Андреев Леонид Николаевич - За полгода до смерти

Леонид Андреев.
За полгода до смерти

Важен день, когда впервые увидишь человека, да когда этот первый раз по воле судьбы останется и единственным: налагает свою печать природа.

И Лев Николаевич Толстой, которого я видел один и единственный раз, навсегда останется для меня в ореоле чудесного апрельского дня, в весеннем сиянии солнца, в ласковых перекатах и благодушном погромыхивании апрельского грома. Пусть он сам знал и осени дождливые и зимы: для меня, случайного человека, он явился весною и весною с последним взглядом ушел.

Конечно, я боялся его, -- а дорога от Тулы длинная, и бояться пришлось долго. Конечно, я не доверял ни ему, ни себе, и вообще ничему не верил: был в полном расстройстве. И уж, конечно, не обрадовался я, когда показались знаменитые яснополянские белые столбы, хотя от самых ворот начал фальшиво улыбаться: ведь из-за любого дерева мог показаться он.

И все это нелепое прошло сразу, положительно сразу, при первом же взгляде, при первых же звуках разговора и привета. Я говорю: "звуках" потому, что слов первых я все-таки не расслышал. И оттого ли, что так хорош был весенний день и так хорош был сам Лев Николаевич, -- я ничего дурного не заметил ни в людях, ни в отношениях, ни единой дурной черточки. Пробыл я сутки и за сутки много беседовал и с Львом Николаевичем, и с Софьей Андреевной, и с другими, и все люди показались мне прекрасными: такими я вижу их и до сих пор и буду видеть всегда.

Всего шесть месяцев отделяло Льва Николаевича от смерти, и уже было, значит, то, что привело его к страшному решению покинуть дом и семью, но я решительно ничего не заметил. И наоборот: многое в словах Софьи Андреевны и в ее обращении с мужем тронуло меня своей искренней любовностью, дало ложную уверенность в том, что последние дни Льва Николаевича проходят в покое и радости. Не допускаю и мысли, чтобы здесь с чьей-нибудь стороны был сознательный или бессознательный, привычный с посторонними, обман; объясняю же я свою ошибку тем, что было в ихней жизни две правды, и одну из этих правд я и видел. Другой же правды не знает никто, кроме них, и никто теперь не узнает...

Но что другие... Смотрел я больше всего на Льва Николаевича, и его больше всего помню, и вот каким его увидел.

Ни суровости, которая во всех его писаниях и портретах, ни жесткой остроты черт, ни каменной твердости наваленных одна на другую гранитных глыб, ни титанической властности, подчиняющей себе и всю жизнь и всех людей, -- ничего этого не было. Когда-то оно было, когда-то именно оно и составляло Льва Толстого, но теперь оно ушло вместе с годами и силой. С правильностью почти математической, завершая круг своей жизни, пришел он к мягкости необычайной, к чистоте и беззлобию совсем детскому.

Эта мягкость была настолько необыкновенна, что не только виделась, а как бы и осязалась. Мягкие седые волосы, нематериальные, как сияние, мягкий стариковский голос, мягкая улыбка и взгляд. И идет он так мягко, что не слышно шагов, и одет он в какую-то особенно мягкую фланелевую блузу, и шапочка у него мягкая... Мне пришлось после дождя, промочившего мою шляпу, некоторое время погулять в этой шапочке: и положительно было такое чувство, будто и у меня от шапочки волосы стали седые и мягкие.

И я думал все время: "Где еще в мире можно встретить такого благостного старца? И чем стали бы мир и жизнь, если бы не было в нем такого старца?" Извиняюсь за личное свое, но без него при таком воспоминании никак не обойдешься: не печаль, и не страх близкой всем нам смерти, и не сомнения в смысле нашей человеческой жизни ощутил я от соседства с великим старцем, а весеннюю небывалую радость. Вдруг погасли сомнения, и легким почувствовалось бремя жизни, оттягивающее плечи; и то, что казалось в жизни неразрешимым, запутанным и страшным, стало просто, легко и разрешимо.

Вот мы идем весенним лесом, и напрасно стараюсь я не утомить Льва Николаевича быстротою: он шагает быстрее и легче меня и разговаривает на ходу без одышки. Уже и дуб зазеленел, но в низинах мокро по-весеннему, выдавливается вода под ногою -- и Лев Николаевич легко прыгает по кочкам и бугоркам, ловко идет по краю, не обходит и широкую канавку. Я кружусь без дороги, а для него тут все родное и знакомое: вот пересекает поляну с весенними цветами, и, смотря вниз, тихо и как бы для себя, он произносит стихотворение Фета о весне: о цветах и о радостях весенних.

Заходит гроза: слева еще солнце, а справа небо между листвой черно, и погромыхивает гром, впрочем, не сердито. Но ведь он же промокнет, а как сказать? Хлынул дождь, и опять неразрешимая задача: идти шагом -- он промокнет до нитки; бежать -- но он едва ли может бегать? Оказывается, может: бежит впереди меня, поспешает к чему-то в листве белеющему. Какой-то каменный флигель, старинное каменное крыльцо с навесом: там и укрываемся у старой запертой, нежилой двери, а дождь кругом струнно и весело гудит, и откуда-то беззаботно светит солнце.

Льву Николаевичу весело, что удалось промокнуть, он улыбается, живет. По аллее идет пестрая в красных цветах баба: сарафан задрала на голову и бессмысленно улыбается круглым без выражения лицом.

-- Дурочка! -- коротко поясняет Лев Николаевич и весело зовет: -- К нам иди, Палаша, у нас сухо.

Теперь нас трое у запертой двери; теснимся, Лев Николаевич оживленно и весело спрашивает:

-- Попортила наряд, Палаша? Хороший у тебя наряд.

-- Намокла! -- туго ворочаются губы, и все так же улыбается круглое лицо.

-- Высохнешь, не бойся.

А от недалекого дома уже бегут со всяким платьем: послала на выручку Софья Андреевна, и сама беспокойно ждет у дверей, под редкими уже каплями дальше пошедшего дождя.

Вот обед. Лев Николаевич против меня, и сперва мне неловко видеть, как стариковски, старательно и молчаливо жует он беззубыми деснами; но он так правдив и прост в этой стариковской своей беспомощности и старательности, что всякая неловкость проходит. Окна открыты. С бубенцами и колокольчиками разгульно подъезжает кто-то пьяный, и сын Льва Николаевича идет узнать, можно ли его принять. К сожалению, нельзя: пьян.

-- Совсем пьян? -- спрашивает с недоверием Лев Николаевич.

-- Совсем. С ним товарищ, так тот еще пьянее.

-- Скажи ему, чтобы трезвый приехал.

-- Я уж говорил, да он говорит, что трезвый не может: боится.

Так же разгульно отчаливают бубенцы и колокольчики: уехал. Старательно жует Лев Николаевич, но уже видно, что он в раздумье -- подводит итог посетителю-неудачнику. Останавливается и говорит как бы для себя:

-- Люблю пьяниц.

Прозвучало это так хорошо, что здесь трудно передать.

Вот сумерки. Открыто окно в парк, и там еще светлеет, а в большой комнате неясный и тихий сумрак, и люди темнеют живыми, малоподвижными, задумчивыми пятнами. у окна -- Лев Николаевич: темный силуэт головы с светлыми бликами на выпуклостях лица, светлая блуза; и чувствуется, как весь он охвачен свежим и душистым воздухом вечера, дышит им глубоко и приятно. И, глядя на него, говорит Софья Андреевна с простотою долгой жизни:

-- Левушка намного старше меня. Умрет он -- что я тогда буду делать?

Не знаю, слыхал ли он эти слова.

Вот вечерний чай. Лев Николаевич читает вслух, волнуясь, статью Жбанкова о самоубийствах. Кажется, так -- я, каюсь, плохо слушал, был занят тем, что врубал в свою память его лицо. И многое заметил, чего не знал раньше по портретам, и особенно удивлялся его чудесному лбу: под светом лампы он выделялся с скульптурной четкостью. И наиболее поразило меня то, что брови были как бы во впадине, а над бровями начиналась мощная выпуклость лба, его светлый и просторный купол. И ничего другого в этот час я не видел, а пожалуй, и не слыхал, кроме этой огромной и загадочной, великой человеческой головы.

...А вот и прощанье -- тогда я не думал, что последнее, рассчитывал вскорости опять приехать. Но -- вышло последнее. На мгновение, которого нельзя ни сознать, ни запомнить в его глубине, приблизилось ко мне и дали поцелуй его уста... и все ушло.

Возвращаясь в Тулу все под тем же весенним солнцем, я думал, что жизнь есть счастье.

27. Х.1911

Комментарий

За полгода до смерти

Впервые -- в журнале "Солнце России", 1911, No 53. Написано 27 октября 1911 г.

В 1908 г. в беседе с корреспондентом "Петербургской газеты" А. Потемкиным Андреев заявил: "Учителем своим признаю Толстого. Толстой прошел надо мною и остался во мне. Выше Толстого я никого не знаю, каждое его произведение считаю образцом искусства и мерилом художественности. Я знаю, что Толстой не признает во мне писателя <...> Кто знает Толстого, кто изучил все его произведения, не только чисто литературные, но и критические, например, предисловия к сочинениям разных авторов (Мопассан и др.), кто следит за отзывами Толстого о пишущей братии, в разговорах и в письмах, -- тот должен признать, что Толстой крайне нетерпим: хорошо у него только то, что похоже на толстовское, все другое -- никуда не годится <...> Толстой доволен, что писатель идет с ним по одной дороге <...> Я не был в Ясной Поляне. Всегда мечтал побывать у Толстого, отвести душу в беседе. Не решаюсь ехать... Теперь Толстой болен, его нельзя беспокоить посещениями. Но и перед болезнью последние годы тяжело было ему вести длинные разговоры. Сколько бы мог я сказать Толстому, сколько бы нашел вопросов, тем -- самых для меня важных, жизненных... замучил бы старца... Один раз совсем было уже собрался ехать к Толстому, да вдруг жутко стало: Толстой и сам-то по себе велик, да и славой окружен чисто легендарной. При моем обожании Толстого, мысль, что этого колосса я увижу и буду с ним говорить, приводила меня в трепет. Каждое творение Толстого, о чем бы он ни писал, носит печать гения. Может ли быть что-нибудь выше могучего языка Толстого?.. <...> Как гигант ворочает глыбами, так Толстой громоздит слова на слова, перекидывая с руки на руку самые тяжелые обороты речи, как мячики... Красота толстовского языка не в отделке и искусственности, а в необычайной простоте и страшной силе. Эту красоту и силу я люблю в Толстом превыше всего <...> Приятно и жутко сознавать, что живешь в одно время с Толстым... В Ясной Поляне великий отшельник чутко прислушивается к тому, что мы говорим и делаем <...> Искренность, чистота и сила слова все те же, годы ему не мешают... О чем бы Толстой ни писал, каждое его творение для нас, писателей, урок и образец..." (Петербургская газета, 1908, No 234, 235, 27, 28 августа). В 1908 г. в связи с исполняющимся 80-летием со дня рождения Л. Толстого, Андреев, вместе с И. А. Буниным, П. Д. Боборыкиным, Н. Н. Златовратским и другими литераторами и общественными деятелями вошел в состав так называемого Комитета почина, который должен был наметить план чествования великого писателя. По просьбе Л. Толстого чествование было отменено. В начале октября 1909 г. Андреев обратился с письмом к С. А. Толстой: "...Я очень хотел бы приехать в Ясную Поляну, чтобы засвидетельствовать Льву Николаевичу мое чувство глубокого уважения и любви. Но, зная, как утомляют Вас посетители, боюсь оказаться обременительным и не вовремя. Буду бесконечно благодарен Вам, если Вы удостоите меня ответом и рассеете мой страх, который до сих пор мешал осуществиться величайшему моему желанию -- поклониться Льву Николаевичу" (Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями, т. 2, Изд. 2-е, доп. М., Художественная литература, 1978, с. 407). Разрешение было получено. Ожидая приезда Андреева, Л. Толстой перечитывает его произведения, расспрашивает о нем своих гостей. Л. Толстой, проявляя несомненный живой интерес к творчеству Андреева, решительно не принимал писательскую манеру Андреева. Это приводило самого Л. Толстого в немалое смущение: готовясь к встрече и разговору с Андреевым, он искал и не находил слов одобрения Андрееву-писателю. "Он неясный, -- сказал Л. Толстой об Андрееве 8 октября 1909 г, Д. П. Маковицкому, -- но у него чувствуешь стремление к самому высокому, духовному" (ЛН, т. 90, кн. 4. М., Наука, 1979, с. 69). Но в 1909 г. Андрееву увидеться с Л. Толстым не довелось. По справедливому замечанию исследователя темы "Л. Н. Толстой и Л. Андреев" В. И. Беззубова, "особенный" интерес Л. Толстого к Андрееву объяснялся тем, что "Андреев все время вращался в кругу тех же вопросов, тех же сложных проблем жизни, которые мучили и Толстого, особенно в последний период творчества" (Беззубое В. И. Л. Андреев и традиции русского реализма. Таллинн, 1984, с. 16).

И Лев Николаевич Толстой, которого я видел один и единственный раз... -- Андреев был в Ясной Поляне 21--22 апреля 1910 г.

Всего шесть месяцев отделяло Льва Николаевича от смерти... -- Л. Н. Толстой скончался на ст. Астапово Рязано-Уральской ж. д. 7(20) ноября 1910 г.

...привело его к страшному решению покинуть дом и семью. -- Л. Толстой покинул Ясную Поляну 28 октября 1910 г. Узнав об этом из газет, Андреев в разговоре с В. В. Брусяниным вспомнил о своей прогулке с Л. Толстым. "Он хочет умереть, как великий художник!. Как это красиво! Как это полно! Толстому в его жизни, и всему, что он писал, недоставало одного последнего штриха... Часто думалось, как назвать то, чего не хватает в его жизни? И вот Толстой сам нашел это нужное и Сам же назвал его" ("Утро России", 1910, No 293, 6 ноября). Впоследствии, в непроизнесенной речи о Л. Н. Толстом (1910 г.) Андреев написал: "Мой Толстой -- герой. Коленопреклоненно созерцал я эту исполинскую фигуру, этот дивный образ, столь возвышенный и прекрасный... Жизнь Толстого -- изумительное сочетание величавого эпоса и трагедии... Все в его жизни огромно, и все в его жизни человечно..." (Уч. зап. ТГУ, вып. 104, с. 171. Публикация В. И. Беззубова).

...беззлобию совсем детскому. -- По возвращении из Ясной Поляны в Москву Андреев поделился своими первыми впечатлениями о Л. Толстом с сотрудником газеты "Утро России" С. С. Раецким (псевдоним: Мистер Рэй): "Он светится весь. В каждой его улыбке, взгляде, в каждой морщине лица столько же, если не больше, глубочайшей мудрости, как и в его словах. И, быть может, даже не так важно слышать его, как видеть" (Утро России, 1910, No 134, 29 апреля).

...он произносит стихотворение Фета о весне: о цветах и о радостях весенних. -- Возможно, стихотворение "Весенние мысли" (1848). Об отношении Л. Толстого к поэзии А. А. Фета см.: Толстой С. Л. Очерки былого. -- Тула, 1965, с. 349--350.

...разгульно подъезжает кто-то пьяный... -- Речь идет о тульском помещике В. А. Бибикове, сыне владельца имения Телятники, проданного А. Л. Толстой.

...статью Жбанкова о самоубийствах. -- Д. Н. Жбанков (1856--1932) -- врач, общественный деятель, близкий к народничеству публицист. Имеется в виду его статья "Современные самоубийства", опубликованная в журнале "Современный мир", 1910, No 3.

...А вот и прощанье... -- в беседах с Андреевым (одна -- доверительная -- состоялась без свидетелей в кабинете и радостно взволновала и растрогала гостя) Л. Толстой интересовался творческими планами Андреева, расспрашивал его, в частности, о замысле новой трагедии "Анатэма", предлагал сотрудничать в издательстве "Посредник". 22 апреля 1910 г. Л. Толстой записал в дневнике: "...поговорил с Андреевым. Нет серьезного отношения к жизни, а между тем поверхностно касается этих вопросов" (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 58. М.-Л., 1932, с. 41). Вместе с тем после личного знакомства Л. Толстой заметно подобрел к Андрееву. "Он милый, приятный, думает все о серьезных, важных вещах, но как-то не с того конца подходит, -- нет настоящего религиозного чувства. Может быть, еще рано. Но он милый, мне было с ним очень приятно" (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М.-Пг., 1923, т. 2, с. 15). Л. Толстой сфотографировался с Андреевым: "Ничего, он очень приятный человек... Такой красивый, здоровый человек. Булгаков нас снял с ним" (ЛН, т. 90, кн. 4, с. 233).

Вадим Чуваков

---------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Леонид Николаевич Андреев. Собрание сочинений в шести томах. Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи. -- Москва: Художественная литература, 1996.