Алчевская Христина Даниловна - Лермонтов в деревне

Лермонтовъ въ деревнѣ.

(Чтенія съ народомъ).

Зачитываться любимымъ поэтомъ въ одиночку, повторять на память излюбленныя стихотворенія, понимать и чувствовать сердцемъ и разсудкомъ всю силу и значеніе его таланта не значитъ еще знать навѣрное, какъ будетъ онъ принятъ народомъ, тѣмъ самымъ неграмотнымъ и полуграмотнымъ народомъ, между которымъ и интеллигенціей, по мнѣнію многихъ и многихъ, лежитъ цѣлая бездна. Вотъ почему, выходя на судъ этого народа съ любимымъ поэтомъ, интеллигентный человѣкъ чувствуетъ какой-то особенный трепетъ при вопросѣ, какъ будетъ встрѣченъ онъ; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, это нервное возбужденіе способствуетъ выразительности чтенія, и ужь, конечно, въ гостиной, въ избранномъ обществѣ, онъ не прочтетъ такъ, какъ читаетъ здѣсь, въ этой хатѣ, весь преисполненный желаніемъ перелить въ душу слушателя всѣ свои симпатіи и восторги.

Очутившись лѣтомъ въ деревнѣ, я прониклась желаніемъ почтить память любимаго поэта чтеніемъ его произведеній съ народомъ. Я рѣшила приступить къ этому чтенію просто, безъ особеннаго выбора, и запаслась полнымъ собраніемъ его сочиненій. Но наканунѣ этого перваго чтенія мнѣ подали съ почты маленькую книжечку Читальни народной школы, на обложкѣ которой я прочла: Михаилъ Юрьевичъ Лермонтовъ. Его жизнь и произведенія. Очеркъ Н. Ѳ. Бунакова. Съ портретомъ Лермонтова и 2 рисунками. Спб., 1891 г.

"Почему же не начать именно съ этого чтенія, предназначеннаго для народа?" -- подумала я и на другой день входила въ хату Хата эта была выстроена мною нѣсколько лѣтъ тому назадъ, поодаль, особнякомъ, чтобы никто и ничто не служило помѣхою нашимъ чтеніямъ.{} съ Читальней народной школы въ рукахъ.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ хаты, въ вишнякѣ, подъ яблоней, я увидѣла кучку людей. Ихъ оповѣстила уже баба Параска о моемъ пріѣздѣ, и они поджидали меня въ условленномъ пунктѣ. Мы обмѣнялись поклонами и вошли въ хату. Въ хатѣ все было прибрано по-праздничному, вычищенный самоваръ кипѣлъ на лежанкѣ, въ углу теплилась лампадка. Послѣ обычныхъ привѣтствій, мы усѣлись на скамьяхъ вокругъ большаго стола и стали пить чай. Здѣсь были все знакомыя лица: баба Параска, со двойственнымъ ей тактомъ и благочиніемъ, хлопотала у самовара; тихая баба Маря безшумно помогала ей; высокая и худая, какъ щепка, Акулина усердно нарѣзывала ломти хлѣба; вѣчно оживленная и восторженная свекровь ея спѣшила занять почетное мѣсто въ углу; новая относительно посѣтительница чтеній, баба Горпына, попыталась-было тоже играть нѣкоторую роль и начала разсаживать гостей, но баба Параска строго и категорически заявила ей, что это не ея дѣло и что здѣсь есть лица постарше ея (т.-е. она, конечно, баба Параска). Умная старостиха не силилась играть ровно никакой роли и съ достоинствомъ заняла свое обычное мѣсто. Дѣдъ Бруско, съ свойственною ему саркастическою улыбкой, усѣлся поодаль, у печки, и имѣлъ видъ человѣка, наблюдающаго издали. Скамью налѣво заняли Савелій Ч., ной кумъ, бывшій староста, держащій себя весьма скромно, но съ большимъ достоинствомъ; мужъ акулининой свекрови, Ѳедоръ, молчаливый и замкнутый человѣкъ, превосходный мужъ и отецъ; Онуфрій С., ограниченный мужикъ, обладающій свойствомъ постоянно дремать во время чтенія; Демьянъ, съ пытливымъ, глубокимъ взглядомъ и рѣзкими морщинами, избороздившими его моложавое еще лицо; пріятель его, маленькій старикашка Григорій, совсѣмъ осунувшійся и сгорбившійся послѣ смерти жены. Направо усѣлись: Пантелеймонъ Е., побывавшій на своемъ вѣку въ различныхъ концахъ Россіи, умный, развитой, краснорѣчивый, видѣвшій много горя и посидѣвшій даже изъ-за напраслины въ острогѣ; бывшій старшина Тимоѳей Б., немножко грамотный, но мнящій себя самымъ умнымъ, образованнымъ и благовоспитаннымъ человѣкомъ въ околоткѣ; братъ его, Николай Б., погруженный въ свои хозяйственныя дѣла до неспособности вникнуть и выслушать какую бы то ни было книгу до конца; Тарасъ Ш., умный, грамотный, но очень молчаливый и застѣнчивый мужикъ; Ефимъ Е., поражающій своею начитанностью, и Кирилло П., научившійся въ острогѣ чтенію и сапожному мастерству, бойкій, даровитый, имѣющій видъ горожанина. На скамьѣ подъ образами заняли мѣсто: Акулина Ш., живая и энергическая женщина, жена Тараса Ш.; Александра Е., жена Ефима, съ выразительными черными глазами, говорящими объ ея умѣ и природной даровитости, и нѣсколько женщинъ "безъ рѣчей" {Эти лица "безъ рѣчей" не мало подчасъ смущали меня. "Зачѣмъ они здѣсь?" -- спрашивала я себя. "Но гдѣ же ихъ нѣтъ, въ какомъ общественномъ сборищѣ?" -- думалось мнѣ съ другой стороны, и за что, наконецъ, лишать ихъ посѣщенія чтеній, тѣмъ болѣе, что недавно у меня на глазахъ произошелъ слѣдующій трогательный случай. Мнѣ сказали, что одна изъ моихъ молчаливыхъ слушательницъ глуха и ровно ничего не слышитъ. Обстоятельство это смутило меня и, уѣзжая въ городъ на зиму, я просила передать ей, чтобы въ будущемъ году она прекратила посѣщать мои чтенія, такъ какъ это вполнѣ безцѣльно и безсмысленно. Возвратясь на лѣто въ деревню, я позабыла было объ этою маленькомъ обстоятельствѣ, какъ вдругъ передъ моимъ крыльцомъ выросла молчаливая фигура моей глухой слушательницы. Лицо ея носило какое-то особенное, несвойственное ему торжествующее выраженіе; она держала въ рукахъ красненькій платочекъ съ гостинцемъ и силилась развязать зубами кончикъ его, въ которомъ хранилась какая-то драгоцѣнность. Наконецъ, операція эта удалась, она вытащила изъ него маленькую бумажечку и еще съ болѣе торжествующимъ видомъ подала ее мнѣ. На бумажкѣ знакомымъ мнѣ докторскимъ почеркомъ было написано: "Крестьянка К. страдаетъ тупостью слуха временно правымъ ухомъ, лѣвымъ же слышитъ вполнѣ удовлетворительно. Докторъ С.". Оказалось, что осенью, послѣ моего отъѣзда, она сходила пѣшкомъ за 60 верстъ, чтобы добыть эту записочку и лѣкарство отъ доктора, которое излечило совершенно и ея больное ухо. Когда она, разсказывала объ этомъ, дошла до того мѣста, какъ ей обиденъ былъ мой отказъ и какъ эти чтенія вносили единственную радость въ ея одинокую, вдовью, нищенскую жизнь, она порывисто зарыдала и быстро спрятала лицо въ свой красненькій платочекъ. Я видѣла только, какъ плечи ея подергиваются отъ нервныхъ всхлипываній, и стояла передъ ней сконфуженная, растроганная и смущенная.}, какъ это называется въ театральныхъ пьесахъ, отъ которыхъ очень рѣдко приходится услышать короткое замѣчаніе, доказывающее, что чтеніе не является для нихъ занятіемъ Петрушки Гоголя.

Начались разспросы о городѣ, о Москвѣ, куда ѣздила я на выставку, какъ знали они; перешли къ дождямъ, къ урожаю; затѣмъ кто-то возбудилъ вопросъ, вся ли "хатняя семья" (какъ они называютъ себя) жива и здорова; оказалось, что вся, причемъ нѣкоторые набожно перекрестились. Начали вспоминать, давно ли посѣщаютъ они чтенія, и завязался споръ -- пятый или шестой годъ. Вообще разговоры во время чая велись самые оживленные. Наконецъ, чашки были опрокинуты вверхъ донушками, какъ условленный знакъ, что больше наливать не требуется, и я хотѣла приступить къ чтенію. Но акулинина свекровь, очевидно, не наговорилась въ волю и стала проводить мысль, что на этотъ разъ чтеніе можно было бы и отложить, такъ какъ мы давно не сходились и не видѣлись, а лучше было бы просто поговорить о томъ, что съ каждымъ случилось за этотъ годъ. Ей до смерти, какъ узнала я потомъ, хотѣлось разсказать мнѣ, что она, по моему совѣту, помирилась съ своимъ сыномъ и невѣсткой и подарила имъ даже пару овецъ и телушку. Но предложеніе ея встрѣтило протестъ,-- другіе находили, что разговоровъ было уже достаточно, что слѣдуетъ теперь почитать. Я положила на столъ біографію Лермонтова и стала читать громко, медленно, вразумительно. Читать съ пожилыми крестьянами -- это не то, что читать со школьниками или даже съ грамотною деревенскою молодежью: тамъ вы просто и безцеремонно, на правахъ, наставника или наставницы, можете предложить тотъ или другой вопросъ, желая выяснить для себя, понимается ли читаемое произведеніе; здѣсь же подобные вопросы невозможны, неумѣстны и приходится терпѣливо выжидать момента, замѣчанія, изъ котораго вамъ сдѣлается вдругъ совершенна ясно, что слушатели ваши вполнѣ овладѣли смысломъ того, что вы предлагаете имъ. Первыя шесть страницъ біографіи прослушаны были молча, серьезно и сосредоточенно, только одинъ изъ крестьянъ освѣдомился, на столько ли Лермонтовъ былъ знаменитъ, какъ и Пушкинъ, о которомъ читали мы въ прошломъ году, и въ одно ли время жили они, на что послѣдующія страницы дали ему весьма опредѣленный отвѣтъ. Но когда дѣло дошло до стихотворенія:

"Люблю отчизну я..."

всѣ разомъ оживились, а по прочтеніи послѣднихъ строкъ:

"И въ праздникъ, вечеромъ росистымъ,

Смотрѣть до полночи готовъ

На пляску съ топаньемъ и свистомъ

Подъ говоръ пьяныхъ мужиковъ",

одинъ изъ крестьянъ замѣтилъ съ умиленіемъ: "И любывъ, и прыдывлавсь, и ни тилькы надъ трезвымъ, надъ пъянымъ не знущався!" (И любилъ, и вглядывался, и не только надъ трезвымъ, надъ пьянымъ не глумился!)

Стихотвореніе положительно понравилось; потребовали прочесть его вторично. Я чувствовала себя счастливою и прочла стихи съ удвоеннымъ одушевленіемъ.

Необходимо замѣтить, что біографія Лермонтова составлена г. Бунаковымъ съ большимъ тактомъ и умѣньемъ. На смѣну біографическихъ данныхъ являются стихотворенія, характеризующія талантъ Лермонтова, и къ каждому такому стихотворенію предпослано краткое введеніе, въ которомъ разъясняется, о чемъ именно будетъ говорить поэтъ. Когда очередь дошла до описанія Кавказа, оказалось, что одинъ изъ слушателей имѣлъ случай быть тамъ. Стихотвореніе Споръ:

"Какъ-то разъ передъ толпою

Соплеменныхъ горъ

У Казбека съ Шатъ-горою

Былъ великій споръ..."

вызвало въ немъ цѣлый наплывъ воспоминаній и онъ положительно увлекъ всѣхъ насъ длиннымъ и поэтическимъ описаніемъ природы Кавказа, его рѣкъ, горъ, преданій, разсказовъ о войнахъ, и добавилъ, что онъ слышалъ эту самую пѣсню на Кавказѣ въ устахъ старика, который пѣлъ ее съ начала и до конца. Разсказъ Кнышенка какъ бы способствовалъ еще болѣе поэтическому настроенію нашей аудиторіи, и, когда прочтено было стихотвореніе Ангелъ, на глазахъ женщинъ видны были слезы. Съ тѣмъ же исключительнымъ сочувствіемъ были приняты: Козачья колыбельная пѣсня, Молитва ("Въ минуту жизни трудную"), "Когда волнуется желтѣющая нива". Когда я прочла послѣднюю строку этого стихотворенія -- "И въ небесахъ я вижу Бога", мнѣ невольно подумалось: "не будутъ ли приняты эти слова въ точномъ смыслѣ?" -- какъ вдругъ одна изъ женщинъ, какъ бы отвѣчая на мою мысль, сказала прочувствованно: "серцемъ чуе!" (онъ сердцемъ чувствуетъ!).

При чтеніи Козачьей колыбельной пѣсни Акулина вспомнила, какъ сынъ ея Максимъ, бывши въ школѣ, читалъ ей эту самую пѣсню и по окончаніи спросилъ ее: "Пѣли ли вы мнѣ, мама, такую же пѣсню, когда я ребенкомъ былъ?"

Смущало меня нѣсколько то мѣсто, гдѣ говорится: "Онъ продолжалъ писать стихи, о которыхъ знали только немногіе его знакомые, и въэтихъ своихъ произведеніяхъ является уже не подражателемъ, а совсѣмъ особеннымъ (оригинальнымъ) поэтомъ". Но одинъ изъ крестьянъ замѣтилъ вдумчиво: "Сочыня уже не въ др^гыхъ, не въ Пушкина, якъ по пёреду, а самъ съ сёбе" (Началъ сочинять, не подражая другимъ, не подражая Пушкину, а самостоятельно).

Съ большимъ привѣтомъ встрѣчено было также стихотвореніе Бородино. "Это молодой разспрашиваетъ старика и какъ, и что",-- замѣтилъ одинъ изъ слушателей, въ воображеніи котораго весьма ярко нарисовалась, вѣроятно, эта сцена.

Въ общемъ получились самыя прекрасныя впечатлѣнія и, расходясь, крестьяне говорили: все кстати, все складно!

Получивъ благопріятные результаты отъ пожилыхъ неграмотныхъ крестьянъ, я рѣшила перечитать ту же біографію съ деревенскою грамотною молодежью и на другой день, въ праздникъ, собрала ее на это чтеніе. Здѣсь были и школьники, только что окончившіе курсъ, и дѣвушки, и парубка прежнихъ выпусковъ, и замужнія женщины -- матери семействъ, также побывавшія въ дѣтствѣ въ школѣ. Я давно не собирала ихъ къ себѣ, увлеченная всецѣло чтеніемъ съ пожилыми неграмотными, крестьянами, и на этотъ разъ была поражена ихъ научною, если можно такъ выразиться, подготовкой.

-- Что называется біографіею?-- спрашивала я ихъ безцеремонно.

-- Біографія -- это описаніе жизни!-- отвѣчали оживленно разомъ нѣсколько голосовъ.

Усомнилась я было, пойметъ ли эта деревенская молодежь, въ чемъ собственно заключаются права на изданіе сочиненій и почему черезъ 50 лѣтъ они становятся общественнымъ достояніемъ. Но нѣсколько голосовъ, опять наперерывъ, весьма послѣдовательно объяснили мнѣ это обстоятельно. Одинъ только мальчикъ, лѣтъ 11, окончившій, однако, курсъ въ настоящемъ году, имѣлъ исключительно угнетенный видъ, и, глядя на это недоумѣвающее и перепуганное личико, я была почти увѣрена, что онъ не понялъ ничего изъ того, что прочли мы, и робко въ свою очередь рѣшилась предложить ему единственный вопросъ:

-- Про кого читали мы?

-- Про Пушкина,-- отвѣчалъ мальчикъ хриплымъ голосомъ, потупившись и не глядя на меня.

-- Про Лермонтова,-- засмѣялись остальные.

-- Про Гермонтова,-- повторилъ неудачно школьникъ.

-- А живъ онъ или померъ?-- предложила я второй и послѣдній вопросъ.

-- Живъ,-- отвѣчалъ шепотомъ перепуганный мальчикъ.

Когда дѣло дошло до того, кто какіе знаетъ стихи на-память, оказалось, что почти всѣ стихотворенія, помѣщенныя въ данной біографіи, заучены наизусть и каждому невыразимо хотѣлось декламировать ихъ. Замужнія женщины съ особеннымъ чувствомъ продекламировали: Ангела, Молитву и Кованью колыбельную пѣсню, а одна изъ нихъ, мать прелестнаго двухлѣтняго мальчугана, дошедши до словъ:

"Сколько горькихъ слезъ украдкой

Я въ ту ночь пролью",

вдругъ остановилась и, потянувши къ глазамъ кончикъ ситцеваго головнаго платочка, не могла продолжать болѣе. Остальные засмѣялись надъ тѣмъ, что она такъ заблаговременно начинаетъ оплакивать сына, будущаго рекрута.

По окончаніи чтенія нѣсколько голосовъ разомъ заявили, что Лермонтовъ былъ убитъ на дуэли, и высказали недоумѣніе, почему объ этомъ не упоминается въ прочитанной біографіи. "Да, это странно!" -- невольно подумалось мнѣ, и вопросъ -- почему?-- остался для всѣхъ насъ открытымъ.

Единственнымъ непонятымъ мѣстомъ въ біографіи оказалось слѣдующее: "Лермонтовъ далъ своему произведенію форму народной былины и съ удивительнымъ искусствомъ выдержалъ въ немъ и духъ, и языкъ народной русской поэзіи". Незнакомымъ также оказалось слово "оригинальный" (поясненное, впрочемъ, въ скобкахъ), и выраженіе "закаленъ въ бою" было понято въ смыслѣ "зарѣзанъ", такъ что пришлось объяснить.

Разставаясь со своими молодыми слушателями, я просила ихъ изложить мнѣ письменно, въ краткихъ словахъ, о чемъ именно читали мы, и на другой день мнѣ принесли нѣсколько такихъ изложеній. Считаю небезынтереснымъ привести здѣсь хотя одно изъ нихъ:

"Мы читали вчера біографію русскаго поэта Лермонтова. Мнѣ очень понравилось то, что онъ такъ любилъ свою родину, поля, лѣса, людей, ихніе труды и увеселенія, и писалъ объ этомъ хорошіе прозы и стихи. Онъ жилъ временами на Кавказѣ и объ немъ тоже много сочинялъ. Онъ написалъ стихотворенія: Ангелъ, Молитва, Казачья колыбельная пѣсня, Бородино и много другихъ; но, къ сожалѣнію, его земная жизнь была коротка, хотя и за это короткое время онъ сочинилъ много хорошаго. 15 іюля 1891 года исполнится 50 лѣтъ отъ кончины его жизни и съ этого дня книги его сочиненій будутъ продаваться много дешевле, потому что послѣ столькихъ лѣтъ дозволяется печатать сочиненія поэта каждому, кто того пожелаетъ".

Мнѣ не разъ приходилось слышать, будто крестьянъ и школьниковъ, съ которыми читаю я, нельзя признать нормальными типами, такъ какъ первые слушаютъ мои чтенія 6-й годъ, а вторые вышли изъ школы, находящейся въ исключительно благопріятныхъ условіяхъ. Неужели съ этимъ можно согласиться и неужели чтенія интеллигентнаго человѣка въ деревнѣ и раціонально поставленная школа не должны быть признаны нормальными и естественными явленіями? Тѣмъ не менѣе, я не разъ спрашивала себя: можно ли "аудиторію мою считать народомъ?" -- и каждый разъ отвѣчала себѣ: "мнѣ кажется, да!" Еслибъ это было поколѣніе, прошедшее школу грамотности, можно было бы считать, пожалуй, что это не народъ, такъ какъ онъ подвергся вліянію существующей у насъ литературы и вліянію идей, вселяемыхъ этою литературой. Но "аудиторія" состоитъ по преимуществу изъ людей пожилыхъ -- мужиковъ и бабъ, изъ которыхъ 2--3 грамотныхъ и находящихся подъ вліяніемъ священныхъ книгъ, понятыхъ ими по-своему. Нравственная физіономія всѣхъ лицъ сложилась внѣ чтенія книгъ, подъ вліяніемъ разнаго рода бурь и невзгодъ житейскихъ или, вѣрнѣе, подъ вліяніемъ нужды, бросающей и ломающей человѣка при весьма немногихъ свѣтлыхъ и ясныхъ дняхъ. Члены "аудиторіи" воспитывались изъ поколѣнія въ поколѣніе въ своей средѣ, подъ вліяніемъ идей среды. Чтеніе "авторовъ" въ хатѣ застало ихъ вполнѣ сложившимися людьми; оно представляетъ для нихъ нѣчто любопытное и интересное, чему они вовсе не подчинены, а, напротивъ, относятся критически, высказывая свои сужденія и вставляя подчасъ острыя словечки по адресу неудачныхъ героевъ или самихъ авторовъ. Въ "аудиторіи" заключается теперешній (въ данную минуту) разумъ народа или деревни Алексѣевки, Корсаковы, Исаковы, Михайловки. Поэтому надо считать, что чтенія литературныхъ произведеній въ теченіе 5--6 лѣтъ съ одними и тѣми же лицами ни въ какомъ случаѣ не могли глубоко измѣнить нравственный складъ лицъ, посѣщающихъ хату.

-----

Перелистывая столь знакомое мнѣ собраніе сочиненій Лермонтова, я остановилась, наконецъ, на Бояринѣ Оршѣ и выбрала именно его для втораго чтенія съ пожилыми крестьянами. Мнѣ казалось, что яркія картины даннаго произведенія должны произвести потрясающее дѣйствіе на зрителей; мнѣ казалось, что суровый образъ боярина Орши живо нарисуется въ ихъ воображеніи. Вотъ онъ одинъ въ своихъ роскошныхъ палатахъ слушаетъ ночью сказку раба, и сказка эта зароняетъ сомнѣнія въ душу отца; вотъ онъ крадется къ свѣтлицѣ дочери и съ ужасомъ слышитъ тамъ нѣжныя рѣчи презрѣннаго сироты-конюха Арсенія; вотъ онъ врывается въ свѣтлицу, зоветъ рабовъ, связываетъ по рукамъ и ногамъ несчастнаго юношу, оставляетъ дочь одну, запираетъ ее на замокъ, а ключъ бросаетъ въ быстрый Днѣпръ... Описаніе монастыря и судъ надъ Арсеніемъ, его побѣгъ, послѣдняя встрѣча съ умирающимъ въ отчаянномъ бою Оршей, возвращеніе его въ старинный замокъ, гдѣ онъ находитъ только кости своей возлюбленной,-- все это, думалось мнѣ, будетъ прослушано съ громаднымъ интересомъ и произведетъ глубокое впечатлѣніе. Но слишкомъ ли быстрая смѣна картинъ, за которою трудно слѣдить безъ извѣстнаго навыка, стихотворная ли форма языка, затрудняющая слушателя, или чисто-внѣшнія условія -- непомѣрная жара и духота въ хатѣ и несвоевременное появленіе все новыхъ и новыхъ посѣтителей, но только результаты получились совсѣмъ иные. Чтеніе было прослушано молча, безъ обычныхъ замѣчаній и оживленія, и, когда наступилъ конецъ, слушатели заговорили о чемъ-то другомъ. Одна только старостиха вздохнула и провела мысль, что встарину были строже нравы, честь женщины стояла несравненно выше, не такъ, какъ теперь, и что ей это положительно нравится; другія же бабы многаго, очевидно, не поняли: не могли различить во время чтенія, говоритъ ли это игуменъ, бояринъ Орша или Арсеній, съ кѣмъ и за что дрался бояринъ Орша и т. д.

Съ грустнымъ чувствомъ выходила я на этотъ разъ изъ хаты и не знала, чѣмъ именно можно и должно объяснить такого рода неудачу.

Въ слѣдующее затѣмъ воскресенье я собрала къ себѣ деревенскую молодежь. Дѣти и подростки не были приглашены мною, такъ какъ они, на мой взглядъ, не доросли еще до драматическаго сюжета Боярина Орши. На этотъ разъ аудиторію мою составлялъ исключительно женскій элементъ-замужнія грамотныя женщины и дѣвушки, окончившія курсъ 3--4 года тому назадъ; двѣ изъ нихъ, нанятыя для полевыхъ работъ въ экономію, отстоящую отъ нашей деревни за 5, за 6 верстъ, все-таки, пришли сюда на приглашеніе послушать Лермонтова. Но меня больше всего занимала женщина съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ; ей не на кого было оставить его дома и она волей-неволей должна была взять его съ собою. Десятимѣсячный мальчуганъ положительно мѣшалъ чтенію: онъ тянулся за всѣми предметами, обращавшими на себя его вниманіе, пищалъ, выдѣлывалъ. губами какія-то трели и не давалъ матери покоя. Она тихо и любовно успокоивала его; но слушаетъ ли она Боярина Оршу въ то время, какъ другія внимательно и напряженно слѣдятъ за чтеніемъ, для меня оставалось вопросомъ. Наконецъ, мальчикъ сталъ дремать. Мать тихо убаюкивала его на рукахъ. Чтеніе подходило къ концу. Я взглянула на нее и увидѣла, какъ двѣ крупныя слезы скатились на спящаго ребенка и какъ она тихо поднесла фартукъ къ глазамъ. "Да, она слушала!" -- подумала я и попросила передать содержаніе того, о чемъ прочли мы.

Мнѣ часто приходилось слышать, что длинные и детальные пересказы какого-либо поэтическаго произведенія выходятъ весьма скучными и однообразными въ письменной передачѣ наблюдателя. Вотъ почему я избѣгаю удлинять ими мои работы; но тутъ я искренно пожалѣла, что не записала пересказа Боярина Орши съ начала и до конца. Ульяна Кумейко начала свой разсказъ со временъ Іоанна Грознаго, перешла къ характеристикѣ боярина Орши, описала образно его мрачный замокъ, пересказала въ совершенствѣ сказку раба и, переходя послѣдовательно отъ одной картины къ другой, закончила послѣднимъ трагическимъ эпизодомъ. Остальныя, жадно слѣдя за ея разсказомъ, напоминали ей только нѣкоторыя детали, выясняя тѣмъ самымъ вопросъ, насколько понять и прочувствованъ Бояринъ Орша этою грамотною деревенскою молодежью.

-----

Въ біографіи Лермонтова, прочитанной мною съ крестьянами въ первый разъ, помѣщенъ, между прочимъ, отрывокъ изъ поэмы Мцыри. Отрывокъ этотъ не произвелъ рѣшительно никакого впечатлѣнія, и мнѣ хотѣлось узнать, какъ будетъ принята сама поэма въ ея законченномъ видѣ. Въ упомянутомъ отрывкѣ опущено начало, т.-е. описаніе монастыря, прибытіе туда генерала съ плѣннымъ шести лѣтнимъ ребенкомъ, котораго оставляетъ онъ на попеченіе иноковъ, молчаливый, гордый и замкнутый характеръ мальчика, долгіе годы томленія его по родинѣ и, наконецъ, побѣгъ и возвращеніе въ мрачную обитель. Все это опущено и взятъ только монологъ изъ его предсмертной исповѣди отъ словъ:

"Я цѣль одну --

Пройти въ родимую страну --

Имѣлъ въ душѣ -- и превозмогъ

Страданье голода, какъ могъ"...

и затѣмъ встрѣча и кровавый бой въ лѣсу съ барсомъ.

Образъ этого невѣдомаго странника представился настолько блѣднымъ, чужимъ и не вызывающимъ участія въ читателѣ, незнакомомъ съ общимъ описаніемъ поэмы, что кровавая борьба несчастнаго юноши съ барсомъ вызвала только одно ироническое замѣчаніе: "И якъ винъ голодный подумавъ таке звиря?" (И какъ онъ, голодный, одолѣлъ такого звѣря?). Не то было съ чтеніемъ самой поэмы: она произвела сильное и глубокое впечатлѣніе. Это доказывалось и краткими замѣчаніями, показывающими степень пониманія и сочувствія къ читаемому, и тою благоговѣйною тишиной, которая царила въ хатѣ при описаніи красотъ природы, и оживленными разговорами, возбужденными по окончаніи чтенія.

"Я никому не могъ сказать

Священныхъ словъ "отецъ" и "мать",--

читаю я и слышу, какъ одна баба рядомъ со мною фантазируетъ: "Засне и въ висни ввыжаеться батько й маты" (Заснетъ и во снѣ грезится ему отецъ и мать).

"И вспомнилъ я отцовскій домъ,

Ущелье наше и кругомъ

Въ тѣни разсыпанный аулъ",--

продолжаю я и слышу, какъ кто-то тихо и прочувствованно говоритъ: "Про свою крайыну ридну згадавъ" (Вспомнилъ про свой родной край).

"Еще въ сомнѣнье погружонъ,

Я думалъ, это -- страшный сонъ...

Вдругъ дальній колокола звонъ

Раздался снова въ тишинѣ --

И тутъ все ясно стало мнѣ...

О, я узналъ его тотчасъ!

Онъ съ дѣтскихъ глазъ уже не разъ

Сгонялъ видѣнья сновъ живыхъ

Про милыхъ близкихъ и родныхъ",--

читаю я и слышу, какъ Демьянъ говоритъ съ грустью: "Задумавъ у свою крайыну вернуться, а зновъ прыйшовъ у неволю" (Задумалъ въ свой край родной возвратиться, а попалъ опять въ неволю).

"И съ этой мыслью я засну,

И никого не прокляну",--

дочитываю я послѣднія строки и вижу, какъ баба Марья, вздыхая, говоритъ: "Засне, сердешне, навики!"

Чтеніе окончилось, но разговорамъ нѣтъ конца. Выдвинули вопросъ о сиротствѣ, о томъ, что къ чужому ребенку можно быть справедливымъ, но любить его, "якъ свое ридне" (какъ свое родное), невозможно. Перешли къ монашеству, къ тому, что не каждому дано призваніе посвятить себя Богу, что винить за это человѣка невозможно, что юноша пошелъ въ монастырь не по собственному желанію, а былъ отданъ ребенкомъ, что живой живое и думаетъ, что любить природу, все, что создано Богомъ,-- не грѣхъ, что думы часто волнуютъ душу и ничего съ ними не подѣлаешь, что "воля чоловикови краще одъ усёго" (свобода человѣку дороже всего на свѣтѣ) и что развѣ только въ монастырѣ можно спастись?

Въ этихъ оживленныхъ разговорахъ и спорахъ вамъ слышатся какъ бы отклоненія отъ прочитанной темы. Старостиха разсказываетъ весьма детально, какъ она уѣзжала въ Луганскъ на два дня, покинувши дома свою трехлѣтнюю дѣвочку, и говоритъ, жестикулируя: "За 25 верстъ зайидешъ -- и то сумно!" (За 25 верстъ отъѣдешь -- и то грустно!) Она описываетъ горе ребенка, какъ дѣвочка высматривала ее, высматривала, да" и запечалилась и какъ вообще маленькихъ дѣтей матери гораздо жальче, чѣмъ взрослыхъ. Савелій Ч. споритъ и говоритъ, что за своего старшаго сына-работника онъ готовъ былъ бы пожертвовать двумя маленькими дѣвочками. Демьянъ доказываетъ ему, что въ немъ говорить разсчетъ, а не отцовское чувство. Свекровь тоже споритъ и кричитъ, что ей иногда такъ прискучатъ домочадцы, что она забѣжала бы на край свѣта.

-- Попади вы въ неволю, какъ тотъ мальчикъ, посмотрѣли бы мы, гдѣ. ваши мысли были бы: вы бы между монашками жили, а мысли ваши дома бы были!-- подсмѣивается надъ нею дѣдъ Бруско.

Старостиха перекрикиваетъ кого-то и доказываетъ, что взрослую дочку отдать замужъ въ чужую сторону, въ чужіе люди какъ будто не жаль, потому что по своей волѣ пошла, а маленькаго ни за что на свѣтѣ къ. чужимъ не отдала бы.

Одна изъ женщинъ разсказываетъ, какъ сестра, умирая, завѣщала ей ребенка, какъ она клялась предъ умирающей любить племянницу, какъ родного ребенка, и какъ потомъ, сравнивая свои отношенія къ роднымъ дѣтямъ, чувствовала, что ей не удалось исполнить данной клятвы.

Кирилло философствуетъ, что мы видимъ тѣ же примѣры материнской нѣжности у животныхъ, у звѣрей и птицъ. Баба Параска вламывается въ амбицію. "Хиба-жъ можно людьску душу до скотыны приривняты?!" Кто-то успокоиваетъ ее положеніемъ, что какъ для человѣка, такъ и для животныхъ законъ идетъ отъ Бога.

И во всѣхъ этихъ отклоненіяхъ вамъ, все таки, чувствуется нравственная связь съ прочитаннымъ; среди этихъ оживленныхъ голосовъ вы безпрестанно слышите: "якъ той хлопець", "якъ тому хлопцеви..." и слова эти какъ бы неразрывно связываются для васъ со стихами поэмы:

"Я никому не могъ сказать

Священныхъ словъ "отецъ" и "мать".

"Слобода!... Воля человикови краще одъ усёго!" -- повторяется также на всѣ лады и также сливается для васъ въ нѣчто цѣльное со словами:

"Давнымъ-давно задумалъ я

Взглянуть на дальнія поля;

Узнать, прекрасна ли земля;

Узнать, для воли иль тюрьмы

На этотъ свѣтъ родились мы".

-----

Остановившись на поэмѣ Демонъ, я сильно призадумалась надъ тѣмъ, какую собственно встрѣчу окажутъ ему въ моей деревенской аудиторіи: будетъ ли онъ окруженъ въ ихъ глазахъ ореоломъ того мрачнаго величія, какое придалъ ему Лермонтовъ, предстанетъ ли предъ ними въ томъ обольщающемъ, привлекательномъ свѣтѣ, въ какомъ видѣла его Тамара; поймутъ ли они весь трагизмъ падшаго ангела, весь ядъ его горькихъ признаній, или станутъ третировать его, какъ самаго зауряднаго чорта, въ котораго такъ беззавѣтно вѣруютъ многіе изъ нихъ, и отнесутся къ поэмѣ поверхностно, безучастно и, пожалуй, даже съ нѣкотораго рода предубѣжденіемъ.

Предположеніе это тяготило меня, и я силилась заранѣе найти ему оправданіе. Я вспомнила оперу Рубинштейна Демонъ, вспомнила Фауста Гуно; вспомнила игру знаменитаго Посарта и разговоръ, правильно ли онъ понимаетъ роль Мефистофеля и вѣрны ли тѣ оттѣнки, которые онъ придаетъ ей; вспомнила оживленные споры о томъ, кто какъ понимаетъ демона, причемъ одинъ изъ спорящихъ доказывалъ, что демонъ представляетъ собою апогей страсти, другой видѣлъ въ поэмѣ два начала, двѣ вѣчно борющіяся силы, а третій доказывалъ, что демонъ Лермонтова -- это воплощеніе изстрадавшейся отъ безцѣльности существованія души человѣческой. Любя когда-то и вѣря и потерявъ потомъ вѣру и въ добро, и въ любовь, онъ и въ злѣ не нашелъ цѣли жизни,-- "и зло наскучило ему". Вотъ это-то сознаніе безцѣльности своего существованія и невозможности какого-либо вѣчнаго удовлетворенія своихъ душевныхъ стремленій повергаетъ его въ такую муку, что "предъ минутою одной его непризнанныхъ мученій" ничто вся "повѣсть бѣдъ толпы людской, грядущихъ, прошлыхъ поколѣній". И сила этой муки усиливается еще тѣмъ, что онъ не видитъ изъ нея никакого выхода. Это измучившаяся душа человѣческая, это душа Прометея, Фауста и, наконецъ, самого Лермонтова.

Всѣ эти споры подготовляютъ, конечно, интеллигентнаго человѣка къ тонкому пониманію загадочной фигуры "демона". Здѣсь же я сомнѣвалась даже въ томъ, извѣстно ли самое слово "демонъ", и довольно нерѣшительно прочла заглавіе. Но слово оказалось знакомымъ по какимъ-то "священнымъ кныжкимъ".

"Печальный Демонъ, духъ изгнанья,

Леталъ надъ грѣшною землей;

И лучшихъ дней воспоминанья

Предъ нимъ тѣснилися толпой",--

читала я медленно и отчетливо строку за строкой, не зная еще, какая собственно участь постигнетъ мое любимѣйшее изъ произведеній Лермонтова, и потому читаю еще безъ одушевленія. Я дошла до строкъ:

"И все, что предъ собой онъ видѣлъ,

Онъ презиралъ иль ненавидѣлъ" --

и остановилась на минуту, чтобы рѣзче оттѣнить переходъ къ новой главѣ:

"Высокій домъ, широкій дворъ

Сѣдой Гудалъ себѣ построилъ"...

Воспользовавшись этою паузой, бывшій старшина Тимоѳей Б., съ свойственнымъ ему побѣдоноснымъ видомъ, обратился къ односельчанамъ и сталъ пояснять, о чемъ и о комъ тутъ собственно идетъ рѣчь. Начавъ словами: "якъ намыслывъ винъ старшемъ одъ Бога статы" (какъ задумалъ онъ выше Бога стать), Тимоѳей разсказалъ весьма послѣдовательно и детально исторію падшаго ангела, съ видомъ человѣка, увѣреннаго, что только ему одному извѣстно и доступно то, о чемъ говоритъ онъ, и, несмотря на то, что кто-то замѣтилъ ему: развѣ мы сами этого не слышали?-- довелъ-таки исторію до конца.

Не знаю, остались ли довольны односельчане длиннымъ и послѣдовательнымъ разсказомъ Тимоѳея Б., но я лично осталась имъ положительно довольна. Онъ выяснилъ мнѣ, что начало поэмы Демонъ понято и что мы стали на надлежащую точку зрѣнія. Тимоѳей Б. отнесся къ вступленію серьезно. Въ разсказѣ своемъ онъ ярко обрисовалъ мрачную фигуру демона; слѣдовательно, нечего было бояться легкаго и презрительнаго отношенія, котораго почему-то такъ страшилась я.

Чтеніе продолжалось и, очевидно, захватывало вниманіе слушателей. Я чувствовала это всѣмъ сердцемъ; чувствовала, что съ каждою минутой голосъ мой пріобрѣталъ все больше и больше силы и одушевленія.

"Не плачь, дитя, не плачь напрасно",--

читала я тихимъ и прочувствованнымъ голосомъ, и въ воображеніи моемъ раздавались звуки Рубинштейновской мелодіи, а кто-то рядомъ со мною, наклонившись къ уху сосѣда, говорилъ тихо и таинственно: "не-жъ винъ!" (это онъ!), какъ бы всматриваясь въ таинственный образъ демона.

Бываетъ молчаніе скуки и индифферентизма: одинъ изъ слушателей смотритъ пристально въ окно, какъ будто тамъ происходитъ нивѣсть какое чудо; другой зѣваетъ безцеремонно во весь ротъ; на лицѣ третьяго отражается полная апатія и тоска. И бываетъ другое молчаніе, когда вы, чтецъ, чувствуете прикованными къ вамъ десятки глазъ, когда поразительная тишина въ хатѣ говоритъ краснорѣчивѣе словъ о томъ, насколько ваше чтеніе захватило вниманіе публики, и когда рѣдкія, отрывочныя замѣчанія являются новымъ подтвержденіемъ того же самаго.

"Я тотъ, которому внимала

Ты въ полуночной тишинѣ",--

читаете вы и слышите, какъ кто-то говоритъ какъ бы самъ съ собою: "Вона одъ його, а винъ до нейи... Все бильшъ, та и билымъ сердцемъ, роспёлюеться!" (Она отъ него, а онъ къ ней... Все больше и больше сердцемъ воспламеняется!).

"Клянусь я первымъ днемъ творенья...",--

декламируете вы, и дикція ваша невольно пріобрѣтаетъ силу артиста съ нервами, поднятыми восторгомъ публики, и среди полной тишины кто-то громко и серьезно произноситъ: "Якъ тутъ не повирыты!" (Ну, какъ тутъ не повѣрить!)

Съ каждою новою строкой тишина эта становится какъ бы еще торжественнѣе и достигаетъ полнаго апоѳеоза при словахъ:

"Мучительный, ужасный крикъ

Ночное возмутилъ молчанье...

Въ немъ было все: любовь, страданье,

Упрекъ съ послѣднею мольбой

И безнадежное прощанье --

Прощанье съ жизнью молодой"...

Во время борьбы ангела я демона за душу Тамары чувствуется какое-то особенное волненіе.

"Ея душа была изъ тѣхъ,

Которыхъ жизнь -- одно мгновенье

Невыносимаго мученья,

Недосягаемыхъ утѣхъ",--

читаю я и слышу, какъ одна изъ женщинъ тихо всхлипываетъ и утираетъ платочкомъ слезы.

Конецъ дослушивается молча, въ глубокомъ раздумьѣ. Вы слышите только свой собственный голосъ и съ какою-то особенною ясностью и реальностью сознаете всю силу творчества и обаянія великаго поэта.

Чтеніе окончено. Вы ждете, что скажетъ ваша публика по поводу того, что прослушала она въ такомъ благоговѣйномъ молчаніи. Тимоѳей Б. снова занимаетъ первенствующую роль: онъ побывалъ на Кавказѣ; онъ видѣлъ недосягаемыя вершины его высокихъ горъ; онъ наблюдалъ, какъ перерѣзываютъ онѣ облака и подымаются до самаго неба; онъ говоритъ о лѣсахъ, которымъ нѣтъ конца, о какомъ-то древнемъ монастырѣ и кельяхъ, поросшихъ мхомъ, о Казбекѣ и снѣгахъ, лежащихъ на его вершинахъ. Разсказъ его прекрасенъ и пластиченъ; онъ является какъ бы дополненіемъ къ поэмѣ Демонъ, и кто-то, заслушавшись его, говоритъ задумчиво: "Быть можетъ, все это произошло на томъ самомъ мѣстѣ!" -- "Всюду бываетъ искушеніе, развѣ только тамъ?" -- возражаютъ ему серьезно.

Одинъ изъ слушателей, отыскивая, очевидно, причину драмы, усматриваетъ ее въ томъ, что женихъ Тамары не помолился на часовню, на которую принято было молиться путникамъ. "У молельню не зайихавъ!" -- и высказываетъ увѣренность, что помолись онъ тамъ -- и все было бы хорошо.

-- Тогда не вышло бы никакого сочиненія!-- возражаетъ ему другой, слово "сочиненіе" ставитъ слушателей на критическую точку зрѣнія.

-- "И якъ ёго такъ зложы ты?!" (И какъ его такъ сочинить?!).-- "И якъ воно прыкладно, слово до слова приходиться -- неначе писню спивае!" (И макъ оно все ладно, слово къ слову приходится, точно пѣсню поетъ!).-- "Неначе винъ и на цимъ, и на тимъ свити бувъ!" (Точно онъ и на томъ, и на этомъ свѣтѣ побывалъ!).-- "Бува такъ одарёна Богомъ людына!" (Бываетъ же такой одаренный Богомъ человѣкъ!).-- "Може винъ на Кавкази цю сторію чувъ?!" (Можетъ быть, онъ на Кавказѣ слышалъ эту исторію?!) -- говорятъ слушатели, оживляясь и отходя дальше отъ своего молчаливаго благоговѣнія. Кое-кто начинаетъ даже шутить.

-- И что было бы съ нашими женами, если бы къ нимъ демонъ прилетѣлъ?-- возбуждаетъ вопросъ Кирилло.

-- Соблазнилъ бы, нечего и говорить, если бы наслушались его во снѣ и если бы онъ столько словъ на нихъ потратилъ, какъ на ту Тамару!-- отвѣчаетъ иронически дѣдъ Бруско.

-- И за что взводить на нашихъ женъ такую напраслину?-- говорить серьезно, но нѣсколько сконфуженно молчаливый и застѣнчивый Тарасъ Ш.

Тимоѳею Б. также не нравится этотъ шутливый тонъ и онъ начинаетъ доказывать, что подобная книжка можетъ навести на раздумье о борьбѣ въ жизни добра и зла и что смѣяться тутъ совсѣмъ нечего. Рѣчь эта снова настраиваетъ публику на минорный тонъ и всѣ расходятся молча и серьезно подъ впечатлѣніемъ философскихъ разсужденій Тимоѳея Б.

Но я лично не удовлетворяюсь этимъ впечатлѣніемъ и, пользуясь праздникомъ, приглашаю исаковцевъ, которые отсутствовали на чтеніи прошлый разъ по довольно странной причинѣ: подмѣтивши мое нездоровье, они рѣшили всѣ гуртомъ пропустить одно воскресенье, чтобы дать мнѣ отдохнуть, чтобы въ хатѣ не было такой духоты и чтобы я могла читать тише и спокойнѣе. Я собрала ихъ въ день Ильи Пророка на вторичное чтеніе Демона и была очень довольна видѣть ихъ всѣхъ сгруппированныхъ вокругъ стала. Они знали, что въ воскресенье здѣсь были тройчане, михайловцы, корсаковцы и алексѣевцы; слышали, что имъ читали Демона, и преисполнились какого-то особеннаго соревнованія на тему: "А кто розумнійше розсудыть и то, и якъ?" (А кто лучше разсудитъ и что, и какъ?). Вообще къ исторіи, разсказанной въ книгѣ, слушатели наши относятся какъ къ происшествію, которое они какъ бы призваны обсудить со всѣхъ сторонъ и произвести надъ нимъ судъ и расправу.

Замѣчаній на этотъ разъ высказывалось гораздо больше.

-- Весь свѣтъ пролетѣлъ и ничего ему не мило, не страшно и не жалко!-- пояснялъ кто-то слова:

"И на челѣ его высокомъ

Не отразилось ничего".

-- Вотъ посмотрите, что онъ туда проникнетъ!-- говорилъ другой голосъ при описаніи пира. Вообще вступленіе навѣяло уже какую-то тревогу, какой-то трепетъ ожиданія, который отражался и на лицахъ, я въ голосѣ, и въ короткихъ замѣчаніяхъ, предрѣшающихъ происшествіе. Раньше другихъ начала волноваться и тревожиться нервная и впечатлительная старостиха.

-- "Не дойиде, мабуть!" (Не доѣдетъ, вѣроятно!) -- говорила она торопливо о женихѣ Тамары, какъ бы силясь забѣжать впередъ.-- Вотъ тебѣ и повѣнчался!-- продолжала она съ горечью, когда лошадь.привезла мертвое тѣло.

-- Онъ уже здѣсь!-- говорилъ кто-то тихо при словахъ: "Не плачь" дитя!"

-- И его искусилъ, и ее искуситъ, вотъ посмотрите!-- волновалась старостиха.

"Отецъ, отецъ, оставь угрозы",--

читаю я и слышу, какъ за мною кто то говоритъ:

-- Признается, что онъ и ночью не даетъ покою; тутъ объ одномъ горе, а тутъ этотъ искушаетъ!

-- "Ой, Боже-жъ мій, и туды добравсь(въ монастырь), не дае молытыся!" -- возвышаетъ свой голосъ тихая баба Марья.

-- "Чи винъ одчепыться?" (Оставитъ ли онъ ее въ покоѣ?) -- волнуется старостиха.

-- "Богъ святый знае,-- отвѣчаетъ степенно Демьянъ,-- колы винъ Спасытеля, и Того на гору зводывъ!" (Богъ святой знаетъ, когда онъ Спасителя, и Того на гору взвелъ!)

-- И рада бы молиться, да ничего не подѣлаетъ,-- не знаетъ куда и дѣваться!-- продолжаетъ тревожно старостиха.

-- А съ нами развѣ не бываетъ того же: какъ начнешь молиться, а тутъ такое на умъ взбредетъ, что и не дай Богъ,-- какъ бы возражаетъ ей свекровь.

-- "Ой, людочкы, страшно!" -- восклицаетъ старостиха такимъ глухимъ и нервнымъ голосомъ, что кому-то кажется необходимымъ успокоить ее и онъ говоритъ увѣренно: "Господь не допусте!"

-- Все же онъ передъ глазами, искоситъ, вотъ посмотрите; сведетъ изъ монастыря!-- какъ бы заражается свекровь тревогой своей сосѣдки.

-- Какъ будто отъ сердца отлегло!-- произноситъ тихо, старостиха, приложивъ руку къ сердцу, при словахъ ангела:

"Къ моей любви, къ моей святыни

Не пролагай преступный слѣдъ!"

Лицо ея блѣдно, губы подергиваетъ нервная судорога; очевидно, она живетъ съ книгой и вся подавлена впечатлѣніемъ. "Господи, спаси ее!" -- почти молится она.

-- "Борба иде, -- говоритъ тихо Демьянъ,-- хто завладіе миромъ -- дббра, або зла сыда!"

-- Охъ, да и хорошо же уговариваетъ: и подымусь до неба, и опущусь на дно!-- приходитъ въ умиленіе свекровь отъ клятвы демона.

-- "Бачъ, скилькы ричей!" (Видите, сколько словъ!) -- замѣчаетъ иронически дѣдъ Бруско.

-- Нѣтъ, не отмолится!-- предсказываетъ авторитетно баба Параска.

-- То хоть изрѣдка отвѣчала, а то замолкла, замолкла и замолкла!-- говоритъ почти съ отчаяніемъ свекровь.

-- "Чуете, вона вже не жива!" (Слышите, она уже умерла!) -- вскрикиваетъ старостиха при словахъ:

"И безнадежное прощанье -- Прощанье съ жизнью молодой!"

и вскрикиваетъ такимъ голосомъ, какъ будто она наклонилась къ уху Тамары и трепетно прислушивалась къ замирающему ея дыханію. "Сколько мученій перенесла! "-- всхлипываетъ она и утираетъ слезы.

-- Измучилъ бѣдную!-- вторитъ ей дрожащимъ голосомъ свекровь.

-- "Тило скусывъ, а не душу,-- душа Богови досталася!" (Тѣло иску--"иль, а не душу,-- душа Богу досталась!) -- говоритъ степенно Ѳедоръ.

-- Охъ, да и читаютъ же -- мертвый откликнется! Какая рѣчь, такой и голосъ: если грустная -- грустнымъ, если веселая -- веселымъ, если суровая -- суровымъ!-- говоритъ кто-то сосѣду, относя силу впечатлѣній по адресу чтицы.

-- Нѣтъ, есть такіе люди на селѣ, что хоть какъ читай -- ничего не поймешь!-- возражаетъ ему спокойно сосѣдъ.

-- Развѣ заплачешь, если ничего не поймешь?-- выражаетъ вслухъ свои мысли старостиха, утирая слезы.

-- "Мабуть, и имжъ панивъ не вси вумни?" (Вѣроятно, и между господами не всѣ умные?)-обращается ко мнѣ съ лукавою (улыбкой дѣдъ Бруско.

Я отвѣчаю, что и между господами, какъ и между крестьянами, бываютъ умные и глупые люди, и говорю о серьезномъ и легкомъ чтеніи, которое практикуется въ интеллигентномъ обществѣ.

Баба Параска увѣряетъ свекровь, что ангелъ несъ душу Тамары черезъ 6 недѣль и что иначе этого быть не могло. Воображеніе ея разыгрывается, и она фантазируетъ на тему, какимъ образомъ леталъ ангелъ къ Богу и въ какихъ именно словахъ просилъ онъ Его простить Тамару.

-- Хоть бы намъ по такой книжкѣ подарили!-- слышится просьба, которая высказывается весьма рѣдко изъ чувства деликатности, столь свойственной малорусскому народу, и требуется слишкомъ много желанія для того, чтобы она выплыла наружу.

-- Боже мой, сколько исторій въ одну книгу собрано!-- говоритъ Акулина, умильно поглядывая на толстый томъ сочиненій Лермонтова.

Демьянъ разъясняетъ Ѳедору, что, вѣроятно, монахи записали встарину это происшествіе, а затѣмъ оно было добавлено и обработано сочинителемъ.

-- Развѣ оно все такъ и было?-- вопрошаетъ съ нѣкоторымъ недовѣріемъ Ѳедоръ.

-- "Мабуть, було!-- говоритъ Демьянъ.-- Тилькы винъ одно прыбаве, др^ге одбаве -- отъ тоби и сочиненіе!"

-- И что вы тамъ все пишете, скажите мнѣ, будьте ласковы?-- обращается онъ неожиданно ко мнѣ въ ту минуту, какъ карандашъ мой быстро* бѣгаетъ по полямъ книги.

Я отвѣчаю, что дѣлаю замѣтки о томъ, понравилась ли книга.

-- Для чего?

-- Чтобы подѣлиться ими съ людьми, которые интересуются тѣмъ, что думаютъ о книгахъ крестьяне.

-- "Тимъ панамъ, то дывляться на насъ, якъ на дыкарей?!" (Тѣмъ господамъ, что смотрятъ на насъ, какъ на дикарей)?-- замѣчаетъ Демьянъ" не то шутя, не то съ тою неуловимою ироніей, которая присуща малороссамъ.

Въ это время въ хату входитъ молодая учительница, много разъ бывавшая прежде на чтеніяхъ и пользовавшаяся большою симпатіей крестьянъ. Она вышла замужъ и пріѣхала сюда въ деревню временно. Они знаютъ это, знаютъ, что она любитъ, любима и счастлива. Начинаются привѣтствія, поздравленія, пожеланія, и среди этихъ радостныхъ и шумныхъ выраженій кто-то говоритъ восторженно: "Дай, Боже, шобъ до васъ николы демонъ не прылитавъ и щобъ вамъ николы не було нійкого скушенія!" Очевидно, этотъ "кто-то" не могъ отдѣлаться отъ тѣхъ впечатлѣній, которыя оказались сильнѣе перемѣны декорацій и появленія новаго лица, долженствовавшаго, повидимому, отвлечь мысли отъ прочитанной книги.

Изъ исаковцевъ на настоящемъ чтеніи не было только старика Григорія, который нанялся стеречь бакшу, но за то въ слѣдующее затѣмъ воскресенье я слышала, какъ Демьянъ говорилъ въ полголоса своему сосѣду о томъ, какъ ему, возвратясь домой, захотѣлось пересказать кому-нибудь эту исторію и какъ онъ отправился съ этою цѣлью къ Григорію на бакшу. Демьянъ сознавался, что кое-что онъ пропустилъ, кое-чего не понялъ и при чтеніи, но разсказывалъ онъ Григорію часа два и тотъ слушалъ его "очей не зведе", и по окончаніи замѣтилъ: "И чого-жъ я, дурный, не пишовъ послухаты?... Хочъ бы кого-небудь знайшовъ, та посадывъ за себе на бакши!"

Прислушиваясь къ разсказу Демьяна, старостиха замѣтила тихо:

-- А я, люди добрые, вотъ ужь какую ночь не спала!... Какъ проснусь, все думаю, думаю, какое горе людямъ бываетъ отъ того искушенія и какъ и что на свѣтѣ дѣлается!

-----

Мнѣ не разъ приходилось наблюдать, что отрывки, короткія стихотворенія и маленькіе разсказы не производятъ вообще должнаго впечатлѣнія на народъ. Онъ, если хотите, и понимаетъ ихъ и можетъ пересказать, но они какъ то поверхностно скользятъ по немъ, не проникая въ глубь души, не дотрогиваясь до ея потаенныхъ струнъ, не вызывая наружу звуковъ сочувствія. Онъ не привыкъ смаковать, если можно такъ выразиться, каждую отдѣльную строку, каждый красивый оборотъ, каждую поэтическую черточку, какъ смакуетъ ее интеллигентный человѣкъ. Его литературные вкусы недостаточно развиты для пониманія этихъ утонченныхъ красотъ. Ему необходима фабула, завязка и развязка, необходима глубокая мысль, положенная въ основаніе этой фабулы, необходимы детали, вѣрныя жизни. Все это захватываетъ его при чтеніи исподволь, все это мало-по-малу овладѣваетъ его душой, производя глубокое впечатлѣніе и дѣйствуя на нервы. Мы говоримъ это по преимуществу о неграмотномъ слушателѣ изъ народа; иное дѣло человѣкъ, побывавшій въ раціональной школѣ,-- она, все-таки, пріучила его болѣе или менѣе вглядываться въ эти литературныя красоты, различать ихъ, заучивать на память, имѣть любимыя стихотворенія, любимаго поэта.

Вотъ почему, получивши сборникъ стиховъ (Избранныя сочиненія М. Ю. Лермонтова. Съ краткою біографіей, примѣчаніями, портретомъ и тремя рисунками. Москва, 1891 г.), составленный при московскомъ комитетѣ грамотности, я съ особеннымъ интересомъ остановилась на выборѣ его и воспользовалась первымъ воскресеньемъ для провѣрки его въ хатѣ. Наблюденія мои дали мнѣ тѣ же результаты и на этотъ разъ. Стихотворенія: Три пальмы, Слышу ли голосъ твой, Морская царевна, У врать обители святой, Парусъ, Сонъ, Что въ полѣ за пыль пылитъ, Тростникъ, Свиданіе, Вѣтка Палестины, Выхожу одинъ я на дорогу, Дубовый листокъ -- не произвели, повидимому, никакого впечатлѣнія. По поводу Незабудки замѣтили: "Судите, якъ хочете, чи вона правда, чы брехня!" При чтеніи У вратъ обители святой разсказали случай изъ жизни въ томъ же духѣ. Тростникъ напомнилъ имъ народную сказку объ Аленушкѣ. Три пальмы прошли въ полномъ молчаніи, неизвѣстно даже, одолѣли ли слушатели самый сюжетъ. По поводу Слышу ли голосъ твой замѣтили: "И весело, и плакать хочеться!... Бува!" Относительно Морской царевны пошутили: "Добре піймавъ!" Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, казалось, что всѣ эти стихотворенія не дали имъ того эстетическаго наслажденія, какое даютъ они интеллигентному человѣку. Въ стихотвореніи Молитва (Я, Матерь Божія, нынѣ съ молитвою) ихъ сбило съ толку слово "странникъ" и они отнесли и самую молитву на его счетъ. Одно, что безспорно было понято и прочувствованно,-- это Бѣглецъ. Всѣ поняли и чувство друга, отвернувшагося отъ труса, позорно бѣжавшаго съ поля сраженія, и пѣсню дѣвушки-невѣсты, и негодованіе матери, узнавшей о поступкѣ сына, причемъ старостиха разсказала исторію какого-то дида Мыхайла, съ которымъ во дни юности произошло тоже нѣчто подобное. Онъ убѣжалъ съ поля сраженія и заснулъ. И снится ему, будто всѣ товарищи въ облакахъ, на каждомъ изъ нихъ надѣтъ золотой вѣнецъ и ангелъ тихо паритъ надъ ними крылами, и только онъ одинъ стоитъ поодаль, съ опущенною головой, и грустно ему, и больно, и стыдно. Отъ разсказа старостихи вѣяло такою поэзіей, что сонъ старика смѣло могъ бы явиться новымъ поэтическимъ произведеніемъ на ту же тему.

Въ то же воскресенье, только нѣсколько позднѣе, тѣ же самыя стихотворенія были перечитаны мною съ грамотною деревенскою молодежью, и результаты получились совсѣмъ иные. Здѣсь давалъ чувствовать себя навыкъ къ чтенію, здѣсь были болѣе и менѣе любимые стихи, здѣсь было пониманіе и красотъ стихотворенія Три пальмы, и знаніе на память Вѣтки Палестины, и выразительная декламація, и прекрасные пересказы прочитаннаго своими словами,-- однимъ словомъ, здѣсь было все, что можетъ дать раціональная школа, приближающая своего питомца ко вкусамъ, взглядамъ и понятіямъ интеллигентнаго человѣка.

X. Алчевская.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1892