Абрамов Яков Васильевич - Как мелентьевцы искали воли

КАКЪ МЕЛЕНТЬЕВЦЫ ИСКАЛИ ВОЛИ.

(Эпизодъ изъ добраго стараго времени).

-- Эге! въ старину-то бывали такія дѣла, какимъ теперь ужь не бывать...

Разскащица остановилась и многозначительно закашлялась. Всѣ поняли, что начнется разсказъ, и подвинулись ближе. Слушатели всѣ принадлежали къ зеленой молодежи, понаѣхавшей въ деревню на лѣтній отдыхъ послѣ зимнихъ петербургскихъ занятій. Разскащица была, напротивъ, старая, беззубая старушка, промышлявшая продажею бубликовъ, сѣмячекъ и другихъ деревенскихъ лакомствъ. Несмотря на различіе возрастовъ и профессій, между слушателями и разскащицею существовали самыя теплыя отношенія: разскащица любила своихъ молодыхъ слушателей, часто посѣщала ихъ и забавляла своими разсказами; молодежь, въ свою очередь, любила старую торговку и съ удовольствіемъ слушала ея разсказы.

-- Ну, такъ какія-жь дѣла въ старину бывали? спросилъ безусый студентъ, когда всѣ размѣстились вокругъ старушки.

-- Да разныя дѣла бывали... Мало ли чего не бывало!..

И снова остановилась, какъ бы желая показать, что она вовсе не намѣрена ничего разсказывать. Старость вообще любитъ поломаться.

-- Будетъ тебѣ, Агаѳьюшка, церемониться! воскликнула курсистка, любимица разскащицы:-- разсказывай скорѣй, а не то мы у тебя всѣ сѣмячки отберемъ, въ видѣ штрафа...

-- Ишь ты, востроносая! засмѣялась торговка и, положивъ свою старушечью, исхудалую, покрытую тысячами морщинъ руку на шею молодой дѣвушки, начала разсказъ.

-- Былъ у насъ мужичекъ одинъ... Мы-то сами воронежскіе, валуйкскіе, села Мелентьева, графовъ Паниныхъ крестьяне... Ну, какое ужь житье крестьянамъ подъ помѣщиками было? Одно слово, плохо было всѣмъ. А этотъ мужичекъ былъ такъ какой-то, Христосъ его знаетъ отчего, неудачливый совсѣмъ. За что бы онъ ни брался, какъ ни старался поправиться, все у него выходилъ убытокъ. Ну, бился онъ, бился, все бѣдствуетъ страсть какъ... Только сослалъ къ намъ изъ Питера графъ своего повара: прогнѣвался за что-то на него. Вотъ съ этимъ-то поваромъ и познакомился нашъ Митряй, мужичка такъ звали. Познакомился онъ съ нимъ и разспрашиваетъ про житье въ Питерѣ, какъ что, почемъ тамъ цѣны, ну и другое тамъ, что любопытно знать. Извѣстно, мужикъ дальше своей деревни не былъ, ему все въ диковинку. Ну, а тотъ-то поваръ радъ случаю поврать: дома, говоритъ, все изъ мрамора, а окна, говорить, золотомъ обиты. И пошелъ, и пошелъ врать. А Митряй стоитъ, глаза выпучилъ, не надивуется. Только разъ Митряй и спроси повара: "а почемъ, говорить, въ Питерѣ яйца?" "Двадцать копеекъ десятокъ", говорить поваръ... А тогда счетъ то деньгамъ еще на ассигнаціи былъ: двадцать-то копеекъ -- это, значить, какъ бы шесть копеекъ по теперешнему. Только Митряю эта цѣна показалась страсть какая дорогая: у насъ о ту пору яица-то двѣ копейки десятокъ стоили, на ассигнаціи двѣ копейки, меньше, значить, копейка по нынѣшнему. Ну, какъ услыхалъ Митряй, что въ Питерѣ-то двадцать копеекъ десятокъ яицъ, сейчасъ ему и бросилось въ голову: свезу-ка я туда вотъ яицъ -- вотъ разживусь-то! А того не разсчелъ, что въ торговомъ дѣлѣ нуженъ умъ, да умъ. Въ торговомъ дѣлѣ чуть не доглядѣлъ, ну и убытокъ. Вотъ хоть бы къ примѣру взять рыбу: купила я разъ на сорокъ рубіей лососины, на двадцать продала, а остальное выкинула, потому не доглядѣла, а она сдушилась. А то вотъ другой разъ купила я раковъ...

-- Ну, будетъ тебѣ про рыбу, да про раковъ, перебилъ разсказчицу будущій докторъ: -- продолжай-ка лучше про своего Митряя.

-- Ну, такъ вздумалъ это Митряй везть въ Питеръ яйца и сталъ ходить по дворамъ скупать ихъ. Накупилъ это онъ цѣлый возъ, уложилъ хорошенько, пересыпалъ отрубями, чтобы не разбились, покрылъ возъ полстями и поѣхалъ. А тогда еще чугунокъ не было, ѣхать отъ насъ до Питера нужно было мѣсяца полтора, а то и больше. Ну, вотъ проѣхалъ онъ недѣлю, проѣхалъ другую, третью, а все еще ѣхать далеко. Только слышитъ онъ разъ что-то пищитъ у него за спиною. Что такое? думаетъ. Поглядѣлъ-поглядѣлъ кругомъ -- ничего не видно. Пошелъ онъ опять около воза, да, знай, барыши высчитываетъ: сколько онъ денегъ выручитъ, да какъ съ ними распорядится. А сзади у него опять что-то пищитъ, да все сильнѣе. Подошелъ онъ къ возу, отвернулъ полсть, глядь -- а тамъ полонъ возъ цыплятъ: яйца-то нагрѣлись въ отрубяхъ да и вылупились. Поднялся тутъ пискъ, а Митряй объ земь, да какъ зареветъ! Вотъ тебѣ и барыши!.. Погоревалъ-погоревалъ мужикъ, да подъѣхалъ къ кручѣ -- и вывалилъ возъ. Такъ ни съ чѣмъ и пріѣхалъ домой...

-- Зачѣмъ же онъ вывалилъ въ кручу? спросила курсистка.

-- А что-жь бы ему съ ними дѣлать, моя кралечка?

-- А продать?

-- Да кому-жь они, такіе маленькіе-то нужны?..

-- Однако, въ старину народъ-то глупый былъ, не сообразилъ, что яйца нагрѣются, съ апломбомъ замѣтилъ естественникъ.

-- Что и говорить: теперь народъ куда умнѣе; только какъ будто щедушнѣй немного сталъ...

-- Какъ, щедушнѣй?

-- Да такъ: развѣ въ старину были такіе-то крючки, какъ вы? Отродясь такихъ скрученныхъ не видала...

-- Браво, Агафьюшка! разсмѣялись всѣ:-- ты еще и остришь!

-- Что-жь, не шутя говорю: прежде народъ былъ куда закомалистѣй.

-- Какъ это закомалистѣй?

-- Да такъ. Возьмемъ вотъ хоть нашего брата, женщинъ изъ простого званія: прежде развѣ такія были? Ужь не говорю на счетъ работы; а возьмемъ хоть на счетъ драки. Теперь бабы поссорятся -- только отъ нихъ и толку, что переругаются, на чомъ свѣтъ стоитъ, а чтобы руки пустить въ ходъ -- это онѣ не могутъ, потому нѣжны...

-- А прежде какъ же было?

-- Прежде-то?.. А вотъ послухайте, я вамъ разскажу, какъ у насъ въ старину бабы ссорились. Было у насъ два двора на самомъ краю деревни, и была между ними маленькая лужайка. И вотъ на эту-то лужайку ходили съ обоихъ дворовъ куры, гуси, утки и прочая живность. Ну, какъ тутъ не быть ссорѣ между бабами? То одна утенка не досчитается и кажется ей, что сосѣдка къ себѣ загнала; то другая посыпать зерна своей птицѣ, а чужую палкой бьетъ, отгоняетъ. Такъ постоянно бабы и ссорились; бывало, цѣлый день надъ лужайкой стонъ-стономъ отъ ругни стоитъ: это, значитъ, бабы со своихъ дворовъ перекликаются. Только ссорились онѣ, ссорились, да разъ и уцѣпились: вышли какъ-то вмѣстѣ на лужайку, уцѣпили дружка дружку за волосья, да и давай таскать. Долго ли, нѣтъ, они такъ воловодились, только одна была посильнѣе -- свалила свою недругу и давай ее колошматить. Отколошматимши порядкомъ, вскочила да и побѣжала къ себѣ. А та-то, что была на низу, поднялась, оправилась, да за нею. Вотъ только та, что посильнѣе, ужь въ избу свою вошла, ужь черезъ сѣнечки перешла, какъ другая хвать ее за косу. Обернулась она да и сама цапъ ту тоже за косу. Повалились обѣ: головы-то и руки въ волосахъ лежатъ въ сѣничкахъ, а туловищи-то за порогами: хозяйкино -- въ избѣ, а сосѣдкино -- на дворѣ. Лежатъ такъ и какъ будто окаменѣли, руки-то запустили въ косы. А время было рабочее: всѣ домашніе ихніе на ту пору были въ нолѣ. Дома-то осталась у каждой только по дѣвочкѣ, такъ, погодки были лѣтъ по четырнадцати. Такъ эти дѣвочки схватили -- одна рогачъ, а другая -- кочергу, да и давай чужихъ матерей бить: хозяйкина дѣвочка бьетъ сосѣдку, а сосѣдкина -- хозяйку. И такъ онѣ ихъ били, что у бабъ живого мѣста не осталось. И не безъ грѣха бы тутъ было, да ужь мужики съ поля прибѣжали; чудно имъ стало, что крику надъ дворами не стало слышно: какъ разъ, думали, смертоубійство случилось. Такъ что же вы думаете? насилу пятеро мужиковъ растащили бабъ: такъ онѣ осатанѣли...

Всѣ посмѣялись.

-- А что, Агаѳьюшка, когда было лучше жить, теперь или въ старину?

-- Подъ помѣщиками-то?

-- Ну-да!..

-- Развѣ тогда жисть была?..

-- А то какъ же?

-- О, да не дай же Боже никому такой муки испытать... Теперь что! Теперь я чисто какъ въ раю: и хлѣбушка въ волю поѣмъ, и самоварчикомъ побалуюсь. А тогда мы и понятія на счетъ самоваровъ и чаевъ не имѣли, да и хлѣба-то съѣсть, сколько хочется, не всегда приводилось... Теперь я подати заплачу, да и вольный казакъ; все, что заработаю, на меня да на семью идетъ. А тогда -- подати-то на дворѣ лежатъ, да еще барину полсотни, гдѣ хочешь, возьми. А еще барщина? И не приведи Господи, сколько мы натерпѣлись на ней! Баринъ-то нашъ въ вотчинѣ не жилъ: все либо въ Питерѣ, либо за-границей. А дѣлами всѣми управлялъ нѣмецъ. И какъ онъ насъ мучилъ! Жадный былъ, изъ всего старался пользу получать. Бывало, гдѣ трава на цѣлинѣ плохо растетъ, такъ что косить нельзя, такъ онъ руками заставлялъ щипать. Велитъ согнать дѣтишекъ лѣтъ восьми, десяти, да и заставляетъ ихъ рвать траву. Ну, извѣстно, трава рѣжется, всѣ руки, бывало, изрѣжешь, кровь течетъ -- расплачутся дѣтишки. А нѣмецъ ходитъ сзади, да какъ замѣтитъ, кто плачетъ, такъ того плетью и урѣжетъ. А потомъ станутъ подростать дѣтишки, заставляютъ ихъ стричь овецъ. А овцы-то у насъ были не то, что тутошняя дрянь: бывало, возьмешь барана за переднія ножки, онъ какъ встанетъ на заднія, такъ выше большого человѣка. А рога большіе, да крученые.

-- Мериносы, должно быть, замѣтилъ одинъ изъ слушателей.

-- Шпанка, по нашему, значитъ; а ужь какъ по вашему, по ученому, не знаю... Ну, такъ вотъ заставлялъ, бывало, нѣмецъ подростковъ стричь овецъ. А шерсть-то у нихъ хорошая, гладкая, вся вьючиками пошла Вотъ и нужно, бывало, снять ее всю цѣликомъ -- руномъ это называется. Бывало, стараешься, стараешься, анъ овца брыкнетъ да и порветъ руно; ужь колотитъ-колотитъ тогда нѣмецъ плетью! Да вѣдь какъ билъ: рубашки-то на насъ были не то, что изъ ситцу, какой вы носите, а прямо изъ дерюги, чуть не въ большой палецъ толщины; такъ, бывало, треснетъ плетью, такъ рубаху и просѣкетъ.

Старушка остановилась и задумалась. Лицо ея какъ-то съежилось, вся она пригнулась, скомкалась, уменьшилась. Видно тяжелыя воспоминанія совсѣмъ сдавили ее.

-- И взрослыхъ билъ нѣмецъ? спросила курсистка.

-- Да еще какъ билъ! Взрослымъ-то еще больше доставалось, плетью самъ вздуетъ, да еще на конюшнѣ высѣчетъ...

-- А на конюшнѣ кто же сѣкъ, самъ?

-- Нѣтъ, не самъ. Заставлялъ мужиковъ другъ дружку сѣчь...

-- А они бы отказывались, не сѣкли?

-- Ишь ты! Откажешься, такъ самого положатъ. Вотъ я вамъ разскажу, что было съ моимъ отцомъ. Провинился чѣмъ-то передъ нѣмцемъ мой дядя, отцовъ братъ, нѣмецъ и повелъ его на конюшню. А на ту пору случился на барскомъ дворѣ мой отецъ, нѣмецъ и велѣлъ ему сѣчь дядю. Ну, извѣстно, отцу жалко брата: онъ ударитъ, да нестолько по немъ, сколько черезъ него перепускаетъ. Замѣтилъ это нѣмецъ, какъ схватитъ лопатку -- сбоку стояла -- да какъ сталъ гвоздить отца лопатой, по головѣ, по лицу, по плечамъ... Ужь онъ его гвоздилъ-гвоздилъ -- живого мѣста не оставилъ; пришелъ отецъ домой, страшно посмотрѣть на него: все лицо въ рубцахъ, на головѣ кровавыя шишки, плечи и грудь опухли, вездѣ запеклась кровь... Такъ вотъ какъ! а ты говоришь -- отказываться!

-- Ну, а пожаловаться на него?

-- А кому жаловаться? начальство онъ все подкупилъ, а баринъ далеко... Было такъ: терпѣли-терпѣли мужики, да и рѣшились пожалиться барину. Ну, послать ходока нельзя, потому нѣмецъ сейчасъ узнаетъ, что человѣка нѣтъ, перейметъ на дорогѣ черезъ полицію. Порѣшили послать барину письмо и въ немъ все описать. А граматѣи тогда рѣдки были: у насъ на всю вотчину чуть ли не одинъ мой свекоръ-батюшка писать умѣлъ. Вотъ и стали собираться у насъ старики письмо сочинять, а свекоръ писалъ. Долго они сочиняли. Соберутся, бывало, въ полночь старики, бороды сѣдыя, головы сѣдыя -- помолятся сперва Богу, усядутся за столъ и начинаютъ: одинъ вспомнитъ одну обиду, другой другую, а свекоръ все пишетъ, все пишетъ. И написали они страсть какое большое письмо! И все въ немъ описали: какъ бьетъ нѣмецъ, какъ мучаетъ на работѣ, какъ обираетъ деньгами, какъ крадетъ барское добро, ну все, какъ было. Написали, а потомъ стали думать, какъ его отправить. Если черезъ нашу губернію его отправить, думали, такъ нѣмецъ его перейметъ. Вотъ и послали человѣка въ Харьковскую губернію, чтобы оттуда отправить. Послали и ждутъ. Прошло этакъ съ полгода: получаетъ нѣмецъ выговоръ отъ барина. Разсвирѣпѣлъ тутъ нѣмецъ: послалъ за свекромъ, сейчасъ его на конюшню и давай сѣчь! Ужь онъ его сѣкъ-сѣкъ: думали живого не оставитъ. Какъ пустилъ онъ свекра, такъ тотъ пятнадцать верстъ (жили-то мы не въ Мелентьевѣ, а на хуторѣ) безъ штановъ, какъ маленькій мальчишка, бѣжалъ... Вотъ каково было жалиться барину!..

Агаѳьюшка замолчала. Молчали и слушатели. Чрезъ нѣсколько минутъ она снова начала:

-- Ну, вотъ послѣ этого стали старики собираться по задворьямъ да толковать между собою: неправильно, дескать, баринъ владѣетъ нами. Барыня наша, говорятъ, умерла, а баринъ не родной ей племянникъ, съ какой стати онъ нами владѣетъ? Давайте, говорятъ, собирать денегъ да искать такого человѣка, чтобъ всѣ эти дѣла доподлинно зналъ и насъ изъ неволи вызволилъ. Потому, какой же это намъ баринъ? неправильно онъ нами владѣетъ! Ну, стали собирать деньги -- собрали полторы тысячи рублей. Выбрали ходоковъ: свёкрова брата да еще одного мужика -- двадцать годовъ старостой ходилъ, значитъ, должбнъ всѣ эти дѣла знать доподлинно. Это мужики-то такъ думали, а онъ ничего какъ есть не зналъ, какъ и всѣ. Развѣ таки можно, чтобъ баринъ неправильно держалъ сорокъ пять тысячъ десятинъ земли да семъ тысячъ однѣхъ душъ? Развѣ это все равно, что корову держать? И никто объ этомъ не знаетъ?.. Одно слово, дурни были, ничего не понимали -- вотъ и галдѣли. Свёкоръ-то мой и говоритъ брату: не воли это ты, Аѳоня, ищешь, а острога. А старики на свекра напустились: и такой, и сякой ты! ты воли, значитъ, не хочешь! Страсть, бывало, какъ ругали его! Досталось и мнѣ съ мужемъ... Ну, отправились наши ходоки въ Воронежъ. Пришли -- и не знаютъ, куда идти, что дѣлать. Вышли на базаръ, походили-походили -- подошли къ одной лавкѣ. Купецъ и спрашиваетъ ихъ: что вамъ угодно? Да вотъ, говорятъ, господинъ купецъ, что вы намъ посовѣтуете? Вошли въ лавку и разсказываютъ: такъ и такъ, барыня наша умерла, баринъ ей не родной племянникъ, неправильно нами владѣетъ; ищемъ мы такого человѣка, кто бы эти дѣла понималъ и насъ изъ неволи вызволилъ... Позвалъ тутъ купецъ своихъ сосѣдей, купцовъ, велѣли сызнова все разсказывать. А потомъ и говорятъ: острога вы ищете, господа старички, а не воли. Обидѣлись наши ходоки, думаютъ: врутъ, либо ничего не знаютъ. Пошли дальше. Вотъ навстрѣчу имъ идетъ баринъ, такой важненькій, аккуратненькій, толстенькій, съ ясными пуговицами, А у насъ, бывало, всякаго съ ясными пуговицами за самое важное начальство принимаютъ и почетъ ему отъ всѣхъ не то, что теперь. Теперь или хоть полковникъ, хоть располковникъ, никто ему и шапки не скинетъ; а прежде всѣ встрѣчные, какъ стебельки отъ вѣтра, гнутся. Теперь даже батюшка идетъ, на него никакого вниманія не обращаютъ; а матушку такъ рѣдкій и въ лицо знаетъ. А прежде батюшка часъ цѣлый черезъ улицу переходить, потому со всѣхъ сторонъ къ нему подъ благословеніе сбѣгались. А матушкѣ, бывало, стоитъ только по селу пройтись, какъ къ ней бабы такъ и тащутъ куръ, яицъ, волну... Ну, такъ вотъ увидали наши ходоки барина, сейчасъ шапочку долой, низенько поклонились. А баринъ добрый: здравствуйте, говоритъ, господа мужички!-- Здравствуй, ваше благородіе!-- говорятъ они.-- Зачѣмъ такимъ пожаловали?-- спрашиваетъ баринъ. Они ему опять тоже, что купцамъ разсказывали.-- Ну, такъ я, говоритъ баринъ, такой человѣкъ, какого вамъ нужно. Все это дѣло я понимаю и все могу вамъ сдѣлать.-- Обрадовались мужики, кланяются:-- сдѣлай, говорятъ, милость!..-- Ладно, говоритъ, пойдемъ, я вамъ ваше дѣло покажу...-- Повелъ онъ ихъ въ большущій трехъэтажный домъ, на самый верхъ, по лѣстницѣ. Растворилъ тамъ какую-то архиву, вынулъ разныя бумаги и сталъ читать. Ну, извѣстно: что наши мужики понимаютъ? знай головой мотаютъ, да поддакиваютъ... Почиталъ баринъ, почиталъ, да и говоритъ:-- видите, ваше дѣло правое, и въ моей власти повернуть его, какъ слѣдуетъ.-- Ну, мужики опять кланяются:-- не оставь, говорятъ, ваша милость!.-- А деньги у васъ есть?-- спрашиваетъ баринъ.-- Есть говорятъ...,

-- А видно онъ дѣло-то хорошо понималъ, коли деньга прежде всего потребовалъ, засмѣялись слушатели.

-- Да, видно деньгамъ счетъ зналъ, улыбнулась и Агаѳьюшка.-- Ну, достали ходоки деньги, отдали барину. Пересчиталъ онъ и говоритъ:-- этого на ваше дѣло мало; идите и еще соберите. Когда принесете, я ваше дѣло въ ходъ пущу.-- Вернулись ходоки въ Мелентьево, разсказали всѣмъ про барина. И всѣ обрадовались, что нашелся добрый баринъ, сейчасъ же за ихнее дѣло взялся. Стали опять собирать деньги, чтобъ добраго барина ублаготворить. А свекоръ мой опять сталъ говорить брату: не воли ты ищешь, а острога. Начали опять всѣ ругать и свекра, и меня съ мужемъ, и всѣхъ нашихъ домашнихъ. Какъ разъ въ это время были въ полѣ работы: насъ не приняли въ артель, не хотятъ вмѣстѣ съ нами кашу варить. Дѣвокъ нашихъ и ребятъ въ хороводы не пускаютъ, съ улицы гонятъ... Чистая бѣда!.. Ну, собрали опять денегъ семьсотъ рублей и послали опять старыхъ ходоковъ. Пришли въ Воронежъ, идутъ по улицѣ, а навстрѣчу имъ опять тотъ же баринъ, какъ будто чуялъ, когда они придутъ.-- Здравствуйте, мужички!-- Здравствуйте, ваше благородіе!-- Принесли деньги?-- Принесли.-- Ну, давайте!-- Достали ходоки деньги, а баринъ вырвалъ ихъ у нихъ и давай считать. Мужички за бариномъ... Разъ, два, три, четыре, пять... десять... пятьдесятъ... Насчиталъ пятьдесятъ да и въ карманъ.-- Какъ пятьдесятъ? говорятъ ходоки: -- тамъ семьсотъ рублей.-- Какъ семьсотъ рублей?!-- закричалъ на нихъ баринъ:-- вы меня надувать?! Я васъ, ракаліи!..-- Испужались мужики, сняли шапки, знай кланяются. Смилостивился баринъ:-- ну, то-то, смотрите-жь, не врать! а то я васъ въ бараній рогъ скручу!.. Ну, теперь идите за мной...-- Повелъ ихъ опять къ большущему трехъэтажному дому. Свёкрова-то брата поставилъ внизу около двери да еще велѣлъ ему держать дверь, чтобъ была открытая, а того-то ходока, что двадцать лѣтъ въ старостахъ ходилъ, повелъ вверхъ по лѣстницѣ. Вотъ свёкровъ братъ стоитъ да и думаетъ, что-жь это такое будетъ? зачѣмъ это баринъ велѣлъ ему двери держать? А самъ все смотритъ вверхъ, на барина да на старосту. Видитъ: все они поднимались, да поднимались вверхъ, а какъ взошли на самый верхній приступочекъ, баринъ какъ повернетъ старосту къ себѣ задомъ, да какъ чепонётъ его ногой въ энто мѣсто, такъ староста кувыркомъ по лѣстницѣ и покатился, да въ растворенную дверь и выскочилъ на улицу. Тутъ только дядя Аѳанасій и понялъ, зачѣмъ ему баринъ велѣлъ держать дверь растворенною. А староста какъ поднялся съ зёми, да какъ пустится бѣжать! А свёкровъ братъ за нимъ. Поднялся тутъ шумъ, крикъ, свистки свистятъ, трещетки трещать, народъ бѣжитъ, ловитъ нашихъ ходоковъ: думали, что воры, аль душегубы какіе бѣгутъ. Поймали ихъ, голубчиковъ, да въ полицію. Тутъ имъ допросъ; они во всемъ и повинились. Изъ Воронежа ихъ перевели въ Валуйки въ острогъ. Начали производить слѣдствіе. Понаѣхало къ намъ начальства видимо-невидимо. Стали допрашивать: кто подбивалъ? кто первый зачинщикъ былъ. Стали тягать стариковъ да сажать въ острогъ. Поднялся по селу вой: бабы голосятъ, дѣти плачутъ. А чиновники ходятъ да грабятъ, что имъ приглянется. Чисто французское раззореніе! Сталъ ѣздить свёкоръ къ брату въ Валуйки; придетъ въ острогъ да и говоритъ:-- говорилъ я тебѣ, братецъ, не воли ты ищешь, а острога -- такъ и вышло.-- А свёкровъ братъ заплачетъ да и говоритъ:-- правда твоя, братецъ; дуракъ я былъ, что не слушалъ тебя.-- Долго такъ-то держали ихъ въ острогѣ. Только свёкрова-то брата освободили, потому онъ во всемъ повинился и обѣщался больше этими глупостями не заниматься. А тотъ-то, что въ старостахъ-то двадцать лѣтъ ходилъ, тотъ все на своемъ стоялъ: неправильно, говоритъ, баринъ владѣетъ нами; наша барыня умерла, баринъ ей не родной племянникъ -- какой же онъ намъ баринъ? Ну, его за это и оставили въ острогѣ; такъ онъ тамъ и сгнилъ... Такъ вотъ какъ было въ старину волю искать!

Разскащица замолчала и задумалась. Задумались и слушатели. Мысли всѣхъ невольно направились къ тому времени, когда мелентьевцы наряду со всѣми крѣпостными получили, наконецъ, волю. У нѣкоторыхъ слушателей уже вертѣлись на языкѣ вопросы относительно этого времени, какъ Агаѳьюшка начала сама:

-- А какъ начали ходить слухи про настоящую волю, то-то мы радовались! Бывало, гонять насъ на барщину или такъ, гдѣ соберется народъ, только и разговоровъ, что про волю. А нѣмцу объ этомъ передадутъ, онъ -- пороть; да такъ поролъ, какъ никогда: на послѣдкахъ, значитъ, хотѣлъ память оставить. Озлился народъ на него и не приведи Господи какъ! Такъ и ждали, что кто-нибудь его на ножъ подыметъ. Ну, только все обошлось, благодаря Бога, безъ грѣха. А какъ объявили намъ волю, вотъ былъ-то душевный праздникъ! Всѣ плакали. Самые кряжистые старики -- и тѣ ревутъ, какъ бабы. Дѣтенки маленькіе -- и тѣ словно поняли, что за праздникъ былъ: бѣгаютъ, прыгаютъ, играютъ такъ весело, какъ никогда. Одно слово, настоящій крестьянскій былъ праздникъ и больше такого ужь не было... Нѣмецъ-то нашъ ходилъ тогда, какъ водой облитый: не по вкусу ему пришелся нашъ праздникъ. Ну, да мы все тогда простили ему, потому добрые стали; только подсмѣивались надъ нимъ. А онъ, проклятый, опять подвелъ насъ: отвелъ что ни на есть негодную землю, и пришлось намъ расползаться по новымъ мѣстамъ, кто ушелъ на "Самару", кто въ степи кубанскія, кто куда. Сколько пришлось натерпѣться и голода, и холода, и лихорадокъ, и всякаго горя! Не разъ и старинку добромъ вспоминали...

-- Ага, Агаѳьюшка! а давеча ты говорила, что въ старину жизнь куда была хуже?

-- А ты думалъ, нѣтъ? Теперь-то мы хоть и горе терпѣли да для себя: терпѣли, терпѣли, да все-жь выбились кой-какъ -- жить стали. А прежде терпѣли-то безъ конца, выбиться нельзя было... Вотъ оно, голубчики, какая разница!

Ѳедосѣевецъ.

"Отечественныя Записки", No 7, 1882