Андреев Леонид Николаевич - Из рассказа, который никогда не будет окончен

Леонид Андреев.
Из рассказа, который никогда не будет окончен

Измученный жуткой неопределенностью дня, я заснул одетый на постели, когда жена разбудила меня. В руке у нее колыхалась свеча, и среди ночи она показалась мне яркою, как солнце. А за свечою колыхался бледный подбородок и неподвижно темнели огромные, незнакомые глаза.

-- Ты знаешь, -- сказала она, -- ты знаешь: на нашей улице строят баррикады.

Было тихо, и мы смотрели друг на друга прямо в незнакомые глаза, и я чувствовал, как бледнеет мое лицо. Жизнь ушла куда-то -- и снова вернулась с громким биением сердца. Было тихо, и пламя свечи колыхалось, и было оно маленькое, неяркое, но острое, как кривой меч.

-- Ты боишься? -- спросил я.

Бледный подбородок дрогнул, но глаза остались неподвижны и смотрели на меня не моргая, и только теперь я увидел, какие это незнакомые, какие это страшные глаза. Уже десять лет я смотрел в них и знал их лучше, чем свои, а теперь в них было новое, чего я не умею назвать. Гордость -- назвал бы я это, но там было другое, новое, совсем новое. Я взял руку: холодная, она ответила мне крепким пожатием, и в нем было новое, чего я не знал. Так еще ни разу не пожимала она моей руки.

-- Давно? -- спросил я.

-- Уже с час. И брат уже ушел. Он, вероятно, боялся, что ты не отпустишь его, и ушел потихоньку. Но я видела.

Значит, это -- правда: оно пришло. Я встал и почему-то долго умывался, как утром, когда шел на работу, и жена светила мне. Потом мы потушили свечу и подошли к окну на улицу. Была весна, был май, и в открытое окно ворвался такой воздух, какого никогда еще не было в старом огромном городе. Уже несколько дней стояли без работы фабрики и железные дороги, и свободный от угольного дыма воздух пропитался запахом поля и цветущих садов, быть может, росы. Я не знаю, что это пахнет так хорошо в весенние ночи, когда далеко-далеко уйдешь за город. И ни одного фонаря, и ни одного экипажа, и ни одного городского звука над бесконечной каменной поверхностью, -- если закрыть глаза, то, правда, можно подумать, что это деревня. Лает собака! -- вот! Я еще ни разу не слыхал, как лает в городе собака, и засмеялся от счастья.

-- Послушай, -- собака!..

Жена обняла меня и сказала:

-- Они там на углу.

Мы перегнулись через подоконник и там в прозрачной темной глубине увидели какое-то движение. Не людей, а движение. Что-то ломали, что-то строили. Кто-то двигался, неуловимый, как тень. Вдруг застучало что-то: топор или молоток. Так звонко, весело -- как в лесу, как на реке, когда чинят лодку или строят плотину. И, в предчувствии веселой, стройной работы, я крепко обнял жену, а она смотрела поверх домов, поверх крыш на молодой остророгий месяц, уже клонившийся к закату. Такой молоденький, такой смешной -- как девушка, которая мечтает и боится сказать кому-нибудь о своих мечтах, и светит только для себя.

-- Когда он станет полным...

-- Не надо! Не надо, -- перебила меня жена с непонятным мне испугом. -- Не надо говорить о том, что будет. Зачем? Оно боится слов. Пойдем сюда.

В комнате было темно, и мы долго молчали, не видя друг друга, но думая об одном. И когда я заговорил, мне показалось, что это сказал кто-то другой: я не боялся, а у этого голос был хриплый, точно он задыхался от жажды.

-- Так как же?..

-- А они?

-- Ты будешь с ними, для них довольно матери. И я не могу.

-- А я могу?

Я знаю, она не тронулась с места, но я почувствовал ясно: она уходит, она далеко -- она далеко. И так холодно стало, и я протянул руки, но она отстранила их.

-- В сто лет раз бывает у людей праздник, и ты хочешь меня лишить его. За что? -- сказала она.

-- Но тебя могут убить. И дети наши погибнут.

-- Жизнь будет милостива к ним. Но даже если и погибнут они...

И это говорила она, жена моя, женщина, с которой я жил десять лет! Еще вчера она не знала ничего другого, кроме детей, и полна была страха за них; еще вчера она с ужасом ловила грозные признаки грядущего, -- что сталось с нею? Вчера, -- но ведь я тоже забыл обо всем, что было вчера.

-- Ты хочешь идти со мной?

-- Не сердись! -- Она думала, что я сержусь. -- Не сердись! Сегодня, когда они там застучали и ты еще спал, я поняла, вдруг поняла, что муж, дети, все это -- так, все это -- пока. Я люблю тебя, очень, -- она нашла мою руку и пожала ее тем же новым, незнакомым мне пожатием, -- но ты слышишь, они стучат? Они стучат, и как будто падают, падают какие-то стены -- и так просторно, так широко, так вольно! Сейчас ночь, а мне кажется, что сияет солнце. Мне тридцать лет, и я уже старая, а мне кажется, что мне семнадцать лет, и я люблю кого-то первою любовью -- такой огромною, такой безграничной любовью!

-- Какая ночь! -- сказал я. -- Точно нет города. Правда, и я забыл, сколько мне лет.

-- Они стучат, и это -- как музыка, как пение, о котором я мечтала всю жизнь. И я не знала, кого я люблю такой безумной любовью, от которой хочется и плакать, и смеяться, и петь. Так просторно, так широко -- не отнимай у меня счастья, дай мне умереть с теми, кто работает там и так смело зовет будущее, и в гробах будит погибшее прошлое.

-- Времени нет.

-- Ты говоришь?

-- Времени нет. Кто ты? Я тебя не знал. Ты человек?

Она засмеялась так звонко, как будто ей было семнадцать лет.

-- Да. Ведь и я этого не знала. И ты тоже человек? Как это странно и красиво: человек.

Давно уже было то, о чем я пишу, и те, кто спит сейчас тяжелым сном серой жизни и умирает, не проснувшись, -- те не поверят мне: в те дни не было времени. Солнце всходило и заходило, и стрелка двигалась по кругу, а времени не было. И много другого чудесного и великого произошло в те дни, и не поверят мне те, кто спит сейчас тяжелым сном серой жизни и умирает, не проснувшись.

-- Нужно идти, -- сказал я.

-- Погоди, я покормлю тебя. Ведь ты сегодня ничего не ел. И ты видишь, как я благоразумна: я пойду завтра. Отдам детей и найду тебя.

-- Товарищ, -- сказал я.

-- Да, товарищ.

В открытые окна лился воздух полей и тишина, и изредка звонкий, веселый стук топора, а я сидел за столом и смотрел и слушал, и так загадочно ново было все, что хотелось смеяться. Я смотрел на стены, и они казались мне прозрачными. Точно всю вечность обнимая одним взглядом, я видел, как разрушатся они, и только один я был всегда и всегда буду. Все пройдет -- а я буду. И все казалось мне странным и смешным -- таким ненастоящим: и стол, и кушанье, и все, что вне меня. Прозрачным и легким, существующим только нарочно, только пока.

-- Почему же ты не ешь? -- спросила жена. Я улыбнулся:

-- Хлеб -- это так странно.

Она взглянула на хлеб, на черствый, сухой кусок хлеба, и почему-то лицо ее сделалось грустным. Все продолжая глядеть на него, она тихо поправляла руками передник, и голова ее немного, совсем немного повернулась в ту сторону, где спали дети.

-- Тебе жаль их? -- спросил я.

Она покачала головой, не отводя глаз от хлеба.

-- Нет. Но я подумала о том, что было в жизни, -- раньше было. Как это непонятно! И все, -- она, удивляясь, как проснувшаяся после долгого сна, обвела глазами комнату, -- и все так непонятно. Здесь мы жили.

-- Ты была моей женой.

-- А там наши дети.

-- Здесь за стеною умер твой отец.

-- Да. Умер. Умер, не проснувшись.

Заплакала, чего-то испугавшись во сне, самая маленькая. И так странен показался этот простой детский крик, настойчиво требовавший своего -- среди этих призрачных стен, когда там, внизу, строили баррикады.

Она плакала и требовала своего -- ласки, каких-то смешных слов и обещаний, которые ее успокаивают. И быстро успокоилась.

-- Ну, иди! -- шепотом сказала жена.

-- Мне бы хотелось поцеловать их.

-- Боюсь, разбудишь.

-- Нет, ничего.

Оказалось, старший не спал, слышал все и все понимал. Ему было всего девять лет, но он все понял -- таким глубоким и строгим взглядом встретил он меня.

-- Ты возьмешь ружье? -- спросил он задумчиво и серьезно.

-- Да, возьму.

-- Оно под печкой?

-- А ты откуда знаешь? Ну, поцелуй меня. Ты будешь меня помнить?

Он вскочил на постели в своей коротенькой рубашонке, весь горячий со сна, и крепко обнял мою шею. И руки у него были горячие и такие мягкие и нежные. Я поднял волоса у него на затылке и поцеловал горячую тонкую шейку.

-- Тебя убьют? -- прошептал он в самое ухо.

-- Нет. Я вернусь.

Но почему он не плакал? Он плакал иногда, если я просто уходил из дому, -- разве и его коснулось это? Кто знает -- так много чудесного произошло в те великие дни!

Я взглянул на стены, на хлеб, на свечу, пламя которой все колыхалось, и взял жену за руку.

-- Ну, до свидания.

-- Да -- до свидания.

И только, и я ушел. На лестнице было темно и пахло какой-то старой грязью; и, охваченный со всех сторон камнями и тьмою, ощупью находя ступеньки, я почувствовал новое, неведомое и радостное, куда я иду, -- огромным радостным, всенаполняющим чувством.

1907 г.

Комментарий

Из рассказа, который никогда не будет окончен

Впервые -- в газете "Утро России", 1907, No 1, 16 сентября.

В конце 1906 г. Андреев писал сестре Римме Николаевне и брату Павлу Николаевичу, что собирается работать над рассказом "Революция", в котором "будет говориться о баррикадах <...> Потом пусть снова рабство, что угодно, важно одно -- баррикады. Важен -- момент" (Повести и рассказы, т. 2, с. 414).

Рассказ переведен на финский (1909) и английский (1916) языки.

---------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Леонид Николаевич Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 2. Рассказы и пьесы 1904--1907. -- Москва: Художественная литература, 1990.