Арабажин Константин Иванович - Смерть Гоголя

К. И. АРАБАЖИНЪ.

ПУБЛИЧНЫЯ ЛЕКЦІИ О РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЯХЪ.

(Народный Университетъ)

Книга первая.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО "ЯСНАЯ ПОЛЯНА".
1909.

Смерть Гоголя *).

*) Читано на торжественномъ чествованіи памяти H. В. Гоголя Обществами Народныхъ Университетовъ въ Петербургѣ и Псковѣ.

Смерть Гоголя такъ же трагична, какъ и смерть многихъ русскихъ писателей XIX вѣка, и можетъ быть трагичнѣе другихъ.

Давно уже отмѣчено, что, за исключеніемъ нѣсколькихъ кориѳеевъ, русскіе писатели не долговѣчны -- Пушкинъ убитъ на 38 году своей жизни, Лермонтовъ 27 лѣтъ, Бѣлинскій погибъ отъ злой чахотки, пріобрѣтенной въ лишеніяхъ тяжелаго литературнаго труда и тоже въ возрастѣ обычно полнаго разцвѣта физическихъ и духовныхъ силъ. Гоголь физически окончилъ свою жизнь сорока трехъ лѣтъ отъ роду (1809 -- 1852), но духовно и нравственно онъ умиралъ уже съ 1847 года,-- времени изданія своей "переписки съ друзьями".

Было что то зловѣщее и трагичное въ атмосферѣ, окружавшей русскаго писателя; все давило, угнетало его, повергало въ уныніе, или полное отчаяніе, мучило, терзало, вело въ концѣ концовъ къ преждевременной и глубокопечальной гибели.

Теперь уже болѣе или менѣе выяснилось, что физически Гоголь не страдалъ никакой неизлѣчимой и тяжкой болѣзнью. Фактически смерть воспослѣдовала отъ послѣдствій долгаго и упорнаго голоданія,-- результата долгаго, добровольнаго поста. Но еще за нѣсколько недѣль до смерти, по свидѣтельству С. Т. Аксакова, онъ былъ бодръ, здоровъ, крѣпокъ и свѣжъ. Въ теченіе всей своей жизни Гоголь не болѣлъ никакими опасными болѣзнями. Правда, онъ былъ мнителенъ и нервенъ, скорѣе даже неврастениченъ; и часто плакался на свое здоровье, преувеличивая иногда самыя ничтожныя проявленія болѣзни. Наслѣдственность у Гоголя была не изъ лучшихъ; въ его семьѣ были случаи душевныхъ болѣзней; но нельзя сказать, что-бы и въ душевномъ отношеніи Гоголь былъ боленъ, шелъ дальше обычной и весьма распространенной у людей умственнаго труда неврастеніи.

Духовно Гоголь былъ здоровый человѣкъ, а не "сумасшедшій съ примѣсью плутовства", какъ думали о немъ иногда кое-кто изъ его друзей -- славянофиловъ.

Если не было въ жизни никакого особеннаго физическаго перелома, то и въ духовной жизни Гоголя до послѣднихъ лѣтъ не наблюдалось какихъ либо рѣзкихъ перемѣнъ и измѣненій. Какъ видно уже изъ писемъ къ матери, Гоголь съ юношескихъ лѣтъ отличался религіозностью и набожностью. Съ юныхъ же лѣтъ Гоголь сложился и какъ человѣкъ. Онъ не принадлежалъ никогда къ либеральному лагерю. На немъ совсѣмъ не замѣтно тѣхъ радикальныхъ вліяній, которыя оказали декабристы, напримѣръ, на сверстниковъ Гоголя, Герусна и Огарева. Гоголь былъ рядовой обыватель изъ мелко-дворянской семьи, скромно мечталъ о чиновничьей и твердо былъ увѣренъ, что служба -- путь къ славѣ и его патріотическій долгъ!

На литературномъ поприщѣ все шло у Гоголя довольно гладко и успѣхи его не возбуждали большого разногласія. Казалось, все слагалось для Гоголя весьма благополучно, а между тѣмъ послѣдніе годы жизни Гоголя отмѣчены явнымъ упадкомъ его силъ, его умственной энергіи, какой то духовной простраціей, какимъ-то длительнымъ бореніемъ между жизнью и смертью.

Гоголь изнемогалъ отъ тайныхъ и не всѣмъ понятныхъ мукъ, отъ тоски по лучшему, отъ неудачныхъ поисковъ правды и смысла жизни, отъ неудачныхъ усилій сказать какое-то свое вѣщее слово, пророчествовать и спасти себя и Россію.

Что-то подтачивало жизнь Гоголя. Какой-то незримый червь вершилъ свою незримую работу, и разрушалъ прекрасный "храмъ".

Судьба Гоголя глубоко трагична и назидательна. Она -- глубоко скорбная страница изъ исторіи русской культуры незабвенной эпохи оффиціальнаго мѣщанства и пошлости, лучшимъ сатирикомъ и изобличителемъ которой явился именно Гоголь и жертвой которой онъ въ концѣ концовъ, и палъ.

Напрасно ищутъ врачи причинъ болѣзни Гоголя и ставятъ ея діагнозъ. Смерть Гоголя послѣдовала конечно отъ голоданія, вызваннаго постомъ. Но истинныя причины ея могутъ быть раскрыты только картиной общественныхъ и литературныхъ условій эпохи, когда провозглашена была оффиціальная теорія "народности", по мѣткому опредѣленію А. Н. Пыпина, съ ея тріединной славянофильской формулой: самодержавія, православія, народности.

Тяжелымъ свинцовымъ туманомъ нависла надъ русской жизнью побѣдоносная эра оффиціальнаго самодовольства, наступившая дослѣ усмиренія декабристовъ.

Революціонеры "хранили гордое терпѣніе" въ рудникахъ Сибири; страна затихла и притаилась въ трепетномъ ожиданіи новыхъ каръ. Торжествовало крѣпостничество и абсолютизмъ, нашедшія себѣ неукоснительныхъ слугъ и исполнителей въ только что учрежденномъ корпусѣ жандармовъ.

Достигнутые результаты казались блестящими -- крамола вырвана съ корнемъ. Все склонилось передъ сильной властью, которая чувствовала себя на вершинѣ всемогущества.

Правящая группа считала достигнутые результаты идеальными. Желать большаго было невозможно. Оставалось, объявить своего рода догматъ непогрѣшимости, который по своеобразнымъ особенностямъ русской жизни и взялся формулировать не папа а... шефъ жандармовъ, знаменитый графъ Бенкендорфъ. Его формула оффиціальнаго благополучія устанавливала разъ навсегда полное прекращеніе какихъ либо, исканій, преобразованій, недовольства.

Le passé de la'Russie а été admirable; son present est plus que magnifique; quant à son avenir il est au delà de tout ce que l'imagination la plus hardie se peut figurer. {Прошлое Россіи удивительно; ея настоящее болѣе чѣмъ великолѣпно; что касается ея будущаго, то оно превосходитъ все, что можетъ, себѣ представить самое смѣлое воображеніе".}.

Мы знаемъ теперь цѣну этой формулѣ: переводя ее на языкъ правды, пришлось бы сказать: прошлое Россіи печально, настоящее (николаевской эпохи) болѣе чѣмъ ужасно, а что касается будущаго, то и т. д.

Но "въ странѣ господъ, въ странѣ рабовъ и голубыхъ, мундировъ", по выраженію Лермонтова, изреченіе графа Бенкендорфа было святой истиной, и задача правительства заключалась лишь въ ревнивомъ охраненіи достигнутаго благополучія.

Всякія устремленія впередъ, всякіе свободные порывы должны быть обузданы и пресѣчены въ корнѣ. Жизнь была заключена въ опредѣленныя формы и рамки. Всякимъ индивидуальнымъ уклоненіямъ былъ положенъ строгій предѣлъ. Перспектива знакомства со страной, куда воронъ костей не заноситъ и даже бѣдный Макаръ телятъ не гоняетъ, отбивала охоту умствовать у разныхъ разумниковъ и "вольтерьянцевъ". На обывателя надѣтъ былъ властью установленный мундиръ, ему была отведена опредѣленная щелка въ жизни, для своевременнаго использованія пироговъ съ грибами, въ перемежку съ отеческими внушеньями начальства,-- все было поставлено въ ранжиръ, обрито, подстрижено, уравнено и нивелировано.

Страна превратилась въ нѣчто среднее между казармой и канцеляріей; обыватель превратился въ раба или чиновника, неукоснительно исполняющаго приказанія своего непосредственнаго начальства. Мужикъ работали, на дворянина, получая по временамъ должное внушеніе на конюшнѣ, или знакомясь съ "зеленой улицей" смерти на военной службѣ.

Идея свободы принесена была въ жертву идеѣ порядка. Установился тотъ кажущійся покой смерти, который съ такимъ истинно-хохлацкимъ сарказмомъ охарактеризовалъ Тарасъ Шевченко въ знаменитыхъ строкахъ:

"На всіх язиках все мовчить

Бо благоденствуе..."

Правительство регулировало всю жизнь, во всѣхъ ея проявленіяхъ. Оно не допускало никакого индивидуальнаго творчества, никакого проявленія личности. Оно все знало, все предрѣшало, на все клало свой казенный штампъ. Съ высоты престола диктовались указанія наукѣ, искусству, литературѣ.

Отъ личности требовали смиренія, покорности, послушанія и исполнительности.

Свыше, напр., былъ предписанъ и установленъ архитектурный стиль даже для церквей. Высочайшимъ повелѣніемъ былъ разрѣшенъ научный споръ о времени основанія государства россійскаго. Цензура была обязана заботиться о слогѣ. Пушкину предписывалось заняться вопросами о воспитаніи. Ему же предлагалось "комедію" (!) "Борисъ Годуновъ" передѣлать въ историческій романъ. Правительственная иниціатива шла такъ далеко, что якутскому священнику, преподававшему въ уѣздномъ училищѣ Законъ Божій, приходилось испрашивать въ Петербургѣ разрѣшеніе на объясненіе церковной службы и оттуда слѣдовалъ циркуляръ, предписывающій давать такія разъясненія "разъ въ недѣлю". Одновременно особымъ циркуляромъ министерства внутреннихъ дѣлъ предписывалось дворянамъ брить бороды, потому что "Государь считаетъ, что борода будетъ мѣшать дворянамъ служить по выборамъ".

Подобныхъ фактовъ приведено въ трудѣ Барсукова (жизнь и труды Погодина) огромное количество. Правда, оффиціальное вмѣшательство въ личную жизнь, полный разцвѣтъ этого торжества пошлости и казенщины достигли своего апогея въ самомъ концѣ 40-хъ и началѣ 50-хъ годовъ. Но Гоголь жилъ въ эту эпоху, слѣдилъ за разцвѣтомъ ея коренныхъ чертъ, воспринимая безсознательнымъ чутьемъ геніальнаго художника, всѣ ея нелѣпыя и гибельныя послѣдствія, страдалъ отъ нихъ. Между тѣмъ, что дѣлалось въ оффиціальной Россіи и что объ этомъ писалъ великій писатель, проникновенно вникшій въ сущность пошлости -- громадная безспорная связь.

Рисуя намъ школу, гдѣ учился Чичиковъ, Гоголь схватываетъ всѣ типичныя черты школы, этого приготовительнаго класса всероссійскаго чиновническаго департамента. Учитель Чичикова твердо зналъ, чего требуетъ начальство отъ будущихъ своихъ чиновниковъ. Не ума, не находчивости, не дарованій, не самостоятельности сужденій, а усердія и послушанія. "Усердіе все превозмогаетъ",-- вотъ лозунгъ ненавистной эпохи.

Воспитаніе сводилось къ внѣдренію идеи усердія и повиновенія. Въ наставленіи законоучителямъ военноучебныхъ заведеній объяснялось, что все величіе Христа заключалось въ повиновеніи властямъ. Христосъ была, образцомъ подчиненія и покорности. Это и предписывалось внушать кадетамъ ча урокахъ. Извѣстный Я. Ростовцевъ пошелъ еще дальше въ своей инструкціи для преподавателей военноучебныхъ заведеній. Онъ прямо объявилъ въ ней, что дажесовѣсть нужна обывателю въ очень ограниченныхъ рамкахъ -- "въ частномъ домашнемъ быту", а "на службѣ и въ гражданскихъ отношеніяхъ ее замѣняетъ высшее начальство".

Совѣсть, замѣняемая предписаніями высшаго начальства! Вотъ ужъ "истинно русская" бюрократическая этика,-- своеобразное "истинно" православное пониманіе завѣтовъ Христа; оно бросаетъ намъ свѣтъ на судьбы христіанства въ Россіи.

Исполнительность цѣнилась больше всего на ряду съ повиновеніемъ. Знаній тогда не требовалось. "Прикажутъ и буду акушеромъ" -- говаривалъ не разъ Кукольникъ. И Пушкину приходилось засѣсть по Высочайшему повелѣнію за педагогическую инструкцію, хотя ему, конечно, было очень мало дѣла до педагогіи. Особенно пригодными ко всякому дѣлу за свою исполнительность считались военные. У нихъ, были быстрота и натискъ, рѣшимость и дисциплина -- вотъ все, чего достаточно было даже для поста министра финансовъ.

Правъ г. Ивановъ-Разумникъ, когда говоритъ, что если-бы нужно было найти идейное выраженіе идеаловъ казенной Россіи этой эпохи, то нужно было бы обратиться къ великолѣпной фигурѣ Козьмы Пруткова и въ его афоризмахъ мы нашли бы не юмористическія преувеличенія, а искреннее исповѣданіе правилъ жизни и поведенія всей начальствующей, среды русскихъ бюрократовъ.

И вотъ на почвѣ этого торжествующаго безпросвѣтнаго мѣщанства сложилась приснопамятная теорія оффиціальнаго народничества, съ его ученіемъ объ особыхъ своеобразныхъ, путяхъ развитія русскаго государства...

II.

Гоголь былъ вдохновенный сатирикъ жизни, озарившій силой своего проникновенія весь ужасъ всероссійской пошлости, съ ея утробно-трезвенными идеалами, внѣшней, показной дѣловитостью, мощью выпяченныхъ колесомъ грудей, блескомъ мѣдныхъ пуговицъ и внутренней дряблостью и гнилостью. Гоголь вскрылъ передъ нами тѣ бездны, къ. которымъ вела Россію эта система самодовольнаго, тупого усмотрѣнія чиновниковъ, лѣнивой сытости заплывшихъ жиромъ дворянъ, всеобщей чичиковщины и хлестаковства. Вскрылъ и ужаснулся, и самъ почувствовалъ, что за его смѣхомъ открывается черная зіяющая пасть смерти, тлѣнія. Веселый смѣхъ Пушкина, слушавшаго "Мертвыя души", быстро оборвался и онъ воскликнулъ, обращаясь къ Гоголю: "Боже мой, какъ печальна Россія" -- и эти слова находили откликъ въ душѣ Гоголя, заставляли это прекрасное сердце сжиматься какой-то безконечной тоской по лучшему, какимъ-то почти мистическимъ страхомъ передъ темнѣющими провалами жизни.

Что дѣлать? Куда идти? Гдѣ обрѣсти спасеніе и выходъ? Какъ успокоить внутреннія сомнѣнія и колебанія? Какъ примирить свое безпощадное художественное творчество и его жестокія правды съ обывательскимъ міровоззрѣніемъ, средняго русскаго человѣка?

Правда искусства и правда обывательскихъ будней стали другъ передъ другомъ во всей своей непримиримости и смущали совѣсть и умъ великаго писателя. Въ его ушахъ звенѣли попреки Ѳадеевъ Булгариныхъ и чиновныхъ олимпійцевъ. Они обвиняли Гоголя въ клеветѣ на Россію, въ распространеніи грязи. Они требовали отъ него свѣтлыхъ красокъ, положительныхъ типовъ, отраднаго и успокаивающаго. Они были настойчивы и сильны своимъ количествомъ. Они дѣйствовали сплоченно, скопомъ. Они умѣло проникали со своими попреками въ отдаленные уголки чуткой совѣсти писателя и безъ того взволнованной неожиданными художественными откровеніями и не находящей оправданія выводамъ творчества въ доводахъ ума и житейской практикѣ. Гоголь былъ человѣкъ не образованный, не сильный. Ему не хватало знаній, развитія, силы ума, подготовленнаго къ продолжительной теоретической работѣ, надлежащей умственной дисциплиной.

Положеніе Гоголя было въ высшей степени тягостное, пожалуй, трагическое. Онъ самъ былъ потрясенъ и подавленъ развернувшейся передъ нимъ грандіозной картиной гибели русской жизни. Онъ подошелъ къ краю пропасти и отступилъ назадъ. Великую отвѣтственность почувствовалъ Гоголь. Его знатные друзья и знакомые попрекали его за изображеніе только отрицательныхъ сторонъ жизни. Самъ Гоголь видѣлъ, что значеніе его творчества растетъ все больше и больше, что на него устремлены взоры его современниковъ. Ему стало страшно. Вмѣстѣ съ ростомъ популярности росло и чувство отвѣтственности за творимое; вмѣстѣ съ славой росла и потребность, присущая каждому человѣку проявить свою общественную цѣнность съ возможной полнотой, сказать свое вѣское, положительное слово.

Вотъ тутъ именно и начинается трагедія жизни Гоголя, здѣсь слѣдуетъ искать причины преждевременной смерти Гоголя.

Художественный геній вознесъ его на необычайную высоту; у Гоголя закружилась голова. Не привыкшій къ высотамъ, умъ пугливо озирался по сторонамъ и робко искалъ спасенія тамъ въ низинахъ...

Въ низинахъ русской пошлости стерегли уже черные вороны мятущуюся душу измученнаго писателя и ждали своей добычи. Они уже чувствовали трупный запахъ.

Ужасно подумать, что Гоголя погубила та самая Россія, которую онъ заклеймилъ своимъ перомъ, что та самая тріединная формула, всѣ трагическія послѣдствія господства которой Гоголь изобразилъ съ такимъ вѣщимъ мастерствомъ, съ такимъ геніальнымъ провидѣніемъ будущаго, запутала Гоголя въ своихъ не хитрыхъ сѣтяхъ и погубила его.

Оффиціальная Россія увлекла за собою Гоголя. Не сильный въ теоретическихъ построеніяхъ, онъ не сумѣлъ твердо перейти въ тотъ лагерь, который искренне восхищался его произведеніями, онъ все плотнѣе и тѣснѣе сближался съ людьми другого лагеря обреченными на смерть, но еще сильными, властными людьми, пошелъ на встрѣчу имъ и оступился.

Нельзя безнаказанно отдаваться общенію съ людьми опредѣленнаго лагеря. Скажи мнѣ, съ кѣмъ ты знакомъ (преимущественно), и я тебѣ скажу, кто ты.

Гоголь велъ, по преимуществу, знакомство съ важными сановниками ("самодержавіе"), аристократами, съ трудомъ говорившими по русски ("народность"), и представителями византійскаго обскурантизма въ родѣ о. Матвѣя ("православіе). Это общеніе и привело Гоголя къ гибели, создало ту болѣзнь, которая явилась дѣйствительной причиной смерти великаго художника.

Кто не знаетъ, какимъ взрывомъ огненнаго негодованія и съ какимъ нелицемѣрнымъ отчаяніемъ была встрѣчена "Переписка съ друзьями Гоголя" какъ со стороны Бѣлинскаго и его друзей западниковъ, такъ и со стороны лучшихъ представителей славянофильства съ Аксаковымъ во главѣ.

И это негодованіе не было ошибкой или недоразумѣніемъ. Только одинъ А. Волынскій со свойственнымъ ему безстрашіемъ ничего не теряющаго человѣка объявилъ "Переписку съ друзьями" великой неоцѣненной книгой. Но этотъ критикъ никогда не любилъ и не зналъ русской жизни и ея литературы.

Съ той жизненной чуткостью, которая присуща живымъ людямъ, а не умничающимъ лицемѣрамъ, Бѣлинскій писалъ Гоголю въ своемъ знаменитомъ письмѣ: "проповѣдникъ кнута, апостолъ невѣжества, поборникъ обскурантизма и мракобѣсія, панегиристъ татарскихъ нравовъ, что вы дѣлаете?" И Константинъ Аксаковъ, хотя и нѣсколько по инымъ основаніямъ, вторилъ Бѣлинскому. Вся интеллигентная Россія была угнетена книгой Гоголя. Тургеневъ, впослѣдствіи даже пострадавшій за свою статью на смерть Гоголя, говоритъ о перепискѣ въ томъ жетонѣ: "болѣе противной смѣси гордыни и подыскиванія, ханжества и тщеславія, пророческаго и прихлебательскаго тона въ литературѣ не существуетъ" {Литерат. воспоминанія, т. X. Собраніе сочиненій 1891 года, стр. 69.}. И теперь не можетъ быть никакого сомнѣнія, что негодованіе лучшихъ русскихъ людей было вполнѣ основательно. Сколько бы ни старались теперь нѣкоторые "критики", ревнуя о словѣ Герострата, возстановить и реабилитировать избранныя мѣста изъ переписки съ друзьями -- это все-же жалкая, убогая книга, свидѣтельство умственной нищеты, безсознательное отраженіе идеологіи правящихъ классовъ Россіи, наивное и безплодное и притомъ крайне безталанное развитіе идеологіи тріединной формулы. Даже Л. Н. Толстой, въ общемъ склонный хвалить все, въ чемъ есть отдаленнѣйшій намекъ на проповѣдь нравственнаго самосовершенствованія, не нашелъ въ этой книжкѣ, перечитанной имъ ко дню открытія памятника Гоголя въ Москвѣ, много цѣннаго и достойнаго памяти...

Неужели даже теперь, когда страсти улеглись и личныя отношенія не дѣйствуютъ, нельзя сказать честное, правдивое слово о "перепискѣ". {Одной изъ такихъ дѣльныхъ и вдумчивыхъ статей считаемъ разборъ В. Богучарскаго: Изъ прошлаго русскаго общества. Спб. 1904 г.} Гоголя? Вотъ она передъ нами. Мы читаемъ ее внимательно и вполнѣ безпристрастно. Мы заранѣе вѣримъ искренности Гоголя. Онъ, вѣдь, на самомъ дѣлѣ былъ искренне религіознымъ человѣкомъ, никогда не отличался политическимъ "либерализмомъ" И оппозиціоннымъ духомъ. Въ этомъ смыслѣ прійдется отбросить элементъ подозрѣній въ подхалимствѣ, расчитанномъ и злонамѣренномъ. Его, возможно полагать, -- и не было. Намѣренія автора, можетъ быть, и чисты; но намѣренія не важны, важна сама книга, и тысячу разъ правъ Бѣлинскій, когда онъ пишетъ Гоголю въ отвѣтъ на жалкій лепетъ его оправданій: "передо мной была ваша книга, а не ваши намѣренія. Я читалъ и перечитывалъ ее сто разъ и все таки не нашелъ въ ней ничего, кромѣ того, что въ ней есть, а то, что въ ней есть, глубоко оскорбило и возмутило мою душу".

III.

Гоголь даетъ намъ отвѣты на всѣ вопросы личной и общественной жизни: тутъ и разсужденіе о помощи бѣднымъ, и о женщинѣ свѣта, и о христіанинѣ, и о лиризмѣ русскихъ поэтовъ, и сельскомъ судѣ и наставленіе занимающему важное мѣсто, и т. д.-- всего тридцать два письма. Что-же они даютъ намъ? Изъ нихъ мы узнаемъ, что Гоголь стоитъ за власть помѣщика и крѣпостное право. Власть помѣщиковъ отъ Бога, который взыщетъ съ владѣльца человѣческихъ душъ "за послѣдняго негодяя въ селѣ". Помѣщикъ долженъ собрать мужиковъ и объяснить, что ему вовсе не хочется быть помѣщикомъ, но такова ужъ воля Божья, что онъ родился помѣщикомъ. Онъ долженъ изъ евангелія указать имъ оправданіе помѣщичьей власти. Полезно распекать плохихъ мужиковъ, сказать такому: "ахъ ты немытое рыло". Но самъ помѣщикъ не долженъ бить ("съѣздить въ рожу") по тому успокоительному основанію, что "это сумѣетъ сдѣлать и становой, и засѣдатель и даже староста", чего въ самомъ дѣлѣ трудить бѣлыя дворянскія руки! Учить мужика грамотѣ -- вздоръ, только станутъ пустыя книжонки разныхъ "европейскихъ человѣколюбцевъ" читать, да и священникъ можетъ сказать больше истинно нужнаго для мужика, нежели всѣ эти книжонки"... Народъ и самъ "бѣжитъ какъ отъ черта отъ всякой писаной бумаги"... "По настоящему ему не слѣдуетъ и знать, есть ли какія нибудь другія книги, кромѣ святыхъ". Вообще, просвѣщеніе можетъ быть только церковнымъ. "По мнѣ, безумна и мысль ввести какое нибудь нововеденіе въ Россіи, минуя нашу церковь, не попросивъ ея благословенія".

Свобода людямъ нужна только одного типа: "свобода не въ томъ, что бы говорить по произволу своихъ желаній да, но въ томъ, что бы умѣть сказать имъ нѣтъ"!

Судъ, по Гоголю долженъ, быть двоякій: человѣческій, гдѣ оправдаютъ невиннаго и осудятъ виновнаго, и божескій, на которомъ "осудите и праваго и виноватаго".-- Совершенно, какъ это совѣтуетъ поручику комендантша въ "Капитанской дочкѣ"-- "поди, разбери ихъ, да обоихъ и накажи"-- это сравненіе приводимъ не мы, его приводитъ самъ Гоголь...

Въ письмѣ "близорукому пріятелю" осуждается чтеніе иностранныхъ журналовъ, и мысли на нихъ основанныя, "суть мертвыя мысли". Для уничтоженія гордыни духа бываетъ очень нужна "публичная, данная въ виду всѣхъ, оплеуха".

Великолѣпны письма, посвященныя восхваленію русскаго бюрократическаго строя. "Чѣмъ болѣе всматриваешься въ организма, управленія губерній, тѣмъ болѣе изумляешься мудрости учредителей: слышно, что самъ Ботъ строилъ незримо руками государей".

Вотъ скверно только, что воруютъ и взяточничаютъ. Но противъ этого есть прекрасный рецептъ. Во первыхъ, жены чиновниковъ не должны слишкомъ много тратить на наряды, а во вторыхъ нужно назначать честныхъ совѣтниковъ губернскаго управленія.

"Какъ только будутъ честные совѣтники, тотчасъ-же будутъ честные капитана-исправники, засѣдатели, словомъ -- все станетъ честно". О томъ, что можетъ быть кто нибудь нечестенъ выше совѣтника губернскаго управленія Гоголь не допускаетъ и мысли. Губернаторъ можетъ тож:е многосдѣлать своимъ нравственнымъ вліяніемъ. И даже не слѣдуетъ "вооружаться жестоко и жарко противъ взяточниковъ и не преслѣдовать ихъ", а дѣйствовать умилительной картиной " дружески, въ виду всѣхъ пожатой руки честнаго человѣка".

Высокополезна дѣятельность и губернаторши. Она можетъ гнать роскошь, эту язву Россіи "источницу взятокъ, несправедливости и всѣхъ мерзостей". "Съ помощью городскихъ священниковъ" губернаторша можетъ оказать большое вліяніе,-- нравственное!,-- на купечество, мѣщанство и всякое другое сословіе.

Еще большая роль выпадетъ на генералъ-губернатора, этого "министра внутреннихъ дѣлъ, остановившагося на полѣдорогѣ". Гоголь знаетъ, что на Руси "образовался другой не законный ходъ дѣйствій мимо государства и уже обратился почти въ законный", но это не смущаетъ его и не должно смутить хорошаго генералъ-губернатора; онъ можетъ создать "истинно-русскія отношенія" между помѣщиками и крестьянами, онъ можетъ насъ спасти отъ чисто европейской болѣзни -- "многосложности законовъ", ихъ "разлива", кляузъ и проч. Путь:-- не заводить канцелярій ("Храни васъ Богъ!"), ввести "патріархальность жизни", простое со всѣми обращенье, такіе обычаи, которые будутъ основаны на разумѣ и "единоустно" (?) и единодушно будетъ признанъ всѣми и освященъ "самимъ Христомъ и Его церковью". Такой обычай вполнѣ замѣнитъ законы... "Также, какъ на водворенье обычаевъ, можетъ подѣйствовать генералъ-губернаторъ и на законное водворенье церкви въ нынѣшнюю жизнь русскаго человѣка"...

Мечты Гоголя, повидимому, осуществились въ нѣкоторыхъ современныхъ генералъ-губернаторствахъ; произошло и тѣсное сближеніе съ церковью, хотя и неясно, кто къ кому приблизился...-- остается надѣяться, что осуществится и коренная мечта, вѣнчающая его построеніе умилительной картиной любви восходящей по лѣстницѣ табели о рангахъ къ самому Господу Богу:

"Полная любовь... должна быть передаваема по начальству, и всякій начальникъ, какъ только замѣтитъ ея устремленіе къ себѣ, долженъ въ ту же минуту обращать ее къ поставленному надъ нимъ высшему начальству, что бы такимъ образомъ добралась она до своего законнаго источника, и передалъ бы ее торжественно въ виду всѣми любимый царь самому Богу!"

Такъ премудро устрояется русская жизнь при содѣйствіи генералъ-губернаторовъ. Впрочемъ, рядомъ съ предержащей властью нужно поставить россійское дворянство -- сословіе "въ своемъ русскомъ ядрѣ" превосходное, не смотря на наросшую чужеземную шелуху. "Дворянство наше представляетъ явленіе точно необыкновенное"... "дворянство -- это есть какъ бы сосудъ, въ которомъ заключается все нравственное благородство, долженствующее разноситься по лицу всей земли"...

Благодаря превосходству нашей бюрократической системы и необыкновеннымъ доблестямъ дворянства, осіяннымъ свѣтомъ истиннаго православнаго просвѣщенія, Россія достигнетъ необычайныхъ успѣховъ, о какихъ не снится западу. Гоголь восхвалялъ православную церковь и твердо вѣрилъ, что можно вернуться къ "Домострою".Россія -- любимое дитя Бога, черезъ десять лѣтъ Европа прійдетъ къ намъ не за пенькой и саломъ, а за мудростью. Замѣтимъ кстати, что какъ разъ черезъ десять лѣтъ Европа пріѣхала къ намъ, что-бы осадить и взять Севастополь.

Въ статьѣ о лиризмѣ нашихь поэтовъ Гоголь отстаиваетъ оды, посвященныя восхваленію сильныхъ міра сего. Это даетъ Гоголю случай высказаться и по поводу формъ правленія. "Государство безъ полномочнаго мснарха -- автоматъ: много много, если оно достигнетъ того, чего достигли Соединенныя Штаты. А что такое Соединенныя Штаты? Мертвечина... Въ Европѣ не приходило никому въ умъ опредѣлять высшее значеніе монарха... Высшее значеніе монархіи прозрѣли у насъ поэты, а не законовѣды -- услышали съ трепетомъ волю Бога создать ее въ Россіи, въ ея законномъ видѣ"...

Сколько во всемъ приведенномъ выше наивности, невѣжества, прямо таки общественнаго скудоумія и пошлости. Но переписка изобилуетъ перлами пошлости и въ области другихъ вопросовъ -- личной жизни. Совѣты, даваемые Гоголемъ въ пору выдумать Коробочкѣ, Плюшкину и Чичикову -- и то развѣ совмѣстными усиліями. Таковы совѣты Гоголя супругамъ: равновѣсіе бюджета, поучаетъ Гоголь, цѣль супружеской жизни и гарантія семейнаго счастья. Деньги нужно дѣлить на семь кучекъ, причемъ ни одна не можетъ быть нарушена въ своемъ предназначеніи: если вышла кучка денегъ, предназначенная на благотворительность, то хотя бы мы были свидѣтелями самыхъ ужасныхъ картинъ несчастья и бѣдности,-- никоимъ образомъ не должны быть тронуты деньги изъ другой кучки. "Не смѣйте и дотрогиваться до другихъ кучъ"! Цѣлый рядъ совѣтовъ мужу и женѣ дается съ такимъ видомъ и такимъ пророческимъ тономъ, какъ будто самъ Богъ глаголетъ устами Гоголя, и Гоголю дѣйствительно кажется, что это такъ: "создалъ меня Богъ и не скрылъ отъ меня назначенія моего", восклицаетъ Гоголь безъ лишней скромности.

Самый языкъ его "переписки" какой то особенный, странный: въ немъ чувствуется напыщенность, славянскій паѳосъ, стремленье говорить не просто, а торжественно-назидательно.

Языкъ, переписки" чуждъ обычной Гоголю лукавой усмѣшки, юмора, искренности и силы; это языкъ елейно-канцелярскій. "Правдивый и могучій русскій языкъ" измѣнялъ Гоголю, когда онъ брался не за свое дѣло и начиналъ говорить то. чего онъ совершенно не понималъ. На всей "перепискѣ" лежитъ печать безсилія и пошлости, той самой пошлости, которую Гоголь заклеймилъ въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ.

Случилось нѣчто ужасное: Гоголь захлебнулся въ лужѣ оффиціальнаго мѣщанства. Онъ не только погибъ, какъ гибли Пушкинъ и Лермонтовъ отъ непосильной борьбы съ торжествующимъ мѣщанствомъ, онъ пошелъ дальше. Пушкинъ и Лермонтовъ погибли, не сдавшись. Трагизмъ Гоголя въ томъ, что онъ сдался и увѣровалъ въ то, что клеймилъ, какъ художникъ.

"Переписка" Гоголя, эта по мнѣнію г. Волынскаго, "оклеветанная (очевидно Бѣлинскимъ) книга", -- начало конца Гоголя, начало той ужасной болѣзни, которая привела еготакъ преждевременно къ могилѣ.

Нѣтъ болѣе печальной страницы, въ русской литературѣ, чѣмъ исторія медленной гибели великаго писателя въ дружескихъ объятіяхъ обскурантовъ, изувѣровъ и фарисеевъ.

И Гоголь чувствовалъ, что совершилъ созданьемъ своей "переписки" что-то ужасное. Онъ самъ сознается, что "размахнулся въ своей книгѣ настоящимъ Хлестаковымъ", такъ что нѣтъ духа и заглянуть въ нее. Онъ не могъ не видѣть, кто привѣтствовалъ восторженно книгу его: Графъ Толстой, которому принадлежитъ и заслуга сведенія Гоголя съ о. Матвѣемъ, графиня Віельгорская, написавшая ему: вы высказали вашу душу и мы васъ поняли, А. О. Смирнова, урожденная Россетъ,-- та губернаторша, которой преподавалъ свои назиданія Гоголь, и которая дала ему гибельный совѣтъ издать переписку, выжившій изъ ума старикъ Плетневъ, который, забывая Пушкина и самого Гоголя, изрекъ, что "переписка" есть начало (!) русской литературы.

Ни одного честнаго голоса не раздалось въ защиту убогой, книги Гоголя. Онъ пытался оправдываться, но вдохновенное, огненное слово Бѣлинскаго звучало, какъ колоколъ вѣчевой, въ сильной стальной формѣ безповоротно осуждающаго приговора, безпощадно и навсегда покарало оно оскорбительную для великаго художника и честнаго гражданина книгу:

"Вы только омрачены, а не просвѣтлены, писалъ Бѣлинскій Гоголю: вы не поняли ни духа, ни формы христіанства нашего времени. Не истиной христіанскаго ученія, а болѣзненнымъ страхомъ смерти, чорта и ада вѣетъ отъ вашей критики." {О чертѣ и страхѣ смерти у Гоголя подробно въ книжкѣ Д. Мережковскаго "Гоголь" Спб. 1909.} Гоголь былъ потрясенъ безпощаднымъ приговоромъ. На сторонѣ Бѣлинскаго была вся неоффиціальная Россія. Въ его письмѣ чувствовалась живая энергія наростающихъ творческихъ силъ страны,-- живой Руси, а не мертвыхъ душъ. Достаточно сравнить полный энергіи и мощи благородный языкъ письма Бѣлинскаго съ дряблымъ и елейнымъ языкомъ "переписки" Гоголя, чтобы почувствовать, на чьей сторонѣ, была правда. Гоголь оказался среди мертвыхъ душъ и тѣхъ "свиныхъ рылъ", которыхъ въ заключительной сценѣ полнаго отчаянія видѣлъ, обращаясь къ публикѣ, одураченный городничій.

Дружба съ высшимъ "свѣтомъ" прошла для Гоголя такъ же не безнаказанно, какъ и Пушкину. И невольно хочется повторить вмѣстѣ съ Лермонтовымъ горькій, но справедливый упрекъ, обращенный къ Пушкину, но примѣнимый и къ Гоголю:

"Зачѣмъ отъ мирныхъ нѣгъ и дружбы простодушной

Вступилъ онъ въ этотъ свѣтъ завистливый и душный

Для сердца вольнаго и пламенныхъ страстей?

Зачѣмъ они руку далъ клеветникамъ безбожнымъ

Зачѣмъ повѣрилъ онъ словамъ и ласкамъ ложнымъ,

Онъ, съ юныхъ лѣтъ постигнувшій людей.

И прежній снявъ вѣнокъ, другой вѣнокъ терновый

Увитый лаврами надѣли на него,

Но иглы тайныя сурово язвили славное чело!

IV.

Гоголь не только повѣрилъ "словамъ и ласкамъ ложнымъ", но и рекомендаціямъ свѣтскихъ друзей. Аристократическое общество свело Гоголя съ изувѣромъ о. Матвѣемъ.

Фигура этого фанатика теперь вполнѣ выяснена. Ржевскій протопопъ былъ грубый, необразованный человѣкъ, себѣ на умѣ, достаточно практичный, что-бы брать отъ своихъ поклонниковъ деньги за панихиды и молебны, и самое главное, былъ -- человѣкомъ съ большой силой воли.

Это обычное явленіе: люди тупые и ограниченные часто импонируютъ своей волей людямъ растеряннымъ, нервнымъ и слабовольнымъ хотя и стоящимъ неизмѣримо выше по своему уму и дарованію.

Гоголь былъ именно такой развинченной, неврастеничной натурой, жаждущей указки.

Уже первая встрѣча съ о. Матвѣемъ характерна и для Гоголя и для Ржевскаго Саванаролы въ русской передѣлкѣ.

Гоголя представляютъ о. Матвѣю.

Отецъ Матвѣй строго и вопросительно оглядываетъ Гоголя: -- Вы какого будете вѣроисповѣданія?

Гоголь недоумѣваетъ.

-- Разумѣется, православнаго!

-- А вы не лютеранинъ?

-- Нѣтъ, не лютеранинъ...

-- И не католикъ?

Гоголь окончательно былъ озадаченъ:

-- Да нѣтъ-же, я православный... Я -- Гоголь!

-- А по моему выходитъ -- вы просто... свинья!! безцеремонно отвѣчаетъ о. Матвѣй. Какой вы, сударь, православный, когда не ищете благодати Божьей и не подходите подъ пастырское благословеніе {Ив. Щегловъ. Подвижникъ слова. СПБ. 1909. Книгоизд. "Міръ".}.

Гоголь смутился и растерялся. Обычный россійскій окрикъ -- смирно, руки по швамъ, произвелъ на него неотразимое впечатлѣніе.

Я -- Гоголь! пробовалъ защитить себя и свое достоинство великій писатель. Но что значило для о. Матвѣя достоинство писателя. О. Матвѣй принадлежалъ къ породѣ тѣхъ православныхъ, которые, по примѣру Фотія, увѣщевавшаго кн. Голицына съ помощью брани и анаѳемъ, полагалъ, что окрикомъ все можно сдѣлать -- строгость лучшій религіозный авторитетъ. И о. Матвѣй оказался правъ и побѣдилъ. Свиданіе съ Гоголемъ происходило въ домѣ оберъ-прокурора святѣйшаго синода А. П. Толстого и съ этой минуты и до своей смерти Гоголь оставался въ лапахъ россійско-византійской церковности, съ ея духомъ нетерпимости, отрицаніемъ искусства, радостей жизни, проповѣдью геенны огненной и казарменной субординаціи!

Начинается нравственная агонія Гоголя.

Несчастный писатель все болѣе и болѣе подчиняется вліянію о. Матвѣя. Ищетъ бесѣдъ съ нимъ, много молится, заказываетъ ему молебны, пишетъ длинныя письма, но видимо, безнадежно утраченныя (сталъ бы о. Матвѣй беречь письма русскаго писателя!), ведетъ съ нимъ долгія назидательныя бесѣды. Борется съ нимъ, потому что о. Матвѣй все время наступалъ на Гоголя и требовалъ отъ него все новыхъ и новыхъ жертвъ и полнаго отреченія отъ прошлаго, даже отъ литературы.

И Гоголь, смиряясь и падая духовно все ниже и ниже, сдаетъ одну за другой свои позиціи.

"Не прилѣпляйся къ земному"--вотъ грозный окрикъ невѣжественнаго іерея фанатика, вкривь и вкось толкующаго христіанство въ смыслѣ полнаго аскетизма. Литература -- "земное, слѣдовательно, нужно отречься отъ нея".

Рѣчи и посланія о. Матвѣя дѣйствовали на Гоголя потрясающе. Однажды, когда о. Матвѣй зашелъ слишкомъ далеко въ своемъ обличительномъ паѳосѣ, Гоголь не выдержалъ и простоналъ: "Довольно, довольно... оставьте! Не могу болѣе слушать... слишкомъ страшно!!."

Грудь Гоголя разрывалась отъ отчаянія. Розановъ въ своей статьѣ "Небесное и земное" передаетъ слышанное объ одномъ такомъ разговорѣ о. Матвѣя съ Гоголемъ. Гоголь былъ въ религіозномъ экстазѣ. Гоголь уже отъ всего отрекся, отъ суеты, отъ славы, литературы; казалось, примирился съ Богомъ.

-- Нѣтъ еще примиренія, сказалъ ему о. Матвѣй,-- отрекись отъ Пушкина и любви къ нему: Пушкинъ былъ язычникъ и грѣшникъ".

Гоголь затрепеталъ, какъ ножъ вошелъ подъ ребро и дошелъ до сердца и остановился вопросомъ. А вопросъ былъ предсмертный...

Несчастный Гоголь не выдержалъ этого испытанія. Сердце разрывалось на части. Умомъ онъ былъ во власти изувѣровъ и византійщины, душою великаго художника онъ былъ на сторонѣ Пушкина. Онъ зналъ его лично, преклонялся передъ нимъ, былъ многимъ ему обязанъ.

Гоголь отступился передъ ужасомъ послѣдняго отреченія. Началась агонія. Должно быть, послѣ одного изъ такихъ жестокихъ споровъ, когда Гоголь не уступалъ настояніямъ о. Матвѣя, произошла ссора и о. Матвѣй уѣхалъ отъ него въ крайнемъ раздраженіи.

Но Гоголь уже раскаивался. Долго бороться онъ не могъ.. Онъ пишетъ Матвѣю покаянное, смиренное посланіе, проситъ простить его, вернуть свое пастырское благословеніе, готовъ забыть имя литератора и идти въ монастырь.

Какая страшная драма разыгрывалась въ душѣ Гоголя только потому, что онъ повѣрилъ въ Матвѣя, повѣрилъ изувѣрскому толкованію христіанства, толкованію, по которому все земное объявлялось грѣхомъ и мерзостью.

Гоголь чувствовалъ, что это не такъ, онъ не могъ какъ художникъ примириться съ утвержденіемъ, что міръ -- есть отрицаніе Бога. Но онъ боялся смерти, боялся умереть не раскаяннымъ грѣшникомъ, а въ домѣ Толстого, оберъ-прокурора. синода, онъ не находилъ ни въ комъ поддержки своимъ "грѣховнымъ", свѣтскимъ, "языческимъ" инстинктамъ.

Приходилось смириться передъ о. Матвѣемъ, этимъ "каменнымъ кряжемъ" историческаго православія, по удачному выраженію Мережковскаго.

И вотъ больной, покинутый, одинокій Гоголь рѣшается на послѣдній "подвигъ", на актъ самоотреченія, или, вѣрнѣе, самоубійства. Устами о. Матвѣя историческое христіанство синодальнаго типа произнесло анатему надъ всей русской литературой отъ Гоголя и Пушкина до отлученнаго Толстого и нашихъ дней...

Гоголь былъ сломленъ. На первой недѣлѣ великаго поста 1852 года въ ночь съ понедѣльника на вторникъ за девять дней до смерти и спустя три дня послѣ послѣдняго разговора съ о. Матвѣемъ Гоголь велѣлъ затопить печку, собралъ свои рукописи и бросилъ ихъ въ огонь...

Только одинъ мальчикъ,-- крѣпостной мальчикъ, изъ числа тѣхъ людей, которыхъ Гоголь совѣтовалъ не учить грамотѣ, и предоставлялъ бить становымъ и исправникамъ,-- возражалъ противъ этого сожженія. Какой-то инстинктъ подсказалъ, представителю народа, что тамъ, въ печкѣ, гибнетъ великеое народное достояніе. Въ этомъ мелкомъ и, можетъ быть, случайномъ фактѣ чувствуется что-то символическое...

Теперь для насъ ясна дѣйствительная причина смерти Гоголя: атмосфера мертвыхъ душъ, оффиціальнаго мѣщанства и грязи, близость къ Гоголю носителей отмирающихъ идей тріединной формулы -- вотъ отъ чего задохся и погибъ великій писатель и нѣтъ ничего въ русской литературѣ трагичнѣе и печальнѣе его смерти. Но нѣтъ ничего радостнѣе вѣчной жизни художника въ его безсмертныхъ произведеніяхъ.

ОТЪ АВТОРА.

Со дня напечатанія на первыхъ страницахъ этой книги предисловія прошло много времени и потому послѣдовали нѣкоторыя перемѣны. Прежде всего лекція о Л. Н. Андреевѣ разрослась въ цѣлую книгу, и не войдетъ въ эту первую книгу моихъ лекцій, а напечатана отдѣльно; число лекцій, прочитанныхъ мною о Толстомъ и другихъ писателяхъ, значительно возросло, по сравненію съ цифрами, указанными въ предисловіи, также какъ и число городовъ, въ которыхъ приходилось читать эти лекціи. Только объ одномъ Л. Н. Толстомъ пришлось прочесть 23 лекціи. По недосмотру поставленъ въ перечнѣ городовъ Юрьевъ и пропущенъ Кіевъ.

Засимъ по издательскимъ соображеніямъ пока выпускается первой книгой только меньшая часть моихъ публичныхъ лекцій, среди которыхъ внѣ очереди помѣщены и двѣ рѣчи о Гоголѣ, въ виду состоявшагося недавно торжества открытія въ Москвѣ памятника Гоголю.