Давыдова Мария Самойловна - Вспоминая Леонида Андреева

Тургеневский ежегодник 2021 года.

Орёл: Картуш, 2022.

МАРИЯ САМОЙЛОВНА ДАВЫДОВА: ВСПОМИНАЯ ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА

Публикация и вступительная заметка Т. В. Полушиной

В 2015 году правнук Л. Н. Андреева -- Леонид Михайлович Андреев -- передал в дар музею архив своей матери: большое количество писем (переписка детей писателя друг с другом и матерью), рукописи Веры Андреевой, живописные работы Ирины Андреевой.

Этот архив позволил существенно пополнить фонды Орловского объединённого государственного литературного музея И. С. Тургенева, дал материал для научных исследований.

В одном из писем младшего сына писателя -- Валентина содержится ценная информация, а именно: воспоминания оперной певицы Марии Самойловны Давыдовой о встречах с Леонидом Андреевым. Валентин Леонидович вложил текст этих воспоминаний в конверт и переслал своей сестре Вере. Письмо датируется 12 февраля 1971 года (Париж -- Москва).

Позже Давыдова опубликовала свои воспоминания в газете "Русская мысль" (Встречи с Леонидом Андреевым // Русская мысль. 1976 No 3084. 1 янв., с. 10). Газета эта выходила в Париже, поэтому текст воспоминаний в России был труднодоступен. И вот сейчас в фондах музея И. С. Тургенева появился этот текст.

О знакомстве Леонида Андреева с Марией Самойловной Давыдовой было известно очень мало. Приведу небольшую цитату из дневника писателя.

25 мая 1918 год.

"Мне скоро 47, но на вид я моложе и еще красив. По-видимому, я еще могу вызывать любовь. Д., А. искали моей любви. Д. я не верю, несмотря на самые сильные доказательства..." {Д. -- Давыдова М. С.; А. -- скорее всего, Антонова Н. А.}.

Л. Н. Андреев также посвятил постановке "Кармен" (в которой пела Давыдова) статью "К сотому представлению "Кармен" // Биржевые ведомости. 1916,14 марта.

Мария Самойловна Давыдова (1889-1987) -- оперная и концертная певица (меццо-сопрано), артистка оперетты, режиссер и вокальный педагог. На оперной сцене дебютировала в конце 1912 года в петербургском Театре музыкальной драмы. До самой революции 1917 года успешно работала в операх и опереттах в Петербурге, провела несколько оперных спектаклей в московском Большом театре, гастролировала за рубежом.

Есть еще одна область работы М. С. Давыдовой: она написала воспоминания "Мои артистические годы за границей". Издать воспоминания не удалось -- не было денег. Эта рукопись, датированная 1966 годом, дает огромный материал о жизни русской диаспоры в Париже. Ныне рукопись хранится в Национальном музее музыки им. М. И. Глинки.

В письме Валентина Леонидовича Андреева, которое было написано очень интересным способом -- с одной стороны листа перепечатанный текст воспоминаний Давыдовой, а с другой собственно письмо Вере Леонидовне, сказано: "Пишу на обороте небольшого опуса некоей певицы, Марии Самойловны Давыдовой, которую знаю несколько десятков лет... Она когда-то весьма была пронзена шармом нашего прародителя, ...рассказывала мне об этом весьма оживленно, ведь она из последних могиканш, от которой можно еще услышать непосредственное что-то... Поэтому я попросил ее записать то, что она мне рассказывала... Не могу сказать, что это шедевр, до такого этим страничкам далеко, но все же курьезно".

Теперь переходим к тексту воспоминаний М. С. Давыдовой, сохраняя орфографию подлинника.

"Память о Леониде Николаевиче я храню всегда как о чем-то радостном, светлом, юношески волнующем.

Мои воспоминания начинаются со знакомства не совсем обычного и охватывают последующие с ним встречи в течение двух лет, от 1915 до 1917. Еще в гимназии, в последних классах, я зачитывалась Андреевым, и многие мои подруги, в том числе и я, были в него влюблены. Со страниц книги на нас смотрел молодой красавец, и каждая мечтала не только его увидеть, но чтоб он также кинул взгляд в сторону счастливицы.

Со мной произошла эта встреча значительно позже; я была молодой артисткой в Петербургском Театре Музыкальной драмы. Существовал он всего третий год, был авангардным, экспериментальным, и труппа состояла из молодёжи, еще не пробовавшей сцены, за исключением двух-трёх артистов. Накануне 14-го года он открыл свои двери "Евгением Онегиным". Подвергся он строгой критике, как артистов, так и постановки. Но была другая часть публики, которая восторженно приветствовала создание И. М. Лапицкого в содружестве с М. А. Бихтером. Первый был директором, постановщиком и вообще создателем всего "нашего храма", второй -- гениальным музыкальным руководителем и дирижером. Театр свой мы обожали, были влюблены в режиссера-директора, в дирижеров, в постановки, декорации и т.д. Всякая критика извне вызывала негодование. Правила у нас были строгие, монастырские, за кулисы никого не впускали. Ни аплодисментов, ни бис-ов, ни подношений от поднятия занавеса даже после конца оперы. Единственным непосредственным контактом с публикой были ... флюиды артистов. Атмосфера за кулисами была замечательная. Описываю всю нашу внутреннюю жизнь, чтобы было понятно наше переживание, когда на спектакль пришел Леонид Николаевич. Об этом мы, правда, узнали только тогда, когда появилась его громовая статья о постановке оперы "Фауст". Можно себе представить, какое возмущение и протест вызвала в наших юных сердцах его критика! Как!? Как мог Андреев разругать наш театр исканий, он, который должен был бы приветствовать наше новое начинание, лишенное всякой рутины?

Прошло некоторое время, страсти улеглись, а театр процветал и завоевывал все большие симпатии. В один прекрасный вечер, когда я пришла в театр, мой товарищ Левитан [Левитан Яков Семенович (1894-1976) -- оперный артист, бас. Партнер М. С. Давыдовой в "Кармен" в Театре музыкальной драмы. Эмигрировал в Германию, затем в Париж, затем в Нью-Йорк, где работал в ООН.-- Т.П.] говорит мне: "Маруся, постарайтесь, сегодня в публике Андреев". Я выступала в "Кармен".

С первых своих шагов на сцене я репетировала всегда полным тоном и помню как наш композитор, О.А.Давидов, говорил мне: "Дорогая моя, вы поете капиталом, а надо репетировать процентами". Уже здесь, в эмиграции, когда наша труппа выступала с Шаляпиным, мне всегда казалось до его появления, что я исчерпала все свои сценические способности до конца. Но как только я находилась с ним в контакте, с ним рядом, то мне казалось, что из недр моего существа подступают новые силы, новые краски исполнения, наполняющие меня радостью, граничащей с экстазом. В тот вечер, наверное, я почувствовала этот экстаз еще готовясь к выходу, но не радостный, а полный ненависти. Во мне все клокотало уже от самой роли моей любимой Кармен, и от мысли -- "ну подождите, Леонид Николаевич, я заставлю Вас изменить свое мнение о нашем театре!"

Прошел первый акт, как у нас полагалось, в тишине. После второго пришел кто-то из администрации и передал, что Леонид Андреев хочет непременно со мной познакомиться, но не здесь, в театре, а чтобы мой партнер Левитан и я приехали к нему на Черную речку с ночевкой.

Я стала готовиться к этой встрече, лихорадочно перечитывая его произведения, но чтобы, не дай Бог, не осрамиться перед Леонидом Николаевичем незнанием чего-то, решила приобщить к нашей группе моего милого товарища Ольховского, начитанного, умного молодого человека.

Кажется, это было между Рождеством и Новым годом, когда мы известили Л. Н-ча о приезде. Отправились вчетвером: Хозе -- Райчев, Цунига -- Левитан, я и Ольховский, моя литературная подмога. Не помню, до какой станции мы доехали, до Териок или Райволы, а оттуда надо было еще семь верст ехать на лошадях. Сели мы по паре на саночки, дорога шла лесом. Поездка эта мне помнится, точно это было вчера. Какая-то зимняя сказка, напоминающая декорации первого акта "Снегурочки". Темное небо, усыпанное звездами; луна яркая, далекая, поэтичная, в то время еще не доступная; ели, покрытые толстым слоем снега, точно усыпанные бриллиантами, а когда задевали ветки, нас обдавало блестящими пушинками. Мороз, тишина, только нарушаемая скрипом полозьев по упругому снегу, а на душе тепло и радостно. И то томящее чувство, когда знаешь, что вот еще несколько поворотов дороги, пройдет несколько мгновений, и исполнится долгожданное желание.

Вдруг, при лунном свете, обрисовался темный силуэт Андреевского дома; он мне показался мрачным замком, но изнутри светились окна.

Приехали мы в семь часов вечера. Нас встретила Анна Ильинична и сказала, что Л.Н-ч имеет обыкновение работать ночью, что сейчас он спит и придет к ужину в 10 часов. Нас отвели во флигель, чтоб мы там расположились, так как приехали на три дня. Ровно в 10 мы были в столовой, и через 10 минут Андреев спустился к нам. Поздоровались, познакомились, пошли к пышному столу. Андреев сел на председательское кресло, а меня посадил направо от себя. Я беспомощно поглядывала на Ольховского, предупреждая его взглядом, чтобы в случае замешательства был готов меня выручить. Но Леонид Николаевич оказался совсем не тем мрачным человеком, каким он часто бывал на фотографиях, и у которого была такая репутация. Красивый, обаятельный, с прекрасными ласковыми глазами и милой улыбкой, он нас всех пленил. Разговаривать с ним было легко. В нем было много юмора, когда он рассказывал про свои юные годы, про приключения после пьяной пирушки. В тот вечер он был очень оживлен, всем было хорошо, и я к концу ужина откровенно ему призналась, как готовилась к экзамену из его произведений. Проговорили мы до двух часов ночи, а когда вышли, Андреев посадил меня на детские саночки и повез к флигелю на ночлег.

На следующий день пока спал Леонид Николаевич, я пошла в детскую и возилась с детьми -- Верой, Саввой и маленьким Валентином. В это время гостил у Андреева его старший сын от первой жены Вадим. После завтрака, когда мы опять все встретились, Анна Ильинична сняла нас, и эта карточка, т.е. вернее репродукция с фотографии из журнала "Солнце России", хранится у меня до сих пор. А потом Леонид Николаевич повел меня по своему владению, показывая деревья, которые сам сажал, любовался природой и все говорил: "Послушайте, как звенит тишина", и я действительно это почувствовала. Попросил, чтобы вечером я и Хозе пропели бы ему все сцены из Кармен. Аккомпаниатора не было, и мне пришлось сесть самой за рояль. В комнате было темно, только два подсвечника горели на рояле. Леонид Николаевич сел сзади, прислонившись к стене; когда я заметила, что он не будет видеть наших лиц, он ответил, что будет слушать с закрытыми глазами, следя за каждым выражением и движением, так как он сохранил в памяти всю нашу игру. С того момента, когда Леонид Николаевич увидел меня на сцене, мой образ в Кармен настолько у него слился с Кармен, что он никогда больше не называл меня моим именем, а всегда Карменситочкой.

Ездила я к Андреевым на дачу несколько раз, но чаще встречалась с ним в Петербурге, когда он приезжал и останавливался у своего тестя, Ильи Денисевича, куда приходили друзья Леонида Николаевича. Больше всех помню Сергея Глаголя, а когда собирались у Федора Сологуба, то там бывали М. Кузьмин, Н. Тэффи, Н. Евреинов. За чайным столом восседал Сологуб с неподвижным, точно из камня выточенным лицом, читал стихи, Кузьмин садился за рояль и напевал песенки на слова собственных стихов, а Тэффи, когда начинала читать свои рассказы, полные тонкого юмора, сразу становилось весело. Потом Андреев переехал в свою квартиру на Мойке.

Одно время он лечился в клинике Герзони от невралгии. В этот период я часто ходила с ним гулять в Таврический сад, до своих репетиций. О чем мы говорили? Не помню; знаю только одно, что своей молодостью, жизнерадостностью, я выводила его из мрака и, прощаясь, он меня всегда благодарил, а я не понимала за что, когда для меня было таким громадным удовольствием общение с ним.

Однажды собрались у Андреева к чаю, и когда он вышел один в кабинет, я последовала за ним и попросила дать мне его фотографию с автографом. Он долго смотрел на меня, как всегда очень ласково, потом взял перо и надписал следующее: "Этот мрачный человек очень любит Карменситу, желает ей в жизни успеха, любви и страданий". Как-то я переживала тяжелые дни, и, вспомнив про пожелание Андреева "страдать", и из суеверия, взяла и разорвала эту карточку. Когда я его увидела, то во всем призналась, умоляя дать вторую, но он наотрез отказался.

Была я с ним на премьере пьесы "Дни нашей жизни" в Народном зале, и когда вышли из ложи, студенты подхватили Андреева и стали качать. Другой спектакль, на который меня пригласил Леонид Николаевич, был "Тот, кто получает пощечины", и даже подарил книжку с надписью: "Вы здесь найдете много слов, которые я мог бы Вам сказать". Может быть, этот текст не совсем точен, но смысл слов верный.

Бывала я с ним также на музыкальных вечерах в Обществе Куинджи, где выступала, а художник нашел сходство моих глаз с глазами Андреева.

В дни революции я ходила к Леониду Николаевичу чуть не каждый день пешком со Стар. Невского на Мойку и обратно. Он был взволнован, нервничал, что зачем тот или другой достойный человек не выбран, вообще в эти первые дни болезненно переживал события. Затем я встретилась с ним в марте месяце. Он вызвал меня по телефону. Когда я пришла на квартиру, было часов пять вечера. Он полулежал у себя в кабинете, в темноте. В соседней столовой сидела его мать.

Я подсела к нему, но как ни старалась вывести его из мрачного состояния, мне это не удалось.

Это было наше последнее свидание. Увидела я его еще раз, но издали, во время заседания предпарламента, где он состоял членом. Я передала ему записку, прося быть моим крестным, так как выходила замуж за Скобелева и, будучи караимкой {Караимы -- тюркоязычная этническая группа, исповедующая караизм -- религию, близкую к иудаизму.}, должна была креститься. Он записку прочел, но не ответил. [В скобках заметим, что в одном из писем родственникам, отвечая на просьбу быть крестным отцом сына сестры Риммы, Л. Н. Андреев об этом в шутку написал так: "Я недавно чуть артистку Давыдову не крестил, а это что -- какой-то Кирилл! Ничтожество в 8 фунтов. Вот Давыдову потаскай вокруг купели. Это работа. У нее в одной ноге 10 ваших Кириллов, да и то не ропщу".-- Т.П.].

Пришлось мне получить все-таки его карточку, но уже в гробу. Один мой приятель снял его на смертном одре и, зная нашу "нежную дружбу", прислал мне эту фотографию в 20-м году. И снова я видела это прекрасное, на этот раз спокойное лицо, с пышной гривой темных волос.

Я эту фотографию свято хранила и всегда брала на спектакль, ставив ее на гримировальный столик, как иконку. В 1943-м году она погибла во время бомбардировки дома, где я жила.

Февраль 1971
Париж".