Дойль Артур Конан - Последнее дело Холмса

Артур Конан Дойл.

Последнее дело Холмса.

Arthur Conan Doyle. The Final Problem.

Перевод А. Туфанова (1928).

Дойль А. К. Возвращение Шерлока Холмса. - Л.: Красная Газета, 1928. С. 172 - 192 ( В этом издании рассказ назывался "Последнее дело").

Источник текста: Дойл А. К. Сочинения: рассказы, повести, роман. - М.: Книжная палата, 1999. - 1184 с. - ("Книжная палата")

Оптическое распознавание символов и вычитка: http://sobakabaskervilej.ru (Официальный сайт повести Артура Конан Дойла "Собака Баскервилей").

С болью в сердце принимаюсь я за перо, чтобы написать последние воспоминания о моем необыкновенно даровитом друге, м-ре Шерлоке Холмсе. В бессвязных и, признаюсь, не всегда удачных очерках я пытался описать кое-что из пережитого мною вместе с ним, начиная с нашей первой случайной встречи в периоде "Алого кабинета" и до того времени, когда своим вмешательством в дело о "Морском договоре" он несомненно предотвратил серьезные международные осложнения. Данным очерком я хочу закончить воспоминания и не прикасаться к событию, оставившему пустоту в моей жизни, все еще не заполненную в течение двух лет. Только недавние письма полковника Джэмса Мориарти, в которых он защищает память своего брата, заставляют меня изложить факты так, как они произошли на самом деле. Я один знаю всю правду и рад, что настало время, когда нечего больше скрывать ее. Насколько мне известно, о смерти моего друга появилось только три отчета: в "Женевском журнале" 6 мая 1891 года, в телеграмме Рейтера, помещенной в английских газетах 7 мая, и, наконец, в вышеупомянутых письмах. Причем первый и второй отчеты чрезвычайно кратки, а последний, как я сейчас докажу, совершенно извращает факты. Поэтому я обязан в первый раз сообщить о том, что произошло в действительности между профессором Мориарти и мистером Шерлоком Холмсом.

Надо заметить, что, после моей женитьбы и увеличения частной практики, мои близкие отношения с Холмсом несколько изменились. Иногда он приходил за мной, желая иметь товарища в своих розысках, но случалось это все реже и реже, так что за 1890 год у меня записаны только три дела, в которых я принимал участие с ним. В продолжение зимы этого года и ранней весны 1891 года я знал из газет, что французское правительство пригласило Холмса по очень важному делу, и я получил от него две записки из Нарбонны и Нима, по которым заключил, что он, вероятно, долго пробудет во Франции. Поэтому я несколько был удивлен, когда 24 апреля вечером он вошел в мой кабинет. Меня поразила его бледность и еще более усилившаяся худоба.

-- Да, я немного переутомился, -- заметил он, отвечая скорее на мой взгляд, чем на мои слова. -- За последнее время было много спешных дел. Вы ничего не имеете против, если я закрою ставни?

Комната освещалась только лампой на столе, у которого я читал. Холмс подошел к окну и, захлопнув ставни, крепко запер их болтами.

-- Вы опасаетесь чего-то? -- спросил я.

-- Да.

-- Чего же?

-- Выстрела из-за угла.

-- Что вы хотите сказать, мой милый Холмс?

-- Я думаю, что вы достаточно хорошо знаете меня, Уотсон, и не считаете меня нервным человеком. Но, по-моему, не признавать близкой опасности скорей глупость, чем храбрость. Дайте мне, пожалуйста, спичку.

Он затянулся папиросой, словно находя в ней некоторое успокоение.

-- Прошу извинить за такое позднее посещение, -- сказал он, -- и, кроме того, разрешите мне уйти из вашего дома через забор сада.

-- Но в чем же дело? -- спросил я,

Он протянул руку, и при свете лампы я увидел, что два сустава у него изранены и окровавлены.

-- Как видите, это не пустяки, -- улыбаясь, проговорил он. -- Из-за таких повреждений можно лишиться руки. Дома м-с Уотсон?

-- Нет, она гостит у знакомых.

-- В самом деле? Так вы одни?

-- Совершенно один.

-- В таком случае мне проще будет предложить вам съездить со мной на неделю на континент.

-- Куда?

-- О, куда-нибудь! Мне все равно.

Все это казалось странным. Не в характере Холмса предпринимать бесцельные прогулки, и к тому же его бледное, истощенное лицо говорило мне, что нервы его натянуты в высшей степени. Он заметил мой вопросительный взгляд и, сложив кончики пальцев, облокотясь на колени, объяснил мне положение дел.

-- Вы, вероятно, никогда не слыхали о профессоре Мориарти?

-- Никогда.

-- Вот это-то и удивительно! -- воскликнул Холмс. -- Человек орудует в Лондоне и никто не знает о нем. Это-то и позволяет ему побивать рекорды преступлений. Говорю совершенно серьезно, Уотсон, что, если бы мне удалось изловить его и избавить от него общество, я считал бы мою карьеру завершенной и готов бы был перейти к какому-нибудь спокойному занятию. Кстати, последние мои дела, где я оказал услуги шведскому королевскому дому и Французской республике, дают мне возможность жить тихой жизнью, согласно моим наклонностям, и сосредоточить все мое внимание на химических исследованиях. Но я не могу найти покоя при мысли, что человек, подобный профессору Мориарти, может беспрепятственно разгуливать по улицам Лондона.

-- Что же он сделал?

-- Жизнь его необычайна. Он человек хорошего происхождения, прекрасно образован и одарен от природы поразительными математическими способностями. Двадцати одного года он написал трактат, создавший ему европейскую известность. Благодаря ему он получил кафедру в одном из наших небольших университетов. По-видимому, все сулило ему блестящую карьеру. Но у него дьявольские наследственные наклонности. В его жилах течет кровь преступника, и его необычайные умственные способности не только не ослабили их, но еще увеличили и сделали более опасными. Темные слухи пошли о нем в университетском городе, и ему пришлось отказаться от кафедры и переселиться в Лондон, где он занялся подготовкой молодых людей к офицерскому экзамену. Вот все, что известно о нем в обществе, все же остальное открыто лично мною.

Как зам известно, Уотсон, я прекрасно знаком с высшими преступными сферами Лондона. Уже много лет я вижу, что за всяким злодеянием кроется какая-то сила, крупная организаторская сила, всегда идущая против Закона и защищающая преступника. Много раз, в самых разнообразных случаях -- подлогах, грабежах, убийствах, -- я чувствовал присутствие этой силы и подозревал ее участие во многих нераскрытых преступлениях, о которых не советовались со мной. Целыми годами я старался приподнять завесу, скрывавшую тайну, и, наконец, наступил момент, когда я нашел нить и проследил ее, и она привела меня, после тысячи причудливых изгибов, к экс-профессору Мориарти, знаменитому математику.

Он -- Наполеон в области преступлений, Уотсон. Он -- организатор половины всех известных преступлений и почти всех, остающихся нераскрытыми в нашем обширном городе. Он -- гений, философ, мыслитель. У него первоклассный ум. Он, как паук, сидит в центре своей паутины, а паутина расходится тысячами нитей, и он всегда чувствует содрогание каждой нити. Сам он не много делает. Только составляет планы. Но у него много агентов, и они превосходно организованы. Если надо совершить какое-нибудь преступление -- скажем, выкрасть бумагу, ограбить дом, удалить с дороги человека, -- стоит только сообщить профессору, и он организует и все устроит. Агента могут поймать. В таком случае всегда есть деньги, чтобы взять его на поруки или пригласить защитника. Но центральная власть, руководящая агентами, никогда не попадается, даже не подозревается. Такова организация, о которой я узнал путем выводов, и направил всю энергию, чтобы обнаружить и сломить ее.

Но профессор был окружен такой стеной хитросплетений, что, несмотря на все мои усилия, казалось невозможным добыть какие-либо улики, чтобы отдать его под суд. Вы знаете мои силы, Уотсон, и вот через три месяца я сознался, что встретил, наконец, соперника, не уступавшего мне в умственном отношении. Восхищение его искусством заглушало во мне ужас перед его преступлениями. Наконец, он сделал промах -- маленький, очень маленький промах, но его нельзя было скрыть: так я внимательно следил за ним. Я воспользовался случаем и опутал его сетью, которая скоро сомкнется. Через три дня, то есть в будущий понедельник, все будет кончено, и профессор с главными членами шайки будет в руках полиции. Начнется самый крупный криминальный процесс нашего века, разъяснится более сорока таинственных преступлений, и все члены шайки будут повешены, но стоит сделать один неловкий шаг, и они ускользнут у нас из рук даже в последнюю минуту.

Если бы профессор Мориарти не был так ловок, дело кончилось бы отлично, но его провести трудно. Он знал каждый мой шаг против него. Несколько раз он ускользал от меня, но я вновь выслеживал. Скажу вам, друг мой, если бы написать подробный отчет нашей молчаливой борьбы, то описание составило бы одну из самых блестящих страниц истории сыска. Никогда еще я не подымался так высоко и никогда противник не наступал на меня так сильно, как в данном деле. Он наносил сильные удары, я еще более сильные. Сегодня утром были сделаны последние шаги, а через три дня все должно быть кончено. Я сидел у себя в комнате, думал, вдруг отворилась дверь. Передо мною стоял профессор Мориарти.

Нервы мои достаточно крепкие, Уотсон, но, признаюсь, я вздрогнул, увидев перед собой человека, который овладел моими мыслями. Наружность его хорошо знакома мне. Он очень высок и худ; у него выпуклый белый лоб, глубоко впавшие глаза. Выбритое, бледное, аскетическое лицо его сохраняет еще в себе что-то профессорское. Спина сутуловатая от постоянных занятий, лицо выдается вперед и как-то неестественно покачивается из стороны в сторону, точно у пресмыкающегося. Он с любопытством смотрел на меня из-под своих тяжелых век.

-- У вас лоб менее развит, чем я думал, -- наконец, проговорил он. -- Это опасная привычка нащупывать в кармане халата заряженный револьвер.

Дело в том, что при входе профессора я сразу сообразил, какая опасность угрожает мне. Единственное спасение для него -- заставить меня замолчать навеки. В одно мгновение я переложил револьвер из ящика в карман и ощупывал его через халат. Когда он сказал, я вынул револьвер из кармана и положил его со взведенным курком на стол. Мориарти продолжал смотреть на меня, помаргивая и улыбаясь, и что-то в его взгляде было такое, что я радовался, нащупывая револьвер.

-- Вы, по-видимому, не знаете меня, -- проговорил он.

-- Напротив, -- ответил я, -- кажется вполне ясно, что знаю. Садитесь, пожалуйста, я могу уделить вам пять минут, если вы желаете сказать что-нибудь.

-- Все, о чем я хочу сказать, вы уже подумали, -- ответил он.

-- Как, вероятно, и вы о моем ответе вам, -- сказал я.

-- Итак, вы стоите на своем?

-- Непоколебимо.

Он опустил руку в карман, а я взял револьвер со стола. Но он вынул только записную книжку, в которой было записано несколько чисел.

-- Вы перешли мне дорогу 4 января, -- сказал он. -- 23 вы побеспокоили меня; в середине февраля серьезно помешали мне; в конце марта совершенно расстроили мои планы; а теперь, в конце апреля, из-за ваших преследований мне положительно грозит лишение свободы. Положение становится невыносимым.

-- Вы желаете внести какое-нибудь предложение? -- спросил я.

-- Бросьте все дело, мистер Холмс, -- сказал он, покачивая головой из стороны в сторону, -- смотрите, лучше бросить.

-- После понедельника, -- ответил я.

-- Ну, ну! -- сказал он. -- Я уверен, что человек такого ума, как вы, должен знать, что существует только один исход дела. Вам надо бросить его. Для меня было одно удовольствие видеть, как вы возились с этим делом, и поэтому я совершенно искренно говорю, что был бы очень огорчен, если мне придется прибегнуть к крайним мерам. Вы улыбаетесь, сэр, но уверяю вас, что говорю искренно.

-- Опасность -- спутница моего ремесла, -- заметил я.

-- Тут не опасность, а неминуемая гибель, -- сказал он. -- Вы преграждаете дорогу не одному человеку, а целой могучей организации, значение которой, при всем своем уме, не можете оценить. Вы должны сойти с дороги, мистер Холмс, или вас растопчут.

-- Боюсь, что удовольствие, доставляемое беседой с вами, заставляет меня пренебрегать важными делами, -- сказал я, вставая с места.

Он тоже встал и молча смотрел на меня, печально покачивая головой.

-- Ну, делать нечего. -- наконец сказал он. -- Очень жаль, но я сделал все, что мог. Я знаю весь ход вашей игры. Вам ничего не сделать до понедельника. Это поединок между вами и мной, м-р Холмс. Вы намерены посадить меня на скамью подсудимых, а я говорю вам, что никогда не буду сидеть на скамье подсудимых. Вы надеетесь одолеть меня, а я говорю вам, что никогда не удастся. Если вы достаточно умны для того, чтобы погубить меня, то будьте уверены, что и я, в свою очередь, могу погубить вас.

-- Вы наговорили мне много комплиментов, м-р Мориарти, -- возразил я. -- Позвольте мне ответить вам одним: если бы я был уверен, что исполнится ваше первое предположение, то, ради общественного блага, с радостью согласился бы на второе.

-- Могу обещать вам исполнение последнего, -- с насмешкой проговорил он, затем повернулся ко мне своей сутуловатой спиной и, оглядываясь на меня, вышел.

Таково было мое странное свидание с профессором Мориарти. Сознаюсь, оно оставило во мне очень неприятное впечатление. Его мягкая, точная манера выражаться производит впечатление искренности, чего не бывает при простой угрозе. Конечно, вы скажете: "Отчего же не принять полицейских мер?" Но дело в том, что удар мне будет нанесен его агентами. У меня есть уверенность, что это так будет.

-- На вас уже было произведено нападение?

-- Дорогой мой Уотсон, профессор Мориарти не дремлет. Около полудня я пошел по делу в Оксфордскую улицу и как только я завернул за угол, на меня налетел, как стрела, парный экипаж. Я отскочил на тротуар и спасся от опасности быть раздавленным насмерть. Экипаж мгновенно скрылся. После того я пошел по тротуару, и на улице Вир с крыши одного дома упал кирпич и разбился вдребезги у моих ног. Я позвал полицию, мы осмотрели местность. На крыше были сложены кирпичи для ремонта, и полицейские уверяли меня, что кирпич сбросило ветром. Я понимал, в чем дело, но не мог ничего доказать. Тогда я взял кэб и поехал на квартиру к брату, где и провел день. Сейчас по дороге к вам на меня напал какой-то негодяй с дубиной. Я сбил его с ног, полиция забрала его, но могу с уверенностью сказать вам, что никогда не будет установлено связи между джентльменом, о передние зубы которого я разбил себе руку, и бывшим учителем математики, который, вероятно, решает задачи за десять миль отсюда. Теперь, Уотсон, вы, конечно, не удивляетесь, что по приходе к вам я прежде всего запер ставни и вынужден был просить у вас разрешения выйти от вас менее заметным ходом, чем парадная дверь.

Да, часто я восхищался храбростью моего друга, но не так, как теперь, когда он спокойно рассказывал о всех происшествиях ужасного дня.

-- Вы ночуете у меня? -- спросил я.

-- Нет, друг мой; я был бы опасным гостем. У меня уже составлены планы, и все будет прекрасно. Дело уже настолько подвинулось, что может идти и без моей помощи; арест может быть произведен и без меня, хотя мое присутствие было бы необходимо для показаний. Очевидно, для меня лучше всего уехать на несколько дней, пока полиция не получит возможности действовать свободно. И мне было бы очень приятно, если бы вы поехали со мной на континент.

-- Ну, что ж, теперь практики немного, -- ответил я, -- а у меня есть сосед, который заменит меня. Охотно поеду с вами.

-- И можете отправиться завтра утром?

-- Да, если необходимо.

-- О, да, очень нужно. Вот зам инструкция, милый Уотсон, и я прошу вас следовать ей точно, так как вы вместе со мной будете вести игру против самого умного мошенника и самого могущественного синдиката преступников в Европе. Слушайте же. Вы отправите сегодня же свой багаж с доверенным лицом на станцию "Виктория". Утром пошлете лакея экипажем, но скажите ему, чтобы он не брал ни первого, ни второго кэба из тех, которых он встретит. Вы сядете в экипаж и поедете на Стрэнд к Лоутерскому пассажу, передав кучеру адрес на клочке бумаги и предупредив его, чтобы он не бросал его. Приготовьте заранее плату и около пассажа немедленно выскакивайте из кэба и пробегайте через пассаж так, чтобы четверть десятого быть на другом конце его. За углом вас будет ожидать карета. На козлах будет сидеть человек в большом черном плаще с воротником, обшитым красным кантом. Он довезет вас до станции как раз к отходу континентального поезда.

-- Где я найду вас?

-- На станции. Нам оставлено второе купе первого класса.

-- Значит, мы встретимся в вагоне?

-- Да.

Напрасно я уговаривал Холмса переночевать у меня. Ясно было, что он не хотел навлечь неприятности на приютивший его дом. Наскоро повторив инструкцию, он встал и вышел со мной в сад, перелез через забор на улицу Мортимер, свистнул кэб и уехал.

Утром я в точности выполнил указания Холмса. Извозчик был нанят со всеми предосторожностями, и после завтрака сейчас же поехал к Лоутерскому пассажу. Пробежав через пассаж, я нашел ожидавшую меня карету с сидевшим на козлах человеком большого роста в темном плаще. Как только я прыгнул в экипаж, он стегнул по лошади, и мы помчались к станции "Виктория". Выпустив меня, он повернул лошадей и быстро отъехал, даже не взглянув в мою сторону.

До сих пор все шло хорошо. Мой багаж был уже на месте, и я без труда нашел указанное Холмсом купе, тем более, оно было единственное, на котором стояла надпись "занято". Меня беспокоило только то, что Холмса не было. До отхода поезда оставалось всего семь минут. Я искал тонкую фигуру моего друга среди путешественников и провожавших. Не было и следа его. Несколько минут я потратил на то, чтобы помочь почтенному итальянскому патеру, пытавшемуся объяснить носильщику на ломаном английском языке, что багаж его следует отправить через Париж. Затем, еще раз посмотрев вокруг, я вернулся в купе, где нашел своего престарелого итальянца. Носильщик усадил его ко мне, несмотря на надпись "занято". Бесполезно было объяснять патеру, что он не имеет права на место в купе, так как я знал по-итальянски еще менее, чем он по-английски. Поэтому я только пожал плечами и продолжал высматривать своего друга. Дрожь пробежала у меня по телу, когда я подумал, что с ним могло случиться какое-нибудь несчастье ночью. Кондуктор уже захлопнул дверцу купе, раздался свисток, как вдруг...

-- Вы не удостоили даже поздороваться со мной, милый Уотсон, -- проговорил чей-то голос.

Я обернулся в неописуемом удивлении. Старый патер повернулся лицом ко мне. На одно мгновенье морщины разгладились, нос отодвинулся от подбородка, нижняя губа подтянулась, рот перестал шамкать, промелькнул огонь в тусклых глазах, сгорбленная фигура выпрямилась. А потом все тело опять сгорбилось, и Холмс исчез также быстро, как появился.

-- Боже мой! -- воскликнул я. -- Как вы поразили меня!

-- Надо быть осторожными, - шепнул Холмс. -- У меня есть основание предполагать, что они напали на наш след. А! Вот и сам Мориарти!

В это мгновенье поезд двинулся. Выглянув из окна, я заметил высокого человека, бешено расталкивавшего толпу и махавшего рукой, как бы желавшего остановить поезд. Но было уже поздно; быстрота хода увеличивалась, и мы отъехали от станции.

-- Благодаря принятым предосторожностям нам все-таки удалось отделаться от него, -- проговорил, смеясь, Холмс.

Он встал и, сбросив рясу и шляпу, спрятал их в свой ручной мешок.

-- Видели вы утренние газеты, Уотсон?

-- Нет.

-- Значит, вам неизвестно, что случилось в улице Бэйкер?

-- В улице Бэйкер!

-- Ночью подожгли нашу квартиру, но большого ущерба не сделали.

-- Боже мой! Но ведь это невыносимо, Холмс.

-- Вероятно, они совершенно потеряли мой след после ареста парня с дубиной. Иначе им и в голову не пришло бы, что я вернусь домой. Однако, они, очевидно, проследили вас, и потому-то Мориарти явился на станцию. Не сделали ли вы какого-нибудь промаха?

-- Я сделал все по вашему указанию.

-- Нашли карету?

-- Да, экипаж ожидал меня.

-- Узнали кучера?

-- Нет.

-- Это мой брат Майкрофт. В таких случаях хорошо иметь кого-нибудь своего, чтобы не брать в поверенные наемных людей. Но надо подумать, что нам делать с Мориарти.

-- Так как мы едем с экспрессом и сразу же попадем на пароход, то, мне кажется, мы совсем отделались от него.

-- Вы, очевидно, не обратили внимания, милый Уотсон, когда я говорил, что по уму этот человек равен мне. Нельзя же допустить, чтобы я, преследуя кого-нибудь, растерялся от ничтожного препятствия. Почему вы думаете, что он растеряется?

-- Что же он сделает?

-- То, что сделал бы я.

-- А что бы вы сделали?

-- Заказал бы экстренный поезд.

-- Но ведь это будет поздно.

-- Нисколько. Наш поезд останавливается в Кентербери, а до отхода парохода проходит по крайней мере четверть часа. Он догонит нас.

-- Можно подумать, что мы преступники. Прикажите арестовать его тотчас же по приезде.

-- Это значило бы погубить работу трех месяцев. Мы поймали бы крупную рыбу, а мелкая ушла бы из сети. А вот в понедельник мы поймаем всех. Нет, арест немыслим.

-- Что же нам делать?

-- Мы выйдем в Кентербери.

-- А потом?

-- Потом проедем по соединительной ветви в Ньюгавен, а оттуда в Диепп. Мориарти опять сделает то же, что сделал бы я. Он проедет в Париж, увидит наш багаж и будет поджидать нас два дня в помещении для хранения багажа. А мы приобретаем пару ковровых мешков, поощрив таким образом промышленность тех стран, по которым путешествуем, и спокойно проедем в Швейцарию, через Люксембург и Базель.

Я был слишком привычный путешественник, чтобы потеря багажа могла расстроить меня, но, признаться, мне было неприятно скрываться и укрываться от человека, за которым числилось столько страшных преступлений. Однако было ясно, что Холмс понимал положение лучше, чем я. Поэтому мы вышли в Кентербери, где узнали, что поезд в Ньюгавен отходит только через час,

Я смотрел печально вслед быстро исчезавшему поезду, уносившему мой багаж. Холмс дернул меня за рукав и указал в даль по линии железной дороги.

-- Видите! Уже! -- сказал он.

Вдали, в Кентских лесах, показалась тонкая струйка дыма. Минуту спустя, мы увидели мчавшийся паровоз с одним вагоном. Едва мы спрятались за грудой багажа, как он с шумом и грохотом пролетел мимо, обдав нас струей горячего пара.

-- Вот он проезжает мимо, -- сказал Холмс вслед вагону, покачивавшемуся и подскакивавшему на рельсах. -- Как видите, есть граница догадливости нашего приятеля. Нужна необыкновенная проницательность для того, чтобы вывести заключение, к которому пришел бы я и на основании которого я стал бы действовать.

-- А что бы он сделал, если бы ему удалось догнать нас?

-- Нет ни малейшего сомнения в том, что он попытался бы убить меня. Однако эту игру ведут двое. Теперь вопрос такой, позавтракать нам здесь раньше обыкновенного времени или поголодать, пока не доберемся до буфета в Ньюгавене.

За ночь мы доехали до Брюсселя и пробыли там два дня, а на третий отправились в Страсбург. В понедельник утром Холмс телеграфировал лондонской полиции, и вечером, при возвращении в гостиницу, мы нашли ответ. Холмс разорвал телеграмму и с проклятием швырнул ее в камин.

-- Так и надо было ожидать! -- со стоном проговорил он. -- Он бежал.

-- Мориарти?

-- Поймали всю шайку, за исключением его. Он ускользнул. Конечно, меня не было и некому было бороться с ним. Но ведь мне казалось, что я дал им в руки все необходимое. Я думаю, вам лучше вернуться в Англию, Уотсон.

-- Это почему?

-- Потому что теперь я опасный товарищ. Он проиграл дело своей жизни. Он пропал, если вернется в Лондон. Насколько я понимаю его характер, он употребит теперь всю свою энергию на то, чтобы отомстить мне. Он так сказал и во время нашего короткого свидания, и я думаю, что он сдержит свою угрозу. Я советую вам возвратиться к своему делу.

Конечно, такой старый служака, как я, и в то же время старинный друг его, не мог согласиться на подобного рода просьбу.

Мы полчаса спорили в столовой гостиницы в Страсбурге, и в ту же ночь поехали дальше в Женеву.

Целую неделю мы бродили по прекрасной долине Роны и затем через проход Жемми, еще покрытый глубоким снегом, пробрались в Интерлакен и Мейринген. Места были удивительно красивые: свежая весенняя зелень внизу давала яркий контраст девственной белизне снега вверху. Но было ясно, что Холмс ни на одно мгновение не забывал о тени, омрачившей его жизнь. В альпийских деревушках, в уединенных горных проходах, везде -- по его взглядам, пристально бросаемым в лицо каждого прохожего, я чувствовал его уверенность, что где бы мы ни были, нам не избежать опасности, следовавшей за нами по пятам.

Однажды, помню, мы проходили через Жемми и шли вдоль берега меланхолического озера Даубен; вдруг с вершины горы оторвалась громадная каменная глыба и упала в озеро позади нас. Холмс бросился к горе, поднялся на нее и, вытянув шею, стал осматриваться. Напрасно уверял его проводник, что падение камней весной обычное явление в этой местности. Холмс ничего не сказал, но посмотрел на меня взглядом человека, который видит подтверждение своих мыслей.

Однако, несмотря на постоянную бдительность, он никогда не бывал в подавленном состоянии. Наоборот, я не припомню, чтобы мне когда-нибудь приходилось видеть его в таком веселом настроении. Он часто возвращался к разговору о том, что если бы он узнал, что общество освободилось от профессора Мориарти, то с радостью закончил бы свою карьеру,

-- Мне кажется, я могу сказать, что не даром прожил жизнь, Уотсон, -- говорил он. -- Если бы моя деятельность прекратилась сегодня, я могу спокойно все-таки оглянуться назад. Из тысячи случаев, в которых я принимал участие, я не помню ни одного, где я помогал бы неправой стороне. За последнее время я чаще занимался проблемами природы, а не теми загадочными вопросами, за которые ответственен наш несовершенный общественный строй. Ваши записки, Уотсон, закончатся в тот день, когда я увенчаю свою карьеру поимкой или уничтожением самого опасного и умного преступника в Европе.

Остальное я расскажу в кратких, но точных словах. Неприятно вспоминать, но сознаю, что долг требует, чтобы я не пропустил ни малейшей подробности.

3 мая мы достигли маленькой деревни Мейринген и остановились в гостинице "Английский двор", которую содержал тогда Петер Штейлер-старший. Хозяин был смышленый человек, отлично говоривший по-английски, так как он прослужил три года кельнером в Лондоне, в отеле "Гросвинар". По его совету 4 мая после полудня мы отправились на прогулку в горы, решив переночевать в деревушке Розенлау. Хозяин советовал нам непременно посмотреть водопад Рейхенбах, для чего надо было с половины пути повернуть немного в сторону.

Да, это действительно страшное место. Поток, раздувшийся от таянья снегов, низвергается в страшную пропасть, из которой брызги подымаются вверх, словно дым от горящего дома. Сама пропасть находится между черными, как уголь, скалами. Образуется узкий колодезь, и вода кипит там на неизмеримой глубине, и с силой выбрасывается вновь на зубчатые края горы. Кружится голова от несмолкаемого грохота и движения зеленой воды, непрерывно извергающейся в пропасть, а также и от густой завесы брызг, вечно волнующейся и поднимающейся кверху. Мы стояли у края, заглядывая в сверкающую воду, разбивающуюся далеко внизу о черные скалы, и прислушиваясь к диким звукам, вылетающим из бездны вместе с брызгами.

Тропинка идет полукругом около водопада, и открывается полная картина его, но она сразу обрывается, и путешественнику приходится возвращаться по тому же пути, по которому он пришел. Мы уже были близки к цели, как увидели молодого швейцарца, бегущего к нам навстречу с письмом. На конверте был адрес нашего отеля, от хозяина на мое имя. Он писал, что через несколько минут после того, как мы ушли, в отель приехала какая-то англичанка в последней стадии туберкулеза. Она провела зиму в Давосе, а теперь ехала к своим друзьям в Люцерн, но у нее пошла кровь горлом. Она умирает, и для нее было бы большим утешением видеть около себя доктора англичанина, и если я могу вернуться и т. д. Добряк Штейлер прибавлял в конце, что счел бы мое согласие за большое одолжение, так как дама решительно отказалась принять местного доктора, и он вполне сознает, что на нем лежит большая ответственность. Как отказать в просьбе соотечественнице, умирающей на чужбине! Но мне не хотелось оставить Холмса одного. Наконец, мы решили, что с ним останется молодой швейцарец в качестве проводника и спутника, а я вернусь в Мейринген. Мой друг намеревался пробыть еще некоторое время у водопада, а затем спуститься с горы к Розенлау, куда я тоже должен был придти к вечеру. Спускаясь с горы, я видел, что Холмс стоит, прислонясь к горе, и, сложив руки, смотрит в поток. Больше мне было не суждено увидеть его.

Когда я спустился с горы, то оглянулся еще раз. Водопада не было видно, но я разглядел дорожку, огибавшую склон горы. По ней быстро шел какой-то человек. Темная фигура его ясно обрисовывалась на зеленом фоне. Я его заметил, но скоро забыл о нем, занятый своим делом.

Через час я дошел до отеля в Мейрингене. Старик Штейлер стоял на крыльце.

-- Ну что? Ей не хуже, надеюсь? -- поспешно проговорил я.

Недоумение выразилось на лице хозяина, и при первом содрогании его бровей сердце у меня замерло.

-- Вы не писали записки? -- спросил я, вынимая письмо из кармана. -- В отеле нет больной англичанки?

-- И не бывало, -- ответил он. -- Но на конверте адрес отеля! А! вероятно, записку написал высокий англичанин, приехавший после того, как вы ушли. Он говорил...

Но я уже не слушал объяснений хозяина. Содрогаясь от ужаса, бежал я вниз по деревенской улице к тропинке, с которой только что спустился. Бежать мне пришлось целый час. Несмотря на все мои усилия, прошло два часа, прежде чем я снова очутился у водопада. Альпийская палка Холмса стояла по-прежнему у скалы, куда он поставил ее. Но самого Холмса не было, и я тщетно звал его. Ответом мне был только мой собственный голос, повторяемый эхом окружавших меня скал.

При виде альпийской палки я похолодел и чуть было не лишился сознания. Итак, Холмс не ушел в Розенлау. Он оставался на этой тропинке в три фута, по одну сторону которой высились отвесные скалы, а по другую -- зияла бездонная пропасть, оставался до тех пор, пока не настиг его враг. Молодой швейцарец тоже исчез. Вероятно, он был подкуплен Мориарти и ушел, оставив врагов наедине друг с другом. Что же случилось потом? Кто мог сказать, что случилось?

Минуты две я не мог собраться с силами, ужас ошеломил меня. Потом я вспомнил метод Холмса и попробовал применить его к разыгравшейся трагедии. Увы! Это было очень просто! Мы с ним дошли до конца тропинки, и альпийская палка указывала место нашей остановки. Темная почва всегда сырая от брызг, и на ней даже птица оставила бы следы. В конце тропинки были ясно видны два ряда следов человеческих ног, оба в противоположном направлении от меня. Обратных следов не было. На расстоянии нескольких ярдов от конца тропинки почва была вся вытоптана и превращена в грязь, а кусты терновника и папоротника, окаймлявшие пропасть, вырваны. Я лег ничком и стал глядеть вниз. Летели брызги вокруг меня. Стемнело, и я видел только блестящие от сырости черные скалы и далеко внизу сверкающие, разлетающиеся брызги воды. Я крикнул, но в ответ до моего слуха донесся все тот же дикий крик водопада.

Однако мне все-таки удалось получить последний привет от моего друга и товарища. Я уже говорил, что его альпийская палка осталась прислоненной к скале, которая выступала над тропинкой. На вершине скалы я заметил что-то блестящее и, подняв руку, достал серебряный портсигар, который он всегда носил с собой. Когда я поднял его, на землю слетел маленький клочок бумаги, лежавший под ним. Развернув бумагу, я увидел три странички, вырванные из записной книжки Холмса и адресованные мне. Как на характерную особенность моего друга, могу указать, что выражения были так же точны, а почерк так же тверд и разборчив, как будто записка была написана в его кабинете.

"Милый Уотсон, -- писал Холмс, -- пишу эти строки, благодаря любезности м-ра Мориарти, который ждет окончательного решения возникших между нами вопросов. Он рассказал вкратце, как он ускользнул от английской полиции и узнал о вашем местопребывании. Эти подробности только подтверждают мое мнение о его способностях. Я рад, что буду иметь возможность освободить общество от дальнейшего пребывания Мориарти в его среде, хотя боюсь, что заплачу за это ценой, которая опечалит моих друзей и в особенности вас, дорогой Уотсон. Но я уже говорил вам, что моя карьера достигла наивысшего предела и что для меня не могло быть иного конца. Для полноты признания скажу вам: я был убежден, что письмо из Мейрингена не что иное, как западня, и отпустил вас в уверенности, что произойдет нечто вроде случившегося теперь. Скажите следователю Пантерсону, что бумаги, нужные для уличения шайки, хранятся в ящике "М", в синем конверте с надписью "Мориарти". Перед отъездом из Англии я сделал все распоряжения насчет моего имущества и передал их моему брату Майкрофту. Прошу вас передать мой поклон миссис Уотсон и верить в искреннюю преданность

Вашего Шерлока Холмса".

Все остальное легко передать в нескольких словах. Осмотр экспертов подтвердил, что борьба кончилась так, как она должна была кончиться, то есть оба противника упали в пропасть, охватив друг друга. Всякая попытка найти тела была признана совершенно безнадежной, и там, на дне страшного пенящегося водоворота нашли вечный покой тела -- опаснейшего из преступников нашего времени и искуснейшего из борцов за закон. Молодой швейцарец исчез; конечно, он был одним из многочисленных агентов, состоявших в распоряжении Мориарти. Что касается шайки преступников, то многие, вероятно, помнят записку, в которой Холмс подробно излагал ее организацию, и тот гнет, под которым ее держал умерший предводитель. Судебный процесс дал скудные сведения об этом ужасном человеке, и, если мне пришлось теперь подробно описать его жизнь, то это вызвано недобросовестными защитниками, которые старались обелить его память нападками на того, кого я всегда буду считать лучшим и умнейшим из всех известных мне людей.