САТИРА
ЭРАЗМА РОТТЕРДАМСКАГО.
ПЕРЕВОДЪ СЪ ЛАТИНСКАГО,
СЪ ВВЕДЕНІЕМЪ И ПРИМѢЧАНІЯМИ
Проф. П. H. АРДАШЕВА.
Изданіе третье, исправленное.
КІЕВЪ.
Типографія И. И. Чоколова, Фундуклеевская, No 22.
1910.
Введеніе
Письмо Эразма къ Томасу Мору
Похвала Глупости
Глупость рекомендуется
Оправдываетъ свое самовосхваленіе
Упрекаетъ людей за ихъ неблагодарность
Глупость нельзя скрыть
Глупомудрецы
Родословная глупости
Свита Глупости
Глупость -- альфа всѣхъ боговъ
Глупость -- источникъ жизни
Глупость -- источникъ всѣхъ радостей жизни
Глупость -- благодѣтельница человѣческаго рода
Глупость у боговъ
Глупость среди людей
Глупость общераспространенна
Глупость -- душа всякаго общенія между людьми
Самолюбіе, самомнѣніе, самодовольство
Глупость -- источникъ подвиговъ и искусствъ
Житейская непригодность философіи и философовъ
Ласка и лесть
Глупецъ благоразумнѣе мудреца
Благодѣянія Глупости
Глупость мудрецовъ и благополучіе глупцовъ
Злая доля мудреца
Безуміе и помѣшательство
Тщеславіе и лесть
Правда и ложь...........
Преимущество глупцовъ
Преимущества Глупости передъ прочими божествами
Культъ Глупости, его всеобщность
Зрѣлище людской глупости
Учителя грамматики
Поэты
Учителя краснорѣчія
Писатели
Правовѣды
Діалектики и софисты
Философы
Астрологи
Богословы
Монахи
Князья и вельможи
Епископы
Кардиналы
Папы
Германскіе епископы
Священники
Церковная іерархія
Глупость о себѣ
Свидѣтельства авторитетовъ въ пользу Глупости
Ссылки на св. Писаніе
Какъ обращаются богословы съ св. Писаніемъ
Заключеніе
ЭРАЗМЪ РОТТЕРДАМСКІЙ
и его сатира
"ПОXВАЛА ГЛУПОСТИ".
Эразмъ принадлежалъ къ старшему поколѣнію германскихъ гуманистовъ, поколѣнію "Рейхлиновскому", хотя и къ числу младшихъ его представителей (онъ былъ на 12 лѣтъ моложе Рейхлина). Но по характеру своей литературной дѣятельности, именно по ея сатирическиму оттѣнку, онъ уже въ значительной степени примыкаетъ къ гуманистамъ младшаго, "Гуттеновскаго" поколѣнія. Впрочемъ, Эразма нельзя отнести вполнѣ ни къ какой группѣ гуманистовъ: онъ былъ "человѣкъ самъ по себѣ", какъ выражается о немъ въ одномъ мѣстѣ авторъ одного изъ Писемъ темныхъ людей (Epistolae obscuronim virorum). Онъ, дѣйствительно, представляетъ собою особую, самостоятельную и вполнѣ индивидуальную величину въ средѣ германскаго гуманизма. Начанъ съ того, что Эразмъ не былъ даже въ строгомъ смыслѣ германскимъ гуманистомъ: его можно назвать скорѣе европейскимъ гуманистомъ, такъ сказать - международнымъ. Дѣйствительно, Эразмъ представляетъ собою совершенно космополитическую фигуру. Германецъ по своей принадлежности къ имперіи, голландецъ по крови и по мѣсту своего рожденія, онъ всего менѣе былъ похожъ на голландца по своему подвижному, живому, сангвиническому темпераменту, и, быть можетъ, потому такъ скоро отбился онъ отъ своей родины и во всю свою жизнь но чувствовалъ къ ней особеннаго влеченія. Но и Германія, гдѣ онъ провелъ большую часть своей жизни, не сдѣлалась для него второю родиной. Германскій патріотизмъ, одушевлявшій большинство его соотечественниковъ-гуманистовъ, остался ему совершенно чуждъ, какъ и вообще всякій патріотизмъ. Можно сказать, что ого настоящею родиной былъ античный міръ, гдѣ онъ чувствовалъ себя, дѣйствительно, какъ дома, и латинскій языкъ былъ, можно сказать, его настоящимъ роднымъ языкомъ: на немъ онъ не только писалъ съ легкостью Цицерона или Тита Ливія, но и говорилъ на немъ совершенно свободно, -- во всякомъ случаѣ гораздо свободнѣе, чѣмъ на своемъ "родномъ", голландскомъ нарѣчіи. Но лишено характерности въ данномъ случаѣ то обстоятельство, что подъ старость Эразли", послѣ долгихъ скитаній по свѣту, избралъ своимъ постояннымь мѣстопребываніемъ имперскій городъ Базель, имѣвшій, и по своему политическому и географическому положенію, и по составу своего населенія, международный, космополитическій характеръ.
Наконецъ, совершенно особое мѣсто занимаетъ Эразмъ въ исторіи германскаго гуманизма еще и по тому небывало вліятельному положенію въ обществѣ, какое -- впервые въ европейской исторіи -- получилъ въ его лицѣ человѣкъ науки и литературы. До Эразма исторія не знаетъ ни одного подобнаго явленія -- да такого и не могло быть до изобрѣтенія книгопечатанія; послѣ Эразма, за все продолженіе новой исторіи, можно указать лишь одинъ аналогичный фактъ: именно, только то, совершенію исключительное положеніе, которое выпало на долю Вольтера въ апогеѣ его литературной славы во второй половинѣ XVIII в., можетъ дать понятіе о томъ вліятельномъ положеніи, которое занималъ въ Европѣ Эразмъ въ первой половинѣ XVI в.
"Отъ Англіи до Италіи -- говоритъ одинъ совремешшкі. Эразма --, отъ Полыйй до Венгріи гремѣла его слава". Со всѣхъ сторонъ сыпались къ нему подарки, пенсіи и почетныя приглашенія. Могущественнѣйшіе государи эпохи, Генрихъ VIII Англійскій, Францискъ I Французскій, папы, кардиналы, прелаты, государственные люди и самые извѣстные ученые считали за честь находиться съ нимъ въ перепискѣ. Папская курія предлагала ему кардинальство; баварское правительство готово было назначить ему огромное по тому времени содержаніе за то только, чтобы онъ поселился въ Нюрнбергѣ. Когда ему случилось однажды пріѣхать во Фрейбургъ, то ему была устроена торжественная встрѣча, точно государю: магистратъ, цехи и корпораціи съ распущенными знаменами вышли къ нему навстрѣчу въ сопровожденіи всего населенія города. Эразма называли "оракуломъ Европы". И дѣйствительно, отовсюду обращались къ нему за совѣтами не только люди науки по поводу разныхъ научныхъ вопросовъ, но и государственные люди, даже государи -- по поводу вопросовъ политическихъ.
Эразмъ родился въ 1467 г. въ голландскомъ городѣ Роттердамѣ. Отецъ его принадлежалъ къ одной изъ мѣстныхъ бюргерскихъ фамилій. Въ молодости онъ увлекся одіюю дѣвушкой и встрѣтилъ взаимность съ ея стороны. Но родители, имѣвшіе въ виду посвятить своего сына духовной карьерѣ, судили иначе и не дали своего разрѣшенія на женитьбу. Послѣдствіемъ этого было то, что молодые люди сошлись внѣ законнаго брака, и плодомъ этой связи былъ Дезидерій Эразмъ, будущій знаменитый гуманистъ.
Еще ребенкомъ Эразмъ лишился обоихъ родителей. Незаконнорожденный и круглый сирота -- эти два обстоятельства не могли не оставить глубокаго слѣда въ жизни Эразма и не наложить извѣстнаго отпечатка на его характеръ. Нѣкоторая робость, граничившая подъ часъ съ трусостью, и нѣкоторая скрытность -- эти двѣ столь много повредившія ему впослѣдствіи черты его характера -- объясняются въ значительной степени, именно, тою пришибленностью, которую онъ долженъ былъ рано почувствовать вслѣдствіе своего преждевременнаго сиротства, усубленнаго вдобавокъ незаконнорожденностью, которая въ глазахъ тогдашняго общества налагала на ребенка печать позора. Послѣднее обстоятельство имѣло для Эразма еще и другое, болѣе реальное значеніе: оно заранѣе закрывало юношѣ всякую общественную карьеру. Молодому Эразму оставалось пойти въ монастырь. Онъ и безъ того не имѣлъ особеннаго влеченія къ монастырской жизни; а теперь, непосредственное знакомство со всѣми темными и непривлекательными сторонами тогдашняго монастырскаго быта лишь усилили въ немъ отвращеніе къ монашеству, и тѣ язвительныя стрѣлы, которыя цѣлымъ градомъ сыплются въ монаховъ изъ его сатирическихъ произведеній, представляютъ собою въ значительной мѣрѣ лишь отголосокъ тѣхъ думъ и чувствъ, которыя были пережиты Эразмомъ въ пору его вынужденнаго пребыванія въ постылыхъ монастырскихъ стѣнахъ. Счастливый случай помогъ ему вырваться изъ монастырской атмосферы, въ которой онъ задыхался. Даровитый юноша, обращавшій на себя вниманіе своими выдающимися познаніями, блестящимъ умомъ и необыкновеннымъ искусствомъ владѣть изящною латинскою рѣчью, нашелъ себѣ скоро меценатовъ. Благодаря послѣднимъ, Эразмъ получилъ возможность много путешествовать и побывать во всѣхъ главныхъ тогдашнихъ центрахъ гуманизма. Прежде всего онъ попалъ въ Парижъ, который, впрочемъ, въ то время былъ гораздо болѣе центромъ схоластической учености, чѣмъ гуманистической образованности. Изданное имъ здѣсь первое крупное сочиненіе Adagia, сборникъ изреченій и анекдотовъ, взятыхъ изъ различныхъ античныхъ писателей, сдѣлало его имя извѣстнымъ въ гуманистическихъ кругахъ всей Европы. Затѣмъ Эразмъ имѣлъ возможность побывать въ Италіи, этой обѣтованной землѣ гуманистовъ, гдѣ, какъ пишетъ самъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, "стѣны ученѣе и краснорѣчивѣе обитателей Голландіи", когда онъ пріѣхалъ въ Англію, то здѣшніе гуманисты встрѣтили его уже какъ своего извѣстнаго собрата. Наиболѣе выдающійся среди англійскихъ гуманистовъ, знаменитый авторъ Утопіи, Томасъ Моръ, сдѣлался однимъ изъ наиболѣе близкихъ друзей Эразма. Въ Англіи Эразмъ былъ нѣсколько разъ, и во время одного изъ своихъ путешествій туда -- изъ Италіи -- и была имъ набросана его знаменитая сатира Похвала Глупости, разнесшая его извѣстность въ болѣе широкіе круги тогдашней читающей публики. И самое сочинскіе это было посвящено Эразмомъ Томасу Мору, какъ и почему -- это онъ объясняетъ въ своемъ письмѣ къ нему, предпосланномъ въ качествѣ предисловія къ сатирѣ.
Послѣ долгихъ скитаній, Эразмъ поселился наконецъ на постоянное жительство въ Базелѣ, гдѣ провелъ почти безвыѣздно послѣдніе годы своей жизни. Здѣсь окончилъ онъ и дни свои въ 1536 г.
Какъ гуманистъ, Эразмъ всего ближе примыкаетъ къ Рейхлину: и тотъ и другой являются выдающимися носителями того научнаго духа, духа изслѣдованія и точнаго знанія, который составляетъ одну изъ наиболѣе существенныхъ чертъ въ характеристикѣ гуманизма вообще. Подобно Реихлину, онъ работалъ надъ критическимъ изданіемъ произведеній древнихъ классиковъ, съ обстоятельными критическими комментаріями. Наряду съ Рейхлиномъ, Эразмъ былъ однимъ изъ немногихъ въ то время знатоковъ греческаго языка и литературы. Объ авторитетѣ, которымъ пользовался Эразмъ въ области греческой филологіи, можно судить, напримѣръ, по тому факту, что его мнѣніе относительно способа произношенія нѣкоторыхъ гласныхъ греческаго алфавита (эты и дифтонговъ) получило всеобщее признаніе и практическое примѣненіе въ Германіи, наперекоръ укоренившейся традиціи и вопреки авторитету учителей-грековъ. Эразмъ также впервые примѣнилъ въ широкомъ масштабѣ научные пріемы къ разработкѣ богословія; благодаря своимъ критическимъ изданіямъ Новаго Завѣта и Отцовъ Церкви, онъ, можно сказать, положилъ основаніе научному богословію на Западѣ, вмѣсто традиціоннаго, схоластическаго богословія. Въ частности, Эразмъ въ значительной степени подготовилъ почву для протестантскаго богословія -- и это не только своими изданіями богословскихъ текстовъ, а также и нѣкоторыми изъ своихъ богословскихъ идей, которыя потомъ были восприняты протестантскими богословами (и отвергнуты богословами католическими). Такимъ образомъ, Эразмъ, который всѣ послѣдніе годы своей жизни старательно открещивался отъ всякой солидарности съ реформаціей, оказался, наперекоръ своему желанію, въ роли одного изъ основателей протестантской догматики. Въ этомъ случаѣ литературно-научная дѣятельность Эразма соприкасается положительнымъ обрaзомъ съ реформаціоннымъ движеніемъ. Она соприкасается съ послѣднимъ также положительнымъ образомъ, именно -- поскольку въ своихъ сатирическихъ произведеніяхъ Эразмъ выступаетъ обличителемъ отрицательныхъ сторонъ современной ему церковной дѣйствительности.
Изъ его двухъ крупныхъ сатирическихъ произведеній -- Обыденныхъ разговоровъ (Collоquia familiaria) и Похвалы глупости (Моriae encomium, sive Stultitiae laus), имѣвшихъ почти одинаковый успѣхъ въ свое время, я остановлюсь лишь на послѣднемъ, которое предлагаю въ русскомъ переводѣ вниманію читающей публики.
Похвала Глупости написана была Эразмомъ, какъ говорится, между прочимъ. Если придавать буквальное значеніе свидѣтельству самого автора въ его предисловіи въ формѣ письма къ своему пріятелю Томасу Мору, то сочиненіе это было имъ написано отъ нечего дѣлать, въ теченіе его -- конечно, продолжительнаго при тогдашнихъ способахъ передвиженія -- путешествія изъ Италіи въ Англію. Во всякомъ случаѣ Эразмъ смотрѣлъ на это свое сочиненіе, лишь какъ на литературную бездѣлку. Этой литературной бездѣлкѣ, однако, Эразмъ обязанъ своей литературной знаменитостью и своимъ мѣстомъ въ исторіи европейской литературы въ не меньшей, если не въ большей степени, чѣмъ своимъ многотомнымъ ученымъ трудамъ, которые, сослуживъ въ свое время свою службу, давнымъ-давно опочили въ захолустьяхъ книгохранилищъ, подъ слоемъ вѣковой пыли, въ то время какъ Похвала Глупости продолжаетъ до сихъ поръ читаться -- если сравнительно немногими въ подлинникѣ, то можно сказать всѣми -- въ переводахъ, которые имѣются на всѣхъ европейскихъ языкахъ, и тысячи образованныхъ людей продолжаютъ зачитываться этой геніальной шуткой остроумнѣйшаго изъ ученыхъ и ученѣйшаго изъ остроумныхъ людей, какихъ только знаетъ исторія европейской литературы.
Врядъ ли исторія литературы можетъ указать другое аналогичное литературное произведеніе, которое могло бы сравняться своимъ успѣхомъ съ "Похвалою Глупости". Во всякомъ случаѣ, до появленія въ свѣтъ, нѣсколькими годами позднѣе, Писемъ темныхъ людей, это былъ первый случай со времени появленія печатнаго станка, такого по истинѣ колоссальнаго успѣха печатнаго произведенія. Достаточно сказать, что напечатанная въ первый разъ въ Парижѣ, въ 1509 г., сатира Эразма выдержала въ нѣсколько мѣсяцевъ до семи изданій: всего же при жизни Эразма въ разныхъ мѣстахъ она была переиздана не менѣе сорока разъ. Полнаго списка всѣхъ изданій этого произведенія, какъ въ подлинникѣ, такъ и въ переводахъ на новые языки, до сихъ поръ не составлено. Изданный въ 1893 г. дирекціей университетской библіотеки въ Гентѣ предварительный и, слѣдовательно, подлежащій исправленіямъ и дополненіямъ, списокъ изданій всѣхъ сочиненій Эразма насчитываетъ, для "Похвалы Глупости" (въ подлинникѣ и въ переводахъ) болѣе двухсотъ отдѣльныхъ изданіи (точная цифра -- 206).
Этотъ безпримѣрный успѣхъ объясняется, конечно многими обстоятельствами, изъ которыхъ громкое имя автора, разумѣется, играло не послѣднюю роль; но главныя условія успѣха лежали, несомнѣнно, въ самомъ произведеніи. Здѣсь, прежде всего, надо отмѣтить удачный замыселъ, вмѣстѣ съ блестящимъ его выполненіемъ. Эразму пришла очень удачная мысль -- взглянуть на окружающую его, современную ему дѣйствительность, наконецъ -- на все человѣчество, на весь міръ -- съ точки зрѣнія глупости. Эта точка зрѣнія, исходящая изъ такого общечеловѣческаго, присущаго "всѣмъ временамъ и народамъ" свойства, какъ глупость, дала автору возможность, затрогивая массу животрепещущихъ вопросовъ современности, въ то же время придать своимъ наблюденіямъ надъ окружающею дѣйствительностью характеръ универсальности и принципіальности, -- освѣтить частное и единичное, случайное и временное съ точки зрѣнія всеобщаго, постояннаго, закономѣрнаго. Благодаря такой точкѣ зрѣнія, авторъ могъ, набрасывая сатирико-юмористическія картины современнаго ему общества, рисовать сатирическій портретъ всего человѣчества.
Этотъ общечеловѣческій характеръ, являясь однимъ изъ привлекательныхъ сторонъ произведенія для современнаго автору читателя, въ то же время предохранилъ его отъ забвенія въ будущемъ. Благодаря ему, Похвала Глупости заняла мѣсто въ ряду нестарѣющихъ произведеній человѣческаго слова -- не въ силу, правда, художественной красоты своей формы, а именно вслѣдствіе присутствія въ немъ того общечеловѣческаго элемента, который дѣлаетъ его понятнымъ и интереснымъ для всякаго человѣка, къ какому бы времени, къ какой бы націи, къ какому бы слою общества онъ ни принадлежалъ.
Читая сатиру Эразма, иногда невольно забываешь, что она написана четыреста лѣтъ тому назадъ: до такой степени свѣжо, живо, жизненно и современно подъ часъ то, что встрѣчаешь на каждомъ шагу въ этомъ произведеніи, отдѣленномъ отъ насъ четырьмя столѣтіями. Не будь латинскій языкъ препятствіемъ для огромнаго большинства читающей публики, Похвала Глупости продолжала бы, конечно, до сихъ поръ фигурировать въ числѣ ея излюбленныхъ книгъ. Для человѣка же, въ достаточной степени знакомаго съ латинскимъ языкомъ, чтеніе этого произведенія въ подлинникѣ составляетъ и теперь одно изъ лучшихъ умственныхъ наслажденій.
Кромѣ удачнаго замысла, этою своею привлекательностью Похвала Глупости обязана въ неменьшей степени и блестящему его выполненію. Выполноше подобнаго замысла требовало, кромѣ неподдѣльнаго и высокопробнаго остроумія, еще и того, что можно назвать настроеніемъ. И то и другое имѣется въ избыткѣ въ геніальной бездѣлкѣ Эразма.
Эразмъ былъ, дѣйствительно, одаренъ рѣдкимъ остроуміемъ, остроуміемъ легкимъ, естественнымъ, недѣланнымъ; оно у него бьетъ фонтаномъ, брызжетъ изъ каждой строки. По характеру своего остроумія Эразмъ очень напоминаетъ своего позднѣйшаго преемника по литературной славѣ, Вольтера.
Наконецъ, Похвала Глупости, это -- одинъ изъ тѣхъ сравнительно рѣдкихъ литературныхъ произведеній, отъ которыхъ не пахнетъ книгой. Читая ее, забываешь о книгѣ и чувствуешь непосредственное умственное соприкосновеніе съ живымъ человѣкомъ, съ сангвиническою и богато одаренною натурой, мыслящей и вдумчивой, живущей всѣми фибрами своего существа, отзывчивой и чуткой ко всему, "что не чуждо человѣку". Это и есть то, что можно назвать настроеніемъ въ литературномъ произведеніи. Литературное произведеніе съ настроеніемъ можно опредѣлить, какъ произведеніе, которое при чтеніи менѣе напоминаетъ книгу, чѣмъ живого человѣка. Чтеніе такой книги доставляетъ всегда особенное наслажденіе, и въ этомъ въ значительной степени разгадка необыкновеннаго успѣха такихъ произведеній, какъ Похвала Глупости.
Господствующій тонъ сатиры Эразма -- юмористическій, а не саркастическій. Смѣхъ Эразма проникнутъ по большей части благодушнымъ юморомъ, часто тонкой ироніей, почти никогда -- бичующимъ сарказмомъ. "Я имѣлъ въ виду -- говоритъ самъ Эразмъ въ своемъ письмѣ къ Томасу Мору -- болѣе забавлять, чѣмъ бичевать; я вовсе не думалъ, по примѣру Ювенала, выворачивать вверхъ дномъ клоаку человѣческихъ гнусностей, и гораздо болѣе старался выставить на показъ смѣшное, чѣмъ отвратительное". Дѣйствительно, въ сатирикѣ чуется не негодующій моралистъ съ наморщеннымъ челомъ и пессимистическимъ взглядомъ на окружающее, а жизнерадостный гуманистъ, смотрящій на жизнь съ оптимистическимъ благодушіемъ, и въ отрицательныхъ сторонахъ послѣдней видящій скорѣе предлогъ для того, чтобы отъ души посмѣяться и побалагурить, чѣмъ метать перуны и портить себѣ кровь.
По формѣ своей, Похвала Глупости представляетъ пародію на панегирикъ -- форма, пользовавшаяся большою популярностью въ то время, на что имѣется намекъ въ самомъ текстѣ сатиры (гдѣ говорится объ "охотникахъ сочинять панегирики въ честь Бусиридовъ, Фаларидовъ, четырехдневныхъ лихорадокъ, мухъ, лысымъ и прочихъ мерзостей"). Оригинальнымъ является лишь то, что панегирикъ въ данномъ случаѣ произносится не отъ лица автора-оратора, а влагается въ уста самой (олицетворенной) глупости. Эта форма автопанегирика придаетъ, конечно, еще болѣе живости и пикантности этой остроумной пародіи.
Письмо Эразма къ Томасу Мору 1).
1) Англійскій гуманистъ, авторъ знаменитой Утопіи, другъ Эразма.
Во время моего послѣдняго, недавняго переѣзда изъ Италіи въ Англію немало времени пришлось мнѣ провести верхомъ на лошади. Чѣмъ убивать это долгое время пустою болтовней или пошлыми анекдотами, я предпочиталъ передумывать съ собой время отъ времени о нашихъ общихъ научныхъ занятіяхъ и вызывать въ душѣ отрадныя воспоминанія объ оставленныхъ мною здѣсь столь же милыхъ, сколько ученыхъ друзьяхъ. Въ числѣ ихъ всего чаще вспоминалъ я тебя, мой дорогой Моръ. Твой образъ такъ живо воскресалъ передо мной, что иной разъ мнѣ казалось, будто я вижу тебя воочію, слушаю тебя и упиваюсь твоею бесѣдой, слаще которой для меня нѣтъ ничего на свѣтѣ. Эти размышленія навели меня на мысль заняться какимъ-нибудь дѣломъ. Но какимъ? Обстановка была мало пригодна для какой-нибудь серьезной работы, и вотъ, я остановился на мысли -- сочинить шуточный панегирикъ Моріи {По-гречески -- глупость.}.
Какая это Паллада внушила тебѣ подобную мысль? спросишь ты. Отчасти меня навело на эту идею твое имя: вѣдь, имя Morus настолько же близко подходитъ къ имени Moria, насколько расходятся между собой обѣ обозначаемыя этими именами вещи; а если у кого, то" именно, у тебя всего менѣе общаго съ Моріей; это не мое личное мнѣніе, это -- мнѣніе всего свѣта. Кромѣ того, мнѣ думалось, что такая шутка придется какъ нельзя болѣе тебѣ по вкусу. Вѣдь и ты большой охотникъ до шутокъ этого рода -- я разумѣю такія шутки, отъ которыхъ не разитъ ни невѣжествомъ, ни пошлостью, -- если только я не ошибаюсь въ этомъ случаѣ въ оцѣнкѣ своего собственнаго произведенія. Да и самъ, вѣдь, ты не прочь взирать на человѣческую жизнь съ демокритовской усмѣшкой. Одаренный критическимъ и яснымъ умомъ, ты не можешь, конечно, не расходиться во многомъ съ общепринятыми воззрѣніями; но въ то же время въ твоемъ характерѣ столько благодушія и общительности, что ты можешь -- и ты дѣлаешь это съ * удовольствіемъ -- въ любой моментъ приноровиться къ умственному уровню любого человѣка. Ты не только примешь поэтому благосклонно эту мою литературную бездѣлку, какъ "памятку" о твоемъ товарищѣ, но и возьмешь ее подъ свою защиту; тебѣ ее я посвящаю, и съ этой минуты -- она твоя, а не моя.
Найдутся, пожалуй, зоилы, которымъ однѣ изъ моихъ шутокъ покажутся унижающими достоинство богослововъ, другія -- несовмѣстимыми съ христіанскимъ смиреніемъ; они, пожалуй, поднимутъ вопль, что я воскрешаю древнюю комедію, или какого-нибудь Лукіана {Лукіанъ Самосатскій, греческій писатель-сатирикъ второго вѣка по Р. X., авторъ Разговоровъ Боговъ.}, съ его язвительными нападками на всѣхъ и на все. Но мнѣ бы хотѣлось, чтобы люди, которыхъ скандализуетъ и низменность моего сюжета и шутливый тонъ моего произведенія, приняли во вниманіе, что въ данномъ случаѣ я лишь слѣдую примѣру многихъ великихъ писателей. Сколько столѣтій прошло съ тѣхъ поръ, что Гомеръ сочинилъ свою шутливую поэму о "Войнѣ мышей и лягушекъ", Маронъ воспѣлъ комара и выѣденное яйцо, Овидій -- пустой орѣхъ? Поликратъ и его противникъ Исократъ восхваляли Бусирида, Главконъ -- несправедливость, Фаворинъ -- Терсита и четырехдневную лихорадку, Синезій -- лысину, Лукіанъ муху и блоху. Сенека написалъ шуточный апоѳезъ Клавдія, Плутархъ -- разговоръ Грилла съ Улиссомъ. Лукіанъ съ Апулеемъ написалъ "Осла", и еще кто-то, ужъ не знаю, написалъ завѣщаніе свиньи Хавроньи, -- объ этомъ между прочимъ упоминаетъ св. Іеронимъ.
Пусть мои критики, если угодно, воображаютъ себѣ, что мнѣ просто-на-просто захотѣлось, забавы ради, поиграть въ бирюльки или въ лошадки. Въ самомъ дѣлѣ, если мы допускаемъ развлеченія для людей всякаго званія и состоянія, то было бы верхомъ несправедливости отказать въ подобномъ развлеченіи писателямъ и ученымъ, въ особенности если они вносятъ въ шутку крупицу серьезности и наводятъ на серьезныя размышленія; изъ иной подобной шутки читатель -- если только онъ не совершенный балбесъ -- вынесетъ гораздо больше, чѣмъ изъ иного серьезнаго и архи-ученаго разсужденія. И вотъ, одинъ восхваляетъ реторику или философію въ рѣчи, составленной изъ отовсюду нахватанныхъ чужихъ фразъ и мыслей; другой восписуетъ хвалы какому-нибудь князю; третій сочиняетъ рѣчь для возбужденія къ войнѣ противъ турокъ; тотъ занятъ предсказаніемъ будущаго, этотъ задается рѣшеніемъ новыхъ вопросовъ о козлиной шерсти {Латинское пословичное выраженіе: "вопросъ о козлиной шерсти" -- вздорный вопросъ.}. Если нѣтъ ничего вздорнѣе, какъ вздорнымъ образомъ трактовать серьезныя вещи, то нѣтъ ничего забавнѣе, какъ вздоръ трактовать такъ, чтобы казаться всего менѣе вздорнымъ человѣкомъ. Не мнѣ, конечно, судить о самомъ себѣ; по во всякомъ случаѣ, если не вводитъ меня въ заблужденіе самолюбіе, моя похвала глупости не совсѣмъ глупа.
Что касается возможнаго упрека въ излишней рѣзкости моей сатиры, то я замѣчу, что мыслящіе люди всегда широко пользовались правомъ безнаказанно осмѣивать людей въ ихъ повседневной жизни, подъ единственнымъ условіемъ, чтобы вольность языка не переходила должныхъ границъ. Удивляюсь, до чего стали деликатны уши въ наше время: они почти не выносятъ ничего, кромѣ льстивыхъ титуловъ и высокопарныхъ посвященій. Не мало также въ наше время людей съ до того извращеннымъ религіознымъ чувствомъ, что они готовы скорѣе снести поношеніе имени Христа, чѣмъ самую безобидную шутку по адресу первосвященника {Т.-е. папы.} или князя, въ особенности, если при этомъ затронутъ интересъ кошелька. Но если кто подвергаетъ критическому анализу человѣческую жизнь, никого не задѣвая лично, можно ли это назвать пасквилемъ? Не есть ли это скорѣе наставленіе, увѣщаніе? Иначе, сколько бы разъ пришлось мнѣ писать пасквиль на самого себя! Кромѣ того, -- кто не дѣлаетъ исключенія ни для какого класса или группы людей, тотъ, очевидно, нападаетъ не на отдѣльныхъ людей, а на недостатки всѣхъ и каждаго. Если поэтому кто будетъ кричать, что онъ обиженъ, то онъ лишь выдастъ тѣмъ свой страхъ и свою нечистую совѣсть. А куда свободнѣе и язвительнѣе писалъ св. Іеронимъ, не стѣсняясь подъ часъ называть по именамъ предметы своей сатиры!
Что касается меня, то я систематически воздерживался называть имена, и, кромѣ того, старался писать настолько сдержаннымъ тономъ, что проницательному читателю не трудно замѣтить, что я имѣлъ въ виду болѣе забавлять, чѣмъ бичевать. Я вовсе не думалъ, по примѣру Бвенала, выворачивать вверхъ дномъ клоаку человѣческихъ гнусностей, и гораздо болѣе старался выставить на показъ смѣшное, чѣмъ отвратительное.
Если кого не въ состояніи удовлетворить подобныя разъясненія, тому я могу лишь посовѣтовать утѣшать себя тѣмъ, что въ сущности слѣдуетъ считать за честь нападки Глупости, отъ имени которой я говорю. Впрочемъ, къ чему всѣ эти разъясненія такому адвокату, какъ ты: ты, вѣдь, сумѣешь наилучшимъ образомъ отстоять дѣло, будь оно и далеко не изъ лучшихъ.
Будь здоровъ, мой краснорѣчивый Моръ, и прими твою Морію подъ свою надежную защиту.
Въ деревнѣ, 10 іюня 1508 г.
Глупость произноситъ рѣчь въ свою похвалу
Глупость рекомендуется.
Что бы тамъ ни толковали обо мнѣ люди мнѣ, вѣдь, не безызвѣстно, на какомъ дурномъ счету глупость даже у глупцовъ чистѣйшей воды, во всякомъ случаѣ я утверждаю, что, именно, во мнѣ -- и во мнѣ одной -- источникъ всяческаго веселья и для боговъ и для людей. И вотъ вамъ разительное тому доказательство. Стоило лишь мнѣ взойти на каѳедру передъ настоящимъ многолюднымъ собраніемъ, какъ въ мигъ всѣ физіономіи озарились веселою улыбкою; въ мигъ всѣ лица подались впередъ; въ мигъ аудиторія огласилась вашимъ веселымъ и сочувственнымъ смѣхомъ. Какъ поглядѣть на васъ, ну, право же, точно вы, на манеръ гомеровскихъ боговъ, вволю хлебнули нектара, настояннаго на непентѣ {Трава, которой древніе греки приписывали веселящее свойство. Настойка на непентѣ упоминается у Гомера.}; а, вѣдь, не далѣе, какъ минуту передъ тѣмъ, сидѣли вы съ кислыми, вытянутыми физіономіями, точно только что вернулись изъ трофоніевой пещеры {Сказочная пещера, въ которой жилъ нѣкій демонъ, изрекавшій предсказанія. Люди, отправлявшіеся къ нему за полученіемъ предсказанія, возвращались изъ пещеры съ удрученными, печальными лицами.}. Знаете, вотъ, какъ у человѣка лицо невольно озаряется радостной улыбкой при видѣ утренняго солнышка, когда оно только что показало изъ-за горизонта свой золотой ликъ, -- или при взглядѣ на обновившуюся послѣ суровой зимы, подъ ласкающее дуновеніе весеннихъ зефировъ, и какъ бы помолодѣвшую природу: такимъ вотъ точно образомъ въ мигъ измѣнилось у всѣхъ васъ выраженіе лица, лишь только я предстала передъ вами. И заправскому ритору дается не безъ труда, да и то не иначе, какъ при помощи длинной и тщательно обработанной рѣчи, -- развеселить печальныхъ, заставить ихъ стряхнуть съ души тяжелыя думы; для того чтобы достигнуть этого результата, мнѣ достаточно было одного мгновенія, -- стоило лишь мнѣ показаться вамъ.
Почему, однако, выступаю я сегодня въ несовсѣмъ обычной для меня роли оратора, объ этомъ вы сейчасъ услышите, если только вамъ угодно будетъ удѣлить моимъ рѣчамъ долю вниманія, -- не того, впрочемъ, вниманія, съ какимъ вы привыкли слушать церковныя поученія, а того, которымъ вы награждаете рыночныхъ скомороховъ шутовъ и фигляровъ; однимъ словомъ, я бы пожелала моимъ слушателямъ тѣхъ самыхъ ушей, которыми, бывало, слушалъ Пана царь Мидасъ {Царь Мидасъ предпочелъ дикое пѣніе лѣсного бога Пана пѣнію Аполлона; разгнѣванный Аполлонъ наградилъ его за это ослиными ушами.}.
И вотъ, вздумалось мнѣ выступить передъ вами въ роли софиста, -- правда, не одного изъ тѣхъ, что набиваютъ головы мальчугановъ разной вздорной чепухой и превращаютъ своихъ питомцевъ въ какихъ-то сварливыхъ и вздорныхъ бабъ; не этихъ я хочу взять себѣ за образецъ, а тѣхъ древнихъ, что, желая избѣжать позорнаго имени мудрецовъ, предпочли называться софистами. Ихъ задачею было славословить боговъ и героевъ. Вамъ предстоитъ сейчасъ выслушать панегирикъ, только не Геркулесу, не Солону, а мнѣ самой, т. е. Глупости.
Оправданіе самовосхваленія.
Я, право, ни въ грошъ не ставлю тѣхъ умниковъ что готовы аттестовать идіотомъ и нахаломъ всякаго, кто самъ себя выхваляетъ. По-ихнему, это глупо, себя выхвалять; и пусть -- глупо, лишь бы не было въ томъ ничего зазорнаго. А по-моему, такъ нѣтъ ничего естественнѣе того, чтобы Глупость выступала сама глашатаемъ своихъ похвалъ, -- чтобы она явилась "сама своею собственною флейтой", какъ говоритъ греческая поговорка. Кому, въ самомъ дѣлѣ, лучше обрисовать меня, какъ не мнѣ самой? Если только, конечно, не предполагать, что кому-нибудь я знакома болѣе, чѣмъ самой себѣ....
Мнѣ сдается, во всякомъ случаѣ, что я поступаю куда скромнѣе многихъ сильныхъ и мудрыхъ міра. Они, видите-ли, скромны. Хвалить себя? -- Фи! О, нѣтъ, они лучше наймутъ какого-нибудь продажнаго краснобая, либо пустомелю-стихоплета, чтобы послушать за деньги похвалы самимъ себѣ, т. е. ложь непроходимую. Полюбуйтесь на этого скромника, какъ онъ, точно павлинъ, вѣеромъ распускаетъ хвостъ и вздымаетъ хохолъ, въ то время какъ тотъ безстыжій подхалимъ приравниваетъ ничтожнѣйшаго человѣка къ богамъ, -- выставляетъ образцомъ всяческихъ добродѣтелей субъекта, которому до нихъ такъ же далеко, какъ альфѣ до омеги, -- наряжаетъ ворону въ павлиньи перья, -- старается, какъ говаривали греки, выбѣлить эфіопа и сдѣлать изъ мухи слона. Наконецъ, я хочу лишь примѣнить на дѣлѣ ходячую пословицу: "какъ не похвалить себя, когда никто другой тебя не хвалитъ?"
Неблагодарность людей.
Не знаю, право, чему дивиться -- неблагодарности ли людей, или ихъ лѣности: всѣ они въ сущности усердно меня лелѣютъ и на каждомъ шагу испытываютъ мои благодѣянія, и однако же не нашлось въ продолженіе столькихъ вѣковъ ни одного, кто бы въ признательной рѣчи воздалъ хвалу Глупости, между тѣмъ какъ не было недостатка въ охотникахъ, не щадя ни ламповаго масла, ни безсонныхъ ночей, слагать пышные панегирики въ честь Бусиридовъ, Фаларидовъ {Имена извѣстныхъ своею жестокостью греческихъ тирановъ.}, четырехдневныхъ лихорадокъ, мухъ, лысинъ и тому подобныхъ мерзостей.
Свою рѣчь я буду говорить экспромптомъ, безъ предварительной подготовки; тѣмъ правдивѣе будетъ она.
Профессіональные ораторы.
Мнѣ бы не хотѣлось, чтобы рѣчь мою приписали желанно блеснуть остроуміемъ, по примѣру профессіональныхъ ораторовъ. Они, вѣдь, -- дѣло извѣстное! -- корпятъ надъ одной рѣчью лѣтъ тридцать (если только не произносятъ чужую), а потомъ клянутся всѣми богами, что написали ее въ три дня, такъ, шутя, между прочимъ, либо -- по ихъ словамъ -- просто продиктовали ее экспромптомъ. Что касается меня, то право же, я предпочитаю говорить, по моему всегдашнему обыкновенію, первое, что мнѣ взбредетъ на языкъ. Во всякомъ случаѣ, не ждите отъ меня, чтобъ я стала, но примѣру заправскихъ ораторовъ, начинать свою рѣчь разными опредѣленіями и раздѣленіями, по всѣмъ правиламъ реторики. Да и какой былъ бы толкъ -- пытаться начертить точныя границы того, чье поле дѣйствія безгранично, или разсѣчь то, что объединено въ такомъ всеобщемъ и единодушномъ культѣ? Да и къ чему, такъ сказать, демонстрировать предъ вами мою тѣнь или силуэтъ, когда вотъ я вся предъ вашими глазами? Я, какъ вы видите, та щедрая подательница всякихъ благъ, которую латиняне называютъ Stultitiа, а греки -- Мoriа {Глупость.}.
Глупость не скроешь.
Врядъ ли, впрочемъ, была нужда въ подобномъ заявленіи съ моей стороны. Точно у меня на лбу не написано, кто я такая? Допустимъ даже, что кто-нибудь вздумалъ бы утверждать, что я Минерва, или Софія {Минерва -- богиня мудрости, Софія по-гречески значитъ мудрость.}: развѣ не достаточно было бы просто-на-просто указать на мое лицо, это правдивое зеркало души, чтобы опровергнуть подобное утвержденіе, даже и не прибѣгая къ помощи рѣчей? Вѣдь, у меня, что на душѣ, то и на лицѣ: ни капли нѣтъ во мнѣ притворства. И гдѣ бы я ни показалась, всегда и всюду я неизмѣнно одинакова. Вотъ почему невозможно меня скрыть: не удается это даже тѣмъ, которые изъ кожи лѣзутъ, чтобъ ихъ принимали за умныхъ людей; по греческой пословицѣ, они лишь "щеголяютъ, какъ обезьяны въ порфирѣ, или какъ ослы въ львиной шкурѣ". Корчи себѣ, пожалуй, кого, угодно, да уши-то -- о, эти предательски торчащія ушки! -- выдадутъ-таки они Мидаса!..
Предательскія ушки. Глупомудрецы
Да, человѣческій родъ, это -- клянусь Геркулесомъ! -- олицетворенная неблагодарность. Даже у наиболѣе близкихъ мнѣ людей мое имя слыветъ чѣмъ-то постыднымъ, до такой степени, что они же зачастую бросаютъ его въ лицо другимъ, какъ бранное слово. Вотъ эти господа, что хотѣли бы казаться мудрецами и Ѳалесами {Ѳалесъ -- одинъ изъ семи греческихъ мудрецовъ.}, между тѣмъ какъ на дѣлѣ -- круглые дураки, -- какъ ихъ иначе назвать, какъ не глупомудрецами?
Модные ораторы.
Въ наше время принято подражать тѣмъ ученымъ ораторамъ, что считаютъ себя чуть что не богами, если имъ посчастливится оказаться двуязычными {Двуязычнымъ назывался во времена Эразма вся кій писатель, владѣвшій, кромѣ латинскаго, также и греческимъ (классическимъ) языкомъ.}, на подобіе піявокъ. Они считаютъ верхомъ литературнаго изящества уснащать свои латинскія рѣчи, какъ мозаикой, греческими выраженіями, хотя бы это было ни къ селу, ни къ городу. А если не хватаетъ иностранщины, они выкопаютъ изъ заплѣснѣвѣвшихъ хартій съ полдюжины старинныхъ словечекъ, да и пускаютъ ими пыль въ глаза слушателямъ, въ надеждѣ еще болѣе понравиться тѣмъ, которые поймутъ, и удивить своею ученностью тѣхъ, которые не поймутъ. Въ самомъ дѣлѣ, для нашего брата есть какая-то особенная прелесть въ томъ, чтобы смотрѣть изъ-подъ ручки на все иностранное. Бываютъ, правда, среди людей не понимающихъ люди самолюбивые, которымъ бы не хотѣлось выказать свое невѣжество. Для этого есть очень простое средство: время отъ времени одобрительно улыбайтесь, изрѣдка похлопывайте и въ особенности не забывайте поводить ушами, на манеръ осла, -- это для того, чтобы другіе думали, что вы понимаете.
Но возвращаюсь къ тому, съ чего начала.
Имя мое вамъ теперь извѣстно, милостивые го~ судари, -- какъ бишь васъ? ахъ, да! превосходные глупцы! Какимъ, въ самомъ дѣлѣ, болѣе почетнымъ титуломъ можетъ наградить своихъ вѣрныхъ богиня Stultitia (Глупость)?
Родословіе Глупости.
Но такъ какъ многимъ изъ васъ неизвѣстно мое родословіе, то я попытаюсь, съ помощью музъ, изложить его. Отцомъ моимъ былъ не Хаосъ, не Сатурнъ, не Оркъ, не Япетъ и никто другой этого сорта завалющихъ и заплѣснѣвѣлыхъ боговъ. Моимъ отцомъ былъ Плутосъ {По-гречески значитъ -- богатство.}, единственный и настоящій "отецъ боговъ и людей", не въ обиду будь сказано Гомеру и Гезіоду и даже самому Юпитеру {"Отецъ боговъ и людей" обычный эпитетъ Зевса (Юпитера) у Гомера.}. Это тотъ самый Плутосъ, по мановенію котораго -- и его одного -- искони и до сегодня управляется жизнь боговъ и людей. Отъ его усмотрѣнія зависитъ и война и миръ, и имперіи и совѣты, и суды и политическія собранія, и браки и контракты, и договоры и законы, искусства, увеселенія, празднества -- уфъ. духу не хватаетъ! -- однимъ словомъ, вся общественная и частная жизнь смертныхъ. Безъ его помощи, вся эта толпа поэтическихъ божествъ, скажу смѣлѣе -- даже заправскіе, первосортные боги, либо вовсе не существовали бы, либо влачили бы жалкое существованіе. На кого прогнѣвался Плутосъ, тому и Паллада не поможетъ; напротивъ, кому посчастливилось заручиться его благоволеніемъ, тотъ и самого верховнаго Юпитера, съ его перунами, можетъ задирать вполнѣ безнаказанно. Вотъ каковъ у меня отецъ! Да и родилъ онъ меня не изъ головы своей, какъ Юпитеръ -- эту хмурую и чопорную Палладу: онъ меня родилъ отъ самой очаровательной и привѣтливой изъ нимфъ, Неотеты {По-гречески значитъ -- юность.}. И не въ путахъ банальнаго брака родилъ онъ меня, какъ того хромоногого кузнеца {Гефестъ (Вулканъ), сынъ Зевса и Геры, родившійся хромымъ.}, но -- что не въ примѣръ сладостнѣе -- "сочетавшись въ порывѣ свободной любви", какъ говоритъ нашъ Гомеръ. О, не думайте! тогда онъ далеко не былъ той дряхлой развалиной съ потухшимъ взоромъ, какимъ его выводитъ Аристофанъ; о, нѣтъ! это былъ въ ту пору не тронутый еще юноша, съ молодою кровью, разгоряченною нектаромъ, котораго ему какъ разъ въ ту пору случилось хлебнуть, на пиру боговъ, нѣсколько болѣе, чѣмъ бы слѣдовало.
Если вы спросите о мѣстѣ моего рожденія по-нынѣшнему, вѣдь, вопросъ о благородствѣ происхожденія рѣшается прежде всего мѣстомъ, гдѣ человѣкъ издалъ свой первый младенческій крикъ, то скажу вамъ: родилась я не на блуждающемъ Делосѣ, не въ пѣнящемся морѣ, не въ глубинѣ укромной пещеры, но на тѣхъ блаженныхъ островахъ, гдѣ ростетъ все не сѣянное и не паханное. Тамъ нѣтъ ни труда, ни старости, ни болѣзни; нѣтъ тамъ на поляхъ ни репейника, ни чертополоха, ни лебеды, ни цолыми, ни иной подобной гадости; тамъ всюду чудные цвѣты, на которыя глядѣть не наглядѣться, ароматомъ которыхъ дышать не надышаться. Рожденная среди этихъ прелестей, не съ плачемъ я вступила въ жизнь, а, напротивъ, ласково улыбнулась матери. Ну, право же, мнѣ нечего завидовать верховному Зевсу, съ его кормилицей козой, когда меня вскормили своими сосцами двѣ очаровательнѣйшія нимфы: Мете (опьяненіе), дочь Вакха, и Апедія (невоспитанность), дочь Пана; обѣихъ ихъ вы видите въ толпѣ моихъ спутницъ и наперсницъ. Имена ихъ, если вамъ угодно знать, вы услышите отъ меня -- клянусь Геркулесомъ -- не иначе, какъ по-гречески. Вотъ этой, съ приподнятыми бровями, Овита имя Филавтія (самолюбіе); имя вонъ той, что играетъ глазками и бьетъ въ ладоши, -- Колакія (лесть). А вотъ эта съ дремлющимъ тѣломъ и соннымъ лицомъ, называется Летой (забвеніе). Вонъ та, что сидитъ со сложенными руками, опершись на оба локтя, это -- Мисопонія (лѣность). А вотъ -- вся увитая розами, напомаженная и раздушенная, это Эдонэ (наслажденіе). Вотъ эта -- съ безпорядочно блуждающими взорами -- называется Аноя (безуміе). Вонъ та, съ лоснящейся кожей и упитаннымъ тѣломъ, это -- Трюфе (чревоугодіе). А вотъ эти два божка, что вы видите среди дѣвочекъ, ихъ зовутъ -- одного Комосъ (разгулъ), другого Негретосъ-Юпносъ (безпробудный сонъ). При помощи этой моей вѣрной дружины я все на свѣтѣ подчиняю своей власти, -- повелѣваю самимъ императорамъ.
Глупость альфа всѣхъ боговъ.
Итакъ, вотъ мой родъ, мое воспитаніе, моя свита. Теперь, чтобы кому не показалось, что я безъ всякаго основанія присвоиваю себѣ титулъ богини, -- выслушайте, настороживши уши, сколькими благами обязаны мнѣ и боги и люди, и настолько обширна область моей власти. Въ самомъ дѣлѣ, если правда, какъ кто-то написалъ, что быть богомъ -- значитъ быть полезнымъ людямъ, и если вполнѣ заслуженно пріобщены къ сонму боговъ тѣ, кто первые научили людей приготовленію вина, хлѣба и тому подобнымъ полезнымъ вещамъ, -- то почему бы мнѣ, одѣляющей всѣхъ всевозможными благами, не называться и не считается альфой всѣхъ боговъ? {Т. е. первой среди боговъ. Альфа первая буква греческаго алфавита.}.
Глупость источникъ жизни. Супружество.
Начать съ самой жизни. Что ея слаще и драгоцѣннѣе? Кому, однако, какъ не мнѣ, принадлежитъ главная роль въ зачатіи всякой жизни? Вѣдь не копье же дщери могучаго родителя Паллады и не эгида тучегонителя Зевса производитъ и размножаетъ родъ людской? Напротивъ, самому отцу боговъ и царю людей, однимъ мановеніемъ приводящему въ трепетъ весь Олимпъ, приходится отложить въ сторону свои перуны и свои титаническій видъ, которымъ онъ, по желанію, наводитъ страхъ на боговъ, и, на манеръ зауряднаго лицедѣя, напяливать на себя чужую личину, когда ему случится захотѣть заняться -- это излюбленное его занятіе! -- продолженіемъ своего рода. Ужъ на что стоики! {Философская школа, основанная греческимъ философомъ Зенономъ и отличавшаяся суровостью своихъ нравственныхъ правилъ.} Считаютъ себя чуть что не богами. Но дайте мнѣ тройного стоика, или если угодно -- четверного, наконецъ -- шестисотерного, а я скажу, что и ему придется въ подобномъ случаѣ отложить въ сторону, если не бороду -- знакъ мудрости (впрочемъ общій съ козлами) -- то во всякомъ случаѣ, расправить свои нахмуренныя брови, разгладить морщины на челѣ, отложить въ сторону свои нравственныя правила и отдаться сладкому безумію. Словомъ, будь хоть размудрецъ, безъ меня не обойдешься, коль скоро захочешь стать отцомъ. Почему бы не быть мнѣ, по моему обычаю, еще откровеннѣе съ вами? Скажите, пожалуйста, развѣ голова, развѣ лицо, развѣ грудь, развѣ рука, развѣ ухо, эти слывущія приличными части тѣла, производятъ на свѣтъ боговъ и людей? Не является ли, напротивъ, въ роли распространительницы рода человѣческаго та часть нашего тѣла, до того глупая, что даже назвать ея нельзя безъ невольной усмѣшки... И скажите на милость, ну какой мущина согласился бы надѣть на себя узду супружества, если бы онъ, по примѣру знаменитыхъ философовъ, взвѣсилъ предварительно всѣ невыгоды супружеской жизни? Или какая женщина допустила бы къ себѣ мущину, если бы поразмыслила объ опасностяхъ и мукахъ родовъ, о тяжкомъ бремени воспитанія? Стало быть, если вы обязаны жизнью супружеству, супружествомъ же обязаны моей наперсницѣ Аноѣ, то вы понимаете теперь, чѣмъ, именно, вы мнѣ обязаны...
Далѣе, какая женщина, разъ испытавшая муки родовъ, захотѣла бы снова повторить опытъ, если бы другая изъ здѣсь присутствующихъ спутницъ моихъ, богиня Лета, не вмѣшалась въ дѣло? Врядъ ли и сама Венера станетъ отрицать, что безъ нашего участія -- не въ обиду будь сказано Лукрецію -- вся ея сила оказалась бы бездѣйственной и безплодной. Не иному чему, какъ пьяной и смѣшной забавѣ, обязаны своимъ появленіемъ на свѣтъ и хмурые философы, роль которыхъ унаслѣдовали въ наше время такъ называемые монахи, -- и порфироносные цари, и благочестивые священнослужители, и трижды святѣйшіе Понтифики {Т. е. папы.}, -- наконецъ, и весь этотъ сонмъ поэтическихъ божествъ, до того многолюдный, что самъ Олимпъ, какъ онъ ни просторенъ, едва вмѣщаетъ всю эту толпу.
Глупость источникъ всѣхъ радостей жизни
Но пусть еще мало того, что мнѣ обязаны, какъ источнику и разсаднику жизни, -- я берусь доказать вамъ, что все, что ни есть пріятнаго въ жизни, все это не что иное, какъ мой даръ. Въ самомъ дѣлѣ, что это за жизнь -- если только можно ее назвать жизнью -- если у ней отнять удовольствія? Вы рукоплещете! Ну, конечно, я и заранѣе знала, что вы не настолько умны, или лучше сказать, не настолько глупы, или нѣтъ -- не настолько умны, чтобы согласиться на такую жизнь. Ужъ на что стоики, а и тѣ, вѣдь, далеко не прочь отъ удовольствій, какъ бы старательно ни скрывали они это. На людяхъ они, правда, на чемъ свѣтъ стоитъ, разносятъ удовольствія; это и понятно: они хотятъ отбить къ нимъ аппетитъ у другихъ, для того чтобы самимъ привольнѣе было ими пользоваться. Но пусть скажутъ мнѣ они, ради Зевса, что же останется въ жизни, кромѣ сплошной скуки, тоски, мрака, тягости, безсмыслицы наконецъ, если не примѣшать къ ней извѣстную долю удовольствій, другими словами -- если не сдобрить ее глупостью? Мнѣ достаточно было бы сослаться на авторитетъ столь восхваляемаго Софокла, которому мы обязаны этимъ прекраснымъ и лестнымъ для насъ изреченіемъ: "не размышлять ни о чемъ -- вотъ рецептъ счастливой жизни". Но я все-таки . попытаюсь разсмотрѣть вопросъ болѣе обстоятельно.
Дѣтство.
Начать съ того, что -- кому это неизвѣстно?-- дѣтство есть, безъ всякаго сравненія, самый веселый и пріятный возрастъ въ жизни человѣка. Чѣмъ же, однако, мы особенно восхищаемся въ дѣтяхъ? Что привлекаетъ къ нимъ наши поцѣлуи, наши объятія, наши ласки? Даже непріятель, и тотъ не отказываетъ въ помощи этому возрасту. Въ чемъ же разгадка этой обаятельности дѣтскаго возраста, какъ не въ той чарующей прелести глупости, которою предусмотрительно надѣлила его благоразумная природа, для того, чтобы вызываемымъ ею удовольствіемъ вознаградить и облегчить труды учителей и воспитателей и вмѣстѣ -- возбудить въ нихъ ласковое и любовное отношеніе къ своимъ питомцамъ?..
Юность. Зрѣлый возрастъ. Старость.
Дѣтство смѣняется юностью. Кому она не мила, кто ее не холитъ, кто не лелѣетъ, кто не протягиваетъ ей дружелюбно руку? Въ чемъ же, скажите, это очарованіе юности? Да въ чемъ, какъ не во мнѣ?! Чѣмъ меньше кто умничаетъ, по моей милости, тѣмъ меньше онъ смотритъ букой. Пусть меня назовутъ лгуньей, если не правда, что, по мѣрѣ того, какъ человѣкъ мужаетъ и, вмѣстѣ съ воспитаніемъ и жизненнымъ опытомъ, пріобрѣтаетъ умственную зрѣлость, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, постепенно утрачиваетъ свою юношескую свѣжесть, живость, бодрость и красоту. И чѣмъ болѣе человѣкъ удаляется отъ меня, тѣмъ менѣе онъ живетъ, пока не настанетъ наконецъ, тяжкая старость, которая и другимъ и себѣ самой въ тягость. Старость! Да развѣ вынесъ бы ее кто изъ смертныхъ, если бы, изъ жалости къ несчастнымъ, я не являлась къ нимъ на помощь? Какъ у поэтовъ боги являются на помощь погибающимъ, принявъ чей-нибудь чужой образъ, такъ и я снова возвращаю, по мѣрѣ возможности, въ состояніе дѣтства людей, близкихъ къ могилѣ. Не даромъ про дряхлыхъ стариковъ говорится, что они "впадаютъ въ дѣтство".
Второе дѣтство.
Если вы спросите, какимъ образомъ произвожу подобное превращеніе со стариками, извольте, скажу вамъ, это не секретъ. Я ихъ подвожу къ истокамъ Леты -- рѣка эта, какъ вамъ извѣстно, беретъ начало на блаженныхъ островахъ, а въ подземномъ дарствѣ протекаетъ лишь небольшимъ ручейкомъ -- и тамъ, напившись воды забвенія и понемногу смывъ съ своей души тревоги, мои паціенты снова возвращаются къ юности. Про нихъ говорятъ: "они выжили изъ ума, поглупѣли". Ну, да! это, именно, и значитъ -- помолодѣть, возвратиться въ дѣтство! Быть ребенкомъ -- что же иное значитъ это, какъ не -- быть неразумнымъ и глупымъ? Что составляетъ лучшую прелесть дѣтскаго возраста, какъ не это отсутствіе зрѣлаго ума? Ребенокъ съ умомъ взрослаго человѣка былъ бы чудовищемъ; онъ не могъ бы внушить иного чувства къ себѣ, кромѣ непріязни и отвращенія. Это вполнѣ согласно и съ общеизвѣстною пословицей: "Терпѣть не могу мальчугана съ умомъ взрослаго". Что касается старости, то предоставляю вамъ самимъ судить, насколько невыносимъ былъ бы и въ обществѣ и въ пріятельскомъ кругу такой старикъ, который, въ добавокъ къ пріобрѣтенной лѣтами опытности, сохранилъ бы вмѣстѣ съ тѣмъ еще и всю остроту ума. Вотъ почему старческая глупость -- истинное благодѣяніе съ моей стороны. Избавившись, по моей милости, отъ ума, старикъ тѣмъ самымъ избавляется отъ тысячи душевныхъ тревогъ и проклятыхъ вопросовъ, безпрестанно терзающихъ мудреца. И это далеко не единственное преимущество, которымъ мнѣ обязанъ старикъ. Благодаря мнѣ, его компанія иногда не лишена пріятности; какъ собутыльникъ, онъ не ударитъ въ грязь лицомъ. Ему чуждо то томительное чувство пресыщенія жизнью, подъ гнетомъ котораго часто изнемогаетъ я человѣкъ во цвѣтѣ возраста и силъ. Иногда онъ не прочь, по примѣру плавтовскаго старика, вспомнить эти три буквы: АМО {По-латыни значитъ люблю.}. Что за несчастье было бы для него -- сохранить при этомъ свой умъ! А между тѣмъ, по милости моей, онъ вполнѣ счастливъ, пріятенъ друзьямъ и не прочь даже побалагурить въ пріятельской компаніи. Воті. хотя бы у Гомера, напримѣръ: такъ изъ устъ старца Нестора "льется рѣчь слаще меда", -- какой контрастъ съ желчными рѣчами Ахилла! У того же Гомера въ другомъ мѣстѣ старички, сидя на городскихъ стѣнахъ, тараторятъ между собою, и поэтъ сравниваетъ ихъ шамканье съ шелестомъ лилій. Въ этомъ отношеніи старики даже превосходятъ дѣтей. Дѣтство, нѣтъ словъ, пріятно, но оно безсловесно и потому лишено главной услады жизни, я хочу сказать -- болтовни. Наконецъ, въ пользу моего положенія о родствѣ старости съ младенчествомъ говоритъ и то обстоятельство, что старики имѣютъ какое-то безотчетное влеченіе къ дѣтямъ, а послѣдніе, съ своей стороны, выказываютъ особенную симпатію. къ старикамъ, что совершенно согласно съ этимъ гомеровскимъ изрѣченіемъ, что "подобное боги сближаютъ съ подобнымъ". Да и какая, въ самомъ дѣлѣ, разница между старикомъ и ребенкомъ, кромѣ той, что первый насчитываетъ болѣе морщинъ и дней рожденія? За то во всемъ остальномъ полнѣйшее сходство: и бѣлые волосы, и беззубый ротъ, и маленькій ростъ, и аппетитъ къ молоку, и косноязычіе вмѣстѣ съ болтливостью, и придурковатость, забывчивость, недогадливость и т. д. И чѣмъ болѣе старится человѣкъ, тѣмъ ближе онъ подходитъ къ состоянію дѣтства, пока наконецъ не умираетъ, и жизнью не наскучивъ, и не чуя смерти.
Глупость благодѣтельница человѣческаго рода.
Пусть послѣ всего этого попробуетъ кто сравнить производимую мною благодѣтельную метаморфозу съ превращеніями прочихъ божествъ. Что творятъ они въ минуты гнѣва, не станемъ лучше и говорить о томъ. Но въ минуты добраго расположенія, чѣмъ выражаютъ они свое благорасположеніе къ своимъ любимцамъ? Они ихъ превращаютъ -- одного въ дерево, другого въ птицу, третьяго въ стрекозу, а то и въ змѣю. Какъ будто потерять свой образъ не все равно что погибнуть! Не то -- я! Оставляя человѣка человѣкомъ, я только возвращаю его къ иной, лучшей и счастливѣйшей порѣ его жизни. Не ясно ли, что, если бы люди совершенно избѣгали всякаго знакомства съ мудростью и водились бы всю свою жизнь исключительно со мной, тогда и старости бы вовсе не было, но всѣ бы счастливо наслаждались безпрерывною юностью.
Глупцы счастливѣе умныхъ.
Посмотрите, въ самомъ дѣлѣ, на этихъ угрюмыхъ господъ, по уши ушедшихъ либо въ изученіе философіи, либо въ другія серьезныя и трудныя занятія: развѣ они не превратились въ стариковъ, прежде чѣмъ стать молодыми? Заботы и усидчивая, напряженная умственная работа развѣ не вытянули изъ нихъ капля по каплѣ всѣ жизненные соки? Взгляните, напротивъ, на моихъ глупышей: что за цвѣтъ лица -- кровь съ молокомъ! а это выхоленное тѣло, а эта лоснящаяся кожа, точно у акарнанскихъ поросятокъ! Они ужъ, конечно, никогда не почувствуютъ невзгодъ старости, разумѣется, если только не заразятся отъ соприкосновенія съ мудрецами. Къ сожалѣнію, это случается! такова ужъ человѣческая жизнь: полное благополучіе не ея удѣлъ.
Глупость источникъ вѣчной юности.
Я могу, кромѣ того сослаться, въ подтвержденіе высказаннаго мною положенія, на авторитетъ общеизвѣстной пословицы, утверждающей, что одна лишь глупость способна задержать столь быстрое теченіе юности и отдалить постылую старость. Пословица эта гласитъ, что брабантцы глупѣютъ съ возрастомъ. А какой же другой народъ можетъ сравниться съ брабантцами въ ихъ жизнерадостномъ отношеніи къ жизни и въ той молодцоватой беззаботности, съ какою они переносятъ невеселую старость? Близки къ нимъ и по мѣсту и по складу жизни мои Голландцы -- почему бы мнѣ и не называть моими этихъ ревностныхъ почитателей моихъ, которые за свое усердное служеніе мнѣ удостоились соотвѣтствующаго прозвища? И они не только не думаютъ стыдиться послѣдняго, а имъ-то въ особенности и гордятся.
Пусть послѣ этого дураки-люди, въ чаыіи возвратить себѣ юность, рыщутъ въ поискахъ Медей, Цирцей, Венеръ и какихъ-то тамъ чудодѣйственныхъ источниковъ, -- когда я одна въ состояніи доставить имъ это, -- что обыкновенно и дѣлаю. У меня этотъ чудодѣйственный бальзамъ, при помощи котораго дочь Мемнона возвратила юность своему дѣду Тиѳону. Я -- та Венера, по милости которой старикъ Фаонъ помолодѣлъ настолько, что въ него по уши влюбилась Сафо. У меня тѣ волшебныя травы -- если только существуютъ такія -- у меня тѣ заколдованныя слова, у меня тотъ чудодѣйственный источникъ, который не только возвращаетъ утраченную молодость, но -- что еще вожделѣннѣе -- навѣки сохраняетъ ее. Если вы всѣ согласны въ томъ, что нѣтъ ничего лучше молодости и несноснѣе старости, то вы видите, полагаю, чѣмъ обязаны вы той, которая сохраняетъ людямъ столь великое благо и устраняетъ столь великое зло?
Глупость боговъ.
Къ чему мнѣ, однако, останавливаться слишкомъ долго на смертныхъ? Обрыскайте всѣ небеса, и пусть всякій, кому угодно, позоритъ мое имя, если вы найдете хоть одно порядочное божество, сколько-нибудь заслуживающее вниманія, которое бы такъ или иначе не было чѣмъ-либо обязано моему благодѣтельному вліянію. Отчего. напримѣръ. у Бахуса всегда такое юное лицо и кудрями вьющіеся волосы? Отчего? Ну, конечно, оттого, что онъ кутила и дебоширъ, всю свою жизнь проводитъ въ попойкахъ, пляскахъ, хороводахъ, играхъ, и даже ни вотъ настолько не имѣетъ знакомства съ Палладой {Богиня мудрости.}. Онъ до такой степени далекъ отъ какихъ бы то ни было притязаній на мудрость, что, именно, въ угоду ему, самый культъ этого бога имѣетъ шутливый и даже шутовской характеръ. Онъ отнюдь не думаетъ оскорбляться пословицей, надѣляющей его прозвищемъ дурака, именно, въ такой формѣ: глупѣе чучела. А чучеломъ прозвали его потому, что, когда онъ сидитъ у воротъ храма, то крестьяне, забавы ради, обмазываютъ ему физіономію винограднымъ сокомъ и фигами. А эта старинная комедія {Комедія Аристофана Лягушки.}, въ какомъ каррикатурномъ видѣ выставляетъ она Бахуса? Вотъ, говорятъ: что за дурацкій богъ это! Не даромъ онъ родился изъ бедра {Изъ бедра Юпитера.}. Но я васъ спрашиваю, кто ке предпочелъ бы быть этимъ глупцомъ и шутомъ, развеселымъ, полнымъ юной свѣжести, постоянно несущимъ съ собой игры и удовольствія, -- кто, говорю я, не предпочелъ бы быть такимъ, чѣмъ этимъ вѣчно для всѣхъ страшнымъ Юпитеромъ, съ его вѣчно затаенными въ душѣ мыслями? или, чѣмъ этимъ Паномъ, что наводитъ своимъ крикомъ на всѣхъ оцѣпенѣніе ужаса? или, чѣмъ этимъ насквозь прокопченымъ и вѣчно грязнымъ въ своей кузницѣ Вулканомъ? или даже -- чѣмъ этой Палладой съ ея Горгоной и копьемъ и вѣчно свирѣпымъ взоромъ? Посмотрите также на Купидона. Отчего онъ всегда малютка? Отчего, какъ не оттого, что глупъ до святости и вѣтрогонъ съ головы до ногъ; ничего серьезнаго не дѣлаетъ, ни о чемъ серьезномъ не думаетъ, и занятъ лишь своими проказами. Или взять Венеру: отчего сохраняетъ она неизмѣнною свѣжесть своихъ вѣчно юныхъ формъ? Именно, оттого, что она мнѣ приходится съ родни, и золотистымъ цвѣтомъ своего лица она не даромъ напоминаетъ моего отца: вотъ почему и у Гомера она зовется "золотой Афродитой". Къ тому-же она постоянно улыбается, если вѣрить поэтамъ и ихъ соревнователямъ, ваятелямъ. Далѣе, какое божество чтили когда-либо римляне болѣе усердно, нежели Флору, мать всѣхъ удовольствій? Да, наконецъ, если приняться за всѣхъ этихъ серьезныхъ и чопорныхъ боговъ да разобрать по ниточкамъ всю ихъ жизнь, какъ она расписана у Гомера и прочихъ поэтовъ, то, право же, шагу не ступишь безъ того, чтобы не натолкнуться на глупость.
Нужно ли приводить дѣянія прочихъ боговъ, когда вамъ хорошо извѣстны любовныя похожденія и проказы самого молніеноснаго Юпитера? А эта суровая Діана, которая, забывши свой полъ, всецѣло отдается охотѣ, что, однако, не мѣшаетъ ей быть безъ ума отъ Эндиміона? Впрочемъ, пусть лучше слушаютъ боги про свои подвиги отъ Мома {Момъ -- сынъ Ночи, олицетвореніе злословія.} -- благо къ этому имъ не привыкать стать. Однако, недавно боги спустили таки его внизъ головой на землю вмѣстѣ съ Ате {Ате, "благородная дочь Зевса" (у Гомера), богиня, олицетворяющая собою ослѣпленіе, ведущее къ грѣху о черезъ то къ погибели.}, за то что своимъ умомъ онъ нарушалъ гармонію ихъ благополучія. И никто изъ смертныхъ не удостоиваетъ изгнанника гостепріимствомъ, -- я ужъ и не говорю о дворцахъ государей, тамъ безрадѣльно царитъ моя Колакія (Лесть), а Момъ ей такъ же подъ стать, какъ волку ягненокъ. Такъ или иначе, но, отдѣлавшись отъ этого докучливаго цензора, богамъ теперь полное раздолье безобразничать, кто во что гораздъ. Какихъ только шутокъ не отмачиваетъ этотъ пошлякъ Пріапъ! А какія проказы выдѣлываетъ, какія колѣнца выкидываетъ вороватый Меркурій! На что калѣка Вулканъ {По одному миѳу (болѣе древнему), онъ родился хромымъ, по другому (позднѣйшему) охромѣлъ отъ паденія съ неба, откуда былъ сброшенъ разгнѣваннымъ отцомъ (Зевсомъ-Юпитеромъ).}, а и тотъ не отстаетъ отъ другихъ въ роли смѣхотвора, потѣшая честную компанію то своимъ уморительнымъ ковыляньемъ, то разными шутками да прибаутками. За нимъ и старый грѣховодникъ Силенъ пускается въ плясъ вмѣстѣ съ Полифемомъ, отплясывающимъ свой излюбленный "третанело", и Нимфами, танцующими "босоножку". Въ то время, какъ козлоногіе Сатиры разыгрываютъ болѣе, чѣмъ нескромные фарсы, Панъ какой-нибудь непристойной пѣсенкой вызываетъ всеобщій взрывъ хохота; послушать его боги любятъ больше, чѣмъ музъ, въ особенности, когда имъ случится изрядно хлебнуть нектара.
Впрочемъ, что распространяться о томъ, что творятъ боги послѣ доброй выпивки? Глядя на ихъ глупости, право же мнѣ самой подъ часъ не въ мочь отъ смѣха. Не лучше ли, однако, въ этомъ случаѣ привести на память молчаливаго Гарпократа? Не подслушалъ бы какой-нибудь сыщикъ изъ боговъ такихъ рѣчей, какія и Мому не прошли даромъ...
Глупость среди людей. Разумъ и чувства. Гнѣвъ и похоть.
Но пора, по примѣру Гомера, спуститься опять съ неба на землю. Мы увидимъ, что, если и на землѣ есть веселье и благополучіе, то лишь постольку, поскольку мнѣ угодно его даровать людямъ. Посмотрите, прежде всего, съ какой предусмотрительностью природа, эта сердобольная мать рода человѣческаго, позаботилась о томъ, чтобы нигдѣ не было недостатка въ приправѣ глупости. По опредѣленію стоиковъ, руководиться разумомъ, это -- мудрость, руководиться чувствомъ -- глупость. Не даромъ же Юпитеръ въ гораздо большей степени надѣлилъ людей чувствами, чѣмъ разумомъ; можно сказать, что первыхъ онъ далъ на рубль, а послѣдняго -- на грошъ. Зачѣмъ это? Да затѣмъ, конечно, чтобы жизнь человѣческая не была сплошною печалью и тоской! Сверхъ того, посмотрите, какое скромное мѣсто отвелъ онъ разуму -- въ укромномъ уголкѣ головы, между тѣмъ какъ все остальное тѣло предоставилъ страстямъ. Далѣе, этому разуму -- одному -- онъ противопоставилъ двухъ свирѣпѣйшихъ тиранновъ. Это, съ одной стороны -- гнѣвъ, засѣвшій, какъ въ крѣпкомъ замкѣ, въ груди человѣка и держащій въ своей власти самый источникъ жизни -- сердце; съ другой стороны, это -- похоть, имѣющая самую широкую власть надъ человѣкомъ. Насколько силенъ разумъ противъ этихъ двухъ супостатовъ, достаточно показываетъ повседневная жизнь. Разумъ хоть до хрипоты кричи о правилахъ и требованіяхъ нравственности, его супостаты, скрутивъ его по рукамъ и по ногамъ, задаютъ ему такую встряску, что тотъ въ концѣ концовъ сдается и на все соглашается.
Мущина и женщина. Платонъ о женщинахъ. Женщина о женщинахъ. Женщины счастливѣе мущинъ.
Мущина, которому, какъ рожденному для того, и чтобы руководить и управлять, пришлось все-таки впрыснуть разума на одну капельку побольше, для того чтобы онъ могъ стоять на высотѣ своего мужского призванія, -- мущина обратился ко мнѣ за совѣтомъ по этому случаю, какъ это онъ привыкъ дѣлать и въ другихъ случаяхъ. Я не заставила ждать и сейчасъ же дала ему достойный меня совѣтъ: взять себѣ женщину, это глупенькое и вздорное животное, но за то забавное и милое, -- для того чтобы своею глупостью она могла приправить и подсластить тоскливую серьезность мужского ума. Недаромъ же Платонъ колебался, какъ кажется, къ какому разряду живыхъ существъ отнести женщину: къ разряду разумныхъ или неразумныхъ. Во всякомъ случаѣ, онъ отмѣчаетъ глупость въ качествѣ характернаго признака женскаго пола. Даже, когда случится женщинѣ пожелать прослыть умницей, то все, что она дѣлаетъ въ этомъ случаѣ, лишь подчеркиваетъ ея глупость. Кто хочетъ, вопреки природѣ, закрасить порокъ румянами добродѣтели, тотъ лишь усугубляетъ его, извращая вмѣстѣ съ тѣмъ природу. Правду говоритъ греческая пословица: "обезьяну разодѣнь хоть въ порфиру, все -- обезьяна". Такъ и женщина -- всегда женщина, то-есть глупенькое существо, въ какую бы маску она ни рядилась. Женщинамъ нечего обижаться этими моими словами: если я имъ приписываю глупость, такъ, вѣдь я сама -- Глупость; если я такъ говорю о женщинахъ, такъ, вѣдь, и сама я тоже женщина. Вѣдь, если правильно поразмыслить, то женщины мнѣ обязаны признательностью за то, что онѣ не въ примѣръ счастливѣе мущинъ. Начать съ внѣшней красоты, которую онѣ совершенію справедливо цѣнятъ выше всего на свѣтѣ: при ея помощи, онѣ самихъ тиранновъ подчиняютъ своей тиранніи. Съ другой стороны, этотъ отталкивающій видъ мущины, съ его мохнатой кожей, съ его щетинистой бородой, съ его наружностью, отзывающей чѣмъ-то старческимъ, -- откуда все это, какъ не отъ порока разсудительности? Сравните теперь съ этимъ -- пухлыя щечки женщинъ, ихъ тоненькій голосокъ, ихъ нѣжную кожу, ихъ какъ бы вѣчно юношескую наружность.
Цѣль женщины.
Далѣе, къ чему сводятся всѣ помыслы женщины въ этой жизни? Какъ можно болѣе нравиться мущинамъ! Развѣ не къ этой цѣли направлены всѣ эти уборы, все эти притиранья, всѣ эти обмыванья, всѣ эти украшенія, всѣ эти мази, духи, всѣ эти подкрашиванья лица, глазъ, кожи, искусственныя закругленія формъ и тому подобныя ухищренія?..
Глупость есть лучшая рекомендація женщины въ глазахъ мущинъ. И чего только не позволяютъ они женщинамъ, лишь бы добиться своего! Въ глупости женщины -- высшее блаженство для мущины. Этому не будетъ, конечно, прекословить тотъ, кто припомнитъ себѣ, какого только вздора не говоритъ мущина съ женщиной и какими только глупостями съ ней не занимается, лишь бы добиться извѣстной цѣли...
Любовь. Вино и женщины. Глупость на пиру.
Итакъ, вотъ вамъ -- первая и главная услада жизни -- любовь: вы видите, изъ какого источника проистекаетъ она. Есть, впрочемъ, люди -- главнымъ образомъ изъ числа старичковъ, болѣе падкихъ на выпивку, чѣмъ на женщинъ -- для которыхъ высшее наслажденіе -- въ попойкахъ. Но, во-первыхъ, гдѣ же видана сколько-нибудь приличная пирушка безъ женщинъ? А, во-вторыхъ, все равно, безъ приправы глупости нѣтъ веселья. Это до такой степени вѣрно, что, если не хватаетъ человѣка, который бы потѣшалъ компанію дѣйствительной ли или притворной глупостью, то либо приглашаютъ наемнаго смѣхотвора, либо допускаютъ къ себѣ какого-нибудь смѣшного блюдолиза, для того чтобы онъ смѣшными, то есть глупыми словоизверженіями нарушалъ молчаніе и разгонялъ скуку собутыльниковъ. И въ самомъ дѣлѣ, какой былъ бы толкъ отъ набиванія желудка столькими закусками, сластями и лакомыми блюдами, если бы въ то же время не услаждались одинаково и зрѣніе, и слухъ, наконецъ, вся душа -- смѣхомъ, шутками, красотой? А по части этого рода дессерта я -- единственная спеціалистка. Всѣ эти придающія торжественность пирамъ церемоніи -- избраніе жребіемъ "царя пира", опредѣленіе мѣста для каждаго собутыльника, здравицы, пѣніе по очереди съ миртовою вѣтвью, пляска и жестикуляціи, -- вѣдь, все это не семью греческими мудрецами изобрѣтено, а мною -- на благо рода человѣческаго. Всѣ эти шутки по природѣ таковы, что, чѣмъ больше въ нихъ глупости, тѣмъ больше въ нихъ проку для жизни людей; а печальная жизнь -- развѣ это можно назвать жизнью? Печальною же будетъ жизнь непремѣнно, если не разгонять рождающуюся вмѣстѣ съ нами тоску подобнаго рода развлеченіями.
Глупость и дружба. Дружба философовъ. Благодушіе. Дружба, какъ и любовь слѣпа.
Есть, быть можетъ, и такіе, которые относятся съ пренебреженіемъ къ этого рода наслажденіямъ, и находятъ себѣ удовлетвореніе въ дружбѣ, которую они ставятъ выше всего на свѣтѣ. Послушать ихъ, такъ дружба не менѣе необходима, чѣмъ воздухъ, огонь или вода. Кромѣ того, говорятъ они, въ дружбѣ столько пріятности, что безъ нея жизнь все равно, что день безъ солнца. Наконецъ, дружба есть нѣчто до такой степени почтенное, что и сами философы -- если только чего-либо стоитъ ссылка на ихъ авторитетъ -- не боятся ставить ее въ разрядъ высшихъ благъ. Но что, если я докажу, что я альфа и омега, начало и конецъ и этого столь великаго блага? Доказывать же это стану я не крокодилитами, не рогатыми соритами {Термины схоластической діалектики.} или иными подобнаго рода діалектическими фигурами, но попросту, безъ всякихъ мудреныхъ финтифлюшекъ. Смотрѣть сквозь пальцы на недостатки своихъ друзей, закрывать на нихъ глаза, потакать имъ и даже принимать серьезные недостатки за достоинства, находить въ нихъ прелесть, восхищаться ими, -да развѣ все это не съ родни глупости? Когда одинъ покрываетъ поцѣлуями родимое пятнышко своей возлюбленной, другой восхищается бородавкой своей Агнесы; когда про своего косоглазаго сына отецъ говорить, что у него глаза Венеры: что все это, скажите на милость, если не глупость непроходимая? Ну да, глупость, трижды, четырежды -- глупость! Но эта самая глупость -- и она одна -- и друзей сводитъ и дружбу сохраняетъ. Я говорю о смертныхъ, изъ которыхъ, вѣдь, никто не родится безъ недостатковъ; превосходный человѣкъ, это -- тотъ, у кого ихъ всего меньше. Что же касается философовъ, считающихъ себя чуть что не богами, то вообще дружба между ними не процвѣтаетъ, а если и заведется невзначай, то какая-то кислая и хмурая, и всегда лишь въ очень ограниченномъ кругу. Дружатся же они вообще съ очень немногими, чтобы не сказать-ни съ кѣмъ. И понятно почему: потому что огромное большинство людей безумцы, и почти всякій сумасшествуетъ на свой ладъ, между тѣмъ какъ сходство характеровъ есть необходимое условіе тѣсной дружбы. Если между такъ называемыми серьезными людьми и заведется иногда взаимное благорасположеніе, то оно всегда неустойчиво и мимолетно. Да и какая, въ самомъ дѣлѣ, прочная и продолжительная дружба возможна между людьми строгими и вдобавокъ настолько зоркими, что они видятъ насквозь пороки своихъ друзей? Зоркостью своей въ этомъ случаѣ они могутъ поспорить съ орломъ или эпидаврскимъ змѣемъ. Но коснись дѣло собственныхъ недостатковъ, у нихъ темная вода въ глазахъ. Свой недостатокъ, вѣдь, что котомка за плечами: не видно. Но мы знаемъ, что нѣтъ человѣка, который былъ бы по природѣ совершенно свободенъ отъ всякихъ недостатковъ. Прибавьте къ этому различіе возрастовъ и занятій, всѣ тѣ промахи, ошибки и непредвидѣнныя случайности, которыми переполнена человѣческая жизнь, и скажите мнѣ, есть ли возможность, чтобы хотя въ теченіе одного часа продлилась прелесть дружбы между этими Аргусами {Аргусъ -- миѳическое существо, все тѣло котораго было усѣяно глазами.}, если только не вмѣшается въ дѣло извѣстная доля того, что греки называютъ "благодушіемъ", и что можно съ одинаковымъ правомъ перенести словами "глупость" и "легкомысліе". Не даромъ Купидонъ, какъ и спеціалистъ по части сближенія людей между собой, совершенно лишенъ зрѣнія. За то все, даже и непрекрасное, ему кажется прекраснымъ; да и съвами онъ то же самое продѣлываетъ: благодаря ему, всякому свое кажется прекраснымъ, и собственная старушка представляется богиней старичку, точно такъ же, какъ и своя дѣвчонка представляется богиней безусому молокососу. Это обычное явленіе! Надъ этимъ смѣются, но это смѣшное есть то, безъ чего не было бы сколько-нибудь общенія между людьми.
Бракъ. Спутницы Глупости. Невѣрная жена. Ревность.
То, что было сказано о дружбѣ, еще въ большей степени приложимо къ браку, который, вѣдь, есть не что иное, какъ тѣсное сближеніе между двумя лицами на всю жизнь. Боже безсмертный, сколько было бы разводовъ или даже еще того хуже, если бы повседневное общеніе между мужемъ и женой не поддерживалось ежеминутно -- лестью, кокетствомъ женщины и ухаживаніемъ мущины, шутками, различными продѣлками, взаимною снисходительностью, незнаніемъ истины, притворствомъ, то-есть разными моими спутницами. Да, вѣдь, надо сознаться, что врядъ ли много было бы браковъ, если бы женихъ благоразумно освѣдомился предварительно, съ какого рода забавами задолго до свадьбы освоилась эта благовоспитанная по наружности и столь стыдливая дѣвица. А заключенные браки, сколь недолговѣчны оказалось бы огромное ихъ большинство, еслибы большая часть дѣяній женъ не оставалась въ неизвѣстности, благодаря халатности или тупости мужей. Все это приписываютъ глупости. Ну да, именно, по милости глупости -- мужу мила жена, а женѣ милъ мужъ; по милости глупости -- тишина въ домѣ и миръ въ семьѣ! Смѣются надъ обманутымъ мужемъ, надъ рогоносцемъ, или какъ тамъ еще его называютъ, когда онъ продолжаетъ расточать супружескія ласки своей невѣрной женѣ. Ну и пусть ихъ *сна. смѣются! По-моему лучше ужъ такъ обманываться, чѣмъ убивать себя ревностью и обращать свою жизнь въ трагедію.
Глупость душа всякаго общенія между людьми.
Словомъ, безъ меня невозможно сколько-нибудь пріятное или прочное общеніе между людьми. Безъ моего вмѣшательства не выносилъ бы народъ -- государя, господинъ не выносилъ бы раба, а служанка -- госпожи; не выносилъ бы пріятель -- пріятеля, жена -- мужа, домохозяинъ -- квартиранта, сожитель -- сожителя. товарищъ -- товарища, если бы только они не заблуждались взаимно, не расточали бы взаимно лести, не потакали бы слабостямъ другъ друга, не мазали бы другъ друга по губамъ медомъ глупости. Уже сказаннаго, кажется, болѣе чѣмъ достаточно. Но погодите, вы услышите сейчасъ кое что посерьезнѣе.
Самолюбіе, самомнѣніе, самодовольство.
Скажите на милость, полюбитъ ли кого тотъ, кто самъ себя ненавидитъ? Развѣ сойдется съ другимъ тотъ, кто самъ съ собой въ разладѣ? Развѣ доставитъ кому удовольствіе тотъ, кто себѣ самому въ тягость? Никто, полагаю, не станетъ утверждать этого, развѣ кто захочетъ быть глупѣе самой Глупости! Попробуйте обойтись безъ меня -- и вы не только другъ другу омерзѣете, но самъ себѣ каждый сдѣлается противенъ, гадокъ, ненавистенъ. Природа во многихъ отношеніяхъ скорѣе мачиха, чѣмъ мать; надѣлила же она людей, въ особенности тѣхъ изъ нихъ, что немножко поразсудительнѣе, инстинктивною наклонностью -- тяготиться своимъ и преклоняться предъ чужимъ. Эта слабость извращаетъ и портитъ все, что есть пріятнаго и привлекательнаго въ жизни. Какой толкъ въ красотѣ -- этомъ лучшемъ дарѣ безсмертныхъ боговъ, если она подгажена зловоніемъ? Что толку въ молодости, если она подкислена старческой унылостью? Наконецъ, какимъ образомъ будешь ты дѣйствовать -- на какомъ бы то ни было поприщѣ -- съ достоинствомъ (вѣдь, достоинство -- главное не только во всякомъ искусствѣ, но и во всякомъ поступкѣ), если не явится на подмогу Филавтія (самомнѣніе)? А она такъ ловко и проворно разыгрываетъ всюду, гдѣ возможно, мою роль, что я имѣю полное право считать ее моею родною сестрой. Съ другой стороны, питая отвращеніе къ самому себѣ, ты никогда не произведешь чего-либо прекраснаго, изящнаго, пріятнаго. Отнимите у жизни эту приправу -- и ораторъ покажется скучнымъ въ своей замороженной позѣ; никому не доставитъ удовольствія своимъ тщательнымъ исполненіемъ пьесы музыкантъ; освистанъ будетъ актеръ съ своею мимикой; осмѣянъ поэтъ съ своими музами; ошельмованъ художникъ съ своею картиной, и голодомъ останется врачъ съ своими лѣкарствами; Нирей покажется Терситомъ, Фаономъ Несторъ, Минерва -- свиньей {Пирей слылъ красивѣйшимъ изъ грековъ, бывшихъ подъ Троею, Терситъ -- самымъ безобразнымъ. Фаонъ -- юноша, Несторъ -- старецъ. Минерва -- богиня мудрости.}, ораторъ -- безсловеснымъ младенцемъ, столичный щеголь -- деревенщиной. Надо, чтобы человѣкъ любовался самъ собой, и лишь понравившись себѣ самому, можетъ онъ разсчитывать понравиться другимъ.
Наконецъ, вѣдь, благополучіе состоитъ главнымъ образомъ въ томъ, чтобы быть тѣмъ, чѣмъ хочешь; а это послѣднее доставляется моей Филавтіей. Она такъ устраиваетъ, что человѣкъ доволенъ своей наружностью, своимъ умомъ, своимъ происхожденіемъ, своимъ положеніемъ, своею судьбой, своею родиной -- до такой степени, что ирландецъ не помѣнялся бы своей жизнью съ итальянцемъ, ѳракіецъ съ аѳиняниномъ, скиѳъ -- съ обитателемъ блаженныхъ острововъ. Изумительная предусмотрительность природы! Она сумѣла внести равенство въ столь безконечное разнообразіе. Тамъ, гдѣ она не додала своихъ даровъ, она обыкновенно возмѣщаетъ этотъ пробѣлъ излишкомъ самодовольства. Виновата-я довольно глупо выразилась: слѣдовало сказать, что это-то, то-есть самодовольство, и есть само по себѣ величайшій даръ природы.
Подвиги и искусства. Война.
Нечего и говорить, что нѣтъ ни одного выдающагося подвига, который бы не былъ совершенъ по моему внушенію, -- нѣтъ ни одного сколько-нибудь заслуживающаго вниманія искусства, которое бы было Воина, изобрѣтено безъ моего содѣйствія. Не есть ли война разсадникъ и источникъ всяческихъ достохвальныхъ дѣяній? Однако, что можетъ быть глупѣе, какъ изъ-за какихъ бы тамъ ни было причинъ -- вступать въ такого рода состязаніе, въ которомъ обѣ стороны всегда теряютъ болѣе, чѣмъ выигрываютъ? Но, оставляя въ сторонѣ выбывшихъ изъ строя, я васъ спрошу вотъ о чемъ: когда оба закованные въ желѣзо непріятельскіе отряды стоятъ выстроившись въ боевомъ порядкѣ другъ противъ друга, и воздухъ огласился хриплыми звуками сигнальныхъ рожковъ, -- скажите, какой толкъ въ эту минуту въ этихъ умникахъ, истощенныхъ умственными занятіями, съ ихъ разжиженною и охолодѣвшею кровью? Тутъ нужны здоровяки, крѣпыши, -- поменьше ума, да побольше лихости! Врядъ ли какой генералъ пожелалъ бы имѣть солдатомъ Демосѳена, который, слѣдуя совѣту Архилоха, едва завидѣлъ издали непріятеля, какъ бросилъ свой щитъ и давай Богъ ноги... Прекрасный ораторъ, что и говорить, но солдатъ -- изъ рукъ вонъ плохой! Но, возразятъ мнѣ, въ войнѣ важное дѣло смѣтливость. Спору нѣтъ: только смѣтливость-то тутъ нужна военная, а не какая-нибудь тамъ философскяя. Это благородное дѣло -- война -- ведется, вѣдь, не кабинетными учеными и философами, а бездомными прихлебателями, торговцами живымъ товаромъ, рыцарями большой дороги, кандидатами на висѣлицу, мужланами сиволапыми, дураками набитыми, должниками неоплатными и прочимъ отребіемъ рода человѣческаго {Наемныя войска вербовались изъ разнаго сброда.}.
Философія въ практической жизни. Изрѣченіе Платона. Свидѣтельство исторіи. Дѣти умныхъ людей.
Что же касается господъ философовъ, то совершенная негодность этихъ людей въ практической жизни вполнѣ явствуетъ изъ примѣра Сократа. Этому "единственному мудрецу", какъ назвалъ его -- вотъ ужъ всего менѣе мудрое сужденіе!-- оракулъ Аполлона, вздумалось какъ-то выступить съ рѣчью передъ публикой. Что же? Онъ вызвалъ лишь общій смѣхъ и долженъ былъ ретироваться съ конфузомъ. Человѣкъ этотъ не былъ лишенъ ума, судя по тому, что онъ отказался принять эпитетъ мудреца, считая его подобающимъ лишь богу; онъ высказывалъ также мнѣніе, что умному человѣку слѣдуетъ держаться въ сторонѣ отъ политики; еще лучше поступилъ бы онъ, если бы внушалъ, что всякій, дорожащій именемъ человѣка, долженъ воздерживаться отъ мудрости. Что, въ концѣ концовъ, и его самого привело къ смертному приговору? Мудрость! Философствуя объ облакахъ и идеяхъ, занимаясь измѣреніемъ ступни блохи, и упиваясь музыкой комаринаго пѣнія, онъ остался совершеннымъ младенцемъ во всемъ, что касается повседневной жизни. А его ученикъ Платонъ? Когда передъ судомъ дѣло шло о жизни и смерти Сократа. Платонъ выступаетъ въ защиту своего учителя. Хорошъ защитникъ! Онъ оборвалъ свою рѣчь на первой половинѣ своего отшлифованнаго періода: его, видите ли, смутилъ гулъ окружавшей толпы. А что сказать о Ѳеофрастѣ? Взойдя на ораторскую трибуну, онъ моментально онѣмѣлъ: точно волка передъ собой увидалъ. Исократъ, который такъ краснорѣчиво воодушевляетъ солдатъ къ битвѣ въ своихъ сочиненныхъ въ четырехъ стѣнахъ кабинета рѣчахъ, былъ такъ робокъ, что ни разу не рѣшился разинуть рта передъ публикой. Кому неизвѣстно, что родоначальникъ римскаго краснорѣчія Цицеронъ всегда начиналъ свою рѣчь, трясясь, какъ въ лихорадкѣ, и запинаясь на каждомъ словѣ, точно всхлипывающій ребенокъ. Фабій видитъ въ этомъ доказательство продуманнаго и сознательнаго отношенія оратора къ своей задачѣ. Но утверждая это, не признаетъ ли онъ тѣмъ самымъ совершенную непригодность мудрости въ подобнаго рода дѣлахъ? Что станется съ этими господами, когда дѣло дойдетъ до настоящаго сраженія, если у нихъ отъ страху душа въ пятки уходитъ, когда приходится сражаться лишь словами? И послѣ всего этого превозносятъ это пресловутое изреченіе Платона, что "блаженны будутъ тѣ государства, въ которыхъ философы будутъ повелѣвать или повелители философствовать"! Стоитъ лишь справиться съ исторіей, чтобы увидѣть, что не было болѣе вредныхъ для своего государства правителей, чѣмъ тѣ, которые подпадали вліянію философіи и науки. Достаточно, для примѣра, назвать обоихъ Катоновъ, изъ которыхъ одинъ не давалъ покоя государству своими сумасбродными доносами; другой, распинаясь -- черезчуръ мудро!-- за республиканскую свободу, добился лишь ея окончательнаго ниспроверженія. Прибавьте сюда Брутовъ, Кассіевъ, Гракховъ, съ самимъ Цицерономъ въ придачу: врядъ ли послѣдній менѣе вреда принесъ римской республикѣ, чѣмъ Демосѳенъ -- аѳинской! Или вотъ, Маркъ Антонинъ -- спору нѣтъ, хорошій былъ императоръ, а и его я могу вывести на свѣжую воду. Онъ былъ философъ -- точно; но, именно, этимъ былъ онъ въ тягость своимъ подданнымъ, которые его терпѣть не могли. Хорошій былъ человѣкъ -- допустимъ, но фактъ тотъ, что, оставивъ такого наслѣдника {Сына своего, Коммода.}, онъ принесъ больше вреда государству, чѣмъ его управленіе принесло ему пользы. Какъ-то такъ ужъ нѣтъ ни въ чемъ проку у этого сорта людей-я разумѣю поклонниковъ философіи, -- въ особенности же -- въ дѣтяхъ. Полагаю, это не безъ намѣренія предусмотрительной матери-природы -- чтобы не дать слишкомъ широко распространиться среди смертныхъ этой заразѣ мудрости. Не даромъ у Цицерона, какъ извѣстно, сынъ былъ настоящій выродокъ, а у Сократа дѣти вышли болѣе въ мать, чѣмъ въ отца, т. е. совершенными олухами.
Мудрецъ въ повседневной жизни.
Но пусть бы, куда ни шло, негодны были этого сорта люди -- какъ ослы къ музыкѣ -- къ общественной дѣятельности; но вѣдь, и въ повседневной жизни отъ нихъ также мало проку. Позови мудреца на пирушку, -- онъ либо нагонитъ на всѣхъ скуку смертную, либо разгонитъ непринужденную развязность какими-нибудь неумѣстными вопросами. Пригласи его на танцы, запляшетъ онъ тебѣ, что твой верблюдъ; возьми его съ собой на какое-нибудь публичное увеселеніе, одной своей кислой физіономіей онъ отобьетъ у всѣхъ охоту веселиться; -достаточно вспомнить мудраго Катона, который предпочелъ уйти изъ театра, чѣмъ расправить свои насупленныя брови. Вмѣшается ли такой человѣкъ въ разговоръ, моментально у всѣхъ языкъ отнялся, точно вдругъ волка увидѣли. Доведись, надо что купить или заключить контрактъ, однимъ словомъ -- сдѣлать одно изъ тѣхъ дѣлъ, безъ которыхъ шагу не ступишь въ повседневной жизни, -- во всѣхъ подобныхъ случаяхъ этотъ мудрецъ окажется болванъ болваномъ. Словомъ, ни себѣ самому, ни отечеству, ни ближнимъ ни малѣйшаго проку отъ мудреца, какъ вслѣдствіе его совершенной неопытности въ житейскихъ дѣлахъ, такъ и вслѣдствіе его рѣшительнаго и постояннаго разлада съ общепринятыми понятіями, вкусами и навыками. Неизбѣжнымъ слѣдствіемъ такого разлада является антипатія такого человѣка ко всему окружающему. Не полна ли, въ самомъ дѣлѣ, жизнь глупости? Не всюду ли -- глупыя дѣянія глупыхъ людей и глупыя приключенія съ глупыми людьми? Вотъ почему я бы посовѣтовала человѣку, который захотѣлъ бы протестовать противъ такого порядка вещей -- одинъ противъ всѣхъ -- я бы посовѣтовала ему послѣдовать примѣру Тимона {Аѳинскій мизантропъ временъ пелопоннесской войны.}: удалиться въ какую-нибудь пустыню и тамъ одинъ-на-одинъ смаковать свою мудрость.
Ласка и лесть. Тщеславіе.
Но возвращаюсь къ прерванной нити моей рѣчи. Какая, скажите, сила соединила въ одно государственное цѣлое этихъ гранитныхъ, дубовыхъ, первобытныхъ людей? Ласка и лесть! Не иное что, какъ, именно, это означаетъ миѳъ объ Амфіонѣ и Орфеѣ {Подъ звуки лиры Амфіона, очарованные камни двигались и соединялись въ стройные ряды: такъ возникли стѣны города Ѳивъ. Орфей -- миѳическій пѣвецъ. Чарующая сила его пѣнія была настолько велика, что имъ онъ приводилъ въ движеніе деревья и скалы и укрощалъ дикихъ звѣрей.}. Чѣмъ былъ возстановленъ внутренній міръ въ народѣ римскомъ, въ критическую минуту, казалось, неминуемаго распаденія? Быть можетъ, философскою рѣчью? Ничуть не бывало! Весь этотъ благодѣтельный переворотъ былъ произведенъ смѣхотворною, совершенно дѣтскою побасенкой о желудкѣ и прочихъ членахъ человѣческаго тѣла {Намекъ на извѣстную басню, которою Мененій Агриппа умиротворилъ плебеевъ, рѣшившихъ было переселиться на Священную гору.}. Не менѣе успѣха имѣла, при другихъ обстоятельствахъ, аналогичная басня Ѳемистокла о лисѣ и ежѣ {Содержаніе этой басни въ короткѣ слѣдующее. Лиса завязла въ болотѣ и не могла двинуться. Изъ жалости ежъ хотѣлъ было согнать облѣпившихъ ее комаровъ. "Оставь ихъ, пожалуйста, въ покоѣ", сказала ему Лиса: "эти успѣли ужъ напиться моей кровью; сгонишь ихъ, налетятъ другіе, голодные, отъ которыхъ мнѣ будетъ еще хуже".}. На долю какой рѣчи какого мудреца выпадалъ такой успѣхъ, какой имѣла выдумка Серторія съ его ланью и лошадинымъ хвостомъ {У Серторія была дрессированная бѣлая лань, о которой онъ распустилъ слухъ въ народѣ, что она ему прислана Діаной и что черезъ нее онъ узнаетъ волю боговъ. Желая показать наглядно своимъ солдатамъ превосходство ума надъ простою силой, онъ велѣлъ привести двухъ лошадей, одну молодую, сильную, другую -- старую клячу. Затѣмъ онъ приказалъ силачу вырвать хвостъ у послѣдней, что и было имъ исполнено не безъ великихъ усилій. То же самое по отношенію къ молодой, сильной лошади, онъ приказалъ сдѣлать дряхлому старичку: послѣдній безъ всякихъ усилій выщипалъ лошадиный хвостъ по волоску.}, или выдумка знаменитаго лакедемонянина съ двумя собаками {Намекъ на эпизодъ изъ жизни Ликурга, который, по словамъ Плутарха, желая наглядно показать спартанцамъ всю силу воспитанія, воспиталъ двухъ щенкомъ отъ одной и той же матери такъ, чтобы одного сдѣлать лѣнивымъ и прожорливымъ, другого -- ретивымъ и бойкимъ. Результатъ своего воспитанія Ликургъ демонстрировалъ такимъ образомъ. Рядомъ былъ поставленъ горшокъ съ ѣдой и живой заяцъ; спущенныя съ привязи обѣ собаки бросились на добычу, только одна -- въ погоню за зайцемъ, а другая -- прямо къ горшку.}? Я ужъ не говорю о Миносѣ и Нумѣ, такъ ловко управлявшихъ глупою толпой, мороча ее искусно придуманными баснями {Критскій царь Миносъ пустилъ о себѣ басню, что черезъ каждые девять лѣтъ онъ получаетъ приглашеніе въ совѣтъ боговъ, и тѣмъ придалъ ореолъ божественности своимъ законамъ. Съ подобною же цѣлью, римскій царь Нума распустилъ слухъ въ народѣ о своихъ личныхъ совѣщаніяхъ съ богиней Эгеріей.}. Такими-то росказнями можно, оказывается, заставлять плясать подъ свою дудку этого громаднаго и могучаго звѣря, которому имя -- народъ!.. Съ другой стороны, когда какое государство приняло законы Платона и Аристотеля, или принципы Сократа? Между тѣмъ, что подвинуло Деціевъ добровольно обречь себя манамъ? Что заставило Курція спуститься въ страшную пещеру? Что другое, какъ не тщеславіе, эта сладкогласная Сирена, которую такъ сурово осуждаютъ эти философы? Что, говорятъ они, глупѣе, какъ холопски пресмыкаться передъ толпой ради полученія большинства голосовъ на выборахъ, -- подачками заискивать ея благоволеніе, добиваться подкупомъ рукоплесканій и сочувственныхъ привѣтствій толпы, -- видѣть верхъ счастья въ томъ, чтобы тебя съ тріумфомъ несли на рукахъ, какъ идола какого, на показъ всему народу, - мечтать о томъ, чтобы твою статую поставили на площади? А эта погоня за громкими именами и звучными прозвищами? А эти божественныя почести, воздаваемыя подъ часъ ничтожному человѣку? А эти торжественныя церемоніальныя обоготворенія часто преступнѣйшихъ тирановъ? Сколько во всемъ этомъ непроходимой глупости! Для осмѣянія всего этого понадобился бы не одинъ Демокрить {Демокритъ, "смѣющійся философъ", V в. до Р. X.}. Глупо все это -- спору нѣтъ! Но не эта ли глупость -- источникъ столькихъ геройскихъ подвиговъ, превозносимыхъ до небесъ въ произведеніяхъ столькихъ краснорѣчивыхъ писателей? Эта глупость родитъ государства, ею стоятъ имперіи, правительства, религія, управленіе, судъ. Да и вся жизнь человѣческая не есть ли вообще какая-то игра глупости?...
Науки и искусства.
Перейдемъ къ наукамъ и искусствамъ. Что иное, какъ не жажда славы, возбуждала человѣческіе умы къ работѣ надъ изобрѣтеніемъ и увѣковѣченіемъ въ потомствѣ столькихъ, какъ думаютъ, превосходныхъ наукъ и искусствъ? Въ погоню за какою-то тамъ знаменитостью, то-есть за совершеннымъ вздоромъ, глупцы-люди не щадили ни безсонныхъ ночей, ни изнурительнаго труда. Да! Но за-то этой глупости вы обязаны столькими важными жизненными удобствами, и что еще всего пріятнѣе -- вы наслаждаетесь плодами чужого безумія.
Благоразуміе Глупости.
Теперь, послѣ того что я воздала себѣ должную хвалу за мою мощь и изобрѣтательность, мнѣ остается еще похвалить себя за свое благоразуміе. Ну да, за мое благоразуміе! Мнѣ могутъ замѣтить, что приписывать мнѣ благоразуміе, это все равно, что хотѣть соединить вмѣстѣ воду и огонь. Ничего! я все-таки берусь съ успѣхомъ выполнить и эту часть своей задачи, если только вамъ угодно будетъ выслушать меня съ прежнею благосклонностью.
Глупость благоразумнѣе мудреца.
Во-первыхъ, если правда, что благоразуміе состоитъ въ практической смѣтливости, то предоставляю вамъ самимъ судить, кто имѣетъ болѣе права на эпитетъ "благоразумнаго": мудрецъ ли, который, либо изъ застѣнчивости, либо изъ робости, сторонится отъ всякой практической дѣятельности, -- или глупецъ, котораго не удерживаетъ ни отъ чего ни стыдъ, котораго у него нѣтъ, ни опасность, которой онъ не сознаетъ? Мудрецъ зарывается въ старыя книги и выискиваетъ въ нихъ различныя ученыя тонкости; глупецъ, наоборотъ, вращаясь постоянно въ водоворотѣ жизни, пріобрѣтаетъ тѣмъ самымъ истинное благоразуміе. Это замѣтилъ еще Гомеръ -- даромъ что слѣпой: "свершившееся, говоритъ онъ, не трудно познать и ребенку".
Стыдливость и робость. Лицо и изнанка.
Дѣло въ томъ, что два главныя препятствія существуютъ для познанія вещей: это, во-первыхъ, стыдливость, которая отуманиваетъ душу, и, во-вторыхъ, робость, которая отпугиваетъ отъ всякаго дѣла, связаннаго съ очевидною опасностью. Глупость тѣмъ и благодѣтельна, что она совершенно освобождаетъ человѣка и отъ стыда и отъ робости. Немногіе понимаютъ, до какой степени выгодно и во многихъ другихъ отношеніяхъ -- никогда не краснѣть, ни передъ чѣмъ не робѣть. Если люди отдаютъ предпочтеніе благоразумію, состоящему во взвѣшиваніи и оцѣнкѣ вещей и обстоятельствъ, то послушайте, пожалуйста, какъ далеки отъ него тѣ, которые имъ хвастаются. Извѣстно, во-первыхъ, что все въ жизни имѣетъ, подобно Алкивіадовымъ Силенамъ {Статуи, представлявшія снаружи уродливыя фигуры, подъ которыми скрывались божественныя изображенія.}, двойную физіономію, изъ которыхъ одна закрываетъ другую. Эти двѣ физіономіи столь мало схожи между собою, что взглянуть на одну, наружную -- какъ будто смерть, а заглянуть подъ нее -- жизнь, и наоборотъ; или снаружи -- красота, внутри -- безобразіе; снаружи -- роскошь и богатство, внутри -- бѣдность и убожество; снаружи -- гнусность, внутри -- изящество; снаружи -- ученость, внутри -- невѣжество; снаружи -- крѣпость и сила, внутри -- слабость и хилость; снаружи -- благородство, внутри -- подлость; снаружи веселье, внутри -- печаль; снаружи -- благополучіе, внутри -- бѣда на бѣдѣ; снаружи -- дружба, внутри -- вражда; снаружи -- здорово, внутри -- ядъ: словомъ, стоитъ лишь открыть Силена, чтобы увидѣть совершенно противоположное его наружной физіономіи.
Быть можетъ, кому покажется это мое разсужденіе черезчуръ философскимъ; извольте, объясню дѣло проще и нагляднѣе. Кого, какъ не короля, считать и богатымъ и властнымъ? Но если онъ лишенъ духовныхъ дарованій, если онъ вдобавокъ ненасытенъ, то не есть ли онъ въ сущности послѣдній изъ бѣдняковъ? А если къ тому же онъ отдался различнымъ порокамъ, онъ не только нищій, онъ -- презрѣнный рабъ. Подобнымъ же образомъ можно разсуждать и обо всемъ прочемъ; но достаточно и этого примѣра.
Сценическія иллюзіи.
Къ чему, однако, клонится это разсужденіе? -- спроситъ, быть можетъ, кто-нибудь. Сейчасъ увидите, въ чемъ дѣло. Представьте себѣ, что кто-нибудь ворвался бы на сцену во время представленія комедіи и сорвалъ бы съ актеровъ маски, обнаруживъ такимъ образомъ передъ публикой ихъ настоящія, природныя физіономіи. Скажите, не нарушилъ ли бы онъ театральнаго представленія, и не вывели ли бы его вонъ изъ театра, какъ помѣшаннаго? Представьте себѣ, въ самомъ дѣлѣ, какое превращеніе произошло бы мгновенно на сценѣ: женщина оказалась бы вдругъ мущиной, молодой человѣкъ -- старикомъ, король -- тряпичникомъ, богъ -- плюгавенькимъ человѣчишкомъ. Однимъ словомъ, передъ зрителями обнаружилась бы настоящая дѣйствительность на мѣсто воображаемой, правда, на мѣсто лжи. Но уничтоживши ложь, тѣмъ самымъ уничтожили бы и художественную иллюзію, безъ которой немыслимъ сценическій эффектъ. Чѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, вызывается интересъ и поддерживается вниманіе зрителей, какъ не этимъ маскированіемъ и переодѣваньемъ, однимъ словомъ -- ложью?
Жизнь -- театральное представленіе.
Да и жизнь-то человѣческая, что такое она въ сущности, какъ не одно сплошное представленіе, въ которомъ всѣ ходятъ съ надѣтыми масками, разыгрывая каждый свою роль, пока режиссеръ не удалитъ его со сцены? Режиссеръ же зачастую заставляетъ одного и того же актера выступать въ различныхъ роляхъ, и тотъ, кто только что щеголялъ въ царской порфирѣ, является на сценѣ въ жалкомъ рубищѣ раба. На сценѣ, конечно, кое-что подкрашено, оттѣнено болѣе рѣзко; но въ театрѣ ли, или въ жизни, -- все та же гримировка, все тѣ же маски, все та же вѣчная ложь...
Представьте себѣ также, что какой-нибудь свалившійся съ неба мудрецъ принялся бы кричать: "Нѣтъ, этотъ человѣкъ, котораго всѣ почитаютъ за государя и даже за бога, онъ не заслуживаетъ даже имени человѣка, потому что живетъ и дѣйствуетъ лишь по внушенію скотскихъ инстинктовъ, -- что это презрѣнный рабъ, потому что онъ добровольно служитъ столь многимъ и столь гнуснымъ господамъ". Представьте себѣ далѣе, что этотъ мудрецъ сказалъ бы человѣку, оплакивающему своего усопшаго отца, что ему слѣдуетъ ликовать, потому что теперь-то и началась настоящая жизнь для его родителя, тогда какъ здѣшняя жизнь есть не что иное, какъ продолжительная смерть. Пусть, далѣе, этотъ мудрецъ, встрѣтивъ человѣка, хвастающагося своимъ родословіемъ, назвалъ бы его безроднымъ и подкидышемъ, на томъ основаніи, что ему не достаетъ нравственнаго достоинства, которое одно только и есть источникъ настоящаго благородства. Представьте себѣ, что этотъ мудрецъ сталъ бы разглагольствовать со всѣми и обо всемъ подобнымъ образомъ: скажите мнѣ, не нашли ли бы его всѣ помѣшаннымъ? Чего добился бы онъ въ концѣ концовъ, кромѣ того, что прослылъ бы за сумасброда и сумасшедшаго?
Глупая мудрость.
Нѣтъ ничего глупѣе мудрости не впопадъ, нѣтъ ничего безумнѣе благоразумія не кстати. Нѣтъ пути въ томъ, кто поступаетъ, не сообразуясь ни съ временемъ, ни съ мѣстомъ, ни съ обстоятельствами, -- кто забываетъ основное правило пиршества: "либо пей, либо уходи", -- кто требуетъ, чтобы комедія не была комедіей, и т. д. Напротивъ, куда благоразумнѣе -- родившись человѣкомъ, не претендовать на, сверхчеловѣческую мудрость и плыть по теченію вмѣстѣ со всею людскою толпой, добровольно раздѣляя и человѣческія слабости и человѣческія заблужденія. Но, вѣдь, это же -- глупость отъявленная! скажутъ мнѣ мудрецы. Не стану спорить; пусть только они съ своей стороны признаютъ, что въ этомъ-то и состоитъ роль человѣка на жизненной сценѣ.
Воззваніе къ музамъ.
И вотъ что еще... Но -- боги безсмертные! говорить ли? не замолчать ли лучше?... Чтожъ, однако молчать, когда это истиннѣе правды! Только лучше пожалуй, въ столь важномъ дѣлѣ предварительно вызвать на помощь музъ съ Геликона? Призываютъ Воззваніе же ихъ поминутно поэты ради сущаго вздора. Помогите же мнѣ малую толику, о дочери Юпитера, доказать, что, если кому удавалось достигнуть этой превосходной мудрости и -- какъ они тамъ выражаются -- замка благополучія, -- то не иначе, какъ по пути указанному Глупостью!...
Чувство и разумъ. Безчувственный мудрецъ.
Мы уже ранѣе признали, что всѣ чувства относятся къ области Глупости. Признакъ, по которому отличаютъ мудреца отъ глупца, заключается, именно, въ томъ, что первый руководствуется чувствами, послѣдній -- разумомъ. Вотъ почему стоики отстраняютъ отъ мудреца, точно болѣзни, всякія душевныя волненія. Между тѣмъ, чувства не только служатъ путеводителями тѣмъ, которые спѣшатъ въ гавань мудрости, но и играютъ роль шпоръ и хлыста во всякомъ проявленіи добродѣтели, такъ какъ они-то и побуждаютъ человѣка ко всякому доброму дѣлу. Правда, противъ этого на стѣну лѣзетъ Сенека, этотъ стоикъ въ квадратѣ, отнимающій у мудреца всякое чувство. Но, лишенный всякаго чувства, этотъ мудрецъ Сенеки въ сущности перестаетъ быть человѣкомъ; въ своемъ мудрецѣ Сенека въ сущности создаетъ скорѣе нѣкоего новаго бога, который нигдѣ никогда не существовалъ и не будетъ существовать. Скажу откровеннѣе: по-моему, этотъ Сенекинъ мудрецъ -- просто каменный истуканъ, холодный и безжизненный, лишенный всякаго человѣческаго чувства. Пусть эти господа носятся, сколько угодно, со своимъ мудрецомъ, -- пусть будетъ онъ предметомъ ихъ любви безъ соперника, -- пусть они живутъ съ нимъ, если угодно, въ области платоновскихъ идей, или въ танталовыхъ садахъ. Не будетъ ли всякій съ ужасомъ сторониться, какъ отъ чудовища или привидѣнія, отъ подобнаго человѣка, умершаго для всякаго природнаго чувства, для всякой привязанности, -- въ которомъ заглохло всякое человѣческое чувство, -- который, какъ безчувственный камень, не доступенъ ни любви, ни жалости? Ничто отъ него не укроется, ни въ чемъ онъ не ошибется: какъ Линкей, все видитъ онъ насквозь. Все вымѣрено у него по ватерпасу: не ждите отъ него ни въ чемъ снисхожденія! Довольный лишь собой самимъ, въ своихъ глазахъ одинъ лишь онъ богатъ, одинъ лишь онъ здоровъ, одинъ лишь -- царь, одинъ -- свободный человѣкъ, словомъ -- все одинъ лишь онъ! Нужды нѣтъ, что одинъ лишь онъ такого о себѣ мнѣнія. До друзей ему мало дѣла, такъ какъ и самъ онъ никому не другъ. Что ему друзья, когда онъ и къ самимъ богамъ относится свысока, и все, что творится въ жизни, критикуетъ и осмѣиваетъ, безумство?.. И такое-то чудовище выставляютъ намъ, какъ идеалъ мудреца!... Если бы дѣло рѣшалось голосованіемъ, скажите, пожалуйста, какое государство пожелало бы избрать себѣ такого человѣка на государственную должность, или какое войско захотѣло бы имѣть такого предводителя? Какая женщина пожелала бы или вынесла бы такого мужа, какой хозяинъ -- такого гостя, какой слуга -- такого господина? Кто не предпочтетъ ему любого изъ массы заурядныхъ глупцовъ? Самъ глупецъ, онъ какъ нельзя болѣе годился бы повелѣвать глупцами и глупцамъ повиноваться; онъ нравился бы большинству, какъ себѣ подобнымъ. Ласковый съ женой, обходительный съ друзьями славный собутыльникъ, уживчивый сожитель, онъ не считалъ бы ничего человѣческаго чуждымъ для себя.
Житейскія выгоды отъ глупости.
Но оставимъ этого мудреца: меня тошнитъ отъ него. Возвратимся къ прерванной нити нашего разсужденія и перейдемъ къ дальнѣйшему разсмотрѣнію проистекающихъ отъ глупости житейскихъ выгодъ.
Житейскія невзгоды. Самоубійство.
Если взглянуть на жизнь человѣческую съ поднебесной высоты, какъ смотритъ на нее Зевсъ, по словамъ поэтовъ, то какихъ только бѣдъ въ ней нѣтъ! Рожденіе человѣка -- что за плаченная и неприглядная картина! А какъ трудно и хлопотливо первоначальное воспитаніе ребенка! Сколькими невзгодами окруженъ дѣтскій возрастъ! Сколько трудовъ несетъ съ собою юность! А тамъ суровая старость -- преддверіе неизбѣжной и тягостной смерти! А эти вѣчно осаждающія человѣка вражескія рати болѣзней, эти стерегущія его на каждомъ шагу бѣды, не говоря уже о множествѣ разнаго рода мелкихъ непріятностей!.. Есть ли хоть одно удовольствіе, одно наслажденіе въ жизни, которое бы не было отравлёно каплей желчи? А сверхъ всего этого, сколько еще бѣдъ терпитъ человѣкъ отъ человѣка! Раззореніе, тюрьма, клевета, сплетни, пытки, козни, предательство злословіе, сутяжничество, обманъ!.. Впрочемъ, я принимаюсь, выражаясь греческой поговоркой, исчислять песокъ морской... Какими винами заслужили все это люди, или какое разгнѣванное божество обрекло ихъ отъ рожденія на всѣ эти бѣды, здѣсь не мѣсто разсуждать объ этомъ. Во всякомъ случаѣ, кто дастъ себѣ трудъ поразмыслить обо всемъ этомъ, тотъ врядъ-ли рѣшится осудить поступокъ милетскихъ дѣвушекъ, какъ ни жалка представляется ихъ участь {Намекъ на разсказъ Авла Геллія о милетскихъ дѣвушкахъ, наложившихъ на себя руки въ припадкѣ коллективнаго умоизступленія.}. Но какого рода люди всего чаще налагали на себя руки, вслѣдствіе невыносимаго пресыщенія жизнью? Въ числѣ самоубійцъ, не говоря уже о Діогенахъ, Ксенократахъ, Катонахъ, Кассіяхъ и Брутахъ, мы встрѣчаемъ, напримѣръ, Хирона, -- того Хирона, которому боги предложили безсмертіе: онъ предпочелъ, однако, умереть отъ своей руки! Предоставляю вамъ самимъ судить о томъ, что было бы, если бы большинство людей были мудрецами: понадобился бы снова кусокъ глины, снова оказался бы нуженъ ваятель Прометей {Намекъ на греческій миѳъ о Прометеѣ, создавшемъ перваго человѣка изъ куска глины.}.
Благодѣянія Глупости. Жизнелюбіе стариковъ. Молодящіяся старички.
Къ счастью, въ этомъ нѣтъ нужды -- благодаря мнѣ. Поддерживая въ людяхъ невѣдѣніе, мѣшая имъ задумываться надъ разными проклятыми вопросами, погружая ихъ въ забвеніе о пережитыхъ невзгодахъ, внушая имъ надежду на лучшее будущее, спрыскивая медомъ ихъ удовольствія, я, не смотря на всѣ окружающія людей бѣдствія, достигаю того, что имъ не хочется разстаться съ жизнью даже тогда, когда пряжа Паркъ кончилась, и жизнь оставляетъ человѣка; и чѣмъ менѣе у человѣка основанія оставаться въ живыхъ, тѣмъ болѣе хочется ему жить. Пресыщеніе жизнью, -- онъ даже не пойметъ, что это значитъ! По моей милости, вы на каждомъ шагу встрѣчаете старичковъ, ровесниковъ Нестору; у иного ужъ и образа-то человѣческаго не осталось: и говоритъ насилу -- шамкаетъ, и изъ ума выжилъ, ни зуба во рту, сѣдъ, какъ лунь, плѣшивъ, весь скрюченъ и сморщенъ, и воняетъ-то отъ него, а посмотрите, какой у него аппетитъ къ жизни, какое желаніе помолодѣть! Иной краситъ себѣ сѣдые волосы; другой прикрываетъ свою лысину парикомъ; тотъ вставляетъ себѣ зубы, взятые, быть можетъ, изъ свиной челюсти; этотъ пускается ухаживать за какой-нибудь дѣвочкой и въ любовныхъ глупостяхъ готовъ перещеголять безусаго молокососа. Иной одною ногой ужъ въ могилѣ стоитъ, и песокъ изъ него сыплется, а онъ еще норовитъ жениться на какой-нибудь молоденькой, разумѣется, безъ всякаго приданаго и не столько, конечно, для собственной потребы, сколько на пользу другимъ. Происходитъ это повседневно, и никто не находитъ въ томъ ничего неестественнаго или предосудительнаго, не рѣдкость даже услышать похвалы.
Старыя кокетки.
Еще забавнѣе видѣть, какъ иная дряхлая старушонка, развалина-развалиной, похожая на мертвеца, возвратившагося съ того свѣта, кокетничаетъ напропалую со всякимъ "интереснымъ мущиной": это слово у ней не сходитъ съ языка. При случаѣ не прочь даже побаловаться -- конечно за приличное вознагражденіе ему -- съ какимъ-нибудь Фаономъ. А какъ она занята собой! Какъ усердно разрисовываетъ она свою физіономію! Отъ зеркала не отходитъ. Волоски изъ подбородка выщипываетъ; декольтируется до тошноты, ломается до омерзѣнія, вмѣшивается въ толпу танцующихъ дѣвушекъ, пишетъ любовныя записочки. Всѣ надъ ней смѣются, какъ надъ дурой набитой; но что въ томъ, если сама она находитъ себя восхитительной, наслаждается прелестями жизни, утопаетъ въ меду, однимъ словомъ, чувствуетъ себя вполнѣ счастливой -- по моей милости?.. И я бы просила тѣхъ, которые находятъ это смѣшнымъ, поразмыслить, что лучше: жить ли такимъ образомъ въ свое удовольствіе, или постоянно искать перекладины для петли?...
Что касается позора, который принято связывать съ подобными вещами, то для моихъ глупцовъ онъ не существуетъ, такъ какъ они либо не замѣчаютъ его, либо, если и замѣчаютъ, то не обращаютъ на то ни малѣйшаго вниманія. Вотъ, если камень на голову свалится, это, дѣйствительно/ непріятность. Но -- стыдъ, позоръ, безчестіе, злословіе -- это, вѣдь, только тогда составляетъ непріятность, когда чувствуется. Нѣтъ ощущенія, нѣтъ и непріятности. Что до того, что тебѣ отовсюду шикаютъ, -- развѣ это мѣшаетъ тебѣ апплодировать самому себѣ? Но чтобы это было возможно, для того необходимо содѣйствіе Глупости.
Отвѣтъ на возраженіе философовъ.
Однако, я представляю себѣ протестующихъ философовъ. Зависѣть отъ Глупости, заблуждаться, обманываться, не понимать -- но, вѣдь, это значитъ быть несчастнымъ! скажутъ они. А я скажу, что это значитъ -- быть человѣкомъ. Не вижу причины -- называть такого человѣка несчастнымъ или жалкимъ, разъ такъ ужъ созданъ человѣкъ, разъ онъ таковъ отъ природы и отъ воспитанія, и разъ -- таковъ общій удѣлъ всѣхъ людей. Находить жалкимъ человѣка потому только, что онъ остается человѣкомъ, это все равно, что считать плаченнымъ его удѣлъ изъ-за того, напримѣръ, что онъ не можетъ летать вмѣстѣ съ птицами или ходить на четверенькахъ съ четвероногими и не вооруженъ рогами на подобіе быка. Но въ такомъ случаѣ надо также признать несчастною и лошадь, хотя бы красивѣйшую, на томъ основаніи, что она неграмотна и не питается пирожнымъ; надо считать жалкимъ и быка за то, что онъ не обладаетъ пластическою гибкостью гимнаста. Но если нѣтъ основаній для того, чтобы считать жалкою лошадь за ея неграмотность, такъ же точно мы не имѣемъ права называть несчастнымъ человѣка за его глупость, потому что глупость такъ же присуща человѣческой природѣ, какъ безграмотность -- природѣ лошади.
Природа и наука.
Ожидаю возраженій со стороны тонкихъ діалектиковъ. Но, вѣдь, для того и дана человѣку наука, скажутъ они, чтобы образованіемъ ума возмѣстить пробѣлы, оставленные природой. Какъ это, въ самомъ дѣлѣ, похоже на правду!.. Ну, допустимо ли, чтобы природа, проявившая такую предусмотрительность въ созданіи мошекъ, травокъ и цвѣточковъ, только для одного человѣка сдѣлала исключеніе, такъ что для него потребовалась помощь науки?... Нѣтъ, на бѣду человѣческому роду выдумалъ науки Тевтъ {Тевтъ слылъ изобрѣтателемъ геометріи и астрономіи.}, этотъ злой геній человѣчества! Далеко отъ того чтобы быть полезными, онѣ, напротивъ, лишь портятъ то, ради чего были изобрѣтены, какъ это остроумно доказываетъ у Платона этотъ умный царь {Намекъ на разсказъ Платона объ египетскомъ царѣ Тамѣ, которому Тевтъ показалъ искусство писать. "Къ чему оно?" спросилъ царь. "Помогаетъ памяти", отвѣчалъ Тевтъ, на что царь возразилъ, что, по его мнѣнію, напротивъ, искусство писать должно лишь вредить памяти, такъ какъ, благодаря ему, человѣкъ склоненъ будетъ "болѣе записывать на бумагѣ, чѣмъ въ головѣ".}.
Науки созданіе демоновъ. Люди золотаго вѣка.
Вотъ почему науки, вмѣстѣ съ прочими язвами человѣческой жизни, обязаны своимъ происхожденіемъ тѣмъ же существамъ, отъ которыхъ идутъ всякія пакости, -- я хочу сказать -- демонамъ. Отсюда и само ихъ названіе: демоны, какъ бы даэмоны, то-есть знающіе. Въ самомъ дѣлѣ, поколѣніе золотого вѣка, не вооруженное никакими науками, жило себѣ въ простотѣ, слѣдуя лишь указаніямъ природы и врожденнаго инстинкта. Какая, въ самомъ дѣлѣ, была нужда въ грамматикѣ, когда всѣ говорили на одномъ общемъ языкѣ, ни о чемъ другомъ не заботясь, какъ только о томъ, чтобы быть понятыми другъ другомъ? Къ чему была бы тогда діалектика, когда не существовало противоположныхъ мнѣній, и слѣдовательно не было и предмета для диспутовъ? На что была бы реторика, когда не было тяжебъ? "Какая была бы нужда въ юриспруденціи. когда еще не было испорченности нравовъ, которой, безъ всякаго сомнѣнія, обязаны своимъ происхожденіемъ законы? Тогда люди были слишкомъ богобоязненны, для того чтобы, изъ нечестиваго любопытства, пытаться проникнуть въ тайны природы, измѣрять величину небесныхъ свѣтилъ, изслѣдовать ихъ движеніе, ихъ вліянія, вскрывать сокровенныя причины вещей; они почли бы верхомъ нечестія пытаться, наперекоръ человѣческому удѣлу, быть мудрыми. Задаваться же вопросомъ о томъ, что находится за предѣлами небесной сферы, -- подобная сумасбродная мысль имъ и въ голову не приходила.
Происхожденіе наукъ и искусствъ.
Но, съ постепеннымъ упадкомъ первобытной чистоты золотого вѣка, одно за другимъ были изобрѣтены искусства, первоначально, правда, немногочисленныя и не многими усвоенныя, а потомъ, по милости суевѣрія халдеевъ и празднаго легкомыслія грековъ, до того размножились всякаго рода науки и искусства, то-есть умственныя истязанія, что теперь, напримѣръ, одной грамматики болѣе, чѣмъ достаточно для того, чтобы превратить жизнь человѣка въ сплошную пытку.
Богословы, естествовѣды, астрологи, діалектики. Врачи.
И то сказать, вѣдь, и между науками-то всего болѣе цѣнятся тѣ, что всего ближе подходятъ къ уровню зауряднаго, такъ называемаго здраваго смысла, который въ сущности есть та же глупость. Впроголодь живется богословамъ, не тепло живется естествовѣдамъ, надъ астрологами издѣваются, а діалектиковъ ни во что не ставятъ. Одинъ лишь "мужъ врачеватель чтится за многихъ", выражаясь словами Гомера. Но и тутъ надо замѣтить, что чѣмъ невѣжественнѣе врачъ, чѣмъ онъ нахальнѣе и самоувѣреннѣе, тѣмъ выше ему цѣна, и тѣмъ болѣе на него спросъ -- даже у сильныхъ міра. Съ другой стороны, вѣдь, медицина, въ особенности какъ она практикуется нынѣ большинствомъ врачей, есть не что иное, какъ своего рода искусство морочить людей -- совершенно какъ реторика.
Законовѣды.
Первое мѣсто послѣ врачей принадлежитъ законовѣдамъ; не знаю, быть можетъ, они имѣютъ право на мѣсто даже впереди врачей. Во всякомъ случаѣ, эта профессія -- скажу не отъ себя -- всѣми философами единодушно предается осмѣянію, какъ ослиная. Однако, не отъ другого кого, какъ, именно, отъ этихъ ословъ зависитъ рѣшеніе множества житейскихъ дѣлъ -- начиная самыми ничтожными и до самыхъ важныхъ включительно. И не даромъ же эти господа сколачиваютъ себѣ имѣнія, въ то время, какъ иной богословъ, проникшій во всѣ тайники божествъ, грызетъ волчьи бобы и ведетъ ожесточенную войну съ клопами и блохами.
Итакъ, если болѣе бласополучія несутъ съ собою тѣ искусства, которыя находятся въ ближайшемъ родствѣ съ Глупостью, то, безъ всякаго сравненія, всего счастливѣе тѣ, которымъ удалось совершенно воздержаться отъ всякаго знакомства съ науками и слѣдовать во всемъ лишь указаніямъ природы, которая сама по себѣ ни въ чемъ не заблуждается, если только мы сами не пытаемся перешагнуть за положенные ею человѣческой долѣ предѣлы. Никакой поддѣлки не выноситъ природа, и всего лучше выходитъ то, что не искажено никакимъ искусствомъ.
Животныя.
Взгляните также и на какой угодно изъ остальныхъ видовъ живыхъ существъ: не тѣмъ ли изъ нихъ всего лучше живется, которыя наиболѣе чужды всякой наукѣ и руководствуются однимъ лишь инстинктомъ? Кто счастливѣе пчелъ? Что ихъ изумительнѣе? А онѣ даже не всѣми чувствами обладаютъ! Между тѣмъ, въ зодчествѣ онѣ могутъ утереть носъ любому архитектору. А пчелиный улей? Придумалъ ли когда какой философъ столь совершенную республику? Съ другой стороны, вотъ -- лошадь. По своимъ чувствамъ, она довольно близка къ человѣку, она сдѣлалась его 'ближайшимъ спутникомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и участникомъ его невзгодъ. Случится ли участвовать въ состязаніи? ей стыдно быть обогнанной, и, вотъ, бѣдняга надрывается изо всѣхъ силъ; либо еще хуже, когда случиться быть въ битвѣ: изъ кожи лѣзетъ, чтобы добиться тріумфа, а глядь -- вмѣстѣ съ всадникомъ летитъ кувыркомъ, пронзенная вражеской стрѣлой. Я ужъ не говорю о зубастыхъ удилахъ, заостренныхъ шпорахъ, о тюрьмообразныхъ стойлахъ, о бичахъ и нагайкахъ, о путахъ, наконецъ -- объ удовольствіи носить на своей спинѣ тяжелаго всадника. Не станемъ говорить обо всей этой трагедіи рабства, на которое она добровольно себя обрекла изъ непреодолимаго желанія -- по примѣру сильныхъ духомъ мужей -- отомстить своему врагу.
Насколько завиднѣе жизнь мошекъ и пташекъ! Беззаботно живутъ себѣ онѣ, руководимыя лишь природнымъ чувствомъ. Бѣда имъ лишь отъ людскихъ козней. Разъ попала птица къ человѣку въ клѣтку, кончено! перенимаетъ его языкъ и теряетъ свою природную красоту, вырождается.
Природа и искусство.
Итакъ, во всѣхъ отношеніяхъ созданное природой лучше всего искусственнаго.
Пиѳагоръ. Уллисъ.
Въ этомъ отношеніи я не могу достаточно нахвалиться этимъ пѣтухомъ -- Пиѳагоромъ {Намекъ на одинъ изъ "разговоровъ" Лукіана. Нѣкто Микиллъ разговариваетъ со своимъ пѣтухомъ, который говоритъ, что онъ, пѣтухъ, есть не кто иной, какъ знаменитый философъ Пиѳагоръ.}, что, путемъ метемисихоза {То-есть переселенія души изъ одного живого существа въ другое. Идея метемисихоза была одной изъ принадлежностей пиѳагорейскаго ученія.}, прошелъ черезъ всевозможныя состоянія: былъ онъ философомъ, и мущиной, и женщиной, и царемъ, и подданнымъ, и частнымъ человѣкомъ, былъ затѣмъ послѣдовательно -- рыбой, лошадью, лягушкой, чуть ли даже не губкой, и нашелъ, что все-таки нѣтъ животнаго злополучнѣе человѣка, и причиною тому то, что, между тѣмъ какъ всѣ остальныя животныя довольствуются тѣмъ, что дала имъ природа, одинъ лишь человѣкъ пытается перешагнуть за предѣлы назначенной ему природою доли. Что касается людей, то пѣтухъ этотъ во многихъ отношеніяхъ отдаетъ предпочтеніе простецамъ и неучамъ передъ учеными и знатными. И мнѣ сдается, что куда умнѣе "многоопытнаго Одиссея" поступилъ его спутникъ Гриллъ, который предпочелъ остаться хрюкать въ своемъ свинушникѣ, чѣмъ вновь подвергаться съ Одиссеемъ новымъ злоключеніямъ. Мнѣ кажется, что я не расхожусь въ этомъ случаѣ съ самимъ Гомеромъ. Въ самомъ дѣлѣ, этотъ отецъ побасенокъ на каждомъ шагу называетъ людей "жалкими, злополучными", Улисса же, который является Ути. у него образцомъ мудрости, называетъ зачастую "горемыкой", между тѣмъ какъ этимъ эпитетомъ ни разу не награждается ни Парисъ, ни Аяксъ, ни Ахиллъ. Почему это? Почему какъ не по тому, что этотъ ловкій и изобрѣтательный человѣкъ поступалъ всегда не иначе, какъ по совѣту мудрой Минервы, и въ своей мудрости какъ можно дальше отстранялся отъ внушеній природнаго инстинкта.
Глупость мудрецовъ.
Стало быть, съ одной стороны, среди смертныхъ мудрецовъ, наиболѣе далеки отъ благополучія поклонники мудрости. Эти мудрецы вдвойнѣ глупцы, потому что, родившись людьми, они хотятъ жить, какъ безсмертные боги, совершенно забывъ о своей смертной долѣ. Какъ въ былое время титаны, они ведутъ войну съ природой при помощи новыхъ боевыхъ орудій-наукъ.
Благополучіе глупцовъ.
За то, съ другой стороны, посмотрите, какъ счастливы, тѣ, которые, по своимъ наклонностямъ и по своей глупости, всего ближе стоятъ къ животнымъ, совершенно чуждые всякимъ сверхчеловѣческимъ порывамъ. Попробуемъ пояснить это не стоическими энтимемами, а самымъ что ни на есть нагляднымъ примѣромъ. Боги безсмертные! кому живется счастливѣе, чѣмъ тому роду людей, который принято называть шутами, скоморохами, дурачками, юродивыми и тому подобными ласкательными именами. То, что я скажу, можетъ показаться на первый взглядъ глупостью и нелѣпостью, но въ дѣйствительности это -- сущая правда.
Начать съ того, что этимъ людямъ совершенно не извѣстенъ страхъ смерти, то-есть одно -- клянусь Юпитеромъ! -- изъ далеко не послѣднихъ золъ. Далѣе, они не знаютъ угрызеній совѣсти, не пугаются росказнями о выходцахъ съ того свѣта, не боятся ни привидѣній, ни призраковъ, не мучатся опасеніями угрожающихъ бѣдъ, не волнуются надеждами на будущія блага; однимъ словомъ, они свободны отъ тысячи треволненій, которыхъ такъ много въ этой жизни. Имъ не знакомо ни чувство стыда, ни чувство уваженія, ни чувство зависти, ни чувство любви. Наконецъ, стоитъ имъ сдѣлать еще небольшой шагъ для приближенія къ безсмысленнымъ животнымъ, и они достигаютъ той ступени невмѣняемости, при которой -- по авторитетному мнѣнію богослововъ -- они даже не могутъ грѣшить.
Счастливые дурачки.
А ну-ка, теперь ты, глупѣйшій мудрецъ, взвѣсь-ка всѣ тѣ душевныя тревоги, которыя и денно и нощно терзаютъ твою душу; собери въ одну кучу всѣ невзгоды, которыми преисполнена твоя жизнь, и ты разумѣешь, отъ сколькихъ бѣдъ избавляю я своихъ дурачковъ! Прибавь къ этому, что они не только сами безпрестанно веселы, играютъ, напѣваютъ, хохочутъ, но и другимъ, съ кѣмъ только имъ приходится вращаться, приносятъ съ собой хорошее настроеніе, шутливость, игривость и смѣхъ; можно подумать, что они посланы богами изъ милосердія, для того чтобы вносить лучъ веселости въ печальный сумракъ человѣческой жизни.
Вотъ почему совершенно иначе относятся къ дуракамъ, чѣмъ къ прочимъ людямъ. Между тѣмъ какъ къ послѣднимъ относятся различно, къ однимъ привѣтливо, къ другимъ недружелюбно, -- дураки служатъ предметомъ симпатіи всѣхъ и каждаго; ихъ всѣ съ удовольствіемъ слушаютъ, всѣ наперерывъ ихъ залучаютъ къ себѣ, ласкаютъ, холятъ, лелѣютъ, выручаютъ изъ бѣды; что бы они ни сказали, что бы ни сдѣлали, все имъ сходитъ безнаказанно съ рукъ. Никому и въ голову не приходитъ -- вредить дуракамъ; даже дикіе звѣри, и тѣ ихъ не трогаютъ, точно инстинктомъ чуя ихъ безобидность. Дѣло въ-томъ, что они находятся подъ особымъ покровительствомъ; неудивительно поэтому, что всѣ относятся къ нимъ съ такою симпатіей.
Придворные шуты.
Дураки составляютъ усладу величайшихъ государей; безъ нихъ иные не могутъ ни обѣдать, ни гулять, ни жить {Намекъ на шутовъ, которые были въ старину необходимою принадлежностью всякаго королевскаго или княжескаго двора.}. Во всякомъ случаѣ, своихъ дурачковъ они рѣшительно предпочитаютъ хмурымъ мудрецамъ, хотя и этихъ послѣднихъ держатъ иногда на своемъ иждивеніи, чести ради. Причина подобнаго предпочтенія настолько же очевидна, насколько и естественна. Мудрецы, вѣдь, обыкновенно докладываютъ государямъ самыя грустныя вещи; съ другой стороны, ученость внушаетъ имъ такую самоувѣренность, что они не боятся подъ часъ рѣзать нѣжное ухо монарха грубою правдой. Дураки же, наоборотъ, доставляютъ государямъ то, что ихъ всего болѣе забавляетъ: шутки, смѣхъ, хохотъ, развлеченіе.
Дураки правдивы.
Примите также во вниманіе и тотъ немаловажный даръ дураковъ, что они одни безхитростны и правдивы. А что похвальнѣе правдивости? Правда, извѣстное изрѣченіе Алкивіада у Платона называетъ правдивость спутницей вина и дѣтства; но въ дѣйствительности эта честь принадлежитъ мнѣ. Сошлюсь на свидѣтельство Эврипида, которому принадлежитъ это изреченіе на мой счетъ: "глупецъ глупости и говоритъ". Но у дурачка, вѣдь, что на умѣ, то и на языкѣ. У мудрецовъ же, по словамъ того же Эврипида, два языка, изъ которыхъ одинъ говоритъ правду, другой же -- то, что, по ихъ мнѣнію, приличествуетъ времени и обстоятельствамъ. Ихъ дѣло -- обращать черное въ бѣлое и изъ одного и того же рта выпускать и холодъ и жаръ, и держать одно на умѣ, а другое на языкѣ
Несчастіе государей.
При всемъ своемъ благополучіи, государи представляются мнѣ въ одномъ отношеніи самыми несчастными: имъ не отъ кого узнать правды, и это потому, что, вмѣсто друзей, они осуждены имѣть вокругъ себя льстецовъ. Но, быть можетъ, возразитъ кто: уши государей не выносятъ правды, и потому они избѣгаютъ мудрецовъ, которые, чего добраго, позволятъ себѣ говорить болѣе правды, чѣмъ пріятныхъ вещей. Что жъ, надо въ томъ сознаться, недолюбливаютъ правды власть имущіе. Но это-то вотъ особенно и цѣнно въ моихъ дурачкахъ, что отъ нихъ не только правда, но подъ часъ и явные укоры выслушиваются съ удовольствіемъ. Попробуй сказать правду мудрецъ -- онъ рискуетъ поплатиться своей головой; ту же самую правду сказалъ шутъ -- всѣмъ весело! Въ правдѣ, самой по себѣ, есть, вѣдь, что-то само по себѣ привлекательное; надо только, чтобы въ формѣ ея выраженія не было ничего оскорбительнаго; но тайну этого боги открыли однимъ лишь глупцамъ.
Глупцы и женщины.
По тѣмъ же приблизительно причинамъ и женщины отдаютъ обыкновенно предпочтеніе мущинамъ, принадлежащимъ къ этому разряду людей, какъ по природѣ своей болѣе способнымъ отдаваться удовольствіямъ и всякому вздору. Кромѣ того, что бы ни произошло у нихъ съ этого сорта мущинами, даже если и серьезное что, -- имъ всегда легко обратить дѣло въ шутку: неистощима изобрѣтательность женскаго пола, въ особенности когда требуется прикрыть благовидными предлогами свои грѣшки!..
Благополучіе глупцовъ.
Но возвращаюсь къ благополучію глупцовъ. Проведя пріятнымъ образомъ жизнь, затѣмъ умирая безъ всякаго страха смерти, почти ея не сознавая, они прямикомъ переселяются въ Елисейскія поля, для того чтобы и тамъ забавлять скучающія благочестивыя души.
Удѣлъ мудреца.
Ну, а теперь давайте сравнимъ съ этимъ удѣломъ глупца участь какого-нибудь мудреца. Вообразимъ себѣ, какъ совершенную противоположность глупца, идеальнаго мудреца. Это -- человѣкъ, проведшій все дѣтство и юность въ штудированіи разныхъ наукъ, и стало быть загубившій лучшіе свои годы безсонными ночами, гнетущими заботами, изнурительнымъ трудомъ. И добро бы все это для того, чтобы всю остальную жизнь наслаждаться спокойно радостями жизни, -- но и этого нѣтъ! Онъ бѣденъ и потому принужденъ отказывать себѣ во всемъ; онъ вѣчно печаленъ и мраченъ, взыскателенъ и суровъ къ самому себѣ, тягостенъ и невыносимъ для другихъ; онъ блѣденъ, какъ полотно, худъ, какъ щепка, хилъ и подслѣповатъ; онъ преждевременно состарился и посѣдѣлъ; онъ еще не старъ лѣтами, но уже смотритъ въ могилу. Да и не все ли равно, раньше или позже умереть человѣку, который въ сущности и не жилъ никогда?
Вотъ вамъ -- портретъ идеальнаго мудреца!
Возраженія стоиковъ.
Но здѣсь я опять слышу кваканье стоическихъ лягушекъ, Нѣтъ, говорятъ они, ничего злополучнѣе безумія; глупость же сродни безумію, или лучше -- она и есть само безуміе. Что, въ самомъ дѣлѣ, значитъ безумствовать, какъ не быть безъ ума, т. е. быть глупымъ?
Но эти господа заблуждаются всю свою жизнь. Ну-ка, разобьемъ и этотъ силлогизмъ, съ помощью Музъ! Какъ у Платона Сократъ, разсѣкая на-двое Венеру, дѣлаетъ двухъ Венеръ, и такимъ же способомъ -- двухъ Купидоновъ изъ одного {Намекъ на діалогъ Платона "Пиръ".}, такъ же точно и этимъ тонкимъ діалектикамъ слѣдовало бы различать безуміе и безуміе, если только сами они хотятъ казаться въ здравомъ умѣ. Нельзя утверждать безъ дальнѣйшихъ околичностей, будто всякое безуміе пагубно. Иначе не сказалъ бы Горацій: "Не сталъ ли я игрушкой милаго безумія?" А Платонъ не поставилъ бы вдохновенное безуміе поэтовъ, прорицателей и влюбленныхъ въ ряду первостепенныхъ благъ. И не назвала бы знаменитая прорицательница {Сивилла. См. шестую пѣсню Энеиды.} безумнымъ подвигъ Энея.
Два рода безумія. Вылѣченный сумасшедшій.
Дѣло въ томъ, что есть два рода безумія. Одно безуміе посылается изъ ада неумолимыми мстительницами, которыя, при помощи подсылаемыхъ ими змѣй, нагоняютъ на людей то воинственный пылъ, то неутолимую жажду золота, то противоестественную и безбожную любовь, то отцеубійство, содомскій грѣхъ, святотатство, и тому подобныя гнусности, -- либо преслѣдуютъ преступную душу фуріями и страшилищами съ факелами. Совершенно не похожъ на это другой родъ безумія, который идетъ отъ меня; этого рода безумія нельзя не пожелать всѣмъ и каждому. Оно случается тогда, когда какое-нибудь пріятное заблужденіе ума освобождаетъ душу отъ удручающихъ заботъ и погружаетъ ее въ море наслажденій. Пожеланіе себѣ такого, именно, заблужденія высказываетъ Цицеронъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Аттику, -- именно, гдѣ онъ говоритъ, что желалъ бы не ощущать и не сознавать окружающихъ бѣдствій. То же приблизительно ощущалъ и тотъ Аргивянинъ, про котораго разсказываетъ Горацій, что, въ припадкѣ умопомѣшательства, онъ цѣлые дни проводилъ въ пустомъ театрѣ, смѣясь и апплодируя, точно онъ видѣлъ на сценѣ интересное представленіе, между тѣмъ какъ сцена была совершенно пуста. Нужно замѣтить, что, за исключеніемъ этой странности, онъ всюду выказывалъ себя совершенно нормальнымъ человѣкомъ. "Привѣтливый съ друзьями, говоритъ Горацій, ласковый съ женой, онъ былъ мягокъ въ обращеніи съ рабами и не поднималъ изъ-за всякаго пустяка бури въ стаканчикѣ". Но вотъ родственникамъ удалось его вылѣчить отъ болѣзни. Когда онъ пришелъ въ себя, то, вмѣсто благодарности, друзья услышали отъ него упреки. "Право же, друзья мои, убили вы меня, говорилъ онъ, а не спасли. Вы лишили меня моего лучшаго наслажденія, насильно лишивъ меня моего милаго заблужденія". И онъ былъ правъ. Не онъ. а они въ сущности заблуждались; сами они болѣе нуждались въ нѣсколькихъ пріемахъ чемерицы, за то что сочли нужнымъ прогнать разными микстурами, точно болѣзнь какую, столь счастливое и сладкое помѣшательство!..
Что такое помѣшательство? Благополучіе помѣшанныхъ. Обманутыя мужья.
До сихъ поръ мы еще не рѣшили, слѣдуетъ ли называть помѣшательствомъ какой бы то ни было обманъ чувства или заблужденіе ума. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, не сочтутъ же за помѣшаннаго -- человѣка, который, по близорукости, приметъ мула за осла, или, по недостатку художественнаго вкуса, придетъ въ телячій восторгъ отъ бездарнаго стихотворенія, какъ отъ какого-нибудь поэтическаго шедевра?.. Близкимъ къ помѣшательству можно счесть лишь того, кто не одному лишь обману чувствъ подверженъ, но и выказываетъ явную и постоянную превратность сужденія; напримѣръ, если кто, при всякомъ блеяніи осла, принималъ бы эти звуки за восхитительную симфонію, или кто, родившись бѣднякомъ и безроднымъ, считалъ бы себя за Креза, царя лидійскаго. Если этотъ послѣдній видъ безумія имѣетъ извѣстную веселую сторону, то отъ него испытываютъ удовольствіе не только сами помѣшанные, но и всѣ окружающіе, которые, впрочемъ, отнюдь не становятся отъ того сумасшедшими. Вообще же этотъ видъ помѣшательства гораздо обычнѣе, чѣмъ это принято думать. Зачастую двое помѣшанныхъ смѣются другъ надъ другимъ, къ обоюдному своему удовольствію, и тотъ, кто громче смѣется, оказывается сплошь да рядомъ болѣе помѣшаннымъ, чѣмъ другой. И чѣмъ болѣе у человѣка точекъ помѣшательства. тѣмъ онъ счастливѣе: таково, по крайней мѣрѣ, мое мнѣніе. Слѣдуетъ только оставаться въ томъ изъ двухъ выше упомянутыхъ родовъ безумія, который находится въ моемъ вѣдомствѣ. Этотъ родъ безумія до такой степени общераспространенъ, что врядъ ли во всемъ человѣчествѣ найдется хоть одинъ человѣкъ, который бы всегда былъ въ здравомъ умѣ, и который бы не страдалъ какимъ-либо видомъ помѣшательства. Да и гдѣ въ дѣйствительности граница между человѣкомъ въ здравомъ умѣ и помѣшаннымъ? Если, видя передъ собою тыкву, человѣкъ принимаетъ ее за свою жену, его называютъ помѣшаннымъ. Почему? Да просто-на-просто потому, что подобный случай рѣдокъ. Но если мужъ невѣрной жены клянется-божится, что она вѣрнѣе Пенелопы, съ чѣмъ и поздравляетъ себя при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ (счастливое заблужденіе!), то никому и въ голову не приходитъ называть такого человѣка помѣшаннымъ. А почему? Да просто потому, что мужья въ подобномъ положеніи -- на каждомъ шагу!
Охотники.
Къ этому же сословію принадлежатъ и тѣ, что помѣшаны на охотѣ. Въ сравненіи съ нею, для нихъ все -- трынъ-трава. Дикое завыванье охотничьихъ рожковъ, смѣшанное съ лаемъ собакъ, для ихъ слуха слаще музыки. По крайней мѣрѣ, такъ сами они увѣряютъ. Имъ, сдается мнѣ, даже вонь отъ собачьяго помета кажется восхитительнымъ ароматомъ. А свѣжевать звѣря -- какое это наслажденіе! Рѣзать быковъ, барановъ, это -- дѣло мясниковъ, мужлановъ сиволапыхъ; совсѣмъ другое -- рѣзать дикаго звѣря: это -- привилегія благороднаго дворянина. Посмотрите, съ какою ритуальною торжественностью принимается онъ за свѣжеваніе убитаго звѣря. Вотъ онъ снялъ шапку, склонилъ колѣна. Въ его рукахъ особый, спеціально для такой операціи предназначенный ножъ: пускать въ дѣло первый попавшійся ножикъ было бы профанаціей священнодѣйствія... Посмотрите теперь, съ какой церемонной методичностью производится самая операція: знайте, что каждое тѣлодвиженіе оператора предусмотрѣно, какъ предусмотрѣнъ строгій порядокъ, въ какомъ совершается операція надъ различными членами убитаго звѣря. Право, можно подумать, что совершается какое то священнодѣйствіе!... Толпа зрителей вокругъ, молчаливая, сосредоточенная, смотритъ-дивуется, -- можно подумать, что дѣло идетъ о какомъ-то диковинномъ, невиданномъ зрѣлищѣ, а не о самомъ обыденномъ, тысячу разъ видѣнномъ каждымъ... А если кому изъ присутствующихъ посчастливится при этомъ отвѣдать дичины, онъ ужъ чувствуетъ себя повысившимся на цѣлую ступень въ дворянскомъ достоинствѣ... Правда, что эти страстные звѣроловы и звѣроѣды и сами въ концѣ концовъ чуть что не превращаются въ звѣрей; но это отнюдь не мѣшаетъ имъ думать, что они живутъ истинно по-царски.
Строители.
Всего ближе къ этой категоріи помѣшанныхъ стоятъ люди, одержимые маніей строительства. Сегодня они строятъ четырехугольное зданіе, завтра перестраиваютъ его на круглое, потомъ круглое передѣлываютъ опять въ четырехугольное и т. д. строятъ и перестраиваютъ до тѣхъ поръ, пока въ одинъ прекрасный день строитель оказывается безъ дома и даже безъ средствъ къ пропитанію... А впрочемъ, что за важность, что потомъ случится? За-то какъ пріятно прожито нѣсколько лѣтъ!..
Изобрѣтатели.
Ближайшую къ этимъ категорію помѣшанныхъ представляютъ тѣ, что погружены въ поиски пятой стихіи и какихъ-то тамъ новыхъ и таинственныхъ знаній, при помощи которыхъ они замышляютъ ни болѣе ни менѣе, какъ перевернуть вверхъ дномъ весь существующій порядокъ вещей. Въ сладкой надеждѣ на свои великія открытія, они не щадятъ ни трудовъ, ни средствъ. Ихъ безпокойный умъ постоянно что-нибудь изобрѣтаетъ, для того лишь, правда, чтобы пріятнымъ образомъ себя морочить, до той минуты, когда отъ всѣхъ его разорительныхъ затѣй у злополучнаго изобрѣтателя не останется даже, на что починить свой горнъ!.. И послѣ этого, впрочемъ, не перестаютъ ему грезиться сладкіе сны. По мѣрѣ силъ своихъ, онъ и другихъ всячески старается склонить къ подобному же благополучію. Наконецъ, когда сладостному самообману приходитъ конецъ, онъ находитъ себѣ преизбыточное утѣшеніе въ томъ, что, какъ гласитъ извѣстное изрѣченіе, "въ великомъ уже одно желаніе -- подвигъ". Они все сваливаютъ тогда на кратковременность жизни, совершенно недостаточную для осуществленія великаго дѣла.
Игроки.
Не знаю, право, причислить ли также игроковъ къ нашей компаніи. Впрочемъ, что глупѣе и смѣшнѣе зрѣлища, которое представляютъ иные игроки, дотого помѣшавшіеся на игрѣ, что отъ одного стука игральныхъ костей у нихъ моментально начинаетъ прыгать и усиленно биться сердце. Затѣмъ, когда, въ надеждѣ на выигрышъ, игрокъ терпитъ крушеніе со всѣмъ своимъ имуществомъ, ударившись о подводный камень, то, вынырнувъ нагишомъ, онъ отнюдь не станетъ отыгрываться у своего счастливаго соперника, для того, чтобы не уронить своего достоинства. А что сказать о старикахъ, которые, плохо видя, напяливаютъ на себя очки, чтобы принять участіе въ игрѣ? Есть и такіе, что хирагрой у нихъ пальцы скрючило, такъ они нанимаютъ себѣ особаго человѣка, который бы металъ за нихъ кости. Вотъ до чего сладка игра! Страсть къ игрѣ зачастую переходитъ въ настоящее умоизступленіе, но тогда она уже выходитъ изъ моего вѣдомства: то -- вѣдомство фурій.