от времени.
   Она говорит:
   Ах, прекрасный отшельник! прекрасный отшельник! сердце мое замирает!
   Я так топала ногой от нетерпения, что у меня появились мозоли на пятке, и я сломала себе один ноготь! Я посылала пастухов, которые стояли на горах, держа ладонь над глазами, и охотников, которые выкликали твое имя по лесам, и соглядатаев, которые обегали все дороги, спрашивая каждого встречного: "Видели вы его?"
   Ночью я плакала, повернувшись лицом к стене. Слезы мои под конец проточили две дыры в мозаике, как лужицы морской воды в скалах, ибо я люблю тебя. О, да: люблю!
   Берет его за бороду.
   Смейся же, прекрасный отшельник! смейся! я очень веселая, ты увидишь. Я играю на лире, я пляшу, как пчела, и я знаю многое множество рассказов, один забавнее другого.
   Ты и не воображаешь, как долог был наш путь. Вон онагры моих зеленых скороходов, -- они лежат мертвые от усталости.
   Онагры растянулись на земле без движения.
   Три долгих луны они бежали ровным шагом, с кремнем в зубах, чтобы рассекать воздух, все время вытянув хвост, все время не разгибая колен и все время вскачь. Других таких не сыскать! Они достались мне от деда по матери, императора Сахариля, сына Якшаба, сына Яараба, сына Кастана. Ах! если б они были живы еще, мы запрягли бы их в носилки, чтобы быстро вернуться домой! Но... что ты?.. о чем ты думаешь?
   Она всматривается в него.
   Ах, когда ты будешь моим мужем, я разодену тебя, я умащу тебя благовониями, я удалю с тебя волосы.
   Антоний стоит неподвижно, как столб, бледный, как смерть.
   Ты словно печален; или жаль своей хижины? Но я же все покинула для тебя, -- даже царя Соломона, а он ведь так мудр, у него двадцать тысяч военных колесниц и прекрасная борода! Я принесла тебе мои свадебные подарки. Выбирай!
   Она прохаживается между рядами рабов и товаров.
   Вот генисаретский бальзам, фимиам с Гардефанского мыса, ладан, киннамон и сильфий, хорошая приправа к соусам. Есть тут и ассурское шитье, и слоновая кость с Ганга, и элизский пурпур; а в этом ящике со снегом -- бурдюк халибона, отборного вина для царей ассирийских, -- и его пьют не разбавленным из рога единорога. Вон ожерелья, аграфы, сетки, зонтики, золотой ваазский порошок, касситер из Тартесса, пандийское голубое дерево, исседонские белые меха, карбункулы с острова Палесимояда и зубочистки из волос тахаса -- вымершего зверя, находимого под землей. Эти подушки из Емафа, а бахрома для плаща -- из Пальмиры. На этом вавилонском ковре есть... но подойди же! подойди же!
   Она тянет святого Антония за рукав. Тот противится. Она продолжает:
   Эта тонкая ткань, что потрескивает словно искры под пальцами, -- знаменитый желтый холст, привезенный купцами из Бактрии. Им требуется сорок три переводчика в их путешествии. Я прикажу сшить тебе из него одежды, которые ты будешь носить дома.
   Отстегните крючки у футляра из сикомора и дайте мне ларец слоновой кости, что на спине у моего слона!
   Из ящика вынимают что-то круглое, обернутое в покрывало, и подают ларчик резной работы.
   Хочешь ты щит Джян-бен-Джяна, того, что построил пирамиды? Вот он! Он сделан из семи кож дракона, положенных одна на другую, скрепленных алмазными винтами и дубленных желчью отцеубийцы. Он изображает с одной стороны все войны, какие происходили со времен изобретения оружия, а с другой -- все войны, какие произойдут до конца мира. Молния отскакивает от него, как пробковый мяч. Я надену его тебе на руку, и ты будешь брать его с собой на охоту.
   Но если бы ты знал, что у меня в маленьком ящике! Поверни его, попытайся открыть! Это никому не удается; поцелуй меня -- я скажу тебе -- как.
   Она берет святого Антония за обе щеки; тот отталкивает ее, простирая руки.
   То была такая ночь, что царь Соломон потерял голову. Наконец мы заключили договор. Он поднялся и выходя крадучись...
   Она делает пируэт.
   Ах! ах! прекрасный отшельник! тебе не узнать этого! тебе не узнать этого!
   Она помахивает зонтиком, и все колокольчики на нем звенят.
   Чего только нет у меня еще, э! У меня есть сокровища, запертые в галереях, где теряешься, как в лесу. У меня есть летние дворцы, сплетенные из тростников, и зимние дворцы черного мрамора. Посреди озер, обширных, как моря, у меня есть острова, круглые, как серебряные монеты, сплошь покрытые перламутром, а берега их звучат точно музыка при плеске теплых воли, катящихся по песку. Мои кухонные рабы берут птиц из моих птичников и ловят рыбу в моих садках. У меня резчики сидят, не вставая, и вырезают мои изображения на твердом камне; литейщики, задыхаясь, отливают мои статуи; мастера благовоний смешивают сок растений с уксусом и трут мази. У меня швеи кроят ткани, ювелиры работают над драгоценными изделиями, искусницы изобретают мне прически, а тщательные художники поливают мои панели кипящей смолой, охлаждая ее опахалами. Моих прислужниц хватило бы на целый гарем, а евнухов -- на целое войско. Мне подвластны войска, мне подвластны народы! В сенях моего дворца -- стража из карликов, и у них за спиной трубы из слоновой кости.
   Антоний вздыхает.
   У меня упряжи газелей, квадриги слонов, сотни пар верблюдов, и кобылицы с такой длинной гривой, что ноги их путаются в ней, когда они скачут, и стада с такими широкими рогами, что перед ними вырубают леса, когда они пасутся. У меня жирафы гуляют в садах и кладут головы на край моей крыши, когда я дышу свежим воздухом после обеда.
   Сидя в раковине, влекомой дельфинами, я объезжаю гроты, слушая, как падает вода со сталактитов. Я направляюсь в страну алмазов, где маги, мои друзья, предлагают мне выбирать лучшие; затем я выхожу на берег и возвращаюсь домой.
   Она издает резкий свист, и большая птица, спускаясь с небес, падает на ее прическу, осыпая с нее голубой порошок
   Ее оперение оранжевого цвета кажется составленным из металлической чешуи. Головка с серебряным хохолком обладает человеческим лицом. У нее четыре крыла, ястребиные лапы и огромный павлиний хвост, который она распустила за собой.
   Она хватает клювом зонтик царицы, слегка покачивается, пока не приходит в равновесие, затем, вся взъерошившись, остается неподвижной.
   Благодарю, прекрасный Симорг-анка! ты указал мне, где таится влюбленный! благодарю, посланник моего сердца!
   Он быстр, как желание. За день он облетит весь мир. Вечером возвращается, садится в изножии моего ложа, рассказывает мне про то, что видел, -- про моря, проносившиеся под ним с рыбами и кораблями, про большие голые пустыни, которые созерцал с высоты небес, и про склонившиеся нивы в полях, и про деревья, растущие на стенах покинутых городов.
   В томлении ломает руки.
   О! если бы ты захотел, если бы ты захотел!.. У меня есть павильон на мысу посредине перешейка между двух океанов. Он облицован по стенам стеклом, пол выложен черепахой, а двери выходят на четыре стороны света. Сверху я вижу, как возвращаются мои корабли и люди подымаются на холм с ношами на плечах. Мы спали бы на пуху мягче облаков, мы пили бы прохладные напитки в коже плодов и смотрели бы на солнце сквозь изумруды! Приди!..
   Антоний отступает. Она приближается и говорит раздраженно:
   Как? ни богатство, ни игривость, ни влюбленность на тебя не действуют? Что же тебе надо, а? Хочешь ты тогда женщину похотливую, жирную, с хриплым голосом, с огненными волосами и пышным телом? Предпочтешь ты тело холодное, как кожа змеи, или же большие черные глаза, темнее мистических пещер? ну, гляди, каковы у меня глаза?
   Антоний против воли смотрит на них.
   Всех тех, кого ты встречал, начиная с уличной девки, поющей под фонарем, до патрицианки, обрывающей лепестки роз с высоты носилок, -- все образы, виденные тобой, все грезы твоих желаний -- проси их! Я не женщина: я -- целый мир! Стоит моим одеждам упасть -- и ты откроешь во мне тайну за тайной!
   Антоний щелкает зубами.
   Положи палец на мое плечо, -- и точно огненная струя пробежит по твоим жилам. Обладание малейшей частью моего тела наполнит тебя более сильной радостью, чем завоевание целой империи. Приблизь уста! У моих поцелуев вкус плода, который растает в твоем сердце! Ах! как ты забудешься под покровом моих волос, как упьешься моей грудью, как изумишься моим рукам и ногам, и, спаленный моими зрачками, в моих объятиях, в вихре...
   Антоний творит крестное знамение.
   Ты презираешь меня! прощай!
   Она удаляется, плача; потом возвращается.
   Уверен? такую красавицу!
   Она хохочет, а обезьяна, поддерживающая край ее платья, приподнимает его.
   Ты раскаешься, прекрасный отшельник, ты будешь стонать! ты заскучаешь! а мне все разно! ля-ля-ля! ох! ох! ох!
   Она уходит, закрыв лицо руками, вприпрыжку на одной ноге.
   Перед святым Антонием тянутся рабы, лошади, дромадеры, слон, служанки, вновь навьюченные мулы, негритята, обезьяна, зеленые скороходы со сломанными лилиями в руках; и царица Савская удаляется с судорожными всхлипываниями, похожими не то на рыдания, не то на хохот.
  

III

  
   Когда она исчезает, Антоний замечает на пороге своей хижины ребенка.
   "Это, верно, один из слуг царицы",
   думает он.
   Ребенок ростом с карлика, но коренаст как Кабир, кривобок, несчастный на вид. Седые волосы покрывают его чудовищно большую голову; и он дрожит от холода в своей жалкой тунике, не выпуская из рук свиток папируса.
   Лунный свет из-за облака падает на него.

Антоний

   издали наблюдает за ним, и ему становится страшно.
   Кто ты?

Ребенок

   отвечает:
   Твой бывший ученик Иларион!

Антоний

   Ты лжешь! Иларион уже много лет, как живет в Палестине.

Иларион

   Я вернулся оттуда! это же я!

Антоний

   приближается и вглядывается в него.
   Однако его лицо сняло как заря, было ясное, радостное. А у этого оно мрачное и старое.

Иларион

   Долгие труды истомили меня!

Антоний

   Голос тоже другой. Звук его леденит меня.

Иларион

   Это от горькой пищи!

Антоний

   А седые волосы?

Иларион

   Я столько перестрадал!

Антоний

   в сторону:
   Возможно ли?..

Иларион

   Я не был так далеко, как ты думаешь. Пустынник Павел посетил тебя в этом году, в шебае месяце. Ровно двадцать дней тому назад номады принесли тебе хлеба. Третьего дня ты просил матроса достать тебе три шила.

Антоний

   Ему все известно!

Иларион

   Знай же, что я никогда тебя не покидал. Но ты подолгу не замечаешь меня.

Антоний

   Как так? Правда, голова моя так помутилась! Особенно нынче ночью...

Иларион

   Когда явились все смертные грехи. Но их жалкие козни рушатся пред таким святым, как ты!

Антоний

   О, нет!.. нет! Ежеминутно силы меня оставляют! Почему я не из тех, чьи души всегда бестрепетны и дух тверд, -- как, например, великий Афанасий?

Иларион

   Он незаконно был рукоположен семью епископами!

Антоний

   Что из того? раз его добродетель...

Иларион

   Полно! гордый, жестокий человек, вечно в происках и, наконец, был ведь изгнан за барышничество.

Антоний

   Клевета!

Иларион

   Ты не станешь отрицать, что он хотел подкупить Евстафия, хранителя приношений?

Антоний

   Так утверждают. Согласен.

Иларион

   Он сжег из мести дом Арсения!

Антоний

   Увы!

Иларион

   На Никейском соборе он сказал, говоря об Иисусе: "человек господень".

Антоний

   А! это богохульство!

Иларион

   Впрочем, он так ограничен, что признается в полном непонимании природы Слова.

Антоний,

   улыбаясь от удовольствия:
   Действительно, ум его не очень-то... возвышен.

Иларион

   Если бы тебя поставили на его место, это было бы великим счастьем для твоих братьев, как и для тебя самого. Такая жизнь вдали от других нехороша.

Антоний

   Напротив! Человек есть дух и потому должен уйти от бренного мира. Всякое действие принижает его. Я бы хотел не прикасаться к земле, -- даже подошвами моих ног!

Иларион

   Лицемер, кто удаляется в пустыню, дабы свободнее предаваться разгулу своих вожделений! Ты лишаешь себя мяса, вина, бани, рабов и почестей; но ведь ты даешь полную волю воображению рисовать тебе пиры, благовония, голых женщин и рукоплескания толпы! Твое целомудрие -- только более тонкий разврат, а презрение к миру -- бессильная злоба против него! Вот что делает тебе подобных такими унылыми, а может быть, причиной тому и сомнения. Обладание истиной дает радость. Разве Иисус был печален? Он ходил, окруженный друзьями, отдыхал в тени олив, бывал в доме мытаря, умножал чаши, прощая грешнице, исцеляя все скорби. А ты, ты сострадаешь лишь своей нищете. Словно тобою движет угрызение совести и дикое безумие, в котором ты способен даже отпихнуть ласкающуюся собаку или улыбающегося ребенка.

Антоний

   разражается рыданиями.
   Довольно, довольно: ты слишком возмущаешь мое сердце!

Иларион

   Отряхни червей со своих лохмотьев! Восстань из нечистот, в которых ты погряз! Твой бог -- не Молох, требующий тела в жертву себе!

Антоний

   И все же страдание -- благословенно. Херувимы склоняются, приемля кровь исповедников.

Иларион

   Восхищайся тогда монтанистами: они всех превзошли.

Антоний

   Но ведь истина учения порождает мученичество!

Иларион

   Как может оно доказать его истинность, раз оно одинаково свидетельствует и о заблуждении?

Антоний

   Умолкнешь ты, ехидна!

Иларион

   Да оно, может быть, не так уж и трудно. Увещевания друзей, особое удовольствие, что оскорбляешь народные чувства, данная клятва, известное опьянение, -- тысяча обстоятельств тут помогают им.
   Антоний отходит от Илариона. Иларион следует за ним.
   К тому же, этот вид смерти влечет за собой великие беспорядки. Дионисий, Киприан и Григорий избегали его. Петр Александрийский порицал его, а Эльвирский собор...

Антоний

   затыкает уши.
   Не слушаю больше!

Иларион,

   повышая голос:
   Вот ты впадаешь в свой привычный грех -- леность. Невежество -- накипь гордости. Говорят: "Таково мое убеждение, -- о чем спорить?" и презирают учителей, философов, предание, наконец, даже букву Закона, которого и не знают. Ты так уверен, что владеешь всей мудростью?

Антоний

   Я всегда слышу голос ее! Гремящие ее слова оглушают меня.

Иларион

   Усилия постигнуть божество возвышеннее твоих самоистязаний ради того, чтобы его умилостивить. Вся наша заслуга лишь в жажде Истины. Религия одна не истолкует всего, и разрешение вопросов, которых ты не признаешь, может сделать ее более неуязвимой и более высокой. Итак, для ее спасения нужно общаться с братьями -- иначе церковь, как собрание верующих, была бы лишь пустым словом -- и выслушивать все доводы, не гнушаясь ничем и никем. Волхв Ваалам, поэт Эсхил и Кумская сивилла предрекли Спасителя... Дионисий Александрийский получил свыше веление читать все книги. Святой Климент повелевает нам хранить и изучать греческую письменность. Гермас был обращен призраком некогда любимой женщины.

Антоний

   Что за властный вид! И ты словно становишься выше...
   Действительно, Иларион все больше и больше вырастает, и Антоний, боясь смотреть на него, закрывает глаза.

Иларион

   Успокойся, добрый отшельник!
   Давай сядем вон там, на большом камне, -- как прежде, когда при первом проблеске утра я приветствовал тебя, называя "ясной денницей", и ты тотчас же приступал к своим наставлениям. Они еще не закончены. Луна нам достаточно светит. Я внемлю тебе.
   Он вынул из-за пояса калам и, скрестив ноги на земле, держа в руке папирус, подымает взор на святого Антония, который сидит возле него, склонив голову.
   Помолчав, Иларион продолжает:
   Ведь слово божие подтверждено нам чудесами, -- не так ли? Однако фараоновы волхвы производили их; да и другие обманщики могут производить их; люди впадают тут в заблуждение. Итак, что же такое чудо? Явление, которое нам кажется вне пределов природы. Но знаем ли мы все ее могущество? и из того, что нечто обыденное не изумляет нас, следует ли, что мы его понимаем?

Антоний

   Пустое! надо верить Писанию.

Иларион

   Святой Павел, Ориген и многие другие понимали его не дословно; однако, если его изъяснять аллегориями, оно становится достоянием немногих, и очевидность истины исчезает. Что же делать?

Антоний

   Положиться на церковь.

Иларион

   Итак, Писание бесполезно?

Антоний

   Вовсе нет! хотя в Ветхом завете, признаю, есть... темные места... Но Новый сияет чистым светом.

Иларион

   Однако ангел-благовеститель, по Матфею, является Иосифу, а по Луке -- Марии. Помазание Иисуса женщиной происходит, по первому евангелию, в начале его служения, а согласно трем остальным -- за несколько дней до его смерти. Питье, предлагаемое ему на кресте, по Матфею, -- уксус с желчью, по Марку -- вино и мирра. Согласно Луке и Матфею, апостолы не должны иметь ни серебра, ни сумы, ни даже сандалий и посоха; у Марка, напротив, Иисус запрещает им брать с собой что-либо, кроме сандалий и посоха. Я теряюсь!..

Антоний

   с изумлением:
   Правда ведь... правда ведь...

Иларион

   Когда до него дотронулась кровоточивая, Иисус обернулся и спросил: "Кто прикоснулся ко мне?" Итак, он не знал, кто прикоснулся к нему? Это противоречит всеведению Иисуса. Если гробница охранялась стражами, женам нечего было беспокоиться о помощнике, чтобы отвалить камень с нее. Итак, стражи отсутствовали или же святые жены не были там. В Эммаусе он вкушает пишу с учениками и дает им потрогать свои раны. Это -- человеческое тело, нечто вещественное, весомое и, однако, проходящее сквозь стены. Возможно ли это?

Антоний

   Много понадобилось бы времени, чтобы тебе ответить!

Иларион

   Зачем сходит на него Святой дух, раз он -- бог-сын? Для чего ему нужно крещение, если он -- Слово? Как мог дьявол искушать его, бога? Разве эти мысли никогда не приходили тебе в голову?

Антоний

   Да!.. часто! Заглушенные или неистовствующие, они живут в моем сознании. Я подавляю их, -- они возрождаются, душат меня; и временами мне думается, что я проклят.

Иларион

   Тогда тебе нечего служить богу!

Антоний

   У меня всегда потребность поклоняться ему!
   После долгого молчания

Иларион

   продолжает:
   Но вне догмы нам предоставлена полная свобода исканий. Желаешь ты знать иерархию ангелов, силу чисел, смысл зарождений и метаморфоз?

Антоний

   Да, да! мысль моя бьется, чтобы вырваться из тюрьмы. Мне кажется, что, собравшись с силами, я преуспею в этом. Иной раз даже, на мгновение ока, я словно повисаю над землей; потом снова падаю.

Иларион

   Тайна, которою ты хотел бы обладать, хранится мудрецами. Они живут в далекой стране, восседая под гигантскими деревьями, в белых одеждах, спокойные, как боги. Теплый воздух питает их. Леопарды бродят кругом по лужайкам. Журчанье ручьев и ржание единорогов сливается с их голосами. Ты их услышишь -- и лик Неведомого разоблачится!

Антоний,

   вздыхая:
   Путь долог, а я стар!

Иларион

   О! о! знающие люди не редки! Они даже совсем близко от тебя, здесь! Войдем!
  

IV

  
   И Антоний видит перед собой огромную базилику.
   Из глубины ее льется дивный свет, как бы от некоего многоцветного солнца. Он освещает бесчисленные головы толпы, которая заполняет неф и стремится между колонн к боковым приделам, где в деревянных помещениях виднеются алтари, ложа, цепочки из голубых камешков и изображения созвездий на стенах.
   Среди этой колышущейся толпы остановились тут и там группы людей. Одни, стоя на скамьях, проповедуют, подняв палец; другие молятся, скрестив руки, лежат на земле, поют гимны или

Густавъ Флоберъ.

Искушеніе святого Антонія.

(La Tentation de saint Antoine, 1874)

Съ французскаго.

Переводъ Бориса Зайцева.

Памяти моего друга Альфреда Лепуаттвена, скончавшагося въ Невилль-Шантъ-Д'Уавели.
3 апреля 1848

  

I.

   Ѳиваида, вершина горы, площадка, закругленная полумѣсяцемъ, которую замыкаютъ крупные камни.
   Въ глубинѣ хижина Отшельника. Она сдѣлана изъ глины и тростника, съ плоской крышей, безъ двери. Внутри виденъ кувшинъ и черный хлѣбъ; по срединѣ, на подставкѣ изъ дерева, большая книга; кое-гдѣ по полу обрывки плетенья, двѣ-три цыновки, корзина, ножъ.
   Въ десяти шагахъ отъ хижины воткнутъ въ землю высокій крестъ; а на другомъ концѣ площадки скривясь виситъ надъ пропастью старая пальма -- гора подъ нею отвѣсна -- и Нилъ образуетъ какъ бы озеро у ногъ утеса.
   Справа и слѣва видъ ограничивается кольцомъ скалъ. А со стороны пустыни, какъ уступчатыя прибрежья моря, пролегаютъ одна на другой, все подымаясь, безконечныя параллельныя струи блѣдно-пепельнаго цвѣта; затѣмъ, надъ песками, совсѣмъ вдали, бѣлѣютъ мѣловою цѣпью ливійскія горы, слегка затуманенныя фіолетовыми парами. Передъ глазами садится солнце. На сѣверѣ небо жемчужнаго оттѣнка, а у зенита вытягиваются до голубому своду пурпурныя облака, разбросанныя какъ космы гигантской гривы. Эти огненные лучи темнѣютъ, полосы лазури принимаютъ перламутровую блѣдность; кустарники, камешки, земля, все теперь кажется твердымъ, какъ изъ бронзы; и въ воздухѣ плыветъ золотая пыль такая тонкая, что сливается съ дрожаніемъ свѣта.
  

СВЯТОЙ АНТОНІЙ

   съ длинной бородой, длинными волосами и въ туникѣ изъ козьей шкуры, сидитъ, скрестивъ ноги, и работаетъ надъ цыновками. Когда солнце скрывается, онъ глубоко вздыхаетъ, оглядывая горизонтъ:
   Еще одинъ день! еще день прошлаго! Прежде, однако, я не былъ такъ несчастенъ! Передъ концомъ ночи я начиналъ свои молитвы; затѣмъ сходилъ къ рѣкѣ за водой и взбирался по каменистой тропинкѣ съ мѣхомъ на плечѣ, напѣвая гимны. Потомъ развлекался уборкой своей хижины. Брался за инструменты; старался, чтобы цыновки были одинаковы и корзины легки; ибо ничтожнѣйшія мои дѣла казались мнѣ тогда обязанностями, въ которыхъ нѣтъ ничего труднаго.
   Въ опредѣленные часы я прекращалъ работу; и молясь съ простертыми руками, я ощущалъ какъ бы потокъ милосердія, изливавшійся съ высоты небесъ мнѣ въ сердце. Онъ изсякъ теперь. Почему?
  
   Медленно проходитъ въ оградѣ скалъ.
  
   Всѣ осуждали меня, когда я ушелъ изъ дому. Мать упала замертво, сестра издалека знаками звала вернуться; и та плакала, Аммонарія, это дитя, которое я встрѣчалъ каждый вечеръ у водоема, когда она пригоняла своихъ буйволовъ. Она бѣжала сзади за мной. На ногахъ у ней блестѣли въ пыли кольца, и туника, распахнувшись на бедрахъ, развѣвалась по воздуху. Старый аскетъ, уводившій меня, выкрикивалъ ей ругательства. Два нашихъ верблюда мчались безостановочно; и я навсегда покинулъ близкихъ.
   Сначала я избралъ жилищемъ могилу одного Фараона. Но очарованіе вѣетъ въ этихъ подземныхъ дворцахъ, гдѣ темнота какъ будто гуще отъ древняго куренія ароматовъ. Изъ глубины саркофаговъ, я слышалъ, раздавался жалобный голосъ, который звалъ меня; или, вдругъ, передо мной оживали отвратительныя сцены, изображенныя на стѣнахъ; и я бѣжалъ къ берегу Краснаго моря, въ разрушенную крѣпость. Тамъ я жилъ въ обществѣ скорпіоновъ, ползавшихъ среди камней, а надъ головой моей постоянно кружили въ голубомъ небѣ орлы. Ночью меня царапали когтями, щипали клювами, касались мягкими крыльями; и страшные демоны, завывая мнѣ въ уши, опрокидывали меня на землю. Разъ даже мнѣ подали помощь люди одного каравана, шедшаго въ Александрію, потомъ увели съ собой.
   Тогда я захотѣлъ учиться у добраго старца Дидима. Хотя онъ былъ слѣпъ, никто не зналъ Писанія лучше его. Когда урокъ кончался, онъ просилъ мою руку, чтобы пройтись. Я сопровождалъ его на Панеумъ, откуда виденъ маякъ к открытое море. Затѣмъ мы возвращались черезъ гавань, сталкиваясь съ людьми всѣхъ народностей до киммерійцевъ въ медвѣжьихъ шкурахъ и гимнософистовъ Ганга, измазанныхъ коровьимъ пометомъ. А на улицахъ постоянно происходили стычки: евреи отказывались платить налоги, или мятежники пробовали изгнать римлянъ. Кромѣ того, городъ полонъ еретиковъ, послѣдователей Манеса, Валентина, Василида, Арія -- всѣ они пристаютъ со спорами и стараются переубѣдить.
   Ихъ разсужденія приходятъ по временамъ мнѣ на память. Какъ ни стараешься не обращать на нихъ вниманія, это смущаетъ.
   Я удалился въ Кольцимъ; и мое покаяніе было такъ велико, что я не боялся больше Бога. Нѣкоторые соединились вокругъ меня, чтобы сдѣлаться анахоретами. Ненавидя нелѣпости гностиковъ и умствованія философовъ, я составилъ имъ правило общежитія. Мнѣ присылали отовсюду посланія. Приходили издалека посмотрѣть на меня.
   Между тѣмъ народъ истязалъ исповѣдниковъ, и жажда мученичества привлекла меня въ Александрію. Гоненіе прекратилось три дня назадъ.
   Когда я возвращался, волна людей задержала меня у храма Сераписа. Это, говорили мнѣ, правитель хочетъ дать послѣдній примѣръ. Посреди портика, на солнцѣ, была привязана къ колоннѣ голая женщина; два солдата стегали со ремнями; при каждомъ ударѣ все тѣло ея корчилось. Она обернулась, ротъ ея былъ раскрытъ;-- и надъ толпой, подъ длинными волосами, закрывавшими ей лицо, мнѣ померещилась Аммонарія.
   Однако... эта была выше... и прекраснѣе... непостижимо!
  
   Проводить рукою по лбу.
  
   Нѣтъ! нѣтъ! не хочу объ этомъ думать! Въ другой разъ Аѳанасій позвалъ меня поддержать его противъ аріанъ. Все ограничилось бранью и издѣвательствами. Но съ тѣхъ поръ на него стали клеветать, онъ лишился каѳедры, бѣжалъ. Гдѣ онъ теперь? ничего не знаю! Вѣдь такъ мало заботятся сообщать мнѣ новости. Всѣ ученики оставили меня, даже Иларіонъ.
   Ему было лѣтъ пятнадцать, когда онъ пришелъ; и умъ его былъ такъ пытливъ, что поминутно онъ задавалъ мнѣ вопросы. Затѣмъ внимательно выслушивалъ;-- и когда я ему приказывалъ, онъ безропотно приносилъ мнѣ что нужно, проворнѣе козленка и притомъ съ такой веселостью, что улыбнулся бы даже патріархъ. Это былъ сынъ для меня!
  
   Небо красно, земля совершенно черна. Подъ порывами и вѣтра подымаются полосы песку, какъ огромные саваны, потомъ ниспадаютъ. Внезапно въ просвѣтѣ облаковъ пролетаютъ птицы трехугольнымъ отрядомъ, похожимъ на кусокъ металла, у котораго трепещутъ только края. Антоній смотритъ на нихъ.
  
   Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось бы съ ними!
   Сколько разъ глядѣлъ я такъ, съ завистью, на длинные корабли, паруса которыхъ напоминаютъ крылья, особенно когда они увозили вдаль тѣхъ, кого я принималъ у себя! Что за часы я проводилъ съ ними! какъ раскрывались сердца! Интереснѣе всѣхъ для меня былъ Аммонъ; онъ разсказывалъ мнѣ о своей поѣздкѣ въ Римъ, о катакомбахъ, Колизеѣ, благочестіи знатныхъ женщинъ, тысячи разныхъ исторій!.. и я не хотѣлъ ѣхать съ нимъ! Откуда во мнѣ упорство продолжать такую жизнь? Я хорошо бы сдѣлалъ, если бъ остался у нитрійскихъ монаховъ, они вѣдь умоляли меня. Они живутъ въ отдѣльныхъ келіяхъ, однако сообщаются между собой. Въ воскресенье труба сзываетъ ихъ въ церковь, гдѣ висятъ три плетки; ими наказываютъ преступниковъ, воровъ и пролазъ, ибо уставъ у нитъ строгъ.
   Тѣмъ не менѣе они не отказываются отъ нѣкоторыхъ удобствъ. Вѣрные приносятъ имъ яйца, плоды и даже инструменты для вытаскиванія занозъ изъ ногъ. Вокругъ Писпери есть виноградники, у Пабенцевъ плотъ для поѣздокъ за провизіей.
   Но я лучше служилъ бы ближнимъ, будучи просто священникомъ. Помогаешь бѣднымъ, совершаешь таинства, пользуешься вліяніемъ въ семействахъ.
   Впрочемъ, не всѣ міряне осуждены, и отъ меня самого зависѣло стать... напримѣръ... грамматикомъ, философомъ. Въ моей комнатѣ стоялъ бы тростниковый глобусъ, въ рукахъ у меня были бы дощечки, вокругъ молодые люди, а на двери, какъ вывѣска, лавровый вѣнокъ.
   Но въ такихъ успѣхахъ слишкомъ много гордости! Ремесло солдата лучше. Я былъ крѣпокъ и смѣлъ,-- достаточно, чтобы тянутъ канаты машинъ, пробираться сумрачными лѣсами, входить со шлемомъ на головѣ въ дымящіеся города!.. Ничто не мѣшало мнѣ, также, пріобрѣсти за деньги должность сборщика пошлинъ гдѣ-нибудь у моста; и путешественники разсказывали бы мнѣ о приключеніяхъ, показывая въ своей поклажѣ любопытныя вещицы...
   Александрійскіе купцы плаваютъ въ дни праздниковъ по рѣкѣ у Канопы и пьютъ вино изъ чашечекъ лотоса подъ грохотъ тамбуриновъ, отъ которыхъ дрожатъ кабачки по берегу! На той сторонѣ обстриженныя конусомъ деревья защищаютъ отъ южнаго вѣтра мирныя помѣстья. Крыша высокаго дома опирается на тонкія колонки, частыя какъ палочки рѣшетки; а хозяинъ, растянувшись на длинномъ сидѣньи, видитъ сквозь эти промежутки всѣ свои поля вокругъ отгоняльщиковъ птицъ въ хлѣбахъ, давильню, куда собираютъ виноградъ, быковъ, которые молотятъ. Дѣти его играютъ на полу, жена наклоняется обнять его.
  
   Въ бѣлесоватой тьмѣ ночи здѣсь и тамъ появляются острыя морды съ прямыми ушами и сверкающими глазами. Антоній направляется къ нимъ. Камешки скатываются, звѣри убѣгаютъ. Это стая шакаловъ.
   Остался только одинъ; упираясь двумя лапами, онъ выгнулся дугой и наклонилъ голову, въ позѣ полной недовѣрія.
  
   Какъ онъ красивъ! мнѣ бы хотѣлось ласково погладить его по спинѣ.
  
   Свиститъ, чтобы вернуть его. Шакалъ исчезаетъ.
  
   А! онъ уходитъ къ другимъ! Какое одиночество! Какая скука!
  
   Смѣясь съ горечью.
  
   Прекрасное существованіе -- вить на огнѣ пальмовыя палки для посоховъ, дѣлать корзины, плести цыновки и получать взамѣнъ всего этого отъ Номадовъ хлѣбъ, ломающій тебѣ зубы! О, я несчастный! Неужели не будетъ конца? Лучше ужъ смерть! Я не могу больше! Довольно! довольно!
  
   Топаетъ ногой и быстрымъ шагомъ проходить среди скалъ, потомъ запыхавшись пріостанавливается, рыдаетъ и ложится на землю, бокомъ.
   Ночь тиха; мерцаютъ безчисленныя звѣзды; слышно только пощелкиваніе тарантуловъ.
   Двѣ перекладины креста бросаютъ на песокъ тѣнь; плачущій Антоній замѣчаетъ ее.
  
   Неужели я такъ слабъ, о Боже! Мужества, пріободримся!
  
   Входитъ въ свою хижину, разгребаетъ засыпанный уголь, зажигаетъ факелъ и втыкаетъ его въ подставку изъ дерева, стараясь освѣтить большую книгу.
  
   Если я раскрою... Дѣянія Апостоловъ?.. да! на удачу!
   "И видитъ отверстое небо и сходящій къ нему нѣкоторый сосудъ, какъ бы большое полотно, привязанное за четыре угла и опускаемое на землю; въ немъ находились всякія четвероногія земныя, звѣри, пресмыкающіяся и птицы небесныя. И былъ гласъ къ нему: встань, Петръ, заколи и ѣшь!.
   Значить, Господь желалъ, чтобы его Апостолъ вкушалъ ото всего? тогда какъ я...
  
   Склоняетъ голову на грудь. Шелестъ страницъ, которыми играетъ вѣтеръ, заставляетъ его поднять голову, и онъ читаетъ:
  
   "И избивали Іудеи всѣхъ враговъ своихъ, побивая мечемъ, умерщвляя и истребляя, и поступали съ непріятелями своими по своей волѣ".
   Слѣдуетъ исчисленіе людей, убитыхъ ими: семьдесятъ пять тысячъ. Но они столько вынесли! Кромѣ того, ихъ враги были врагами истиннаго Бога. И какъ они, должно бытъ, наслаждались местью, умерщвляя идолопоклонниковъ! Городъ, конечно, былъ полонъ мертвыхъ! Они валялись у входовъ въ сады, по лѣстницамъ, на такой высотѣ въ комнатахъ, что двери не могли отворяться!.. Но вѣдь это я погружаюсь въ мысли объ убійствѣ и крови!
  
   Открываетъ книгу въ другомъ мѣстѣ.
  
   "Тогда царь Навуходоносоръ палъ на лице свое и поклонился Даніилу".
   А! это хорошо! Всевышній прославляетъ своихъ пророковъ больше царей; между тѣмъ этотъ жилъ среди празднествъ, всегда опьяненный наслажденіями и гордостью. Но Богъ, въ наказаніе, обратилъ его въ звѣря. Онъ ходилъ на четверенькахъ!
  
   Антоній смѣется; и дѣлая движеніе руками, переворачиваетъ страницы книги. Глаза его останавливаются на слѣдующей фразѣ:
  
   "Езекія, выслушавъ посланныхъ, показалъ имъ кладовыя свои, серебро и золото, и ароматы и масти дорогія, и весь оружейный домъ свой и все, что находилось съ сокровищницахъ его".
   Воображаю... представьте себѣ отборнѣйшіе камни, брилліанты, дарики, сложенные въ кучу до потолка. Человѣкъ, которому принадлежитъ такая груда, уже не похожъ на остальныхъ. Перебирая ее, онъ думаетъ, что у него въ рукахъ плодъ безчисленнаго множества усилій и какъ бы жизнь народовъ, которую онъ вобралъ и можетъ излить. Заботы объ этомъ полезны и для царей. Мудрѣйшій изъ всѣхъ нихъ не пренебрегалъ ими. Корабли его привозили ему слоновой кости, обезьянъ... Однако, гдѣ же это?
  
   Быстро перелистываетъ.
  
   А! вотъ: "Царица Савская, услышавши о славѣ Соломона во имя Господа, пришла испытать его загадками".
   Чѣмъ надѣялась она его искусить? Діаволъ очень хотѣлъ искусить Іисуса! Но Іисусъ восторжествовалъ, такъ какъ былъ Богъ, а Соломонъ, быть можетъ, благодаря магическому знанію. Оно возвышенно, это знаніе! Ибо міръ,-- такъ объяснялъ мнѣ одинъ философъ,-- составляетъ цѣлое, всѣ части котораго вліяютъ другъ на друга, какъ органы одного тѣла. Нужно только знать природную любовь и ненависть вещей, затѣмъ воспользоваться этимъ. Значитъ, можно было бы измѣнить то, что кажется непреложнымъ порядкомъ?
  
   Вдругъ двѣ тѣни, обрисованныя сзади него перекладинами креста, выдвигаются впередъ. Онѣ образуютъ какъ бы два большихъ рога; Антоній вскрикиваетъ:
  
   На помощь, Боже!
  
   Тѣнь возвращается на свое мѣсто.
  
   А!.. это было видѣніе! я только! Напрасно мучаю я свои духъ! Что мнѣ дѣлать!.. что!
  
   Садится и скрещиваетъ руки.
  
   Однако... какъ будто вблизи былъ кто-то... Но зачѣмъ бы ему приходить? Впрочемъ, развѣ я не знаю его хитростей? Я отвергъ чудовищнаго пустынника, который смѣясь предлагалъ мнѣ маленькіе теплые хлѣбцы, кентавра, старавшагося посадить меня себѣ на спину,-- и того чернаго ребенка среди песковъ, который былъ очень красивъ и сказалъ мнѣ, что называется духомъ блуда.
  
   Антоній въ волненіи ходитъ взадъ и впередъ.
  
   Вѣдь по моему повелѣнію выстроены эти сотня святыхъ обителей, гдѣ столько монаховъ во власяницахъ подъ козьими шкурами, что изъ нихъ можно бы набрать войско! Я исцѣлялъ издалека больныхъ; я изгонялъ бѣсовъ; я переплылъ рѣку, полную крокодиловъ; императоръ Константинъ написалъ мнѣ три письма; Валакій, плюнувшій на моя посланія, былъ растерзанъ своими лошадьми; когда я снова появился въ Александріи, народъ дрался, чтобы меня видѣть, и Аѳанасій провожалъ меня до дороги. Но и какіе подвиги! Вотъ уже болѣе тридцати лѣтъ я безпрерывно стенаю въ пустынѣ! Я носилъ у пояса восемьдесятъ фунтовъ бронзы, какъ Евсевій, я подставлялъ свое тѣло укусамъ насѣкомыхъ, какъ Макарій, я пятьдесятъ три ночи не закрывалъ глазъ какъ Пахомій; и у тѣхъ, кого казнятъ, кого терзаютъ клещамя и жгутъ, быть можетъ, менѣе заслугъ, ибо моя жизнь сплошное мученичество!
  
   Антоній стихаетъ.
  
   Поистинѣ, чья скорбь по глубинѣ могла бы равняться моей! Добрыхъ сердецъ все меньше. Мнѣ не приносятъ больше ничего. Мой плащъ изношенъ. У меня нѣтъ сандалій, даже чашки,-- ибо я роздалъ бѣднымъ я семьѣ все свое имущество, до послѣдняго обола. Вѣдь только на инструменты, необходимые для моей работы, мнѣ нужно сколько-нибудь денегъ. О! немного! совсѣмъ немного! Я былъ бы бережливъ.
   Никейскіе Отцы, въ пурпурныхъ одѣяніяхъ, держались какъ маги на тронахъ вдоль стѣнъ; и ихъ угощали на пиру, ихъ осыпали почестями, особенно Пафнутія, такъ какъ онъ кривъ и хромаетъ со временъ гоненія Діоклетіана! Императоръ нѣсколько разъ поцѣловалъ ему вытекшій глазъ; какая глупость! Впрочемъ, на Соборѣ были такіе нечестивцы! Епископъ Скиѳіи, Ѳеоѳилъ, этотъ Іоаннъ изъ Персіи; пастухъ Спиридонъ! Александръ былъ слишкомъ старъ. Аѳанасію надо было быть ласковѣе съ аріанами, чтобы добиться уступокъ!
   Развѣ они сдѣлали бы это! Они не хотѣли меня слушать! Тотъ, что возражалъ мнѣ, высокій молодой человѣкъ съ завитой бородой, спокойно бросалъ свои лукавыя возраженья; и пока я искалъ словъ, они со злобой смотрѣли на меня, лая какъ гіены. О, почему я не могу заставить Императора изгнать ихъ всѣхъ, нѣтъ лучше бить, раздавить, видѣть ихъ муки. Я самъ очень мучусь!
  
   Ослабѣвая, прислоняется къ хижинѣ.
  
   Слишкомъ много постовъ! силы мои уходятъ. Если бы мнѣ отвѣдать... хоть кусочекъ мяса.
  
   Полузакрываетъ глаза, въ томленіи.
  
   А! мяса... гроздь винограда!.. кислаго молока, что дрожитъ на блюдѣ!..
   Но что со мной? Что со мной? Я чувствую, мое сердце переполнено, какъ море, вздувающееся передъ бурей. Безконечная слабость овладѣваетъ мной, и теплый воздухъ доноситъ какъ бы ароматъ волосъ. Нѣтъ ли тутъ женщинъ?
  
   Поворачивается къ небольшой тропинкѣ между скалъ.
  
   Вотъ отсюда онѣ появляются, покачиваясь на своихъ носилкахъ въ черныхъ рукахъ евнуховъ. Онѣ сходятъ на землю и, соединяя руки въ кольцахъ, колѣнопреклоняются. Онѣ разсказываютъ мнѣ о своихъ горестяхъ. Ихъ сжигаетъ жажда нечеловѣческой страсти; онѣ мечтаютъ о смерти, видятъ во снѣ Божества, которыя зовутъ ихъ; и края ихъ одеждъ касаются моихъ ногъ. Я ихъ отталкиваю. "О, говорятъ онѣ, подожди! Что намъ дѣлать?" Всѣ покаянья хороши для нихъ. Онѣ просятъ тягчайшихъ,-- участвовать въ моемъ, жить со мной.
   Уже давно я не видалъ ихъ! Быть можетъ, онѣ сейчасъ появятся? Почему бы и нѣтъ? А вдругъ... я услышу сейчасъ въ горахъ колокольчики муловъ? Какъ будто...
  
   Антоній избирается на утесъ надъ тропинкой и, наклоняясь, вперяетъ взоръ въ темноту.
  
   Да! тамъ, въ самомъ низу, движется что-то, точно путники, сбившіеся съ дороги. Она вонъ тамъ! Они заблудятся!
  
   Зоветъ:
  
   Здѣсь! Сюда! сюда!
  
   Эхо повторяетъ: сюда! сюда!
   Пораженный, онъ опускаетъ руки.
  
   Какой позоръ! О, бѣдный Антоній!
  
   И тотчасъ же слышится шопотъ: "Бѣдный Антоній!"
  
   Кто тамъ? Отвѣчай!
  
   Вѣтеръ звенитъ, проносясь въ расщелинахъ скалъ; и въ этихъ неясныхъ звукахъ онъ различаетъ ГОЛОСА, какъ будто говоритъ воздухъ. Они низки и вкрадчивы, свистящи.
  

ПЕРВЫЙ.

   Хочешь ты женщинъ?
  

ВТОРОЙ.

   Большія груды серебра, быть можетъ?
  

ТРЕТІЙ.

   Блестящій мечъ?
  

ОСТАЛЬНЫЕ.

   -- Весь народъ боготворитъ тебя!
   -- Довѣрься!
   -- Ты ихъ погубишь, конечно, ты ихъ погубишь!
  
   Въ то же время предметы измѣняются. На краю утеса старая пальма съ короной желтыхъ листьевъ становится торсомъ женщины, склонившейся надъ пропастью и длинные волосы которой колеблются.
  

АНТОНІЙ

   оборачивается къ своей хижинѣ; и скамья, на которой лежитъ большая книга съ крупными черными буквами, кажется ему кустомъ, покрытымъ ласточками.
  
   Это факелъ, конечно, производитъ игру свѣта... Погасимъ его!
  
   Тушитъ, настаетъ глубокая темнота.
   И вотъ проплываетъ въ воздухѣ лужица воды, потомъ блудница, уголъ храма, фигура воина, колесница съ парой бѣлыхъ коней, которые упрямятся.
   Эти образы являются порывисто, толчками, выдѣляясь на фонѣ ночи какъ живопись пурпуромъ по эбену.
   Ихъ движеніе ускоряется. Они мелькаютъ съ головокружительной скоростью. По временамъ они пріостанавливаются и постепенно блѣднѣютъ, таютъ; или уносятся, и сейчасъ же появляются другіе.
   Антоній закрываетъ глаза.
   Ихъ все больше, они окружаютъ его, осаждаютъ. Невыразимый ужасъ овладѣваетъ имъ; и онъ чувствуетъ только жгучее сдавливаніе въ груди. Несмотря на шумъ въ головѣ, онъ ощущаетъ великое молчаніе, отдѣляющее его отъ міра. Онъ пробуетъ говорить; немыслимо! Какъ будто общая связь частей въ его духѣ распадается; и, не сопротивляясь болѣе, Антоній падаетъ на цыновку.
  

II.

   И вотъ большая тѣнь, прозрачнѣе обыкновенной и окаймленная по краямъ другими тѣнями, очерчивается на землѣ.
   Это Діаволъ; онъ облокотился на крышу хижины и держитъ у себя подъ крыльями, какъ гигантская летучая мышь, кормящая дѣтенышей,-- Семь Смертныхъ Грѣховъ, уродливыя головы которыхъ видны неясно.
   Антоній, попрежнему закрывъ глаза, блаженствуетъ въ бездѣйствіи и вытягивается во весь ростъ на цыновкѣ.
   Она кажется ему все мягче и мягче,-- какъ будто ее набиваютъ шерстью; она растетъ, становится постелью, постель лодкой; вода плещется у его боковъ.
   Справа и слѣва подымаются двѣ полоски черной земли, выше которой воздѣланныя поля и кое-гдѣ сикоморы. Вдали слышны звуки барабановъ, бубенчиковъ и пѣнья. Это отправляются въ Канопу спать въ храмѣ Сераписа, чтобъ видѣть сны. Антоній знаетъ объ этомъ; -- и подгоняемый вѣтромъ, онъ скользитъ между двухъ береговъ канала. Надъ нимъ свѣшиваются листья папирусовъ и красныя цвѣты нимфей, крупнѣе человѣка. Онъ растяулся на днѣ лодки; сзади бѣжитъ по водѣ весло. Время отъ времени налетаетъ теплый вѣтерокъ, и шуршатъ тонкіе тростники. Ропотъ маленькихъ волнъ смолкаетъ. Имъ овладѣваетъ дремота. Во снѣ онъ видитъ себя египетскимъ пустынникомъ.
   Тогда онъ стремительно вскакиваетъ.
  
   Я видѣлъ сонъ?.. все было такъ отчетливо, что даже не вѣрится. Языкъ мой пылаетъ! Я жажду!
  
   Входитъ въ свою хижину и наугадъ шаритъ повсюду.
  
   Полъ влаженъ... Развѣ шелъ дождь? Однако! осколки! разбитый кувшинъ... а мѣхъ?
  
   Находитъ его.
  
   Пустъ! совершенно пустъ!
   Чтобы сойти съ рѣкѣ, мнѣ надо по крайней мѣрѣ три часа, а ночь такъ непроглядна, что я не найду дороги. Голодъ мучитъ меня. Гдѣ-же хлѣбъ?
  
   Проискавъ долго, находитъ корку не больше яйца.
  
   Какъ! неужели шакалы съѣли его? О, проклятіе!
  
   И въ бѣшенствѣ онъ бросаетъ хлѣбъ на землю.
   Лишь только онъ дѣлаетъ это движеніе, показывается столъ, покрытый яствами.
   Виссоновая скатерть, въ бороздкахъ, какъ повязки сфинкса, отливаетъ свѣтлыми волнами. На ней огромныя куски мяса, большія рыбы, птицы въ перьяхъ, четвероногія въ шкурахъ, плоды оттѣнка человѣческаго тѣла; а глыбы бѣлаго льда и сосуды фіолетоваго хрусталя сверкаютъ огнями. Антоній замѣчаетъ посреди стола дымящагося всѣми порами кабана, съ поджатыми лапами и полузакрытыми глазами;-- и мысль о возможности съѣсть этого страшнаго звѣря необычайно радуетъ его. Затѣмъ, тутъ совершенно неизвѣстныя для него кушанья темное рубленое мясо, заливныя золотого цвѣта, рагу, гдѣ плаваютъ грибы, какъ ненюфары на прудахъ, пирожныя. легкія какъ облака.
   И въ ароматѣ всего этого онъ ощущаетъ соленый запахъ Океана, свѣжесть фонтановъ, великое благоуханіи лѣсовъ. Ноздри его раздуваются; изо рта течетъ слюна; онъ твердитъ себѣ, что этого хватитъ ка родъ, на десять лѣтъ, на всю жизнь.
   По мѣрѣ того какъ расширенные глаза его перебѣгаютъ съ блюда на блюдо, прибавляются новыя, образуя пирамиду, углы которой сползаютъ. Вина начинаютъ течь, рыбы трепещутъ, кровь въ кушаньяхъ бурлить, мякоть плодовъ тянется впередъ, какъ уста влюбленныхъ; и столъ выростаетъ ему по грудь, по подбородокъ -- на немъ, прямо передъ его глазами, всего одна тарелка и хлѣбъ. Онъ хочетъ взять его.
   Появляются другіе хлѣбы.
  
   Какъ!.. все это мнѣ...
  
   Отступаетъ.
  
   Вмѣсто одного получилось столько! Да это чудо, то самое, что сотворилъ Спаситель!
   Для чего? Ахъ, развѣ все остальное болѣе понятно? О, дьяволъ, прочь, прочь!
  
   Ударяетъ ногой по столу. Столъ исчезаетъ.
  
   И нѣтъ ничего? Невѣроятно!
  
   Вздыхаетъ полной грудью.
  
   О, искушеніе было сильно. Но какъ я избавился отъ него!
  
   Подымаетъ голову и спотыкается о звонкій предметъ.
  
   Что такое?
  
   Наклоняется.
  
   Однако! чаша! вѣроятно, кто-нибудь, путешествуя, потерялъ ее. Ничего удивительнаго...
  
   Слюнитъ палецъ и третъ.
  
   Блеститъ! металлъ! Но я не различаю...
  
   Зажигаетъ свой факелъ и разсматриваетъ чашу.
  
   Она изъ серебра, украшена выпуклыми овалами по краю, на ея днѣ медаль.
  
   Подбрасываетъ медаль щелчкомъ ногтя.
  
   Эта монета стоитъ... отъ семи до восьми драхмъ; не больше! Ну что же! Я бы свободно могъ купить себѣ на нее овечью шкуру.
  
   Отблескъ факела освѣщаетъ чашу.
  
   Не можетъ быть! золотая! да... вся изъ золота!
  
   На днѣ оказывается еще монета, крупнѣе. Подъ ней онъ замѣчаетъ много другихъ.
  
   Но на это можно купить... трехъ быковъ... участокъ земли.
  
   Чаша теперь полна золотыми монетами.
  
   Вотъ какъ! сто рабовъ, солдаты, цѣлая толпа...
  
   Выпуклости по краю, отдѣляясь, образуютъ жемчужное ожерелье.
  
   Противъ такой драгоцѣнности не устояла бы и жена Императора!
  
   Встряхнувъ, Антоній поддѣваетъ соскользнувшее ожерелье на руку. Онъ держитъ чашу въ лѣвой, а правой подымаетъ факелъ, чтобы лучше освѣтить ее. Какъ влага, льющаяся изъ бассейна, ожерелье струится сплошными волнами,-- образуя на пескѣ небольшой холмикъ,-- алмазы, карбункулы и сапфиры въ перемежку съ крупными золотыми монетами, на которыхъ изображены цари.
  
   Какъ? статеры, сикли, дарики, аріандики! Александръ, Димитрій, Птоломеи, Цезарь! но, ни у кого изъ нихъ не было столько! Все въ моей власти! нѣтъ больше страданій! и эти лучи, что ослѣпляютъ меня! О, сердце мое разорвется! Какъ это дивно! еще, еще, безъ конца! Сколько бы я ни бросалъ ихъ въ море, мнѣ останется все же. Зачѣмъ растрачивать? Я сберегу все; никому не окажу; вырою себѣ въ скалѣ комнату, которая будетъ выстлана изнутри бронзовыми плитами;-- и приходя туда, я съ наслажденіемъ буду погружать свои ступни въ кучи золота; я запущу въ него руки, какъ въ мѣшки съ зерномъ. Я хотѣлъ бы натереть имъ лицо, спать на немъ!
  
   Выпускаетъ факелъ, чтобы обнять груду, и падаетъ ничкомъ на землю.
  
   Подымается.
   Ничего нѣтъ.
  
   Что случилось?
   Если я былъ мертвъ все это время, то это адъ! адъ, безнадежный!
  
   Дрожитъ всѣми членами.
  
   Значитъ, я проклятъ? О, нѣтъ! Я самъ виноватъ! я поддаюсь на всѣ уловки! Кто можетъ быть глупѣе и подлѣй? Мнѣ нужно бичеваніе, нѣтъ, лучше совсѣмъ лишиться тѣла! Слишкомъ долго я воздерживаюсь! Я чувствую потребность мстить, разить, убивать! какъ-будто въ моей душѣ стадо дикихъ звѣрей. Я бы хотѣлъ, ударами сѣкиры, въ толпѣ... А-а, кинжалъ!..
  
   Бросается на замѣченный ножъ. Ножъ выскальзываетъ изъ его руки, и Антоній остается прислоненнымъ къ стѣнѣ своей хижины; огромный ротъ его раскрытъ, онъ неподвиженъ,-- въ каталепсіи.
  
   Все вокругъ исчезаетъ.
   Онъ какъ будто въ Александріи, на Данеумѣ, искусственномъ холмѣ въ центрѣ города, на которыя ведетъ лѣстница улиткой.
   Прямо предъ нимъ лежитъ озеро Мареотисъ, направо море, налѣво поля,-- а непосредственно внизу масса плоскихъ крышъ, перерѣзанныхъ съ юга на сѣверъ и съ востока на западъ двумя улицами, которыя пересѣкаются и образуютъ по всей своей длинѣ цѣпь портиковъ съ коринѳскими капителями. Дома, возвышающіеся надъ этой двойной колоннадой, снабжены цвѣтными стеклами въ окнахъ. У нѣкоторыхъ снаружи большія деревянныя клѣтки, гдѣ продуваетъ вѣтеръ.
   Монументы различной архитектуры тѣснятся одни около другихъ. Египетскіе пилоны господствуютъ надъ греческими храмами. Обелиски встаютъ какъ копья изъ-за зубцовъ краснаго кирпича. На площадяхъ виднѣются Гермесы съ заостренными ушами и Анубисы съ собачьей головой. Антоній различаетъ мозаики во дворахъ и развѣшенные на балкахъ потолковъ ковры.
   Онъ охватываетъ однимъ взглядомъ два порта (Большой Порть и Эвностъ); оба они круглы, какъ цирки, и ихъ раздѣляетъ молъ, связывающій Александрію съ утесистымъ островкомъ, гдѣ подымается четырехугольная башня маяка, высотой въ пятьсотъ локтей и съ девятью этажами; на вершинѣ ея груды дымящагося угля.
   Главные порты разрѣзаны малыми внутренними. Молъ съ обоихъ концовъ переходитъ въ мостъ на колоннахъ изъ мрамора, водруженныхъ въ море. Подъ нимъ проплываютъ корабли; и тяжелыя габары, нагруженныя товаромъ, таламежныя барки въ рѣзьбѣ изъ слоновой кости, гондолы съ тентами, триремы и биремы, суда всѣхъ родовъ, проходятъ или останавливаются у набережныхъ.
   Вокругъ Большого Порта непрерывный рядъ царскихъ построекъ: дворецъ Птоломеевъ, Музей, Посидіонъ, Цезареумъ, Тимоніонъ, гдѣ укрывался Маркъ-Антоній, Сома съ могилою Александра;-- а на другомъ концѣ города, за Эвностомъ, видны въ предмѣстьѣ фабрики хрусталя, ароматовъ и папирусовъ.
   Толкаясь снуютъ бродячіе торговцы, носильщики, погонщики ословъ. Кое-гдѣ въ толпѣ жрецъ Овириса со шкурой пантеры на плечѣ, римскій солдатъ въ бронзовомъ шлемѣ, много негровъ. У порога лавочекъ останавливаются женщины, работаютъ ремесленники; и скрипѣнье возовъ разгоняетъ птицъ, подбирающихъ на землѣ обрѣзки мяса и остатки рыбъ.
   На однообразную бѣлизну домовъ накинута узоромъ улицъ какъ бы черная сѣтка. Рынки, полные овощей, выглядятъ зелеными букетами, сушильни красильщиковъ цвѣтными пластинками; золотые орнаменты на фронтонахъ храмовъ сіяющими точками,-- и все это заключено въ овальную ограду сѣроватыхъ стѣнъ, подъ сводомъ голубого неба, вблизи неподвижнаго моря.
   Но толпа замираетъ и всѣ смотрятъ на западъ, откуда движутся огромные вихри пыли.
   Это идутъ монахи Ѳиваиды въ козьихъ шкурахъ, вооруженные дубинами, и рыча воинственный религіозный гимнъ съ припѣвомъ:
   "Гдѣ они? гдѣ они?"
   Антоній соображаетъ, что они явились избивать аріанъ.
   Улицы сразу пустѣютъ, и мелькаютъ только ноги.
   Теперь Пустынники уже въ городѣ. Ихъ страшныя палки, унизанныя гвоздями, вращаются какъ стальныя солнца. Слышенъ грохотъ разбиваемыхъ вещей въ домахъ. Наступаютъ промежутки молчанія. Потомъ снова дикіе крики.
   По всему городу въ смятеніи кишитъ испуганный народъ.
   Въ рукахъ у многихъ пики. По временамъ двѣ группы сталкиваются, сливаются въ одну; и эта масса скользитъ по каменнымъ плитамъ, разстраивается, таетъ. Но каждый разъ люди съ длинными волосами появляются вновь.
   Надъ углами зданій вьются струйки дыма. У дверей соскакиваютъ щеколды. Рушатся части стѣнъ. Падаютъ архитравы.
   Антоній встрѣчаетъ поочередно всѣхъ своихъ враговъ. Онъ вспоминаетъ тѣхъ, кого забылъ; прежде чѣмъ убивать, онъ мучитъ ихъ. Вспарываетъ животы, рѣжетъ, колетъ, тащитъ старцевъ за бороды, давитъ дѣтей, добиваетъ раненыхъ.
   Мстятъ также за роскошь; неумѣющіе читать рвутъ книги; другіе бьютъ, уничтожаютъ статуи, картины, мебель, ящички, тысячи изящныхъ предметовъ, которыхъ употребленія не знаютъ и за это еще больше ненавидятъ. По временамъ они останавливаются, переводя духъ, и снова начинаютъ.
   Жители, укрывшись во дворахъ, трепещутъ. Женщины подымаютъ къ небу заплаканные глаза и обнаженныя руки. Чтобы тронуть Пустынниковъ, онѣ обнимаютъ имъ колѣна; тѣ отталкиваютъ ихъ; и кровь брызжетъ къ потолку, стекаетъ полосами со стѣнъ, струится по обезглавленнымъ трупамъ, наполняетъ акведуки, образуетъ на полу большія красныя лужи.
   Антоній вымокъ въ ней по колѣна; она повсюду вокругъ него; онъ облизываетъ ея капельки со своихъ губъ и вздрагиваетъ отъ наслажденія, чувствуя ее на всемъ своемъ тѣлѣ подъ волосяной туникой, которая напитана ею.
   Наступаетъ ночь. Страшный шумъ смолкаетъ.
   Пустынники исчезли.
   Вдругъ на внѣшнихъ галлереяхъ вокругъ девяти этажей маяка Антоній замѣчаетъ черныя полоски -- какъ будто усѣвшіеся вороны. Онъ бѣжитъ туда и оказывается на вершинѣ.
   Большое мѣдное зеркало, обращенное къ открытому корю, отражаетъ корабли на горизонтѣ.
   Антоній съ любопытствомъ разглядываетъ ихъ; и по мѣрѣ того какъ онъ смотрятъ, число ихъ растетъ.
  
   Они толпятся въ заливѣ, имѣющемъ форму полумѣсяца. Сзади, на мысу, лежитъ новый городъ римской архитектуры съ каменными куполами, коническими крышами, розовымъ и голубымъ мраморомъ и массой мѣди въ завиткахъ капителей, на верхахъ домовъ и въ углахъ карнизовъ. Надъ нимъ господствуетъ лѣсъ кипарисовъ. Цвѣтъ моря зеленѣе, воздухъ прохладнѣе. Вдали на горахъ виденъ снѣгъ.
   Антоній разыскиваетъ дорогу, какъ вдругъ къ нему подходитъ человѣкъ и говоритъ: "Иди, тебя ждутъ".
   Онъ пересѣкаетъ форумъ, входитъ во дворъ, нагибается у двери; и передъ нимъ фасадъ дворца, украшенный восковой группой, на которой Императоръ Константинъ повергаетъ дракона. Внутри порфирнаго бассейна видна раковина изъ золота, полная фисташекъ. Проводникъ говоритъ ему, что ихъ можно брать. Онъ беретъ.
   Далѣе, онъ затеривается въ переходахъ комнатъ.
   На мозаичныхъ стѣнахъ изображены полководцы, подносящіе на ладони Императору взятые города. И повсюду колонны изъ базальта, рѣшетки серебряной филигранной работы, кресла слоновой кости, вышитые жемчугомъ обои. Свѣтъ льется со сводовъ, Антоній идетъ дальше. Вѣютъ теплыя испаренія; по временамъ онъ слышитъ осторожную поступь сандалій. Стоящіе въ преддверьяхъ стражи,-- похожіе на автоматовъ,-- держатъ на плечахъ серебряные въ позолотѣ жезлы.
   Наконецъ, онъ попадаетъ въ залу, перегороженную въ глубинѣ гіацинтовой занавѣсью. Складки расходятся и открываютъ Императора, который сидитъ на тронѣ, въ фіолетовой туникѣ, и обутъ въ красные полусапоги съ черными шнурами.
   Жемчужная діадема опоясываетъ его волосы въ правильныхъ завиткахъ. У него тяжелыя вѣки, прямой носъ, хмурое и обрюзглое лицо. Въ углахъ балдахина надъ его головой сидятъ четыре золотыхъ голубя, а у трона два эмалевыхъ льва на заднихъ лапахъ. Голуби начинаютъ ворковать, львы рычатъ, Императоръ поводитъ глазами, Антоній приближается; и тотчасъ, безъ предвареній, они вступаютъ въ бесѣду. Въ Антіохіи, Эфесѣ и Александріи разграблены храмы и статуи боговъ обращены въ горшки и котлы; Императоръ весело смѣется. Антоній укоряетъ его за терпимость къ новаціанамъ. Императоръ раздражается; новаціане, аріане, мелетіане,-- все это ему надоѣло. Между тѣмъ онъ въ восторгѣ отъ господствующей церкви: когда христіане смѣщаютъ епископовъ, которые зависятъ отъ пяти-шести лицъ, достаточно подкупить только ихъ, чтобы привлечь всѣхъ остальныхъ на свою сторону. Онъ самъ не разъ тратилъ на это значительныя суммы. Но онъ ненавидитъ отцовъ Никейскаго Собора.
   "Посмотримъ ихъ!" Антоній слѣдуетъ за нимъ. И они незамѣтно оказываются на террасѣ.
   Подъ всю ипподромъ, наполненный народомъ, а надъ нимъ портики, гдѣ прогуливаются остальные зрители. Въ центрѣ арены вытянулась узкая площадка, по длинѣ которой стоитъ маленькій храмъ Меркурія, статуя Константина, три свившіяся бронзовыя змѣи, у одного конца большія деревянныя яйца, на другомъ семь дельфиновъ хвостами кверху.
   Позади Императорскаго павильона, вплоть до перваго этажа церкви, всѣ окна которой усѣяны женщинами, выстроились рядами Префекты палатъ, Начальники дворцовой стражи, Патриціи. Направо трибуна голубыхъ, налѣво зеленыхъ, внизу пикетъ солдатъ, а на уровнѣ арены рядъ коринѳскихъ арокъ образуетъ входы въ клѣтки.
   Бѣга скоро начнутся, выравниваютъ лошадей. Высокіе султаны надъ ихъ ушами раскачиваются по вѣтру какъ деревья; и упрямясь, они дергаютъ колесницы, похожія на раковины, которыми правятъ возничіе въ разноцвѣтныхъ одеждахъ съ узкими у кистей и широкими въ плечахъ рукавами, съ голыми ногами, въ бородахъ, и съ подстриженными на лбу волосами, какъ принято у гунновъ.
   Антонія сначала оглушаетъ гулъ голосовъ. Сверху до ниву онъ видитъ только подкрашенныя лица, пестрыя одѣянія, блестки золотыхъ издѣлій; а песокъ арены, совершенно бѣлый, сверкаетъ какъ зеркало.
   Императоръ разговариваетъ съ нимъ. Онъ повѣряетъ ему важныя секретныя свѣдѣнія, признается въ убійствѣ сына Криспа, даже совѣтуется о своемъ здоровьѣ.
   Между тѣѵтъ Антоній замѣчаетъ рабовъ въ глубинѣ клѣтокъ. Это отцы Никейскаго Собора, жалкіе, въ отрепьяхъ. Мученикъ Пафнутій чиститъ гриву одному коню, Ѳеоѳилъ моетъ ноги другому, Іоаннъ раскрашиваетъ копыта третьему, Александръ подбираетъ въ корзину навозъ.
   Антоній проходитъ среди нихъ. Они стоятъ вереницей, умоляютъ вступиться, цѣлуютъ ему руки. Всѣ свистятъ имъ; и онъ безконечно радъ ихъ униженію. Вотъ онъ уже изъ первыхъ при дворѣ, повѣренный Императора,высшій сановникъ! Константинъ возлагаетъ ему на голову свою діадему. Антоній принимаетъ ее, нисколько не удивляясь этой чести.
   И вдругъ изъ темноты выступаетъ огромная вала, освѣщенная золотыми канделябрами.
   Колонны, наполовину теряясь въ сумракѣ -- настолько онѣ высоки -- тянутся цѣпью съ внѣшней стороны столовъ, которые идутъ до горизонта,-- гдѣ видны въ свѣтломъ туманѣ громады лѣстницъ, ряды аркадъ, колоссы, башни и позади неясный очеркъ дворца; надъ нимъ высятся кедры, выдѣляясь во мглѣ болѣе темными массами.
   Гости, въ вѣнкахъ изъ фіалокъ, опираются локтями на очень низкія ложа. Вдоль обоихъ этихъ рядовъ льютъ вино, наклоняя амфоры;-- а совсѣмъ въ глубинѣ, въ одиночествѣ, съ тіарою на головѣ и унизанный карбункулами, ѣстъ и пьетъ царь Навуходоносоръ.
   Справа и слѣва отъ него кадятъ курильницами жрецы въ остроконечныхъ шапочкахъ, выстроившись въ два ряда. Внизу по землѣ ползаютъ плѣнные цари, безъ рукъ и ногъ, и онъ бросаетъ имъ грызть кости; еще ниже сидятъ его братья съ повязками на глазахъ -- всѣ они слѣпы.
   Протяжный стонъ идетъ изъ глубины эргастуловъ. Нѣжные и тихіе звуки водяного органа чередуются съ хорами голосовъ; и на дверьми чувствуется безпредѣльный городъ, океанъ людей, волны которыхъ бьютъ о стѣны.
   Бѣгаютъ рабы, нося блюда. Снуютъ женщины, предлагая напитки; подъ тяжестью хлѣбовъ трещатъ корзины; и дромадеръ, навьюченный мѣхами въ дырочкахъ, проходить взадъ и впередъ, точа вервену для освѣженія пола.
   Укротители приводятъ львовъ. Плясуньи съ волосами въ сѣткахъ ходятъ на рукахъ и пышутъ пламенемъ изъ ноздрей; фокусники негры кривляются, голые мальчики бросаютъ другъ въ друга комья снѣга, которые плющатся, падая на свѣтлую серебряную посуду. Гулъ голосовъ такъ. грозенъ, что напоминаетъ бурю, и надъ пиромъ стоитъ туманъ,-- столько тамъ мяса и испареній. По временамъ искра съ большого факела, подхваченная вѣтромъ, пронизываетъ ночь, какъ падучая звѣзда.
   Царь отираетъ рукой ароматы съ лица. Онъ ѣстъ изъ священныхъ сосудовъ, потомъ бьетъ ихъ; и мысленно онъ исчисляетъ свои флоты, свои войска, свои народы. Черезъ минуту, изъ каприза, онъ сожжетъ свой дворецъ съ гостями. Онъ собирается снова выстроить башню въ Вавилонѣ и свергнуть Бога.
   Антоній издали прочитываетъ на его лбу всѣ эти мысли. Онѣ овладѣваютъ имъ -- и онъ становится Навуходоносоромъ.
   Тотчасъ же наступаетъ пресыщеніе отъ излишествъ и крови; и его охватываетъ желаніе пресмыкаться въ ничтожествѣ. При этомъ, униженіе того, что ужасаетъ людей, есть оскорбленіе ихъ духа, новый способъ одурачить ихъ; а такъ какъ нѣтъ ничего гаже дикаго звѣря, Антоній становится на столѣ на четвереньки и реветъ какъ быкъ.
   Вдругъ онъ чувствуетъ боль въ рукѣ,-- камешекъ случайно оцарапалъ ее -- и передъ нимъ снова его хижина. Ограда скалъ пустынна. Сіяютъ звѣзды. Все тихо.
  
   Еще разъ я обманулся! Откуда эти искушенія? Ихъ пораждаютъ возмущенія плоти. О, я несчастный!
  
   Вбѣгаетъ въ хижину, беретъ связку веревокъ съ металлическими крючьями на концахъ, обнажается до пояса, и поднимаетъ глаза къ небу.
  
   Прими мое раскаяніе, о Боже! не отринь его, если оно слабо. Сдѣлай его острымъ, долгимъ, безпредѣльнымъ! Пора, къ дѣлу!
  
   Наноситъ себѣ мощный ударъ.
  
   Ой! нѣтъ! нѣтъ! не надо жалости!
  
   Принимается снова.
  
   О! каждый ударъ рветъ мнѣ кожу, разсѣкаетъ члены. Какъ эта адски жжетъ!.
   Ахъ! это не такъ страшно! дѣлаютъ же другіе. Мнѣ даже кажется...
  
   Перестаетъ.
  
   Еще, трусъ, еще! Отлично! отлично! руки, спину, грудь, животъ, всюду! Свищите бичи, грызите меня, раздирайте меня! Пусть капли моей крови брызнутъ до звѣздъ, пусть кости мои затрещатъ, обнажатся нервы! Тисковъ сюда, дыбу, топленаго свинцу! Мученики не такъ еще страдали! не правда ли, Аммонарія?
  
   Тѣнь роговъ Дьявола появляется вновь. Быть можетъ, меня привязали бы къ колоннѣ рядомъ съ тобой, лицомъ къ лицу, у тебя передъ глазами! Я отвѣчалъ бы на твои вопли стонами, и наши муки слились бы, наши души соединились.
  
   Съ яростью хлещетъ себя.
  
   Вотъ тебѣ еще! еще!.. Но какой-то трепетъ пробѣгаетъ по мнѣ. Какая боль! Какое наслжденіе! какъ будто поцѣлуи. Мой мозгъ истаеваетъ! умираю!
  
   И онъ видитъ передъ собой трехъ всадниковъ верхомъ на онаграхъ, въ зеленыхъ платьяхъ, съ лиліями въ рукахъ и похожихъ другъ на друга.
   Антоній оборачивается и видитъ еще трехъ всадниковъ, на такихъ же онаграхъ, въ томъ же положеніи.
   Онъ отступаетъ. Тогда онагры всѣ сразу подвигаются на шагъ и начинаютъ тереться объ него мордами, стараясь укуситъ его одежду. Слышны голоса: "Сюда, сюда, здѣсь!" И въ расщелинахъ горы показываются значки, головы верблюдовъ въ уздечкахъ всѣ краснаго шелку, навьюченные поклажей мулы, и женщины въ желтыхъ покрывалахъ сидятъ по-мужски на пѣгихъ лошадяхъ.
   Измученныя животныя ложатся, рабы бросаются въ тюкамъ, развертываютъ узорные ковры, раскладываютъ по землѣ блестящіе предметы.
   Потряхивая пучкомъ страусовыхъ перьевъ на лобной повязкѣ, приближается бѣлый слонъ въ попонѣ изъ золотой сѣтки.
   На его спинѣ, въ подушкахъ голубой шерсти, скрестивъ ноги, полузакрывъ глаза и слегка покачивая головой, сидитъ женщина, такъ ослѣпительно одѣтая, что сіяетъ лучами вокругъ. Всѣ падаютъ ницъ, слонъ подгибаетъ колѣна и
  

ЦАРИЦА САВСКАЯ

   соскальзывая по его плечу, сходитъ на ковры и направляется къ святому Антонію.
   Платье изъ золотой парчи, все въ правильныхъ сборкахъ жемчуга, агатовъ и сапфировъ, стягиваетъ ея станъ узкимъ корсажемъ, который отдѣланъ разноцвѣтными нашивками, изображающими двѣнадцать знаковъ Зодіака. Она въ очень высокихъ башмакахъ -- изъ нихъ одинъ черный и усѣянъ серебряными звѣздами съ полумѣсяцемъ,-- а другой, бѣлый, покрытъ крапинками золота съ солнцемъ въ срединѣ.
   Широкіе рукава, убранные изумрудами и птичьими перьями, обнажаютъ маленькую округлую руку съ эбеновымъ браслетомъ у кисти, а пальцы унизаны перстнями и оканчиваются такими острыми ногтями, что похожи на иглы.
   Плоская золотая цѣпь, проходя подъ подбородкомъ, восходитъ вдоль щекъ, обвиваетъ спиралью прическу, напудренную голубой пудрой; затѣмъ, спускаясь, касается плечъ и прикрѣпляется къ брильянтовому скорпіону, который удлиняетъ язычекъ между ея грудей. Двѣ огромныхъ блѣдныхъ жемчужины оттягиваютъ ей уши. Вѣки ея по краямъ подкрашены чернымъ. На лѣвой щекѣ отъ природы темное пятнышко; и она дышетъ съ усиліемъ, какъ будто ее стѣсняетъ платье.
   На ходу она помахиваетъ зеленымъ зонтикомъ съ ручкой изъ слоновой кости, на которомъ висятъ алые колокольчики;-- и двѣнадцать курчавыхъ негритятъ несутъ ея длинный шлейфъ, а обезьяна поддерживаетъ его конецъ и. по временамъ приподымаетъ.
  
   О, прекрасный отшельникъ! прекрасный отшельникъ! сердце мое замираетъ!
   Топая ногой отъ нетерпѣнія, я набила себѣ мозоли на пяткѣ и сломала одинъ ноготь! Я высылала пастуховъ, которые стояли на горахъ, приложивъ ладонь къ глазамъ, и охотниковъ, что выкрикивали твое имя по лѣсамъ, и соглядатаевъ, обошедшихъ всѣ дороги, спрашивая каждаго: "гдѣ онъ?"
   По ночамъ я плакала, отвернувшись лицомъ къ стѣнѣ. Мои слезы подъ конецъ промыли два отверстія въ мозаикѣ, какъ всплески моря на скалахъ, ибо я люблю тебя! О, очень люблю!
  
   Прикасается къ его бородѣ.
  
   Улыбнись же, прекрасный отшельникъ! Улыбнись! Я очень весела, увидишь! Я играю на лирѣ, я пляшу какъ пчела, и я знаю милліонъ исторій одна другой забавнѣе.
   Ты не повѣришь, что на длинный путь мы совершили. Взгляни на онагровъ у зеленыхъ скороходовъ, они мертвы отъ усталости!
  
   Онагры растянулись на землѣ, не двигаясь.
  
   Три великихъ луны они бѣжали съ одинаковой скоростью, держа, въ зубахъ камешекъ, чтобы разсѣкать воздухъ, все время вытянувъ хвостъ, не разгибая колѣнъ, все время вскачь. Такихъ нѣтъ больше! Они достались мнѣ отъ дѣдушки по матери, царя Сагариля, сына Якшаба, сына Нараба, сына Кастана. Ахъ, если бъ они были живы, мы запрягли бы ихъ въ носилки и быстро возвратились бы домой! Но... что съ тобой?.. о чемъ ты думаешь?
  
   Всматривается въ него.
  
   О, когда ты будешь моимъ мужемъ, я тебя разодѣну, я надушу тебя, остригу.
  
   Антоній неподвиженъ, въ остолбенѣніи, блѣденъ какъ мертвецъ.
  
   Ты какъ будто грустенъ; тебѣ жаль своей хижины? Но я все бросила для тебя, и даже царя Соломона, а онъ вѣдь очень мудръ, у него двадцать тысячъ боевыхъ колесницъ и чудная борода!
   Я привезла тебѣ свадебные подарки. Выбирай.
  
   Прохаживается между рядами рабовъ и товаровъ.
  
   Вотъ геннсаретскій бальзамъ, ладанъ съ мыса Гардефанъ, смолы, киннамона и сильфій, очень вкусный въ соусахъ. Тамъ внутри есть вышивки Ассура, слоновая кость съ Ганга, пурпуръ Элизы, а въ этомъ ящикѣ со снѣгомъ бурдюктъ халибона -- это вино хранятъ царямъ Ассиріи,-- и его пьютъ цѣльнымъ изъ рога единорога. Вотъ ожерелья, застежки, сѣточки, зонты, золотая пудра Ваасы, касситеросъ изъ Тартесса, голубое дерево изъ Пандіо, бѣлые мѣха изъ Исседоніи, карбункулы съ острова Палезимонда, и зубочистки изъ волосъ тахаса,-- вымершаго звѣря, котораго выкапываютъ изъ земли. Эти подушки изъ Эмата, а эта бахрома съ плаща -- изъ Пальмиры. На этомъ вавилонскомъ коврѣ есть... но подойди же! Подойди же!
  
   Тянетъ святого Антонія за рукавъ. Онъ противится. Она продолжаетъ:
  
   Эта тонкая ткань, что потрескиваетъ и даетъ искорки, когда трогаешь, знаменитый желтый холстъ отъ купцовъ Бактріи. Имъ нужно сорокъ три переводчика для путешествія. Я закажу тебѣ изъ него платья, которыя ты надѣнешь дома.
   Отстегните крючки отъ футляра изъ сикоморы и дайте мнѣ шкатулку слоновой кости, что виситъ на загривкѣ у моего слона!
  
   Изъ ящика вытаскиваютъ что-то круглое, завернутое въ покрывало и подаютъ маленькій ларчикъ, покрытый чеканкой.
  
   Хочешь ты щитъ Джіанъ-бенъ-Джіана, воздвигнувшаго Пирамиды? Вотъ онъ! Онъ составленъ изъ семи кожъ дракона, лежащихъ другъ на другѣ, скрѣпленныхъ алмазными винтами, и нѣкогда ихъ пропитали желчью отцеубійцы. На немъ съ одной стороны изображены всѣ войны, что велись съ изобрѣтенія оружія, а съ другого, всѣ войны, что произойдутъ до конца міра. Молнія отскакиваетъ отъ него, какъ пробковый шарикъ. Я надѣну его тебѣ на руку, и ты пойдешь съ нимъ на охоту.
   А если бъ ты зналъ, что у меня въ маленькомъ ящикѣ! Поверни его, попробуй открыть! Это никому не удастся; обними меня; я тебя научу.
  
   Беретъ святого Антонія за обѣ щеки; онъ отталкиваетъ ее.
  
   Въ ту ночь самъ царь Соломонъ терялъ голову. Наконецъ, мы заключили договоръ. Онъ всталъ, и выходя на цыпочкахъ...
  
   Дѣлаетъ пируэтъ.
  
   Ахъ! Ахъ, прекрасный отшельникъ! Тебѣ не узнать этого! тебѣ не узнать этого!
  
   Потряхиваетъ зонтикомъ, всѣ колокольчики котораго звенятъ.
  
   И у меня много всякихъ другихъ вещей, взгляни! У меня есть сокровища въ галлереяхъ, гдѣ теряешься, какъ въ лѣсу. Мои зимніе дворцы изъ чернаго мрамора, а лѣтніе сплетены изъ тростниковъ. Посреди озеръ величиною съ море у меня есть острова, круглые какъ серебряная монета, Усѣянные жемчугомъ, и ихъ прибрежія звучатъ при всплескахъ теплыхъ волнъ, набѣгающихъ на песокъ. Рабы съ моихъ кухонь берутъ пернатыхъ изъ моихъ птичниковъ и ловятъ рыбу въ моихъ садкахъ. Рѣзчики непрерывно вырѣзаютъ мои изображенія на твердыхъ камняхъ, задыхающіеся литейщики льютъ мои статуи, изготовители ароматовъ смѣшиваютъ сокъ растеній съ уксусами и приготовляютъ тѣста. Мои портнихи кроятъ мнѣ матерія, ювелиры дѣлаютъ драгоцѣнности, искусныя женщины изобрѣтаютъ для меня прически, и прилежные мастера заливаютъ мои украшенія кипящей смолой, охлаждая ее опахалами. Моихъ служанокъ хватило бы на цѣлый гаремъ, евнуховъ на цѣлое войско. У меня есть войска, у меня есть народы! У меня въ пріемной гвардія карликовъ съ трубами слоновой кости на спинахъ.
  
   Антоній вздыхаетъ.
  
   У меня есть упряжки газелей, четверни слоновъ, сотни паръ верблюдовъ, и кобылы съ такой длинной гривой, что путаются въ ней, когда скачутъ, и стада съ такими огромными рогами, что нужно вырубать лѣса, гдѣ они должны пастись. У меня въ садахъ бродятъ жирафы и достаютъ мордами до края моей террасы, когда я отдыхаю послѣ обѣда.
   Усѣвшись въ раковину, которую везутъ дельфины, я прогуливаюсь по гротамъ, слушая какъ падаютъ капли со сталактитовъ. Я плыву въ край алмазовъ, гдѣ мои друзья маги предлагаютъ мнѣ на выборъ лучшіе; затѣмъ я выхожу на землю и возвращаюсь домой.
  
   Она пронзительно свиститъ,-- и большая птица, спускаясь съ неба, садится на верхушку ея прически, съ которой осыпается голубая пудра.
   Ея опереніе, оранжеваго цвѣта, состоитъ какъ бы изъ металлическихъ чешуекъ. Маленькая головка съ серебрянымъ хохолкомъ выглядитъ человѣческимъ лицомъ. У ней четыре крыла, ястребиныя лапы и огромный павлиній хвостъ, который она распускаетъ за собой кольцомъ,
   Она хватаетъ клювомъ зонтикъ Царицы, покачивается слегка, стремясь къ равновѣсію, потомъ топорщитъ перья и остается неподвижной.
  
   Благодарю, прекрасный Симоргъ-анка! ты указалъ мнѣ, гдѣ скрывался возлюбленный! Благодарю, благодарю, посланникъ моего сердца!
   Онъ крылатъ, какъ желаніе. Онъ облетаетъ міръ въ теченіе дня. Вечеромъ онъ возвращается; садится у ногъ моего ложа, разсказываетъ мнѣ, что видѣлъ, о моряхъ съ рыбами и кораблями, проплывавшими внизу, о великихъ безлюдныхъ пустыняхъ, что созерцалъ съ высоты неба, о посѣвахъ, что склонялись по полямъ, и о растеніяхъ на развалинахъ покинутыхъ городовъ.
  
   Въ томленіи ломаетъ руки.
  
   О, если бъ ты захотѣлъ, если бъ ты захотѣлъ!.. У меня есть павильонъ на мысѣ по срединѣ перешейка, между двухъ океановъ. Онъ выложенъ стеклянными пластинками, устланъ черепаховыми чешуйками, и открытъ четыремъ вѣтрамъ неба. Съ верху мнѣ видно, какъ возвращаются мои флоты и взбираются на холмъ народы съ тяжестями на плечахъ. Мы спали бы на пуху нѣжнѣе облаковъ, пили бы прохладные напитки, наполняя ими плоды, и мы смотрѣли бы на солнце сквозь изумруды! Идемъ!
  
   Антоній отступаетъ. Она приближается и говоритъ съ раздраженіемъ:
  
   Какъ? ни богатая, ни завлекающая, ни влюбленная? Тебѣ мало всего этого? ты хочешь сладострастную, жирную, съ хриплымъ голосомъ, огненными волосами и пышнымъ тѣломъ? Предпочитаешь ты холодную, какъ кожа змѣй, или большіе черные глаза, мрачнѣе таинственныхъ пещеръ? смотри, вотъ мои!
  
   Антоній, противъ воли, смотритъ.
  
   Всѣ тѣ, кто попадался на твоей дорогѣ, начиная съ дѣвушки на перекресткѣ, что поетъ подъ фонаремъ, до патриціанки, роняющей лепестки розъ съ высоты носилокъ, все, что ты видѣлъ, всѣ образы твоихъ желаній -- требуй ихъ! Я не женщина, я міръ. Мои одежды только чтобы падать, и ты найдешь во мнѣ лѣстницу тайнъ!
  
   Антоній скрежещетъ зубами.
  
   Положивъ свой палецъ на мое плечо, ты ощутишь какъ бы потоки пламени во всемъ существѣ. Обладаніе малѣйшей частью моего тѣла дастъ тебѣ больше живой радости, чѣмъ покореніе имперіи. Приблизь же губы! У моихъ поцѣлуевъ вкусъ плода, который растаетъ въ твоемъ сердцѣ! О! какъ ты забудешься сейчасъ среди моихъ волосъ, вдыхая мою грудь, плѣняясь моимъ станомъ и въ пламени моихъ зрачковъ, въ моихъ объятіяхъ, въ вихрѣ...
  
   Антоній дѣлаетъ крестное знаменіе.
  
   Ты презираешь меня! прощай!
  
   Удаляется, плача, затѣмъ возвращается:
  
   Никакихъ колебаній? а я такъ прекрасна!
  
   Смѣется, и обезьяна, поддерживающая конецъ ея шлейфа, приподымаетъ его.
  
   Ты раскаешься, прекрасный отшельникъ, будешь вздыхать! ты соскучишься! а мнѣ смѣшно! тра-та-та-та! ха-ха-ха-ха!
  
   Уходитъ, закрывъ лицо руками, подпрыгивая на одной ногѣ.
   Мимо святого Антонія тянутся рабы, лошади, дромадеры, слонъ, служанки, вновь навьюченные мулы, негритята, обезьяна, зеленые скороходы съ лиліями въ рукахъ;-- и Царица Савская удаляется, захлебываясь въ судорожныхъ стонахъ; это похоже на рыданіе или на хохотъ.
  

III.

   Послѣ ея ухода Антоній замѣчаетъ ребенка на пороги своей хижины. Это кто-нибудь изъ слугъ царицы, думаетъ онъ.
   Ребенокъ этотъ ростомъ не больше карлика, но коренастъ какъ Кабиръ, кривобокъ, жалкаго вида. Его неимовѣрно большая голова покрыта сѣдыми волосами; и онъ дрожитъ подъ плохой туникой, держа въ рукѣ свертокъ папируса.
   Свѣтъ луны, на которую набѣжало облако, падаетъ на него.
  

АНТОНІЙ

   наблюдаетъ на нимъ издали съ жуткимъ чувствомъ.
  
   Кто ты?
  

РЕБЕНОКЪ

   отвѣчаетъ:
  
   Твой прежній ученикъ Иларіонъ!
  

АНТОНІЙ.

   Ложь! Иларіонъ уже много лѣтъ живетъ въ Палестинѣ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Я вернулся оттуда! да, конечно, это я!
  

АНТОНІЙ

   приближается и разсматриваетъ его.
  
   Но его лицо сіяло, какъ заря, было открыто, радостно. А ты мраченъ и старъ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Долгій трудъ истомилъ меня!
  

АНТОНІЙ.

   И голосъ не тотъ. Въ немъ есть что-то леденящее!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Это потому, что я питался горьким!
  

АНТОНІЙ.

   А сѣдые волосы?
  

ИЛАРІОНЪ.

   Я столько страдалъ!
  

АНТОНІЙ.

   въ сторону:
  
   Возможно ли?
  

ИЛАРІОНЪ.

   Я не былъ такъ далеко, какъ ты предполагаешь. Отшельникъ Павелъ посѣтилъ тебя въ этомъ году, въ мѣсяцѣ шебарѣ. Ровно двадцать дней назадъ Номады принесли тебѣ хлѣба. Позавчера ты просилъ матроса достать тебѣ три шила.
  

АНТОНІЙ.

   Ему извѣстно все!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Знай притомъ, что я и не покидалъ тебя никогда. Но ты подолгу совсѣмъ не замѣчаешь меня.
  

АНТОНІЙ.

   Какъ такъ? Правда, въ головѣ моей такой туманъ! Въ особенности сегодня ночью...
  

ИЛАРІОНЪ.

   Предстали всѣ Смертные Грѣхи. Но ихъ жалкія козни рушатся предъ такимъ Святымъ какъ ты.
  

АНТОНІЙ.

   О, нѣтъ! нѣтъ! Ежеминутно я поддаюсь слабости! Почему я не изъ тѣхъ, чьи души всегда безтрепетны и духъ твердъ,-- какъ великій Аѳанасій, напримѣръ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Его незаконно рукоположили семь епископовъ!
  

АНТОНІЙ.

   Что же изъ этого? если его доблесть...
  

ИЛАРІОНЪ.

   Ну, полно! гордецъ, жестокій, вѣчно въ проискахъ, и, наконецъ, изгнанъ за корыстолюбіе.
  

АНТОНІЙ.

   Клевета!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Ты не будешь отрицать, что онъ хотѣлъ соблазнить Евстафія, хранителя приношеній?
  

АНТОНІЙ.

   Дѣйствительно, говорятъ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Онъ изъ мести сжегъ домъ Арсенія!
  

АНТОНІЙ.

   Увы!
  

ИЛАРІОНЪ.

   На Никейскомъ Соборѣ онъ сказалъ, говоря объ Іисусѣ: "человѣкъ Господа".
  

АНТОНІЙ.

   О, это богохульство!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Впрочемъ, онъ такъ ограниченъ, что сознается въ непониманіи природы Слова.
  

АНТОНІЙ

   улыбаясь отъ удовольствія:
  
   Въ самомъ дѣлѣ, его умъ не очень... возвышенъ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Если бы его мѣсто занялъ ты, это было бы большимъ счастьемъ и для твоихъ братьевъ и для тебя. Жизнь вдали отъ всѣхъ нехороша.
  

АНТОНІЙ.

   Напротивъ! Человѣкъ, будучи духомъ, долженъ бѣжать земного тлѣна. Всякое дѣйствіе принижаетъ его. Я желалъ бы совсѣмъ не касаться земли,-- даже подошвами ногъ!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Ты лицемѣръ и удаляешься въ пустыню, чтобы полнѣе предаться чрезмѣрности своихъ желаній! Ты отказываешься отъ мяса, бань, вина, рабовъ и почестей; но вѣдь взамѣнъ воображеніе доставляетъ тебѣ пиры, ароматы, голыхъ женщинъ и рукоплесканія толпы! Цѣломудріе твое только болѣе тонкій развратъ, а презрѣніе къ міру безсильная злоба на него! Это-то и дѣлаетъ всѣхъ васъ такими унылыми -- быть можетъ еще и сомнѣнія. Обладаніе истиной даетъ радость. Развѣ Христосъ былъ печаленъ? Онъ шествовалъ среди друзей, отдыхалъ въ тѣни маслины, шелъ къ мытарю, умножалъ чаши, прощая грѣшницѣ, исцѣляя всѣ скорби. Ты же сострадаешь только собственному убожеству. Какъ будто угрызеніе совѣсти и дикое безуміе руководитъ тобой,-- ты способенъ отвергнуть даже ласку пса, улыбку ребенка.
  

АНТОНІЙ

   разражается рыданьями:
  
   Довольно! довольно! ты слишкомъ взволновалъ мое сердце!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Стряхни насѣкомыхъ со своихъ лохмотьевъ! Выйди изъ этой грязи! Твой Богъ не Молохъ, который требуетъ въ жертву тѣла!
  

АНТОНІЙ.

   Однако, страданіе благословенно. Херувимы склоняются, чтобы пріобщиться крови исповѣдниковъ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Тогда восхищайся Монтанистами! они превосходятъ всѣхъ другихъ.
  

АНТОНІЙ.

   Но вѣдь мучениковъ создаетъ истинность ученія!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Какъ могутъ они доказать его правду, одинаково свидѣтельствуя и въ пользу заблужденія?
  

АНТОНІЙ.

   Замолчи, ехидна!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Это, можетъ быть, не такъ трудно. Увѣщанія друзей, радость, что оскорбляешь народъ, данная клятва, нѣкоторое опьяненіе, тысячи обстоятельствъ помогаютъ имъ.
  
   Антоній удаляется отъ Иларіона. Тотъ слѣдуетъ на нимъ.
  
   Притомъ, этотъ способъ умирать влечетъ большія неудобства. Діонисій, Кипріанъ и Григорій уклонились отъ него. Петръ Александрійскій осудилъ его, и Эльвирскій соборъ...
  

АНТОНІЙ

   затыкаетъ уши.
  
   Не слушаю больше!
  

ИЛАРІОНЪ

   возвышая голосъ:
  
   И вотъ ты впадаешь въ свой обычный грѣхъ -- лѣность. Невѣжество есть пѣна гордости. Говорятъ: "Я убѣжденъ, къ чему спорить?" и призираютъ учителей, философовъ, преданіе, даже текстъ Закона, котораго не знаютъ. Ты думаешь, что мудрость у тебя въ рукахъ?
  

АНТОНІЙ.

   Я всегда ее слышу! Ея гремящія слова наполняютъ мнѣ голову.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Усилія понять Бога скорѣе тронутъ его, чѣмъ твои истязанія. Въ насъ цѣнна только жажда Истины. Одна Религія не объясняетъ всего; и разрѣшеніе вопросовъ, которыхъ ты не признаешь, можетъ сдѣлать ее неприступнѣе и выше. Итакъ, для ея спасенья, надо общаться съ ея чадами -- иначе Церковь, союзъ вѣрныхъ, стала бы пустымъ звукомъ,-- и выслушивать всѣ доводы, не гнушаясь ничѣмъ и никѣмъ. Волшебникъ Валаамъ, поэтъ Эсхилъ и Сивилла Кумская пророчествовали о Спасителѣ. Діонисій Александрійскій получилъ съ Небесъ повелѣніе читать всѣ книги. Святой Климентъ повелѣваетъ поощрять письменность грековъ. Гермасъ былъ обращенъ призракомъ женщины, которую нѣкогда любилъ.
  

АНТОНІЙ.

   Какая властная рѣчь! Мнѣ кажется, что ты становишься выше...
  
   Дѣйствительно, тѣло Иларіона все увеличивается; и Антоній, чтобы не видѣть его больше, закрываетъ глаза.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Успокойся, добрый отшельникъ!
   Сядемъ вотъ здѣсь, на этомъ большомъ камнѣ,-- какъ прежде, когда при первомъ проблескѣ дня я привѣтствовалъ тебя и называлъ "ясной звѣздой утра"; а ты сейчасъ же начиналъ своя поученія. Они не окончены. Луна достаточно свѣтла. Я слушаю.
  
   Вынимаетъ изъ-за пояса очиненную тростинку; и скрестивъ на землѣ ноги, со свиткомъ папируса въ рукѣ, подымаетъ взоръ на святого Антонія, который сидитъ рядомъ, по-прежнему склонивъ голову.
   Послѣ минутнаго молчанія Иларіонъ продолжаетъ:
  
   Слово Божіе, не правда ли, подтверждено намъ чудесами? Однако, ихъ производили маги Фараона; могутъ производить и другіе обманщики; при этомъ можно впасть въ заблужденіе. Итакъ, что же такое чудо? Событіе, которое кажется намъ какъ бы внѣ природы. Но внаемъ ли мы все ея могущество? и изъ того, что нѣчто обыденное не удивляетъ насъ, слѣдуетъ ли, что мы его понимаемъ?
  

АНТОНІЙ.

   Это неважно! нужно вѣрить Писанію!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Святой Павелъ, Оригенъ и многіе другіе понимали его не дословно; но если объяснять аллегоріями, оно дѣлается достояніемъ немногихъ и очевидность истины теряется. Какъ быть?
  

АНТОНІЙ.

   Положиться на Церковь!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Значитъ, Писаніе безполезно?
  

АНТОНІЙ.

   Ничуть! хотя въ Ветхомъ Завѣтѣ, правда, есть... неясности... Зато Новый сіяетъ чистымъ свѣтомъ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Однако, у Матѳея ангелъ благовѣстія является Іосифу, а у Лукя -- Маріи. Помазаніе Іисуса женщиною происходитъ по первому евангелисту въ началѣ его общественнаго служенія, а по тремъ остальнымъ незадолго до смерти. Напитокъ, предлагаемый на Голгоѳѣ, у Матѳея уксусъ съ желчью, у Марка вино и мирра. По Лукѣ и Матѳею, апостолы не должны брать ни серебра, ни сумы, даже обуви и посоха; у Марка, напротивъ, Іисусъ не позволяетъ имъ имѣть ничего кромѣ обуви и посоха. Я теряюсь!
  

АНТОНІЙ

   съ изумленіемъ:
  
   Въ самомъ дѣлѣ... въ самомъ дѣлѣ...
  

ИЛАРІОНЪ.

   Касаясь кровоточивой, Іисусъ обернулся, говоря: "Кто прикоснулся во мнѣ?" Значитъ, Онъ не зналъ, кто до него дотронулся? Это противорѣчитъ всевѣдѣнію Іисуса. Если гробницу охраняли стражи, женщинамъ не нужно было заботиться о помощи, чтобъ поднять камень этой гробницы. Значитъ, отсутствовали стражи, или святыя жены не были тамъ. Въ Эммаусѣ онъ вкушаетъ со своими учениками и даетъ имъ осязать свои раны. Это человѣческое тѣло, матеріальный предметъ, вѣсомый, и однако онъ проходитъ сквозь стѣны. Развѣ это возможно?
  

АНТОНІЙ.

   Нужно было бы много времени, чтобы тебѣ отвѣтить!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Зачѣмъ сходитъ на него Святой Духъ, разъ онъ Сынъ? Для чего ему крещеніе, если онъ Слово? Какъ могъ Дьяволъ искушать его, Бога?
   Развѣ эти мысли никогда тебя не посѣщали?
  

АНТОНІЙ.

   О, да!.. часто! Заглушенныя или бѣснуясь, онѣ живутъ въ моемъ сознаніи. Я сокрушаю ихъ, онѣ приходятъ вновь, душатъ меня; и по временамъ мнѣ кажется, что я проклятъ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Тогда тебѣ не для чего служить Богу?
  

АНТОНІЙ.

   Я всегда жажду обожать Его!
   пьют вино; вокруг стола верные творят вечерю, мученики распеленываются, показывая свои раны; старики, опершись на посохи, рассказывают о своих странствованиях.
   Есть тут пришельцы из земли германцев, из Фракии и из Галлии, из Скифии и из Индии, с бородами в снегу, с перьями в волосах, с колючками в бахроме одежд, с темными от пыли сандалиями, с кожей, обожженной солнцем. Мелькают всевозможные одеяния -- пурпуровые мантии и холщовые платья, расшитые далматики, шерстяные кафтаны, матросские шапки, епископские митры. Глаза у всех необычайно сверкают. У них вид палачей или евнухов.
   Иларион входит в толпу. Все его приветствуют. Прижавшись к его плечу, Антоний их наблюдает. Он замечает много женщин. Некоторые одеты по-мужски, с наголо остриженными головами; ему страшно.

Иларион

   Это христианки, обратившие своих мужей. Впрочем, женщины всегда за Иисуса, даже язычницы, -- свидетельство тому -- Прокула, жена Пилата, и Поппея, наложница Нерона. Не трепещи! вперед!
   Появляются все новые и новые лица.
   Они множатся, раздвигаются, легкие, как тени, испуская громкие крики, в которых слышатся и рычания ярости, и возгласы любви, и славословия, и проклятия.

Антоний,

   понизив голос:
   Чего они хотят?

Иларион

   Господь сказал: "Еще многое имею сказать вам". Они знают это многое.
   И он толкает его к золотому трону о пяти ступенях, где, окруженный девяносто пятью худыми и очень бледными учениками, умащенными маслом, восседает пророк Манес, прекрасный как архангел, недвижимый как статуя, в индийском одеянии, с карбункулами в заплетенных волосах; в левой его руке -- книга с цветными рисунками, а под правой -- глобус. Рисунки изображают создания, дремавшие в хаосе. Антоний наклоняется, чтобы разглядеть их. Затем:

Манес

   поворачивает глобус и, соразмеряя слова с лирой, издающей кристальные звуки, говорит:
   Земля небесная у высшего предела, земля смертная у низшего предела. Ее поддерживают два ангела -- Сплендитененс и Омофор с шестью ликами.
   На вершине высшего неба пребывает бесстрастное божество; внизу, лицом к лицу, -- Сын божий и Князь тьмы.
   Когда тьма продвинулась до его царства, бог извлек из своей сущности силу, которая произвела первого человека; и он окружил ее пятью стихиями. Но демоны тьмы похитили у него одну часть, и эта часть есть душа.
   Есть лишь одна единая душа, разлитая повсеместно, как вода реки, разветвленной на многие рукава. Она вздыхает в ветре, скрежещет в мраморе под пилой, воет голосом моря, и она плачет млечными слезами, когда обрывают листья смоковницы.
   Души, отлетевшие из этого мира, переселяются на звезды, которые суть существа одушевленные.

Антоний

   смеется.
   О, что за сумасбродство!

Человек

   безбородый, сурового вида.
   Почему?
   Антоний хочет отвечать, но Иларион шепчет ему, что это -- великий Ориген; и

Манес

   продолжает:
   Сначала они останавливаются на луне, где очищаются. Затем восходят на солнце.

Антоний

   медленно:
   Не знаю... что мешает нам... так думать.

Манес

   Цель всякой твари есть освобождение небесного луча, заключенного в материи. Ему легче ускользать в запахах, пряностях, аромате старого вина -- этих невесомых вещах, подобных мыслям. Но круговорот жизни его удерживает. Убийца возродится в теле келефа, убивший животное станет этим животным; посадив виноградную лозу, ты будешь связан ее ветвями. Питание поглощает его. Итак, воздерживайтесь! поститесь!

Иларион

   Они умеренны, как ты видишь!

Манес

   Его много в мясе, меньше в овощах. И чистым, по высоким их заслугам, доступно отделять от растений эту светоносную часть, и она возносится в дом свой. Животные чрез размножение заточают ее в теле. Итак, бегите женщин!

Иларион

   Восхищайся их воздержанием!

Манес

   Или лучше поступайте так, чтобы они были бесплодны. -- Для души лучше пасть на землю, нежели томиться в телесных узах.

Антоний

   А! мерзость!

Иларион

   Но что нужды в иерархии гнусности? Церковь сделала ведь из брака таинство!

Сатурнин

   в сирийской одежде.
   Он насаждает пагубный строй! Отец, чтобы покорить мятежность ангелов, повелел им создать сей мир. Христос пришел, дабы бог иудеев, который был одним из этих ангелов...

Антоний

   Как ангел? он? создатель!

Кердон

   Разве он не желал убить Моисея, обмануть своих пророков? разве не соблазнил он народы, не распространил ложь и идолопоклонство?

Маркион

   Несомненно, Создатель не есть истинный бог!

Святой Климент Александрийский

   Материя вечна!

Бардесан

   в одежде вавилонского волхва.
   Она образована семью планетными духами.

Герниане

   Ангелы создали души!

Прискиллиане

   Создал мир дьявол!

Антоний

   откидывается назад.
   Ужас!

Иларион,

   поддерживая его:
   Ты слишком быстро отчаиваешься! ты плохо понимаешь их учение! Смотри: вот тот, кто воспринял свое учение от Феодата, друга святого Павла. Выслушай его!
   И по знаку Илариона выступает

Валентин

   в тунике из серебряной ткани; у него хриплый голос и заостренный череп.
   Мир -- создание исступленного бога.

Антоний

   опускает голову.
   Создание исступленного бога!..
   После долгого молчания:
   Как так?

Валентин

   Совершеннейшее из существ, из Эонов, Бездна почила с Мыслью в лоне Глубины. От их союза возник Ум, подругой коего стала Истина.
   Ум и Истина породили Слово и Жизнь, а те, в свою очередь, породили Человека и Церковь, -- и это составляет восемь Эонов!
   Считает по пальцам.
   Слово и Истина произвели десять других Эонов, то есть пять пар. Человек и Церковь произвели двенадцать других, среди них -- Параклета и Веру, Надежду и Милосердие, Совершенство и Мудрость-Софию.
   Совокупность сих тридцати Эонов образует Плерому, или Всебытие божие. И как отзвуки удаляющегося голоса, как струи испаряющегося запаха, как огни заходящего солнца, так постепенно ослабевают Могущества, истекшие из Начала.
   Но София, жаждующая познать Отца, вынеслась вон из Плеромы, -- и Слово создало тогда другую пару -- Христа и Святого духа, который объединил все Эоны; и все вместе произвели Иисуса, цвет Плеромы.
   Между тем усилие Софии вырваться из Плеромы оставило в пустоте образ ее, злую субстанцию -- Ахарамот. Спаситель возымел к ней сострадание, освободил ее от страстей; и из улыбки освобожденной Ахарамот родился свет, слезы ее создали воды, ее печаль породила черную материю.
   От Ахарамот изошел Демиург, творец миров, небес и Дьявола. Он пребывает гораздо ниже Плеромы, даже не замечая ее, настолько, что он полагает себя истинным богом и твердит устами своих пророков: "Нет иного бога, кроме меня!" Потом он сотворил человека и бросил ему в душу нематериальное семя, которое было Церковью, отблеском другой Церкви, помещенной в Плероме.
   Ахарамот, однажды, достигнув высшей области, соединится со Спасителем; огонь, сокрытый в мире, уничтожит всю материю, поглотит сам себя, и люди, став чистыми духами, вступят в брак с ангелами!

Ориген

   Тогда Демон будет побежден, и наступит царство божие!
   Антоний сдерживает крик; и тотчас

Василид

   берет его за локоть.
   Верховное существо с бесконечными истечениями именуется -- Абраксас, а Спаситель со всеми своими благими свойствами -- Каулакау, иначе -- линия над линией, прямизна над прямизной.
   Силу Каулакау приобретают с помощью слов, начертанных на этом халцедоне для памяти.
   И он показывает у себя на шее маленький камень, на котором вырезаны причудливые линии.
   Тогда ты будешь перенесен в Незримое, и, став выше закона. ты презришь все, даже добродетель!
   Мы же, Чистые, мы должны бежать страдания по примеру Каулакау.

Антоний

   Как? а крест?

Элкесаиты

   в гиацинтовых одеждах отвечают ему:
   Печаль, ничтожество, осуждение и угнетение моих отцов, изгладились благодаря пришествию посланного.
   Можно отрицать Христа низшего, человека Иисуса, не надлежит поклоняться другому Христу, явившемуся на свет под крылом Голубицы.
   Почитайте брак! Святой дух -- женщина!
   Иларион исчез; и вот перед Антонием, теснимым толпой,

Карпократиане,

   лежащие с женщинами на шарлаховых подушках:
   Прежде чем войти в Единое, ты пройдешь через ряд условий и действий. Чтобы избавиться от мрака, выполняй отныне его дела! Супруг скажет супруге: "Окажи милость твоему брату", и она поцелует тебя.

Николаиты,

   собравшиеся вокруг дымящегося кушанья:
   Вот идоложертвенное мясо, -- вкуси его! Отступничество дозволено тому, чье сердце чисто. Насыщай свою плоть тем, чего она требует. Старайся изничтожить ее распутством. Пруникос, мать Неба, валялась в позоре.

Маркосиане

   в золотых кольцах, умащенные бальзамом.
   Войди к нам, дабы соединиться с Духом! Войди к нам, дабы испить бессмертия!
   Один из них показывает ему за висящим ковром тело человека с головой осла, что изображает Саваофа, отца Дьявола. В знак ненависти он плюет на него.
   Другой открывает очень низкую постель, усыпанную цветами, говоря, что
   Духовный брак сейчас свершится.
   Третий держит стеклянную чашу, совершает возглашение; в чаше появляется кровь.
   А вот она! вот она! кровь Христова!
   Антоний отстраняется. Но он обрызган водой, выплеснувшейся из купели.

Гельвидиане

   бросаются в нее, головой вниз, бормоча:
   Человек, возрожденный крещением, безгрешен!
   Затем он проходит мимо большого огня, у которого греются Адамиты, совершенно обнаженные в подражание райской чистоте, и наталкивается на

Мессалиан

   Они валяются на полу, в полудремоте, оцепеневшие.
   О, раздави нас, если хочешь, мы не двинемся с места! Труд -- грех, всякая работа -- скверна!
   Позади них презренные

Патерниане,

   мужчины, женщины и дети, сплошной кучей в грязи, подымают свои отвратительные лица, выпачканные вином:
   Нижние части тела, сотворенные Дьяволом, ему принадлежат. Давайте же пить, есть, блудодействовать!

Аэтий

   Преступления -- потребности, до которых не опускается око божие!
   Но вдруг

Человек,

   одетый в карфагенский плащ, выскакивает из их толпы со связкой ремней в руке и, стегая, как попало, направо и налево, неистово кричит:
   А! обманщики, разбойники, симонийцы, еретики и демоны! червоточина школ, подонки ада! Вот Маркион, синопский матрос, отлученный за кровосмешение; Карпократа изгнали как мага; Эций обокрал свою наложницу, Николай продавал жену, а Манес, называющий себя Буддою, а по имени Кубрик, был ободран заживо острием тростника, и его дубленая кожа болтается на вратах Ктесифона!

Антоний

   узнал Тертуллиана и бросается к нему.
   Учитель! ко мне! ко мне!

Тертуллиан,

   продолжая:
   Разбивайте иконы! скрывайте девиц под покрывалами! Молитесь, поститесь, плачьте, умерщвляйте плоть! Прочь философию! прочь книги! после Иисуса знание бесполезно!
   Все разбежались, и Антоний видит на месте Тертуллиана женщину, сидящую на каменной скамье.
   Она рыдает, прислонив голову к колонне: волосы ее распущены, тело, в длинной бурой симарре, поникло.
   Затем они оказываются рядом, вдали от толпы. Наступило молчание, необычайное спокойствие, как в лесу, когда ветер стихает и листья вдруг сразу перестают шевелиться.
   Женщина очень красива, хотя поблекла и бледна, как покойница. Они глядят друг на друга, и глаза их шлют взаимно как бы волны мыслей, тысячу старинных, смутных и глубоких воспоминаний. Наконец

Прискилла

   начинает говорить:
   Я находилась в последней комнате бань и задремала под уличный шум.
   Вдруг я услышала громкие голоса. Кричали: "Это маг! это Дьявол!" и толпа остановилась перед нашим домом, против Эскулапова храма. Я приподнялась на руках до высоты отдушины.
   В перистиле храма стоял человек с железным ошейником на шее. Он брал уголья с жаровни и проводил ими широкие полосы на груди, взывая "Иисус! Иисус!" Народ говорил: "Это не дозволено! побьем его камнями!" Но он продолжал. То было нечто неслыханное, восхитительное. Цветы, огромные как солнца, вращались перед моими глазами, и из пространств до меня доносились трепетания золотой арфы. Смерклось. Руки мои выпустили перекладины, тело ослабло, и когда он увел меня в свой дом...

Антоний

   Но о ком говоришь ты.

Прискилла

   Да о Монтане!

Антоний

   Монтан умер.

Прискилла

   Это неправда!

Голос

   Нет, не умер Монтан!
   Антоний оборачивается; рядом с ним, с другой стороны, на скамье сидит вторая женщина -- белокурая и еще более бледная, с припухшими веками, словно она долго плакала. Не дожидаясь его вопроса, она говорит:

Максимилла

   Мы возвращались из Тарса по горам, когда на одном повороте дороги увидели под смоковницей человека.
   Он издали закричал: "Стойте!" и бросился к нам с бранью. Рабы сбежались. Он разразился смехом. Лошади вздыбились. Молоссы выли.
   Он стоял. Пот катился по его лицу. Плащ его хлопал от ветра.
   Называя нас по именам, он поносил суету наших деяний, позор наших тел, и он грозил кулаком, указывая на дромадеров, в негодовании на серебряные колокольчики, подвешенные у них под челюстью.
   Его ярость внушала мне ужас, и в то же время словно какое-то сладостное чувство меня убаюкивало, опьяняло.
   Сначала приблизились рабы. "Господин, -- сказали они, -- животные наши устали"; затем заговорили женщины: "Нам страшно", и рабы отошли. Затем дети подняли плач: "Мы голодны!" И, не дождавшись ответа, женщины исчезли.
   А он говорил. Я почувствовала кого-то возле меня. То был мой супруг; я внимала другому. Он полз между камней, крича: "Ты покидаешь меня?" и я ответила: "Да, отыди!", дабы последовать за Монтаном.

Антоний

   За евнухом!

Прискилла

   А! это тебя удивляет, грубый сердцем! Но ведь Магдалина, Иоанна, Марфа и Сусанна не делили ложа со Спасителем. Души способны с еще большей страстью обниматься, нежели тела. Дабы соблюсти непорочность Евстолии, епископ Леонтий изувечил себя, любя больше любовь свою, чем свою силу мужчины. Притом же, это не моя вика: некий дух понуждает меня; Сотас не мог меня излечить. А все-таки жесток он! Что нужды! Я -- последняя из пророчиц, и после меня наступит конец света.

Максимилла

   Он осыпал меня подарками. Впрочем, ни одна и не любит его так, -- и ни одна так не любима им!

Прискилла

   Ты лжешь! Меня он любит!

Максимилла

   Нет, меня!
   Дерутся.
   Между их плеч появляется голова негра.

Монтан

   в черном плаще с застежкой из двух костей человеческого скелета.
   Успокойтесь, мои голубицы! Мы неспособны к земному счастью, но наш союз дает нам, полноту духовную. За веком Отца -- век Сына; и я предвещаю третий век -- век Параклета. Его свет сошел на меня в те сорок ночей, когда небесный Иерусалим сиял на небе над моим домом в Пепузе.
   Ах, в какой тоске кричите вы, бичуемые ремнями! как ваше исстрадавшееся тело ищет пламенной моей ласки! как вы томитесь на моей груди неосуществленной любовью! Сила ее открыла вам миры, и вы можете ныне созерцать души вашими очами.
   Антоний делает жест изумления.

Тертуллиан,

   вновь появившийся возле Монтана
   Несомненно, раз у души есть тело, ибо что не имеет никакого тела, не существует.

Монтан

   Дабы сделать ее более тонкой, я установил всяческое умерщвление плоти, три поста в год и еженощные молитвы с закрытыми устами, -- из опасения, чтобы дыхание, вырвавшись наружу, не замутило мысли. Надлежит воздерживаться от вторичных браков, а лучше вовсе от брака! Ангелы грешили с женами.

Архонтики

   во власяницах из конского волоса.
   Спаситель сказал: "Я пришел разрушить дело Женщины".

Татианиане

   в тростниковых власяницах.
   Она и есть древо зла! Одежды из шкур -- наше тело.
   И, подвигаясь все в том же направлении, Антоний встречает

Валесиан,

   распростертых на земле с красными бляхами внизу живота под туникой.
   Они протягивают ему нож:
   Поступай как Ориген и как мы! Или ты боишься боли, трус? или любовь к своей плоти тебя удерживает, лицемер?
   И пока он смотрит, как они пререкаются, лежа на спине в лужах крови,

Каиниты

   с волосами, связанными гадюкой, проходят мимо него, голося у него над ухом:
   Слава Каину! слава Содому! слава Иуде!
   Каин создал племя сильных, Содом ужаснул землю своей карой, и через Иуду бог спас мир -- Да, Иуда! без него нет смерти и нет искупления!
   Исчезают в дикой толпе.

Циркумцеллиане

   в волчьих шкурах, в терновых венцах и с железными палицами в руках. Они вопят:
   Давите плод! мутите источники! топите детей! грабьте богатого, который наслаждается счастьем, который много ест! бейте бедного, который завидует попоне осла, корму собаки, гнезду птицы и сокрушается, что другие не так несчастны, как он.
   Мы, святые, дабы ускорить конец света, отравляем, жжем, избиваем!
   Спасение лишь в муках. Мы предаем себя мукам. Мы сдираем клещами кожу со своих черепов, ложимся под плуг, бросаемся в жерла печей!
   Долой крещение! долой евхаристию! долой брак! проклятие всему!
   По всей базилике усугубляются безумства.
   Авдиане мечут стрелы в Дьявола; Коллиридиане подбрасывают к потолку синие покрывала; Аскиты простираются перед мехом; Маркиониты совершают крещение мертвеца елеем.
   Женщина рядом с Апеллесом в пояснение его слов показывает круглый хлеб в бутыли; другая, окруженная Сампсеянами, раздает, как просфору, пыль своих сандалий. На усыпанном розами ложе Маркосиан двое любовников обнимаются. Циркумцеллиане режут друг друга, Валесиане хрипят, Бардесан поет, Карпократ пляшет, Максимилла с Прискиллой громко стонут, а Каппадокийская лжепророчица, вся голая, облокотившись на льва и потрясая тремя факелами, орет Грозный Призыв.
   Колонны колеблются, как стволы дерев, амулеты на шеях ересиархов пересекаются огненными линиями, созвездия в часовнях движутся и стены расступаются под напором толпы, каждая голова которой -- мятущаяся с ревом волна.
   Между тем из недр этого гула голосов при взрывах смеха раздается песнь, в которой снова слышится имя Иисуса.
   То -- люди из простонародья; все они хлопают в ладоши в ритм пения. Посреди них

Арий

   в одежде дьякона.
   Безумцы, ратующие против меня, берутся истолковать бессмыслицу; чтобы посрамить их до конца, я сочинил песенки, такие забавные, что их знают наизусть на мельницах, в кабаках и в гаванях.
   Тысячу раз нет! Сын не совечен Отцу и не единосущ! Иначе не произнес бы он слов: "Отче, да минует меня чаша сия! -- Что называете вы меня благим? Никто не благ, только один бог! -- Иду к богу моему и богу вашему!" и других слов, свидетельствующих, что он сотворен. На то указывают и все его именования: агнец, пастырь, источник, мудрость, сын человеческий, пророк, путь благой, краеугольный камень!

Савелий

   А я утверждаю, что оба они -- едины.

Арий

   Антиохийский собор постановил обратное.

Антоний

   Что же такое Слово?.. Кто был Иисус?

Валентиниане

   Он был супруг раскаявшейся Ахарамот!

Сифиане

   Он был Сим, сын Ноя!

Феодотиане

   Он был Мельхиседек!

Меринтиане

   Он был всего лишь человек!

Аполлинаристы

   Он принял его вид! он лишь изображал страдания.

Маркел Анкирский

   Он -- проявление Отца!

Папа Каликст

   Отец и Сын -- два образа единого бога!

Мефодий

   Он был сначала в Адаме, затем в человеке!

Керинф

   И он воскреснет!

Валентин

   Невозможнее тело его небесное!

Павел Самосатский

   Он стал богом лишь после крещения!

Гермоген

   Он живет на солнце!
   И все ересиархи окружают Антония, который плачет, закрыв лицо руками.

Иудей

   рыжебородый, с пятнами проказы на коже, подходит вплотную к нему и страшно усмехается:
   Его душа была душой Исава! Он страдал беллерофонтовой болезнью; а его мать, торговка благовониями, отдалась Пантеру, римскому солдату, на снопах маиса в вечер жатвы.

Антоний

   порывисто подымает голову, молча на них смотрит, затем идет прямо на них.
   Ученые, маги, епископы и дьяконы, люди и призраки, прочь! Прочь! Прочь! Все вы -- обман!

Ересиархи

   Наши мученики больше мученики, чем твои, молитвы наши труднее, порывы любви возвышеннее и восторги столь же долги.

Антоний

   Но нет откровения! нет доказательств!
   Тогда все потрясают в воздухе свитками папируса, деревянными дощечками, кусками кожи, полосами тканей и толкают друг друга.

Керинфнане

   Вот евангелие от евреев!

Маркиониты

   Евангелие господа!

Маркосиане

   Евангелие Евы!

Энкратиты

   Евангелие Фомы!

Каиниты

   Евангелие Иуды!

Василид

   Трактат о присоединенной душе!

Манес

   Пророчество Баркуфа!
   Антоний отбивается, ускользает от них, -- и он замечает в темном углу

Старых Ебионитов,

   иссохших, как мумия, с потухшим взором, с седыми бровями.
   Они говорят дрожащим голосом:
   Мы-то знали его, мы знали его, сына плотника Мы были его сверстниками, жили на той же улице. Его забавляло лепить из глины птичек, он не боялся порезаться инструментом, он помогал отцу своему в работе либо сматывал матери клубки крашеной шерсти. Потом он совершил путешествие в Египет, откуда принес с собой великие тайны. Мы были в Иерихоне, когда он повстречал пожирателя саранчи. Они разговаривали вполголоса, так что никто их не слышал. Но как раз с этого времени он прогремел в Галилее, и о нем пошли всякие россказни.
   Они повторяют, дрожа:
   Мы-то знали его! мы его знали!

Антоний

   Ах! рассказывайте, рассказывайте еще! Какое было у него лицо?

Тертуллиан

   Дикого и отталкивающего вида, ибо он был отягчен всеми грехами, всеми страданиями и уродствами мира.

Антоний

   О, нет! нет! Напротив, я представляю себе, что весь его облик был нечеловечески прекрасен.

Евсевий Кесарийский

   В Панеадесе, против старой лачуги, в заросли трав, есть каменное изваяние, воздвигнутое, как говорят, кровоточивой женой. Но время изъело ему лицо, и дожди повредили надпись.
   Из кучки Карпократиан выступает женщина.

Маркеллина

   Некогда я была диакониссой в Риме, в маленькой церкви, и там я показывала верным серебряные изображения святого Павла, Гомера, Пифагора и Иисуса Христа.
   У меня сохранилось только Христово.
   Она приоткрывает плащ.
   Хочешь видеть его?

Голос

   Он сам является, когда мы призываем его! Час настал! Иди!
   И Антоний чувствует у себя на плече грубую руку, которая тянет его за собой.
   Он поднимается по совсем темной лестнице и после ряда ступеней подходит к двери.
   Тогда ведущий его (может быть, то Иларион? -- он не знает) говорит на ухо другому: "Грядет господь", -- и их вводят в комнату с низким потолком, без обстановки.
   Прежде всего его поражает находящаяся прямо перед ним длинная куколка кровавого цвета с человеческой головой, испускающей лучи, и слово Кнуфис, написанное по-гречески вокруг нее. Она завершает ствол колонны, поставленной посреди пьедестала. На других стенах комнаты железные полированные медальоны изображают головы животных -- быка, льва, орла, собаки и голову осла -- вдобавок!
   Глиняные светильники, подвешенные под этими изображениями, мерцают колеблющимся светом. Сквозь дыру в стене Антоний видит луну, сверкающую вдали на волнах, и различает даже их мерное, тихое плескание и глухой шум корабля, трущегося днищем о камни мола.
   Мужчины на корточках, закрыв лица плащами, издают время от времени как бы сдавленный лай. Женщины дремлют, положив чело на руки, облокотившись на колени; они так закутаны покрывалом, что их можно принять за груду одежд вдоль стены. Возле них -- полуобнаженные дети, сплошь покрытые насекомыми, с тупым видом глазеют на пламя светильников; и все пребывают в безделья: все ждут чего-то.
   Они вполголоса говорят о своих семьях либо сообщают друг другу средства от болезней. Многие собираются отплыть на рассвете, ибо гонения слишком усиливаются. Язычников обмануть, однако, нетрудно. "Они воображают, глупцы, что мы поклоняемся Кнуфис!"
   Но тут один из братьев, внезапно вдохновившись, становится перед колонной, где положен хлеб поверх корзины, наполненной укропом и кирказоном.
   Другие стали на свои места, образуя три параллельных ряда.

Вдохновленный

   развертывает свиток, испещренный цилиндрическими фигурами, потом начинает:
   На тьму сошел луч Слова, и раздался могучий крик, походивший на голос света.

Все

   отвечают, покачиваясь:
   Кирие элейсон!

Вдохновленный

   Человек затем был сотворен бесчестным богом Израиля с помощью сих:
   указывая на медальоны:
   Астофая, Орая, Саваофа, Адонаи, Элои, Яо!
   И он лежал в грязи, мерзостный, немощный, безобразный, бессмысленный.

Все

   жалобно:
   Кирие элейсон!

Вдохновленный

   Но София, сострадая, оживила ею частицей своей души.
   Тогда, узрев красоту человека, бог пришел в гнев. Он заточил его в своем царстве, запретив ему вкушать от древа познания.
   София же еще раз помогла ему. Она послала змия, который долгими уловками побудил его преступить сей закон ненависти.
   И человек, вкусив познания, постиг небесное.

Все

   громогласно:
   Кирие элейсон!

Вдохновленный

   Но Ябдалаоф, дабы отмстить, низверг человека в материю, и змия вместе с ним.

Все

   очень тихо:
   Кирие элейсон!
   Замыкают уста и замолкают.
   Запахи гавани смешиваются в теплом воздухе с чадом светильников. Их фитили, потрескивая, потухают: кружатся длинные москиты. И Антоний хрипит в тоске: он ощущает словно что-то чудовищное, колеблющееся вокруг него, ужас преступления, готового свершиться.
   Но

Вдохновленный,

   топая ногой, щелкая пальцами, качая головой, запевает в неистовом ритме при звуке кимвалов и пронзительной флейты:
   Приди! приди! приди! выходи из своей пещеры!
   Быстрый, что бежишь без ног, ловец, что берешь без рук!
   Извилистый, как реки, кругообразный, как солнце, черный с золотыми пятнами, как твердь, усеянная звездами, подобный извивам лозы и извилинам внутренностей!
   Нерожденный! поедающий землю! вечно юный! прозорливый! почитаемый в Эпидавре! Добрый к людям! Исцеливший царя Птолемея, воинов Моисея и Главка, Миносова сына!
   Приди! приди! приди! выходи из своей пещеры!

Все

   повторяют:
   Приди! приди! приди! выходи из своей пещеры!
   Однако ничто не показывается.
   Почему же? что с ним?
   И все совещаются, предлагают разные средства.
   Какой-то старик подает ком дерна. Тогда в корзине что-то вздымается. Зелень шевелится, цветы падают, -- и появляется голова Пифона.
   Он медленно ползет по краю хлеба, подобно кольцу, вращающемуся вокруг неподвижного диска, потом развертывается, вытягивается; он огромен и не малого веса. Не давая ему касаться земли, мужчины поддерживают его грудью, женщины -- головой, дети -- ладонями; и его хвост, выходя сквозь отверстие стены, тянется бесконечно, до самого дна моря. Его кольца раздваиваются, заполняют комнату; они опоясывают Антония.

Верные,

   припадая губами к его коже, вырывают друг у друга хлеб, который он откусил.
   Это ты! это ты!
   Вознесенный сначала Моисеем, сокрушенный Езекией, восстановленный Мессией. Он испил тебя в водах крещения; но ты покинул его в Гефсиманском саду, и он почувствовал тогда всю свою слабость.
   Изогнутый на перекладинах креста, выше его главы, точа слюну на терновый его венец, ты созерцал его смерть, ибо ты -- не Иисус, ты -- само Слово! ты -- Христос!
   Антоний лишается чувств от ужаса и падает перед своей хижиной на щепки, в которых тихо тлеет факел, выскользнувший у него из рук.
   От сотрясения глаза его раскрываются, и он видит Нил, извилистый и светлый в белизне луны, подобный огромной змее среди песков; таким образом, видения снова охватывают его, словно он и не покидал Офитов; они окружают его, зовут, везут поклажу, спускаются к гавани. Он отплывает с ними.
   Проходит неощутимое время.
   Потом над ним свод темницы. Решетки перед ним образуют черные линии на голубом фоне; рядом с ним по сторонам, в тени, плачут и молят люди, окруженные другими, которые их ободряют и утешают.
   Снаружи чувствуется гул толпы и блеск летнего дня.
   Пронзительные голоса предлагают арбузы, воду, напитки со льдом, сенники для сиденья. Время от времени разражаются рукоплесканиями. Он слышит шаги над своей головой.
   Вдруг раздался долгий рев, могучий и гулкий, как шум воды в акведуке.
   И он видит перед собой, за решеткой другой клетки, льва, который ходит взад и вперед; затем ряд сандалий, голых ног и пурпурную бахрому. Выше, симметричными ярусами, идут, расширяясь, венцы зрителей от самого нижнего, замыкающего арену, до самого верхнего, с прямыми шестами, поддерживающими гиацинтовый навес, натянутый в воздухе на веревках. Лестницы, радиусами сходящиеся к центру, прорезают на равных промежутках эти огромные каменные круги. Их скамьи скрыты сидящей толпой всадников, сенаторов, солдат, плебеев, весталок и куртизанок, в шерстяных капюшонах, шелковых манипулах, рыжеватых туниках, с драгоценными камнями, пучка ми перьев, связками ликторов; и все это, кишащее, кричащее, шумное и неистовое, оглушает его, как огромный кипящий котел. Посреди арены, на жертвеннике, курится сосуд с фимиамом.
   Итак, люди вокруг него -- христиане, обреченные зверям. Мужчины -- в красных плащах жрецов Сатурна, женщины -- в повязках Цереры. Друзья делят между собой куски их одежд, их кольца. Чтобы проникнуть в тюрьму, говорят они, пришлось дать много, денег. Нужды нет! они останутся до конца.
   Среди утешающих Антоний замечает лысого человека в черной тунике, лицо которого он уже где-то видел; он говорит им о бренности мира и о блаженстве избранных. Антоний охвачен любовью. Он жаждет случая отдать жизнь за Спасителя, не ведая, является ли он сам одним из этих мучеников.
   Но, кроме длинноволосого фригийца, воздевшего руки, у всех печальный вид. Старик рыдает на скамье, юноша стоит, опустив голову, погруженный в грезы.

Старик

   отказался платить на углу перекрестка, перед статуей Минервы; и он смотрит на товарищей взглядом, в котором можно прочитать:
   Вы должны были бы придти мне на помощь! Общины добиваются иногда, чтобы оставили их в покое. Многие из вас приобрели даже подложные грамоты, свидетельствующие о жертвоприношении идолам.
   Он спрашивает:
   Ведь Петр Александрийский установил, как нужно поступать, когда изнеможешь от пыток?
   Про себя:
   Ах, тяжко это в мои годы! немощи так ослабили меня! И все-таки я мог бы еще протянуть до, будущей зимы!
   Воспоминание о своем садике умиляет его, и он смотрит в сторону жертвенника.

Юноша,

   который кулаками пытался нарушить празднество в честь Аполлона, бормочет:
   Ведь только от меня зависело бежать в горы!
   -- Солдаты схватили бы тебя, --
   говорит один из братьев.
   -- О! я бы поступил как Киприан -- я бы отрекся; и в другой раз проявил бы больше мужества, уж наверное!
   Вслед за тем он думает о бесчисленных днях предстоявшей ему жизни, о всех тех радостях, которых не узнает, и он смотрит в сторону жертвенника.
   Но

Человек в черной тунике

   подбегает к нему:
   Какой позор! Как, ты, избранная жертва? Все эти женщины смотрят на тебя, подумай только! А потом бог творит же иной раз чудеса. Пионий заставил оцепенеть руки своих палачей, кровь Поликарпа погасила пламя его костра.
   Он оборачивается к старику.
   Отец, отец! ты должен наставить нас своею смертью. Оттягивая ее, ты не преминул бы совершить какой-либо дурной поступок, который погубил бы плод добрых дел. Могущество божие бесконечно. Быть может, твой пример обратит весь народ.
   А в клетке напротив львы безостановочно бродят взад и вперед, в непрерывном, быстром движении. Самый большой из них вдруг смотрит на Антония, рычит, и пар идет из его пасти.
   Женщины сбились в кучу около мужчин.

Утешитель

   ходит от одного к другому.
   Что сказали бы вы, что сказал бы ты, если бы тебя жгли железными полосами, если бы тебя четвертовали лошадьми, если бы твое тело, вымазанное медом, жалили насекомые! Ты же умрешь смертью охотника, захваченного врасплох в лесу.
   Антоний предпочел бы все это ужасным диким зверям; ему кажется, что он чувствует их зубы, их когти, слышит, как хрустят его кости в их челюстях.
   В темницу входит беллуарий; мученики дрожат. Один лишь фригиец, тот, что молился в стороне, остается бесстрастным. Он сжег три храма; и он идет вперед, воздев руки, с отверстыми устами, с головой, устремленной к небу, ничего не видя, как сомнамбула.

Утешитель

   взывает:
   Назад, назад! Дух Монтана может овладеть вами.

Все

   отступают, крича:
   Проклятие Монтанисту!
   Они ругают его, плюют в него, готовы его избить.
   Львы яростно прыгают, кусая один другому гривы. Народ вопит: "Зверей! зверей!"
   Мученики, разражаясь рыданиями, сжимают друг друга в объятиях. Им предлагают чашу наркотического вина. Они быстро передают ее из рук в руки.
   У двери клетки другой беллуарий ожидает сигнала. Она отворяется: лев выходит.
   Он пересекает арену наискосок большими шагами. Позади него один за другим появляются другие львы, потом медведь, три пантеры, леопарды Они разбредаются, как стадо по лугу.
   Раздается щелканье бича. Христиане колеблются, -- и, чтобы покончить с этим, братья подталкивают их. Антоний закрывает глаза.
   Он открывает глаза, но тьма их заволакивает.
   Вскоре она рассеивается, и он различает сухую и бугристую равнину, какие бывают вокруг заброшенных каменоломен.
   Кое-где пучок кустарника торчит между плит на уровне земли, и белые фигуры, расплывчатее облаков, склонились над ними.
   Легкой поступью приближаются другие. Глаза блестят из разреза длинных покрывал. По небрежности походки и ароматам, веющим от них, Антоний узнает патрицианок. Есть тут и мужчины, но низшего сословия, ибо их лица одновременно и простоваты и грубы.

Одна из них,

   глубоко вздыхая:
   Ах, как хорошо дышать воздухом прохладной ночи среди гробниц! Меня так истомила нега ложа, дневной шум, давящий зной солнца!
   Служанка вынимает из холстяного мешка факел и зажигает его. Верные зажигают от него другие факелы и втыкают их на могилах.

Женщина,

   задыхаясь:
   Ах, наконец я здесь! Но что за скука быть женой идолопоклонника!

Другая

   Посещения темниц, беседы с братьями -- все вызывает подозрения у наших мужей! И даже крестное знамение приходится нам творить втайне: они сочли бы его за магическое заклинание.

Третья

   У меня с мужем дня не обходилось без ссор; я не желала подчиняться посягательствам его на мое тело, и, чтобы отомстить, он возбудил преследование против меня как христианки.

Четвертая

   Помните, Люция, того молодого красавца, которого тащили за пятки, привязав к колеснице, как Гектора, от Эсквилинских ворот до Тибурских холмов, и кровь пятнала кустарник по обе стороны дороги! Я собрала с него капли. Вот она!
   Она вытаскивает из-за пазухи губку, всю почерневшую, осыпает ее поцелуями, затем бросается на плиты, восклицая:
   Ах! мой возлюбленный! мой возлюбленный!

Мужчина

   Сегодня ровно три года, как умерла Домитилла. Она была побита камнями в Прозерпининой роще. Я собрал ее кости, сверкавшие как светляки в траве. Ныне земля покрывает их!
   Он бросается на могилу.
   О, невеста моя! невеста моя!

И остальные

   по всей равнине:
   О, сестра моя! о, брат мой! о, дочь моя! о, моя мать!
   Они стоят на коленях, опустив голову на ладони, или лежат ничком, простирая руки, и грудь их готова разорваться от подавленных рыданий. Возведя очи к небу, они говорят:
   Буди милостив, боже, к его душе! к ее душе! Она томится в обители теней; благоволи даровать ей воскресение, дабы она радовалась твоим светом!
   Или, устремив взор на плиты, они шепчут:
   Покойся, не страдай! Тебе принесено вино, мясо!

Вдова

   Вот каша, приготовленная мною по его вкусу; в ней много яиц и двойная мера муки! Мы вместе будем есть ее, как прежде, не правда ли?
   Она пригубливает ее и вдруг начинает смеяться странно, безумно.
   Другие, как и она, откусывают кусок чего-нибудь, отпивают глоток.
   Они делятся друг с другом рассказами о своих мучениках; горе уже не знает пределов, возлияния умножаются. Глаза, мокрые от слез, устремлены друг на друга. Они бормочут в опьянении и отчаянии; мало-помалу их руки соприкасаются, губы соединяются, покрывала приоткрываются, и они падают друг другу в объятия на могилах, среди чаш и факелов.
   Небо начинает сереть. Туман увлажняет их одежды, и, словно не зная друг друга, они расходятся разными дорогами по равнине.
   Солнце сияет, трава стала выше, местность преобразилась.
   И Антоний отчетливо видит сквозь бамбуки лес колонн голубовато-серого цвета. То стволы дерев, растущие от одного ствола. От каждой из их ветвей спускаются другие ветви, уходящие в почву; и все это бесконечное множество горизонтальных и перпендикулярных линий напоминало бы леса чудовищной постройки, если бы кое-где не виднелись маленькие фиги с черноватой листвой, как у сикоморы.
   Он различает в их разветвлениях кисти желтых цветов, фиолетовые цвети и папоротники, похожие на птичьи перья.
   Под самыми нижними ветвями показываются тут и там рога бубала или блестящие глаза антилопы; выше сидят попугаи, порхают бабочки, ползают ящерицы, жужжат мухи; и в тишине слышится как бы биение глубокой жизни.
   При входе в лес на чем-то вроде костра видна странная фигура -- человек, обмазанный коровьим навозом, совершенно голый, иссохший, как мумия; его суставы образуют узлы на конечностях костей, похожих на палки. К ушам подвязаны раковины, лицо очень длинное, ястребиный нос. Левая рука вытянута в воздухе, одеревенелая, твердая как кол; и он стоит там, не сходя с места, так давно, что птицы свили гнездо в его волосах.
   У четырех углов его костра пылают четыре огня. Солнце светит прямо в лицо. Он созерцает его, широко раскрыв глаза, и, не глядя на Антония, говорит:
   Брамин с берегов Нила, что окажешь ты?
   Со всех сторон сквозь промежутки бревен вырывается пламя, и

Гимнософист

   продолжает:
   Подобно носорогу я удалился в уединение. Я жил в дереве, что позади меня.
   Действительно, желобчатый ствол толстой смоковницы образует естественное углубление в рост человека.
   И я кормился цветами и плодами, столь строго соблюдая заповеди, что даже собаки не видели меня питающимся.
   Так как жизнь происходит от греха, грех -- от желания, желание -- от ощущения, ощущение -- от соприкосновения, я избегал всякого действия, всякого соприкосновения, и, недвижимый, как надгробная стела, дыша через ноздря, сосредоточивая взгляд на своем носу и созерцая эфир в своем духе, мир в своем теле, луну в своем сердце, я помышлял о сущности великой Души, из коей непрерывно истекают, как искры пламени, начала жизни.
   Я постиг, наконец, верховную Душу во всех существах, все существа в верховной Душе, и мне удалось ввести в нее свою душу, в которую я ввел свои чувства.
   Я получаю знание прямо от неба, как птица Чатака, которая утоляет жажду только в струях дождя.
   И благодаря тому, что я познал все существующее, оно не существует больше.
   Для меня теперь нет надежды и нет тоски, нет счастья, нет добродетели, ни дня, ни ночи, ни тебя, ни меня -- ничего совершенно.
   Ужасные лишения сделали меня могущественнее Сил. Сосредоточением мысли я могу убить сто царских сыновей, низринуть богов с престола, ниспровергнуть мир.
   Он произнес все это бесстрастным голосом.
   Листья вокруг свертываются. Крысы на земле разбегаются.
   Он медленно опускает глаза к пламени, которое вздымается выше, потом добавляет:
   Я почувствовал отвращение к форме, отвращение к восприятию, отвращение даже к самому знанию, ибо мысль не переживает преходящего явления, которое ее порождает, и ум -- только видимость, как и все остальное.
   Все, что рождено, погибнет, все, что умерло, оживет; существа, ныне исчезнувшие, пребудут в еще не созданных утробах и вернутся на землю, чтобы в печали служить другим созданиям.
   Но так как я влачил бесконечное множество существований в обличье богов, людей и животных, я отказываюсь от странствия, я не желаю больше уставать! Я покидаю грязную гостиницу своего тела, грубо выстроенную из мяса, красную от крови, крытую отвратительной кожей, полную нечистот, и в награду себе я отхожу, наконец, ко сну в глубочайшие недра абсолютного, в Небытие.
   Пламя подымается до его груди, затем окутывает его. Голова его выступает как сквозь отверстие в стене. Его глаза по-прежнему широко открыты.

Антоний

   встает.
   Факел на земле поджег древесные щепки, и пламя опалило ему бороду.
   С криком Антоний топчет огонь, и когда остается лишь груда пепла, он произносит:
   Где же Иларион? Он только что был здесь.
   Я видел его!
   Э! нет, немыслимо, я ошибаюсь!
   Но почему?.. Моя хижина, эти камни, песок, пожалуй, не более реальны. Я схожу с ума. Надо успокоиться. Где я был? что произошло?
   А! гимнософист!.. Такая смерть обычна у индийских мудрецов. Каланос сжег себя в присутствии Александра; другой сделал то же во времена Августа. Какою ненавистью к жизни нужно обладать! Если только не гордость толкает их на это?.. Все равно, это -- бесстрашие мучеников!.. Ну, а что до них, теперь я верю всему, что мне говорили о распущенности, которую они порождают.
   А раньше? Да, вспоминаю! толпа ересиархов... Какие крики! какие глаза! Но почему столько излишеств плоти и заблуждений духа?
   И всеми этими путями они думают достичь бога! Какое право я имею проклинать их, я, спотыкающийся на своем пути? Когда они исчезли, я был, быть может, уже ближе к истине. Все это крутилось, как в вихре; у меня не было времени ответить. Теперь мой ум словно расширился и просветился. Я спокоен. Я чувствую себя способным... Но что это? как будто я затушил огонь!
   Пламя порхает между скал, -- и вот чей-то порывистый голос слышится далеко, в горах.
   Что это -- лай гиены или рыдания заблудившегося путника?
   Антоний вслушивается. Пламя приближается. И он видит, что приближается женщина, плача и опираясь на плечо человека с седой бородой.
   Она покрыта пурпурной мантией в лохмотьях. Он -- с обнаженной головой, как и она, в тунике того же цвета; в руках у него бронзовый сосуд, из которого подымается синий огонек.
   Антонию страшно -- и хочется узнать, кто эта женщина

Чужеземец (Симон)

   Это -- девушка, бедное дитя, которое я вожу повсюду с собой.
   Он поднимает бронзовый сосуд.
   Антоний рассматривает ее при свете колеблющегося пламени.
   У нее на лице следы укусов, во всю длину рук рубцы ударов; растрепанные волосы запутались в прорехах ее рубища; глаза кажутся нечувствительными к свету.

Симон

   Иногда она остается так подолгу, не говорит, не ест; потом пробуждается -- и изрекает удивительные вещи.

Антоний

   Правда?

Симон

   Эннойя! Эннойя! Эннойя! рассказывай, что ты знаешь!
   Она ворочает зрачками, так бы просыпаясь ото сна, медленно проводит пальцами по бровям и говорит скорбным голосом.

Елена (Эннойя)

   У меня в памяти страна изумрудного цвета. Единственное дерево заполняет ее всю.
   Антоний трепещет.
   В каждом ряду его широких ветвей держится в воздухе чета Духов. Сучья переплетаются вокруг них, как вены тела, и они созерцают круговращение вечной жизни, от корней, погруженных в тень, до вершины, превышающей солнце. Я, на второй ветке, освещала своим лицом летние ночи.

Антоний,

   прикасаясь ко лбу.
   А! понимаю! голова!

Симон,

   приложив палец к губам.
   Тише!..

Елена

   Парус был надут, днище резало пену. Он говорил: "Мне нужды нет, если я возмущу свою родину, если я лишусь царства! Ты будешь принадлежать мне в моем доме!"
   Как мила была высокая комната в его дворце! Он покоился на ложе из слоновой кости и, лаская мои волосы, влюбленно пел.
   В конце дня я видела оба лагеря, зажигавшиеся сигнальные огни, Улисса у входа в палатку, Ахилла в полном вооружении, правившего колесницей по берегу моря.

Антоний

   Но она же совсем безумная! Отчего?..

Симон

   Тише!.. Тише!..

Елена

   Они умастили меня мазями и продали народу, чтобы я забавляла его.
   Однажды вечером я стояла с систром в руке, и под мою игру плясали греческие матросы. Дождь лил сплошным потоком на таверну, и чаши горячего вина дымились. Вошел человек, хотя дверь не отворилась при этом.

Симон

   То был я! я вновь нашел тебя!
   Вот она, Антоний, та, кого зовут Сиге, Эннойя, Барбело, Пруникос! Духи, правители мира, завидовали ей и заключили ее в тело женщины.
   Она была Еленой Троянской, чью память заклеймил поэт Стесихор. Она была Лукрецией, патрицианкой, изнасилованной царями. Она была Далилой, обрезавшей волосы Самсону. Она была той дщерью Израиля, что отдавалась козлам. Она любила блуд, идолопоклонство, ложь и глупость. Она продавала свое тело всем народам. Она пела на всех перекрестках. Она целовала все лица.
   В Тире Сирийском она была любовницей воров. Она пила с ними по ночам и укрывала убийц в тепле своего прогнившего ложа.

Антоний

   Э! что мне за дело!..

Симон

   неистово:
   Я выкупил ее, говорю тебе, и восстановил в ее славе, так что Гай Цезарь Калигула влюбился в нее, ибо пожелал спать с Луною!

Антоний

   Ну?..

Симон

   Но ведь она и есть Луна! Не писал разве папа Климент, что она была заточена в башню? Триста человек обступили башню кругом, и в каждой из бойниц одновременно увидели луну, хотя в мире лишь одна луна и одна Эннойя!

Антоний

   Да... я как будто вспоминаю...
   И он подгружается в задумчивость.

Симон

   Невинная, как Христос, умерший за мужчин, она обрекла себя в жертву женщинам. Ибо бессилие Иеговы обнаруживается в грехопадении Адама, и ветхий закон, противный порядку вещей, должен быть отвергнут.
   Я проповедовал обновление в колене Ефремовом и Иссахаровом, по потоку Бизор, за озером Уле, в долине Мегиддо, по ту сторону гор, в Бостре и Дамаске. Да придут ко мне те, кто запятнан вином, кто запятнан грязью, кто запятнан кровью, и очищу их скверны Духом Святым, именованным Минервой у Греков! Она -- Минерва! она -- Дух Святой! я -- Юпитер, Аполлон, Христос, Параклет, великая сила божия, воплощенная в образе Симона!

Антоний

   А, это ты!.. так это ты? Но мне ведомы твои преступления!
   Ты родился в Гиттое, вблизи Самарии. Досифей, твой первый учитель, отослал тебя. Ты проклинаешь святого Павла за то, что он обратил одну из твоих жен, и, побежденный святым Петром, в страхе и ярости ты бросил в воду мешок со своими фокусами!

Симон

   Хочешь их?
   Антоний смотрит на него, и внутренний голос шепчет в его груди: "Почему бы и нет?"
   Симон продолжает:
   Знающий силы Природы и существо Духов должен творить чудеса. Такова мечта всех мудрых -- и желание, гложущее тебя; признайся в том!
   Окруженный толпами римлян, я взлетал у них в цирке так высоко, что пропадал из глаз. Нерон приказал меня обезглавить; но на землю упала овечья голова вместо моей. Наконец меня заживо погребли; но я воскрес на третий день. Свидетельство -- вот я пред тобой!
   Он дает ему понюхать свои руки.
   Они пахнут трупом. Антоний отступает.
   Я могу повелеть -- и задвижутся бронзовые змеи, засмеются мраморные изваяния, заговорят собаки. Я покажу тебе несметное множество золота; я посажу царей на престолы; ты узришь народы, поклоняющиеся мне! Я могу ходить по облакам и по волнам, проходить сквозь горы, являться в образе юноши, старца, тигра и муравья, принять твой облик, дать тебе мой, низводить молнию. Слышишь?
   Гремит гром, сверкают молнии.
   Се глас Всевышнего! "Ибо Вечный твой бог есть огонь", и все творение исходит от искр сего очага.
   Тебе надлежит принять это крещение, -- второе крещение, провозвещенное Иисусом и сошедшее однажды на апостолов во время грозы, когда отворено было окно!
   Он двигает пламя рукой, медленно, как бы окропляя им Антония.
   Мать милосердия, ты, открывающая тайны, дабы покой посетил нас в восьмой обители...

Антоний

   восклицает:
   Ах! если бы у меня была святая вода!
   Пламя гаснет, оставляя за собой клубы дыма. Эннойя и Симон исчезли.
   Необычайно холодный, густой и зловонный туман наполняет воздух.

Антоний,

   простирая руки, как слепой:
   Где я?.. Боюсь, как бы не упасть в пропасть. А крест, наверное, слишком далек от меня... Ах, какая ночь! какая ночь!
   Порыв ветра раздвигает туман, -- и он видит двух людей, одетых в длинные белые туники
   Первый -- высокого роста, с приятным лицом, степенной осанки. Его русые волосы, разделенные пробором, как у Христа, ровно спадают на плечи. Он бросил жезл, который держал в руке, и его спутник принял его с поклоном, какие отвешивают на Востоке.
   Этот последний -- небольшого роста, толстый, курносый, плотного сложения, с курчавыми волосами, с простодушным лицом.
   Оба они босы, с обнаженными головами и запылены, как люди, вернувшиеся из путешествия.

Антоний,

   вздрогнув.
   Что вам надо? Говорите! Идите прочь!

Дамис,

   тот, что мал ростом.
   Ну-ну!.. добрый отшельник! что мне надо? -- Не знаю! Вот учитель!
   Он садится; другой продолжает стоять. Молчание.

Антоний

   продолжает:
   Итак, вы пришли?..

Дамис

   О! издалека, очень издалека!

Антоний

   А идете?..

Дамис,

   указывая на другого.
   Куда он захочет!

Антоний

   Но кто же он?

Дамис

   Взгляни на него!

Антоний

   в сторону.
   У него вид святого! Если бы я посмел...
   Дым рассеялся. Ночь очень ясная. Луна сияет.

Дамис

   О чем же ты думаешь, раз ты умолк?

Антоний

   Я думаю... О! ни о чем.

Дамис

   направляется к Аполлонию и несколько раз обходит вокруг него, склонившись, не подымая головы.
   Учитель! вот галилейский отшельник, желающий знать начала мудрости.

Аполлоний

   Пусть приблизится!
   Антоний колеблется.

Дамис

   Приблизься!

Аполлоний

   громовым голосом.
   Приблизься! Тебе хотелось бы знать, кто я, что совершил, что я думаю? Не так ли, дитя?

Антоний

   Ежели это, однако, может способствовать моему спасению.

Аполлоний

   Радуйся, я скажу тебе!

Дамис

   тихо Антонию.
   Непостижимо! Очевидно, -- он с первого взгляда усмотрел в тебе незаурядные наклонности к философии! Я тогда тоже этим воспользуюсь!

Аполлоний

   Я расскажу тебе сначала про длинный путь, который прошел я в поисках истинного учения; и если ты найдешь во всей моей жизни дурной поступок, ты остановишь меня, ибо тот, кто творил зло своими делами, должен вводить в соблазн и своими словами.

Дамис

   Антонию.
   Вот это справедливый человек! а?

Антоний

   Решительно, я думаю, что он искренен.

Аполлоний

   В ночь моего рождения матери моей пригрезилось, будто она рвет цветы на берегу озера. Сверкнула молния -- и она произвела меня на свет под пение лебедей, слышавшееся ей в ее сновидении.
   До пятнадцатилетнего возраста меня трижды в день погружали в Азбадейский источник, воды которого поражают водянкой клятвопреступников, и тело мне растирали листьями книзы, дабы сделать меня целомудренным.
   Однажды вечером ко мне пришла пальмирская принцесса, предлагая сокровища, скрытые, как ей было известно, в гробницах. Гиеродула храма Дианы от отчаяния зарезалась жертвенным ножом, а правитель Киликии в заключение своих посулов закричал в присутствии моей семьи, что умертвит меня; но сам умер спустя три дня, убитый римлянами.

Дамис

   Антонию, подталкивая его локтем.
   А? что я говорил! вот это человек!

Аполлоний

   Четыре года подряд я хранил полное молчание пифагорейцев. Самое неожиданное горе не исторгало у меня ни вздоха, и когда я входил в театр, от меня отстранялись как от призрака

Дамис

   Ну, а ты, мог ли бы ты это сделать?

Аполлоний

   По окончании срока моего искуса я стал наставлять греков, забывших предание.

Антоний

   Какое предание?

Дамис

   Не мешай ему говорить! Молчи!

Аполлоний

   Я беседовал с Саманеями Ганга, с халдейскими астрологами, с вавилонскими магами, с галльскими друидами, со жрецами негров! Я восходил на четырнадцать Олимпов, я изведал до дна озера Скифии, я измерил громадность пустыни!

Дамис

   И все это правда, сущая правда! Я тоже был там!

Аполлоний

   Сначала я побывал у Гирканского моря. Я обошел его вокруг, и через страну Бараоматов, где погребен Буцефал, я спустился к Ниневии. У городских ворот ко мне подошел человек.

Дамис

   Это был я, я, мой добрый учитель! Я сразу же тебя полюбил! Ты был нежнее девушки и прекраснее бога!

Аполлоний,

   не слушая его.
   Он хотел сопровождать меня, служа мне толмачом.

Дамис

   Но ты ответил, что понимаешь все языки и отгадываешь все мысли. Тогда я облобызал полу твоего плаща и пошел за тобою.

Аполлоний

   После Ктесифона мы вступили в земли Вавилонские.

Дамис

   И сатрап испустил крик, видя человека столь бледного...

Антоний

   в сторону.
   Что означает...

Аполлоний

   Царь принял меня стоя, у серебряного трона, в круглой зале, усыпанной звездами, а с купола свешивались на невидимых нитях четыре больших золотых птицы с распростертыми крыльями.

Антоний

   мечтательно.
   Есть разве на земле такие вещи?

Дамис

   Вот это город, Вавилон! все там богаты! Дома выкрашены в синий цвет, двери у них из бронзы и лестницы спускаются к реке.
   Чертит по земле палкой.
   Вот так, видишь? А потом -- храмы, площади, бани, водопроводы! Дворцы покрыты красной медью! а внутри... если б ты только видел!

Аполлоний

   На северной стене возвышается башня, а над ней -- вторая, третья, четвертая, пятая и еще три других! Восьмая -- святилище с ложем. Туда не входит никто, кроме женщины, избранной жрецами для бога Бела. Царь вавилонский поселил меня там.

Дамис

   На меня-то почти и не смотрели! Вот я и гулял в одиночестве по улицам. Я расспрашивал про обычаи, посещал мастерские, рассматривал громадные машины, доставляющие воду в сады. Но мне было скучно без Учителя.

Аполлоний

   Наконец мы покинули Вавилон, и при свете луны вдруг мы увидели эмпузу.

Дамис

   Да, да! Она прыгала на своем железном копыте, ревела, как осел, скакала по скалам. Он изругал ее, и она исчезла.

Антоний

   в сторону.
   К чему они клонят?

Аполлоний

   В Таксиле, столице пяти тысяч крепостей, Фраорт, царь Ганга, показал нам свою гвардию чернокожих, ростом в пять локтей, а в дворцовых садах, под навесом из зеленой парчи, -- огромного слона, которого царицы любили натирать для забавы благовониями. То был слон Пора, сбежавший после смерти Александра.

Дамис

   И его нашли в лесу.

Антоний

   Они извергают слова, как пьяные.

Аполлоний

   Фраорт посадил нас с собой за стол.

Дамис

   Что за потешная страна! Государи на попойках развлекаются метанием стрел под ноги пляшущим детям. Но я не одобряю...

Аполлоний

   Когда я собрался в дальнейший путь, царь дал мне зонт и сказал: "У меня есть на Инде табун белых верблюдов. Когда они больше тебе не понадобятся, подуй им в уши. Они возвратятся".
   Мы спустились вдоль реки, идучи ночью при свете светляков, сверкавших в бамбуках. Раб насвистывал песню, чтобы отгонять змей, и наши верблюды приседали, проходя под деревьями, как в слишком низкие двери.
   Однажды черный ребенок с золотым кадуцеем в руке привел нас в школу мудрецов. Их глава, Ярхас, рассказал мне о моих предках, обо всех моих мыслях, обо всех моих поступках, обо всех моих существованиях. Он был некогда рекою Индом и напомнил мне, что я водил барки по Нилу во времена царя Сезостриса.

Дамис

   А мне ничего не говорят, так я и не знаю, кем я был.

Антоний

   У них вид смутный, как у теней.

Аполлоний

   Мы встретили на морском побережье упившихся молоком кинокефалов, которые возвращались из похода на остров Тапробан. Теплые волны выплескивали к нам желтый жемчуг. Амбра хрустела у нас под ногами. Китовые скелеты белели в расщелинах береговых скал. Суша в конце концов стала уже сандалий, и, брызнув к солнцу водой океана, мы повернули вправо, в обратный путь.
   Мы возвращались Областью Ароматов, страной Гангаридов, мысом Комарийским, землей Сахалитов, Адрамитов и Гомеритов, затем через Кассанийские горы, Красное море и остров Топазос мы проникли в Эфиопию по царству Пигмеев.

Антоний

   в сторону.
   Как велика земля!

Дамис

   И когда мы пришли домой, все те, кого мы знали некогда, уже умерли.
   Антоний опускает голову. Молчание.

Аполлоний

   продолжает:
   Тогда в народе пошел говор обо мне.
   Чума опустошала Эфес; я приказал побить камнями старика-нищего.

Дамис

   И чума прекратилась!

Антоний

   Как! он пресекает болезни?

Аполлоний

   В Книде я излечил влюбленного в Венеру.

Дамис

   Да, безумца, который даже обещал жениться на ней. Любить женщину еще туда-сюда, но изваяние -- какая глупость! Учитель положил ему руку на сердце, и любовь тотчас угасла.

Антоний

   Что? он освобождает от бесов?

Аполлоний

   В Таренте несли на костер мертвую девушку.

Дамис

   Учитель коснулся ее губ -- и она поднялась, призывая мать.

Антоний

   Как! он воскрешает мертвых? >   Послѣ долгаго молчанія
  

ИЛАРІОНЪ

   продолжаетъ:
  
   Но внѣ догмы намъ дана полная свобода исканіи. Хочешь ли ты знать іерархію Ангеловъ, магическую силу Чиселъ, смыслъ зародышей и метаморфозъ?
  

АНТОНІЙ.

   Да, да! мысль моя рвется изъ тюрьмы. Мнѣ кажется, что напрягая силы я смогу. По временамъ даже, на мгновеніе, а какъ бы отдѣляюсь отъ земли; затѣмъ, снова падаю!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Тайна, которую ты ищешь, хранится мудрыми. Они живутъ въ далекой странѣ, сидятъ подъ гигантскими деревьями, въ бѣлыхъ одеждахъ и спокойны какъ Боги. Ихъ питаетъ теплый воздухъ. Леопарды ходятъ вокругъ по лужайкамъ. Журчанье ручьевъ и ржаніе единороговъ сливается съ ихъ голосами. Ты ихъ услышишь; и ликъ Невѣдомаго откроется тебѣ!
  

АНТОНІЙ

   вздыхая:
  
   Путь дологъ, а я старъ!
  

ИЛАРІОНЪ.

   О! знающіе люди не такъ рѣдки! Есть даже совсѣмъ близко отъ тебя, здѣсь! -- идемъ!
  

IV.

   И передъ Антоніемъ огромная базилика.
   Изъ глубины падаетъ удивительный свѣтъ, какъ бы отъ многоцвѣтнаго солнца. Онъ освѣщаетъ безконечное множество людскихъ головъ, которыя наполняютъ нефъ и переливаются между колоннъ, къ дальнимъ угламъ,-- гдѣ въ деревянныхъ отдѣленіяхъ видны алтари, ложа, цѣпочки изъ маленькихъ голубыхъ камней и изображенныя на стѣнахъ созвѣздія.
   Въ толпѣ, кое-гдѣ, останавливаются группы. Мужчины, стоя на скамьяхъ, проповѣдуютъ, поднявъ палецъ; другіе молятся, скрестивъ руки, лежатъ на полу, поютъ гимны или пьютъ вино; за однимъ столомъ вѣрные совершаютъ вечерю; мученики распеленываютъ части тѣла, показывая раны; старцы, опершись на посохи, разсказываютъ о своихъ странствіяхъ.
   Среди нихъ ость германцы, обитатели Ѳракіи и Галліи, Скиѳіи и Индіи -- со снѣгомъ на бородахъ, перьями въ волосахъ, иглами въ бахромахъ одеждъ, съ почернѣвшими отъ пыли сандаліями и сожженной солнцемъ кожей. Мелькаютъ всевозможныя одежды, пурпурные плащи и платья изо льна, расшитые далматинки, военные шерстяные плащи, матросскія шапочки, митры епископовъ. Глаза у всѣхъ сверкаютъ. Они похожи на палачей или на евнуховъ.
   Иларіонъ подвигается впередъ среди нихъ. Всѣ привѣтствуютъ его. Антоній, прижимаясь къ его плечу, наблюдаетъ за ними. Онъ замѣчаетъ много женщинъ. Нѣкоторыя одѣты по-мужски, съ остриженными волосами; ему становится жутко.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Это христіанки, обратившія своихъ мужей. Впрочемъ, женщины всегда за Іисуса, даже язычницы, доказательство -- Прокула, жена Пилата и Поппея, любовница Нерона. Не бойся! впередъ!
  
   Безпрерывно появляются новые.
   Ихъ все больше, они раздваиваются, легкіе какъ тѣни, производя сильный шумъ, гдѣ сливается рычанье бѣшенства, стоны любви, гимны и брань.
  

АНТОНІЙ

   тихо:
  
   Чего они хотятъ?
  

ИЛАРІОНЪ.

   Господь сказалъ: "Я буду говорить вамъ еще о многомъ". Они знаютъ это многое.
  
   И онъ толкаетъ его къ золотому трону съ пятью ступенями, гдѣ, окруженный девяносто пятью учениками, которые умащены масломъ, худы и очень блѣдны, возсѣдаетъ пророкъ Манесъ,-- прекрасный какъ архангелъ, неподвижный какъ статуя, въ индійскомъ одѣяніи, съ карбункулами въ заплетенныхъ волосахъ; въ лѣвой его рукѣ книга съ рисунками, подъ правой глобусъ. На рисункахъ изображены созданія, дремавшія въ хаосѣ. Антоній наклоняется, чтобы взглянуть.
  

МАНЕСЪ

   поворачиваетъ свой глобусъ; и соразмѣряя слова съ лирой, которая звучитъ кристально, произносить:
  
   Земля небесная у высшаго предѣла, земля смертная у низшаго предѣла. Ее поддерживаютъ два ангела, Силендитененсъ и Омофоръ съ шестью лицами.
   На вершинѣ самаго высокаго неба пребываетъ безстрастное Божество; ниже, лицомъ къ лицу, Сынъ Божій и Князь тьмы.
   Когда тьма приблизилась къ его царству, Богъ извлекъ изъ своей сущности силу, которая произвела перваго человѣка; и онъ надѣлилъ его пятью свойствами. Но демоны тьмы отняли у него одну часть, и эта часть -- душа.
   Есть только одна душа -- разлитая повсюду, какъ воды рѣки, у которой много рукавовъ. Это она вздыхаетъ въ вѣтрѣ, скрежещетъ въ мраморѣ подъ пилой, воетъ голосомъ моря; и она плачетъ молочными слезами, когда срываютъ листья смоковницы.
   Души, покинувъ этотъ міръ, переселяются на звѣзды, которыя одушевлены.
  

АНТОНІЙ

   смѣется.
  
   Какая безсмысленная выдумка!
  

ЧЕЛОВѢКЪ

   безъ бороды и суроваго вида:
  
   Почему?
  
   Антоній хочетъ отвѣчать. Но Иларіонъ шепчетъ ему, что этотъ человѣкъ великій Оригенъ; а
  

МАНЕСЪ

   продолжаетъ:
  
   Сначала онѣ останавливаются на лунѣ, гдѣ очищаются. Затѣмъ восходятъ къ солнцу.
  

АНТОНІЙ

   тихо:
  
   Не знаю... что намъ мѣшаетъ... вѣрить въ это.
  

МАНЕСЪ.

   Цѣль всякаго созданія есть освобожденіе небеснаго луча, заключеннаго въ матеріи. Онъ улетаетъ съ большей легкостью въ запахахъ, пряностяхъ, ароматѣ стараго вина, въ легкихъ вещахъ, которыя похожи на мысли. Но дѣйствія жизни задерживаютъ его. Убійца возродится въ тѣлѣ селефа, умерщвляющій животное станетъ этимъ животнымъ; если ты сажаешь виноградную лозу, ты будешь связанъ ея вѣтвями. Питаніе заглушаетъ его. Итакъ, воздерживайтесь! поститесь!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Они умѣренны, какъ ты видишъ!
  

МАНЕСЪ.

   Его много въ мясѣ, меньше въ травахъ. Впрочемъ, Чистые, благодаря своимъ заслугамъ, лишаютъ растительность этой свѣтоносной части и она восходить къ своему очагу. Животныя, размножаясь, заточаютъ ее въ тѣлѣ. Итакъ, бѣгите женщинъ!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Удивляйся ихъ воздержанію!
  

МАНЕСЪ.

   Или, лучше, дѣлайте такъ, чтобы онѣ были безплодны.-- Для души лучше пасть на землю, чѣмъ изнывать въ тѣлесныхъ путахъ!
  

АНТОНІЙ.

   О, мерзость!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Что значитъ рядъ этихъ гнусностей? Вѣдь Церковь же сдѣлала изъ брака таинство!
  

САТУРНИНЪ

   въ сирійской одеждѣ:
  
   Онъ питаетъ прискорбный строй жизни! Отецъ, желая наказать мятежныхъ ангеловъ, приказалъ имъ создать міръ. Христосъ явился, чтобы Богъ іудеевъ, который былъ однимъ изъ этихъ ангеловъ...
  

АНТОНІЙ.

   Ангелъ? Онъ! Творецъ!
  

КЕРДОНЪ.

   Развѣ онъ не желалъ убить Моисея, обмануть своихъ пророковъ, соблазнить народы, распространить ложь и идолопоклонство?
  

МАРКІОНЪ.

   Конечно, Творецъ не есть истинный Богъ!
  

СВЯТОЙ КЛИМЕНТЪ АЛЕКСАНДРІЙСКІЙ.

   Матерія вѣчна!
  

ВАРДЕСАНЪ,

   одѣтый вавилонскимъ магомъ:
  
   Она была произведена Семью планетными Духами.
  

ГИРНІАНЕ.

   Ангелы создали души!
  

ПРИСЦИЛЛІАНЕ.

   Дьяволъ создалъ міръ!
  

АНТОНІЙ

   отскакиваетъ назадъ:
  
   О, ужасъ!
  

ИЛАРІОНЪ

   поддерживая его:
  
   Ты слишкомъ скоро отчаиваешься! Ты плохо понимаешь ихъ ученіе. Вотъ нѣкто, воспринявшій его отъ Ѳеодата, друга святого Павла. Выслушай его!
  
   И по знаку Иларіона выступаетъ
  

ВАЛЕНТИНЪ

   въ туникѣ изъ серебристой ткани; у него хриплый голосъ и острый черепъ:
  
   Міръ есть созданіе безумнаго Бога.
  

АНТОНІЙ

   опускаетъ голову.
  
   Созданіе безумнаго Бога!..
  
   Послѣ долгаго молчанія:
  
   Какимъ образомъ?
  

ВАЛЕНТИНЪ.

   Совершеннѣйшее изъ существъ, Эоновъ, Бездна, почивала въ лонѣ Глубины съ Мыслью. Изъ ихъ союза возникъ Умъ, подругой котораго стала Истина.
   Умъ и Истина породили Слово и Жизнь, тѣ, въ свою очередь, Человѣка и Церковь;-- и это составляетъ восемь Эоновъ!
  
   Считаетъ по пальцамъ.
  
   Слово и Истина произвели десять другихъ Эоновъ, то-есть пять паръ. Человѣкъ и Церковь -- двѣнадцать другихъ, и между ними Параклета и Вѣру, Надежду и Милосердіе, Совершенство и Мудрость, Софію.
   Совокупность этихъ тридцати Эоновъ составляетъ Плэрому, или Всебытіе Бога. Такимъ образомъ, какъ эхо голоса, который удаляется, какъ струйки улетающаго благоуханія, какъ свѣтъ заходящаго солнца, постепенно понижаются Могущества, исшедшія отъ Начала.
   Но Софія, желая познать Отца, устремилась за предѣлы Плэромы;-- и тогда Слово создало другую пару, Христа и Святого Духа, который соединилъ между собой Эоны; и всѣ вмѣстѣ они дали Іисуса, цвѣтокъ Плэромы.
   Между тѣмъ, порывъ Софіи къ бѣгству оставилъ въ пустотѣ ея образъ, дурную сущность, Ахарамосъ. Спасителъ сжалился надъ нею, освободилъ ее отъ страстей; -- и изъ улыбки освобожденной Ахарамосъ родился свѣтъ; ея слезы обратились въ воды, ея скорбь произвела черную матерію. Ахарамосъ стала матерью Деміурга, сотворившаго міры, небеса и Дьявола. Онъ обитаетъ гораздо ниже Плэромы, даже не замѣчая ее, такъ что считаетъ себя истиннымъ Богомъ, и повторяетъ устами своихъ пророковъ: "Нѣтъ иного Бога, кромѣ меня!" Затѣмъ онъ создалъ человѣка, и бросилъ ему въ душу духовныя сѣмена; это была Церковь, отблескъ другой Церкви, обитавшей въ Плэромѣ.
   Ахарамосъ, въ нѣкій день, достигнувъ высшей области, соединится со Спасителемъ; огонь, скрытый въ мірѣ, уничтожитъ всю матерію, пожретъ самъ себя, и люди, сдѣлавшись чистыми духами, обручатся съ ангелами!
  

ОРИГЕНЪ.

   Тогда Демонъ будетъ побѣжденъ, и начнется Царство Божіе!
  
   Антоній сдерживаетъ крикъ; и тотчасъ его беретъ за локоть
  

ВАСИЛИДЪ.

   Высшее Существо съ безконечными излученіями называется Абраксасъ, а Спаситель со всѣми своими добродѣтелями Каулакау, иначе линія надъ линіей, прямизна надъ прямизной.
   Силу Каулакау получаютъ съ помощью нѣкоторыхъ словъ, написанныхъ на этомъ халцедонѣ, чтобы облегчить память.
  
   И онъ показываетъ у себя на шеѣ камешекъ, на которомъ вырѣзаны причудливыя строки.
  
   Тогда ты будешь перенесенъ въ Невидимое; и ставъ выше закона, ты будешь презирать все, даже добродѣтель.
   Мы-же, Чистые, мы должны бѣжать страданія, по примѣру Каулакау.
  

АНТОНІЙ.

   Какъ? а крестъ?
  

ЭЛКЕСАНТЫ

   въ гіацинтовыхъ платьяхъ отвѣчаютъ ему:
  
   Скорбь, ничтожество, проклятіе и угнетеніе нашихъ отцовъ уничтожены благодаря пришествію пославшаго!
   Можно отрицать Христа низшаго, человѣка-Іисуса; но нужно поклоняться другому Христу, родившемуся въ его лицѣ изъ-подъ крыла Голубицы.
   Почитайте бракъ! Духъ Святой Женскаго рода!
  
   Иларіонъ исчезъ; и Антоній, тѣснимый толпой, оказывается передъ
  

КАРПОКРАТІАНАМИ,

   которые расположились съ женщинами на багряныхъ подушкахъ:
  
   Прежде чѣмъ возвратиться къ Единому, ты пройдешь черезъ рядъ условій и дѣйствій. Чтобы избавиться отъ мрака, исполняй отнынѣ его дѣла! Супругъ скажетъ сейчасъ супругѣ: "Окажи милость брату", и она поцѣлуетъ тебя.
  

НИКОЛАИТЫ

   сидятъ вокругъ дымящагося кушанья:
  
   Это идоложертвенное мясо; попробуй! Отступничество дозволено, когда сердце чисто. Насыщай тѣло тѣмъ, чего оно требуетъ. Старайся истощить его распутствомъ! Пруникосъ, мать-Неба, погрязала въ безстыдствахъ.
  
   Съ

МАРКОСІАНЪ

   въ золотыхъ кольцахъ струится бальзамъ:
  
   Приди къ намъ, чтобы соединиться съ Духомъ!
   Приди къ намъ, чтобы испить безсмертія!
  
   И одинъ изъ нихъ показываетъ ему, на пологомъ, тѣло человѣка съ головой осла. Это изображеніе Саваоѳа, отца Дьявола. Въ знакъ ненависти онъ плюетъ на него.
   Другой открываетъ очень низкое ложе, усыпанное цвѣтами и говоритъ:
  
   Сейчасъ исполнятся духовные браки.
  
   У третьяго хрустальная чаша, онъ взываетъ; въ ней появляется кровь.
  
   А! вотъ она! вотъ она! кровь Христова!
  
   Антоній отскакиваетъ. Но его обрызгиваютъ водой изъ какого-то чана.
  

ГЕЛЬВИДІАНЕ

   бросаются туда, головой внизъ и бормочутъ:
  
   Человѣкъ, возрожденный крещеніемъ, безгрѣшенъ!
  
   Затѣмъ онъ проходитъ вблизи большого огня, гдѣ грѣются адамиты, совершенно голые, подражая райской чистотѣ; и онъ сталкивается съ
  

МЕССАЛІАНАМИ

   которые валяются на землѣ, въ полудремотѣ, оцѣпенѣвъ:
  
   О! дави насъ, если хочешь, мы не двинемся! Трудъ есть грѣхъ, всякое занятіе скверна!
  
   за ними отвратительные
  

ПАТИРНІАНЕ

   мужчины, женщины и дѣти, всѣ вмѣстѣ на кучѣ грязи, подымаютъ противныя лица, испачканныя виномъ:
  
   Низшія части тѣла, созданныя Дьяволомъ, ему и принадлежатъ. Пейте, ѣшьте, распутничайте!
  

ЭТІЙ.

   Преступленія суть потребности, которыя ниже взгляда Бога!
  
   Но вдругъ изъ ихъ толпы выскакиваетъ
  

МУЖЧИНА

   въ карѳагенскомъ плащѣ, со связкой ремней въ рукѣ; и стегая безъ разбору направо и налѣво, бѣшено кричитъ:
  
   А! лгуны, разбойники, симоніане, еретики и демоны! черви школъ, подонки ада! Этотъ, Маркіонъ -- матросъ изъ Синопа, отлученный за кровосмѣшеніе; Карпократа изгнали какъ мага; Этій укралъ свою любовницу, Николай продавалъ жену; а Манесъ, называющій себя Буддой, и имя котораго Кубрикъ, былъ заживо ободранъ остріемъ тростника, такъ что его ссохшаяся кожа качается на воротахъ Ктезифона!
  

АНТОНІЙ

   узнаетъ Тертулліана, и бросается къ нему.
  
   Учитель! ко мнѣ! ко мнѣ!
  

ТЕРТУЛЛІАНЪ

   продолжая:
  
   Разбивайте иконы! закрывайте лица дѣвушекъ! Молитесь, поститесь, плачьте, умерщвляйте плоть! прочь философію! прочь книги! послѣ Іисуса знаніе безполезно!
  
   Никого нѣтъ; и Антоній видитъ вмѣсто Тертулліана женщину, которая сидитъ на каменной скамьѣ.
   Она рыдаетъ, прислонивъ голову къ колоннѣ, съ распущенными волосами, поникнувъ тѣломъ въ темной длинной одеждѣ.
   Затѣмъ, они оказываются рядомъ, вдалекѣ отъ толпы;-- и настаетъ молчаніе, необычайный миръ, какъ въ лѣсахъ, когда замираетъ вѣтеръ и листья сразу затихаютъ.
   Женщина эта прекрасна, хотя поблекла и мертвенной блѣдности. Они глядятъ другъ на друга; и глаза ихъ обмѣниваются какъ бы волнами мыслей, тысячами старыхъ, неясныхъ, глубокихъ чувствъ. Наконецъ,
  

ПРИСЦИЛЛА

   произноситъ:
  
   Я была въ послѣднемъ отдѣленіи бань, и дремала подъ шумъ улицъ.
   Вдругъ я услышала возгласы. Кричали: "Это магъ! это Дьяволъ!" И толпа остановилась передъ нашимъ домомъ, противъ храма Эскулапа. Я поднялась на рукахъ до высоты отдушины.
   На перистилѣ храма стоялъ человѣкъ съ желѣзнымъ ошейникомъ на шеѣ. Онъ бралъ угли съ жаровни и проводилъ себѣ на груди широкія полосы, взывая: "Іисусъ, Іисусъ!" Народъ говорилъ: "Это не дозволено! побьемъ его камнями!" А онъ продолжалъ. Это было неслыханно, очаровательно. Широкіе какъ солнце цвѣты вращались передъ моими глазами, и я слышала въ пространствахъ звонъ золотой арфы. День угасъ. Перекладины выскользнули изъ моихъ рукъ, тѣло ослабло, и когда онъ увелъ меня въ свой домъ...
  

АНТОНІЙ.

   Но о комъ ты говоришь?
  

ПРИСЦИЛЛА.

   О Монтанѣ, разумѣется!
  

АНТОНІЙ.

   Его нѣтъ въ живыхъ.
  

ПРИСЦИЛЛА.

   Неправда!
  

ГОЛОСЪ.

   Нѣтъ, Монтанъ живъ!
  
   Антоній оборачивается; и рядомъ съ нимъ, на скамьѣ, съ другой стороны, сидитъ вторая женщина -- бѣлокурая, и еще блѣднѣе, съ припухшими вѣками, какъ будто она долго плакала. Не дожидаясь вопроса, она говоритъ:
  

МАКСИМИЛЛА.

   Мы возвращались изъ Тарса горами, какъ вдругъ, на поворотѣ дороги, увидѣли человѣка подъ смоковницей.
   Онъ кричалъ издали: "Остановитесь!" И онъ обрушился на насъ съ бранью. Сбѣжались рабы. Онъ разразился смѣхомъ. Лошади заупрямились. Всѣ меделянки зарычали.
   Онъ стоялъ. Потъ стекалъ по его лицу. Вѣтеръ хлопалъ его плащемъ.
   Называя насъ по именамъ, онъ осуждалъ тщету нашей жизни, позоръ нашихъ тѣлъ;-- и онъ подымалъ кулакъ въ сторону дромадеровъ, ибо подъ нижней челюстью у нихъ висятъ серебряные колокольчики.
   Его неистовство вливало ужасъ въ мое сердце; но это была какъ бы страсть, которая баюкала, опьяняла.
   Сначала приблизились рабы. "Господинъ, сказали они, животныя устали"; потомъ подошли женщины: "Намъ страшно", и рабы удалились. Потомъ дѣти заплакали: "Мы голодны!". И такъ какъ женщины не получили отвѣта, онѣ исчезли.
   А онъ говорилъ. Я почувствовала, что около меня есть кто-то. Это былъ мужъ; я слушала другого. Онъ ползъ между камнями, восклицая: "Ты покидаешь меня?" и я отвѣтила: Да! уйди!" -- и пошла за Монтаномъ.
  

АНТОНІЙ.

   За евнухомъ!
  

ПРИСЦИЛЛА.

   А, это удивляетъ тебя, грубое сердце! Однако, Магдалина, Іоанна, Марѳа и Сусанна не раздѣляли ложа Спасителя. Души, еще лучше чѣмъ тѣла, могутъ соединяться въ страсти. Чтобы сохранить чистою Эвстолію, епископъ Леонтій изувѣчилъ себя,-- любя больше свою любовь, чѣмъ полъ. Притомъ это не моя вина; нѣкій духъ принуждаетъ меня къ этому; Сотасъ не могъ меня излѣчить. А между тѣмъ онъ жестокъ! Что мнѣ за дѣло! Я послѣдняя изъ пророчицъ; и послѣ меня настанетъ конецъ свѣта.
  

МАКСИМИЛЛА.

   Онъ осыпалъ меня подарками. Впрочемъ кто любятъ его съ такой силой,-- и кого онъ любить такъ?
  

ПРИСЦИЛЛА.

   Ложь! меня!
  

МАКСИМИЛЛА.

   Нѣтъ, меня!
  
   Онѣ дерутся.
   Между ихъ плечъ показывается голова негра.
  

МОНТАНЪ

   въ черномъ плащѣ, который застегивается двумя костями мертвеца:
  
   Успокойтесь, моя голубицы! Неспособные къ земному счастью, мы живемъ, благодаря этому союзу, въ полнотѣ духовной. За вѣкомъ Отца вѣкъ Сына; я я предвѣщаю третій -- Параклета. Его свѣтъ сошелъ на меня въ тѣ сорокъ ночей, когда Іерусалямъ небесный блисталъ на небѣ надъ моимъ домомъ въ Пепузѣ.
   Ахъ, какъ вы кричите въ томленіи, когда бичи хлещутъ васъ! какъ ваши страждущіе члены предлагаются моимъ ласкамъ! какъ изнемогаете вы на моей груди отъ неосуществляемой любви! она такъ сильна, что открыла вамъ міры; и вы можете теперь видѣть души.
  
   Антоній дѣлаетъ жестъ удивленія.
  

ТЕРТУЛЛІАНЪ,

   вновь появившійся рядомъ съ Монтаномъ:
  
   Безъ сомнѣнія, такъ какъ у души есть тѣло,-- то, у чего нѣтъ тѣла, не существуетъ.
  

МОНТАНЪ.

   Чтобы утончить ее, я предписалъ много истязаній, три поста въ годъ, и на каждую ночь молитвы, при которыхъ закрываютъ ротъ,-- изъ опасенія чтобы дыханіе, улетая, не помутняло мысль. Нужно воздерживаться отъ вторыхъ браковъ, а лучше вообще отъ брака! Съ женщинами грѣшили ангелы.
  

АРХОНТИКИ

   во власяницахъ изъ конскаго волоса:
  
   Спаситель сказалъ: "Я пришелъ разрушить дѣло Женщины".
  

ТАТІАНИТЫ

   во власяницахъ изъ камыша:
  
   Дерево зла это она! Одежды изъ шкуръ вотъ наше тѣло.
  
   И, подвигаясь все въ томъ же направленіи, Антоній встрѣчаетъ
  

ВАЛЕЗІАНЪ,

   распростертытъ по полу, съ кровавыми пятнами подъ туниой, въ нижней части живота. Они предлагаютъ ему ножъ:
  
   Дѣлай какъ Оригенъ и какъ мы! или ты боишься боли, трусъ? Или тебя удерживаетъ любовь къ плоти, лицемѣръ?
  
   И пока онъ смотритъ какъ они дергаются, вытягиваясь на спинѣ, въ лужахъ крови, мимо проходятъ
  

КАИНИТЫ,

   у которыхъ волосы завязаны гадюкой; они выкликаюутъ ему:
  
   Слава Каину! Слава Содому! слава Іудѣ!
   Каинъ создалъ племя сильныхъ. Содомъ ужаснулъ землю своею карой; и благодаря Іудѣ Богъ спасъ міръ! -- да, Іудаі безъ него нѣтъ смерти и нѣтъ искупленія!
  
   Они исчезаютъ въ ватагѣ
  

ЦИРКУМЦИЛЛІОНОВЪ

   одѣтыхъ въ волчьи шкуры, въ вѣнкахъ изъ терновника, съ желѣзными палицами.
  
   Давите плодъ! возмущайте источникъ! топите дѣтей! Грабьте богатаго, который счастливъ, который много ѣстъ! Бейте бѣднаго, который завидуетъ попонѣ осла, пиру собаки, гнѣзду птицы и страдаетъ, что другіе не такъ ничтожны какъ онъ.
   Мы, Святые, чтобы приблизить конецъ свѣта, отравляемъ, жжемъ, убиваемъ!
   Спасеніе только въ мукѣ. Мы создаемъ себѣ муку. Мы срываемъ клещами кожу со своихъ головъ, мы ложимся подъ плугъ, бросаемся въ пасть печей!
   Долой крещеніе! долой евхаристію! долой бракъ! проклятіе всему!
  
   И вотъ повсюду въ базиликѣ безумства удваиваются.
   Аудиты мечутъ стрѣлами въ Дьявола; Коллиридиты бросаютъ къ потолку голубыя покрывала; Аскиты простираются передъ бурдюкомъ; Маркіониты намазываютъ мертвеца масломъ. Женщина рядомъ съ Апеллесомъ, чтобы лучше изъяснить его ученіе, показываетъ круглый хлѣбецъ въ бутылкѣ; другая раздаетъ среди Самисеянъ пыль со своихъ сандалій какъ просфору. На ложѣ Маркосіанъ, устланномъ розами, обнимаются двое любовниковъ.
   Циркумцелліоны умерщвляютъ другъ друга, Валезіане хрипятъ, Вардесанъ поетъ, Карпократъ танцуетъ, Максимилла и Пресцилла громко вздыхаютъ;-- а лжепророчица изъ Каппадокіи, вся голая, облокотясь на льва и потрясая тремя факелами, выкрикиваетъ Страшный Призывъ.
   Колонны колеблются, какъ стволы деревьевъ, амулеты на шеяхъ Ересіарховъ перекрещиваются огненными линіями, созвѣздія въ часовняхъ движутся и стѣны разступаются подъ плескомъ толпы, каждая голова которой -- стремительная, ревущая волна,
   Между тѣмъ,-- изъ нѣдръ этихъ криковъ раздается при взрывахъ смѣха пѣснь, гдѣ снова слышится имя Христа.
   Это люди изъ простонародья, всѣ они бьютъ въ ладоши, соблюдая тактъ. Среди нихъ
  

АРІЙ

   въ одеждѣ дьякона.
  
   Безумцы, возстающіе на меня, берутся объяснять безсмысленное; и чтобы погубить ихъ совершенно, я сочинилъ небольшія пѣсенки, которыя такъ забавны, что ихъ знаютъ наизусть на мельницахъ, въ кабачкахъ и гаваняхъ.
   Тысячу разъ нѣтъ! Сынъ не совѣченъ Отцу, и не единосущенъ! Иначе онъ не сказалъ бы -- "Отче, да минуетъ меня чаша сія! -- что ты называешь меня благимъ? Никто не благъ, какъ только одинъ Богъ.-- Восхожу къ Богу моему и Богу вашему!" и другихъ словъ, указывающихъ, что онъ созданъ. Это видно, кромѣ того, изъ всѣхъ его названій: агнецъ, пастырь, родникъ, мудрость, сынъ человѣческій, пророкъ, добрый путь, краеугольный камень!
  

САВЕЛЛІЙ.

   Я же утверждаю, что оба они одно.
  

АРІЙ.

   Антіохійскій соборъ установилъ обратное.
  

АНТОНІЙ.

   Что же такое Слово?.. Кто былъ Іисусъ?
  

ВАЛЕНТИНІАНЕ.

   Супругъ раскаявшейся Ахарамосъ!
  

СИѲІАНЕ.

   Симъ, сынъ Ноя!
  

ѲЕОДОТІАНЕ.

   Мельхиседекъ!
  

МЕРИНТІАНЕ.

   Онъ былъ просто человѣкъ!
  

АПОЛЛИНАРИСТЫ.

   Онъ принялъ его видъ! онъ притворно страдалъ.
  

МАРКЕЛЪ АНКИРСКІЙ.

   Это проявленіе Отца!
  

ПАПА КАЛИКСТЪ.

   Отецъ и Сынъ два образа единаго Бога!
  

МЕТОДІЙ.

   Онъ былъ сначала въ Адамѣ, затѣмъ въ человѣкѣ!
  

КЕРИНѲЪ.

   И онъ воскреснетъ!
  

ВАЛЕНТИНЪ.

   Немыслимо,-- тѣло его небесно!
  

ПАВЕЛЪ САМОСАТСКІЙ.

   Онъ сталъ Богомъ только послѣ крещенія!
  

ГЕРМОГЕНЪ.

   Его жилище -- солнце!
  
   И всѣ ересіархи окружаютъ Антонія, который плачетъ, закрывъ лицо руками. Къ нему подходитъ
  

ІУДЕЙ

   съ красной бородой, испятнанной проказой кожей, и дико смѣется:
  
   Его душа была душой Исава! Онъ страдалъ беллерофонтовой болѣзнью; а его мать, продавщица ароматовъ, отдалась Пантеру, римскому солдату, на снопахъ маиса, вечеромъ во время жатвы.
  

АНТОНІЙ

   быстро подымаетъ голову, молча оглядываетъ ихъ; затѣмъ, надвигаясь прямо на нихъ:
  
   Ученые, маги, епископы и діаконы, люди и призраки, прочь! прочь! Всѣ вы обманъ!
  

ЕРЕСІАРХИ.

   Наши мученики больше мученики чѣмъ твои, наши молитвы труднѣе, порывы любви выше, восторги такъ же долги.
  

АНТОНІЙ.

   Но нѣтъ откровенія! нѣтъ доказательствъ!
  
   Тогда всѣ потрясаютъ въ воздухѣ свитками папируса, деревянными дощечками, кусками кожи, полосами тканей;-- и, толкая другъ друга, кричатъ:
  

КЕРИНѲІАНЕ.

   Вотъ Евангеліе іудеевъ!
  

МАРКІОНИТЫ.

   Евангеліе Господа!
  

МАРКОСІАНЕ.

   Евангеліе Евы!
  

ЭНКРАТИТЫ.

   Евангеліе Ѳомы!
  

КАИНИТЫ.

   Евангеліе Іуды!
  

ВАСИЛИДЪ.

   Трактатъ о присоединенной душѣ!
  

МАНЕСЪ.

   Пророчество Баркуфа!
  
   Антоній отбивается, выскальзываетъ отъ нихъ;-- и замѣчаетъ въ углу, совсѣмъ въ тѣни
  

СТАРЫХЪ ЕВІОНИТОВЪ,

   изсохшихъ какъ муміи, съ угасшимъ взоромъ, бѣлыми бровями.
   Они говорятъ дрожащимъ голосомъ:
  
   Мы знали его, да, и мы знали сына плотника! Онъ былъ намъ ровесникомъ, мы жили на той-же улицѣ. Онъ забавлялся лѣпкой маленькихъ птицъ изъ грязи и не боялся остраго края абаки; помогалъ работать отцу, или сматывалъ матери клубки крашеной шерсти. Затѣмъ совершилъ путешествіе въ Египетъ, откуда вывезъ великія тайны. Мы были въ Іерихонѣ, когда онъ встрѣтился съ пожирателемъ саранчи. Они бесѣдовали вполголоса, такъ что нельзя было ничего услышать. Но съ этого именно времени онъ нашумѣлъ въ Галилеѣ и на его счетъ стали разсказывать много басенъ.
  
   Подрагивая продолжаютъ:
  
   Мы знали его, да, и мы! мы знали его!
  

АНТОНІЙ.

   Ахъ, говорите еще! еще! Какое было у него лицо?
  

ТЕРТУЛЛІАНЪ.

   Дикаго и отталкивающаго вида;-- ибо онъ былъ обремененъ всѣми грѣхами, всѣми скорбями и всѣми уродствами міра.
  

АНТОНІЙ.

   О, нѣтъ, нѣтъ! Мнѣ кажется, напротивъ, что весь его обликъ имѣлъ нечеловѣческую прелесть.
  

ЕВСЕВІЙ КЕСАРІЙСКІЙ.

   Въ Панеадѣ, передъ старой лачугой, въ чащѣ травъ, есть каменная статуя, воздвигнутая, какъ утверждаютъ, кровоточивой. Но время изъѣло ей лицо, и дожди испортили надпись. Изъ группы Карпократіанъ выходитъ женщина.
  

МАРЦЕЛЛИНА.

   Нѣкогда я была діакониссой въ Римѣ, въ маленькой церкви, и показывала вѣрнымъ серебряные образки св. Павла, Гомера, Пиѳагора и Іисуса Христа. У меня сохранился только Христовъ.
  
   Пріоткрываетъ плащъ.
  
   Хочешь его?
  

ГОЛОСЪ.

   Онъ вновь появляется, самъ, когда мы зовемъ его. Пора! Приди!
  
   И Антоній чувствуетъ на своемъ плечѣ грубую руку, которая уводитъ его.
   Онъ всходитъ по совершенно темной лѣстницѣ;-- и пройдя много ступенекъ, оказывается передъ дверью.
   Тогда тотъ, кто ведетъ его (быть можетъ, Иларіонъ? онъ этого не знаетъ), говоритъ другому на ухо: "Сейчасъ придетъ Господь",-- и ихъ вводятъ въ комнату съ низкимъ потолкомъ, безъ убранства.
   Прежде всего его поражаетъ -- прямо передъ глазами -- длинная куколка кроваваго цвѣта, съ головой человѣка, откуда льются лучи и со словомъ Кнуфисъ, опоясывающимъ ее греческими буквами. Она возвышается надъ колонной, помѣщенной посреди пьедестала. На другихъ стѣнахъ комнаты медальоны полированнаго желѣза изображаютъ головы животныхъ,-- льва, быка, орла, собаки, и даже осла!
   Глиняныя свѣтильни, висящія подъ этими изображеніями, слабо мерцаютъ. Сквозь отверстіе въ стѣнѣ Антоній видитъ лунный свѣтъ вдали на волнахъ, и различаетъ даже ихъ мѣрный, слабый плескъ, вмѣстѣ съ глухимъ шорохомъ судна, которое трется килемъ о камешки мода.
   Мужчины, на корточкахъ, спрятавъ лица подъ плащи, являютъ по временамъ подавленные, какъ бы лающіе звуки. Женщины дремлютъ, закрывъ лицо руками, которыя опираются на колѣна; онѣ такъ закутаны покрывалами, что ихъ можно принять за ворохи одеждъ вдоль стѣнъ. Рядомъ съ ними полуголыя дѣти, облѣпленныя паразитами, съ безсмысленнымъ видомъ глядятъ на свѣтильни; и никто ничего не дѣлаетъ; ждутъ чего-то.
   Говорятъ вполголоса о своихъ семьяхъ, сообщаютъ другъ другу средства отъ болѣзней. Многіе отплываютъ на разсвѣтѣ, такъ какъ преслѣдованія становятся невыносимы. Язычниковъ, однако, не трудно обмануть: "Они думаютъ, глупцы, что мы почитаемъ Кнуфисъ"
   Но одинъ изъ братьевъ, внезапно вдохновившись, становится передъ колонной, гдѣ лежитъ хлѣбъ, который возвышается надъ корзиной съ укропомъ и кирказономъ. Остальные заняли свои мѣста, и стоя образуютъ три параллельныя линіи.
  

ВДОХНОВЛЕННЫЙ

   развертываетъ свитокъ, испещренный цилиндрами, и начинаетъ:
  
   На мракъ сошелъ лучъ Слова, и раздался неистовый крикъ, походившій на голосъ свѣта.
  

ВСѢ

   отвѣчаютъ, покачиваясь:
  
   Кири элейсонъ!
  

ВДОХНОВЛЕННЫЙ.

   Человѣкъ, затѣмъ, былъ созданъ безчестнымъ Богомъ Израиля при помощи --
  
   перебирая медальоны.
  
   Астофая, Орая, Савнона, Адонаи, Элои, Яо!
   И онъ пребывалъ въ грязи, мерзкій, слабый, безобразный, безъ мысли.
  

ВСѢ

   жалобно:
  
   Кири элейсонъ!
  

ВДОХНОВЛЕННЫЙ.

   Но Софія, сострадая, оживила его частицей своей души:
   Тогда, видя что человѣкъ такъ прекрасенъ, Богъ былъ охваченъ гнѣвомъ. Онъ заключилъ его въ свое царство, запретивъ ему древо познанія.
   А та еще разъ помогла ему! Она послала змѣя, который посредствомъ многихъ уловокъ заставилъ его преступить этотъ законъ злобы.
   И человѣкъ, вкусившій знанія, понялъ небесное.
  

ВСѢ

   съ силой:
  
   Кири элейсонъ!
  

ВДОХНОВЛЕННЫЙ.

   Но Іабдалаосъ, чтобъ отомстить, низринулъ человѣка въ матерію, и съ нимъ змѣя!
  

ВСѢ

   очень тихо:
  
   Кири элейсонъ!
  
   Затихаютъ и молчатъ.
   Запахи гавани смѣшиваются въ тепломъ воздухѣ съ копотью свѣтиленъ. Ихъ фитили, потрескивая, тухнутъ; кружатся длинные москиты. Антоній хрипитъ въ тоскѣ; онъ ощущаетъ какъ бы нѣчто чудовищное, что разлито вокругъ, ужасъ передъ надвигающимся преступленіемъ.
  

ВДОХНОВЛЕННЫЙ,

   пристукивая пяткой, щелкая пальцами, потрясая головой, неистовымъ темпомъ поетъ гимнъ, подъ звонъ кимваловъ и пронзительной флейты. Явись! Явись! Явись! покинь свою пещеру! Быстрый, что бѣжишь безъ ногъ, ловецъ, что хватаешь безъ рукъ!
   Въ извивахъ, какъ рѣки, кругообразный, какъ солнце, черный съ золотыми пятнами, какъ небо усыпанное звѣздами! Похожій на обвивы лозы и спирали внутренностей!
   Нерожденный! пожиратель земли! вѣчно юный! прозорливецъ! чтимый въ Эпидаврѣ! Добрый къ людямъ! излѣчившій царя Птоломея, воиновъ Моисея, и Главка сына Миноса! Явись! Явись! Явись! покинь свою пещеру!
  

ВСѢ повторяютъ:

   Явись! Явись! Явись! покинь свою пещеру!
  
   Однако никого нѣтъ.
  
   Что это значитъ? Что съ нимъ?
  
   Начинаютъ совѣщаться, предлагаютъ средства.
   Старикъ приноситъ глыбу дерну. Тогда въ корзинѣ что-то подымается. Зелень колеблется, цвѣты падаютъ -- и показывается голова пиѳона.
   Онъ медленно ползетъ по краю хлѣба, какъ живое кольцо вокругъ неподвижнаго диска, затѣмъ развертывается, удлиняется; онъ громаденъ и значительнаго вѣса. Чтобы не дать ему коснуться пола, мужчины поддерживаютъ его грудью, женщины головами, дѣти ладонями;-- и его хвостъ, проходя сквозь отверстіе въ стѣнѣ, тянется безъ конца, до два моря. Кольца его развертываются, комната наполняется ими; они сдавливаютъ Антонія.
  

ВѢРНЫЕ,

   впиваясь губами въ его кожу, вырываютъ другъ у друга хлѣбъ, который онъ откусилъ.
  
   Это ты! это ты!
   Вознесенный сначала Моисеемъ, сокрушенный Езекіей, возстановленный Мессіей. Онъ пилъ тебя въ струяхъ крещенія; но ты покинулъ его въ саду Оливъ и онъ почувствовалъ тогда всю свою слабость.
   Изогнутый на перекладинѣ креста, надъ его головой, пуская слюну на терновый вѣнецъ, ты видѣлъ его смерть.-- Ибо ты не Іисусъ, нѣтъ, ты Слово! ты Христосъ!
  
   Антоній лишается чувствъ отъ ужаса и падаетъ на щепки передъ своей хижиной, гдѣ мягко теплится факелъ, выскользнувшій изъ его рукъ.
   Отъ этого сотрясенія глаза его раскрываются; и передъ нимъ Нилъ, струистый и свѣтлый въ серебрѣ луны, какъ огромная змѣя среди песковъ;-- видѣнія не прекращаются, такъ что онъ и не покидалъ Офитовъ; они окружаютъ его, зовутъ, везутъ пожитки, сходятъ къ гавани. Онъ пoплываетъ съ ними.
   Проходитъ неопредѣленное время.
  
   И вотъ надъ нимъ сводъ темницы. Рѣшетки передъ глазами выглядятъ черными линіями на голубомъ фонѣ;-- а справа и слѣва, въ тѣни, плачутъ и молятся люди, которыхъ ободряютъ и утѣшаютъ стоящіе вокругъ нихъ.
   За стѣнами чувствуется гулъ толпы и роскошь лѣтняго дня.
   Пронзительные голоса предлагаютъ арбузы, воду, напитки со льдомъ, набитыя сѣномъ подушки для сидѣнья. По временамъ гремятъ рукоплесканія. Слышно, какъ ходятъ надъ головой.
   Вдругъ раздается долгій ревъ, могучій, замогильный, какъ шумъ воды въ акведукѣ.
   И онъ видитъ передъ собой, за рѣшеткой другой клѣтки, шагающаго льва,-- затѣмъ рядъ сандалій, голыя ноги и пурпурную бахрому. Выше, симметрично расширяясь, идутъ круги зрителей, отъ самаго нижняго, заключающаго арену, до наивысшаго, гдѣ yкрѣплены шесты, поддерживающіе гіацинтовый навѣсъ, который натянутъ въ воздухѣ на веревкахъ. Лѣстницы, сходясь къ центру, прорѣзаютъ на равныхъ разстояніяхъ эти огромныя каменныя кольца. Ступени теряются подъ массой сидящихъ -- всадниковъ, сенаторовъ, солдатъ, плебеевъ, весталокъ и куртизанокъ,-- въ шерстяныхъ капюшонахъ, шелковыхъ облаченіяхъ, желтыхъ туникахъ, съ украшеніями изъ драгоцѣнныхъ камней, султанами изъ перьевъ, ликторскими связками; и все это кишитъ, кричитъ, оглушаетъ его шумомъ и неистовствомъ, какъ огромный кипящій котелъ. Посреди арены, на жертвенникѣ, дымится въ сосудѣ ладанъ.
   Люди, которые окружаютъ его -- христіане, приговоренные къ растерзанію. На мужчинахъ красные плащи жрецовъ Сатурна, женщины въ повязкахъ Цереры. Друзья дѣлятъ между собой остатки ихъ одеждъ, кольца. Чтобы проникнуть въ тюрьму, говорятъ они, пришлось потратить много денегъ. Ну что же, они останутся до конца.
   Среди утѣшающихъ Антоній замѣчаетъ лысаго человѣка въ червой туникѣ, лицо котораго ему откуда-то уже знакомо; онъ поучаетъ о ничтожествѣ міра и блаженствѣ избранныхъ. Антоній охваченъ любовью. Онъ жаждетъ случая отдать свою жизнь на Спасителя, и ему кажется, что самъ онъ тоже одинъ ивъ этихъ мучениковъ.
   Но кромѣ фригійца съ длинными волосами, который поднялъ руки кверху, всѣ печальны. Старикъ рыдаетъ на скамейкѣ, а молодой человѣкъ мечтаетъ стоя, склонивъ голову.
  

СТАРИКЪ,

   отказывавшійся платить передъ статуей Минервы, на углу перекрестка, смотритъ на товарищей, какъ бы говоря взглядомъ:
  
   Вы должны были бы помочь мнѣ! Сообщества добиваются иногда, чтобы ихъ оставили въ покоѣ. Многіе изъ васъ запаслись даже подложными свидѣтельствами, что жертвы принесены.
  
   Спрашиваетъ:
  
   Развѣ не Петръ Александрійскій установилъ, какъ нужно поступать, когда поколебленъ мученіями?
  
   Продолжаетъ про себя:
  
   Ахъ, это очень тяжело въ мои годы! немощи дѣлаютъ меня такимъ слабымъ! Однако, я могъ-бы еще прожить до слѣдующей зимы!
  
   Воспоминаніе о маленькомъ садикѣ умиляетъ его;-- и онъ смотритъ въ сторону жертвенника.
  

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВѢКЪ,

   который дракой нарушилъ празднество Аполлона, бормочетъ:
  
   А вѣдь только отъ меня зависѣло -- убѣжать въ горы!
   -- Солдаты схватили бы тебя,
  
   произноситъ одинъ изъ братьевъ.
  
   -- О, я поступилъ бы какъ Кипріанъ; я бы отрекся; и во второй разъ былъ мужественнѣй, я увѣренъ!
  
   Затѣмъ онъ думаетъ о безконечныхъ дняхъ предстоявшей жизни, о всѣхъ радостяхъ, которыхъ онъ не узнаетъ;-- и онъ смотритъ въ сторону жертвенника. Но
  

ЧЕЛОВѢКЪ ВЪ ЧЕРНОЙ ТУНИКѢ

   подбѣгаетъ къ нему:
  
   Какой позоръ! Какъ, ты, избранная жертва? Всѣ эти женщины смотрятъ на тебя, подумай только! И потомъ Господь по временамъ творитъ чудеса. Піоній окаменилъ руки своихъ палачей, кровь Поликарпа гасила пламя костра..
  
   Оборачивается къ старику:
  
   Отецъ, отецъ! ты долженъ наставить насъ своею смертью. Откладывая ее, ты конечно допускаешь нѣкій дурной поступокъ, который погубитъ плодъ добрыхъ. Кромѣ того, могущество Господа безконечно. Быть можетъ, твой примѣръ обратятъ сейчасъ же весь народъ.
  
   А напротивъ, въ клѣткѣ, быстрой поступью безостановочно шагаютъ взадъ и впередъ львы. Самый большой вдругъ посмотрѣлъ на Антонія, зарычалъ -- и паръ идеть изъ его пасти.
   Женщины сбились около мужчинъ.
  

УТѢШИТЕЛЬ

   переходитъ отъ одного въ другому.
  
   Что сказали бы вы, что сказалъ бы ты, если бъ тебя изжарили на желѣзныхъ пластинахъ, четвертовали лошадьми, если бъ твое тѣло, обмазанное медомъ, выставили насѣкомымъ! Ты же умрешь какъ охотникъ, на котораго врасплохъ напали въ лѣсу.
  
   Антоній предпочелъ бы все это ужаснымъ дикимъ звѣрямъ; онъ какъ будто чувстаетъ ихъ зубы, ихъ когти, слышитъ какъ хрустятъ его кости въ ихъ челюстяхъ.
   Въ темницу входить беллуарій; мученики трепещутъ.
   Только одинъ фригіецъ, который молится въ сторонѣ, безстрастенъ. Онъ сжегъ три храма; и онъ подвигается впередъ, поднявъ руки, раскрывъ губы, обративъ взоръ къ небу, ничего не видя, какъ сомнамбула.
  

УТѢШИТЕЛЬ

   восклицаетъ:
  
   Назадъ! назадъ! Вами овладѣетъ духъ Монтана.
  

ВСѢ

   отступаютъ съ криками:
  
   Проклятіе Монтанисту!
  
   Ругаютъ его, плюютъ, порываются бить.
   Раздраженные львы кусаютъ себѣ гривы. Чернь воетъ: "Звѣрей! звѣрей!"
   Мученики, разражаясь рыданьями, обнимаются. Имъ предлагаютъ чашу одуряющаго вина. Они быстро передаютъ ее изъ рукъ въ руки.
   У двери клѣтки другой беллуарій ждетъ знака. Она отворяется; выходитъ левъ.
   Онъ пересѣкаетъ арену длинными косыми шагами. За нимъ вереницей появляются другіе львы, затѣмъ медвѣдь, три пантеры, леопарды. Они разбредаются какъ стадо по лугу.
   Раздается щелканіе бича. Христіане трепещутъ -- и, чтобы прекратить это, братья подталкиваютъ ихъ. Антоній закрываетъ глаза.
  
   Открываетъ ихъ. Но вокругъ тьма.
  
   Скоро она проясняется; и онъ видитъ сухую усѣянную бугорками равнину, какія бываютъ вокругъ покинутыхъ каменоломенъ.
   Кустарники пробиваются кое-гдѣ между плитъ, лежащихъ вровень съ землей; и бѣлые призраки, туманнѣе облаковъ, склоняются надъ ними.
   Скользя появляются другіе. Изъ-подъ длинныхъ покрывалъ блестятъ глаза. По небрежности походки и аромату отъ нихъ Антоній узнаетъ патриціановъ. Есть и мужчины, но низшаго происхожденія, у нихъ простыя и грубыя лица.
  

ОДНА ИЗЪ ЖЕНЩИНЪ

   глубоко вздыхая:
  
   Ахъ, какъ хорошъ воздухъ холодной ночи среди гробницъ! Я такъ утомлена нѣгой ложъ, суетой дня, тягостью зноя!
  
   Служанка вынимаетъ изъ холщеваго мѣшка факелъ и зажигаетъ его. Вѣрныя зажигаютъ отъ него свои факелы, и втыкаютъ ихъ на могилахъ.
   Трепещущая
  

ЖЕНЩИНА.

   О! наконецъ, и я здѣсь! Какъ скучно быть женою язычника!
  

ДРУГАЯ.

   Посѣщенія тюремъ, разговоры съ братьями, все подозрительно нашимъ мужьямъ! -- И даже надо скрываться, когда дѣлаешь знаменіе креста; они примутъ это за магическое заклинаніе.
  

ТРЕТЬЯ.

   У меня были постоянныя ссоры съ мужемъ; я не допускала надруганій надъ своимъ тѣломъ, какъ требовалъ онъ;-- и чтобы отомстить, онъ донесъ, что я христіанка.
  

ЧЕТВЕРТАЯ.

   Помните ли вы Люція, прекраснаго юношу, котораго тащили за пятки позади колесницы, какъ Гектора, отъ Эсквилинскихъ воротъ до Тибурскихъ холмовъ;-- и по обѣимъ сторонамъ дороги кусты были испачканы кровью! Я собрала съ нихъ капли. Вотъ онѣ!
  
   Отнимаетъ отъ груда совершенно черную губку, осыпаетъ ее поцѣлуями, затѣмъ бросается на плиты съ криками:
  
   О, мой возлюбленный, мой возлюбленный!
  

МУЖЧИНА.

   Нынче ровно три года, какъ умерла Домицилла. Она была побита камнями въ глубинѣ рощи Прозерпины. Я собралъ ея кости, которыя сіяли какъ свѣтлячки въ травѣ. Теперь земля укрываетъ ихъ!
  
   Бросается на могилу.
  
   О моя невѣста! моя невѣста!
  

И ОСТАЛЬНЫЯ

   по всей равнинѣ:
  
   О сестра! О братъ! О дочь! О мать!
  
   Они стоятъ на колѣняхъ, поддерживая головы ладонями, или простершись на землѣ съ вытянутыми руками;-- и груди ихъ чуть не разрываются отъ сдерживаемыхъ рыданій. Глядя на небо они молятъ:
  
   Сжалься надъ его душой, о Боже! Она изнываетъ въ пріютѣ тѣней; благоволи принять ее въ Воскресенія, чтобы она наслаждалась твоимъ свѣтомъ!
  
   Или уставившись взоромъ въ плиты, бормочутъ:
  
   Успокойся, не страдай! Я принесла тебѣ вина, мяса!
  

ВДОВА.

  
   Вотъ кисель, приготовленный мною по его вкусу, здѣсь много ницъ и двойная порція муки! Мы примемся сейчасъ на него вмѣстѣ, какъ прежде, не правда ли?
  
   Взявъ немного, подносятъ къ губамъ; и внезапно разражается дикимъ, безумнымъ смѣхомъ.
   Другія, какъ и она, гложутъ что-то, пьютъ. Разсказываютъ другъ другу исторіи своихъ мучениковъ; горе разгорается, возліянія учащаются. Глаза, омоченные слезами, останавливаются другъ на другѣ. Они бормочутъ въ опьяненіи и отчаяньи; мало-по-малу ихъ руки соприкасаются, губы сближаются, покрывала пріоткрываются, и они соединяются на могилахъ среди чашъ и факеловъ.
   Небо начинаетъ блѣднѣть. Туманъ увлажняетъ ихъ одежды; -- и, какъ будто не зная другъ друга, они расходятся разными дорогами въ разныя стороны.
  
   Солнце блистаетъ; трава стала выше, равнина преобразилась.
   И Антоній отчетливо видитъ сквозь бамбуки лѣсъ колоннъ голубовато-сѣраго цвѣта. Это стволы деревьевъ, идущихъ отъ одного ствола. Отъ каждой ихъ вѣтви спускаются новыя вѣтви, врастая въ землю; и въ цѣломъ всѣ эти горизонтальныя и вертикальныя линіи, безконечно переплетаясь, напоминаютъ чудовищную змѣю, лишь мѣстами на ней маленькія фиги съ черноватой листвой, какъ у сикоморы.
   Онъ замѣчаетъ черезъ ихъ развилины кисти желтыхъ цвѣтовъ, фіолетовые цвѣты, и папортники, похожіе на птичьи перья. Подъ самыми нижними вѣтками видны кое-гдѣ рога буйвола или блестящіе глава антилопы; висятъ попугаи, порхаютъ бабочки, ползаютъ ящерицы, жужжатъ мухи; и среди молчанія слышно какъ бы біеніе глубокой жизни.
   У входа въ лѣсъ на чемъ-то въ родѣ костра виднѣется странный предметъ -- человѣкъ, обмазанный коровьимъ пометомъ, весь голый, изсохшій какъ мумія; его суставы образуютъ узлы на оконечностяхъ костей, которыя кажутся палками. Въ ушахъ вдѣты связки раковинъ, лицо длинное, съ ястребинымъ носомъ. Лѣвая рука вытянута въ воздухѣ, онѣмѣла, жестка какъ колъ;-- и онъ стоитъ здѣсь столько времени, что птицы свили гнѣздо въ его волосахъ.
   Въ четырехъ углахъ его костра горятъ четыре огня. Солнце свѣтитъ прямо въ лицо. Онъ созерцаетъ его своими огромными глазами;-- и не глядя на Антонія произноситъ:
  
   Брахманъ съ береговъ Нила, что ты скажешь объ этомъ?
  
   Пламя вырывается со всѣхъ сторонъ изъ-подъ бревенъ; а
  

ГИМНОСОФИСТЪ

   продолжаетъ:
  
   Похожій на единорога, а погрузился въ одиночество. Я жилъ въ деревѣ, которое позади.
  
   Дѣйствительно, толстый стволъ смоковницы образуетъ естественное углубленіе размѣромъ съ человѣческое тѣло.
  
   И я питался цвѣтами и плодами, такъ строго соблюдая заповѣдь, что скрывалъ свою ѣду даже отъ собакъ.
   Такъ какъ жизнь происходитъ отъ грѣха, грѣхъ отъ желанія, желаніе отъ ощущенія, ощущеніе отъ прикосновенія,-- я избѣгалъ всякаго дѣйствія, всякаго прикосновенія; и -- неподвижный какъ могильный памятникъ, испуская дыханіе черезъ ноздри, сосредоточивъ взглядъ на своемъ носу и созерцая эѳиръ въ своемъ духѣ, міръ въ своихъ членахъ, луну въ своемъ сердцѣ,-- я думалъ о сущности великой Души, откуда безостановочно истекаютъ, какъ искорки пламени, начала жизни.
   Я позналъ, наконецъ, верховную Душу во всѣхъ существахъ, всѣ существа въ верховной Душѣ;-- и мнѣ удалось ввести въ нее свою душу, въ которую я ввелъ своя чувства.
   Я получаю знаніе прямо съ неба, какъ птица Чатака, которая утоляетъ жажду лишь въ струяхъ дождя.
   Благодаря же тому, что я позналъ все, ничего не существуетъ для меня больше.
   Для меня теперь нѣтъ надежды, нѣтъ скорби, нѣтъ счастья, нѣтъ добродѣтели, ни дня, ни ночи, ни тебя, ни меня, совершенно ничего.
   Страшныя лишенія сдѣлали меня могущественнѣе Сялъ. Напряженіе моей мысли можетъ убить сто царскихъ сыновей, свергать боговъ, опрокинуть міръ.
  
   Онъ произноситъ все это монотоннымъ голосомъ.
   Листья вокругъ свертываются. Крысы на землѣ убѣгаютъ. Онъ медленно склоняетъ взоръ на пламя, которое все растетъ и прибавляетъ:
  
   Я возненавидѣлъ форму, возненавидѣлъ воспріятіе, возненавидѣлъ даже само знаніе,-- ибо мысль не переживаетъ мимолетнаго событія, отъ котораго происходитъ, и умъ только призракъ, какъ и остальное.
   Все, что родилось, погибнетъ, все, что мертво, должно ожить; существа, исчезнувшія нынѣ, найдутъ себѣ убѣжище въ еще несозданныхъ утробахъ, и вновь появятся на землѣ, чтобы въ печали служить другимъ созданіямъ.
   Но, такъ какъ я влачилъ безчисленное множество жизней, подъ видомъ боговъ, людей и животныхъ, я отказываюсь отъ странствія, я не желаю больше этой тягости! Я покидаю грязное пристанище своего тѣла, грубо сдѣланнаго изъ мяса, краснаго отъ крови, покрытаго безобразной кожей, полнаго нечистотъ;-- и въ награду я отхожу, наконецъ, къ успокоенію въ бездонной глубинѣ абсолютнаго, въ Уничтоженіи.
  
   Пламя подымается ему до груди,-- затѣмъ охватываетъ всего. Голова выступаетъ какъ бы сквозь отверстіе въ стѣнѣ. Вытаращенные глаза по-прежнему смотрятъ.
  

АНТОНІЙ

   встаетъ.
  
   Факелъ на поду поджегъ древесныя стружки; и пламя подпалило ему бороду.
  
   Съ крикомъ онъ затаптываетъ огонь;-- и вотъ осталась только груда пепла:
  
   Гдѣ же Иларіонъ? Онъ сейчасъ былъ здѣсь. Я его видѣлъ.
   О, нѣтъ, не можетъ быть, я заблуждаюсь! Почему?.. Право, это было явственнѣе моей хижины, этихъ камней, песку. Я схожу съ ума. Спокойствіе! Гдѣ я былъ? что произошло?
   Ахъ, гимнософистъ! Эта смерть въ обычаѣ у индійскихъ мудрецовъ. Каланосъ сжегъ себя передъ Александромъ; другой сдѣлалъ то же во времена Августа. Какую нужно имѣть ненависть къ жизни! А можетъ быть, ихъ толкаетъ гордость?.. Все равно, это безтрепетность мучениковъ!.. Что касается ихъ, я вѣрю теперь всему, что мнѣ говорили о распущенности, которую они порождаютъ.
   А передъ этимъ? Да, вспоминаю! толпа ересіарховъ... Какіе крики! какіе глаза! Но почему столько излишествъ плоти и заблужденій духа?
   Всѣми этими путями они мнятъ достичь Бога! По какому праву мнѣ проклинать ихъ, разъ я самъ колеблюсь въ вѣрѣ? Когда они удалились, я былъ, быть можетъ, ближе къ ней. Все это было похоже на вихрь; не было времени отвѣтить. Сейчасъ въ моей головѣ какъ будто яснѣе и больше свѣту. Я спокоенъ. Я чувствую себя способнымъ... Что это значитъ? какъ будто я потушилъ огонь.
  
   Огонекъ перепархиваетъ среди скалъ; и немного спустя вдали въ горахъ слышенъ отрывистый голосъ.
  
   Что это, лай гіены, или рыданья заблудившагося путника?
  
   Антоній слушаетъ. Огонекъ приближается.
  
   И вотъ передъ нимъ плачущая женщина, которая облокотилась на плечо человѣка съ сѣдой бородой.
   Она одѣта въ платье изъ лохмотьевъ пурпура. Онъ съ обнаженной головой, какъ и она, въ туникѣ того же цвѣта, и съ бронзовымъ сосудомъ, откуда подымается маленькое голубое пламя.
   Антонію страшно -- и хочется узнать, кто эта женщина.
  

ЧУЖЕСТРАНЕЦЪ (СИМОНЪ).

   Это молодая дѣвушка, бѣдное дитя, которое я вожу всюду за собой.
  
   Подымаеть мѣдный сосудъ.
   Антоній разсматриваетъ ее при отблескѣ этого колеблющагося пламени.
   На лицѣ ея есть отпечатки укусовъ, по рукамъ слѣды ударовъ; растрепанные волосы запутались въ прорѣхахъ ея рубища; глаза кажутся нечувствительными къ свѣту.
  

СИМОНЪ.

   По временамъ она очень долго остается такъ, не говоритъ, не ѣстъ; потомъ просыпается,-- и изрекаетъ удивительныя вещи.
  

АНТОНІЙ.

   Въ самомъ дѣлѣ?
  

СИМОНЪ.

   Эннойя! Эннойя! разскажи, что ты знаешь!
  
   Она поводить главами, какъ бы разставаясь со сномъ, медленно проводитъ пальцами по бровямъ, и произноситъ жалобно:
  

ЕЛЕНА (ЭННОЙЯ).

   Я храню память о дальней странѣ, изумруднаго цвѣта. Единственное дерево наполняетъ ее.
  
   Антоній вздрагиваетъ.
  
   У каждаго ряда ея широкихъ вѣтвей находится въ воздухѣ пара Духовъ. Сучья переплетаются вокругъ нихъ, какъ вены одного тѣла; и они видятъ круговращеніе вѣчной жизни, что восходитъ отъ погруженныхъ въ тѣнь корней до верхушки, которая выше солнца. Я, со второй вѣтви, освѣщала своимъ лицомъ ночи лѣта.
  

АНТОНІЙ

   прикасаясь ко лбу.
  
   А, понимаю! голова!
  

СИМОНЪ

   прикладывая палецъ въ губамъ: Тс! тс!
  

ЕЛЕНА.

   Парусъ надувался, киль разрѣзалъ пѣну. Онъ говорилъ мнѣ: "Все равно, пусть я врежу родинѣ, пусть потеряю царство! Ты будешь моей, въ моемъ домѣ!"
   Какъ плѣнительна была высокая комната его дворца! Онъ возлегалъ на ложе изъ слоновой кости, и, лаская моя волосы, влюбленно пѣлъ.
   На закатѣ дня я наблюдала оба лагеря, зажигавшіеся сигналы, Улисса на порогѣ его палатки, Ахилла во всеоружіи, который правилъ колесницей вдоль морского прибрежья.
  

АНТОНІЙ.

   Но она совсѣмъ безумная! Что съ ней?
  

СИМОНЪ.

   Тссъ! тссъ!
  

ЕЛЕНА.

   Они умастили меня мазями и продали черни, чтобъ я забавляла ее.
   Разъ вечеромъ, стоя съ систромъ въ рукѣ, я играла танцующимъ греческимъ матросамъ. Дождь лилъ потоками на кабачекъ и чаши теплаго вина дымились. Вошелъ человѣкъ, хотя дверь была заперта.
  

СИМОНЪ.

   Это былъ я! Я вновь нашелъ тебя!
   Передъ тобой, Антоній, та, кого зовутъ Сиге, Эннойя, Барбело, Пруникосъ! Духи правители міра завидовали ей, и заключили ее въ тѣло женщины.
   Она была Еленой Троянцевъ, память о которой проклялъ поэтъ Стесихоръ. Она была Лукреціей, патриціанкой, и ее оскорбили цари. Она была Далилой, отрѣзавшей волосы Самсона. Она была той дочерью Израиля, что отдавалась козламъ. Она любила распутство, идолопоклонство, ложь и глупость. Она отдавалась всѣмъ народамъ. Она пѣла на всѣхъ перекресткахъ. Она перецѣловала всѣ губы.
   Въ Тирѣ Сирійскомъ она была любовницей воровъ. Она пила съ ними по ночамъ, и скрывала убійцъ въ отрепьяхъ своего теплаго ложа.
  

АНТОНІЙ.

   Что мнѣ до этого?
  

СИМОНЪ

   въ неистовствѣ:
  
   Я выкупилъ ее, говорю тебѣ,-- и возстановилъ ея великолѣпіе; такъ что Кай Цезарь Калигула влюбился въ нее, ибо пожелалъ спать съ Луной!
  

АНТОНІЙ.

   И что-же?
  

СИМОНЪ.

   Она и есть Луна! Развѣ не писалъ папа Климентъ, что она была заключена въ башню? Триста человѣкъ окружили башню; и во всѣхъ бойницахъ одновременно появились луны,-- хотя на свѣтѣ всего одна Луна, и одна Эннойя!
  

АНТОНІЙ.

   Да... какъ будто вспоминаю.
  
   Впадаетъ въ задумчивость.
  

СИМОНЪ.

   Невинная какъ Христосъ, который умеръ за мужчинъ, она пожертвовала собою для женщинъ. Ибо безсиліе Іеговы явствуетъ изъ грѣхопаденія Адама, и нужно отвергнуть древній законъ, враждебный строю вещей.
   Я проповѣдывалъ обновленіе въ колѣнѣ Ефрема и Иссахара, по теченію потока Бизоръ, позади озера Уле, въ долинѣ Мегиддо, за предѣлами горъ, въ Бострѣ и Дамаскѣ! Пусть придутъ ко мнѣ тѣ, кто утопаетъ въ винѣ, кто утонетъ въ грязи, кто утопаетъ въ крови; и я омою ихъ скверны Духомъ Святымъ, названнымъ у Грековъ Минервой!
   Она Минерва! Она Духъ Святой! Я Юпитеръ, Аполлонъ, Христосъ, Параклетъ, великое могущество Бога, воплощенное въ лицѣ Симона!
  

АНТОНІЙ.

   Ахъ, это ты... такъ это ты? Но я знаю твоя преступленія!
   Ты родился въ Гиттонѣ, вблизи Самарія. Досиѳей, твой первый учитель, отослалъ тебя! Ты ненавидишь св. Павла, такъ какъ онъ обратилъ одну изъ твоихъ женъ; и, побѣжденный св. Петромъ, ты отъ страха и бѣшенства бросилъ въ воду мѣшокъ со своими фокусами.
  

СИМОНЪ.

   Хочешь ихъ?
  
   Антоній смотритъ на него; и внутренній голосъ шепчетъ ему: "Почему бы и нѣтъ?"
   Симонъ продолжаетъ:
  
   Знающій силы Природы и природу Духовъ долженъ творить чудеса. Это мечта всѣхъ мудрыхъ,-- и желаніе, которое гложетъ тебя; признайся!
   Въ циркѣ у Римлянъ я взлеталъ такъ высоко, что пропадалъ изъ глазъ. Неронъ приказалъ обезглавить меня; но на землю упала голова овцы, вмѣсто моей. Наконецъ, меня заживо похоронили; но я воскресъ въ третій день. Доказательство,-- что я передъ тобой!
  
   Даетъ ему дотронуться до рукъ. Онѣ пахнутъ трупомъ, Антоній отступаетъ.
  
   По моему приказанію движутся бронзовыя змѣи, смѣются мраморныя статуи, разговариваютъ собаки. Я покажу тебѣ безсчетное множество золота; я воздвигну царей; ты увидишь, что народы поклонятся мнѣ! Я могу ходить по волнамъ и по тучамъ, проходить сквозь горы, обернуться юношей, старикомъ, тигромъ и муравьемъ, принять твой обликъ, дать тебѣ мой, произвести ударъ грома. Слышишь?
  
   Громъ грохочетъ, молніи сверкаютъ другъ за другомъ.
  
   Это голосъ Всевышняго! "ибо Вѣчный твой Богъ есть огонь", и всѣ созданія происходятъ отъ искръ этого очага.
   Ты сейчасъ примешь это крещеніе,-- второе крещеніе, возвѣщенное Іисусомъ, и сошедшее однажды на апостоловъ во время грозы, когда было открыто окно!
  
   И двигая рукой съ сосудомъ, онъ колеблетъ пламя,-- медленно, какъ бы окропляя имъ Антонія:
  
   Мать милосердія, ты, которая открываешь тайны, чтобы миръ посѣтилъ насъ въ восьмомъ домѣ...
  

АНТОНІЙ

   восклицаетъ:
  
   Ахъ, если бъ у меня была святая вода!
  
   Пламя тухнетъ и даетъ много дыма.
   Эннойя и Симонъ исчезли.
   Необычайно холодный, густой и зловонный туманъ наполняетъ все вокругъ.
  

АНТОНІЙ

   простирая руки, какъ слѣпецъ:
  
   Гдѣ я?.. Я боюсь упасть въ пропасть. И крестъ, очевидно, слишкомъ далекъ отъ меня... О, какая ночь! какая ночь!
  
   Подъ порывомъ вѣтра туманъ отодвигается;-- и онъ видитъ двухъ мужчинъ, одѣтыхъ въ длинныя бѣлыя туники.
   Первый высокаго роста, съ привѣтливымъ лицомъ, внѣшность его значительна. Его свѣтлые волосы, расчесанные какъ у Христа, ровно опадаютъ на плечи. Онъ бросаетъ жезлъ, который держалъ въ руки, и спутникъ подхватываетъ его съ поклономъ, по обычаю Востока.
   Этотъ послѣдній малъ, толстъ, курносъ, съ плотной шеей, волосы его курчавы, видъ простодушенъ.
   Оба они босы, съ обнаженными головами, и запылены, какъ будто только что вернулись изъ путешествія.
  

АНТОНІЙ

   встрепенувшись:
  
   Что вамъ нужно? Говорите! Прочь отсюда!
  

ДАМИДЪ

   меньшій изъ нихъ.
  
   Тише, тише, добрый отшельникъ! что мнѣ нужно? Не знаю! Вотъ учитель.
  
   Садится; спутникъ его стоитъ. Молчаніе.
  

АНТОНІЙ

   продолжаетъ:
  
   Итакъ, вы пришли?..
  

ДАMИДЪ.

   О, издалека,-- очень издалека!
  

АНТОНІЙ.

   А идете?
  

ДАМИДЪ

   указывая на спутника:
   Куда онъ захочетъ!
  

АНТОНІЙ.

   Кто же онъ, наконецъ?
  

ДАМИДЪ.

   Взгляни на него!
  

АНТОНІЙ

   въ сторону:
  
   Онъ походитъ на святого! Если бы я рѣшился...
  
   Мгла разсѣялась. Воздухъ совершенно прозраченъ. Свѣтитъ луна.
  

ДАМИДЪ.

   Ты умолкъ, о чемъ же ты думаешь?
  

АНТОНІЙ.

   Я думаю... Нѣтъ, ни о чемъ.
  

ДАМИДЪ

   направляется къ Аполлонію, и нѣсколько расъ обходитъ вокругъ него, согнувшись, не подымая головы. Учитель! вотъ галилейскій отшельникъ, который хочетъ узнать о началахъ мудрости.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Пусть приблизится!
  
   Антоній колеблется.
  

ДАМИДЪ.

   Приблизься!
  

АПОЛЛОНІЙ

   звучнымъ голосомъ:
  
   Приблизься! Ты желалъ бы знать кто я, что совершилъ, что думаю? Не правда ли, дитя?
  

АНТОНІЙ.

   ...Если это, однако, можетъ способствовать моему спасенію...
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Радуйся, сейчасъ я сообщу тебѣ все!
  

ДАМИДЪ

   тихо Антонію:
  
   Возможно ли! Очевидно, онъ съ перваго взгляда замѣтилъ въ тебѣ необычайную склонность къ философіи! Я тоже воспользуюсь этимъ, что жъ!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Я разскажу тебѣ сначала о длинномъ пути, который прошелъ въ поискахъ истины; и если ты найдешь во всей моей жизни дурной поступокъ, останови меня, ибо тотъ, кто сѣялъ зло своими поступками, долженъ соблазнять и своими словами.
  

ДАМИДЪ

   Антонію:
   Какъ онъ справедливъ! а?
  

АНТОНІЙ.

   Рѣшительно, я думаю, что онъ искрененъ.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Въ ночь, когда я родился, моей матери приснилось, что она собираетъ цвѣты на берегу озера. Вспыхнула молнія, и она произвела меня на свѣтъ подъ крики лебедей, что пѣли въ ея сновидѣніи.
   До пятнадцати лѣтъ меня трижды въ день погружали въ Аскадейскій источникъ, воды котораго поражаютъ водянкой клятвопреступниковъ; и мнѣ натирали тѣло листьями кинзы, чтобы я былъ цѣломудренъ.
   Разъ вечеромъ ко мнѣ пришла царевна изъ Пальмиры, предлагая сокровища, которыя, какъ она знала, находятся въ могилахъ. Гіеродула храма Діаны, съ отчаянія, зарѣзалась жертвеннымъ ножомъ; а правитель Киликіи, въ заключеніе своихъ обѣщаній, крикнулъ моей семьѣ, что умертвитъ меня; но какъ разъ самъ онъ погибъ три дня спустя, умерщвленный Римлянами.
  

ДАМНДЪ

   Антонію, подталкивая его локтемъ:
  
   А? развѣ я не говорилъ? что за человѣкъ!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Я хранилъ четыре года подрядъ полное молчаніе пиѳагорейцевъ. Самое неожиданное горе не вырывало у меня вздоха; и въ театрѣ, когда я входилъ, отъ меня отстранялись какъ отъ призрака.
  

ДАМИДЪ.

   Сдѣлалъ ли бы это ты?
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Когда кончилось время искуса, я принялся учить жрецовъ, которые исказили преданіе.
  

АНТОНІЙ.

   Какое преданіе?
  

ДАМИДЪ.

   Дай ему продолжать! Молчи!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Я бесѣдовалъ съ Саманеями Ганга, съ астрологами Халдеи, магами Вавилона, съ галльскими Друидами, съ жрецами негровъ. Я взошелъ на четырнадцать Олимповъ, я измѣрилъ глубину озеръ Скиѳіи, я извѣдалъ огромность Пустыни!
  

ДАМИДЪ.

   И все это правда! Я тоже былъ тамъ!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Вначалѣ я побывалъ у Гирканскаго моря. Я обошелъ его кругомъ; и черезъ страну Бараоматовъ, гдѣ погребенъ Буцефалъ, я спустился къ Нипеніи. У воротъ города ко мнѣ подошелъ человѣкъ.
  

ДАМИДЪ.

   Это былъ я! Добрый учитель! Я полюбилъ тебя сейчасъ же. Ты былъ ласковѣй дѣвушки и прекраснѣе Бога!
   div align="center">

Аполлоний

   Я предсказал власть Веспасиану.

Антоний

   Что! он отгадывает будущее?

Дамис

   В Коринфе был...

Аполлоний

   Возлежа за столом с ним, на водах Байских...

Антоний

   Простите меня, чужеземцы, уже поздно!

Дамис

   Юноша по имени Менипп.

Антоний

   Нет! нет! ступайте прочь!

Аполлоний

   Вошла собака, держа в пасти отрубленную руку.

Дамис

   Раз вечером, в предместье, он повстречал женщину.

Антоний

   Слышите вы меня? уходите!

Аполлоний

   Она стала бродить вокруг стола, неопределенно поглядывая на нас.

Антоний

   Довольно!

Аполлоний

   Ее хотели прогнать.

Дамис

   Ну, Менипп и пошел к ней; они предались любви.

Аполлоний

   Постукивая хвостом по мозаике, она положила эту руку на колени Флавия.

Дамис

   Но утром, на уроках в школе, Менипп был бледен.

Антоний,

   вскакивая.
   Еще! А! пусть продолжают, раз нет...

Дамис

   Учитель сказал ему: "О прекрасный юноша, ты ласкаешь змею; змея ласкает тебя! Когда же свадьба?" Мы все пошли на свадьбу.

Антоний

   Глупо, право, что я слушаю это!

Дамис

   Уже в вестибюле бегали слуги, отворялись и затворялись двери; однако не было слышно ни шума шагов, ни шума дверей. Учитель поместился возле Мениппа. Тотчас же невеста разразилась гневом на философов. Но золотая посуда, виночерпии, повара, хлебодары исчезли, крыша улетела, стены рухнули -- и Аполлоний остался один; он стоял, а у его ног лежала эта женщина, вся в слезах. То был вампир, удовлетворявший красивых юношей, чтобы пожирать их плоть, ибо нет ничего приятнее для этого рода призраков, чем кровь влюбленных.

Аполлоний

   Ежели ты хочешь знать искусство...

Антоний

   Я ничего не хочу знать!

Аполлоний

   В вечер, когда мы прибыли к воротам Рима...

Антоний

   О! да, расскажи мне о папском городе!

Аполлоний

   К нам подошел пьяный человек, певший приятным голосом. То была эпиталама Нерона, и он имел право умертвить всякого, кто слушал его невнимательно. Он носил за спиной в ящичке струну с кифары императора. Я пожал плечами. Он бросил нам грязью в лицо. Тогда я развязал пояс и вручил его ему.

Дамис

   Прости меня, но ты поступил ошибочно!

Аполлоний

   Ночью император призвал меня во дворец. Он играл в кости со Спором, облокотившись левой рукой на агатовый столик. Он обернулся и, насупив свои русые брови, спросил: "Почему ты не боишься меня?" -- "Потому что бог, который сделал тебя грозным, сделал меня бесстрашным", отвечал я,

Антоний

   в сторону.
   Что-то необъяснимое наводит на меня ужас.
   Молчание.

Дамис

   продолжает пронзительным голосом:
   Да и вся Азия может рассказать тебе...

Антоний

   порывисто.
   Я болен! Оставьте меня!

Дамис

   Послушай же. Он видел из Эфеса, как убили Домициана, который был в Риме.

Антоний,

   пытаясь смеяться.
   Может ли это быть!

Дамис

   Да, в театре, среди бела дня, в четырнадцатую календу октября, внезапно он вскричал: "Кесаря убивают!" и продолжал вешать время от времени: "Он падает на землю; О, как он отбивается! Он опять поднялся; пытается убежать; двери заперты; а! все кончено! вот он мертв!" И в этот день, действительно, Тит Флавий Домициан был убит, как тебе известно.

Антоний

   Без помощи дьявола... разумеется...

Аполлоний

   Он, Домициан, хотел умертвить меня! Дамис бежал по моему приказу, а я остался один в темнице.

Дамис

   То была ужасная смелость, надо признаться!

Аполлоний

   В пятом часу солдаты привели меня к трибуналу. Речь моя была готова, и я держал ее под плащом.

Дамис

   Мы же все были на Пуццолийском побережье! Мы думали; что ты уже мертв; мы плакали. И вот, в шестом часу, внезапно ты появился и сказал: "Вот я!".

Антоний

   в сторону.
   Как Он!

Дамис

   очень громко.
   Безусловно!

Антоний

   О, нет! вы лжете ведь? право же вы лжете!

Аполлоний

   Он сошел с Неба. Я же восхожу туда, -- по моей добродетели, вознесшей меня до высоты Начала!

Дамис

   Тиана, его родной город, посвятила ему храм со жрецами!

Аполлоний

   приближается к Антонию и кричит ему в уши:
   Ибо я знаю всех богов, все обряды, все молитвы, все оракулы! Я проник в пещеру Трофония, Аполлонова сына! Я месил для сиракузянок пироги, которые они носят в горы! Я выдержал восемьдесят испытаний Мифры! Я прижимал к сердцу змею Сабазия! Я получил повязку Кабиров! Я омывал Кибелу в волнах кампанских заливов, и я провел три луны в пещерах Самофракийских!

Дамис

   с глупым смехом.
   А! ха, ха! на таинствах Благой Богини!

Аполлоний

   И ныне мы возобновляем паломничество!
   Мы держим путь на север, в край лебедей и снегов. На белой равнине слепые гиппоподы топчут копытами заморские травы.

Дамис

   Идем! уже заря. Петух пропел, конь проржал, парус натянут.

Антоний

   Петух не пел! Я слышу кузнечика в песках и вижу луну, не двинувшуюся с места.

Аполлоний

   Мы идем на юг, по ту сторону гор и великих вод, искать в ароматах смысла любви. Ты вдохнешь запах мирродиона, от которого умирают слабые. Ты искупаешь тело в озере розового масла на острове Юноние. Ты увидишь спящую на примулах ящерицу, что пробуждается каждое столетие, когда в пору ее зрелости карбункул падает с ее лба. Звезды трепещут, как очи, каскады поют, как лиры, опьянение источают распустившиеся цветы; твой дух расправит крылья, и вольность озарит и твое сердце и твой лик.

Дамис

   Учитель! пора! Ветер подымается, проснулись ласточки, миртовый лепесток улетел!

Аполлоний

   Да, в путь!

Антоний

   Нет, я остаюсь!

Аполлоний

   Хочешь, я расскажу тебе, где растет трава Балис, что воскрешает мертвых?

Дамис

   Проси у него лучше андродамант, что притягивает серебро, железо и бронзу!

Антоний

   О, какие страдания! какие страдания!

Дамис

   Ты будешь понимать голоса всех тварей, рычание, воркование!

Аполлоний

   Ты будешь ездить верхом на единорогах, на драконах, на гиппокентаврах и на дельфинах!

Антоний

   плачет.
   О! о! о!

Аполлоний

   Ты познаешь демонов, что живут в пещерах, тех, что говорят в лесу, тех, что движут волны, тех, что толкают облака.

Дамис

   Стяни свой пояс! повяжи сандалии!

Аполлоний

   Я разъясню тебе смысл изображений богов: почему Аполлон стоит, Юпитер восседает, Венера черна в Коринфе, четырехугольна в Афинах, конусообразна в Пафосе.

Антоний,

   складывая руки.
   Ушли бы они только! ушли бы они только!

Аполлоний

   Я сорву пред тобой доспехи с богов, мы взломаем святилища, я дам тебе изнасиловать Пифию!

Антоний

   Помоги, господи!
   Он бросается к кресту.

Аполлоний

   Чего ты желаешь? о чем мечтаешь? Стоит тебе лишь подумать...

Антоний

   Иисус, Иисус, помоги!

Аполлоний

   Хочешь, я вызову -- и явится Иисус?

Антоний

   Что? как?

Аполлоний

   То будет он! никто иной! Он сбросит свой венец, и мы поговорим лицом к лицу!

Дамис

   тихо:
   Скажи, что очень хочешь! Скажи, что очень хочешь!
   Антоний у подножия креста шепчет молитвы.
   Дамис ходит вокруг него с вкрадчивыми жестами.
   Ну, добрый отшельник, милый святой Антоний! человек чистый, человек знаменитый! человек достохвальный! Не пугайся: это просто прием словесных преувеличений, взятый с Востока. Это ничуть не мешает...

Аполоний

   Оставь его, Дамис!
   Он верит, как невежда, в реальность вещей. Ужас перед богами мешает ему их понять, и он снижает своего бога до уровня ревнивого царя!
   Ты же, сын мой, не покидай меня!
   Он, пятясь, приближается к краю утеса, переступает его и остается в воздухе.
   Превыше всех форм, далее земли, за небесами, пребывает мир Идей, преисполненный Слова! Одним взлетом преодолеем мы другое пространство, и ты постигнешь в его бесконечности Вечное, Совершенное, Сущее! Идем! дай мне руку! в путь!
   Оба, рука об руку, плавно подымаются в воздух. Антоний, обнимая крест, смотрит на них. Они исчезают.
  

V

  

Антоний,

   медленно прохаживаясь.
   Это стоит целого ада!
   Навуходоносор ослепил меня меньше. Царица Савская столь глубоко не очаровала меня.
   Он говорит о богах так, что внушает желание узнать их.
   Помню, я сотнями видел их на Элефантинском острове во времена Диоклетиана. Император уступил номадам большую область под условием охраны границ, и договор был заключен во имя "Сил незримых". Ибо боги каждого народа были неведомы другим народам.
   Варвары привезли своих богов. Они заняли песчаные холмы по берегу реки. Было видно, как они держат на руках своих идолов, словно больших параличных детей; или же, плывя среди порогов на пальмовых стволах, они показывали издали амулеты у себя на шее, татуировку на груди, -- и это не более преступно, чем религия греков, азиатов и римлян!
   Когда я жил в Гелиопольском храме, я часто рассматривал изображения на стенах: ястребов со скипетрами, крокодилов, играющих на лире, лица мужчин с телами змей, женщин с коровьей головой, простирающихся перед итифаллическими богами, и их сверхъестественные формы влекли меня в иные миры. Мне хотелось бы знать, что видят эти спокойные глаза.
   Материя, чтобы обладать такой силой, должна содержать в себе дух. Душа богов связана с их образами...
   Те, чей внешний вид красив, могут соблазнять. Но другие... мерзкие или страшные... как верить в них?..
   Мимо него по самой земле движутся листья, камни, раковины, древесные ветви, смутные изображения животных, затем разные карлики, разбухшие от водянки; это -- боги. Он разражается смехом.
   Другой смех раздается позади него, и появляется Иларион в одежде пустынника, гораздо выше ростом, чем раньше, колоссальный.

Антоний

   не удивлен, видя его опять.
   Ну, и глупцом нужно быть, чтобы поклоняться этому!

Иларион

   О, да! необычайным глупцом!
   Теперь перед ними проходят идолы всех народов и времен из дерева, из металла, из гранита, из перьев, из сшитых шкур.
   Самые древние, допотопной эпохи, совершенно скрыты водорослями, свисающими, как гривы. Некоторые, несоразмерно вытянувшиеся, трещат в суставах и, ступая, ломают себе поясницы. У других песок сыплется сквозь дыры животов.
   Антоний и Иларион потешаются беспредельно. Они хватаются за бока от хохота.
   Вслед за тем проходят идолы с бараньим профилем. Они пошатываются на кривых ногах, приподымают веки и бормочут как немые: "Ба! ба! ба!"
   По мере того как облик их приближается к человеческому, они все больше раздражают Антония. Он бьет их кулаками, ногами, остервенело бросается на них.
   Они становятся страшны -- у них высокие перья на головах, выпученные глаза, руки оканчиваются когтями, челюсти, как у акулы.
   Перед лицом этих богов людей закалывают на каменных жертвенниках; других толкут в ступах, давят колесницами, пригвождают к деревьям. Один из богов -- весь из раскаленного докрасна железа и с бычьими рогами; он пожирает детей.

Антоний

   Ужас!

Иларион

   Но ведь боги всегда требуют мук. Даже твой захотел...

Антоний,

   плача.
   О! не договаривай, замолчи!
   Ограда скал превращается в долину. Стадо быков пасется на скошенной траве.
   Пастух смотрит на облако и резким голосом выкрикивает в пространство повелительные слова.

Иларион

   Нуждаясь в дожде, он старается песнями принудить небесного царя разверзнуть плодоносную тучу.

Антоний,

   смеясь.
   Ну, и дурацкая гордость!

Иларион

   Зачем же ты произносишь заклинания?
   Долина становится молочным морем, неподвижным и беспредельным
   Посреди плавает продолговатая колыбель, составленная из колец змея, все головы которого, одновременно склоняясь, затеняют бога, заснувшего на его теле.
   Он молод, безбород, прекраснее девушки и покрыт прозрачными пеленами. Жемчуга его тиары сияют нежно, как луны, четки из звезд в несколько оборотов обвивают его грудь, -- и, подложив одну руку пол голову, а другую вытянув, он покоится задумчиво и упоенно.
   Женщина, присев на корточки у его ног, ожидает его пробуждения.

Иларион

   Вот изначальная двойственность Браминов, -- Абсолют не выражается ведь ни в какой форме.
   Из пупка бога вырос стебель лотоса, и в его чашечке появляется другой бог, трехликий.

Антоний

   Что за диковинка!

Иларион

   Отец, сын и дух святой так же ведь образуют одно существо.
   Три главы разъединяются, и появляются три больших бога.
   Первый -- розовый -- кусает кончик большого пальца своей ноги.
   Второй -- синий -- двигает четырьмя руками.
   У третьего -- зеленого -- ожерелье из людских черепов.
   Перед ними непосредственно возникают три богини -- одна завернута в сетку, другая предлагает чашу, третья потрясает луком.
   И эти боги, эти богини удесятеряются, размножаются. Из их плеч вырастают руки, на концах рук -- ладони и пальцы, держащие знамена, топоры, щиты, мечи, зонты и барабаны. Фонтаны бьют из их голов, травы ползут из их ноздрей.
   Верхом на птицах, укачиваемые в паланкинах, восседая на золотых тронах, стоя в нишах, они предаются думам, путешествуют, повелевают, пьют вино, вдыхают запах цветов. Танцовщицы кружатся, гиганты преследуют чудовищ; у входов в пещеры размышляют пустынники. Не отличить зрачков от звезд, облаков от флагов: павлины пьют из золотоносных ручьев, шитье шатров смешивается с пятнами леопардов, цветные лучи перекрещиваются в голубом воздухе с летящими стрелами и раскачиваемыми кадильницами.
   И все это развертывается как высокий фриз, основанием своим опираясь на скалы и вздымаясь до самых небес.

Антоний,

   ослепленный:
   Сколько их! чего они хотят?

Иларион

   Тот, что почесывает себе брюхо своим слоновым хоботом, -- солнечный бог, вдохновитель мудрости.
   А этот, о шести головах с башней на каждой и с дротиком в каждой из четырнадцати рук, -- князь войск, всепожирающий Огонь.
   Старик верхом на крокодиле едет омыть на берегу души умерших. Их будет мучить эта черная женщина с гнилыми зубами, властительница преисподней.
   Колесница с рыжими кобылицами, которою правит безногий возничий, везет по лазури владыку солнца. Бог луны сопровождает его в носилках, запряженных тремя газелями.
   Коленопреклоненная на спине попугая богиня Красоты протягивает своему сыну Амуру свою круглую грудь. Вот она дальше скачет от радости по лугам. Смотри! смотри! В ослепительной митре она несется по нивам, по волнам, взлетает на воздух, распространяется всюду!
   Среди этих богов восседают Гении ветров, планет, месяцев, дней, сто тысяч всяких других! облики их многообразны, превращения их быстры. Вот один из рыбы становится черепахой; голова у него кабанья, туловище карлика.

Антоний

   Но зачем?

Иларион

   Чтобы восстановить равновесие, чтобы побороть зло. Ведь жизнь иссякает, формы изнашиваются, и они должны совершенствоваться в метаморфозах.
   Вдруг появляется

Нагой человек,

   сидящий на песке, скрестив ноги.
   Широкое сияние трепещет позади него. Мелкие локоны его иссиня-черных волос симметрически окружают выпуклость на его темени. Очень длинные его руки опущены прямо по бокам. Открытые ладони плашмя лежат на бедрах. На подошвах его ног изображены два солнца; и он пребывает в полной неподвижности перед Антонием и Иларионом в окружении всех богов, расположенных по скалам, как на ступенях цирка.
   Его уста приоткрываются, и он изрекает низким голосом:
   Я -- учитель великой милостыни, помощь тварям, и верующих, как и непросвещенных, я наставляю в законе.
   Дабы освободить мир, я восхотел родиться среди людей. Боги плакали, когда я покинул их.
   Сначала я стал искать подобающую женщину: воинского рода, супругу царя, преисполненную добродетели, чрезвычайно красивую, с глубоким пупком, с телом крепким как алмаз; и во время полнолуния, без посредства самца, я проник в ее утробу.
   Я вышел из нее через правый бок. Звезды остановились.

Иларион

   бормочет сквозь зубы:
   "И узрев звезду остановившеюся, они возрадовались великой радостью!"
   Антоний внимательно смотрит на

Будду,

   который продолжает:
   Из недр Гималаев столетний праведник пришел взглянуть на меня.

Иларион

   "Человек именем Симеон, коему не дано было умереть, пока не узрит Христа!"

Будда

   Меня приводили в школы, и я превосходил знанием учителей.

Иларион

   "...посреди учителей; и все слушавшие его дивились мудрости его".
   Антоний делает знак Илариону замолчать.

Будда

   Я предавался постоянно размышлениям в садах. Тени дерев передвигались; но тень того, что укрывало меня, не передвигалась.
   Никто не мог сравниться со мной в знании Писания, в исчислении атомов, в управлении слонами, в восковых работах, в астрономии, в поэзии, в кулачном бою, во всех упражнениях и во всех искусствах!
   Дабы не отступать от обычая, я взял себе супругу; и я проводил дни в своем царском дворце, одетый в жемчуга, под дождем ароматов, овеваемый опахалами тридцати трех тысяч женщин, взирая на мои народы с высоты террас, украшенных звенящими колокольчиками.
   Но вид несчастий мира отвращал меня от наслаждений. Я бежал.
   Я нищенствовал по дорогам, покрытый лохмотьями, подобранными в гробницах, и, встретив весьма мудрого отшельника, я захотел стать его рабом; я стерег его дверь, я омывал ему ноги.
   Исчезли все ощущения, всякая радость, всякое томление.
   Затем, сосредоточив мысль на более обширном размышлении, я познал сущность вещей, обманчивость форм.
   Я быстро исчерпал науку Браминов. Они снедаемы желаниями под внешней своей суровостью, натираются нечистотами, спят на шипах, думая достигнуть блаженства путем смерти.

Иларион

   "Фарисеи, лицемеры, гробы повапленные, порождение ехидны!"

Будда

   Я также творил удивительные вещи -- съедая за день всего только одно рисовое зерно, а рисовые зерна в то время были не крупнее, чем ныне; мои волосы выпали, тело мое почернело, глаза, вдавившиеся в орбиты, казались звездами на дне колодца.
   Шесть лет я оставался неподвижным, беззащитный от мух, львов и змей; и я подвергался великому зною, великим ливням, снегу, молнии, граду и буре, не прикрываясь от них даже рукой.
   Путники, шедшие мимо, полагая меня мертвым, швыряли в меня издали комками земли.
   Недоставало мне искушения Дьявола.
   Я призвал его.
   Сыны его пришли, -- мерзостные, покрытые чешуей, смердящие, как кладовые для мяса, с ревом, свистом, мычанием, бряцая доспехами и костями скелета. Одни изрыгают пламя из ноздрей, другие наводят тьму крыльями, третьи носят четки из отрубленных пальцев, четвертые пьют с ладони змеиный яд; головы у них свиные, носорожьи, жабьи, -- каких только нет у них морд, и все вызывают ужас и отвращение.

Антоний

   в сторону.
   Я испытал это когда-то!

Будда

   Затем он послал мне своих дочерей -- красивых, нарумяненных, в золотых поясах, с зубами белыми, как жасмин, с бедрами круглыми, как хобот слона. Одни, позевывая, вытягивают руки, чтобы показать ямочки на локтях; другие подмигивают, третьи заливаются смехом, четвертые приоткрывают одежды. Есть среди них зардевшиеся от стыда девушки, горделивые матроны, царицы с длинной вереницей рабов и поклажи.

Антоний

   в сторону.
   А! и он тоже?

Будда

   Победив демона, я провел двенадцать лет, питаясь лишь одними благовониями; и так как я достиг обладания пятью добродетелями, пятью способностями, десятью силами, восемнадцатью субстанциями и проник в четыре сферы незримого мира, я овладел Умом! Я стал Буддой!
   Все боги склоняются; те, у кого несколько голов, нагибают их все сразу.
   Он воздевает ввысь свою руку и продолжает:
   Дабы освободить твари, я принес сотни тысяч жертв! Я роздал бедным шелковые одежды, постели, колесницы, дома, груды золота и алмазов. Я отдал свои руки безруким, ноги хромым, глаза слепым; я снес себе голову для обезглавленных. В бытность мою царем я раздавал области; в бытность мою брамином я не презирал никого. Когда я был отшельником, я говорил ласковые слова грабителю, убивавшему меня. Когда я был тигром, я уморил себя голодом.
   И в своем последнем существовании, провозвестив закон, я ныне свободен от дел. Великий срок свершился! Люди, животные, боги, бамбуки, океаны, горы, крупинки гангских песков и мириады мириад звезд -- все умрет: и вплоть до новых рождений пламя будет плясать на развалинах разрушенных миров!
   Тогда безумие овладевает богами. Они шатаются, падают в судорогах и изрыгают свои жизни. Их венцы распадаются, их знамена улетают. Они срывают свои атрибуты, выдирают половые части, бросают через плечо чаши, из которых вкушали бессмертие, душат себя змеями, задыхаются в дыме. И когда все исчезло...

Иларион

   медленно:
   Ты только что видел верование многих сотен миллионов людей!
   Антоний лежит на земле, закрыв лицо руками. Стоя рядом с ним и повернувшись спиной ко кресту, Иларион глядит на него.
   Проходит довольно долгое время.
   Затем появляется странное существо с человеческой головой на рыбьем туловище. Оно подвигается, выпрямившись, и бьет хвостом по песку: и эта фигура патриарха с маленькими ручками вызывает смех Антония.

Оаннес

   жалобным голосом:
   Почитай меня! Я -- современник начала вселенной.
   Я жил в бесформенном мире, где под тяжестью густой атмосферы дремали двуполые твари, в пучине темных волн, когда пальцы, плавники и крылья были нераздельны и глаза без голов плавали как моллюски среди быков с человечьим лицом и змей с собачьими лапами.
   Над всей совокупностью этих существ Оморока, согнувшись как обруч, простирала свое тело женщины. Но Бел рассек ее на две части -- из одной сотворил землю, из другой -- небо; и два взаимно подобных мира созерцают друг друга.
   Я, первое сознание Хаоса, восстал из бездны, чтобы уплотнить материю, чтобы упорядочить формы; и я научил людей рыболовству, севу, письму и истории богов.
   С тех пор я живу в прудах, оставшихся от Потопа. Но пустыня растет вокруг них, ветер засыпает их песком, солнце пожирает их, и я умираю на своем илистом ложе, глядя на звезды сквозь воду. Я возвращаюсь туда.
   Он прыгает и исчезает в Ниле.

Иларион

   Это -- древний Халдейский бог!

Антоний

   иронически:
   А каковы же были Вавилонские?

Иларион

   Ты можешь их увидеть!
   И вот они на площадке четырехугольной башни, возвышающейся над шестью другими башнями, которые, суживаясь кверху, образуют громадную пирамиду. Внизу виднеется большая черная масса, несомненно город, расположенный в равнине. Холодно. Небо темно-синее; трепещет множество звезд.
   Посреди площадки возвышается белокаменная колонна. Жрецы в льняных одеждах ходят вокруг, описывая своими движениями как бы крутящееся кольцо, и, подняв головы, они созерцают светила.

Иларион

   указывает святому Антонию некоторые из них.
   Существует тридцать главных. Пятнадцать смотрят на верх земли, пятнадцать -- на низ. Через определенные промежутки одно из них устремляется из верхних областей в нижние, в то время как другое покидает нижние, чтобы подняться к высшим.
   Из семи планет две благотворны, две враждебны, три двоякосмысленны; все в мире зависит от этих вечных огней. По их положению и их движению можно предсказать будущее, -- и ты попираешь место, священнейшее на земле. Пифагор и Зороастр встретились здесь. Уже двенадцать тысяч лет эти люди наблюдают небо, чтобы лучше познать богов.

Антоний

   Светила -- не боги.

Иларион

   Боги! говорят они; ибо все вокруг нас прейдет, -- небо же, как вечность, остается недвижимым.

Антоний

   У него есть владыка однако.

Иларион,

   указывая на колонну.
   Это вот Бел, первый луч, Солнце, Самец!
   Другая, которую он оплодотворяет, -- под ним!
   Антоний видит сад, освещенный светильником. Он -- среди толпы, в кипарисовой аллее. Справа и слева дорожки ведут к хижинам в гранатовой роще, защищенной камышовым плетнем.
   На большинстве мужчин -- остроконечные шапки и одежды, пестрые, как павлинье оперение. Видны северяне в медвежьих шкурах, номады в плащах бурой шерсти, бледные Гангариды с длинными серьгами; и все сословия и народности перемешаны друг с другом, ибо матросы и каменотесы расхаживают бок о бок с князьями в рубиновых тиарах, опирающимися на высокие посохи с чеканными набалдашниками. У всех раздуваются ноздри от одного и того же желания.
   Время от времени толпа расступается, давая дорогу длинной красной повозке, запряженной быками, или ослу, на спине которого покачивается женщина, закутанная в покрывала; и она тоже скрывается, направляясь к хижинам.
   Антонию страшно, он хотел бы вернуться назад. Но необъяснимое любопытство влечет его.
   У подножия кипарисов женщины присели на корточки, на оленьих шкурах, у всех них вместо диадем -- веревочные тесьмы. Некоторые, великолепно разодетые, громким голосом подзывают прохожих. Более робкие уткнулись лицом в рукав, а стоящая позади них матрона, очевидно их мать, увещевает их. Другие, с головой, закутанной черной шалью, и совершенно нагим телом, кажутся издали воплощенными статуями. Как только какой-нибудь мужчина бросит денег им на колени, они встают.
   И под листвой слышатся поцелуи, -- иногда громкий, пронзительней крик.

Иларион

   Это вавилонские девушки продаются, служа богине.

Антоний

   Какой богине?

Иларион

   Вот она!
   И он показывает ему в глубине аллеи, на пороге освещенного грота, глыбу камня, изображающую половой орган женщины.

Антоний

   Срам! что за мерзость приписывать пол божеству!

Иларион

   Ты же ведь представляешь его себе живым лицом!
   Антония вновь окружает мрак. Он видит в воздухе светящийся круг, лежащий на горизонтальных крыльях.
   Это подобие кольца окружает, как слишком просторный пояс, стан маленького человека в митре, с венцом в руке; нижняя часть его тела теряется в больших перьях, образующих как бы юбку.
   Это

Ормузд,

   бог персов.
   Он порхает, крича:
   Мне страшно! Я уже вижу его пасть.
   Я победил тебя, Ариман! Но ты начинаешь сызнова!
   Вначале, восставая на меня, ты погубил старшего из созданий, Кайоморца, Человека-быка. Затем ты соблазнил первую чету людей -- Месхиа и Месхианэ; и ты распространил мрак в сердцах, ты двинул на небо свои полки.
   У меня были свои войска, сонмы звезд; и я созерцал внизу под моим престолом отряды светил.
   Мой сын, Мифра, жил в неприступном месте. Он принимал в свою обитель души, отпускал их и подымался каждое утро расточать свое богатство.
   Блеск тверди небесной отражался землей. Огонь сверкал на горах, -- образ другого огня, которым я создал все существа. Дабы охранить его от скверны, мертвецов не сожигали -- клюв птиц относил их на небо.
   Я установил сроки пастьбы, пахоты, жертвенный лес, форму чаш, слова, произносимые при бессоннице, и мои жрецы пребывали в непрестанных молитвах, дабы благоговение было вечным как бог. Люди очищались водой, возлагали хлебы на алтари, громогласно исповедовались в грехах.
   Хома давалось в питье людям, чтобы сообщать им силу.
   Покуда духи небес сражались с демонами, дети Ирана преследовали змей. Царь, которому служил на коленях бесчисленный двор, олицетворял мою особу, носил мой головной убор. Его сады обладали великолепием земли небесной, а надгробие изображало его убивающим чудовище, -- эмблема Добра, уничтожающего Зло.
   Ибо некогда в будущем, благодаря безграничности времени, я должен был окончательно победить Аримана.
   Но расстояние меж нами исчезает; ночь надвигается! Ко мне, Амшаспанды, Изеды, Феруеры! На помощь, Мифра! Берись за меч! Каосиак, ты, который должен придти для всеобщего освобождения, защищай меня! Как?.. Никого!
   А! я умираю! Ариман, ты -- владыка!
   Иларион, позади Антония, сдерживает крик радости -- и Ормузд погружается во мрак.
   Тогда появляется

Великая Диана Эфесская,

   черная, с эмалевыми глазами, прижав локти к бокам, раздвинув руки, раскрыв ладони.
   Львы ползают у нее по плечам; плоды, цветы и звезды перекрещиваются у нее на груди; ниже идут три ряда сосцов, и от чрева до конца ног она повита тесной пеленой, из которой высовываются до половины тела быки, олени, грифы и пчелы. Она видна в белом сиянии, которое исходит от круглого, как полная луна, серебряного диска, помешенного позади ее головы.
   Где храм мой?
   Где амазонки мои?
   Что же со мной... меня, нетленную, охватывает вдруг такая слабость!
   Ее цветы увядают. Перезрелые плоды падают. Львы, быки поникают головами; олени пускают слюну в изнеможении; пчелы, жужжа, мрут на земле.
   Она сжимает один за другим свои сосцы. Все они пусты, но от отчаянного усилия разрывается ее пелена. Она подхватывает ее снизу, как полу платья, бросает туда животных, цветы -- затем исчезает во тьме.
   А вдали голоса бормочут, ропщут, воют, ревут и мычат. Ночная мгла еще больше сгустилась от испарений. Падают капли теплого дождя.

Антоний

   Как хорошо! запах пальм, трепетание зеленой листвы, прозрачность ручьев! Как хотел бы я лечь ничком на землю, чтобы чувствовать ее у своего сердца; и тогда моя жизнь окунулась бы вновь в ее вечную юность!
   Он слышит шум кастаньет и кимвалов, -- и в кругу деревенской толпы мужчины в белых туниках с красной каймой ведут осла в богатой сбруе, с убранным лентами хвостом и с накрашенными копытами.
   Ящик, покрытый желтым холщовым чехлом, покачивается у него на спине между двух корзин; одна служит для приношений; в ней: яйца, виноград, груши и сыр, птица, мелкие деньги; другая же полна роз, и ведущие осла обрывают их на ходу, посыпая лепестками дорогу перед ним.
   У них -- серьги в ушах, длинные плащи, волосы заплетены в косы, щеки нарумянены; венки из слив скреплены на лбу медальоном с фигуркой; кинжалы заткнуты у них за пояс, и они потрясают бичами с эбеновой рукояткой о трех ремнях, с вдавленными в них, косточками.
   Замыкающие процессию ставят на землю прямую, как свечу, высокую сосну, с горящей верхушкой, а нижние ветви ее прикрывают барашка.
   Осел останавливается. Стаскивают чехол. Под ним -- вторая покрышка из черного войлока. Тогда один из мужчин в белой тунике пускается в пляс, потрясая кроталами; другой, стоя на коленях перед ящиком, бьет в бубен, и

Старейший из процессии

   начинает:
   Вот Благая Богиня, жительница горы Иды, прародительница Сирии! Приблизьтесь, добрые люди!
   Она дарует радость, исцеляет больных, посылает наследства и удовлетворяет влюбленных.
   Мы возим ее по полям в погоду и в ненастье.
   Часто мы спим под открытым небом, и не каждый день у нас сытный стол. В лесах водятся разбойники. Звери выбегают из берлог. Скользкие дороги ведут по краям пропастей. Вот она! вот она!
   Они снимают покрышку: под ней виден ящик, выложенный камешками.
   Превыше кедров, она царит в голубом эфире. Шире ветра, она объемлет мир. Она дышит ноздрями тигров; голос ее грохочет в вулканах, гнев ее -- буря; бледность ее лица побелила луну. От нее зреет жатва, набухает кора, растет борода. Подайте ей что-нибудь, ибо она ненавидит скупцов!
   Ящик приоткрывается -- и под синим шелковым балдахином виднеется маленькое изображение Кибелы -- сверкающей блестящими, в венце из башен; она сидит в колеснице из красного камня, везомой двумя львами с поднятой лапой.
   Толпа толкается, стремясь взглянуть.

Архигалл

   продолжает:
   Она любит звучание тимпанов, топанье ног, завыванье волков, гулкие горы и глубокие ущелья, цвет миндаля, гранаты и зеленые фиги, вихрь пляски, рокот флейт, сладкий сок, соленую слезу, кровь! Тебе! тебе, мать гор!
   Они бичуют себя плетьми, и удары отдаются у них в груди; кожа бубнов чуть не лопается. Они хватаются за ножи, кромсают себе руки.
   Она печальна; будем и мы печальны! В угоду ей надо страдать! Тем снимутся с вас грехи. Кровь омывает все; разбрасывайте ее капли как цветы! Она требует крови другого -- чистого!
   Архигалл заносит нож над ягненком.

Антоний

   в ужасе:
   Не закалывайте агнца!
   Брызжет багряная струя.
   Жрец кропит ею толпу, и все, -- включая Антония и Илариона, -- стоят вокруг горящего дерева и наблюдают в молчании последние трепетания жертвы.
   Из среды жрецов выступает Женщина, -- точное подобие изображения, заключенного в ящике.
   Она останавливается, увидав юношу во фригийской шапке.
   Его бедра обтянуты узкими панталонами, с отверстиями в виде правильных ромбов, завязанными цветными бантами. Он томно облокотился на одну из ветвей дерева, держа в руке флейту.

Кибела,

   обнимая его обеими руками.
   Чтобы вновь встретиться с тобой, я обошла все страны -- и голод опустошал поля. Ты обманул меня! Нужды нет, я люблю тебя! Согрей мне тело! соединимся!

Атис

   Весна уже не вернется, о вечная Мать! При всей моей любви для меня невозможно проникнуть в твою сущность. Я хотел бы облечься в цветную одежду, как у тебя. Я завидую твоим грудям, полным молока, длине твоих волос, твоему обширному лону, откуда исходят твари. Отчего я -- не ты! Отчего я -- не женщина! -- Нет, никогда! уйди! Мой пол ужасает меня!
   Острым камнем он оскопляет себя, затем в исступлении принимается бегать, держа в вытянутой кверху руке свой отрезанный член.
   Жрецы подражают богу, верные -- жрецам. Мужчины и женщины обмениваются одеждами, обнимаются, -- и этот вихрь окровавленных тел удаляется, а несмолкающие голоса кричат все пронзительнее, как те, что слышатся на похоронах.
   Вверху большого катафалка, обтянутого пурпуром, стоит ложе черного дерева, окруженное факелами и филигранными серебряными корзинами, в которых зеленеет латук, мальвы и укроп. По ступеням сверху донизу сидят женщины, одетые в черное, с распущенными поясами, босые, меланхолически держа в руках большие букеты цветов.
   На земле, по углам помоста, медленно курятся алебастровые урны, наполненные миррой.
   На ложе виден труп мужчины. Кровь течет из его бедра. Рука его свесилась, и собака с воем лижет его ногти.
   Слишком тесный ряд факелов мешает разглядеть его лицо, и Антоний охвачен тоской: он боится узнать лежащего.
   Рыдания женщин прерываются, и после некоторого молчания

Все

   зараз начинают голосить:
   Прекрасный! прекрасный! как он прекрасен! Довольно ты спал, подыми голову! Восстань!
   Вдохни наших цветов! это нарциссы и анемоны, сорванные в твоих садах в угоду тебе. Очнись, ты пугаешь нас!
   Говори же! Что тебе нужно? Хочешь вина? хочешь спать в наших постелях? хочешь медовых хлебцев в виде маленьких птичек?
   Прильнем к его бедрам, облобызаем его грудь! Вот! вот! чувствуешь ты, как наши пальцы в перстнях бегают по твоему телу, и наши губы ищут твоих уст, и наши волосы отирают твои ноги, бог в мертвом сне, глухой к нашим мольбам!
   Они испускают крики, раздирая себе лица ногтями, затем замолкают, -- и все время слышен вой собаки.
   Увы! увы! Черная кровь течет по его белоснежному телу! Уже колени его кривятся, бока проваливаются. Цветы его лица омочили пурпур. Он умер! Восплачем! Возрыдаем!
   Они подходят, одна за другой, сложить меж факелов свои длинные косы, похожие издали на черных или золотистых змей, и катафалк тихо опускается до уровня пещеры, темной гробницы, зияющей позади.
   Тогда

Женщина

   склоняется над трупом.
   Волосы, которые она не обрезала, окутывают ее с головы до пят. Она проливает столько слез, что ее скорбь не может быть такова, как у других, но превыше всякой человеческой скорби и беспредельна.
   Антоний думает с матери Иисуса.
   Она говорит:
   Ты ускользнул с Востока, -- и ты взял меня в свои объятия, всю трепещущую от росы, о солнечный бог! Голуби порхали в лазури твоей мантии, наши поцелуи рождали ветерки в листве, и я отдавалась твоей любви, испытывая удовольствие от своей слабости.
   Увы! увы! Зачем пошел ты рыскать по горам? В осеннее равноденствие вепрь ранил тебя!
   Ты умер -- и источники плачут, деревья никнут, зимний ветер свистит в оголенных кустах.
   Мои очи готовы уже сомкнуться, ибо мрак покрывает тебя. Ныне ты обитаешь по другую сторону света, подле моей более могущественной соперницы
   О Персефона! все, что прекрасно, нисходит к тебе и не возвращается!
   Покуда она говорила, ее подруги подняли мертвеца, чтобы опустить его в гробницу.
   Он остается у них в руках. То был всего только восковой труп.
   Антоний испытывает облегчение.
   Все расплывается, и вновь появляются хижина, скалы, крест.
   Однако по другую сторону Нила он различает женщину, стоящую среди пустыни.
   Она держит в руке конец длинного черного покрывала, скрывающего ее лицо, а на левой ее руке покоится младенец, которого она кормит грудью. Возле нее на песке сидит на корточках большая обезьяна.
   Женщина поднимает голову к небу, -- и, несмотря на расстояние, слышится ее голос.

Исида

   О Нейт, начало вещей! Аммон, владыка вечности, Фта, демиург, Тот, его ум, боги Аменти, особые триады Номов, ястребы в лазури, сфинксы у храмов, ибисы, стоящие между бычьих рогов, планеты, созвездия, морские берега, шептания ветра, отблески света! поведайте мне, где Осирис!
   Я искала его по всем каналам и по всем озерам, и еще дальше, до Финикийского Библоса. Прямоухий Анубис прыгал вокруг меня, тявкая и обшаривая мордой заросли тамариндов. Благодарю, милый кинокефал! благодарю!
   Она похлопывает дружески обезьяну по голове.
   Мерзкий рыжеволосый Тифон убил его, разорвал на клочки! Мы подобрали все члены его тела. Но мне не хватает того, что оплодотворяло меня!
   Она испускает пронзительные стоны.

Антоний

   охвачен яростью. Он швыряет в нее камнями, осыпая ругательствами:
   Бесстыжая! иди прочь! иди прочь!

Иларион

   Уважай ее! Такова была религия твоих предков! ты в колыбели носил ее амулеты.

Исида

   В былые времена, когда возвращалось лето, наводнение гнало в пустыню нечистых животных. Плотины отворялись, барки толкались друг о друга, задыхающаяся земля в опьянении пила реку, а ты, бог с бычьими рогами, простирался на грудь мою -- и слышалось мычание вечной коровы!
   Посевы, жатвы, молотьба и сбор винограда чередовались правильно, следуя смене времен года. Ночами, всегда ясными, светили крупные звезды. Дни были напоены неизменным блеском. По обе стороны горизонта, как царственная пара, видны были Солнце и Луна.
   Мы оба парили в мире более высоком, монархи-близнецы, супруги от лона вечности, -- он, держа скипетр с головою кукуфы, я -- скипетр с цветком лотоса, стоя, и он и я, соединив руки, -- и крушения империи не изменяли нашего положения.
   Египет простирался под нами, величавый и строгий, длинный, как коридор храма, с обелисками направо, с пирамидами налево, с лабиринтом посредине, -- и повсюду аллеи чудовищ, леса колонн, тяжелые пилоны по бокам дверей, вверху которых -- земной шар между двух крыльев.
   Животные зодиака паслись на его пастбищах, заполняли своими очертаниями и красками его таинственные письмена. Разделенные на двенадцать частей, как год разделен на двенадцать месяцев, -- так что у каждого месяца, у каждого дня свой бог, -- они воспроизводили непреложный порядок неба; и человек, умирая, не терял своего образа; но, насыщенный ароматами, становившийся нетленным, он засыпал на три тысячи лет в молчащем Египте.
   Этот последний, более обширный, чем тот, другой Египет, простирается под землей.
   Туда спускались по лестницам, ведущим в залы, где были воспроизведены радости праведных, мучения злых -- все, что имеет место в третьем, незримом мире. Расположенные вдоль стен, мертвецы в раскрашенных гробах ожидали своей очереди; и душа, освобожденная от скитаний, продолжала дремать до пробуждения в новой жизни.
   Осирис, между тем, по временам посещал меня. Его тень сделала меня матерью Гарпократа.
   Она созерцает дитя.
   Это он! Это его глаза! это его волосы, завитые как рога барана! Ты возобновишь его деяния. Мы снова зацветем, как лотосы. Я все та же великая Исида! никто еще не поднял моего покрывала! Мой плод -- солнце!
   Солнце весны, облака затемняют твой лик! Дыхание Тифона пожирает пирамиды. Я видела только что, как убегал сфинкс. Он упрыгивал как шакал.
   Я жду моих жрецов, -- моих жрецов в льняных мантиях, с большими арфами, носивших мистический челн, украшенный серебряными патерами. Нет более празднеств на озерах! нет праздничных огней в моей дельте! нет чаш с молоком на Филах! Апис уже давно не появлялся.
   Египет! Египет! у твоих великих недвижимых богов плечи побелели от птичьего помета, и ветер, проносящийся по пустыне, гонит прах твоих мертвецов! -- Анубис, страж теней, не покидай меня!
   Кинокефал упал замертво.
   Она трясет свое дитя.
   Но... что с тобой?.. твои руки -- холодны, твоя голова никнет!
   Гарпократ испустил дух
   Тогда она оглашает воздух таким пронзительным, скорбным и раздирающим криком, что Антоний вторит ей своим криком, открывая объятия, чтобы поддержать ее.
   Ее уже нет. Он опускает голову, подавленный стыдом.
   Все, что он только что видел, путается у него в уме. Он словно истомлен путешествием, ему не по себе, как от пьянства. Он готов ненавидеть; и, однако, смутная жалость размягчает его сердце. Он разражается слезами.

Иларион

   Но по ком ты печалишься?

Антоний,

   медленно разбираясь в своих мыслях.
   Я думаю о всех душах, загубленных этими лживыми богами!

Иларион

   Не находишь ли ты, что у них... иногда... есть какое-то сходство с истинным?

Антоний

   Это -- козни Дьявола для вящего соблазна верных. Сильных он искушает духовными средствами, других же -- плотью.

Иларион

   Но сладострастию в его безумствах свойственно бескорыстие покаяния. Неистовая плотская любовь ускоряет разрушение тела и его слабостью провозглашает безмерность невозможного.

Антоний

   Что мне за дело до этого! Сердце мое исполняется отвращением пред этими скотскими богами, вечно занятыми убийствами и кровосмешением!

Иларион

   Вспомни в Писании все то, что тебя оскорбляет, потому что ты не умеешь понять этого. Так же и в этих богах: под преступными их формами может содержаться истина.
   Есть еще что посмотреть. Отвернись!

Антоний

   Нет, нет! это погибель!

Иларион

   Ты только что хотел познакомиться с ними. Разве вера твоя поколеблется от лжи? Чего ты боишься?
   Скалы перед Антонием превратились в гору.
   Чреда облаков прорезает ее посредине, а выше нее появляется другая гора, огромная, вся зеленая, неравномерно изборожденная долинами, и на вершине ее, в лавровом лесу, -- бронзовый дворец, крытый золотом, с капителями из слоновой кости.
   Посреди перистиля, на троне, колоссальный Юпитер с обнаженным торсом держит в одной руке победу, в другой -- молнию, и в ногах его орел подымает голову.
   Юнона, подле него, поводит большими очами, а из-под диадемы над ними, как пар, вьется по ветру легкое покрывало.
   Позади Минерва, стоя на пьедестале, опирается на копье. Кожа Горгоны покрывает ей грудь, и льняной пеплос спускается правильными складками до пальцев ног ее. Ясные очи, сверкающие под забралом, внимательно смотрят вдаль.
   В правой стороне дворца старик Нептун сидит верхом на дельфине, который бьет плавниками великую лазурь неба или моря, ибо даль океана переходит в голубой эфир, обе стихии сливаются.
   По другую сторону свирепый Плутон в мантии цвета ночи, с алмазной тиарой и скипетром черного дерева, восседает посреди острова, окруженного излучистым Стиксом; и эта река теней стремится во мрак, зияющий под утесом черной дырой, бесформенной бездной.
   Марс, в бронзовых доспехах, яростно потрясает широким щитом и мечом.
   Ниже Геракл взирает на него, опершись на палицу.
   Аполлон с лучезарным лицом правит, вытянув правую руку, четверкой белых коней, которые скачут; а Церера в повозке, запряженной быками, направляется к нему с серпом в руке.
   За нею -- Вакх на очень низкой колеснице, которую лениво везут рыси. Жирный, безбородый, с виноградными ветвями на челе, он движется, держа чашу, из которой вино льется через край.
   Силен рядом с ним покачивается на осле.
   Пан с заостренными ушами дует в свирель, Мималлонеиды бьют в барабаны, Менады бросают цветы, Вакханки кружатся с закинутой головой, с распущенными волосами.
   Диана в подобранной тунике выходит из лесу со своими нимфами.
   В глубине пещеры Вулкан кует железо среди Кабиров; тут и там старые Реки, облокотившись на зеленые камни, льют воду из своих урн; Музы поют, стоя в долинах.
   Оры, все одинакового роста, держатся за руки; и Меркурий, со своим кадуцеем и крылышками, в круглой шапке, склонился на радуге.
   Вверху же лестницы богов, среди нежных, как пух облаков, завитки которых, вращаясь, роняют розы, Венера-Анадиомена смотрится в зеркало, ее зрачки томно скользят под тяжеловатыми веками.
   У нее -- длинные белокурые волосы, вьющиеся по плечам, маленькие груди, тонкая талия, бедра выпуклые, как выгиб лиры, округлые ляжки, ямочки у колен и изящные ступни; около ее рта порхает бабочка. Блеск ее тела образует вокруг нее перламутровый ореол; и весь остальной Олимп купается в алой заре, незаметно достигающей высот голубого неба.

Антоний

   Ах! грудь моя расширяется. Неведомая прежде радость нисходит в глубину души! Какая красота! какая красота!

Иларион

   Они склонились с высоты облаков, чтобы направлять мечи: их встречали у дорог, их держали у себя дома, -- и эта близость обожествляла жизнь.
   Ее целью была только свобода и красота. Просторные одежды способствовали благородству движений. Голос оратора, изощренный морем, звучными волнами оглашал мраморные портики. Эфеб, натертый маслом, боролся голый под лучами солнца. Высшим религиозным действием считалось выставлять напоказ безупречные формы.
   И эти люди почитали супруг, старцев, нищих. Позади храма Геракла находился алтарь Милосердия.
   Заклание жертв совершалось пальцами, обвитыми лентами. Даже воспоминание было свободно от трупного тления: от мертвых оставалась лишь горсть пепла. Душа, слившись с беспредельным эфиром, восходила к богам!
   Наклоняясь к уху Антония:
   И они все еще живут! Константин император поклоняется Аполлону. Ты найдешь Троицу в Самофракийских мистериях, крещение у Исиды, искупление у Мифры, мучения бога на праздниках Вакха. Прозерпина -- Дева!.. Аристей -- Иисус.

Антоний

   не подымает глаз; потом вдруг повторяет Иерусалимский символ веры, -- как он ему припоминается, -- испуская при каждом члене его долгий вздох:
   Верую во единого бога отца, -- и во единого господа Иисуса Христа, сына божия, первородного, воплотившегося и вочеловечившегося, распятого и погребенного, -- и вошедшего на небеса, и грядущего судить живых и мертвых, -- его же царствию не будет конца; и в единого духа святого, и во едино крещение, и во едину святую вселенскую церковь, -- чаю воскресения мертвых, -- и жизни будущего века!
   Тотчас крест вырастает и, пронизывая облака, бросает тень на небо богов.
   Они бледнеют. Олимп зашатался.
   Антоний различает у его подножия огромные, закованные в цепи тела, наполовину скрытые в пещерах или подпирающие плечами камни. То Титаны, Гиганты, Гекатонхейры, Циклопы.

Голос

   вздымается неясный и грозный, как рокот волн, как шум лесов в бурю, как рев ветра в бездне.
   Мы-то ведали это! наступит конец богам! Урана искалечил Сатурн, Сатурна -- Юпитер. И сам он также будет уничтожен. Каждому свой черед: таков уж рок!
   и мало-помалу они погружаются в гору, исчезают.
   Между тем золотая кровля дворца слетает.

Юпитер

   сошел со своего трона. Молния у его ног дымится, как тлеющая головешка, а орел, вытягивая шею, подбирает клювом падающие свои перья.
   Итак, я уже не владыка всего, всеблагой, всевеликий, бог греческих фратрий и племен, прародитель всех царей, Агамемнон небес!
   Орел апофеозов, какое дуновение Эреба принесло тебя ко мне? или, улетая с Марсова поля, несешь ты мне душу последнего императора?
   Души людей не нужны мне больше! Пусть хранит их Земля, пусть не возносятся они над ее низким уровнем. Нынче у них сердца рабов, они забывают обиды, предков, клятву; и всюду торжествует глупость толпы, посредственность человека, уродство рас!
   Грудь его чуть не разрывается от тяжкого дыхания, и он сжимает кулаки. Геба в слезах подает ему чашу. Он берет ее.
   Нет! нет! Пока останется где-либо хоть одна мыслящая голова, ненавидящая беспорядок и понимающая Закон, дух Юпитера будет жить!
   Но чаша пуста.
   Он медленно наклоняет ее к ногтю пальца.
   Ни капли! Когда амброзия иссякает, Бессмертные удаляются!
   Чаша выскальзывает у него из рук, и он прислоняется к колонне, чувствуя приближение смерти.

Юнона

   Не надо было таких излишеств в любви! Орел, бык, лебедь, золотой дождь, облако и огонь -- ты принимал всякие облики, помрачал свой свет во всех стихиях, терял волосы на всех постелях!
   Развод неминуем на этот раз, -- и наша власть, наше существование распались!
   Она исчезает в воздухе.

Минерва

   уже без копья; и вороны, гнездившиеся в скульптурах фриза, кружатся около нее, клюют ее шлем.
   Дайте взглянуть, не вернулись ли мои корабли, бороздя сверкающее море, в мои три гавани; дайте взглянуть, почему поля пустынны и что делают ныне девы Афин.
   В месяц Гекатолебайон весь мой народ направлялся ко мне, ведомый начальниками и жрецами. Потом двигались длинными рядами, в белых одеждах, в золотых хитонах, девы с чашами, с корзинами, с зонтами; за ними -- триста жертвенных быков, старцы, махая зелеными ветвями, воины, бряцая доспехами, эфебы с пением гимнов, флейтисты, лирники, рапсоды, танцовщицы; наконец на мачте триремы, поставленной на колеса, -- большое мое покрывало, вышитое девами, вкушавшими особую пищу в течение года; и, показавши его на всех улицах, на всех площадях, и пред всеми храмами, при несмолкаемом пении процессии, его подымали шаг за шагом на холм Акрополя и через Пропилеи ввозили в Парфенон.
   Но тревога охватывает меня, искусную! Как! как! ни одной мысли! Я трепещу сильнее женщины.
   Она видит позади себя развалины, испускает крик и, пораженная в лоб, падает навзничь.

Геракл

   отбросил свою львиную шкуру, и, упираясь ногами, выгнув спину, кусая губы, он делает непомерные усилия, чтобы поддержать рушащийся Олимп.
   Я победил Кекропов, Амазонок и Кентавров. Я убил многих царей. Я переломил рог Ахелоя, великой реки. Я рассек горы. Я соединил океаны. Страны рабов я освободил; страны пустые я населил. Я прошел Галлию. Я преодолел безводную пустыню. Я защитил богов, и я отделался от Омфалы. Но Олимп слишком тяжел. Мои руки слабеют. Умираю!
   Он раздавлен обломками.

Плутон

   Это твоя вина, Амфитрионид! Зачем сошел ты в мое царство?
   Коршун, поедающий внутренности Тития, поднял голову, Тантал омочил губы, колесо Иксиона остановилось.
   А ведь Керы простирали когти, чтобы удержать души: Фурии в отчаянии крутили змей на своих головах, и Цербер, посаженный тобою на цепь, хрипел, пуская слюну из своих трех пастей.
   Ты оставил дверь приоткрытой. Другие пришли за тобой. Людской день проник в Тартар!
   Он погружается во мрак.

Нептун

   Мой трезубец уже не поднимает бурь. Чудища, нагонявшие страх, сгнили на дне вод.
   Амфитрита, белыми ногами бегавшая по пене, зеленые Нереиды, видневшиеся на горизонте, чешуйчатые Сирены, останавливавшие корабли, чтобы рассказывать сказки, и старые Тритоны, дувшие в раковины, -- все умерло! Веселье моря исчезло!
   Мне не пережить этого! Широкий Океан, покрой меня!
   Он поникает в лазури.

Диана,

   одетая в черное и окруженная своими псами, превратившимися в волков.
   Приволье великих лесов опьянило меня запахом красного зверя и испареньем болот. Я покровительствовала беременности, и вот женщины рождают мертвых детей. Луна дрожит под чарами колдуний. Я жажду насилия и простора. Хочу испить ядов, потонуть в туманах, в мечтах!..
   И мимолетное облако уносит ее.

Марс

   с обнаженной головой, окровавленный.
   Вначале я сражался один, вызывая бранными словами целое войско, равнодушный к отечеству, наслаждаясь лишь боем.
   Потом у меня оказались соратники. Они шли под звуки флейт, в строю, ровным шагом, дыша из-за щитов, с высокими гребнями на шлемах, копья наперевес. В битву бросались с орлиными криками. Война веселила как пир. Три сотни людей противостояли всей Азии.
   Но варвары вновь наступают, и мириадами, миллионами! Раз сила за числом, за машинами и за хитростью, то лучше окончить жизнь смертью храброго!
   Убивает себя.

Вулкан,

   отирая губкой потное тело.
   Мир холодеет. Нужно согреть источники, вулканы и реки, катящие металлы под землей! -- Бейте крепче! наотмашь! изо всей силы!
   Кабиры ранят себя молотами, ослепляют себя искрами и, ступая ощупью, пропадают во тьме.

Церера,

   стоя в колеснице, влекомой колесами с крыльями в ступицах.
   Стой! стой!
   Правы были, удаляя чужеземцев, безбожников, эпикурейцев и христиан! Тайна корзины раскрыта, святилище осквернено, все погибло!
   Она спускается по крутому скату, в полном отчаянии; кричит, рвет на себе волосы.
   О! обман! Дайра не возвращена мне! Медь зовет меня к мертвым. Это -- другой Тартар! Оттуда возврата нет. Ужас!
   Бездна поглощает ее.

Вакх

   со смехом, В неистовстве:
   Не все ли равно! жена Архонта -- моя супруга! Сам закон опьянел. Моя -- новая песнь и размноженные формы!
   Огонь, пожравший мою мать, течет в моих жилах. Пылай сильнее, пусть даже я и погибну!
   Самец и самка, благой для всех, отдаюсь вам, Вакханки! отдаюсь вам, Вакханты! и лоза обовьет ствол деревьев! Войте, пляшите, кружитесь! Волю тигру и рабу! оскалив зубы, кусайте тело!
   И Пан, Силен, Сатиры, Вакханки, Мималлонеиды и Менады, со змеями, с факелами, в черных масках, швыряются цветами, видят фаллус, целуют его, бьют в тимпаны, потрясают тирсами, бросают друг в друга раковинами, жуют виноград, душат козла и раздирают Вакха на части.

Аполлон,

   погоняя бичом коней, поседевшие гривы которых развеваются.
   Я оставил за собой каменистый Делос, столь чистый, что все ныне словно вымерло там; и я спешу достичь Дельф, пока не иссяк вдохновляющий их пар. Мулы щиплют их лавр. Пропавшая Пифия не находится.
   Глубже сосредоточившись, я создам возвышенные поэмы, вечные памятники -- и вся материя проникнется трепетом моей кифары!
   Он касается струн. Они рвутся, хлестнув его по лицу. Он отбрасывает кифару и в ярости бичует четверку своих коней.
   Нет! довольно форм! Дальше, все дальше! К самой вершине! К чистой идее!
   Но лошади, пятясь, встают на дыбы, ломают колесницу, и, запутавшись в упряжи, в обломках дышла, он падает в пропасть вниз головой.
   Небо померкло.

Венера,

   полиловевшая от холода, дрожит.
   Я своим поясом охватывала весь горизонт Эллады.
   Ее поля блистали розами моих ланит, ее берега были вырезаны по форме моих губ, и ее горы, белее моих голубиц, трепетали под рукою ваятелей. Моя душа присутствовала в распорядке празднеств, в форме причесок, в беседе философов, в устройстве государств. Но я слишком нежно любила мужчин! И Амур обесчестил меня!
   Плача, падает навзничь
   Ужасен мир. Мне не хватает воздуха!
   О Меркурий, изобретатель лиры и проводник душ, возьми меня!
   Она прикладывает палец к губам и, описав огромную параболу, падает в пропасть.
   Уже ничего не видно. Полная тьма.
   Между тем очи Илариона мечут словно огненные стрелы.

Антоний

   наконец, обращает внимание на его высокий рост.
   Не раз уже, пока ты говорил, мне казалось, что ты растешь, -- и то не было обманом зрения. Почему? Объясни мне... Ты вызываешь во мне ужас!
   Приближаются чьи-то шаги.
   Что такое?

Иларион

   протягивает руку.
   Смотри!
   Тогда, в бледном луче луны, Антоний различает бесконечный караван, который тянется по гребню скал, -- и каждый путник, один за другим, падает с крайнего утеса в бездну.
   Прежде всего видны три великих бога Самофракийских -- Аксиер, Аксиокер, Аксиокерса, связанные в пук, наряженные в пурпур, с воздетыми руками.
   Эскулап подвигается с меланхолическим видом, даже не глядя на Самоса и Телесфора, с тоской вопрошающих его. Созиполь элейский, в виде пифона, ползет, выгибаясь кольцами, к бездне. Дэспэнея, потеряв голову, сама бросается в нее. Бритомарта, воя от страха, цепляется за петли своей сети. Кентавры мчатся вскачь и, сбивая друг друга, валятся в черную яму.
   Позади них, хромая, бредет жалкая толпа нимф. Полевые покрыты пылью; лесные стонут и истекают кровью, раненные топором дровосеков.
   Геллуды, Стриги, Эмпусы, все адские богини, из своих крюков, факелов, ехидн составляют пирамиду, а на вершине ее, на коже коршуна, Эрвином, синеватый, как мясные мухи, пожирает руки свои.
   Затем в вихре одновременно исчезают: Ортия кровожадная, Римния Орхоменская, Лафрия Патрасцев, Афия Эгинская, Вендида Фракийская, Стимфалия на птичьих ногах. У Триопа вместо трех глаз только три впадины. Эрихтоний, с расслабленными ногами, ползет на руках как калека.

Иларион

   Какое счастье видеть их всех в уничижении и агонии, не правда ли! Подымись со мной на этот камень -- и ты будешь как Ксеркс, делающий смотр войскам.
   Там внизу, далеко, различаешь ли ты в туманах русобородого гиганта, у которого окровавленный меч выпадает из рук? Это -- скиф Залмоксис между двух планет: Артимпазы-Венеры и Орсилохии-Луны.
   Далее возникают из бледных облаков боги, почитавшиеся у киммерийцев, даже за Туле!
   Их просторные залы были теплы, и при блеске обнаженных мечей, висящих на сводах, они пили мед из рогов слоновой кости. Они ели китовую печенку на медных блюдах, чеканенных демонами, или же слушали пленных колдунов, заставляя их играть на каменных арфах.
   Они устали! им холодно! Снег тяжелит их медвежьи шкуры, и ноги их видны сквозь дыры в сандалиях.
   Они плачут о степях, где на травянистых холмах переводили дух во время битвы, о больших кораблях, рассекавших носом ледяные горы, и о коньках, на которых они скользили по полярному кругу, держа на воздетых руках небесную твердь, вращавшуюся вместе с ними.
   Порыв метели закрывает их.
   Антоний смотрит вниз в другую сторону.
   И он видит -- чернеющие на красном фоне -- странные фигуры в подбородниках и наручнях, которые перекидываются мячами, прыгают друг через друга, гримасничают, исступленно пляшут.

Иларион

   Это боги Этрурии, бесчисленные Эсары.
   Вот Тагет, изобретатель авгуров. Одной рукой он пытается умножить деления неба, а другой -- упирается в землю. Пусть вернется в нее!
   Нортия рассматривает стену, куда забивала гвозди, отмечая число годов. Вся поверхность ими покрыта, и последний круг времени завершен.
   Как два путника, застигнутые грозой, Кастур и Пулутук, дрожа, укрываются под одним плащом.

Антоний

   закрывает глаза.
   Довольно! довольно!
   Но тут по воздуху проносятся, громко шумя крыльями, все капитолийские Победы, закрывая лицо руками и роняя трофеи, которыми они увешаны.
   Янус -- владыка >

АПОЛЛОНІЙ

   не слушая его:
  
   Онъ хотѣлъ идти за мной, чтобы служить переводчикомъ.
  

ДАМИДЪ.

   Но ты отвѣтилъ, что понимаешь всѣ языки и тебѣ доступны всѣ мысли. Тогда я поцѣловалъ край твоего плаща и послѣдовалъ за тобой.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   За Ктезифономъ мы вступили въ земли Вавилона.
  

ДАМИДЪ.

   И сатрапъ испустилъ крикъ, увидавъ такого блѣднаго человѣка.
  

АНТОНІЙ

   въ сторону:
  
   Что значитъ...
  

АПОЛОНІЙ.

   Царь принялъ меня стоя, вблизи серебрянаго трона, въ круглой залѣ, усѣянной звѣздами;-- а съ купола, на цѣпочкахъ, которыхъ нельзя разглядѣть, свѣшивались четыре большія золотыя птицы съ распростертыми крыльями.
  

АНТОНІЙ

   мечтательно:
  
   Неужели есть на свѣтѣ такія вещи?
  

ДАМИДЪ.

   Что за городъ этотъ Вавилонъ! всѣ тамъ богаты! У домовъ, выкрашенныхъ въ синее, бронзовыя двери, и лѣстницы спускаются къ рѣкѣ;
  
   чертитъ по землѣ палкой.
  
   Вотъ такъ, видишь? А потомъ,-- храмы, площади, бани, акведуки! Дворцы отдѣланы красной мѣдью! а внутри, если бъ ты зналъ!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Надъ сѣверной стѣной возвышается башня, которая поддерживаетъ вторую, третью, четвертую, пятую -- и еще цѣлыхъ три! Восьмая -- святилище съ ложемъ. Туда никому нѣтъ доступа, кромѣ женщины, избранной жрецами для Бога Бэла. Царь Вавилона поселилъ тамъ меня.
  

ДАМИДЪ.

   Меня же почти и не замѣчали! Такъ, я оставался въ одиночествѣ и бродилъ по улицамъ. Я разузнавалъ объ обычаяхъ; заходилъ въ мастерскія; разсматривалъ могучія машины, доставляющія воду въ сады. Но мнѣ было скучно безъ Учителя.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Наконецъ, мы покинули Вавилонъ; и при свѣтѣ луны мы вдругъ увидали эмпузу.
  

ДАМИДЪ.

   Да, да! Она прыгала на своихъ желѣзныхъ копытахъ; она ржала какъ оселъ; она скакала по скаламъ. Онъ посылалъ ей проклятія; она исчезла.
  

АНТОНІЙ

   въ сторону. Куда же они направляются?
  

АПОЛЛОНІЙ

   Въ Таксиллѣ, столицѣ пяти тысячъ укрѣпленій, Фраорть, царь Гангскій, показывалъ намъ гвардію чернокожихъ, ростомъ въ пять локтей, и въ садахъ своего дворца, подъ навѣсомъ изъ зеленой парчи -- огромнаго слона, умащеніемъ котораго развлекались царицы. Это былъ слонъ Пора, сбѣжавшій послѣ смерти Александра.
  

ДАМИДЪ.

   И котораго нашли въ одномъ лѣсу.
  

АНТОНІЙ.

   Они говорятъ такъ много, какъ будто пьяны.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Фраортъ посадилъ насъ съ собой за столъ.
  

ДАМИДЪ.

   Какая забавная страна! Владыки, на пирахъ, развлекаются стрѣльбой изъ лука подъ ноги танцующимъ дѣтямъ. Но я не одобряю...
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Когда я былъ готовъ къ отъѣзду, Царь далъ мнѣ зонтикъ, и сказалъ: "У меня есть на Индѣ табунъ бѣлыхъ верблюдовъ. Когда они не будутъ тебѣ нужны, подуй имъ въ уши. Они возвратятся".
   Мы спустились по теченію рѣки, идя ночью при мерцаніи свѣтляковъ, что блестѣли въ бамбукахъ. Рабъ насвистывалъ пѣсенку, чтобы отгонять змѣй: и наши верблюды нагибались, проходя подъ деревьями, какъ сквозь слишкомъ низкія двери.
   Однажды, черный ребенокъ съ золотымъ жезломъ въ рукѣ привелъ насъ въ школу мудрецовъ. Ярхасъ, ихъ глава, говорилъ мнѣ о моихъ предкахъ, обо всѣхъ моихъ мысляхъ, поступкахъ, существованіяхъ. Онъ былъ нѣкогда рѣкою Индомъ, и напомнилъ мнѣ, что я сопровождалъ барки на Нилѣ во времена царя Сезостриса.
  

ДАМИДЪ.

   Мнѣ же ничего не говорятъ, такъ что я не знаю, кѣмъ я былъ.
  

АНТОНІЙ.

   Они смутны, какъ тѣни.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   На берегу моря мы встрѣтили Киноцефаловъ, упившихся молокомъ, которые возвращались изъ похода на островъ Тапробанэ. Теплыя волны приносили намъ блѣдный жемчугъ. Амбра хрустѣла у насъ подъ ногами. Скелеты китовъ бѣлѣли въ расщелинахъ утесовъ. Суша, подъ конецъ, сузилась до размѣра сандаліи;-- и брызнувъ къ солнцу водой Океана, мы повернули направо, чтобы возвратиться назадъ.
   Мы возвращались Областью Ароматовъ, страной Гангаридовъ, мимо мыса Комаріа, землей Сахалитовъ, Адрамитовъ и Гомеритовъ; -- затѣмъ черезъ Кассанійскія горы, Красное море и островъ Топазъ мы проникли въ Эѳіопію, пересѣкли царство Пигмеевъ.
  

АНТОНІЙ

   въ сторону:
  
   Какъ велика земля!
  

ДАМИДЪ.

   И когда мы возвратились домой, всѣ тѣ, кого мы знали прежде, уже умерли.
  
   Антоній склоняетъ голову. Молчаніе.
  

АПОЛЛОНІЙ

   продолжаетъ:
  
   Тогда среди людей начали говорить обо мнѣ. Чума опустошала Эфесъ; я приказалъ побить камнями стараго нищаго.
  

ДАМИДЪ.

   И чума прекратилась!
  

АНТОНІЙ.

   Какъ? Онъ изгоняетъ болѣзни?
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Въ Книдѣ я излѣчилъ влюбившагося въ Венеру.
  

ДАМИДЪ.

   Да, безумца, который обѣщалъ даже жениться на ней.-- Любятъ женщину еще простительно; но статую, какая глупость! Учитель положилъ ему руку на сердце: и любовь тотчасъ угасла.
  

АНТОНІЙ.

   Какъ! онъ освобождаетъ отъ бѣсовъ?
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Въ Тарентѣ несли на костеръ молодую мертвую дѣвушку.
  

ДАМИДЪ.

   Учитель дотронулся до ея губъ и она поднялась, призывая мать.
  

АНТОНІЙ.

   Какъ! онъ воскрешаетъ мертвыхъ?
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Я предсказалъ Веспасіану власть.
  

АНТОНІЙ.

   Какъ! Онъ угадываетъ будущее?
  

ДАМИДЪ.

   Въ Коринѳѣ былъ.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Сидя съ нимъ за столомъ, на водахъ въ Байи.
  

АНТОНІЙ.

   Извините меня, иностранцы, уже поздно!
  

ДАМИДЪ.

   Юноша, котораго звали Меннппомъ.
  

АНТОНІЙ.

   Нѣтъ, нѣтъ! уходите!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Вбѣжала собака, неся въ пасти отрубленную руку.
  

ДАМИДЪ.

   Разъ вечеромъ, въ предмѣстьѣ, онъ встрѣтилъ женщину.
  

АНТОНІЙ.

   Вы не слышите меня? Удалитесь!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Собака безцѣльно бродила вокругъ возлежавшихъ.
  

АНТОНІЙ.

   Довольно!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Ее хотѣли прогнать.
  

ДАМИДЪ.

   Мениппъ же отправился къ женщинѣ; они полюбили другъ друга.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   И постукивая хвостомъ по мозаикѣ, собака положила эту руку на колѣни Флавія.
  

ДАМИДЪ.

   Но утромъ, на урокахъ въ школѣ, Мениппъ былъ блѣденъ.
  

АНТОНІЙ

   отскакивая:
  
   Опять! Ахъ, пусть продолжаютъ, вѣдь нѣтъ...
  

ДАМИДЪ.

   Учитель сказалъ ему: "О прекрасный юноша, ты ласкаешь змѣю; имѣя ласкаетъ тебя. Когда свадьба?" Мы всѣ пошли на свадьбу.
  

АНТОНІЙ.

   Право, какъ глупо, что я слушаю это!
  

ДАМИДЪ.

   Начиная со входа двигались служители, отворялись двери; однако, не было слышно ни шума шаговъ, ни скрипа дверей. Учитель сѣлъ возлѣ Мениппа. Тотчасъ же новобрачною овладѣлъ гнѣвъ на философовъ. Но золотая посуда, виночерпіи, повара, хлѣбодары, все исчезло; крыша слетѣла, стѣны рухнули; и Аполлоній стоялъ одинъ, недвижимо, а у его ногъ лежала женщина, вся въ слезахъ. Это былъ вампиръ, удовлетворявшій красивыхъ юношей, чтобы пожирать ихъ тѣла,-- ибо ничего нѣтъ пріятнѣе для этого рода выходцевъ, чѣмъ кровь влюбленныхъ.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Если ты хочешь знать искусство...
  

АНТОНІЙ.

   Я не хочу ничего знать!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Въ вечеръ нашего прибытія къ воротамъ Рима.
  

АНТОНІЙ.

   О! да! говорите мнѣ о городѣ папъ!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Пьяный человѣкъ подошелъ къ намъ, напѣвая пріятнымъ голосомъ. Это была эпиталама Нерона; и онъ имѣлъ право умертвить всякаго, кто слушалъ небрежно. Онъ носилъ на спинѣ, въ ящичкѣ, струну съ киѳары Императора. Я пожалъ плечами. Онъ бросилъ намъ въ лицо грязью. Тогда я разстегнулъ свой поясъ, и передалъ его ему въ руки.
  

ДАМИДЪ.

   Извини меня, это была ошибка!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Ночью Императоръ велѣлъ позвать меня во дворецъ. Онъ игралъ въ кости со Споромъ, обловотившись лѣвой рукой на агатовый столъ. Онъ обернулся, хмуря свои свѣтлыя брови: "Почему ты не боишься меня?" спросилъ онъ. "Потому что Богъ, создавшій тебя свирѣпымъ, далъ мнѣ безтрепетность", отвѣтилъ я.
  

АНТОНІЙ

   въ сторону:
  
   Что-то необъяснимое ужасаетъ меня.
  
   Молчаніе.
  

ДАМИДЪ

   продолжаетъ пронзительнымъ голосомъ.
  
   Кромѣ того, вся Азія могла-бы подтвердить тебѣ...
  

АНТОНІЙ

   порывисто:
  
   Я боленъ! оставьте меня!
  

ДАМИДЪ.

   Слушай же! Онъ видѣлъ, изъ Эфеса, какъ убивали Домиціана, который былъ въ Римѣ.
  

АНТОНІЙ

   пытаясь смѣяться:
  
   Развѣ это возможно?
  

ДАМИДЪ.

   Да, въ театрѣ, среди бѣла дня -- четырнадцатаго октябрьскихъ календъ, онъ вдругъ воскликнулъ: "Убиваютъ Цезаря!" и прибавлялъ отъ времени до времени: "Онъ падаетъ на землю; о, какъ онъ борется. Онъ поднимается; пробуетъ убѣжать; двери заперты; ахъ, кончено! онъ мертвъ". И въ этотъ день, дѣйствительно, Титъ Флавій Домиціанъ былъ умерщвленъ, какъ ты знаешь.
  

АНТОНІЙ.

   Безъ помощи Дьявола... разумѣется...
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Онъ хотѣлъ погубить меня, этотъ Домиціанъ! Дамидъ бѣжалъ по моему приказу, и я остался одинъ въ темницѣ.
  

ДАМИДЪ.

   Это была страшная смѣлость, надо сознаться!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Въ пятомъ часу солдаты привели меня въ судилище. Рѣчь моя была написана, и я держалъ ее подъ плащомъ.
  

ДАМИДЪ.

   Мы, остальные, были на прибрежьѣ Пуццоли. Мы думали, что ты уже мертвъ; мы плакали. Какъ вдругъ, въ шестомъ часу, ты внезапно появился и сказалъ: "Это я".
  

АНТОНІЙ

   въ сторону:
  
   Какъ Онъ!
  

ДАМИДЪ

   очень громко: Совершенно такъ же!
  

АНТОНІЙ.

   О, нѣтъ, вы лжете, конечно вы лжете!

АПОЛЛОНІЙ.

   Онъ сошелъ съ Неба. Я же восхожу туда,-- благодаря своей добродѣтели, возведшей меня до высоты Начала!
  

ДАМИДЪ.

   Тіана, его родной городъ, воздвигъ въ честь его храмъ со жрецами!
  

АПОЛЛОНІЙ

   приближается къ Антонію и кричитъ ему.
  
   Ибо я знаю всѣхъ боговъ, всѣ обряды, всѣ молитвы, всѣ оракулы! Я проникъ въ пещеру Трофонія, сына Аполлона! Я заквашивалъ для Сиракузянокъ пироги, которые они носятъ въ горы! я выдержалъ восемьдесятъ испытаній Митры! я прижималъ къ своей груди змѣю Сабазія! я получилъ поясъ Кабировъ! я купалъ Кибелу въ волнахъ кампанскихъ заливовъ, и я провелъ три луны въ пещерахъ Самоѳракіи!
  

ДАМИДЪ

   глупо смѣясь:
  
   А, да, да! при таинствахъ Доброй Богини!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   И теперь мы возобновляемъ паломничество! Мы идемъ къ Сѣверу, въ страну лебедей и снѣговъ. На бѣлой равнинѣ слѣпые гиппоподы топчутъ копытами заморскія растенія.
  

ДАМИДЪ.

   Идемъ! уже заря. Пѣтухъ прокричалъ, лошадь проржала, корабль готовъ.
  

АНТОНІЙ.

   Пѣтухъ не кричалъ! Я слышу сверчка въ пескахъ, и луна по-прежнему стоитъ на небѣ.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Мы идемъ къ Югу, дальше горъ и великихъ волнъ, искать въ ароматахъ смысла любви. Ты вдохнешь запахъ мирродіона, который губитъ слабыхъ. Ты искупаешь свое тѣло въ озерѣ розоваго масла на островѣ Юнонія. Ты увидишь ящерицу, спящую на буквицахъ, что пробуждается каждый вѣкъ, какъ выпадаетъ въ часъ ея зрѣлости карбункулъ съ ея лба. Звѣзды мерцаютъ какъ рѣсницы, каскады поютъ какъ лиры, опьяненіе исходить отъ распустившихся цвѣтовъ; твой духъ какъ и твоя внѣшность расцвѣтутъ среди вѣтерковъ.
  

ДАМИДЪ.

   Учитель! время! Сейчасъ подымется вѣтеръ, ласточки просыпаются, улетѣлъ листочекъ мирты!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Да, идемъ!
  

АНТОНІЙ.

   Нѣтъ, я остаюсь!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Хочешь, я сообщу тебѣ, гдѣ найти растеніе Балисъ, что воскрешаетъ мертвыхъ?
  

ДАМИДЪ.

   Проси у него лучше андродамасъ, привлекающій серебро, желѣзо и мѣдь!
  

АНТОНІЙ.

   О, какъ я страдаю! какъ я страдаю!
  

ДАМИДЪ.

   Ты будешь понимать языкъ всѣхъ тварей, рычанія, воркованія!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Я посажу тебя на единорога, на драконовъ, на гиппоцентавровъ и дельфиновъ.
  

АНТОНІЙ

   плачетъ
  
   О! о! о!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Ты узнаешь демоновъ, что живутъ въ пещерахъ, тѣхъ, что говорятъ въ лѣсахъ, вздымаютъ волны, гонятъ облака.
  

ДАМИДЪ.

   Стяни свой поясъ! завяжи сандаліи!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Я объясню тебѣ смыслъ изображеній боговъ,-- почему Аполлонъ стоитъ, Юпитеръ сидитъ, почему Венера черна въ Коринѳѣ, четыреугольна въ Аѳтнахъ, коническая въ Пафосѣ.
  

АНТОНІЙ,

   соединяя руки:
  
   Уйдите! Уйдите!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Я буду срывать предъ тобой доспѣхи съ Боговъ, мы взломаемъ святилища, я дамъ тебѣ изнасиловать Пиѳію!
  

АНТОНІЙ.

   На помощь, Господи!
  
   Бросается къ кресту.
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Чего ты хочешь? о чемъ мечтаешь? Торопись же подумать...
  

АНТОНІЙ.

   Іисусъ, Іисусъ, на помощь!
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Хочешь, чтобы я заставилъ явиться Іисуса?
  

АНТОНІЙ.

   Что? Какъ?
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Это будетъ онъ! никто ижой! Онъ сброситъ свой вѣнецъ, и мы поговоримъ лицомъ къ лицу.
  

ДАМИДЪ

   тихо:
  
   Скажи, что очень хочешь! Скажи, что очень хочешь!
   Антоній бормочетъ молитвы у подножья креста. Дамидъ вертится вокругъ него съ заискивающими жестами.
  
   Ну, добрый отшельникъ, дорогой святой Антоній! человѣкъ чистый, знаменитый, которому нѣтъ достаточныхъ похвалъ! Не пугайся; это просто пріемъ говорить преувеличивая, заимствованный съ Востока. Это нисколько не мѣшаетъ...
  

АПОЛЛОНІЙ.

   Оставь его, Дамидъ!
   Онъ вѣритъ, какъ невѣжда, въ дѣйствительность внѣшняго міра. Ужасъ передъ Богами мѣшаетъ ему понять ихъ; и онъ унижаетъ своего Бога до уровня ревниваго царя.
  
   Ты, сынъ мой, не покидай меня!
  
   Пятясь приближается къ краю утеса, переступаетъ его и останавливается въ воздухѣ.
  
   Надъ всѣмъ видимымъ, далѣе земли, за предѣлами неба, пребываетъ міръ Идей, полный слова! Однимъ движеніемъ мы перейдемъ въ другую область; и ты познаешь въ ея безконечности Вѣчное, Абсолютное, Сущее! -- идемъ! дай мнѣ руку! Въ путь!
  
   Оба, бокъ-о-бокъ, плавно подымаются кверху.
   Антоній, обнимая крестъ, смотритъ на нихъ.
   Они исчезаютъ.
  

V.

  

АНТОНІЙ,

   медленно шагая:
  
   Этотъ стоитъ цѣлаго ада!
   Навуходоносоръ поразилъ меня меньше. Царица Савская восхитила не такъ глубоко.
   То, какъ онъ говоритъ о Богахъ, внушаетъ желаніе узнать ихъ.
   Помню, я видѣлъ ихъ сотни одновременно на островѣ Элефантинѣ при Діоклетіанѣ. Императоръ уступилъ Номадамъ обширный край, подъ условіемъ охраны границъ; и договоръ былъ заключенъ во имя "Силъ невидимыхъ". Ибо каждое племя знало только своихъ Боговъ.
   Варвары привезли своихъ. Они заняли песчаные холмы, что окаймляютъ рѣку. Было видно, какъ они держатъ на рукахъ своихъ идоловъ, точно большихъ параличныхъ дѣтей; или они плавали между пороговъ на пальмовыхъ стволахъ, показывая издали амулеты на шеѣ, татуировку груди;-- и въ этомъ не больше преступнаго, чѣмъ въ религіи Грековъ, жителей Азіи и Римлянъ!
   Когда я жилъ въ храмѣ Геліополя, я часто наблюдалъ изображенія на стѣнахъ: ястребовъ съ жезлами, крокодиловъ, что играли на лирахъ, лица мужчинъ съ туловищами змѣй, женщинъ съ коровьими головами, что простирались передъ итифаллическими богами; и ихъ сверхъестественные образы уводили меня въ иные міры. Мнѣ интересно было бы знать, что видятъ эти спокойные глаза.
   Чтобы матерія обладала такой властью, она должна содержать духъ. Души Боговъ связаны съ ихъ изображеніями...
   Тѣ изъ нихъ, кто прекрасенъ, могутъ соблазнять. Но остальные.... противные и ужасные, какъ вѣрить въ нихъ?..
  
   И мимо него вровень съ землей движутся листья, камни, раковины, вѣтви деревьевъ, неясныя изображенія животныхъ, разные уродцы, раздутые водянкой; это Божества. Онъ разражается смѣхомъ.
   Сзади тоже раздается смѣхъ; и появляется Иларіонъ -- въ одеждѣ отшельника, гораздо большаго роста, чѣмъ былъ только-что, гигантъ.
  

АНТОНІЙ

   не удивленъ, что вновь видитъ его.
  
   Какимъ глупцомъ нужно быть, чтобы поклоняться этому!
  

ИЛАРІОНЪ.

   О, да, необычайнымъ глупцомъ!
  
   И вотъ передъ ними проходятъ идолы всѣхъ народовъ и всѣхъ вѣковъ, изъ дерева, металла, гранита, перьевъ, сшитыхъ шкуръ.
   Самые древніе, предшествовавшіе Потопу, теряются подъ морскими водорослями, что висятъ какъ гривы. У нѣкоторыхъ, несоразмѣрно высокихъ, лопаются суставы, и шагая они переламываютъ себѣ поясницы.
   Изъ другихъ сыплется песокъ черезъ дыры въ брюхахъ.
   Антоній и Иларіонъ въ восторгѣ. Они хватаются за бока отъ хохота.
   Потомъ проходятъ идолы, похожіе на барановъ. Они покачиваются на кривыхъ ногахъ, пріоткрываютъ вѣки и мычатъ какъ нѣмые: "Ба! ба! ба!"
   Чѣмъ ближе они къ человѣческому типу, тѣмъ сильнѣе раздраженіе Антонія. Онъ бьетъ ихъ кулаками, ногой, кидается на нихъ.
   Они становятся ужасны -- съ высокими гребнями, шарообразными глазами, руки ихъ переходятъ въ когти, пасти какъ у акулъ.
   И передъ этими Богами умерщвляютъ на каменныхъ алтаряхъ людей; другихъ толкутъ въ чанахъ, давятъ колесницами, пригвождаютъ къ деревьямъ. Среди Божествъ одно изъ раскаленнаго желѣза и съ бычьими рогами; оно пожираетъ дѣтей.
  

АНТОНІЙ.

   О, ужасъ!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Но Боги всегда требуютъ мукъ. Даже твой пожелалъ...
  

АНТОНІЙ,

   рыдая:
  
   О, не доканчивай, умолкни!
  
   Ограда скалъ превращается въ долину. На ней щиплетъ мелкую травку стадо быковъ.
   Пастухъ, караулящій ихъ, смотритъ на облако;-- и гортаннымъ голосомъ выкрикиваетъ къ небу слова повелѣнія.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Такъ какъ ему нуженъ дождь, онъ старается пѣніемъ принудить царя небесъ раскрыть живоносную тучу.
  

АНТОНІЙ,

   смѣясь:
  
   Что на глупѣйшая гордость!
  

ИЛАРІОНЪ.

   А зачѣмъ ты произносишь заклинанія?
  
   Долина становится молочнымъ моремъ, недвижнымъ и безбрежнымъ.
  
   Посрединѣ плаваетъ продолговатая колыбель, составленная изъ колецъ змѣи, всѣ головы которой, склоняясь одновременно, бросаютъ тѣнь на бога, заснувшаго на ея тѣлѣ. Онъ молодъ, безбородъ, прекраснѣе дѣвушки и покрытъ прозрачными пеленами. Жемчуги его тіары блистаютъ ласково, какъ луны, цѣпочка изъ звѣздъ дѣлаетъ нѣсколько оборотовъ на его груди; и полдоживъ одну руку подъ голову, вытянувъ другую, онъ отдыхаетъ въ задумчивости и опьяненіи.
   Женщина на корточкахъ у его ногъ ожидаетъ его пробужденія.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Это первородная двойственность Брахмановъ,-- ибо Абсолютъ не выражается ни въ какой формѣ.
  
   Изъ пупа Бога выросъ стебель лотоса; и въ его вѣнчикѣ появляется другой Богъ съ тремя лицами.
  

АНТОНІЙ.

   Что за диковина!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Отецъ, Сынъ и Духъ Святой такъ же соединены въ одномъ существѣ!
  
   Три головы разъединяются и показываются три великихъ Бога.
  
   Первый, розовый, кусаетъ большой палецъ своей ноги.
   Второй, синій, движетъ четырьмя руками.
   На третьемъ, зеленомъ, ожерелье изъ человѣчьихъ череповъ.
   Передъ ними сейчасъ же появляются три Богини,-- одна покрыта сѣткой, другая протягиваетъ чашу, третья размахиваетъ лукомъ.
   И число этихъ Боговъ и Богинь удесятеряется, умножается. На ихъ плечахъ выростаютъ руки, которыя держать знамена, топоры, щиты, мечи, зонтики и барабаны. Изъ ихъ головъ бьютъ фонтаны, изъ ноздрей свѣшиваются травы.
   Верхомъ на птицахъ, укачиваемые въ паланкинахъ, возсѣдая на золотыхъ креслахъ, стоя въ нишахъ изъ слоновой кости, они мечтаютъ, путешествуютъ, предводительствуютъ, пьютъ вино, вдыхаютъ запахи цвѣтовъ. Танцовщицы пляшутъ, гиганты преслѣдуютъ чудищъ; у входовъ въ гроты размышляютъ пустынники. Нельзя отличить зрачковъ отъ звѣздъ, облаковъ отъ знаменъ; павлины пьютъ изъ ручьевъ золотого песку, вышивки на шатрахъ смѣшиваются съ пятнами леопардовъ, разноцвѣтные лучи перекрещиваются въ голубокъ воздухѣ съ летящими стрѣлами и кадящими курильницами.
   И все это развертывается какъ высокій фризъ, опираясь основаніемъ на скалы и восходя вверхъ къ небесамъ.
  

АНТОНІЙ

   въ восхищеніи:
  
   Какое множество! чего они хотятъ?
  

ИЛАРІОНЪ.

   Тотъ, что третъ себѣ брюхо слоновымъ хоботовъ,-- Богъ солнца, вдохновитель мудрости.
   Вотъ этотъ, на шести головахъ котораго башни и въ четырнадцати рукахъ дротики, царь войны, огонь-пожиратель.
   Старикъ верхомъ на крокодилѣ ѣдетъ въ прибрежью омывать души умершихъ. Ихъ будетъ мучить эта черная женщина съ гнилыми зубами, владычица ада.
   Колесница съ рыжими кобылами, которою правитъ безногій кучеръ, носитъ по воздуху властелина солнца. Богъ луны сопровождаетъ его въ повозкѣ, запряженной тройкой. газелей.
   Колѣнопреклоненная на спинѣ попугая, Богиня Красоты предлагаетъ богу Любви, своему сыну, свой круглый сосецъ. Вотъ она дальше прыгаетъ въ радости по лугамъ. Смотри! смотри! съ ослѣпительной митрой на головѣ, она мчится по полямъ, по волнамъ, восходитъ кверху,-- она вездѣ!
   Среди этихъ Боговъ возсѣдаютъ Геніи вѣтровъ, планетъ, мѣсяцевъ, дней, тысячи всякихъ другихъ! и ихъ облики многообразны, ихъ измѣненія быстры. Вотъ одинъ изъ рыбы превращается въ черепаху; теперь у него голова кабана, туловище карлика.
  

АНТОНІЙ.

   Для чего это?
  

ИЛАРІОНЪ

   Чтобъ возстановить равновѣсіе, чтобы побѣдилъ зло. Но жизнь истощается, формы изнашиваются; и онѣ должны совершенствоваться въ превращеніяхъ.
  
   Вдругъ появляется
  

НАГОЙ ЧЕЛОВѢКЪ,

   сидящій въ пескѣ скрестивъ ноги.
   Широкое сіяніе мерцаетъ сзади него въ воздухѣ. Мелкіе завитки черныхъ волосъ съ синеватымъ отливомъ симметрично опоясываютъ выступъ на темени. Очень длинныя руки вытянуты по бокамъ. Ихъ кисти, съ ладонями вверхъ, покоятся на бедрахъ. На ступняхъ ногъ изображеніе двухъ солнцъ; и онъ совершенно недвижимъ передъ Антоніемъ и Иларіономъ; вокрутъ всѣ Боги выстроились по утесамъ, какъ по ступенямъ цирка.
   Губы его пріоткрываются; и слышенъ низкій голосъ:
  
   Я учитель великой милостыни, облегчитель созданій, и вѣрующимъ какъ и невѣждамъ я излагаю законъ.
   Чтобы освободить міръ, я пожелалъ родиться среди людей. Боги рыдали, когда я ушелъ.
   Я искалъ вначалѣ женщину, какую слѣдуетъ: изъ воинской касты, добродѣтельную, необычайно прекрасную, съ глубокимъ пупкомъ, съ крѣпкимъ какъ алмазъ тѣломъ; и во время полнолунія безъ посредства самца я вошелъ въ ея чрево.
   Я вышелъ оттуда черезъ правый бокъ. Звѣзды остановились.
  

ИЛАРІОНЪ,

   бормочетъ сквозь зубы:
  
   "Увидѣвши же звѣзду, они возрадовались радостью весьма великою!"
  
   Антоній смотритъ внимательно на
  

БУДДУ,

   который продолжаетъ:
  
   Изъ глубины Гималаевъ одинъ благочестивый старецъ пришелъ посмотрѣть на меня.
  

ИЛАРІОНЪ.

   "Человѣкъ, именемъ Симеонъ. Ему было предсказано Духомъ Святымъ, что онъ не увидитъ смерти, доколѣ не увидитъ Христа Господня!"
  

БУДДА.

   Меня учили въ школахъ. Тамъ я зналъ больше, чѣмъ учителя.
  

ИЛАРІОНЪ.

   ..."Сидящаго посреди учителей; и всѣ слушавшіе Его дивились разуму и отвѣтамъ Его".
  
   Антоній дѣлаетъ Иларіону знакъ замолчать.
  

БУДДА.

   Безпрерывно размышлялъ я въ садахъ. Тѣни деревъ передвигались; но тѣнь того, что укрывало меня, была неподвижна.
   Никто не могъ сравняться со мной въ знаніи писаній, исчисленіи атомовъ, управленій слонами, въ работахъ изъ воску, астрономіи, поэзіи, кулачномъ боѣ, во всѣхъ упражненіяхъ и во всѣхъ искусствахъ!
   Слѣдуя обычаю, я взялъ себѣ супругу;-- и я проводилъ дни въ своемъ царскомъ дворцѣ, одѣтый въ жемчугъ, въ потокахъ ароматовъ, овѣваемый опахалами тридцати трехъ тысячъ женщинъ, созерцая мои народы съ высоты террасъ, украшенныхъ звенящими колокольчиками.
   Но видъ ничтожествъ міра отвратилъ меня отъ наслажденій. Я бѣжалъ.
   Я нищенствовалъ на дорогахъ, покрытый лохмотьями, которые подбиралъ въ гробницахъ; и такъ какъ былъ одинъ очень мудрый отшельникъ, я пожелалъ сдѣлаться его рабомъ; я стерегъ его дверь, я мылъ ему ноги.
   Уничтожились всѣ ощущенія, всѣ радости, всѣ томленья.
   Затѣмъ, сосредоточивъ мысль на болѣе глубокомъ размышленіи, я позналъ существо вещей, призрачность видимаго.
   Я быстро исчерпалъ науку Брахмановъ. Ихъ грызутъ желанія несмотря на суровость ихъ вида, они испачкиваются нечистотами, спятъ на шипахъ, надѣясь придти къ блаженству путемъ смерти!
  

ИЛАРІОНЪ.

   "Фарисеи, лицемѣры, что уподобляетесь окрашеннымъ гробамъ, порожденія ехиднъ!а
  

БУДДА.

   Я также совершилъ много изумительнаго; я съѣдалъ въ день всего по зернышку риса, а зерна риса въ тѣ времена не были крупнѣе теперешнихъ;-- мои волосы выпали, тѣло стало чернымъ; глаза, ушедшія въ орбиты, казались звѣздами на днѣ колодца.
   Шесть лѣтъ я пребывалъ неподвижнымъ, отдаваясь мухамъ, львамъ и змѣямъ; и я встрѣчалъ великія жары, великіе дожди, снѣгъ, молнію, градъ и бурю, не закрываясь даже рукой.
   Проѣзжавшіе путники, считая меня мертвымъ, бросали въ меня издали комьями земли!
   Мнѣ не хватало искушенія Дьявола.
   Я призналъ его.
   Явились его сыновья -- мерзкіе, въ струпьяхъ, отъ нихъ воняло какъ изъ кладовыхъ для мяса, они выли, свистѣли, мычали, бряцали доспѣхами и костями мертвецовъ. Одни изрыгаютъ пламя изъ ноздрей, другіе наводятъ тьму своими крыльями, на третьихъ четки изъ отрубленныхъ пальцевъ, четвертые пьютъ ядъ змѣи съ ладоней своихъ рукъ; у нихъ свиныя, единорожьи и жабьи морды, всевозможные облики, внушающіе отвращеніе и ужасъ.
  

АНТОНІЙ

   въ сторону:
  
   Я испыталъ все это нѣкогда!
  

БУДДА.

   Затѣмъ онъ послалъ мнѣ своихъ дочерей -- прекрасныхъ, нарумяненныхъ, въ золотыхъ поясахъ, съ бѣлыми какъ жасминъ зубами, съ округлыми какъ хоботъ слона бедрами. Нѣкоторыя зѣвая вытягиваютъ руки, чтобъ показать ямочки на локтяхъ; другія подмигиваютъ глазами, третьи принимаются хохотать, четвертыя пріоткрываютъ одежды. Здѣсь есть стыдливыя дѣвушки, полныя гордости матроны, царицы съ длинной свитой рабовъ и поклажи.
  

АНТОНІЙ

   въ сторону:
  
   А! и онъ тоже?
  

БУДДА.

   Побѣдивъ демона, я провелъ двѣнадцать лѣтъ, питаясь исключительно благоуханіями; и такъ какъ я пріобрѣлъ пить добродѣтелей, пять способностей, десять силъ, восемнадцать субстанцій и проникъ въ четыре сферы невидимаго міра, Разумъ почилъ на мнѣ! Я сталъ Буддой.
  
   Всѣ Божества склоняются; тѣ, у кого нѣсколько головъ, наклоняютъ всѣ сразу.
   Онъ поднимаетъ свою длинную руку и продолжаетъ:
  
   Чтобы освободить созданія, я принесъ сотни тысячъ жертвъ! Я роздалъ бѣднымъ шелковыя одежды, постели, колесницы, дома, груды золота и алмазовъ. Я отдалъ своя руки безрукимъ, ноги хромымъ, глаза слѣпымъ; я отрубилъ свою голову для обезглавленныхъ. Будучи царемъ, я раздавалъ области; будучи брахманомъ, я не отвергъ никого. Когда я былъ пустынникомъ, я обратился съ ласковыми словами къ разбойнику, зарѣзавшему меня. Когда я былъ тигромъ, я уморилъ себя голодомъ.
   И въ этомъ послѣднемъ существованіи, проповѣдавъ законъ, я свободенъ отъ дѣлъ. Великій періодъ законченъ! Люди, животныя, Боги, бамбуки, океаны, горы, песчинки съ береговъ Ганга и миріады миріадъ звѣздъ, все умретъ; и до новыхъ рожденій пламя будетъ плясать на развалинахъ погибшихъ міровъ!
  
   Тогда безуміе овладѣваетъ Богами. Они шатаются, падаютъ въ конвульсіяхъ, и извергаютъ своя жизни. Ихъ короны разламываются, знамена улетаютъ. Они срываютъ свои символы, полъ, бросаютъ черезъ плечи чаши, изъ которыхъ пили безсмертіе, удушаютъ себя своими змѣями, падаютъ, изнемогая въ дыму;-- и когда все исчезло
  

ИЛАРІОНЪ

   говоритъ тихо:
  
   Ты-только что видѣлъ вѣру многихъ сотенъ милліоновъ людей!
  
   Антоній лежитъ на полу, закрывъ лицо руками. Стоя передъ нимъ, спиной къ кресту, смотритъ на него Иларіонъ. Проходить довольно долгое время.
  
   Затѣмъ появляется странное существо съ человѣческой годовой и рыбьимъ туловищемъ. Оно подвигается стоймя, ударяя хвостомъ по песку,-- и этотъ патріархъ съ короткими ручками вызываетъ у Антонія смѣхъ.
  

ОАННЪ

   жалобнымъ голосомъ:
  
   Почитай меня! Я современникъ сотворенія міра.
   Я обиталъ въ царствѣ безформеннаго, гдѣ дремали двуполыя твари подъ грузомъ непрозрачной атмосферы, въ глубинѣ темныхъ волнъ,-- когда пальцы, плавники и крылья не были раздѣлены, и когда глаза безъ головъ плавали какъ моллюски, среди быковъ съ человѣчьими лицами и змѣй съ собачьими лапами.
   Надъ этимъ сборищемъ существъ согнутая какъ обручъ Оморока простирала свое тѣло женщины. Но Бэлъ разсѣкъ ее на двѣ части, изъ одной создалъ землю, изъ другой небо; и два родственныхъ міра взаимно созерцаютъ другъ друга.
   Я, первое сознаніе Хаоса, возсталъ изъ бездны, чтобы уплотнить матерію, чтобы установить формы; и я научилъ людей рыболовству, сѣву, письму и исторіи Боговъ.
   Съ тѣхъ поръ я живу въ прудахъ, оставшихся отъ Потопа. Но пустыня разрастается вокругъ, вѣтеръ заноситъ ихъ пескомъ, солнце пожираетъ ихъ;-- и я умираю на своемъ ложѣ изъ ила, созерцая звѣзды сквозь воду. Я возвращаюсь туда.
  
   Прыгаетъ и исчезаетъ въ Нилѣ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Это древнее Божество Халдеевъ!
  

АНТОНІЙ

   иронически:
  
   Такъ каковы же были Вавилонскія?
  

ИЛАРІОНЪ.

  
   Ты можешь ихъ увидѣть!
  
   И они оказываются на площадкѣ четыреугольной башни, высящейся надъ шестью другими, которыя по мѣрѣ подъема суживаются и образуютъ фантастическую пирамиду. Внизу виднѣется черная масса,-- очевидно городъ,-- расположенный въ равнинѣ. Холодно, небо темно-синее; мерцаетъ множество звѣздъ.
   Посреди площадки стоитъ колонна бѣлаго камня. Жрецы въ льняныхъ одеждахъ ступаютъ вокругъ вереницею, описывая своимъ движеніемъ какъ бы живой кругъ; и поднявъ головы они созерцаютъ звѣзды.
  

ИЛАРІОНЪ

   указываетъ Святому Антонію многія изъ нихъ:
  
   Главныхъ свѣтилъ тридцать. Пятнадцать смотрятъ на землю сверху, пятнадцать снизу. Черезъ опредѣленные промежутки одно изъ нихъ устремляется изъ верхнихъ областей внизъ, а другое покидаетъ нижнія, чтобы достичь высшихъ.
   Изъ семи планетъ двѣ благосклонны, двѣ враждебны, три безразличны; все на свѣтѣ зависитъ отъ этихъ вѣчныхъ огней. По ихъ мѣсту и движеніямъ можно предсказать будущее;-- и ты попираешь священнѣйшее мѣсто на землѣ. Пиѳагоръ и Зороастръ встрѣтились здѣсь. Вотъ ужъ двѣнадцать тысячъ лѣтъ эти люди наблюдаютъ небо, чтобы лучше знать Боговъ.
  

АНТОНІЙ.

   Звѣзды не Боги.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Боги, говорятъ они; ибо все вокругъ насъ преходитъ; а небо, какъ вѣчность, остается недвижнымъ!
  

АНТОНІЙ.

   Надъ нимъ есть, однако, властелинъ!
  

ИЛАРІОНЪ

   указывая на колонну:
  
   Вотъ онъ, Бэлъ, первый свѣтъ, Солнце, Самецъ! -- другая, кого онъ оплодотворяетъ, подъ нимъ!
  
   Передъ Антоніемъ садъ, освѣщенный свѣтильниками.
   Онъ въ кипарисовой аллеѣ, вокругъ него толпа. Направо и налѣво небольшія дорожки ведутъ къ хижинамъ въ гранатовой рощѣ,которая огорожена камышевымъ плетнемъ.
   На большинствѣ мужчинъ остроконечныя шапочки и пестрыя какъ перья павлиновъ, одежды. Здѣсь люди сѣвера въ медвѣжьихъ шкурахъ, номады въ плащахъ бурой шерсти, блѣдные Гангариды съ длинными серьгами; матросы и каменотесы ходятъ рядомъ съ царевичами въ алмазныхъ тіарахъ, у которыхъ въ рукахъ длинныя трости съ чеканными набалдашниками. У всѣхъ трепещутъ ноздри, всѣ объединены однимъ желаніемъ.
   По временамъ они разступаются, давая мѣсто длинной закрытой повозкѣ, запряженной быками; или проходитъ оселъ, покачивая на спинѣ женщину, закутанную въ покрывала, и также исчезаетъ у хижинъ.
   Антонію страшно; онъ вернулся бы назадъ. Но необъяснимое любопытство влечетъ его.
   У подножья кипарисовъ вытянулись въ рядъ женщины, сидящія на корточкахъ на оленьихъ шкурахъ, съ веревочными тесьмами вмѣсто діадемъ. Нѣкоторыя, роскошно одѣтыя, громкимъ голосомъ зовутъ прохожихъ. Болѣе робкія прячутъ лицо въ ладоняхъ рукъ, а сзади ихъ ободряютъ пожилыя женщины, очевидно матери. Другія, у которыхъ головы закутаны въ черныя шали, а тѣла обнажены, кажутся издали живыми статуями. Когда мужчины бросаютъ имъ на колѣни золота, онѣ встаютъ.
   А подъ деревьями слышны поцѣлуи,-- иногда длинный пронзительный крикъ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Это дѣвушки Вавилона служатъ Богинѣ.
  

АНТОНІЙ.

   Какой богинѣ?
  

ИЛАРІОНЪ.

   Вотъ этой!
  
   И онъ показываетъ ему въ глубинѣ аллеи, на порогѣ освѣщеннаго грота, кусокъ камня, изображающій половой органъ женщины.
  

АНТОНІЙ.

   Срамъ! какая мерзость -- приписывать полъ Божеству!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Ты, однако, представляешь его какъ бы живымъ существомъ!
  
   Вокругъ Антонія снова мракъ.
   Онъ видитъ въ воздухѣ сіяющій кругъ, почившій на горизонтальныхъ крыльяхъ.
   Это подобіе кольца опоясываетъ, какъ черезчуръ просторный поясъ, станъ маленькаго человѣка въ митрѣ, съ короной въ рукѣ, нижняя часть тѣла котораго теряется въ большихъ перьяхъ, расположенныхъ вѣеромъ. Это
  

ОРMУ3ДЪ,

   богъ Персовъ.
   Онъ порхаетъ, крича:
  
   Мнѣ страшно! Я предчувствую его пасть.
   Я побѣдилъ тебя, Ариманъ! Но ты начинаешь снова!
   Сначала, возставая на меня, ты погубилъ старшее изъ созданій -- Каноморца, человѣка Быка. Затѣмъ ты соблазнилъ первую чету людей, Мешіа и Мешіанэ: и ты распространилъ мракъ въ сердцахъ, ты двинулъ къ небу свои полчища.
   У меня тоже были войска, племена звѣздъ; и со своего трона я созерцалъ внизу отряды свѣтилъ.
   Митра, мой сынъ, жилъ въ неприступномъ мѣстѣ. Тамъ онъ принималъ души, отпускалъ ихъ, и подымался каждое утро расточать свои богатства.
   Великолѣпіе неба отражалось землей. На горахъ сверкалъ огонь,-- образъ другого огня, которымъ я создалъ всѣ твари. Чтобъ охранять его отъ оскверненія, мертвыхъ не сжигали. Клювы птицъ уносили ихъ къ небу.
   Я установилъ пастбища, пашни, дерево для жертвъ, форму чашъ, слова, необходимыя противъ безсонницы;-- и мои жрецы безпрерывно молились, чтобы культъ былъ вѣченъ какъ Богъ. Очищались водой, возлагали хлѣбы на алтарь, громкимъ голосомъ исповѣдывали грѣхи.
   Хаома отдавался въ видѣ питья людямъ, чтобы сообщать имъ свою силу.
   Въ то время какъ геніи неба сражались съ демонами, дѣти Ирана преслѣдовали змѣй. Царь, которому служилъ на колѣняхъ цѣлый дворъ, воплощалъ меня, носилъ мой головной уборъ. Его сады были великолѣпны какъ земля небесная; а на гробницѣ онъ былъ изображенъ поражающимъ чудище,-- эмблема Добра, уничтожающаго Зло.
   Ибо въ концѣ концовъ я долженъ былъ, по милости безграничнаго времени, окончательно побѣдить Аримана.
   Но разстояніе между нами все меньше; ночь надвигается! Ко мнѣ, Амеша-Спенты, Изеды, Феруэры! На помощь, Митра! обнажи свой мечъ! Каосіакъ, который долженъ придти для всеобщаго освобожденія, защити меня! Какъ?.. Никого?
   О, я умираю! Ариманъ, власть за тобой!
  
   Иларіонъ, позади Антонія, удерживаетъ крикъ радости,-- и Ормуздъ погружается во мракъ. Тогда появляется
  

ВЕЛИКАЯ ДІАНА ЭФЕССКАЯ

   черная съ эмалевыми глазами; локти ея прижаты къ бокамъ, руки раздвинуты, ладони обращены кверху.
   Львы ползаютъ у нея по плечамъ; на груди вперемежку фрукты, цвѣты, звѣзды; ниже открываются три ряда сосцовъ; и отъ чрева до ногъ она закутана въ тѣсную пелену, откуда высовываются въ полъ-туловища быки, олени, грифы и пчелы.-- Ее освѣщаетъ бѣлый отсвѣтъ серебрянаго диска въ формѣ луны, который помѣщенъ позади головы.
  
   Гдѣ мой храмъ? Гдѣ мои амазонки?
   Что со мной... я, нетлѣнная, и вотъ меня одолѣваетъ слабость!
  
   Ея цвѣты вянутъ. Перезрѣлые плоды падаютъ. Львы,
  

АНТОНІЙ

   въ ужасѣ:
  
   Не закалывайте агнца!
  
   Брызжетъ алая струя.
  
   Жрецъ окропляетъ ею толпу; и всѣ,-- въ томъ числѣ Антоній и Иларіонъ,-- размѣстившись вокругъ дерева, которое пылаетъ, въ молчаніи смотрятъ на послѣднія судороги жертвы.
   Изъ среды жрецовъ выходитъ Женщина, чрезвычайно похожая на изображеніе въ маленькомъ ящикѣ.
   Она останавливается, увидавъ Юношу во фригійской шапочикѣ.
   На немъ узкіе штаны, прорѣзанные кое-гдѣ правильными ромбами, которые закрыты цвѣтными бантами. Онъ прислонился локтемъ къ одной изъ вѣтвей дерева, съ флейтой въ рукѣ, въ томной позѣ.
  

КИБЕЛА,

   обнимая его обѣими руками:
  
   Чтобы вновь встрѣтить тебя, я обошла всѣ земли,-- и голодъ опустошалъ поля. Ты обманулъ меня! Пусть, я люблю тебя! Согрѣй мнѣ тѣло! соединимся!
  

АТИСЪ.

   Весна не вернется, о вѣчносущая Мать! Несмотря на мою любовь, мнѣ невозможно познать твою сущность. Я хотѣлъ бы одѣться въ цвѣтное платье, какъ у тебя. Я завидую твоимъ грудямъ, полнымъ молока, длинѣ твоихъ волосъ, обширному чреву, откуда исходятъ существа. Почему я не ты! почему я не женщина! -- нѣтъ, никогда! уйди! Мой полъ ужасаетъ меня!
  
   Острымъ камнемъ онъ оскопляетъ себя, потомъ въ безуміи бросается бѣжать, подымая кверху отрѣзанный членъ. Жрецы слѣдуютъ примѣру бога, вѣрные -- жрецовъ. Мужчины и женщины мѣняются одеждами, обнимаются; и этотъ вихрь окровавленныхъ тѣлъ удаляется, а несмолкающіе голоса становятся пронзительнѣе и рѣзче, какъ на похоронахъ.
  
   На верху большого катафалка, обитаго пурпуромъ, помѣщено эбеновое ложе, вокругъ котораго факелы и корзины филигранной серебряной работы, гдѣ зеленѣетъ латукъ, мальвы и укропъ. По ступенямъ, сверху до низу, сидятъ женщины, всѣ въ черномъ, съ разстегнутыми поясами, босыя, и меланхолически держатъ большіе букеты цвѣтовъ.
   На землѣ, въ углахъ помоста, тихо курятся алебастровыя урны, полныя мирры.
   На ложѣ виденъ трупъ мужчины. Кровь течетъ по его бедру. Рука его повисла;-- и собака съ воемъ облизываетъ ему ноги.
   Рядъ слишкомъ сближенныхъ факеловъ мѣшаетъ разглядѣть его лицо; и Антонія охватываетъ тоска. Онъ боится узнать кого-то.
   Рыданія женщинъ смолкаютъ; и послѣ промежутка молчанія,
  

ВСѢ

   взываютъ разомъ:
  
   Дивный! дивный! Онъ прекрасенъ! Довольно спавшій, подыми голову! Возстань!
   Вдохни запахъ нашихъ букетовъ! это нарциссы и анемоны, собранные въ твоихъ садахъ, чтобъ угодить тебѣ. Очнись, намъ страшно за тебя!
   Скажи, что тебѣ нужно? Хочешь ли пить вино? Хочешь ли лечь на наши ложа? Хочешь ли ѣсть медовые хлѣбы, похожіе формой на маленькихъ птичекъ?
   Прильнемъ къ его бедрамъ, будемъ цѣловать его грудь! Такъ! Такъ! слышишь ли ты какъ наши пальцы въ массивныхъ перстняхъ бѣгаютъ по твоему тѣлу, какъ наши губы ищутъ твоего рта, наши волосы обметаютъ твои ноги, уснувшій Богъ, глухой къ нашимъ мольбамъ!
  
   Онѣ испускаютъ крики, раздираютъ себѣ лица ногтями, затѣмъ смолкаютъ;-- и все время слышно завываніе собаки.
  
   Увы, увы! Черная кровь течетъ по его бѣлоснѣжному тѣлу! Вотъ, колѣни его корчатся; бока проваливаются. Цвѣты его лица омочяли пурпуръ. Онъ мертвъ! Плачьте! Сокрушайтесь!
  
   Онѣ подходятъ, одна за другой, и слагаютъ между факелами свои длинныя косы, похожія издали на черныхъ или свѣтлыхъ змѣй; -- и катафалкъ плавно опускается до уровня пещеры, темнаго склепа, который зіяетъ позади. Тогда
  

ЖЕНЩИНА

   склоняется надъ трупомъ.
   Ея волосы, которые она не обрѣзала, покрываютъ ее съ головы до пятъ. Она проливаетъ столько слезъ, что горе ея кажется не такимъ, какъ у другихъ, оно выше человѣческаго, безконечно.
  
   Антоній вспоминаетъ Богоматерь.
   Она говоритъ:
  
   Ты выходилъ съ Востока; и ты бралъ меня на руки, всю вздрагивавшую отъ росы, о богъ Солнца! Голуби вились въ лазури твоего плаща, отъ нашихъ поцѣлуевъ рождались вѣтерки въ листвѣ; и я отдавалась твоей любви, наслаждаясь своей слабостью.
   Увы! Увы! Зачѣмъ отправлялся ты рыскать по горамъ?
   Въ осеннее равноденствіе вепрь ранилъ тебя!
   Ты мертвъ; и источники плачутъ, деревья никнутъ. Зимній вѣтеръ свистятъ въ голыхъ кустарникахъ. Мои глаза сейчасъ закроются, такъ какъ тьма охватила тебя. Теперь ты обитаешь въ другой части міра, рядомъ съ моей болѣе сильной соперницей.
   О, Персефона, все, что прекрасно, нисходитъ къ тебѣ и не возвращается больше!
   Пока она говоритъ, ея подруги поднимаютъ мертвеца, чтобы снести его въ склепъ. Онъ остается у нихъ на рукахъ. Это изображеніе изъ воску.
   Антоній испытываетъ облегченіе.
   Все исчезаетъ;-- и снова появилась хижина, скалы, крестъ.
   Но на другой сторонѣ Нила онъ видитъ Женщину -- стоящую среди пустыни.
   Она держитъ въ правой рукѣ конецъ длиннаго чернаго покрывала, которое закрываетъ ей лицо, а на лѣвой у вся маленькій ребенокъ, сосущій грудь. Рядомъ на пескѣ сидитъ на корточкахъ большая обезьяна.
   Женщина подымаетъ голову къ небу;-- и несмотря на разстояніе, слышенъ ея голосъ.
  

ИЗИДА.

   О, Нейтъ, начало вещей! Аммонъ, владыка вѣчности, Фта, деміургъ, Тотъ, его умъ, боги Аменти, отдѣльныя тріады Номовъ, ястреба въ лазури, сфинксы на порогахъ храмовъ, ибисы, что стоятъ между бычьихъ роговъ, планеты, созвѣздія, прибрежья, шопоты вѣтра, отблески свѣта, скажите мнѣ, гдѣ Озирисъ!
   Я искала его во всѣхъ каналахъ и во всѣхъ озерахъ,-- и еще дальше, до финикійскаго Библоса. Анубисъ съ прямыми ушами прыгалъ вокругъ меня, лая и обшаривая своей мордой тамариндовыя заросли. Благодарю, милый Киноцефалъ, благодарю!
   Дружески похлопываетъ нѣсколько разъ обезьяну по головѣ. Отвратительный рыжеволосый Тифонъ убилъ его, разорвалъ на части! Мы подобрали всѣ члены. Но не хватаетъ того, который оплодотворялъ меня!
  
   Испускаетъ протяжные вопли.
  

АНТОНІЙ

   охваченъ бѣшенствомъ. Бросаетъ въ нее камнями, и выкрикиваетъ ругательства.
  
   Безстыдница! прочь, прочь!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Уважай ее! Это религія твоихъ предковъ! ты носилъ ея амулеты еще въ колыбели.
  

ИЗИДА.

   Прежде, когда возвращалось лѣто, наводненіе прогоняло въ пустыню нечистыхъ животныхъ. Отворялись плотины, сновали барки, задыхавшаяся земля въ опьяненіи пила рѣку. Богъ съ бычачьими рогами, ты возлегалъ на мою грудь -- я было слышно мычаніе вѣчной коровы!
   Посѣвы, жатвы, молотьба и сборъ винограда слѣдовали чередой, по временамъ года. По ночамъ, всегда яснымъ, свѣтили крупныя звѣзды. Дни были напоены неизмѣннымъ великолѣпіемъ. На обѣихъ сторонахъ горизонта, какъ царственная пара, стояли Солнце и Луна.
   Оба мы царили въ мірѣ болѣе возвышенномъ, монархи-близнецы, супруги отъ нѣдръ вѣчности, онъ держа скипетръ съ головою конкуфы, и скиптръ съ цвѣткомъ лотоса, оба выпрямившись, соединивъ руки;-- и крушенія имперій не мѣняли нашего положенія.
   Египетъ лежалъ подъ нами, монументальный и задумчивый, длинный какъ переходы храма, съ обелисками направо, пирамидами налѣво, лабиринтомъ въ срединѣ,-- и повсюду аллеи чудовищъ, лѣса колоннъ, тяжелый пилоны по бокамъ дверей, у которыхъ наверху земной шаръ между двухъ крыльевъ.
   Животныя его зодіака паслись на его пастбищахъ, наполняли своими образами и цвѣтами его таинственныя письмена. Раздѣленный на двѣнадцать областей, какъ въ году двѣнадцать мѣсяцевъ,-- а у каждаго мѣсяца, у каждаго дня свой богъ,-- онъ воспроизводилъ неизмѣнный порядокъ неба; и человѣкъ, умирая, не терялъ своей внѣшности; но насыщенный благоуханьями, ставшій неразрушимымъ, засыпалъ на три тысячи лѣтъ въ Египтѣ молчанія.
   Этотъ Египетъ, болѣе обширный чѣмъ верхній, лежалъ подъ землей.
   Туда сходили по лѣстницамъ, ведущимъ въ залы, гдѣ были изображены радости добрыхъ, мученія злыхъ, все, что имѣетъ мѣсто въ невидимомъ третьемъ мірѣ. Расположенные вдоль стѣнъ, мертвые въ раскрашенныхъ гробахъ ждали своей очереди; и душа, изъятая отъ скитаній, продолжала дремать до наступленія новой жизни.
   Озирисъ, однако, посѣщалъ иногда меня. Его тѣнь сдѣлала меня матерью Гарпократа. Всматривается въ ребенка.
   Это онъ! Это его глаза; это его волосы, завитые какъ рога барана! Ты возобновишь его дѣла. Мы вновь зацвѣтемъ какъ лотосы. Я по-прежнему великая Изида! никто еще не поднялъ моего покрывала! Мой плодъ -- солнце!
   Солнце весны, облака затемняютъ твой ликъ! Дыханіе Тифона пожираетъ пирамиды. Я видѣла сейчасъ, какъ убѣгалъ сфинксъ. Онъ несся какъ шакалъ.
   Я ищу своихъ жрецовъ,-- жрецовъ въ льняныхъ плащахъ, съ большими арфами, которые носили таинственную ладью, украшенную серебряными патэрами. Нѣтъ больше празднествъ на озерахъ! нѣтъ огней въ моей дельтѣ! нѣтъ чашъ съ молокомъ въ Филахъ! Аписъ съ давнихъ поръ ужо не появлялся.
   Египетъ! Египетъ! у твоихъ великихъ недвижныхъ Боговъ побѣлѣли плечи отъ птичьяго помета, вѣтеръ, гуляющій по пустынѣ, вздымаетъ прахъ твоихъ мертвецовъ! -- Анубисъ, хранитель тѣней, не покидай меня!
  
   Киноцефалъ падаетъ замертво.
   Она встряхиваетъ своего ребенка.
  
   ... Что съ тобой?.. твои руки холодны, голова не держится!
  
   Гарпократъ уже мертвъ.
  
   Тогда она испускаетъ такой пронзительный крикъ скорби и боли, что Антоній вторитъ ой, простирая руки, чтобы поддержать ее.
  
   Она исчезаетъ. Онъ опускаетъ голову, внѣ себя отъ стыда.
  
   Всѣ, что онъ только-что видѣлъ, перепутывается у него въ умѣ. Это какъ бы оцѣпенѣніе отъ ѣзды, разбитость отъ пьянства. Онъ хотѣлъ бы ненавидѣть; и въ то же время смутная жалость размягчаетъ его сердце. Онъ разражается слезами.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Что же печалитъ тебя?
  

АНТОНІЙ

   долго думаетъ, сосредоточившись на себѣ:
  
   Я размышляю о всѣхъ душахъ, погубленныхъ этими ложными Богами!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Не находишь ли ты, что въ нихъ... по временамъ есть какъ бы сходство съ истиннымъ?
  

АНТОНІЙ

   Это хитрость Дьявола, чтобы лучше соблазнять вѣрныхъ. Онъ искушаетъ сильныхъ дѣйствуя на духъ, остальныхъ плотью.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Но сладострастіе въ своихъ безумствахъ безкорыстно, какъ и раскаяніе. Неистовая плотская любовь ускоряетъ разрушеніе тѣла,-- и его слабостью свидѣтельствуетъ о размѣрахъ невозможнаго.
  

АНТОНІЙ.

   Что мнѣ за дѣло до этого! Сердце мои полно омерзѣнія предъ этими скотскими Богами, которые всегда заняты убійствами и кровосмѣшеніемъ!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Вспомни въ Писаніи обо всемъ, что тебя оскорбляетъ, такъ какъ ты не умѣешь понять этого. Также и эти Боги подъ своей преступной внѣшностью могутъ заключать истину.
   Ты видѣлъ еще не всѣхъ. Отвернись!
  

АНТОНІЙ.

   Нѣтъ, нѣтъ! это погибель!
  

ИЛАРIОНЪ.

   Ты только-что хотѣлъ узнать ихъ. Развѣ твоя вѣра по колеблется отъ лжи? Чего ты боишься?
  
   Скалы передъ Антоніемъ превратились въ гору.
   Линія облаковъ дѣлитъ ее на полувысотѣ; а надъ ней видна другая гора, громадная, вся въ зелени, неравномѣрно изрытая долинами, и на верху ея, въ рощѣ лавровъ, бронзовый чертогъ въ золотыхъ черепицахъ и съ капителями слоновой кости.
   Посреди перистиля, на тронѣ, колоссальный Юпитеръ съ обнаженнымъ торсомъ держитъ побѣду въ одной рукѣ, въ другой молнію; и въ ногахъ у него подымаетъ голову орелъ.
   Юнона, рядомъ съ нимъ, поводитъ огромными глазами, надъ которыми діадема; изъ-подъ нея, какъ паръ, вьется развѣвающееся покрывало.
   Сзади Минерва, выпрямившись на пьедесталѣ, опирается на копье. Кожа горгоны прикрываетъ ей грудъ; и льняной пеплосъ правильными складками ниспадаетъ до ногтей пальцевъ. Ясные глаза, сверкающіе подъ забраломъ, внимательно вглядываются вдаль.
   Справа отъ дворца старикъ Нептунъ сидитъ верхомъ на дельфинѣ, который движетъ плавниками въ безпредѣльной лазури -- неизвѣстно, небо это или море, ибо вдали океанъ переходитъ въ голубой эѳиръ; обѣ стихіи сливаются
   Съ другой стороны свирѣпый Плутонъ въ плащѣ цвѣта ночи, съ алмазной тіарой въ эбеновымъ скиптромъ, занимаетъ островокъ, опоясанный извивами Стикса;-- а эта рѣка тѣни стремится во мракъ, куда ведетъ огромная черная дыра у подножья утеса, безформенныя провалъ.
   Марсъ, закованный въ мѣдь, бѣшено размахиваетъ своими огромными щитомъ и мечомъ.
   Ниже Геркулесъ смотритъ на него, опираясь на палицу.
   Аполлонъ съ сіяющимъ лицомъ управляетъ, вытянувъ правую руку, четырьмя бѣлыми конями, которые скачутъ; а Церера въ повозкѣ, запряженной-быками,приближается къ нему съ серпомъ въ рукѣ.
   Вакхъ появляется сзади нея, на очень вязкой колесницѣ, которую медленно везутъ рыси. Полный, безбородый, съ кистями винограда на лбу, онъ держитъ чашу, откуда льется вино. Рядомъ съ нимъ Силэнъ покачивается на ослѣ. Панъ съ острыми ушами играетъ на свирѣли; Мималломенды бьютъ въ барабаны, Мэнады бросаютъ цвѣты, Вакханки кружатся, закидывая назадъ головы съ распущенными волосами.
   Діана, въ подобранной туникѣ, выходитъ со своими нимфами изъ лѣсу.
   Въ глубинѣ пещеры Вулканъ куетъ желѣзо среди Кабировъ; здѣсь и тамъ старыя Рѣки, опершись на зеленые камни, изливаютъ свои урны; стоя въ прогалинахъ поютъ Музы.
   Оры одинаковаго роста держатся за руки; а Меркурій стоить наклонно на радугѣ со своимъ жезломъ, крылышками и въ круглой шапочкѣ.
   Наверху же лѣстницы Боговъ, среди нѣжныхъ какъ пухъ облаковъ, завитки которыхъ, вращаясь, роняютъ розы, Венера-Анадіомена смотрится въ зеркало; зрачки ея томно скользятъ подъ тяжеловатыми вѣками.
   У вся пышные свѣтлые волосы, сбѣгающіе по плечамъ, небольшія груди, тонкій станъ, бока, расширенные какъ выгибъ лиры, округлыя бедра, ямочки у колѣнъ и нѣжныя ножки; около рта порхаетъ бабочка. Очарованіе ея тѣла окружаетъ ее сіяющимъ жемчужнымъ кольцомъ; и весь остальной Олимпъ тонетъ въ алой зарѣ, которая незамѣтно достигаетъ высотъ голубого неба.
  

АНТОНІЙ.

   О, грудь моя расширяется. Неизвѣстная прежде радость нисходитъ въ глубину души! Какъ это прекрасно! Какъ прекрасно!
  

ИЛАРІОНЪ.

   Они склонялись съ высоты облаковъ, чтобы направлять мечи; ихъ встрѣчали у дорогъ, ихъ имѣли у себя дома;-- и эта близость обожествляла жизнь.
   Ея цѣль была свобода и красота. Широкія одежды способствовали благородству движеній. Голосъ оратора, воспитанный моремъ, звучными волнами ударялъ по мраморнымъ портикамъ. Эфебъ, натертый масломъ, боролся голый подъ палящимъ солнцемъ. Самое священное дѣйствіе было -- показать безукоризненныя формы.
   И эти люди почитали женъ, старцевъ, нищихъ. Позади храма Геркулеса стоялъ алтарь Милосердія.
   Жертвы приносили съ цвѣтами вокругъ пальцевъ. Само воспоминаніе было ограждено отъ тлѣнія смерти. Отъ мертвыхъ оставляли только немного пепла. Душа, слившись съ безграничнымъ эѳиромъ, восходила къ Богамъ!
  
   Наклоняясь къ уху Антонія:
  
   И они вѣчно живы! Императоръ Константинъ поклоняется Аполлону. Ты найдешь Троицу въ мистеріяхъ Самоѳракіи, крещеніе у Изиды, искупленіе у Митры, мученичество Бога въ празднествахъ Вакха. Прозерпина Дѣва!.. Аристей Іисусъ!
  

АНТОНІЙ

   не поднимаетъ глазъ; затѣмъ вдругъ повторяетъ Іерусалимскій символъ -- какъ онъ ему вспоминается -- протяжно вздыхая на каждой фразѣ:
  
   "Вѣрую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимаго и невидимаго. И во единаго Господа Іисуса Христа Сына Божія, Единороднаго, отъ Отца рожденнаго прежде всѣхъ вѣковъ, Бога истиннаго, чрезъ Котораго все произошло, воплотившагося и вочеловѣчившагося, распятаго и погребеннаго, воскресшаго въ третій день, восшедшаго на небеса, сѣдящаго одесную Отца и грядущаго во славѣ судить живыхъ и мертвыхъ, Котораго царству не будетъ конца. И во единаго Святаго Духа Утѣшителя, глаголавшаго чрезъ Пророковъ. И во единую святую вселенскую церковь. И въ воскресеніе плоти. И въ жизнь вѣчную".
  
   Тогда крестъ вырастаетъ и, пронизывая облака, бросаетъ тѣнь на небо Боговъ.
   Они блѣднѣютъ. Олимлъ заколебался. Антоній различаетъ у его подножья огромныя тѣла въ цѣпяхъ, наполовину ушедшія въ расщелины, или держащія камни на плечахъ. Это Титаны, Гиганты, Гекатонхейры, Циклопы.
   слышится
  

ГОЛОСЪ

   неясный и грозный,-- какъ рокотъ волнъ, какъ шумъ лѣсовъ въ бурю, какъ вой вѣтра въ пропастяхъ:
  
   Мы знали это, мы остальные! Боги должны погибнуть. Уранъ былъ изуродованъ Сатурномъ, Сатурнъ Юпитеромъ. Онъ также будетъ уничтоженъ. Каждому свой часъ; таковъ рокъ!
  
   И, мало-по-малу, они погружаются въ гору, исчезаютъ.
   Между тѣмъ черепицы съ золотого дворца слетаютъ.
  

ЮПИТЕРЪ

   сошелъ со своего трона. Молнія у его ногъ дымится какъ гаснущая головня; -- а орелъ, вытягивая шею, подбираетъ клювомъ падающія перья. Итакъ, я уже не владыка міра,-- всеблагой, великій, богъ фратрій и народовъ Греціи, прадѣдъ всѣхъ царей, Агамемнонъ неба!
  
   Орелъ апоѳеозовъ, какое дуновеніе Эреба принесло тебя во мнѣ? или улетая съ поля Марса, ты несешь мнѣ душу послѣдняго изъ императоровъ?
   Я не желаю больше человѣческихъ! Пусть охраняетъ ихъ Земля, и пусть прозябаютъ они въ ея жалкой низменности. У нихъ теперь сердца рабовъ, они не помнятъ обидъ, предковъ, клятвы; и вездѣ царитъ тупость толпы, ничтожество человѣка, безобразіе расъ!
  
   Дыханіе вздымаетъ ему грудь и она чуть не разрывается, онъ сжимаетъ кулаки. Геба въ слезахъ подаетъ ему чашу. Онъ беретъ ее.
  
   Нѣтъ! нѣтъ! Пока останется гдѣ-нибудь голова, способная съ мысли, ненавидящая неустройство и понимающая Законъ, духъ Юпитера не угаснетъ!
  
   Но чаша пуста.
   Онъ медленно наклоняетъ ее къ ногтю своего пальца.
  
   Ни капли! Когда изсякла амброзія, Безсмертные удаляются!
  
   Чаша выскальзываетъ изъ его рукъ; и онъ прислоняется къ колоннѣ, чувствуя, что умираетъ.
  

ЮНОНА.

   Не надо было столько любить! Орелъ, быкъ, лебедь, золотой дождь, облако и огонь,-- ты принималъ всѣ образы, осквернялъ свой свѣтъ во всѣхъ стихіяхъ, пряталъ свои волосы во всѣхъ ложахъ! На этотъ разъ разводъ неминуемъ,-- и наша власть, наша жизнь рушится!
  
   Удаляется по воздуху.
  

МИНЕРВA

   уже безъ копья; и вороны, притаившіеся въ украшеніяхъ фриза, кружатъ надъ ней, клюютъ ея шлемъ.
  
   Дайте мнѣ посмотрѣть, вернулись ли мои корабли, что разсѣкаютъ ослѣпительное море, въ три мои гавани, почему поля пустынны, и что дѣлаютъ теперь дѣвы Аѳинъ.
   Въ мѣсяцѣ Гекатомбеонѣ весь мой народъ шелъ ко мнѣ подъ предводительствомъ магистратовъ и жрецовъ. Затѣмъ подходили въ бѣлыхъ платьяхъ и золотыхъ хитонахъ длинныя вереницы дѣвушекъ съ чашами, корзинами, зонтами; затѣмъ триста жертвенныхъ быковъ, старцы, помахивающіе зелеными вѣтвями, воины, бряцая доспѣхами, эфебы съ пѣніемъ гимновъ, флейтисты, играющіе на лирахъ, рапсоды, танцовщицы;-- наконецъ, на мачтѣ триремы, движущейся на колесахъ,-- мое большое покрывало, вышитое дѣвушками, которыхъ въ теченіе года кормили особеннымъ образомъ; и показавши его на всѣхъ улицахъ, на всѣхъ площадяхъ и передъ всѣми храмами, при несмолкаемомъ пѣніи сопутствующихъ, его ввозили шагъ за шагомъ на холмъ Акрополя, оно касалось Пропилеевъ и въѣзжало въ Парѳенонъ.
   Но безпокойство овладѣваетъ мной, искусною! Какъ, какъ, ни одной мысли! Вотъ, я трепещу сильнѣе женщины.
  
   Видитъ развалины позади себя, испускаетъ крикъ, и сраженная въ лобъ, падаетъ на землю навзничь.
  

ГЕРКУЛЕСЪ

   отбросилъ свою львиную шкуру; и, упираясь ногами, выгнувъ спину, кусая губы, дѣлаетъ сверхчеловѣческія усилія, чтобы поддержать рушащійся Олимпъ.
  
   Я побѣдилъ Керкоповъ, Амазонокъ и Кентавровъ. Я убилъ много царей. Я сломалъ рогъ Ахелея, большой рѣки. Я разсѣкалъ горы, я соединялъ океаны. Земли несвободныя я освобождалъ; земли безлюдныя я заселялъ. Я прошелъ Галлію. Я пересѣкъ пустыню, гдѣ мучитъ жажда. Я защищалъ Боговъ, и я избавился отъ Омфалы. Но Олимпъ слишкомъ тяжелъ. Руки мои слабѣютъ. Я умираю!
  
   Обломки раздавливаютъ его.
  

ПЛУТОHЪ.

   Кто твоя вина, Амфитріонидъ! Зачѣмъ сошелъ ты въ мое царство?
  
   Коршунъ, терзающій утробу Титія, поднялъ голову, губы Тантала увлажнились, колесо Иксіона остановилось.
   Между тѣмъ Керы вытягивали когти, стараясь удержать души; Фуріи свивали въ отчаяніи змѣй у себя въ волосахъ; а Церберъ, котораго ты привязалъ цѣпью, хрипѣлъ, и изъ трехъ его пастей текла слюна.
  
   Ты оставилъ дверь полуоткрытой. Пришли другіе. Человѣческій день проникъ въ Тартаръ!
  
   Тонетъ во мракѣ.
  

НЕПТУНЪ.

   Мой трезубецъ не вздымаетъ больше бурь. Чудовища, вселявшія ужасъ, сгнили на днѣ водъ.
   Амфитрита, бѣлыя ноги которой скользили по пѣнѣ, зеленыя Нереиды, которыя виднѣлись на горизонтѣ, Сирены въ чешуяхъ, что останавливали корабли, чтобы разсказывать сказки, и старые Тритоны, дувшіе въ раковины, все погибло! Радость моря исчезла!
   Я не переживу этого! Пусть великій Океанъ возыіетъ меня!
  
   Падаетъ замертво въ лазурь.
  

ДІАНА

   въ черной одеждѣ, окруженная своими собаками, которыя превратились въ волковъ. Приволье большихъ лѣсовъ съ запахомъ краснаго звѣря и испареніями болотъ опьянило меня. Женщины, которымъ я помогала въ беременности, производятъ на свѣтъ мертвыхъ младенцевъ. Луна трепещетъ подъ чарами колдуній. Я жажду насилія и необъятности. Я хочу отвѣдать ядовъ, утопать въ испареніяхъ, въ грезахъ!
   И проходящее облако увлекаетъ ее.
  

МАРСЪ

   съ обнаженной головой, окровавленный:
  
   Вначалѣ я бился одинъ, вызывая бранью цѣлое войско, безучастный къ цѣли, изъ-за наслажденія сѣчи.
   Потомъ у меня появились товарищи. Они ходили подъ звуки флейтъ, въ порядкѣ, ровнымъ шагомъ, дыша изъ-за своихъ щитовъ, съ высокими султанами, съ копьями на перевѣсъ. Бросались въ битву съ мощнымъ орлинымъ крикомъ. Война была радостна какъ праздникъ. Триста человѣкъ сопротивлялись цѣлой Азіи.
   Но они вновь появились, Варвары! ихъ миріады, милліоны. И такъ какъ сила за числомъ, машинами и хитростью, то лучше покончить съ доблестью!
  
   Убиваетъ себя.
  

ВУЛКАНЪ,

   отирая губкой вспотѣвшее тѣло:
  
   Міръ холодѣетъ. Нужно грѣть источники, вулканы и рѣки, что катятъ металлы подъ землей! -- куйте крѣпче! наотмашь! изо всѣхъ силъ!
  
   Кабиры наносятъ себѣ раны молотами, ослѣпляютъ себя искрами, и, бредя ощупью, углуб сумерек -- уносится на черном козле; из двух его ликов один уже истлел, другой засыпает от усталости.
   Сумман -- бог ночного неба -- обезглавленный, прижимает к сердцу черствый пирог в форме колеса.
   Веста под развалившимся куполом старается оживить свой угасший светильник.
   Беллона изрезала себе щеки, но не брызжет кровь, очищавшая поклонявшихся ей.

Антоний

   Пощади! они утомляют меня!

Иларион

   Было время -- они забавляли!
   И он показывает ему в боярышниковой роще совершенно нагую женщину -- на четвереньках, как животное, с которой совокупляется черный человек, держащий в каждой руке по факелу.
   Это -- богиня Ариция с демоном Вирбием. Ее жрец, царь леса, должен был быть убийцей; и для беглых рабов, гробокопателей, разбойников с Саларийской дороги, калек с моста Сублиция, для всего сброда из лачуг Субурских не было милее религии!
   Патрицианки времен Марка-Антония предпочитали Либитину.
   И он показывает ему под кипарисами и розовыми кустами другую женщину -- одетую в газ. Она улыбается, а вокруг нее -- заступы, носилки, черная материя -- все принадлежности похорон. Ее алмазы сверкают издали под паутиной. Ларвы, как скелеты, показывают из-за ветвей свои кости, а Лемуры, призраки, расправляют свои крылья летучей мыши.
   У края поля бог Терм вырван из земли и пошатнулся, весь покрытый нечистотами.
   Посреди борозды рыжие псы пожирают огромный труп Вертумна.
   Плача, удаляются от него сельские боги -- Сартор, Сарратор, Вервактор, Коллина, Валлона, Гостилин, -- все в плащиках с капюшонами, и каждый несет что-нибудь -- мотыгу, вилы, решето, рогатину.

Иларион

   Их-то души и благословляют виллы с голубятнями, с питомниками и садками, с птичниками, огороженными сетками, с теплыми конюшнями, пахнущими кедром.
   Они покровительствовали беднякам, волочившим кандалы по камням Сабинским, сзывавшим рожком свиней, собиравшим гроздья с верхушек вязов, погонявшим по тропинкам ослов, нагруженных навозом. Земледелец, еле переводя дух за сохой, молил их укрепить его мышцы; и пастухи в тени лип, около тыкв с молоком, вторили песням в их честь на флейтах из тростника.
   Антоний вздыхает.
   И вот посреди комнаты, на возвышении, появляется ложе из слоновой кости, окруженное людьми, держащими в руках еловые факелы.
   Это -- брачные боги. Они ждут молодую супругу!
   Домидука должна была ее привести, Вирго -- распоясать ее, Субиго - уложить ее на постель, а Прэма -- раздвинуть ей руки, шепча на ухо нежные слова.
   Но она не придет! и они отпускают других: Нону и Дециму, ходивших за больными, трех Никсиев-повивальщиков, двух кормилиц -- Эдуку и Потину, -- и Карну-няньку, чей букет из боярышника отгоняет от ребенка дурные сны.
   Позднее Оссипаго укрепила бы ему колена, Барбат дал бы бороду, Стимула -- первые желания, Волупия -- первое наслаждение, Фабулин научил бы говорить, Нумера -- считать, Камена -- петь, Коне -- размышлять.
   Комната опустела, и у постели остается Нения, -- столетняя старица, -- бормочущая сама для себя причитания, которые она выла над трупами стариков
   Но вскоре голос ее заглушается резкими криками. То:

Домашние лары

   на корточках в глубине атрия, одетые в собачьи шкуры, с телом, обвитым цветами, прижавшие руки к щекам и плачущие навзрыд.
   Где пища, что уделяли нам за каждой едой, заботы служанки, улыбка хозяйки и веселье ребят, играющих в кости на мозаиках двора? Потом, ставши взрослыми, они вешали нам на грудь свои золотые или кожаные печати.
   Что за радость была, когда в вечер триумфа хозяин, входя, обращал к нам влажные глаза! Он рассказывал о битвах, -- и тесный дом был горделивее дворца и священен как храм.
   Как уютно сидела семья за столом, особенно на другой день после фералии! Нежное чувство к покойникам утишало все ссоры, и, обнимаясь, пили во славу прошлого и за надежды на грядущее.
   Но предки из раскрашенного воска, хранящиеся позади нас, медленно покрываются плесенью. Новые поколения, вымещая на нас свои разочарования, разбили нам челюсти; под зубами крыс искрошились наши деревянные тела.
   И бесчисленные боги, охранявшие двери, кухню, погреб, бани, рассеиваются во все стороны под видом огромных ползающих муравьев или больших улетающих бабочек.
   Тогда говорит

Крепитус

   Меня тоже некогда чтили. Совершали мне возлияния. Я был божеством!
   Афинянин приветствовал меня как предзнаменование счастья, тогда как набожный римлянин меня проклинал, подняв кулаки, а египетский жрец, воздерживаясь от бобов, трепетал при моем голосе и бледнел от моего запаха.
   Когда походный уксус стекал по небритым бородам, когда угощались сырыми желудями, горохом и луком, и куски козлятины жарились в прогорклом масле пастухов, тогда никто не стеснялся, не заботясь о соседе. От крепкой пищи в животах бурчало. Под деревенским солнцем люди облегчались не спеша.
   Так я и не вызывал стыда, подобно другим нуждам житейским, как Мена, мучение дев, и нежная Румина, покровительница кормящей груди, набухшей голубоватыми венами. Я был весел. Я возбуждал смех. И распираясь от удовольствия, благодаря мне, гость давал выход всей своей радости через отверстия тела.
   У меня были дни гордости: добряк Аристофан вывел меня на сцену, а император Клавдий Друз посадил за свой стол. Я величественно разгуливал под латиклавами патрициев. Золотые сосуды звучали подо мной как тимпаны, и когда кишечник владыки, набитый муренами, трюфелями и паштетами, с треском освобождался, насторожившийся мир узнавал, что Цезарь пообедал!
   Но ныне я сослан в народ, и даже имя мое вызывает крик возмущения!
   И Крепитус удаляется, испуская стон.
   Удар грома.

Голос

   Я был богом войск, господом, господом богом!
   Я раскинул шатры Иакова на холмах и напитал в песках мой бежавший народ.
   Я -- тот, кто спалил Содом! Я -- тот, кто поглотил землю потопом! Я -- тот, кто утопил фараона с князьями царской крови, с колесницами и возничими его.
   Бог ревнивый, я ненавидел других богов. Я стер нечистых; ч низложил надменных, и я опустошал направо и налево, как верблюд, пушенный в маисовое поле.
   Чтобы освободить Израиль, я избрал простых душою. Ангелы с пламенными крыльями говорили им из кустарников.
   Умащенные нардом, киннамоном и миррою, в прозрачных одеждах и в обуви на высоких каблуках, жены с бестрепетным сердцем шли убивать военачальников. Дуновение ветра вдохновляло пророков.
   Я начертал мой закон на каменных скрижалях. Он заключил мой народ как в крепость. То был мой народ. Я был его бог! Земля была моя, люди мои -- с их помыслами, деяниями, земледельческими орудиями и потомством.
   Мой ковчег стоял в тройном святилище, за порфировыми завесами и зажженными светильниками. Служило мне целое колено кадивших кадилами и первосвященник в гиацинтовой мантии, с драгоценными камнями на груди, симметрически расположенными.
   Горе! горе! Святая-святых отверсто, завеса разодрана, ароматы заклания развеяны ветрами. Шакал визжит в гробницах; храм мой разрушен, народ мой рассеян!
   Священников удавили шнурами одежд их. Жены пленены, все сосуды расплавлены!
   Голос удаляется:
   Я был богом войск, господом, господом богом!
   Наступает великое молчание, глубокая ночь.

Антоний

   Все прошли.
   Остаюсь я!
   Говорит

Некто

   И Иларион стоит пред ним, но -- преображенный, прекрасный, как архангел, сияющий, как солнце, и столь высокий, что, чтобы видеть его,

Антоний

   запрокидывает голову.
   Кто же ты?

Иларион

   Царство мое размера вселенной, и желание мое не имеет пределов. Я вечно иду вперед, освобождая дух и взвешивая миры, без ненависти, без страха, без жалости, без любви и без бога. Меня зовут Знание.

Антоний

   откидывается назад.
   Скорее ты... Дьявол!

Иларион,

   вперяя в него очи.
   Хочешь ты видеть его?

Антоний

   уже не может оторваться от этого взгляда: он охвачен любопытством к Дьяволу. Его ужас возрастает, желание становится чрезмерным.
   Если бы мне увидеть его однако... если бы мне увидеть его!
   Затем в порыве гнева:
   Отвращение к нему навсегда избавит меня от него. -- Да!
   Показывается раздвоенное копыто
   Антоний раскаивается.
   Но Дьявол вскинул его на рога и уносит.
  

VI

  
   Он летит под ним, распростершись, как пловец; два широко раскрытых крыла, целиком закрывая его, кажутся облаком.

Антоний

   Куда лечу я?
   Только сейчас я видел неясно образ Проклятого. Нет! туча меня уносит. Быть может, я умер и восхожу к богу?..
   Ах! как вольно дышится! Чистый воздух полнит мне душу. Никакой тяжести! никакого страдания!
   Внизу, подо мной, гроза разражается, ширится горизонт, перекрещиваются реки. Это желтоватое пятно -- пустыня, эта лужа воды -- океан.
   И новые океаны появляются, огромные области, неведомые мне. Вот страны черные, дымящиеся как жаровни, зона снегов, всегда затемненных туманами. Стараюсь отыскать горы, куда каждый вечер заходит солнце.

Дьявол

   Солнце никогда не заходит!
   Антония не удивляет этот голос. Он кажется ему отзвуком его собственной мысли, -- ответом его памяти.
   Между тем земля принимает форму шара, и он видит, как она вращается в лазури на своих полюсах, вращаясь и вокруг солнца

Дьявол

   Итак, она -- не центр мира? Людская гордость, смирись!

Антоний

   Теперь я едва различаю ее. Она сливается с другими огнями.
   Небесная твердь -- только звездная ткань.
   Они все подымаются.
   Ни звука! даже орлиного клекота не доносится! Ничего!.. и я склоняюсь, чтобы слышать гармонию планет.

Дьявол

   Ты не услышишь их! Ты не увидишь также ни Платонова противоземья, ни Филолаева очага вселенной, ни сфер Аристотеля, ни семи небес Иудеев с великими водами над кристальным сводом!

Антоний

   Снизу казался он плотным, как стена.
   А между тем я проникаю, я погружаюсь в него!
   Перед ним -- луна, похожая на круглый кусок льда, наполненный неподвижным светом.

Дьявол

   Она была некогда обиталищем душ. Добряк Пифагор снабдил ее даже птицами и великолепными цветами.

Антоний

   Я вижу лишь пустынные равнины, с потухшими кратерами, под черным-черным небом.
   Направимся к светилам, -- чье сияние мягче, -- взглянуть на ангелов, держащих их в руках как факелы!

Дьявол

   уносит его к звездам
   Они и притягивают и отталкивают друг друга одновременно. Действие каждой исходит от других и способствует им без чужого посредства, силой закона -- единственной основы порядка.

Антоний

   Да... да! мой ум постигает это! Такая радость выше наслаждений любви! Я задыхаюсь, ошеломленный громадностью бега.

Дьявол

   Как твердь небесная, уходящая ввысь по мере твоего подъема, он будет расти с вознесением твоей мысли, -- и ты будешь ощущать все большую радость от этого открытия мира, в этом расширении бесконечного.

Антоний

   О! выше! выше! еще и еще!
   Светила множатся, сверкают. Млечный путь развертывается в зените, как огромный пояс с зияющими дырами; в этих разрывах его блеска простираются дали мрака. Видны звездные дожди, потоки золотой пыли, сияющие шары, плавающие и растворяющиеся.
   Иногда вдруг проносится комета; затем покой бесчисленных светочей возобновляется.
   Антоний, раздвинув руки, опирается на оба рога дьявола, занимая таким образом всю ширину его крыл.
   С презрением он вспоминает о невежестве былых дней, о мелочности своих грез. Ведь вот они рядом с ним, эти сияющие шары, которые он созерцал снизу. Он различает скрещение их путей, сложность их направлений, Он видит, как они проносятся издалека и, словно камни пращи, описывают свои орбиты, чертят свои гиперболы.
   Одним взглядом он видит Южный Крест и Большую Медведицу, Рысь и Кентавра, туманность Дорады, шесть солнц в созвездии Ориона, Юпитера с четырьмя его спутниками и тройное кольцо чудовищного Сатурна. Все планеты, все звезды, которые люди позднее откроют. Его глаза наполняются их светом, его мысль переобременена вычислением их расстояний; затем голова его снова никнет.
   Какая цель всего этого?

Дьявол

   Цели нет!
   Как мог бы бог иметь цель? Какой опыт мог его научить, какое размышление определить ее?
   До начала он не мог бы действовать, а теперь она была бы не нужна.

Антоний

   Он создал мир, однако, сразу, словом своим!

Дьявол

   Но существа, населяющие землю, являются на ней последовательно. Так же и на небе возникают новые светила, различные следствия разнообразных причин.

Антоний

   Разнообразие причин есть воля божия!

Дьявол

   Но допустить у бога многие волевые акты -- значит допустить многие причины и разрушить его единство!
   Его воля неотделима от его сущности. Он не мор иметь другой воли, как не мог иметь другой сущности; и так как он существует вечно, то и действие вечно.
   Взгляни на солнце! С его краев вырываются высокие пламена, разбрасывая искры, которые рассеиваются, чтобы стать мирами; по ту сторону тех глубин, где ты видишь лишь ночь, другие солнца вращаются, за ними другие, и еще другие, -- до бесконечности...

Антоний

   Довольно! довольно! Мне страшно! я падаю в бездну.

Дьявол

   останавливается и мягко покачивает его.
   Небытия нет! пустоты нет! Всюду тела, которые движутся на неподвижной основе Пространства; и так как, если бы оно было ограничено чем-либо, оно было бы уже не пространством, а телом, то у него нет пределов.

Антоний

   в полном недоумении.
   Нет пределов!

Дьявол

   Поднимайся в небо все выше и выше, -- ты никогда не достигнешь вершины! Спускайся под землю миллиарды миллиардов веков -- ты никогда не дойдешь до дна, ибо нет ни дна, ни вершины, ни верха, ни низа, никакого конца, и Протяженность заключена в боге, который есть вовсе не кусок пространства той или иной величины, но сама безмерность!

Антоний

   медленно.
   Материя... тогда... составляла бы часть бога?

Дьявол

   Почему нет? Можешь ли ты знать, где он кончается?

Антоний

   Напротив, я падаю ниц, обращаюсь во прах пред его могуществом!

Дьявол

   И ты мнишь его умилостивить! Ты говоришь с ним, ты украшаешь его даже добродетелью, благостью, справедливостью, милосердием, вместо того, чтобы признать, что он обладает всеми совершенствами!
   Мыслить что-нибудь вне этого -- значит мыслить бога вне бога, бытие над бытием. Итак, он единственное Бытие, единственная Субстанция.
   Если бы Субстанция могла делиться, она лишилась бы своей природы, не была бы собой, бог не существовал бы более. Итак, он неделим, как бесконечность. И если бы он обладал телом, он состоял бы из частей, он не был бы уже единым, не был бы бесконечным. Итак, он не личность!

Антоний

   Как? мои молитвы, мои рыдания, страдания моей плоти, мои пламенные восторги -- все это направлено было ко лжи... в пространство... бесцельно, -- как крик птицы, как вихрь сухих листьев!
   Он плачет.
   О, нет! Есть надо всем кто-то, какая-то великая душа, господь отец, обожаемый моим сердцем и любящий меня!

Дьявол

   Ты желаешь, чтобы бог не был богом, ибо, если бы он испытывал любовь, гнев или жалость, он перешел бы от своего совершенства к совершенству большему или меньшему. Он не может снизойти до чувства, не может и вместиться в какую-нибудь форму.

Антоний

   Когда-нибудь, однако, я увижу его!

Дьявол

   С блаженными, -- не так ли? -- когда конечное будет наслаждаться бесконечным, в ограниченном месте содержащем абсолютное!

Антоний

   Все равно, должен быть рай для добра, как и ад -- для зла!

Дьявол

   Разве требование твоего ума устанавливает закон вещей? Несомненно, зло безразлично для бога, раз земля вся покрыта им!
   По бессилию, что ли, он терпит его или по жестокосердию сохраняет?
   Думаешь ты, что он постоянно исправляет мир как несовершенное творение и надзирает за всеми движениями всех существ -- от полета бабочки до человеческой мысли?
   Если он сотворил вселенную, провидение его излишне. Если Провидение существует, творение несовершенно.
   Но зло и добро касаются только тебя, -- как день и ночь, удовольствие и мука, смерть и рождение, которые имеют отношение к одному уголку пространства, к особой среде, к частному интересу. Так как одно лишь бесконечное вечно, то существует Бесконечность, -- вот и все!
   Дьявол постепенно вытягивает все больше и больше свои длинные крылья; теперь они покрывают все пространство.

Антоний

   Больше ничего не видит. Силы его падают.
   Ужасный холод леденит меня до глубины души. Это превосходит меру страдания! Это -- как смерть, которая глубже самой смерти. Я падаю в бездонный мрак. Он входит в меня. Сознание мое разрывается от этого растяжения небытия!

Дьявол

   Но вещи доходят до тебя только чрез посредство твоего духа. Как вогнутое зеркало он искажает предметы, и у тебя нет никакого мерила проверить его точность.
   Никогда не узнать тебе вселенной в полной ее величине; следовательно, ты не можешь составить себе представления о ее причине, возыметь правильное понятие о боге, ни даже сказать, что вселенная бесконечна, ибо сначала нужно познать Бесконечное!
   Форма, быть может, -- заблуждение твоих чувств, Субстанция -- воображение твоей мысли.
   Если только, коль скоро мир есть вечное течение вещей, видимость не есть, напротив, самое истинное, что существует, иллюзия -- единственная реальность.
   Но уверен ли ты, что видишь? уверен ли ты даже в том, что живешь? Может быть, ничего нет!
   Дьявол схватил Антония и, держа его перед собой, смотрит на него, разинув пасть, готовый его пожрать.
   Поклонись же мне и прокляни призрак, который ты называешь богом!
   Антоний подымает глаза в последнем порыве надежды.
   Дьявол покидает его.
  

VII

  

Антоний

   приходит в себя, лежа навзничь на краю утеса. Небо начинает бледнеть.
   Что это -- свет зари или лунный отблеск?
   Он пытается встать и снова падает; зубы его стучат.
   Однако я чувствую усталость... точно все кости у меня переломаны!
   Отчего?
   А! это дьявол! припоминаю; он даже повторял мне все то, что я слышал от старого Дидима о мыслях Ксенофана, Гераклита, Мелисса, Анаксагора о бесконечности, о творении, о невозможности познать что-либо!
   А я-то поверил, что могу соединиться с богом!
   С горьким смехом:
   О, безумие! безумие! Моя разве это вина? Молитва невыносима! Сердце мое затвердело, как камень! А когда-то оно преисполнено было любви!..
   По утрам на горизонте песок дымился, как пепел кадильницы; при закате солнца огненные цветы распускались на кресте, и среди ночи часто мне казалось, что все существа и предметы, объединенные общим молчанием, поклонялись со мной господу. О молитвенное очарование, блаженство экстаза, небесные дары! во что превратились вы!
   Вспоминается мне странствие мое с Аммоном в поисках уединенной местности для монастырей. Был последний вечер; и мы ускоряли шаг, напевая гимны, идя друг подле друга, не разговаривая. По мере того как опускалось солнце, тени наши, удлинялись, как два все выраставших обелиска, которые как бы шли перед нами. Обламывая наши посохи, мы тут и там втыкали кресты, чтобы отметить место кельи. Ночь надвигалась медленно; черные волны расползались по земле, а небо все еще было охвачено необозримым розовым сиянием.
   Ребенком я забавлялся, строя скиты из камешков. Мать, стоя около, смотрела на меня.
   Она, конечно, проклинала меня за мой уход и рвала на себе седые волосы. И ее труп остался лежать в хижине под тростниковой крышей, среди рушащихся стен. Гиена, фыркая, просовывает морду в дыру!.. Ужас! ужас!
   Рыдает
   Нет, Аммонария не могла ее покинуть!
   Где-то она теперь, Аммонария?
   Быть может, она в бане снимает с себя одежды одну за другой -- сначала плащ, затем пояс, первую тунику, вторую, более легкую, все свои ожерелья; и пары киннамона окутывают ее нагое тело. Она ложится, наконец, на теплую мозаику. Волосы облекают ее бедра как черным руном, и, слегка задыхаясь в слишком жарком воздухе, она дышит, изогнув стан, выставив вперед груди. Ну вот!.. Восстает моя плоть! В моей тоске терзает меня еще похоть. Две муки зараз, -- это слишком! Я не могу больше выносить самого себя!
   Он наклоняется и смотрит в пропасть.
   Упасть туда -- значит разбиться насмерть. Нет ничего легче, как покатиться с левого бока; сделать всего одно движение! только одно.
   Тогда появляется

Старая женщина

   Антоний в ужасе вскакивает. Ему кажется, что он видит свою мать воскресшею.
   Но эта женщина гораздо старше и необычайно худа.
   Саван, завязанный вокруг головы, спадает с седыми ее волосами до самых ступней ее ног, тонких, как костыли Блеск зубов, цвета слоновой кости, оттеняет ее землистую кожу. Орбиты глаз полны мрака, и в глубине мерцают пламена, как лампады гробницы.
   Она говорит:
   Подойди. Кто тебя удерживает?

Антоний,

   запинаясь.
   Я боюсь совершить грех!

Она

   продолжает:
   Но ведь царь Саул убил себя! Разия, праведник, убил себя! Святая Пелагея Антиохийская убила себя! Доммина Алепская и две ее дочери, другие три святые, убили себя; и вспомни всех исповедников, которые бежали навстречу палачам в нетерпеливой жажде смерти. Дабы скорее насладиться ею, девы Милетские удушили себя шнурами. Философ Гегезий в Сиракузах так красноречиво проповедовал ее, что люди покидали лупанары и бежали в поля, чтобы повеситься. Римские патриции предают себя ей как разврату.

Антоний

   Да, эта страсть сильна! Много анахоретов поддаются ей.

Старуха

   Сотворишь деяние, равняющее тебя с богом, -- подумай только! Он тебя создал, ты же возьмешь и разрушишь его дело -- ты сам, своим мужеством, свободной волей! Наслаждение Герострата не превышало этого наслаждения. И затем твое тело достаточно издевалось над твоей душой, чтобы ты отомстил наконец! Страдать ты не будешь. Все быстро окончится. Чего ты боишься? большой черной дыры! Она ведь пуста, быть может?
   Антоний слушает, не отвечая, и с другой стороны появляется

Другая женщина,

   молодая и дивно прекрасная. Он принимает ее сначала за Аммонарию.
   Но она выше ростом, белокура -- точно мед, очень полна, с румянами на щеках и розами на голове. Ее длинное платье, увешанное блестками, искрится металлическим светом; мясистые губы кажутся кровавыми, а тяжеловатые веки напоены такой истомой, что можно принять ее за слепую.
   Она шепчет:
   Живи же, наслаждайся! Соломон проповедует радость! Иди, куда влечет тебя сердце и вожделение очей!

Антоний

   Какую мне найти радость? сердце мое устало, очи мои помутились!

Она

   продолжает:
   Войди в Ракотисское предместье, толкни дверь, выкрашенную в голубое; и когда ты очутишься в атрии, где журчит фонтан, женщина встретит тебя -- в белом шелковом пеплосе, вышитом золотом, с распущенными волосами, со смехом, подобным щелканью кроталов. Она искусна. В ласках ее ты вкусишь гордость посвящения и утоление потребности.
   Ты не знаешь также тревоги прелюбодеяний, свиданий украдкой, похищений, радости видеть нагою ту, кого уважал в одежде.
   Прижимал ли ты к груди своей девушку, любившую тебя? Вспоминаешь ли ты ее пренебрежение стыдом и угрызения совести, исчезавшие в потоке тихих слез?
   Ты можешь -- ведь правда? -- представить себе, как вы идете в лесу при свете луны? Вы сжимаете друг другу руки, и трепет пробегает по вашему телу; глаза ваши приближены и изливают друг в друга как бы духовные волны; сердце переполнено, оно разрывается. Какой сладостный вихрь, какое безмерное опьянение!..

Старуха

   Нет надобности испытывать наслаждения, чтобы почувствовать их горечь! Достаточно взглянуть на них издали -- и отвращение охватит тебя. Ты, наверно, устал от однообразия все тех же действий, от течения дней, от уродства мира, от глупости солнца!

Антоний

   О, да! все, что оно освещает, не нравится мне!

Молодая

   Отшельник! отшельник! ты найдешь алмазы среди камней, источники под песком, усладу в случайностях, которые презираешь; и даже есть на земле уголки, такие прекрасные, что хочется прижать их к своему сердцу.

Старуха

   Каждый вечер, засыпая на ней, ты надеешься, что скоро она покроет тебя!

Молодая

   Однако ты веришь в воскресение плоти, то есть в перенесение жизни в вечность!
   Покуда она говорила, старуха еще более иссохла; и над ее черепом, совсем облысевшим, летучая мышь описывает в воздухе круги.
   Молодая стала еще полнее. Ее платье отливает разными цветами, ноздри дрожат, она маслянисто поводит глазами.

Первая

   говорит, раскрывая объятия:
   Приди: я утешение, отдых, забвение, вечная ясность!

Вторая,

   предлагая свои груди:
   Я -- усыпительница, радость, жизнь, неиссякаемое счастье!
   Антоний поворачивается, чтобы бежать. Каждая кладет ему руку на плечо.
   Саван распахивается и обнажает скелет Смерти.
   Платье разрывается, и под ним видно все тело Сладострастия, с тонкой талией, огромным задом и длинными волнистыми, развевающимися волосами.
   Антоний стоит неподвижно между ними обеими, оглядывая их.

Смерть

   говорит ему:
   Сейчас или потом -- не все ли равно! Ты принадлежишь мне, как солнца, народы, города, цари, горный снег, полевая трава. Я парю выше ястреба, мчусь быстрее газели, настигаю даже надежду, я победила самого сына божия!

Сладострастие

   Не противься: я всемогуща! леса оглашаются моими вздохами, волны колеблются моими движениями, добродетель, мужество, благочестие тают в благоухании моих уст. Я сопутствую человеку во всех его поступках, -- и у порога могилы он оборачивается ко мне!

Смерть

   Я открою тебе то, что ты старался уловить при свете факелов на лице мертвецов или когда ты блуждал по ту сторону Пирамид, в тех великих песках, образовавшихся из людских останков. Время от времени осколок черепа шевелился под твоей сандалией. Ты брал горсть праха, сыпал его между пальцами -- и твоя мысль, слившись с ним, погружалась в небытие.

Сладострастие

   Моя бездна глубже! Мраморы внушали грязную любовь. Стремятся к встречам, которые ужасают. Куют цепи, которые проклинают. Откуда идут чары блудниц, сумасбродство грез, безмерность моей печали?

Смерть

   Моя ирония превосходит всякую другую! Похороны царей, истребление народа вызывают судороги наслаждения; и войны ведут под музыку, с султанами, со знаменами, с золотыми сбруями, устраивают торжества, дабы лучше почтить меня.

Сладострастие

   Мой гнев стоит твоего. Я вою, кусаюсь. У меня предсмертный пот и вид трупа.

Смерть

   Своей серьезностью ты мне обязана, -- обнимемся!
   Смерть хохочет, Сладострастие ревет. Они обхватывают одна другую и поют вместе:
   -- Я ускоряю разложение материи!
   -- Я облегчаю рассеяние зародышей!
   -- Ты разрушаешь, дабы я возобновляла!
   -- Ты зачинаешь, дабы я разрушала!
   -- Усиль мое могущество!
   -- Оплодотвори мое гниение!
   И их голоса, раскаты которых оглашают весь горизонт, достигают такой силы, что Антоний падает навзничь.
   Толчки, время от времени, заставляют его приоткрывать глаза; и в окружающем мраке он начинает различать какое-то чудовище.
   Перед ним череп в венке из роз. Он возглавляет женское туловище перламутровой белизны. Внизу -- усеянный золотыми точками саван образует как бы хвост; и все тело извивается, подобно гигантскому червю, выпрямившемуся во весь рост.
   Видение бледнеет, испаряется.

Антоний

   встает.
   Опять это был дьявол, и в двойственном своем виде -- дух блуда и дух разрушения.
   Ни тот, ни другой меня не страшит. Я отвергаю счастье, и я чувствую себя вечным.
   Да, смерть -- только призрак, покров, местами прикрывающий непрерывность жизни.
   Но раз Субстанция едина, почему же формы разнообразны?
   Где-то должны существовать первообразы, которых лишь подобиями являются тела. Если бы их можно было увидать, мы познали бы связь материи с мыслью, в чем и состоит Бытие!
   Эти-то образы и были начертаны в Вавилоне на стене храма Бела; они же были изображены на мозаике в гавани Карфагена. Я сам иной раз наблюдал в небе как бы формы духов. Те, кто странствуют по пустыне, встречают животных, превосходящих всякое воображение...
   И вот перед ним, по другую сторону Нила, появляется Сфинкс.
   Он вытягивает свои лапы, шевелит повязками на лбу и ложится на живот.
   Скача, летая, извергая пламя из ноздрей и ударяя по крыльям своим драконьим хвостом, кружит и лает зеленоглазая Химера.
   Кольца ее волос, откинутые на сторону, путаются в шерсти ее поясницы, а с другого бока свешиваются до земли и движутся при качании всего ее тела.

Сфинкс

   недвижим и глядит на Химеру.
   Сюда, Химера! остановись!

Химера

   Нет, никогда!

Сфинкс

   Не бегай так быстро, не залетай так высоко, не лай так громко!

Химера

   Не зови меня больше, не зови меня больше, ибо ты всегда нем!

Сфинкс

   Перестань извергать пламена мне в лицо и выть мне в уши: тебе не расплавить моего гранита!

Химера

   Тебе не словить меня, страшный сфинкс!

Сфинкс

   Ты слишком безумна, чтобы остаться со мной!

Химера

   Ты слишком тяжел, чтобы поспеть за мною!

Сфинкс

   Но куда же ты мчишься так быстро?

Химера

   Я скачу в переходах лабиринта, я парю над горами, я скольжу по волнам, я визжу в глубине пропастей, я цепляюсь пастью за клочья туч; волоча хвостом, я черчу побережья, и холмы повторяют изгиб моих плеч. А ты! я вечно нахожу тебя неподвижным или кончиком когтя рисующим алфавит на песке.

Сфинкс

   Все оттого, что я храню свою тайну! я думаю, исчисляю.
   Море волнуется в лоне своем, нивы под ветром колышутся, караваны проходят, пыль разлетается, города рушатся, -- мой же взгляд, которого никому не отклонить, устремлен сквозь явления к недостижимому горизонту.

Химера

   Я легка и весела! Я открываю людям ослепительные перспективы с облачным раем и далеким блаженством. Я лью им в душу вечные безумства, мысли о счастье, надежды на будущее, мечты о славе и клятвы любви и доблестные решения.
   Я толкаю на опасные странствия и великие предприятия. Своими лапами я изваяла чудеса архитектуры. Я ведь подвесила колокольчики к гробнице Порсенны и окружила орихалковой стеной набережные Атлантиды.
   Я ищу новых благовоний, небывалых цветов, неиспытанных удовольствий. Ежели где-нибудь замечаю я человека, коего дух упокоился в мудрости, я падаю на него и душу.

Сфинкс

   Всех тех, кого волнует жажда бога, я пожрал.
   Крепчайшие, чтобы добраться до моего царственного чела, всходят по складкам моих повязок как по ступеням лестницы. Усталость овладевает ими, и они, обессиленные, падают навзничь.
   Антоний начинает дрожать.
   Он уже не перед своей хижиной, но в пустыне, и по бокам его оба чудовищных зверя, пасти которых касаются его плеч.

Сфинкс

   О Фантазия! унеси меня на своих крыльях, чтобы развеять мою печаль!

Химера

   О Неведомый! я влюблена в твои очи! Как гиена в жару, я верчусь вокруг тебя, возбуждая к оплодотворению; жажда его снедает меня.
   Раскрой пасть, подыми ноги, взлезь мне на спину!

Сфинкс

   Ноги мои, с тех пор как они вытянуты, не могут уже подняться. Мох, как лишай, обметал мне всю пасть. Я столько размышлял, что мне нечего больше сказать.

Химера

   Ты лжешь, лицемерный сфинкс! Почему ты вечно зовешь меня и вечно отвергаешь?

Сфинкс

   Это ты, неукротимая прихоть, только и знаешь, что вьешься мимо!

Химера

   Моя ли вина? да и в чем? Оставь меня!
   Лает.

Сфинкс

   Ты движешься, ты ускользаешь!
   Ворчит.

Химера

   Попробуем! -- ты давишь меня!

Сфинкс

   Нет! невозможно!
   И, постепенно погружаясь, он исчезает в песке, тогда как Химера ползает, высунув язык, и удаляется, описывая круги.
   Ее дыхание произвело туман.
   В его густых парах Антонию видятся скопления облаков в неясных завитках.
   Наконец он различает как бы очертания человеческих тел.
   И вот сначала приближается

Кучка Астоми,

   похожих на пузырьки воздуха, пронизанные солнцем.
   Не дыши слишком сильно! Капли дождя смертоносны для нас. Фальшивые звуки нас ранят, мрак ослепляет. Состоя из ветерков и благовоний, мы кружимся, мы носимся -- не бесплотные, как грезы, но и не совсем полные существа...

Нисны

   у них по одному глазу, по одной щеке, по одной руке, по одной ноге, по половине тела, по половине сердца. Они говорят очень громко:
   Мы привольно живем в половинных наших домах, с половинами жен, с половинками детей.

Блеммии,

   вовсе лишенные голов.
   Наши плечи от этого шире, и ни бык, ни носорог, ни слон не подымут того, что мы.
   Нечто вроде черт и смутного отпечатка лица у нас на груди -- вот и все! Мы мыслим своим пищеварением, мы грезим своими выделениями. Наш бог мирно плавает в млечном соке.
   Мы прямо идем по нашему пути, через все топи, мимо всех бездн, и мы самые трудолюбивые, самые счастливые, самые достойные люди.

Пигмеи

   Славные мы ребятки, мы кишим в мире, как блошки и вошки в горбу верблюда...
   Нас жгут, нас топят, нас давят -- и вечно мы вновь возникаем, еще живучее и еще многочисленнее, -- в ужасном количестве!

Скиаподы

   Прикрепленные к земле нашими волосами, длинными как лианы, мы растем под сенью наших ног, широких как зонты; и свет достигает до нас сквозь толщу наших пят. Никакого беспокойства и никакого труда! Держать голову как можно ниже -- вот тайна счастья!
   Их поднятые ноги, похожие на древесные стволы, увеличиваются в числе.
   И появляется лес. Большие обезьяны бегают в нем на четвереньках: то -- люди с песьими головами.

Кинокефалы

   Мы прыгаем с ветки на ветку, чтобы высасывать яйца, и мы ощипываем птенцов; потом надеваем себе на головы их гнезда вместо колпаков.
   Мы норовим вырвать коровье вымя и выцарапываем глаза рысям; мы гадим с верхушек дерев и не гнушаемся выставлять напоказ наш срам среди бела дня.
   Выдирая цветы, топча плоды, замутняя источники, насилуя женщин, мы -- господа надо всем -- силою наших мышц и яростью нашего сердца.
   Смелее, товарищи! Щелкайте челюстями!
   Кровь и молоко текут у них по губам. Дождь струится по их мохнатым спинам.
   Антоний вдыхает свежесть зеленой листвы.
   Листья трепещут, ветви скрипят; и вдруг появляется большой черный олень с головою быка, а меж ушей у него целая заросль белых рогов.

Садхузаг

   Мои семьдесят четыре рога полы как флейты.
   Когда я поворачиваюсь к южному ветру, они издают звуки, привлекающие ко мне очарованных зверей. Змеи обвиваются вокруг моих ног, осы липнут к моим ноздрям, и попугаи, голуби, ибисы садятся на ветви моих рогов. Слушай!
   Он запрокидывает свои рога, и из них раздается невыразимо нежная музыка.
   Антоний сжимает грудь обеими руками. Ему кажется, что эта мелодия унесет его душу.
   А когда я поворачиваюсь к северному ветру, мои рога, гуще, чем целый полк копий, издают рев; леса содрогаются, реки текут вспять, кожура плодов лопается, и травы становятся дыбом, как волосы труса. Слушай!
   Он наклоняет ветви рогов, и из них исходят бессвязные крики; Антония словно рвут на части.
   И его ужас растет при виде

Мартихора,

   гигантского красного льва с человечьим лицом и с тремя рядами зубов.
   Лоснящийся багрянец моей шкуры сливается с блеском великих песков. Я выдыхаю ноздрями ужас пустынь. Я изрыгаю чуму. Я поедаю войска, когда они забираются в глушь.
   Мои когти изогнуты как буравы, мои зубы зазубрены как пила, а мой закрученный хвост щетинится дротиками, которые я мечу вправо, влево, вперед, назад. Вот! вот!
   Мартихор мечет иглами своего хвоста, которые разлетаются как стрелы по всем направлениям. Капли крови падают дождем, щелкая по листве.

Катоблеп,

   черный буйвол со свиной головой, волочащейся по земле и прикрепленной к плечам тонкой, длинной и дряблой, как пустая кишка, шеей.
   Он лежит совершенно плашмя, и его ноги исчезают под огромной жесткошерстой гривой, покрывающей его морду.
   Жирный, меланхоличный, дикий, я не трогаюсь с места, чтобы постоянно ощущать под брюхом теплоту грязи. Череп мой так тяжел, что я не могу его приподнять. Медленно я ворочаю им; и, еле раздвинув челюсти, рву языком ядовитые травы, увлажненные моим дыханием. Был случай, что я сожрал собственные лапы, сам того не заметив.
   Никто, Антоний, никогда не видел моих глаз, а если кто и видел, так те погибли. Стоит мне приподнять веки, -- мои розовые и пухлые веки, -- и ты тотчас умрешь.

Антоний

   Ох! этот!.. а... а... А если б я пожелал?.. Его глупость привлекает меня. Нет! нет! не хочу!
   Он, не открывая глаз, смотрит в землю.
   Но трава загорается, и в языках пламени подымается

Василиск,

   большой фиолетовый змей с трехлопастным гребнем и с двумя зубами -- верхним и нижним.
   Берегись, не попадись мне в пасть! Я пью огонь. Огонь -- это я, и отовсюду я втягиваю его: из туч, из кремней, из засохших деревьев, из шерсти животных, с поверхности болот. Мой жар питает вулканы; я порождаю блеск драгоценных камней и цвет металлов.

Грифон,

   лев с клювом коршуна, с белыми крыльями, красными лапами и синей шеей.
   Я -- властитель волшебных глубин. Мне ведома тайна гробниц, где почивают древние цари.
   Цепь, выходящая из стены, поддерживает прямо их головы. Около них, в порфировых бассейнах, любимые ими женщины плавают в черных водах. В залах размещены их сокровища -- ромбами, горками, пирамидами, -- а ниже, глубоко под могилами, после долгого пути по удушливому мраку, выходишь к золотым рекам с алмазными лесами, к лугам карбункулов, к озерам ртути.
   Стоя задом к дверям подземелья и подняв когти, я пылающими зрачками высматриваю тех, кто дерзнул бы приблизиться.
   Беспредельная равнина, вся голая до самого горизонта, побелела от костей путников. Пред тобой отворятся бронзовые створы, и ты вдохнешь пары рудников, ты сойдешь в пещеры... Скорей! скорей!
   Он роет лапами землю, крича петухом.
   Тысячи голосов отвечают ему. Лес дрожит.
   И возникает множество разных страшных зверей: Трагелаф -- полуолень-полубык; Мирмеколеон -- спереди лев, сзади муравей с половыми органами навыворот; пифон Аксар, в шестьдесят локтей, ужаснувший Моисея; огромная ласка Пастинака, мертвящая деревья своим запахом; Престер -- своим прикосновением вызывающий столбняк; Мираг -- рогатый заяц, живущий на морских островах. Леопард Фалмант воет так, что у него лопается брюхо; трехголовый медведь Сенад раздирает языком своих медвежат; собака Кеп разбрызгивает по скалам голубое молоко своих сосцов. Москиты принимаются жужжать, жабы прыгать, змеи свистеть. Сверкают молнии. Идет град.
   Налетают шквалы, неся с собой всякие анатомические диковинки. Головы аллигаторов на ногах косуль, совы с змеиными хвостами, свиньи с мордой тигра, козы с ослиным задом, лягушки, мохнатые как медведи, хамелеоны ростом с гиппопотамов, телята о двух головах -- одной плачущей, другой мычащей, четверни-недоноски, связанные друг с другом пуповиной и кружащиеся как волчки, крылатые животы, порхающие как мошки, -- чего только тут нет.
   Они дождем падают с неба, они вырастают из земли, они текут со скал. Повсюду пылают глаза, ревут пасти, выпячиваются груди, вытягиваются когти, скрежещут зубы, плещутся тела. Одни из них рожают, другие совокупляются, а то одним глотком пожирают друг друга.
   Задыхаясь от тесноты, размножаясь от соприкосновений, они карабкаются друг на друга, и все движутся вокруг Антония в мерном колыхании, как будто почва стала палубой корабля. Он ощущает у своих икр ползанье слизняков, на ладонях холод гадюк, и пауки, ткущие паутину, опутывают его своею сетью.
   Но хоровод чудовищ размыкается, небо вдруг голубеет и

Единорог

   появляется на сцену
   Вскачь! вскачь!
   У меня копыта слоновой кости, зубы стальные, голова цвета пурпура, тело белоснежное, а рог на лбу отливает цветами радуги.
   Я перебегаю из Халдеи в пустыню татарскую, на берега Ганга и в Месопотамию. Я обгоняю страусов. Мой бег так быстр, что подымает ветер. Я трусь спиной о пальмы. Я катаюсь в бамбуках. Одним прыжком я перескакиваю реки. Голуби летают надо мной. Только девушка может меня обуздать.
   Вскачь! вскачь!
   Антоний глядит ему вслед.
   И, не опуская глаз, он видит всех птиц, кормящихся ветром: Гуита, Ахути, Альфалима, Юкнет Каффских гор, арабских Оман, в которых воплощаются души убитых людей. Он слышит, как попугаи говорят людским языком, а большие пелазгийские перепончатопалые птицы рыдают как дети или хихикают как старухи.
   Соленый воздух ударяет ему в нос. Теперь перед ним плоский морской берег.
   Вдали киты пускают фонтанами струи воды, а с самого горизонта приближаются и ползут по песку

Морские звери,

   круглые как бурдюки, плоские как лезвия, зазубренные как пилы.
   Ты погрузишься с нами в безмерные наши глубины, куда еще никто не сходил!
   Разные племена живут в областях Океана. Одни пребывают в обители бурь, другие плавают на воле в прозрачности холодных вод, пасутся как быки на коралловых равнинах, всасывают хоботом морские отливы или несут на плечах груз источников моря.
   Фосфорически светятся усы тюленей, чешуя рыб. Морские ежи вертятся колесом, рога Аммона развертываются как канаты, устрицы скрипят своими раковинами, полипы выпускают щупальца, трепещут медузы, похожие на хрустальные глыбы, плавают губки, анемоны плюются водой; вырастают мхи, водоросли.
   И всевозможные растения раскидывают ветви, закручиваются винтом, удлиняются, заостряясь, закругляются веерами. Тыквы походят на груди, лианы сплетаются как змеи.
   У вавилонских Деданмов -- особых деревьев -- вместо плодов -- человечьи головы; Мандрагоры поют, корень Баарас ползает в траве.
   Теперь растения уже не отличаются от животных, у полипников, напоминающих сикоморы, руки растут на ветвях.
   Антонию кажется, что он видит гусеницу между двух листьев: это -- бабочка, она улетает. Он хочет наступить на камешек, -- подпрыгивает серый кузнечик. Насекомые, похожие на розовые лепестки, сидят на кусте; остатки эфемерид лежат на земле снежным покровом.
   Затем растения сливаются с камнями. Кремни походят на мозги, сталактиты -- на сосцы, железные цветы -- на фигурные ткани.
   В осколках льда он различает узоры, отпечатки кустов и раковин, -- и непонятно: отпечатки ли то предметов, или сами предметы. Алмазы сверкают как глаза, минералы трепещут.
   И ему уже не страшно!
   Он ложится плашмя, опирается на локти и, затаив дыхание, смотрит.
   Насекомые, уже лишенные желудков, продолжают есть; засохшие папоротники вновь зеленеют; недостающие члены вырастают.
   Наконец он видит маленькие шаровидные массы, величиной с булавочную головку и покрытые кругом ресницами. Они -- в непрерывном трепетании.

Антоний,

   безумея.
   О счастье! счастье! я видел зарождение жизни, я видел начало движения! Кровь в моих жилах бьется так сильно, что она сейчас прорвет их. Мне хочется летать, плавать, лаять, мычать, выть. Я желал бы обладать крыльями, чешуею, корой, выдыхать пар, иметь хобот, извиваться всем телом, распространиться повсюду, быть во всем, выделяться с запахами, разрастаться как растения, течь как вода, трепетать как звук, сиять как свет, укрыться в каждую форму, проникнуть в каждый атом, погрузиться до дна материи, -- быть самой материей!
   День, наконец, настает, и, как подъемлемые завесы шатра, золотые облака, свиваясь широкими складками, открывают небо.
   В самой его середине, в солнечном диске сияет лучами лик Иисуса Христа.
   Антоний осеняет себя крестным знамением и становится на молитву.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   К "Искушению святого Антония" Флобер возвращался неоднократно на протяжении почти всей своей творческой жизни. Первая редакция "Искушения" датируется 1849 годом. Она не увидела света при жизни писателя; ею завершается ранний период творчества Флобера. Над второй редакцией, частично затем опубликованной, Флобер работал в 1856 году. После Парижской Коммуны писатель вернулся к "Искушению". Последняя редакция его философской драмы была напечатана в 1874 году.
   Флобер поместил в центре произведения исторически реальное лицо -- христианского отшельника III-IV веков нашей эры. Красочная, пышная, изощренно-книжная манера воплощения "искушений" и "видений", сопровождающих Антония, конечно, расходилась с реальным обликом сурового аскета-отшельника. Обширная панорама образов, почерпнутых из всевозможных религиозных учений, символизирует историю заблуждений человеческого разума.
   Большое значение в философской драме имеет фигура Илариона-дьявола. Он олицетворяет начало Знания, противопоставленное религиозной вере; в его уста Флобер вкладывает собственные мысли и выводы, исполненные скепсиса и иронии.
   В целом же "Искушение святого Антония" является выражением духовной драмы Флобера. В "Искушении" торжествуют пессимистические идеи всеобщей относительности и безысходности, возникавшие у писателя с новой силой после каждого поворота в исторических судьбах Франции.
   В данном издании печатается последняя редакция "Искушения святого Антония" 1874 года.
  
  
  
  
ляются во тьму.
  

ЦЕРЕРА

   стоитъ на своей колесницѣ, которую уносятъ колеса съ крыльями въ ступицахъ:
  
   Остановись! Остановись!
   Правы были, удаляя иностранцевъ, безбожниковъ, эпикурейцевъ и христіанъ! Тайна корзины раскрыта, алтарь оскверненъ, все погибло!
  
   Она спускается по крутому скату,-- въ отчаяніи, съ криками, вырывая волосы.
  
   О, ложь! Даира не возвращена мнѣ! Мѣдь зоветъ меня къ мертвымъ. Это другой Тартаръ! Изъ него нѣтъ возврата. О, ужасъ!
  
   Бездна поглощаетъ ее.
  

ВАКХЪ

   хохочетъ въ неистовствѣ:
  
   Не все ли равно! жена Архонта -- моя супруга! Самъ законъ пьянѣетъ. Я несу новую пѣснь и умноженныя формы! Огонь, пожравшій мою мать, течетъ въ моихъ жилахъ. Гори сильнѣе, пусть я погибну!
   Самецъ и самка, благосклонный ко всѣмъ, я отдаюсь вамъ, Вакханки! я отдаюсь вамъ, Вакханты! и лоза обовьется вокругъ ствола деревъ! Войте, пляшите, сплетайтесь! Дайте волю титру и рабу! впивайтесь зубами, кусайте тѣло!
  
   И Панъ, Силэнъ, Сатиры, Вакіанки, Мималлонэиды и Мэнады со своими змѣями, факелами, черными масками кидаютъ другъ въ друга цвѣты, открываютъ фаллъ, цѣлуютъ его,-- потрясаютъ тимпанами, бьютъ тирсами, бросаютъ другъ въ друга раковннами, давятъ виноградъ, удавливаютъ козла и раздираютъ Вакха,
  

АПОЛЛОНЪ

   погоняетъ своихъ скакуновъ, побѣлѣвшія гривы которыхъ развѣваются по вѣтру:
  
   Я оставилъ за собой каменистый Делосъ, такой чистый, что все теперь кажется тамъ мертвымъ; и я стараюсь достичь Дельфъ, пока ихъ вдохновительные пары еще не изсякли. Мулы щиплютъ ихъ лавръ. Пифія сошла съ ума и не приходитъ въ себя.
  
   Сосредоточившись глубже, я создамъ возвышеннѣйшія поэмы, вѣчные памятники; и вся матерія будетъ пронизана трепетомъ моей киѳары!
  
   Проводитъ по ея струнамъ. Онѣ рвутся, хлещутъ ему по лицу. Онъ отбрасываетъ ее; и въ бѣшенствѣ замахивается на свою четверню:
  
   Нѣтъ, довольно формъ! Дальше, дальше! Съ вершинѣ! Къ чистой идеѣ!
  
   Но лошади, отпрядывая, встаютъ на дыбы, разбиваютъ колесницу; и подъ обломками дышла, опутанный сбруей, онъ падаетъ въ пропасть головой внизъ.
   Небо темнѣетъ.
  

ВЕНЕРА

   дрожитъ, посинѣвъ отъ холода.
  
   Я съ моимъ поясомъ была для Эллады всей жизнью. Ея поля блистали розами моихъ щекъ, ея прибрежья были изрѣзаны по формѣ моихъ губъ; и ея горы, бѣлѣе моихъ голубокъ, трепетали подъ рукою ваятелей. Моя душа сквозила въ распорядкѣ празднествъ, формѣ причесокъ, въ бесѣдахъ философовъ, устройствѣ республикъ. Но я слишкомъ любила мужчинъ! И Амуръ обезчестилъ меня! Падаетъ навзничь, въ слезахъ. Міръ отвратителенъ. Нечѣмъ дышать! О Меркурій, изобрѣтатель лиры и проводникъ душъ, возьми меня!
  
   Прикладываетъ палецъ къ губамъ, и, описавъ огромную параболу, падаетъ въ пропасть.
   Больше не видно ничего. Полный мракъ. Между тѣмъ изъ глазъ Иларіона вырываются какъ бы огненныя стрѣлы.
  

АНТОНІЙ

   замѣчаетъ, наконецъ, его высокій ростъ.
  
   Много разъ уже, пока ты говорилъ, мнѣ казалось, что ты ростешь,-- и это не было обманомъ. Почему? Объясни мнѣ... Ты пугаешь меня!
  
   Слышны шаги:
  
   Кто это?
  

ИЛАРІОНЪ

   протягиваетъ руку:
  
   Взгляни!
  
   И вотъ, при блѣдномъ свѣтѣ луны, Антоній видитъ безконечный караванъ, тянущійся по гребню скалъ -- и всѣ путники, одинъ за другимъ, падаютъ съ утеса въ бездну.
   Здѣсь, во-первыхъ, три великихъ Божества Самоѳракіи, Аксіерось, Аксіокеросъ, Аксіокерза, связанные въ пучекъ, закутанные въ пурпуръ, съ поднятыми руками.
   Съ меланхолическимъ видомъ приближается Эскулапъ, даже не глядя на Самоса и Телесфора, которые въ тоскѣ обращаются къ нему. Созиполъ елейскій, подъ видомъ пиѳоэна, катитъ къ безднѣ свои кольца. Дэспэнея, обезумѣвъ, сама бросается туда. Бритомартисъ, воя отъ страху, цѣпляется за петли своей цѣпи. Кентавры подскакиваютъ полнымъ галопомъ и толпой прыгаютъ въ черную яму.
   За ними прихрамывая бредетъ толпа жалобныхъ нимфъ. Полевыя покрыты пылью, лѣсныя стонутъ и изъ нихъ идетъ кровь; онѣ изранены топорами дровосѣковъ. Геллюды, Стриги, Эмпузы, всѣ богини ада, со своими крюками, факелами, змѣями, образуютъ пирамиду;-- а на вершинѣ, на коршуновой кожѣ, Эйриномъ, синеватый какъ мухи на падали, пожираетъ свои руки.
   Затѣмъ одновременно исчезаютъ въ вихрѣ: Ортія кровожадная, Гимнія изъ Орхомена, Лафрія Патрасцевъ, Афія изъ Эгины, Бендида Ѳракійская, Стимфалія на птичьихъ лапахъ. У Тріопа, вмѣсто трехъ зрачковъ, три орбиты. Эрихтоній, съ безкостыми ногами, ползетъ какъ калѣка на рукахъ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Не правда ли, какое счастье смотрѣть на ихъ позоръ и агонію? Стань со мной на этотъ камень; и ты будешь какъ Ксерксъ, пропускающій мимо себя свое войско.
   Тамъ внизу, очень далеко, въ туманахъ,-- видишь, гигантъ со свѣтлой бородой роняетъ мечъ, красный отъ крови? это Скисъ Залмоксисъ между двухъ планетъ: Артимпазы -- Венеры, и Орсилохіи -- Луны.
   Далѣе возникаютъ изъ блѣдныхъ облаковъ Боги, которымъ поклонялись Киммерійцы за Ѳуле!
   Ихъ большія палаты были теплы; и при блескѣ обнаженныхъ мечей, висѣвшихъ на сводахъ, они пили меды изъ роговъ слоновой кости. Они ѣли печенки китовъ на мѣдныхъ блюдахъ, выкованныхъ демонами; или слушали плѣнныхъ колдуновъ, заставляя ихъ пробѣгать руками по каменнымъ арфамъ.
   Они устали! имъ холодно! Снѣгъ отягчаетъ ихъ медвѣжьи шкуры, и сквозь разорванныя сандаліи видны ноги.
   Они оплакиваютъ степи, гдѣ на травянистыхъ курганахъ они переводили духъ во время битвъ, длинные корабли, носы которыхъ разсѣвали ледяныя горы и коньки, на которыхъ они двигались по полярному кругу, поддерживая вытянутыми руками весь небосводъ, вращавшійся вмѣстѣ съ ними.
  
   Шквалъ изморози охватываетъ ихъ. Антоній склоняетъ взоръ въ другую сторону. И онъ видитъ странныя фигуры, выдѣляющіяся чернымъ на красномъ фонѣ, въ набородникахъ и нарукавникахъ; онѣ перекидываются мячами, прыгаютъ другъ черезъ друга, дѣлаютъ гримасы, изступленно пляшутъ.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Это Боги Этруріи, безчисленные Эзары.
   Вотъ Тагетъ, изобрѣтатель авгурій. Онъ пробуетъ одной рукой умножить дѣленія неба, а другой упирается въ землю. Пусть возвращается въ нее!
   Нортія разсматриваетъ стѣну, куда вбивала гвозди, чтобы отмѣчать года. Поверхность усѣяна ими, и послѣдній періодъ заканчивается.
   Какъ путники, захваченные грозой, Касторъ и Поллуксъ дрожа прячутся подъ одинъ плащъ.
  

АНТОНІЙ

   закрываетъ глаза.
  
   Довольно! довольно!
  
   Но въ воздухѣ проносятся, сильно шумя крыльями, всѣ Побѣды Капитолія,-- закрывъ лица руками и роняя трофеи.
   Янусъ,-- владыка сумерекъ, улетаетъ на черномъ козлѣ; и изъ его двухъ лицъ одно уже истлѣло, другое дремлетъ въ усталости.
   Сумманъ,-- ботъ темнаго неба, у котораго нѣтъ уже больше головы, прижимаетъ къ сердцу старый пирогъ въ формѣ круга.
   Веста,-- подъ куполомъ въ развалинахъ, старается раздуть свою потухшую свѣтильню.
   Беллона -- надрѣзаетъ себѣ щеки, но кровь, очищавшая ея служителей, не брызжетъ.
  

АНТОНІЙ.

   Лошади, они утомляютъ меня!
  

ИЛАРIОНЪ.

   Нѣкогда они забавляли!
  
   И онъ показываетъ ему въ кустахъ боярышника совершенно голую Женщину на четверенькахъ, какъ животное, которая соединяется съ чернымъ человѣкомъ, держащимъ въ каждой рукѣ по факелу.
  
   Это богиня Ариціи съ демономъ Вирбіемъ. Ея жрецъ, царь лѣса, долженъ былъ быть убійцей;-- и для бѣглыхъ рабовъ, осквернителей труповъ, разбойниковъ съ дороги Саларіа, хромыхъ съ моста Сублиція, всѣхъ отбросовъ изъ лачугъ Субурры не было болѣе дорогого предмета поклоненія.
   Патриціанки временъ Марка-Антонія предпочитали Либитину.
  
   И онъ показываетъ ему, подъ кипарисами и розовыми кустами, другую Женщину,-- одѣтую въ газъ. Она улыбается -- а вокругъ разбросаны лопаты, носилки, черные покровы, всѣ принадлежности похоронъ. Ея брилліанты блестятъ издали подъ паутинными покрывалами. Ларвы, какъ скелеты показываютъ свои кости изъ-за деревьевъ и Лемуры, призраки, расправляютъ свои крылья летучей мыши.
   У края поля поникъ богъ Термъ, вырванный изъ земли, весь въ нечистотахъ.
   На бороздѣ рыжія собаки обглодали огромный трупъ Вертумна.
   Боги земледѣлія удаляются отъ него плача,-- Сарторъ, Сарраторъ, Фервакторъ, Коллина, Валлона, Гостилинъ -- всѣ въ небольшихъ плащахъ съ капюшонами, и у каждаго изъ нихъ по орудію -- заступъ, вилы, плетенка, рогатина.
  

ИЛАРІОНЪ.

   Это ихъ души благословляли помѣстье, его голубятни, садки сонь и улитокъ, птичники, огороженные сѣтками, теплыя конюшни, благоухающія кедромъ.
   Они покровительствовали всѣмъ бѣднякамъ, что волочили кандалы по камнямъ Сабины,-- сзывавшимъ свиней звукомъ трубы, собиравшимъ гроздья на верхушкахъ вязовъ тѣмъ, что погоняли на узенькихъ дорожкахъ ословъ, нагруженныхъ навозомъ. Пахарь, обливаясь потомъ надъ ручкой сохи, молилъ ихъ дать силу его рукамъ; и коровьи пастухи въ тѣни липъ, среди тыквъ съ молокомъ, слагали имъ хвалы на флейтахъ изъ тростника.
  
   Антоній вздыхаетъ.
   Посреди комнаты, на возвышеньѣ, показывается кровать слоновой кости, а вокругъ нея люди съ еловыми факелами.
  
   Это Боги брака. Они ждутъ новобрачную!
   Домидука должна была привести ее, Вирго развязать поясъ, Субиго положить на постель, а Прэма распростретъ руки, шепча на ухо ласковыя слова.
   Но она не придетъ! и онѣ отпускаютъ другихъ: Нону к Дециму, охранительницъ отъ болѣзни, трехъ Никсій помогавшихъ при родахъ, двухъ кормилицъ Эдуку и Потину,-- и Карну няньку, чей букетъ изъ боярышника отгоняетъ отъ ребенка дурные сны.
   Позже Оссипаго укрѣпилъ бы ему колѣна, Барбатусъ далъ бороду, Стимула первыя желанія, Волюпія первое наслажденіе, Фабулинъ научилъ бы говорить, Нумера считать, Камена пѣть, Конзъ размышлять.
  
   Комната пуста; и у постели остается только Ненія -- столѣтняя старуха -- бормочущая самой себѣ причитанія, которыя выкликала у смертнаго дожа стариковъ. Но скоро ея голосъ заглушается рѣзкими криками. Это
  

ДОМАШНІЕ ЛАРЫ.

   Они скорчились въ глубинѣ атрія, одѣты въ собачьи шкуры, съ цвѣтами вокругъ тѣла, подпираютъ головы руками и плачутъ навзрыдъ.
  
   Гдѣ порція пищи, которую намъ давали за каждымъ обѣдомъ, прилежныя хлопоты служанки, улыбка матронъ! и веселье маленькихъ мальчиковъ, играющихъ косточками на мозаикахъ двора? Позже, сдѣлавшись взрослыми, они вѣшали намъ на грудь свою золотую или кожаную буллу.
   Какое счастіе, когда, въ вечеръ какого-нибудь тріумфа, хозяинъ входя обращалъ въ намъ свои влажные глаза! Онъ разсказывалъ о своей борьбѣ; и скромный домъ становился горделивѣе дворца и священенъ какъ храмъ.
   Какъ милы были обѣды семьи, въ особенности въ день послѣ Фералій! Любовь къ мертвымъ смиряла всѣ раздоры; и, обнимаясь, пили во славу прошедшаго и за надежды будущаго.
   Но предки изъ раскрашеннаго воску, скрытые позади насъ, понемногу покрываются плѣсенью. Новыя поколѣнья, наказывая насъ за свои разочарованія, побили намъ челюсти; подъ зубами крысъ наши деревянныя тѣла искрашиваются.
  
   И безсчетные Боги, хранившіе двери, кухню, погребъ, бани, разсѣиваются во всѣ стороны,-- подъ видомъ огромныхъ бѣгущихъ муравьевъ, или большихъ улетающихъ бабочекъ.
  

КРЕПИТУСЪ

   подаетъ голосъ:
  
   Меня тоже чтили нѣкогда! Мнѣ совершали возліянія! Я былъ Божествомъ!
   Аѳинянинъ привѣтствовалъ меня какъ знакъ удачи, а набожный Римлянинъ проклиналъ, сжимая кулаки; жрецъ же Египта, воздерживаясь отъ бобовъ, дрожалъ при моемъ голосѣ и блѣднѣлъ отъ моего запаха.
   Когда походный уксусъ стекалъ по небритымъ бородамъ, когда угощались желудями, горохомъ и сырымъ лукомъ, и куски козлятины шипѣли въ прогоркломъ маслѣ пастуховъ, тогда никто не стѣснялся, не обращалъ вниманія на сосѣда. Основательная ѣда переваривалась съ зычностью. Подъ деревенскимъ солнцемъ люди облегчались не торопясь.
   Такъ, меня не стыдились, какъ и другихъ надобностей жизни, какъ Мены, мученія дѣвъ и нѣжной Румины, покровительницы материнской груди, налитой голубоватыми жилками. Я былъ игривъ. Я заставлялъ смѣяться! И расширяясь отъ радости благодаря мнѣ, гость испускалъ всю свою веселость черезъ отверстія тѣла.
   У меня были дни гордости. Добрый Аристофанъ ввелъ меня на сдену, а нмператоръ Кдавдій Друзъ посадилъ за свой столъ. Подъ латиклавами патриціевъ я шествовалъ величественно! Золотыя вазы звучали подо мной какъ тимпаны;-- и когда желудокъ господина, долный муренъ, трюфелей и паштетовъ съ трескомъ освобождался, внимательный міръ узнавалъ, что Цезарь пообѣдадъ!
   Но теперь я изгнанъ къ черни,-- и даже мое имя, мое имя вызываетъ крикъ!
  
   И Крепитусъ удаляется, испуская стонъ. Раздается ударъ грома.
  

ГОЛОСЪ.

   Я былъ Богомъ войскъ, Господомъ, Господомъ Богомъ!
   Я разбилъ на холмахъ шатры Іакова, и питалъ среди песковъ свой бѣжавшій народъ.
   Это я сжегъ Содомъ! Это я поглотилъ землю Потопомъ! Это я утопилъ Фараона съ лучшими царскими сынами, съ военными колесницами и возничими.
   Богъ завистникъ, я ненавидѣлъ другихъ Боговъ. Я стеръ нечистыхъ; я низринулъ надменныхъ;-- и я опустошалъ направо и налѣво, какъ дромадеръ, выпущенный въ маисовое поле.
   Чтобы освободить Израиль, я избиралъ простыхъ. Ангелы съ огненными крылами говорили имъ изъ кустарниковъ.
   Умащенныя нардомъ, киннамоной и миррой, въ прозрачныхъ платьяхъ и въ обуви на высокихъ каблукахъ, женщины безтрепетнаго сердца шли умерщвлять полководцевъ. Вѣтеръ вдохновлялъ пророковъ.
   Я начерталъ свой законъ на каменныхъ скрижаляхъ. Онъ заключалъ мой народъ какъ бы въ крѣпость. Это былъ мой народъ. Я былъ его Богъ! Земля была моя, люди моя,-- съ ихъ мыслями, дѣлами, орудіями хлѣбопашества и потомствомъ.
   Мой ковчегъ стоялъ въ Святилищѣ изъ трехъ частей, позади пурпурной завѣсы и зажжонныхъ свѣтильниковъ. Я имѣлъ, для служенія, цѣлое колѣно курившихъ кадильницами и великаго жреца въ гіацинтовомъ платьѣ, съ драгоцѣнными камнями на груди, которые были расположены въ строгомъ порядкѣ.
   Горе! горе! Святая-Святыхъ открыто, завѣса разорвана, ароматы всесожженія развѣяны вѣтрами. Шакалъ мяукаетъ въ гробницахъ; мой храмъ разрушенъ, мой народъ разсѣянъ.
   Жрецовъ удавливали шнурами ихъ одеждъ. Женщины взяты въ плѣнъ, всѣ сосуды расплавлены.
  
   Голосъ удаляется:
  
   Я былъ Богомъ войскъ, Господомъ, Господомъ Богомъ!
  
   Наступаетъ великое молчаніе, глубокая ночь.
  

АНТОНІЙ.

   Всѣ прошли. Остаюсь я!
  
   говоритъ
  

НѢКТО.

   И передъ нимъ Иларіонъ,-- но преображенный, прекрасный какъ архангелъ, сіяющій какъ солнце,-- и такой высокій, что, чтобы посмотрѣть на него
  

АНТОНІЙ

   запрокидываетъ голову.
  
   Кто же ты?
  

ИЛАРІОНЪ.

   Мое царство размѣра вселенной; и у моего желанія нѣтъ предѣловъ. Я иду не останавливаясь,-- освобождая духъ и взвѣшивая міры, безъ ненависти, страха, жалости, любви и безъ Бога. Имя мое -- Знаніе.
  

АНТОНІЙ

   откидывается назадъ.
  
   Скорѣе ты... Дьяволъ!
  

ИЛАРІОНЪ.

   вперяя въ него взоръ:
  
   Хочешь увидѣть его?
  

АНТОНІЙ

   не можетъ оторваться отъ этого взгляда; его охватываетъ интересъ къ Дьяволу. Ужасъ его возрастаетъ, желаніе становится безграничнымъ.
  
   Если бы я увидѣлъ его, однако... если бы я увидѣлъ?
  
   Затѣмъ въ порывѣ гнѣва:
  
   Отвращеніе къ нему навсегда избавитъ меня отъ него!-- Согласенъ!
  
   Показывается вилообразвая нога.
   Антоній раскаивается.
   Но Дьяволъ подхватилъ его на рога и уноситъ.
  

VI.

   Онъ летитъ подъ нимъ распростершись какъ пловецъ;-- два большія вытянутыя крыла, закрывая его всего, кажутся облакомъ.
  

АНТОНІЙ.

   Куда я мчусь?
   Только что я смутно видѣлъ образъ Проклятаго. Нѣтъ! меня уноситъ туча! Быть можетъ я мертвъ и восхожу къ Богу?..
   Ахъ, какъ легко дышать! Безгрѣшный воздухъ переполняетъ мнѣ душу! Нѣтъ больше тяжести! нѣтъ страданій!
   Внизу подо мной блистаетъ молнія, горизонтъ развертывается, перекрещиваются рѣки. Это свѣтлое пятно -- пустыня, эта лужица воды -- Океанъ.
   И появляются другіе океаны, огромныя пространства, которыхъ я не зналъ раньше. Вотъ черныя страны, что дымятся какъ жаровни, поясъ снѣговъ, всегда затемненныхъ туманами. Я стараюсь отыскать горы, куда каждый вечеръ заходятъ солнце.
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Солнце никогда не заходитъ!
  
   Антонія не удивляютъ эти слова. Они кажутся ему эхомъ собственной мысли, отвѣтомъ его памяти.
   Между тѣмъ земля принимаетъ форму шара; и онъ видитъ, какъ она вращается въ лазури вокругъ своихъ полюсовъ, вращаясь въ то же время вокругъ солнца.
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Итакъ, она не центръ міра? Гордость человѣка, смирись!
  

АНТОНІЙ.

   Я едва различаю ее теперь. Она теряется среди другихъ огней.
   Небосводъ только ткань звѣздъ.
  
   Они все подымаются.
  
   Полная тишина! даже орлы не клекочутъ! Ничего... и и склоняюсь, чтобы слушать гармонію планетъ.
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Ты не услышишь ея! Не увидишь и противоземія Платона, ни центральнаго очага Филолая, ни сферъ Аристотеля, ни семи небесъ Іудеевъ съ великими водами надъ кристальнымъ сводомъ!
  

АНТОНІЙ.

   Снизу онъ казался плотнымъ какъ стѣна. Но, напротивъ, я проникаю его, погружаюсь въ него!
  
   И передъ нимъ луна,-- похожая на круглый кусокъ льда, застывшій въ неподвижномъ свѣтѣ.
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Здѣсь нѣкогда пребывали души. Добрый Пиѳагоръ украсилъ ее даже птицами и роскошными цвѣтами.
  

АНТОНІЙ.

   Я вижу только пустынныя равнины и потухшіе кратеры подъ совершенно чернымъ небомъ,
   Полетимъ къ тѣмъ мягче сіяющимъ свѣтиламъ, чтобы созерцать ангеловъ, которые держатъ ихъ въ рукахъ, какъ факелы.
  

ДЬЯВОЛЪ

   уноситъ его къ звѣздамъ.
  
   Онѣ одновременно притягиваютъ и отталкиваютъ другъ друга. Дѣйствіе каждой зависитъ отъ другихъ и способствуетъ имъ -- безъ посторонняго посредства, силою закона, единственной власти порядка.
  

АНТОНІЙ.

   Да... да! Мой умъ постигаетъ это! Такая радость выше удовольствій любви. Я задыхаюсь, ошеломленный величіемъ Бога!
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Какъ небосводъ, поднимающійся по мѣрѣ твоего подъема, онъ будетъ расти съ высотой твоей мысли;-- и ты ощутишь, какъ увеличивается твоя радость отъ этого раскрытія міра, въ этомъ расширеніи безконечнаго.
  

АНТОНІЙ.

   О, выше! выше, все выше!
  
   Число свѣтилъ возрастаетъ, они искрятся. Млечный путь развертывается въ зенитѣ какъ безконечный поясъ, съ отверстіями кое-гдѣ; сквозь эти прорывы его блеска уходятъ въ глубь области мрака. Появляются дожди звѣздъ, потоки золотой пыли, сіяющіе пары, которые плаваютъ и растворяются.
   По временамъ вдругъ пролетаетъ комета;-- затѣмъ спокойствіе безчисленныгъ свѣтовъ возобновляется.
   Антоній, распростерши руки, опирается на оба рога Дьявола, занимая такимъ образомъ весь размахъ крылъ.
   Онъ вспоминаетъ съ презрѣньемъ о невѣжествѣ прежнихъ дней, объ убожествѣ своихъ грезъ. Вотъ они, подлѣ него, эти сіяющіе шары, которые онъ созерцалъ снизу! Онъ различаетъ перекрещиваніе ихъ путей, сложность направленій. Онъ видитъ, какъ они приносятся издалека,-- и, какъ камни пращи, описываютъ свои орбиты, чертятъ свои гиперболы.
   Онъ охватываетъ однимъ взглядомъ Южный Крестъ и Большую Медвѣдицу, Рысь и Кентавра, туманность Дорады, шесть солнцъ созвѣздія Оріона, Юпитера съ четырьмя спутниками и тройное кольцо чудовищнаго Сатурна! всѣ планеты, всѣ свѣтила, которыя позже будутъ открыты людьми! Глаза его полны ихъ свѣта, мысль обременена подсчетомъ разстояній;-- и вотъ голова его снова никнетъ.
  
   Какова цѣль всего этого?
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Цѣли нѣтъ!
   Какъ могъ бы Богъ имѣть цѣль? чей опытъ могъ научить его, чья мысль установить ее?
   До начала онъ не дѣйствовалъ бы, а теперь былъ бы не нуженъ.
  

АНТОНІЙ.

   Онъ создалъ міръ, однако, сразу, своимъ словомъ!
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Но существа, населяющія землю, появляются на ней одни за другими. Такъ же на небѣ возникаютъ новыя свѣтила,-- различныя слѣдствія разнообразныхъ причинъ.
  

АНТОНІЙ.

   Разнообразіе причинъ есть воля Бога!
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Но признать въ Богѣ много актовъ воли, значитъ признать много причинъ и разрушить его единство!
   Его воля неотдѣлима отъ его сущности. Онъ не могъ имѣть другой воли, такъ какъ не могъ имѣть другой сущности;-- и существуя вѣчно, онъ творитъ вѣчно.
   Наблюдай солнце! Съ его краевъ вырываются длинные языки пламени, разбрасывая искры, которыя разсѣиваются, чтобы стать мірами; -- и за самымъ послѣднимъ, за тѣми глубинами, гдѣ ты видишь только ночь, вращаются новыя солнца, за ними еще и еще другія, безъ конца...
  

АНТОНІЙ.

   Довольно! довольно! Мнѣ страшно! я сейчасъ упаду въ бездну.
  

ДЬЯВОЛЪ

   останавливается и мягко покачиваетъ его:
  
   Небытія нѣтъ! пустоты нѣтъ! Всюду тѣла, движущіяся на недвижной основѣ Пространства;-- и такъ какъ, если бы оно ограничивалось чѣмъ-либо, то было бы уже тѣломъ, а не пространствомъ,-- оно безгранично.
  

АНТОНІЙ

   остолбенѣвъ:
  
   Безгранично!
  
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Поднимайся все выше и выше къ небу; никогда ты не достигнешь вершины! Спускайся подъ землю въ теченіе милліардовъ вѣковъ, никогда ты не дойдешь до дна -- ибо нѣтъ ни дна, ни вершины, ни верха, ни низа, нѣтъ предѣла; и Пространство заключено въ Богѣ, который не есть его часть, той или иной величины,-- а необъятность!
  

АНТОНІЙ.

   тихо:
  
   Тогда... матерія... есть часть Бога?
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Почему бы и нѣтъ? Можешь ты знать, гдѣ онъ кончается?
  

АНТОНІЙ.

   Напротивъ, я падаю ницъ, уничтожаюсь передъ его могуществомъ! .
  

ДЬЯВОЛЪ.

   И ты мнишь его тронуть! Ты говоришь съ нимъ, ты даже украшаешь его добродѣтелью, добротой, справедливостью, кротостью, вмѣсто того чтобы признать, что онъ обладаетъ всѣми совершенствами!
   Утверждать что-либо внѣ этого, значитъ утверждать Бога внѣ Бога, бытіе сверхъ бытія. Итакъ, онъ единственное Бытіе, единственная субстанція.
   Если бъ Субстанція могла дѣлиться, она лишилась бы своей природы, она не была бы собой, Бога не было бы. Итакъ, онъ недѣлимъ какъ безконечное; -- а если бъ онъ имѣлъ тѣло, онъ былъ бы составленъ изъ частей, онъ больше не былъ бы одинъ, онъ не былъ бы безконечнымъ. То-есть, онъ не личность!
  

АНТОНІЙ.

   Какъ? мои молитвы, мои рыданія, страданія моего тѣла, восторги моего вдохновенія, все это направлялось ко лжи... въ пространство... безцѣльно,-- какъ крикъ птицы, какъ вихрь сухихъ листьевъ!
  
   Плачетъ.
  
   О, нѣтъ! Надо всѣмъ есть нѣкто, великій духъ, Господь, отецъ, обожаемый моимъ сердцемъ и который долженъ любить меня!
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Ты хочешь, чтобы Богъ не былъ Богомъ;-- ибо если бы онъ испытывалъ любовь, гнѣвъ, или жалость, онъ перешелъ бы отъ своего совершенства къ совершенству большему или меньшему. Онъ не можетъ снизойти до чувства, какъ и вмѣститься въ форму.
  

АНТОНІЙ.

   Все-таки, я увижу его когда-нибудь!
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Въ царствѣ небесномъ, не правда ли? -- когда конечное будетъ наслаждаться безконечнымъ, въ ограниченномъ мѣстѣ, содержащемъ абсолютное!
  

АНТОНІЙ.

   Безразлично, долженъ быть рай для добра, какъ адъ для зла!
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Развѣ требованіе твоего ума составляетъ законъ міра? Безъ сомнѣнія, Богъ равнодушенъ ко злу, ибо вся земля полна имъ!
   По безсилію ли онъ выноситъ его, или сохраняетъ изъ жестокости?
   Думаешь ли ты, что онъ постоянно исправляетъ міръ, какъ несовершенное созданіе и оберегаетъ всѣ движенія всѣхъ существъ, отъ полета бабочки до мысли человѣка?
   Если онъ создалъ вселенную, провидѣніе излишне. Если Провидѣніе существуетъ, твореніе несовершенно.
   Но зло и добро касается только тебя,-- какъ день и ночь, удовольствіе и скорбь, смерть и рожденіе, которыя относятся къ одному уголку пространства, къ особой средѣ, къ опредѣленному благу. Такъ какъ одно безконечное постоянно, то существуетъ Безконечность;-- и больше ничего!
  
   Дьяволъ понемногу вытянулъ свои длинныя крылья; теперь они покрываютъ все.
  

АНТОНІЙ

   не видитъ ничего больше. Ослабѣваетъ.
  
   Ужасный холодъ леденитъ меня до глубины души. Это превосходитъ мѣру страданія! Это какъ бы смерть глубже самой смерти. Я погруженъ въ безграничный мракъ. Онъ входитъ въ меня. Мое сознаніе разрывается отъ расширенія этого "ничто"!
  

ДЬЯВОЛЪ.

   Но міръ доходитъ до тебя лишь при посредствѣ твоего духа. Какъ вогнутое зеркало, онъ искажаетъ предметы;-- и у тебя нѣтъ никакого средства провѣрить его точность.
   Никогда ты не узнаешь вселенной во всей ея величинѣ; слѣдовательно, не можешь составить представленія о ея причинѣ, создать правильнаго понятія о Богѣ,-- даже сказать, что вселенная безконечна,-- ибо сначала нужно познать Безконечное!
   Быть можетъ, форма есть заблужденіе твоихъ чувствъ, Субстанція -- миражъ твоей мысли.
   -- Если только въ этомъ мірѣ, гдѣ все течетъ, видимость не есть наиболѣе истинное, иллюзія единственная реальность.
   Но увѣренъ ли ты, что виденъ? увѣренъ ли ты даже, что живешь? Можетъ быть ничего нѣтъ.
  
   Дьяволъ схватываетъ Антонія; я держа въ рукахъ, смотритъ на него съ разинутой пастью, готовясь проглотить.
  
   Поклонясь же мнѣ! и прокляни призракъ, который называешь Богомъ!
  
   Антоній подымаетъ глаза въ послѣднемъ порывѣ надежды.
   Дьяволъ покидаетъ его.
  

VII.

  

АНТОНІЙ

   приходитъ въ себя, лежа на спинѣ, на краю утеса. Небо начинаетъ блѣднѣть.
  
   Ясность ли это зари, или отсвѣтъ луны?
   Старается подняться, затѣмъ снова падаетъ; зубы его стучатъ. Я чувствую утомленіе... какъ будто у меня переломаны всѣ кости. Отчего?
   Ахъ! это Дьяволъ! вспоминаю; -- и даже онъ повторялъ мнѣ то же, что я зналъ отъ стараго Дидима объ ученіяхъ Ксенофана, Гераклита, Мелисса, Анаксагора, о безконечномъ, твореніи, невозможности знать что-либо!
   И я вѣрилъ, что могу слиться съ Богомъ!
  
   Горько смѣясь:
  
   О, безуміе, безуміе! Развѣ я виноватъ? Молитва для меня невыносима. Сердце мое безплоднѣй утеса. Прежде оно захлебывалось отъ любви!
   По утрамъ на горизонтѣ дымился песокъ, какъ пепелъ кадильницы; при захожденіи солнца огненные цвѣты распускались на крестѣ;-- и среди ночи часто мнѣ казалось, что всѣ существа и всѣ предметы, соединенные въ общемъ молчаніи, поклонялись со иной Господу. О прелесть молитвъ, счастье восторговъ, дары неба, гдѣ вы?
   Припоминаю путешествіе, которое я совершилъ съ Аммономъ въ поискахъ за уединеннымъ мѣстомъ для монастырей. Былъ послѣдній вечеръ; и мы ускоряли шаги, напѣвая гимны, бокъ-о-бокъ, въ безмолвія. По мѣрѣ того какъ опускалось солнце, тѣни нашихъ фигуръ удлинялись какъ два все растущихъ обелиска, которые какъ бы шли передъ нами. Мы втыкали кое-гдѣ кресты изъ кусковъ нашихъ посоховъ, чтобы обозначить мѣсто кельи. Ночь наступала медленно; и черныя волны разливались по землѣ, въ то время какъ небо было еще въ розовомъ сіяніи.
   Когда я былъ ребенкомъ, я забавлялся, строя скиты изъ камешковъ. Мать невдалекѣ смотрѣла за мной.
   Она навѣрно прокляла меня за мой уходъ, вырывая цѣлыя клоки сѣдыхъ волосъ. А ея трупъ остался распростертымъ въ хижинѣ подъ тростниковой крышей, среди рушащихся стѣнъ. Гіена, фыркая, просовываетъ морду въ отверстіе... Ужасъ! Ужасъ!
  
   Рыдаетъ.
  
   Нѣтъ, Аммонарія конечно не покинула ее!
   Гдѣ она теперь, Аммонарія?
   Быть можетъ, въ глубинѣ бани, она снимаетъ съ себя одну за другой одежды, сначала верхнюю, затѣмъ поясъ, первую тунику, вторую, болѣе легкую, всѣ свои ожерелья; и паръ киннамоны охватываетъ ея нагіе члены. Она ложится, наконецъ, на теплую мозаику. Волосы образуютъ во кругъ ея бедръ какъ бы черное руно,-- и слегка задыхаясь въ черезчуръ жаркомъ воздухѣ, она дышетъ, изогнувъ станъ, выставляя впередъ грудь... Однако... это возстаетъ моя плоть! Въ разгарѣ скорби меня терзаетъ сластолюбіе. Два мученія сразу, это слишкомъ! Я не могу больше выносить себя!
  
   Наклоняется и смотритъ въ пропасть.
  
   Если спрыгнуть, разобьешься. Ничего нѣтъ легче, стоитъ покатиться съ лѣваго бока; всего одно движеніе! только одно!
  
   Появляется
  

СТАРАЯ ЖЕНЩИНА.

   Антоній вскакиваетъ съ движеніемъ страха.-- Ему кажется, что передъ нимъ воскресшая мать.
   Но эта гораздо старше и необыкновенно худа.
   Саванъ, завязанный на головѣ, падаетъ съ сѣдыми волосами къ ступнямъ тонкихъ, какъ костыли, ногъ. Блескъ зубовъ, цвѣта слоновой кости, оттѣняетъ землистость ея кожи. Орбиты глазъ полны мрака, а внутри мигаютъ огоньки, какъ лампады въ склепѣ.
  
   Приблизься, говоритъ она. Кто удерживаетъ тебя?
  

АНТОНІЙ

   запинаясь:
  
   Я боюсь совершить грѣхъ!
  

ОНА

   продолжаетъ:
  
   Но царь Саулъ убилъ себя. Разія, праведникъ, убилъ себя. Святая Пелагея изъ Антіохіи убила себя; Доммина Алепская и ея двѣ дочери, три другихъ святыхъ, убили себя;-- а вспомни исповѣдниковъ, что предупреждали палачей изъ нетерпѣнія съ смерти. Чтобъ насладиться ею поскорѣй, дѣвственницы Милета удавливались своими шнурами. Философъ Гегеній такъ успѣшно проповѣдалъ ее въ Сиракузахъ, что убѣгали изъ лупанаровъ, чтобы вѣшаться въ поляхъ. Патриціи Рима доставляютъ ее себѣ какъ развратъ.
  

АНТОНІЙ.

   Да, эта страсть сильна! Много анахоретовъ поддаются ей!
  

СТАРУXА.

   Сдѣлать нѣчто, равняющее тебя съ Богомъ, подумай только! Онъ сотворилъ тебя, ты замышляешь уничтожить его дѣло,-- своимъ мужествомъ, добровольно! Это не ниже блаженства Герострата. И затѣмъ, тѣло твое достаточно надругалось надъ духомъ, чтобы ты отмстилъ, наконецъ. Ты не будешь страдать. Это произойдетъ быстро. Чего ты боишься? большая черная дыра! Она пуста, быть можетъ?
  
   Антоній слушаетъ, не отвѣчая; -- и съ другой стороны появляется.
  

ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА

   юная и обаятельно прекрасная.-- Онъ принимаетъ ее сначала за Аммонарію.
   Но она выше, свѣтлая какъ медъ, очень полная, съ нарумяненными щеками и розами на головѣ. Ея длинное платье, усыпанное блестками, отливаетъ металломъ; чувственныя губы налиты кровью, а тяжеловатыя вѣки полны такой истомы, что ее можно принять за слѣпую.
   Она бормочетъ:
  
   Живи же, наслаждайся! Соломонъ проповѣдуетъ радость! Иди куда влечетъ сердце и слѣдуя желанію глазъ!
  

АНТОНІЙ.

   Гдѣ найти радость? мое сердце устало, глаза плохо видятъ!
  

ОНА

   продолжаетъ:
  
   Иди въ предмѣстье Ракотисъ, толкни дверь, выкрашенную въ голубое; и когда ты будешь въ атріи, гдѣ журчитъ фонтанъ, выйдетъ женщина -- въ бѣломъ шелковомъ пеплосѣ, вышитомъ золотомъ, съ распущенными волосами, со смѣхомъ похожимъ на щелканье кроталовъ. Она искусна. Ты вкусишь въ ея ласкахъ гордость посвященія въ таинства и удовлетворенье потребности.
   Ты не знаешь также и тревоги прелюбодѣйства, ночныхъ свиданій, похищеній, счастья видѣть голой ту, кого уважалъ въ одеждѣ.
   Прижималъ ли ты къ груди дѣвушку, любившую тебя?
   Помнишь ли ты какъ уходилъ ея стыдъ и въ потокѣ нѣжныхъ слезъ таяли угрызенія.
   Ты можешь, конечно, представить себѣ, какъ вы идете въ лѣсу при свѣтѣ луны? Отъ пожатія вашихъ рукъ трепетъ пробѣгаетъ по тѣлу; ваши близкіе глаза обмѣниваются какъ бы нематеріальными волнами, и сердца наполняются; они разрываются; это сладкій вихрь, затопляющее опьяненіе...
  

СТАРАЯ.

   Развѣ нужно знать радости, чтобы чувствовать ихъ горечь! Достаточно взглянуть на нихъ издали, и тебя возьметъ отвращеніе. Ты навѣрно усталъ отъ однообразія одинаковыхъ дѣйствій, теченія дней, некрасивости міра, глупости солнца!
  

АНТОНІЙ.

   О, да, все, что оно освѣщаетъ, не нравится мнѣ!
  

МОЛОДАЯ.

   Отшельникъ, отшельникъ! ты найдешь алмазы среди камешковъ, фонтаны подъ пескомъ, наслажденіе въ случайностяхъ, которыя презираешь; и даже на землѣ есть такія дивныя мѣста, что хочется прижать ихъ къ сердцу.
  

СТАРАЯ.

   Каждый вечеръ, засыпая на ней, ты надѣешься, что скоро она возьметъ тебя!
  

МОЛОДАЯ.

   Однако, ты вѣришь въ воскресеніе тѣла, а это переноситъ жизнь въ вѣчность!
  
   Старая за это время еще болѣе изсохла; и надъ ея черепомъ, на которомъ нѣтъ больше волосъ, описываетъ въ воздухѣ круги летучая мышь.
   Молодая стала толще. Платье ея переливаетъ, ноздри дрожатъ, глаза томны.
  

ПЕРВАЯ

   раскрывая объятія:
  
   Приди, я утѣшеніе, покой, забвеніе, вѣчная ясность!
  

ВТОРАЯ

   предлагая свои груди:
  
   Я усыпительница, радость, жизнь, неисчерпаемое счастье!
  
   Антоній поворачивается, пытаясь бѣжать. Обѣ кладутъ ему на плечи руки.
   Саванъ распахивается и обнажаетъ скелетъ Смерти.
   Платье разрывается и подъ нимъ видно все тѣло Чувственности, у которой тонкій станъ, широкіе бока, и длинные волнистые волосы, концы которыхъ развѣваются.
   Антоній не двигаясь стоитъ между ними и разсматриваетъ ихъ.
  

СМЕРТЬ.

   Мгновеніемъ раньше, мгновеніемъ позже не все ли равно! Ты мой, какъ солнце, народы, города, цари, снѣгъ горъ, трава полей. Я парю выше коршуна, я мчусь быстрѣе газели, я настигаю даже надежду, я побѣдила сына Божія!
  

ЧУВСТВЕННОСТЬ.

   Не противься; я всемогуща! Лѣса полны моими вздохами, волны колеблются моими движеніями. Добродѣтель, храбрость, благочестіе, таютъ въ ароматѣ моихъ устъ. Я сопутствую человѣку во всѣхъ его поступкахъ;-- и съ порога могилы онъ оборачивается ко мнѣ!
  

СМЕРТЬ.

   Я открою тебѣ то, что ты старался уловить при свѣтѣ факеловъ на лицахъ мертвыхъ, или -- когда блуждалъ за Пирамидами, въ этихъ великихъ пескахъ, составленныхъ изъ человѣческихъ останковъ. По временамъ кусокъ черепа откатывался изъ-подъ твоей сандаліи. Ты зачерпывалъ прахъ, ты пропускалъ его между пальцами; и твоя мысль, сливаясь съ нимъ, погружалась въ ничто.
  

ЧУВСТВЕННОСТЬ.

   Моя бездна глубже! Мраморы внушали грязную любовь. Бросаются хо встрѣчамъ, которыя ужасаютъ. Куютъ цѣпи, которыя проклинаютъ. Откуда чародѣйство блудницъ, сумасбродство грезъ, безмѣрность моей печали?
  

СМЕРТЬ.

   Моя иронія превосходитъ все! На похоронахъ царей, при гибели народа, бываютъ спазмы наслажденій;-- и воюютъ подъ музыку, съ султанами, знаменами, золотой сбруей, устраиваютъ церемоніи, чтобы лучше почтить меня.
  

ЧУВСТВЕННОСТЬ.

   Мой гнѣвъ стоитъ твоего. Я вою, я кусаю. Я вмѣщаю потъ агоніи и видъ трупа.
  

СМЕРТЬ.

   Вѣдь благодаря мнѣ ты значительна; обнимемся!
  
   Смерть хохочетъ, Чувственность рычитъ. Онѣ обхватываютъ другъ друга и поютъ вмѣстѣ:
   -- Я ускоряю разложеніе матеріи!
   -- Я облегчаю разсѣянье зародышей!
   -- Ты разрушаешь, чтобы я возстановляла!
   -- Ты зарождаешь, чтобы я губила!
   -- Усиль мое могущество!
   -- Оплодотворяй мое гніеніе!
   И ихъ голоса, эхо которыхъ, раскатываясь, заполняетъ окрестность, становятся такъ сильны, что Аатоній падаеть навзничь.
   Толчки, по временамъ, заставляютъ его пріоткрыть глаза; и онъ видитъ передъ собой во мракѣ нѣчто чудовищное.
   Это голова мертвеца въ вѣнкѣ изъ розъ. Она помѣщена на туловищѣ женщины жемчужной бѣлизны. Внизу -- испещренный золотыми точками саванъ образуетъ какъ бы хвостъ; и все тѣло извивается, напоминая гигантскаго, выпрямившагося во весь ростъ червя.
   Видѣніе истончается, исчезаетъ.
  

АНТОНІЙ

   подымается.
  
   Еще разъ это былъ Дьяволъ въ своихъ двухъ видахъ: духъ блуда и духъ разрушенія.
   Ни тотъ, ни другой не страшенъ мнѣ. Я отвергаю счастье и я чувствую себя вѣчнымъ.
   Такъ, смерть есть только призракъ, покрывало, прикрывающее кое-гдѣ безпрерывность жизни.
   Но разъ Субстанція едина, почему многообразны Формы?
   Должны быть гдѣ-нибудь первообразы, предметы же суть лишь ихъ подобія. Если бы ихъ можно было увидѣть, мы познали бы связь матеріи съ мыслью, въ чемъ и состоитъ Бытіе!
   Эти-то образы и нарисованы въ Вавилонѣ на стѣнахъ храма Бэла, и ими была покрыта одна мозаика въ Карѳагенскомъ портѣ. Я самъ видѣлъ иногда на небѣ нѣчто въ родѣ духовъ. Путешествующіе въ пустынѣ встрѣчаютъ животныхъ, превосходящихъ все возможное.
  
   И, напротивъ, на другой сторонѣ Нила, появляется Сфинксъ.
   Онъ вытягиваетъ свои лапы, потрясаетъ повязками на лбу и ложится на брюхо.
   Скача, взлетая, изрыгая пламя изъ ноздрей и хлопая по крыльямъ драконовымъ хвостомъ, кружится и лаетъ Химера съ зелеными глазами.
   Кольца ея волосъ, отброшенныя съ одной стороны, путаются въ шерсти на бокахъ, а съ другой свѣшиваются до песка и прыгаютъ при движеніи всего тѣла.
  

СФИНКСЪ

   неподвиженъ и глядитъ на Химеру:
  
   Сюда, Химера; остановись!
  

ХИМЕРА.

   Нѣтъ, никогда!
  

СФИНКСЪ.

   Не носись такъ быстро, не летай такъ высоко, не лай такъ сильно!
  

ХИМЕРА.

   Не зови меня больше, не зови меня больше, ибо ты вѣчно нѣмъ!
  

СФИНКСЪ.

   Перестань дышать пламенемъ мнѣ въ лицо и выть мнѣ въ уши; ты не расплавишь моего гранита!
  

ХИМЕРА.

   Ты не поймаешь меня, страшный сфинксъ!
  

СФИНКСЪ.

   Чтобы жить со мной, ты слишкомъ безумна!
  

ХИМЕРА.

   Чтобы слѣдовать за мной, ты слишкомъ тяжелъ!
  

СФИНКСЪ.

   Куда же ты стремишься, носясь такъ быстро?
  

ХИМЕРА.

   Я скачу въ корридорахъ лабиринта, я парю надъ горами, я скольжу по волнамъ, я брешу въ глубинѣ пропастей, я цѣпляюсь пастью за края тучъ; своимъ волочащимся хвостомъ я исчерчиваю морскія прибрежья, и кривыя очертанія холмовъ зависятъ отъ формы моихъ плечъ. Но ты, ты всегда и по-прежнему недвиженъ, или выписываешь на пескѣ алфавиты концомъ своего когтя.
  

СФИНКСЪ.

   Да, я храню свою тайну! Я мыслю, я счисляю.
   Море колышется въ своемъ лонѣ, хлѣба колеблются подъ вѣтромъ, караваны проходятъ, пыль улетаетъ, города рушатся; -- а мой взглядъ, котораго ничто не можетъ отклонить, вѣчно направленъ сквозь видимое къ недостижимому горизонту.
  

ХИМЕРА.

   Я же легка и радостна. Я открываю людямъ ослѣпительныя перспективы съ воздушными замками и отдаленнымъ счастьемъ. Я лью имъ въ душу вѣчное безуміе, проекты счастья, планы будущаго, мечты о славѣ и клятвы любви и добродѣтельныя рѣшенія.
   Я подстрекаю въ опаснымъ путешествіямъ и великимъ предпріятіямъ. Я изсѣкла своими лапами жемчужины архитектуры. Это я повѣсила колокольчики на могилѣ Порсенны и опоясала стѣной коринѳской мѣди набережныя Атлантиды.
   Я ищу новыхъ благоуханій, болѣе пышныхъ цвѣтовъ, неиспытанныхъ удовольствій. Когда я вижу гдѣ-нибудь человѣка, умъ котораго дремлетъ въ мудрости, я кидаюсь на него и удушаіо его.
  

СФИНКСЪ.

   Всѣхъ тѣхъ, кого мучаетъ жажда Бога, всѣхъ я пожралъ.
   Сильнѣйшіе, чтобы вскарабкаться на мой царственный лобъ, восходятъ по складкамъ моихъ повязокъ какъ по ступенямъ лѣстницы. Усталость охватываетъ ихъ; и они падаютъ навзничь.
  
   Антоній начинаетъ трепетать.
   Передъ нимъ теперь нѣтъ хижины, онъ въ пустынѣ,-- и съ обѣихъ его сторонъ эти чудовищные звѣри, пасти которыхъ касаются его плечъ.
  

СФИНКСЪ.

   О, Мечта, унеси меня на своихъ крыльяхъ, чтобы развѣять мою печаль!
  

ХИМЕРА.

   О, Незнакомецъ, я влюблена въ твои глаза! Какъ пена въ пыли, я ношусь вокругъ тебя, возбуждая къ оплодотвореніямъ, необходимость которыхъ пожираетъ меня.
   Раскрой пасть, подыми ноги, стань мнѣ на спину!
  

СФИНКСЪ.

   Мои ноги, съ тѣхъ поръ какъ вытянуты, не могутъ сдвинуться. Мохъ, какъ лишай, выросъ въ моей пасти. Я столько думалъ, что мнѣ нечего больше сказать.
  

ХИМЕРА.

   Ты лжешь, лицемѣрный сфинксъ! Почему ты зовешь меня и каждый разъ отрекаешься?
  

СФИНКСЪ.

   Это ты, неукротимая причуда, являешься и вьешься!
  

ХИМЕРА.

   Развѣ я виновата? Въ чемъ? оставь меня!
  
   Лаетъ.
  

СФИНКСЪ.

   Ты движешься, ты ускользаешь! Ворчитъ.
  

ХИМЕРА.

   Попробуемъ! -- ты меня давишь!
  

СФИНКСЪ.

   Нѣтъ, невозможно!
  
   И погружаясь мало-по-малу, онъ исчезаетъ въ пескѣ а Химера, ползая съ высунутымъ языкомъ, удаляется, описывая круги.
   Дыханіе ея рта произвело туманъ.
   Въ этой мглѣ Антоній видитъ завитки облаковъ, неясныя извилины.
   Наконецъ, онъ различаетъ нѣчто въ родѣ человѣческихъ фигуръ.
   И сначала приближается
  

РОЙ АСТОМИ,

   похожихъ на пузырьки воздуха, пронизанные солнцемъ.
  
   Не дыши слишкомъ сильно! Капли дождя умерщвляютъ насъ, фальшивые звуки обнажаютъ, мракъ ослѣпляетъ. Созданные изъ вѣтерковъ и благовоній, мы течемъ, мы плывемъ -- немного больше чѣмъ грезы, не совсѣмъ настоящія твари.
  

НИНЫ.

   У нихъ по одному глазу, одной щекѣ, одной рукѣ, одной ногѣ, по половинѣ тѣла, по половивѣ сердца. И они говорятъ очень громко:
  
   Мы живемъ съ полнымъ удобствомъ въ половинахъ нашихъ домовъ, съ половинами нашихъ женъ и половинами нашихъ дѣтей.
  

БЛЕММІИ

   совершенно безъ головъ.
  
   Наши плечи отъ этого шире; -- и нѣтъ быка, носорога, слона, который могъ бы поднять столько, сколько мы.
   Нѣчто въ родѣ слѣдовъ и неяснаго отпечатка лицъ у насъ на груди, вотъ и все! Мы размышляемъ о пищевареніи, мы разжижаемъ выдѣленія. Богъ для насъ плаваетъ съ миромъ во внутреннемъ хилѣ.
   Мы идемъ прямо по нашему пути, черезъ всякую грязь, мимо всѣхъ безднъ;-- и мы самые счастливые, самые трудолюбивые, самые добродѣтельные люди.
  

ПИГМЕИ.

   Маленькіе человѣчки, мы кишимъ въ мірѣ, какъ паразиты въ горбу дромадера.
   Насъ жгутъ, насъ топятъ, насъ давятъ; и всякій разъ мы появляемся снова, еще живучѣе и многочисленнѣй,-- страшные своимъ числомъ!
  

СКІАПОДЫ.

   Прикрѣпленные съ землѣ своими волосами, длинными какъ ліаны, мы прозябаемъ подъ тѣнью своихъ ногъ, широкихъ какъ зонты; и свѣтъ доходитъ до насъ сквозь толщу нашихъ ступней. Никакого безпокойства и никакого труда! Какъ можно ниже голову, въ этомъ тайна счастья!
  
   Число ихъ поднятыхъ лапъ, напоминающихъ стволы деревьевъ, увеличиваются.
   И появляется лѣсъ. Въ немъ бѣгаютъ большія четвероногія обезьяны; кто люди съ собачьими головами.
  

КИНОЦЕФАЛЫ.

   Мы прыгаемъ съ вѣтви на вѣтвь, чтобы высасывать яйца, и мы ощипываемъ птичекъ; потомъ надѣваемъ себѣ на головы ихъ гнѣзда вмѣсто шапокъ.
   Мы пользуемся случаемъ вырвать коровье вымя; и мы выдираемъ глаза рысей, мы испражняемся съ верхушки деревъ, мы проявляемъ свою гнусность среди бѣла дня.
   Портя цвѣты, топча плоды, грязня источники, насилуя женщинъ,-- мы господа надъ всѣмъ, ибо руки наши сильны и сердца свирѣпы.
   Смѣлѣй, товарищи! Ляскайте челюстями!
  
   Кровь и молоко текутъ у нихъ по губамъ. По мохнатымъ спинамъ струятся потоки воды.
   Антоній вдыхаетъ свѣжесть зеленыхъ листьевъ.
   Они трепещутъ, вѣтви шелестятъ; и вдругъ появляется большой черный олень съ бычачьей головой, на лбу у котораго цѣлый лѣсъ бѣлыхъ роговъ.
  

САДУЗАГЪ.

   Мои семьдесятъ четыре рога полы какъ флейты! Когда я поворачиваюсь къ южному вѣтру, ихъ звуки привлекаютъ ко мнѣ восхищенныхъ животныхъ. Змѣи свертываются у меня въ ногахъ, осы липнутъ къ моимъ ноздрямъ, и попугаи, ибисы и голуби садятся на мои вѣтви. -- Слушай!
  
   Онъ закидываетъ свои рога, и раздаются необыкновенно пріятные звуки.
   Антоній сжимаетъ грудъ обѣими руками. Ему кажется, что его душа унесется сейчасъ съ этой мелодіей.
  

САДУЗАГЪ.

   Но когда я поворачиваюсь къ вѣтру сѣвера, мои рога, которые гуще чѣмъ щетина копій, издаютъ ревъ; лѣса дрожатъ, рѣки текутъ вспять, оболочки плодовъ лопаются и травы подымаются какъ волосы труса.
   -- Слушай!
  
   Наклоняетъ свои вѣтви, оттуда летятъ безсвязные крики; Антонія какъ бы разрываютъ.
   И его ужасъ возрастаетъ при видѣ
  

МАРТИХОРА,

   гигантскаго краснаго льва съ человѣческимъ обликомъ и тремя рядами зубовъ.
  
   Лоскъ моего ярко-краснаго мѣха сливается съ отблескомъ великихъ песковъ. Я выдыхаю изъ своихъ ноздрей ужасы пустыни. Я изрыгаю чуму. Я поѣдаю войска, когда они дерзаютъ углубиться въ степи.
   Мои когти скручены буравами, мои зубы зазубрены какъ пила; а мой кольцеобразный хвостъ утыканъ дротиками, которые я мечу вправо, влѣво, впередъ, назадъ. -- Смотри! вотъ!
  
   Мартихоръ сыплетъ иглами своего хвоста, онѣ разлетаются во всѣ стороны какъ стрѣлы. Падаютъ капельки крови, барабаня по листвѣ.
  

КАНТОБЛЕПЪ,

   Черный буйволъ со свиной головой, которая склоняется до земли и прикрѣплена къ плечамъ тонкой, длинной и дряблой, какъ пустая кишка, шеей.
   Онъ лежитъ на животѣ; и ноги его исчезаютъ подъ могучей гривой изъ жесткихъ волосъ, которая покрываетъ ему морду.
  
   Жирный, задумчивый, дикій, я постоянно ощущаю у себя подъ брюхомъ теплоту грязи. Мой черепъ такъ тяжелъ, что мнѣ нельзя его поднять. Я медленно катаю его вокругъ себя;-- и полураскрывъ челюсти, я вырываю языкомъ ядовитыя травы, орошенныя моимъ дыханьемъ. Однажды я отъѣлъ себѣ лапы, не замѣтивъ этого.
   Никто, Антоній, никогда не видалъ моихъ глазъ, а тѣ, кто видѣлъ, погибли. Если я подыму свои вѣки,-- розовыя, налитыя вѣки,-- тотчасъ ты умрешь.
  

АНТОНІЙ.

   О, этотъ... А если я пожелаю сейчасъ? Его глупость влечетъ меня. Нѣтъ, нѣтъ, не хочу!
  
   Упорно смотритъ въ землю.
   Но трава загорается, и въ извивахъ пламени подымается.
  

ВАСИЛИСКЪ,

   большой фіолетовый змѣй съ трехлопастнымъ гребнемъ, съ двумя зубами, вверху и внизу.
  
   Берегись, ты сейчасъ попадешь въ мою пасть! Я пью огонь. Огонь это я; -- и я вбираю его отовсюду: изъ тучъ, изъ камней, изъ мертвыхъ деревьевъ, изъ шерсти животныхъ, съ поверхности болотъ. Мое тепло питаетъ вулканы; я причина блеска драгоцѣнностей и цвѣта металловъ.
  

ГРИФЪ

   левъ съ ястребинымъ клювомъ и бѣлыми крыльями, лапы у него красны, а шея синяя.
  
   Я властелинъ подземныхъ очарованій. Я знаю тайну могилъ, гдѣ спятъ древніе цари.
  
   Цѣпь, прикрѣпленная къ стѣнѣ, поддерживаетъ ихъ головы. Рядомъ съ ними, въ порфировыхъ бассейнахъ, плаваютъ въ черныхъ жидкостяхъ женщины, которыхъ они любили. Ихъ богатства размѣщены въ залахъ, ромбами, холмиками, пирамидами;-- а ниже, гораздо глубже могилъ, за длинными переходами удушающаго мрака есть золотыя рѣки съ алмазными лѣсами, луга карбункуловъ, озера ртути.
   Прислонившись къ двери подземелья и вытянувъ когти, я съ пылающими глазами поджидаю тѣхъ, кто намѣренъ приблизиться. Безпредѣльная равнина пустынна до самаго горизонта и побѣлѣла отъ костей путниковъ. Но предъ тобой бронзовые створы отворятся, и ты вдохнешь пары рудниковъ, ты спустишься въ пещеры... Скорѣй, скорѣй!
  
   Роетъ лапами землю и кричитъ по пѣтушиному.
   Тысячи голосовъ вторятъ ему. Лѣсъ трепещетъ.
   И появляются всевозможные страшные звѣри: Трагелафъ, полуолень, полубыкъ; Мирмеколео, спереди левъ, сзади муравей, съ половыми органами навыворотъ; Пиѳонъ Акзаръ, въ шестьдесятъ локтей, ужаснувшій Моисея; большая ласка Пастинака, убивающая деревья своимъ запахомъ; Престеросъ, отъ прикосновенія въ которому теряютъ умъ; Мирагъ, рогатый заяцъ, житель морскихъ острововъ. У леопарда Фальманта отъ рева разрывается брюхо; Сенадъ, трехголовый медвѣдь, раздираетъ языкомъ своихъ дѣтенышей; собака Кепъ обливаетъ утесы синимъ молокомъ своихъ сосковъ. Москиты жужжатъ, жабы прыгаютъ, змѣй свистятъ. Блистаютъ молніи. Идетъ градъ.
   Налетаютъ гаквалы, принося диковины анатоміи. Здѣсь головы аллигаторовъ на ногахъ козуль, совы съ змѣиными хвостами, борова съ мордой тигра, козы съ ослиными задами, мохнатыя, какъ медвѣди, лягушки, хамелеоны величиною съ гиппопотамовъ, телята о двухъ головахъ -- одна изъ нихъ плачетъ, другая мычитъ,-- четверни-недоноски, скрѣпленные одной пуповиной и пляшущіе какъ волчки, крылатыя чрева, что летаютъ какъ мошки.
   Ихъ источаетъ небо, они выходятъ изъ земли, текутъ изъ утесовъ. Вездѣ сверкаютъ глаза, рычатъ пасти; закругляются груди, вытягиваются когти, скрежещутъ зубы, плещутся тѣла. Нѣкоторыя изъ нихъ родятъ, другіе совокупляются, или пожираютъ другъ друга однимъ глоткомъ.
   Задыхаясь отъ страшной тѣсноты, размножаясь соприкосновеніемъ, они карабкаются другъ на друга; -- и всѣ движутся вокругъ Антонія въ мѣрномъ колыханіи, какъ будто земля стала палубой корабля. Онъ чувствуетъ у своихъ икоръ улитокъ, на ладоняхъ холодъ гадюкъ; и пауки, сплетая свои ткани, одѣваютъ его этой сѣткой.
   Но цѣпь чудовищъ полуразрывается, небо сразу становится голубымъ и выскакиваетъ
  

ЕДИНОРОГЪ.

   Галопомъ, галопомъ!
   У меня копыта изъ слоновой кости, зубы изъ стали, голова цвѣта пурпура, тѣло снѣжной бѣлизны, а рогъ на лбу разноцвѣтенъ какъ радуга.
   Я несусь изъ Халдеи въ татарскую пустыню, къ берегамъ Ганга и въ Мессопотамію. Я обгоняю страусовъ. Я несусь такъ быстро, что увлекаю вѣтры. Я задѣваю спиной за пальмы. Я валяюсь въ бамбукахъ. Однимъ скачкомъ я перепрыгиваю рѣки. Надо мной летятъ голуби. Только одна дѣва можетъ меня взнуздать.
   Галопомъ, галопомъ!
  
   И на глазахъ Антонія онъ исчезаетъ.
   Такъ какъ Антоній смотритъ вверхъ, онъ видитъ птицъ, питающихся вѣтромъ: Гуифа, Агути, Альфалима, Юкнефа съ Каффскихъ горъ, арабскихъ Омаи, которыя суть души убитыхъ. Онъ слышитъ какъ попугаи говорятъ по-человѣчьи, а большія лапчатоногія птицы рыдаютъ какъ дѣти или язвительно хохочутъ, какъ старухи.
   Онъ вдыхаетъ сильно соленый воздухъ. Теперь передъ нимъ прибрежье моря.
   Вдалекѣ встаютъ водяные фонтаны, вздымаемые китами; и со всѣхъ сторонъ приближаются, ползая по песку,
  

МОРСКІЕ ЗВѢРИ

   круглые какъ бурдюки, плоскіе какъ пластины, иззубренные какъ пилы.
  
   Ты отправишься сейчасъ съ нами, въ наши просторы, куда не сходилъ еще никто!
   Разныя племена населяютъ области Океана. Одни живутъ въ убѣжищѣ бурь; другія плаваютъ на волѣ въ прозрачныхъ холодныхъ волнахъ, пасутся, какъ быки на равнинахъ коралловъ, втягиваютъ хоботами остатки отлива, или несутъ на своихъ плечахъ грузъ источниковъ моря.
  
   Усы тюленей, чешуи рыбъ блестятъ фосфорическимъ свѣтомъ. Морскіе ежи вращаются какъ колеса, рога Аммона развертываются какъ канаты, устрицы щелкаютъ своими створами, полипы выпускаютъ щупальца, дрожатъ медузы, похожія на шарики хрусталя, плаваютъ губки, анемоны выплевываютъ воду; вырастаютъ мхи, водоросли.
   И всевозможнѣйшія растенія вытягиваются въ вѣтви свиваются воронками, удлиняются въ острія, закругляются въ вѣера. Тыквы похожи на груди, Діаны переплетаются какъ змѣи.
   У деревьевъ Дедаимъ изъ Вавилона, вмѣсто плодовъ человѣчьи головы, Мандрагоры поютъ, корень Баарасъ движется въ травѣ.
   Растенія не отличаются теперь больше отъ животныхъ. У полипняковъ, напоминающихъ сикоморы, на вѣтвяхъ руки. Антонію кажется, что между двухъ листьевъ сидитъ гусеница; это бабочка, она улетаетъ. Онъ хочетъ наступить на камешекъ; выскакиваетъ сѣрый кузнечикъ. насѣкомыя, похожія на лепестки розъ, украшаютъ кустъ; остатки ефемеридъ лежатъ на землѣ снѣжнымъ покровомъ.
   Далѣе растенія сливаются съ камнями.
   Галька походитъ на мозги, сталактиты на соски, желѣзистые цвѣты на обои съ фигурами.
   Въ кусочкахъ льда онъ различаетъ узоры, отпечатки побѣговъ и раковинъ,-- и нельзя разобрать, отпечатки ли это предметовъ, или сами предметы. Брилліанты блестятъ какъ глаза, минералы мерцаютъ.
   И ему больше не страшно!
   Онъ ложится на грудь, подпираетъ голову руками; и удерживая дыханіе, онъ смотритъ.
  
   Насѣкомыя, у которыхъ нѣтъ больше желудковъ, продолжаютъ ѣсть; изсохшіе папоротники начинаютъ цвѣсти; недостающіе члены выростаютъ.
   Наконецъ, онъ видитъ маленькія шаровидныя массы, величиной съ булавочную головку, усаженныя рѣсницами.
   Онѣ трепещутъ.
  

АНТОНІЙ,

   безумѣя:
  
   О счастье, счастье! я видѣлъ зарожденіе жизни, я видѣлъ начало движенія. Кровь въ моихъ жилахъ бьется такъ сильно, что они сейчасъ разорвутся. Я хочу летать, плавать, лаять, рычать, выть. Я желалъ бы имѣть крылья, щитъ черепахи, одѣться корой, выдыхать паръ, обладать хоботомъ, извиваться, разсѣяться повсюду, быть во всемъ, уноситься съ запахами, распростираться какъ растенія, течь какъ вода, звенѣть какъ звукъ, блистать какъ свѣтъ, затаиться во всемъ, пронизать каждый атомъ, погрузиться до дна матеріи,-- быть матеріей!
  
   День, наконецъ, настаетъ; и какъ складки священной занавѣси, которую поднимаютъ, золотыя облака, свиваясь широкими завитками, открываютъ небо.
   Въ серединѣ, на дискѣ самого солнца, сіяетъ ликъ Іисуса Христа.
   Антоній дѣлаетъ знаменіе креста и возвращается къ молитвамъ.
  

Конецъ.

Сборникъ Товарищества "Знаніе" за 1907 годъ. Книга шестнадцатая

OCR Бычков М. Н.

  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов