Андреев Леонид Николаевич - В кругу

Леонид Андреев.
В кругу

На днях мне сделалось ужасно скучно. Я почувствовал, что мне надоело что-то, что я не выношу чего-то и что, если с этим "чем-то" меня оставят еще на полчаса, я устрою сцену жене, разочту горничную Машу и, несмотря на протест тещи, отправлюсь добровольцем на Восток. И так как надоел мне именно я сам, то я пошел в гости к Ивану Петровичу. Хотя Иван Петрович мне тоже надоел, но я с ним бываю реже, чем с собой, и потому не так ненавижу его, как себя. По дороге я встретил Алексея Егоровича и увидел на его лице выражение радости. С поспешностью, делающею честь его дружескому расположению, он переделал зевок в приятную, хотя несколько широкую улыбку и сказал:

-- А я к вам. Такая, знаете, скука! -- Он попробовал улыбнуться, но нечаянно зевнул, и, так как я зевнул с ним почти одновременно, это начинало походить на своеобразное развлечение. -- С женой к тому же поссорился. Из-за Кати. Вы видали у меня горничную: с этакой лошадиной физиономией. Через рекомендательную достали. Пьет напропалую и неоднократно уличена в полиандрии. А вы куда?

-- К Ивану Петровичу. Пойдемте и вы, -- предложил я. -- Может, четвертый найдется, повинтим.

Алексей Егорович задумался.

-- Надоел он мне, этот Иван Петрович, -- нерешительно сказал он. -- А впрочем, пойдемте. Такая, знаете, скука. Будь я доктор, сейчас в Китай поехал бы. Я теперь каждый день тещу Китаем дразню.

Дорогой мы хотели сесть на конку, но она была полна. На перекрестке садились с передаточными билетами. Они садились, а кондуктор их высаживал и предлагал сесть на следующую. Никогда не видя следующей, он был добросовестно убежден, что она всегда пустая.

-- Этакое безобразие, -- сказал Алексей Егорович. -- Пора бы уже...

-- Да, пора бы уже... Вот тоже третьего дня я видел, как даму одну... в толкучке... спихнули...

Многоточия обозначают мою зевоту, впрочем, также зевоту и Алексея Егоровича. На следующем перекрестке задавил было лихач. В непонятном для нас порыве восторга он гнал лошадь, и пустая пролетка подпрыгивала на своих обтрепанных шинах. На укоризненное замечание моего спутника лихач обидно усмехнулся.

-- Пора бы... -- начал Алексей Егорович, но не кончил. Становилось отчаянно скучно. С трудом подавляя в себе раздражение, я с ненавистью смотрел на толстую фигуру Алексея Егоровича и думал, как не надоест ему говорить об этих конках, лихачах. Ведь столько уже говорили. Я отвернулся и почувствовал, что Алексей Егорович также смотрит на меня. Молчать было неприятно, и я сказал:

-- Какая погода хорошая.

-- Да, хорошая. Но представьте, какой странный случай: я сегодня десятый раз слышу это.

Мы не смотрели друг на друга, так как это едва ли могло бы повести к чему-нибудь хорошему; и так, отвернувшись и молча, дошли до квартиры Ивана Петровича. Поднимаясь по лестнице, Алексей Егорович постарался принять развязный и веселый вид, как подобает гостю, и заговорил:

-- Говорят, квартиры дешевеют. Пора уже.

Я так же весело и развязно ответил:

-- Да, дешевеют, говорят. Пора уже.

И, весело смеясь, мы вошли в квартиру. Из кабинета Ивана Петровича доносился чем-то раздраженный, сердитый голос, но, увидя нас, Иван Петрович весело рассмеялся, обнял меня, похлопал Алексея Егоровича по животу и воскликнул:

-- Вот, кстати. А я было с женой собрался к вам, -- обратился он к Алексею Егоровичу. -- Такая, знаете, скука! Ну, как вы, как ваши?

-- Ничего, хорошо, а вы как?

-- Да ничего. Сейчас кухарку рассчитал. Возвращаюсь из суда голодный как собака, а мне вместо обеда черт знает что подают. Нет, знаете, с этой прислугой...

Для начала мы поговорили о несчастье иметь прислугу и, к общей радости, пришли к одинаковым, хотя неутешительным выводам. Явилась и жена Ивана Петровича -- Софья Андреевна, тоже рассказала о кухарке и передала несколько возмутительных случаев, Алексей Егорович снова повторил рассказ о горничной с лошадиной физиономией и в свою очередь передал несколько других возмутительных случаев. Я рассказал только три случая. Я рассказал бы и еще, но физиономий моих собеседников не давали для этого достаточно повода. Иван Петрович зевнул, шутливо заметив:

-- Поздно лег вчера. В "Аквариуме" засиделся.

-- Ах, это не при вас упал с каната? -- спросил я.

-- Как же, как же, -- отозвался Иван Петрович. -- При мне. Мы недалеко сидели. Такой ужасный случай! Молодой, говорят, малый, семья там где-то.

-- Пора бы уже прекратить эти зверские зрелища, -- негодующе заговорил Алексей Егорович. -- Поистине "жестокие нравы"!

-- Да, поистине "жестокие", -- сочувственно ответил я, вспомнив, что в трех газетах видел я это выражение и уже сам два раза в этот день употребил его. То же, по-видимому, вспомнил и Иван Петрович, потому что поспешно закрыл рот и виновато скосил глаза.

-- Нужно как-нибудь хлеб зарабатывать, -- сказал он.

Так как и эту фразу я уже слышал сегодня, то мне ничего решительно не стоило ответить тем, чем и раньше я ответил:

-- Да, но какова публика, требующая такого рода зрелищ.

Разговор оживился. Алексей Егорович вспомнил Рим с его знаменитыми "хлеба и зрелищ". Софья Андреевна сообщила, что она вообще не может видеть эти трапеции и канаты, а Иван Петрович передал подробности другого такого же случая, которого он был свидетелем два года назад. Вывод, к которому мы пришли, был таков: подобные зрелища не должны быть допускаемы. И когда мы пришли к этому выводу, я вспомнил горничную Машу, которую нужно расчесть, конку, лихача, квартиру, и мне снова захотелось уехать добровольцем на Восток. Того же, очевидно, захотелось и Алексею Егоровичу, потому что он вздохнул и мечтательно промолвил:

-- А занятно теперь в Китае. Пекин горит...

Мне уже давно чего-то хотелось, и при словах Алексея Егоровича я понял -- чего: мне смертельно хотелось видеть горящий Пекин.

-- На улицах дерутся... -- с жаром подхватил Иван Петрович, отличавшийся большой фантазией. -- Представляю себе эту картину: узенькие переулочки, серые ряды солдат...

-- Пестрые, -- поправил Алексей Егорович.

-- Да, пестрые. Дым, грохот пушек, свист пуль. Над головами черная туча дыма, вдалеке языки огня...

-- Треск падающих домов... -- продолжал Алексей Егорович. Я не знал, что у него тоже есть фантазия. И я тоже хотел добавить кое-что к изображенной картине, но вовремя вспомнил, что я человек культурный, и вставил:

-- Но какое ужасное зло -- война.

-- Зло, -- не сразу понял Иван Петрович. -- Ах да, конечно, зло. Вон баронесса Зуттнер пишет...

-- Н-да, -- промямлил Алексей Егорович и почему-то свирепо посмотрел на меня. -- Конечно. Кто же говорит, что не зло. А что, в винтик не сыграем? -- с тоской оглянулся он и даже попробовал ногой под диваном, точно там мог быть запрятан "четвертый". Положительно, у этого толстяка была фантазия.

Четвертого не нашлось, и мы продолжали разговаривать на ту тему, что война зло. Говорили мы горячо и убедительно. Иван Петрович представил даже, вроде гаршинского героя, как это лежат в ряд трупы: один, два... тысячи. Пришли к тому заключению, что война вредна во всех отношениях. А придя, вздохнули, и я вспомнил горничную Машу, конку, лихача, квартиры и канатоходца. Потом долго сидели молча и вздыхали.

-- Слава Богу, -- заговорил Иван Петрович, -- начинают, по-видимому, сокращать древние языки. Пора бы уже.

-- Давно пора, -- согласился я. -- Сколько напрасно потраченного времени, сколько мучений... Эти хотя бы экстемпоралии или каникулярные работы.

-- Именно, -- согласился Иван Петрович.

-- Помню я, как раз...

И Иван Петрович рассказал несколько анекдотов из гимназической жизни, отчасти по поводу экстемпоралий, но главным образом относительно курения. Рассказал несколько анекдотов и Алексей Егорович, немного оживившийся. К сожалению, я уже раньше слыхал их и не мог смеяться с надлежащей степенью веселья и искренности. Странное ощущение: о чем мы ни заговаривали, казалось, что мы уже говорили об этом, и не в той жизни, а только вчера, до того свежи в памяти были и слова и ощущения. Попробовал я смеяться -- и мне чудилось, что и вчера я смеялся и третьего дня, и именно по этому же поводу; попробовал я негодовать -- и вчера негодовал и третьего дня негодовал.

-- А читали, -- перешел Иван Петрович к новой теме, -- как один купец, не то мещанин выкатил проходившим войскам бочку пива и целовался с солдатами. Все плакали, -- иронически добавил он.

-- Патриотизм, -- иронически заметил Алексей Егорович.

-- Патриотизм! -- усмехнулся я.

Дальше иронии мы, однако, не пошли: уж очень скучно было. Так было скучно, что я снова размечтался о горящем Пекине. Потом мне вспомнился почему-то Наполеон и горящая Москва и стало жаль, что меня в то время не было, а потом я вздохнул от совершенно неожиданной мысли: антихрист придет очень еще не скоро. По счастью, нас позвали пить чай.

За столом речь снова зашла о войне. Иван Петрович возмущался поведением Англии, Алексей Егорович иронизировал по поводу союзников вообще, я иронизировал по поводу Англии, союзников и культуры. Что-то ненужное, притворное было в иронии и в разговоре, и было не то совестно, не то обидно, не то просто скучно до отчаяния.

-- Хороша культура, -- усмехнулся я.

-- Да уж, нечего говорить, -- отвечал Иван Петрович. -- Читали, как в Нью-Йорке негров избивали?

-- Да что негров, -- иронизировал Алексей Егорович. -- На что нам негры. У нас своих негров достаточно.

-- Но ведь нельзя же и без культуры?

-- Кто говорит!

Какая-то бессмыслица, тупая и скучная, вырастала над нами, и некуда было уйти от нее, и каждое новое слово увеличивало ее. Мы замолчали, нагнувшись над стаканами, и тогда заговорила Антонина Ивановна, мать жены нашего хозяина. Младший сын ее, отбывавший повинность, был отправлен на Восток, и она, очевидно, думала о нем.

-- Какой это ужас -- война, -- сказала она, и голос ее дрожал, и в глазах ее я увидел слезы. И что-то живое, печальное, но странно чуждое нам пронеслось над нами, и стало еще скучнее и обиднее, и нелепость, в которой мы жили, которой мы дышали, которая окутывала нас, стала большой и грозной. И мы перестали говорить о войне.

Потом мы опять перешли в кабинет и говорили о Гауптмане, Горьком и Чехове. И то, что мы говорили, вы можете найти в любом журнале или газете, и эта невольная публичность, избитость наших слов делала их ненужными, мертвыми и скучными. Мы горячились, размахивали руками, кричали, добросовестно симулируя оживленный спор, и даже с ненужной, но отрадной ядовитостью язвили друг друга, но все это было такое неживое, такое в высшей степени ненужное и нелепое, что становилось страшно и хотелось кричать или плакать. Минутами мне чудилось, что это не три свободных гражданина Российской империи коротают время в полезном досуге за литературной беседой, а три пожизненных каторжника, громыхающих своей цепью.

Громкий звонок прервал наш оживленный спор, и в кабинет вошел Антон Антонович. Мы восторженными восклицаниями встретили его, а он удивленно посмотрел на нас, молча пожал нам руки и, отдышавшись от подъема по высокой лестнице, сказал:

-- Извините, Софья Андреевна, что так поздно. Такая, знаете, скука. Сел было работать, да не клеится. А тут жена с прислугой лезет, попалась ей там какая-то...

-- Ах, и не говорите, Антон Антонович, -- вздохнула Софья Андреевна. -- У нас тоже... Ваня, велеть раскладывать стол?

-- Да, да, пожалуйста. Голубчик, -- обнимал Иван Петрович "четвертого". -- Как это хорошо, что вы надумались зайти к нам.

-- Как живете-можете? -- ласково спрашивал Алексей Егорович.

-- Что-то давно не видно? -- спрашивал с интересом я.

Тронутый нашей любовью, которой он раньше не замечал, Антон Антонович улыбался во все стороны, пока горничная расставляла стол. Через десять минут мы уже играли молча, с серьезными и довольными лицами.

-- А квартиры-то дешевеют, -- говорил Антон Антонович во время сдачи карт.

-- Ага, дешевеют, -- сочувственно отзывались мы.

В следующей сдаче он сказал:

-- Читали, канатоходец-то.

-- Как же, как же. Ужасный случай. Две пики.

-- Бубны.

-- Пас.

Когда мы возвращались домой вдвоем с Алексеем Егоровичем, он дружески держал меня под руки и говорил, задумчиво глядя на звезды:

-- Не испытываете ли вы иногда такого чувства: будто ты уже тысячу лет живешь, все знаешь, обо всем говорил. Даже вот и это, насчет тысячи лет, я как будто уже говорил вам когда-то... А?

Комментарий

Впервые -- в газете "Курьер", 1900, No 223, 13 августа (Москва. Мелочи жизни). В "Юмористических рассказах" Леонида Андреева и А. И. Куприна, т. 1 (СПб., 1909) перепечатано под заглавием "Веселая жизнь". Рассказ иллюстрирован художником Ре-Ми (Н. В. Ремизовым).

...уличена в полиандрии. -- Полиандрия (греч.) -- многомужество.

Будь я доктор, сейчас в Китай поехал бы. -- Имеется в виду антиимпериалистическое народное восстание в Китае, вспыхнувшее в мае 1900 г. и известное под названием "боксерское". В июне 1900 г. восставшие подвергли блокаде посольский квартал в Пекине. Россия приняла участие в подавлении восстания. Международный экспедиционный корпус под командованием генерала Н. П. Линевича с 1 августа 1900 г. начал штурм Пекина; иностранные миссии были освобождены, восстание подавлено. По договору 25 августа (7 сентября) 1901 г. Китай обязывался выплатить карателям большую контрибуцию и предать казни руководителей "боксерского" восстания. Андреев-фельетонист симпатизировал восставшим, но, ограниченный цензурными запретами, мог сказать немногое в защиту "варваров-китайцев", которых, опираясь на военную силу, жестоко усмиряют цивилизованные европейские колонизаторы. С помощью иносказаний и аллегорий Андреев в фельетоне "Москва. Мелочи жизни" (Курьер, 1901, 48, 18 февраля) протестовал против расправы с "боксерами", рассуждая о разных способах казни в Китае. Причина терпимости цензора к этому фельетону объяснялась начинавшимися сепаратными переговорами царского правительства с Китаем. Перепечатывая фельетон в своем Полном собрании сочинений, Андреев дал ему заглавие "О китайских головах".

В "Аквариуме" засиделся. -- "Аквариум" -- небольшой сад в центре Москвы, арендованный в 1898 г. антрепренером Шарлем Омоном и превращенный в место увеселений (театр "Буфф" и проч.).

...вспомнил Рим с его знаменитыми "хлеба и зрелищ". -- Panem et circenses (лат.) -- буквально: "хлеба и цирковых зрелищ". Требование римской черни при императоре Августе (63 г. до н. э. -- 14 г. н. э.). Выражение из десятой сатиры римского поэта Ювенала.

Зуттнер Берта фон (1843--1914) -- австрийская писательница, лауреат Нобелевской премии мира (1905). В 1892--1899 гг. издательница пацифистского журнала "Долой оружие!". Мировую известность получил ее одноименный роман (два тома, 1889 г.), содержащий страстный протест против войны. В 1905 г. Берта фон Зуттнер с большой похвалой отозвалась об антивоенном рассказе Андреева "Красный смех", переведенном на немецкий язык, и прислала Андрееву свою фотографию с автографом.

...вроде гаршинского героя... -- Гаршин В. М. (1855--1888) -- писатель. В 1877 г. добровольцем принял участие в русско-турецкой войне и в бою при Аясларе (Болгария) был ранен в ногу. Речь идет о рассказе В. М. Гаршина "Четыре дня", впервые опубликованном в журнале "Отечественные записки", 1877, 10. Содержание рассказа -- переживания раненого, несколько суток пролежавшего на поле боя, прежде чем он был обнаружен санитарами.

Экстемпоралия -- школьное письменное упражнение, состоящее в переводе с русского языка на латинский или древнегреческий. Высмеивая систему классического образования в гимназиях, когда главным предметом становились древние языки (Андреев сам закончил Орловскую классическую гимназию в 1891 г.), Андреев написал фельетон "Он умер, бедный Экстемпоралий" (из цикла "Впечатления". Курьер, 1900, 218, 8 августа).

Иван Петрович возмущался поведением Англии... -- Имеется в виду англо-бурская война (1899--1902). Одержав победу над бурскими республиками на юге Африки -- Оранжевой и Трансваалем, Англия превратила их в свои колонии.

Гауптман Герхарт (1862--1946) -- немецкий писатель.

Вадим Чуваков

---------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Леонид Николаевич Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи. -- Москва: Художественная литература, 1996.