Морозов-Столешников Н. - Голубиная кровь

РЖАНОЙ ВЕНОК

СБОРНИК ПАМЯТИ Е. Л. АФОНИНА

"НОВАЯ МОСКВА"
И "СОЮЗ КРЕСТЬЯНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ"
1924

ГОЛУБИНАЯ КРОВЬ.

(Сыну деревни Е. Л. АФОНИНУ посвящаю)

Невест в деревне много, а по душе -- ни одной.

Смеются девки Серпову:

-- Что же не женишься-то? Мохом обрастешь, ни одна не пойдет.

А он в ответ:

-- Оженюсь, еще невеста в люльке...

Но сам думал:

-- Надо свое гнездо вить... надоело с чужими вожжаться.

И все высматривал на стороне, все искал по нраву.

Прослышал, в деревне Малиновый Звон,-- хорошая имеется.

Правда, есть за ней недостаток: фабричная, но девушка любо глядеть: смирная, крестьянскую работу знает и в люди пойдет -- не пропадет. А красавица -- поискать.

Послал Серпов сваху, а чтобы ближе к делу, дал ей свой портрет. Пусть видят каков.

- Почему долго не женился-то?-- спросили про жениха.

- Известно: военное дело, в Красной армии был, отвечала сваха.

Не сказала, что он в дезертирах состоял, а допрежь этого, в той армии, откупился,-- отец-то у него был кулак.

Не выкинешь Серпова из десятка: высок, статен, красив лицом. Понравился по карточке, просили приехать самого.

Цветет белым цветом инея зимний лес. Заплыла земля глубокими волнами снега. Едет Серпов смотреть невесту. Шумно сопит ноздрями сытый вороной. В санях трое -- он, невестка и сваха.

Чувствует Серпов -- дело сладится. Весело на душе, самодовольно лицо. Едет и вспоминает прошлое. Ушло оно... довольно... пожили. Сколько их было! Вспомнил Варюньку. Когда уходил к призыву будто про нее пел: "еще заплачет дорогая, с которой три я года жил". В армии,-- служил-то только год,-- с другой схлестнулся -- с Паней; всех красивее была; глазки узенькие-узенькие, щечки красными бугорками, носик маленький -- и эту бросил. Старуху отхватил, лет пятидесяти. Вот бабец! Деньжатами снабжала и насчет жратва было хорошо. Если подсчитать, всего-то до десяти было. Теперь все кончилось, но новому надо. Только одно страшит: невеста-то фабричная... как бы не налететь; попадет, которая мужика знала.

Жениха ждали: видно,-- изба убрана по особенному, как на светлый день. На полу половики, на столе скатерть, все вымыто... Невесту тоже вывели в праздничном. Как взглянула она на него,-- ожгла. Решил, не уеду без нее.

И невесте жених пришелся но душе.

Заскрипела старая ведьма-сваха:

-- Молодые-то пусть погуляют, а, мы, старые, поговорим.

Такой обычай был в Малиновом Звоне, жениху с невестой по деревне ходить, чтобы друг к другу приглядывались, а жених, кроме того смотрел, какие наряды на невесте.

-- Вы давно в деревне?-- спросила невеста.

-- Скоро два. А вы?

-- Второй. Думаете завсегда жить в деревне, или впоследствии в город уехать?

-- Нет... в деревне надо устраиваться. Здесь вольготнее. Мужику, ежели земля имеется, лучше на земле сидеть.

-- А вам где больше нравится?

-- Везде привычные, хошь в городе, хоть в деревне. А вы что жениться-то вздумали?

Груша, в упор посмотрела на Серпова.

Тот немного замешался.

-- Как зачем?

И больше ничего не мог ответить, замялся.

Груша прервала молчание.

-- Я потому спросила, усмехнувшись сказала она, что в деревне иногда очень даже странно смотрят на женитьбу и на женщину, и опять замолчала.

Серпов полез в затылок и подумал:

-- Штука... с ей слов не найдешь.

Груша продолжала:

-- Як тому говорю: иногда крестьянину для работы лошадь нужна, а он возьмет вместо этого да и женится, жена, мол, в хозяйстве выгоднее лошади.

И опять усмехнулась.

Как ни ловок был Серпов, а тут стал втупик.. Подумал про себя: "здорово загинает".

-- Наверное, с дороги вы озябли, пойдемте попьем чайку, предложила Груша.

В избе шел торг.

Мать невесты говорила:

-- Дорогонько миллиард-то. Ведь мы выдаем не голую, все есть: шесть верхних одежек, одна на меху, ножная машина, бруслет золотой, белья не перечесть.

А сваха ей:

-- Нет уж... вы нам миллиардик.

Груша сняла бархатную шубу и надела суконную. Опять пошли гулять по деревне.

Серпов принадлежал к таким людям, которые крепки задним умом. Теперь он собрался с мыслями и начал первый ораторствовать:

-- Вы, Аграфена Петровна, не сумлевайтесь насчет лошади. Мы женимся от любви, а не то что... Мы вас будем жалеть, лелеять...

-- Похвально с вашей стороны, Григорий Иванович,-- на женщину надо смотреть, не так, как у нас в деревне смотрят. У нас мужик скотину боится ударить: подохнет, мол, убыток будет, а жену бьет -- ничего: подохнет -- другую взять можно.

Серпов решил во всем соглашаться.

-- Верно, Аграфена Петровна,-- Но у нас этого не будет; мы не такие...

-- Да ведь оно, как сказать, Григорий Иванович, теперь и времена не те: недаром у нас Советская власть... чуть что и в исполком можно...

-- Верно, Аграфена Петровна, теперь времена правильные, бабе облегчение есть...

Вернулись домой.

Сваха, и невестка позвали Серпова в сени.

-- Ну, как по нраву?

-- Хороша.

-- Только мало денег дают. Все прочее есть -- одежа, белье, машина, а деньжонок мало,-- печалилась сваха,-- как будто деньги шли в ее карман. Мало. Тебе, по твоей семье, по твоему дому -- два можно взять, а они одного жалеют. Говорят, больше пятисот -- ни-ни. Как скажешь?

Жених приказал сбавить.

-----

Весело справили свадьбу, хорошо гульнули. Если качество измерять самогоном, свадьба была лучшая во всей округе. Целую телку съели. Три "тальянки" работало и гитара.

Крепко на радостях выпил Серпов.

Когда новобрачных привели спать в новую горницу, в глазах у него было три жены, три кровати, а горница плавно колыхалась, будто тихо плыла по морю. В ушах стоял стон от песен и гармошек. "А кто у нас холост, а кто неженатый, ой люли-люли, а кто не женатый? Григорий-то холост, Иваныч не женатый"... А двухрядки -- Тынна, тынна... И он не давал себе отчета, идет ли в пятиоконной избе попрежнему гульба или в ушах обманчивые отголоски пьяного торжества.

...Пришел он в себя не скоро, почти к утру. В горнице с завешенными окнами было темно. Остаток самогонного угара еще бился в голове последним биением.

Серпов встал, зажег огарок и грубо обратился к жене:

-- Кажи!

Не дожидаясь ответа, он раскрыл брачные покрывала, прогретые горячими телами и, продирая глаза, стал шарить огнем по белому полотну.

-- Твоя? вдруг задал вопрос.

-- Моя. А то чья же?

-- Смотри?.. У нас голубиная в моде, и как бы в бессилии, вызванном тяжелым трудом, лег в кровать, ткнувшись лицом в подушку. Потом опять поднял голову.

Груша загорелась от стыда и обиды допроса. Чужим и ненавистным стал для нее человек, с которым она за эти дни, как будто сроднилась.

Поднял голову Серпов и, крякнув, произнес недовольно:

-- Жаль.

Вторично встал, напился воды и снова бросил:

-- Жаль.

-- О чем жалеешь? едва сдерживая себя, спросила Груша.

-- Жаль, что выпил. Надо бы воздержаться. Сумление берет,-- понимаешь? Может, это не твоя? Голубиная? Леший меня догадал натаскаться до бесчувствия. Ну, скажи, твоя? А? Твоя это?

-- Спи спокойно, ответила Груша,-- я тебе после дам ответ; теперь не время.

Серпов, не говоря ни слова, заскрипел зубами и снова уткнулся измятым лицом в рыхлую постель. Спал долго, а когда проснулся, угрюмо встретил глядящий в окна день.

Когда молодые вошли в избу, гости, еще хмельные от вчерашней выпивки, бросились в горницу, сняли с кровати алую простыню и заплясали с нею по обычаю края.

Этим и кончилась свадьба. Гости разъехались. Серпов хмурился, сопел, избегал встречаться с женой глазами и все допытывался:

-- Чья?

-- Ты все еще не забыл?

-- Забудешь тут... когда не знаешь, честная ты или нет? Пьяного обмануть легко.

На другой день после одного из допросов, Груша ушла в горницу и вернулась оттуда одетая в дорогу.

-- До свидания.

Серпов так и разлупоглазился.

-- Груша, что же это?

-- В исполкоме встретимся.

-- Постой, да ведь ты срамишь меня на всю Рябиновку. Слыханное ли дело: на другой день развод. Срам.

-- Тебе первым делом -- срам, первым делом, что люди скажут. А мне -- наплевать. Теперь не таковские времена.

-- Не пущу... А сам подумал:-- силу покажу, если слов не послушает: задержу.

-- Как так?

-- Не смей! Срамишь!

Серпов принял свирепый вид.

-- Не ударить ли хошь? Смотри. Не быть по твоему. Не я тебе нужна, о своей чести думаешь. По-прежнему времени задержал бы, да и мучил бы всю жизнь, выпытывал бы, выколачивал, вогнал бы в гроб. Простись с этим делом. Довольно. У самого-то небось десять было, никто тебя не пытает.

- А тебе-то самой не стыдно?

-- Было стыдно, да прошло. Я по-твоему не человек? Тебе людей стыдно, нечему же меня не постыдился? Ишь ты... в Рябиновке, говорит, этого не было, ну, что же, и у нас в Малиновом не было. А теперь будет. Для других сделаю, первая начну. Пусть которой невмоготу, тоже уходит.

Взмолился Серпов.

-- Грушенька, милая, да ведь я так... Это я так... Дурь в голову вошла. Брось... будем жить по-хорошему, уж очень ты мне полюбилась.

-- А ты мне противен. Пусти.

Решительный тон охладил его и он опять зарычал:

-- Не пущу!

- Ан, пустишь. Я слово такое знаю.

-- Ан, нет! Говорю -- нет, и произнес фразу, которую слышал однажды в красноармейском театре:

-- Через мой труп перешагнешь.

Груша бросилась к двери. Серпов поймал ее за рукав и грубо толкнул.

-- Подчиняйся власти, закричал он раздраженно.

-- В сурьез говорю: пусти!-- разгневанно требовала она.

А он загораживал дорогу.

Тогда Груша заявила ему:

-- Я тебе вот что скажу, кровь-то не моя, а голубиная.

-- Как?! Серпов опять выкатил глаза. Голубиная? и глупо расставив руки, растерянно отошел к печке.

Груша тем временем вышла из избы.

Н. Морозов-Столешников.