Анучин Дмитрий Николаевич - Столетие "Писем русского путешественника"

Столѣтіе "Писемъ русскаго путешественника" *).

*) Русская Мысль, кн. VII.

IV.
Поклонники, подражатели, критики и антагонисты автора "Писемъ русскаго путешественника".

Письма Карамзина произвели сильное впечатлѣніе на русское общество. Они вызвали массу поклонниковъ и рядъ подражателей, а съ другой стороны и не мало антагонистовъ, неодобрявшихъ нововведенія въ языкѣ, осмѣивавшихъ сантиментальный тонъ Писемъ или даже заподозривавшихъ автора ихъ въ неблагонамѣренности.

Прежде всего, Письма обратили на себя вниманіе своимъ легкимъ, пріятнымъ языкомъ и своею привлекательною чувствительностью. Въ языкѣ Писемъ увидали нѣчто новое, неизвѣстное въ русской литературѣ раньше. Такъ, И. В. Лопухинъ, въ предисловіи къ своему сочиненію: Изліяніе сердца, чтущаго благость единоначалія, и т. д., напечатанному безъ имени автора въ 1794 г., прося читателя объ извиненіи "слабости пера" своего, замѣчаетъ, что онъ изложилъ бы гораздо болѣе сильно и "разительно" свои чувства и мысли, "ежели бы имѣлъ привлекательной, важной, живой, новой слогъ любезнаго путешественника россійскаго". Въ томъ же году, въ журналѣ Пріятное и полезное препревожденіе времени, изд. Подшиваловымъ (однимъ изъ бывшихъ товарищей Карамзина въ періодъ переводческой дѣятельности у Новикова), помѣщено было чье-то письмо съ предложеніемъ стиховъ для журнала и съ увѣдомленіемъ, что если стихи понравятся, "есть ли чувствительной, нѣжной, любезной и привлекательной нашъ Стернъ, читая ихъ, произнесетъ: изрядные, то я постараюсь и впредь доставлять", а въ выноскѣ объяснено, что подъ "Стерномъ" разумѣется "почтенный нашъ господинъ издатель Московскаго журнала и сочинитель Аглаи". Въ 1796 г. въ Сокращенномъ курс&#1123; россійскаго слога, изд. ученикомъ Подшивалова, Скворцовымъ, уже приводятся въ качествѣ образцовъ отрывки изъ произведеній Карамзина, помѣщенныхъ въ Московскомъ журналѣ, хотя еще и безъ упоминанія имени автора (можетъ быть, потому, какъ думаетъ Гротъ, что въ это время, въ концѣ 1795 г., ходили о Карамзинѣ "разные слухи, разсѣянные злобой и глупостью", напримѣръ, будто онъ сосланъ, и что вообще выставленіе имени Карамзина въ учебникѣ могло казаться въ это время не совсѣмъ благовиднымъ и безопаснымъ). Въ томъ же курсѣ объясняется, что хорошій стилистъ тотъ, кто пишетъ правильно и пріятно, и что "особливую составляетъ пріятность стиль французской, это всѣхъ нынѣ принимаемой". Подъ этими "всѣми" слѣдуетъ, очевидно, разумѣть Карамзина, Дмитріева и другихъ, сочувствовавшихъ имъ, молодыхъ писателей. Въ 1799 г., по словамъ Каменева, старые московскіе пріятели Карамзина (Тургеневъ, Лопухинъ и т. д.), продолжая считать Хераскова старостою русской литературы, называли уже молодаго путешественника-беллетриста десятникомъ ея и совѣтовали начинавшимъ свое литературное поприще представиться Карамзину и познакомиться съ нимъ, какъ съ новымъ литературнымъ свѣтиломъ.

Скоро слава Карамзина распространилась и за предѣлами Москвы. Въ С.-Петербургскомъ журналѣ, издававшемся И. Пойнымъ, въ майской книжкѣ за 1798 г. было помѣщено небольшое стихотвореніе: Къ сочиненіямъ Г. Карамзина, за подписью "--въ", такого содержанія:

"Гремѣлъ великой Ломоносовъ

И восхищалъ сердца побѣдоносныхъ Россовъ

Гармоніею струнъ своихъ.

"Въ твореніяхъ теперь у нихъ

Пусть нѣжность улыбнется,

Въ сердца чувствительныхъ прольется!

Сказали Грація, и полилась она

Съ пера Карамзина".

По словамъ Ѳ. Н. Глинки, Мои бездѣлки (подъ этимъ названіемъ были перепечатаны въ 1793 г. статьи Карамзина изъ Московскаго журнала) читались въ провинціи, что называется, "въ засосъ" и затверживались цѣлыми страницами наизусть. Тотъ же Глинка разсказываетъ, что, поступивъ затѣмъ въ первый кадетскій корпусъ (въ Петербургѣ), онъ былъ свидѣтелемъ, какъ кадеты читали и учили наизусть стихи и прозу Карамзина и даже высказывали желаніе сходить въ Москву и поклониться ихъ автору. Подобное же увлеченіе Карамзинымъ въ средѣ молодаго поколѣнія происходило и въ Москвѣ, какъ о томъ свидѣтельствуетъ (впрочемъ, уже десятью годами позже) письмо попечителя московскаго учебнаго округа, Кутузова, къ министру Разумовскому. Въ письмѣ говорится, что сочиненія Карамзина "сдѣлались классическими", что автора ихъ "превозносятъ, боготворятъ", и что "во всемъ университетѣ, въ пансіонѣ, читаютъ, знаютъ его наизусть". Первое полное изданіе сочиненій Карамзина (книгопродавцемъ Акоховымъ и Ко) ожидалось публикой съ нетерпѣніемъ, о ходѣ его сообщалось въ журналахъ, а когда оно вышло (въ 8 частяхъ, въ 1804 г.), то журналъ Патріотъ (изд. Измаиловымъ) посвятилъ ему (въ сентябрьской книжкѣ 1804 г.) большую рецензію, оправдывая ее тѣмъ, что "имя, заслуженное симъ писателемъ (Карамзинымъ); мѣсто, имъ занятое между лучшими авторами въ Россіи; вліяніе его на характеръ, вкусъ и языкъ нашей литературы... заставляютъ... увѣдомляя читателей о сихъ полныхъ сочиненіяхъ, представить нѣкоторыя размышленія для тѣхъ, которые любятъ слѣдовать за успѣхами отечественной словесности, столь тѣсно связанной съ успѣхами гражданскаго просвѣщенія".

"Эпоха, въ которую явился сей писатель,-- говорится далѣе въ любопытной по своему времени рецензіи,-- достойна замѣчанія. Быстрое теченіе ума человѣческаго ко всѣмъ свободнымъ и лучезарнымъ идеямъ, всеобщее распространеніе духа философіи, великія открытія во всѣхъ отрасляхъ гражданской науки и человѣческаго искусства, новое явленіе на западѣ, гдѣ одинъ многочисленный народъ обновлялъ законы древняго царства и возвращался къ первымъ началамъ гражданскаго порядка; въ Россіи блестящее царствованіе Екатерины II; ходъ просвѣщенія, ускоренный духомъ ея правленія, введеніе новыхъ законовъ, новыхъ мнѣній, новаго вкуса,-- всѣ сіи соединенныя обстоятельства довели общества въ двухъ столицахъ Россіи до того утонченія идей, искусствъ и образа жизни, которое тогда было общимъ въ большей части Европы. Недоставало намъ только языка, ближайшаго къ тону разговора и общества, къ новымъ понятіямъ вѣка, къ новой вѣжливости нравовъ, котораго легкая пріятность могла бы побѣдить въ свѣтскихъ людяхъ, а особливо въ женщинахъ, непростительное предубѣжденіе противъ языка русскаго, который, наконецъ, могъ бы присвоить себѣ достоинства лучшихъ языковъ въ Европѣ. Не имѣя великой прозорливости, можно было предвидѣть, что первый писатель, который родится у насъ съ истиннымъ талантомъ, дастъ языку новое направленіе и сблизитъ его съ другими чистѣйшими языками европейскими. Такимъ образомъ, духъ вѣка и народа имѣетъ въ началѣ столько же вліяніе на характеръ писателя, сколько писатель, впослѣдствіи и въ свою очередь, пріобрѣтаетъ вліяніе на духъ и языкъ народа. Г. Карамзинъ, авторъ съ отличнымъ талантомъ, обогащенный геніемъ науки и образованный вкусомъ свѣта, долженъ былъ произвесть и произвелъ сію перемѣну, которой нѣкоторымъ образомъ требовала и ожидала наша словесность. Письма русскаго путешественника были первымъ произведеніемъ юнаго таланта, и сдѣлали уже впечатлѣніе въ публикѣ. Но счастливѣйшія творенія автора, увѣнчанныя лестною похвалой, были двѣ его сказки: Бѣдная Лиза и Наталья, боярская дочь. Извѣстно, что послѣ первой повѣсти московскіе жители посѣщали тѣ мѣста, гдѣ авторъ выбралъ сцену своего маленькаго романа, писали надписи на корѣ деревъ и оставляли похвальные стихи на имя сочинителя". Затѣмъ въ рецензіи говорится о другихъ сочиненіяхъ Карамзина, о Вѣстникѣ Европы, которому "надлежало имѣть великое вліяніе на общественное мнѣніе и на успѣхи народнаго просвѣщенія", и въ которомъ авторъ "старался при всякомъ случаѣ возвысить въ россіянахъ чувство народнаго и человѣческаго достоинства", и о значеніи сочиненій Карамзина для молодыхъ людей, "которые хотятъ учиться трудному искусству писать".

Мнѣніе, что Карамзинъ произвелъ реформу языка, что онъ создать новый русскій слогъ, раздѣлялось всѣми его современниками, какъ поклонниками, такъ и противниками. Самый крупный изъ противниковъ, Шишковъ, признавалъ, что Карамзинъ "произвелъ нѣкоторую перемѣну въ слогѣ", что, впрочемъ, доказываетъ еще нагляднѣе самое Разсужденіе Шишкова о старомъ и новомъ слогѣ, гдѣ подъ "новымъ слогомъ" разумѣлся именно слогъ Карамзина и его послѣдователей и подражателей. Съ своей стороны, Макаровъ, выступившій въ защиту Карамзина и противъ Шишкова въ Московскомъ Меркуріи 1803 г., заявлялъ: "Г. Карамзинъ сдѣлалъ эпоху въ исторіи русскаго языка; такъ мы думаемъ, и, сколько намъ извѣстно, такъ думаетъ публика... Карамзинъ очистилъ, украсилъ нашъ языкъ соотвѣтственно новымъ понятіямъ, которыхъ тысячи порождены въ умѣ нашемъ чужестранными обычаями; онъ старается образовать одинъ языкъ для книгъ и для общества, чтобы писать, какъ говорятъ, и говорить, какъ пишутъ". Двадцатью годами позже, въ Полярной Звѣздѣ 1825 г., А. Бестужевъ (Марлинскій) повторялъ тотъ же взглядъ на заслугу Карамзина: "Онъ преобразовалъ книжный языкъ русскій, звучный, богатый, сильный въ сущности, но уже отягчалый въ рукахъ безталанныхъ писателей и невѣждъ переводчиковъ. Онъ двинулъ счастливою новизной ржавыя колеса его механизма, отбросилъ чуждую пестроту въ словахъ, въ словосочиненіи и далъ ему народное лицо". Съ тѣхъ поръ это мнѣніе вошло въ учебники, но лѣтъ сорокъ тому назадъ оно стало вызывать нѣкоторыя возраженія, нѣкоторыя попытки умалить въ этомъ отношеніи заслуги Карамзина и передать значительную долю ихъ его предшественникамъ, особенно Новикову и его кружку. Такъ, Тимковскій въ его Воспоминаніяхъ, помѣщенныхъ въ Москвитянинѣ 1851 г., замѣтилъ, что "стоитъ составить по годамъ раціональный каталогъ всѣхъ изданныхъ компаніею Новикова трудовъ, сочиненій, переводовъ, эфемеридъ, чтобы увидѣть, какое обдуманное движеніе было дано литературѣ, слогу и слову. Это настоящая съ тѣмъ именемъ эпоха преобразованія языка, невѣдущими относимая народно лицо Карамзина, который былъ тамъ молодымъ сотрудникомъ". Такой взглядъ склоненъ, повидимому, раздѣлять и H. С. Тихонравовъ, выразившійся, что онъ "не видитъ преувеличенія" въ приведенныхъ словахъ Тимковскаго. Подобнымъ же образомъ, проф. Лавровскій, въ рѣчи, произнесенной имъ въ Харьковѣ въ 1867 г., по поводу празднованія столѣтія со дня рожденія Карамзина, замѣтилъ, что "если посмотрѣть на языкъ Карамзина съ внѣшней стороны, т.-е. на исключеніе изъ него церковно-славянской примѣси, на краткость и отрывочность предложеній, вообще на то сближеніе его съ языкомъ образованнаго общества, которое прежде всего ставятъ ему въ заслугу, то нельзя не замѣтятъ, что все это сдѣлано еще задолго до него... Если посмотрѣть на языкъ лучшихъ статей нашихъ сатирическихъ журналовъ 70-хъ и 80-хъ годовъ, на языкъ фонъ-Визина или хоть на языкъ Вступленія къ почтѣ духовъ Крылова, писаннаго въ 1789 г., то едва ли въ этомъ отношеніи можно замѣтить большое различіе сравнительно съ языкомъ Писемъ русскаго путешественника, въ этомъ смыслѣ едва ли будетъ справедливо повторять старую фразу о преобразованіи Карамзинымъ литературнаго языка... Языкъ Карамзина, вовсе не новый по внѣшнему построенію фразы, былъ, дѣйствительно, новымъ по мыслямъ, чувствованіямъ и образамъ, выраженіемъ которыхъ онъ явился, и которые были плодомъ всего новаго образовательнаго содержанія, усвоеннаго имъ; онъ былъ, дѣйствительно, новымъ по симпатичности, нѣжности, сердечности, исходившимъ изъ природы Карамзина..." Этотъ взглядъ г. Лавровскаго встрѣтилъ, однако, рѣшительное противорѣчіе въ академикѣ Гротѣ, который, не отрицая, что извѣстныя улучшенія въ русской письменной рѣчи начались еще до Карамзина, въ сатирическихъ статьяхъ Новикова и Крылова и въ произведеніяхъ фонъ-Визина, привелъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, многіе примѣры тому, что у всѣхъ этихъ писателей очень гладкія фразы смѣняются еще нерѣдко такими, "которыя страдаютъ дикостью формъ и оборотовъ", "шероховатостью выраженія", или "то пестрѣютъ славянизмами, то отзываются латино-нѣмецкимъ словосочиненіемъ", я что вообще языкъ у нихъ "неровный, разнохарактерный". Превосходство Карамзинскаго слога и языка ясно видно также изъ сравненія произведеній Карамзина эпохи Московскаго журнала съ одновременно появившимися другихъ авторовъ и переводчиковъ, напримѣръ, первыхъ Писемъ русскаго путешественника съ Отрывкомъ чувствительнаго путешествія, помѣщеннымъ въ первой книжкѣ Чтенія для вкуса, разума и чувствованій, начавшаго издаваться тоже въ 1791 г., или со Стерневымъ путешествіемъ по фракціи и Италіи, переведеннымъ "съ англійскаго подлиннника" А. Колмаковымъ и изданнымъ 1793 г. Относясь къ одному и тому же времени, послѣднія два произведенія носятъ на себѣ, сравнительно съ Письмами Карамзина, гораздо болѣе архаическій характеръ въ своемъ языкѣ и слогѣ.

Пріятность Карамзинскаго слога вызвала во многихъ, особенно молодыхъ писателяхъ, стремленіе ему подражать, какъ въ заимствованіи иностранныхъ словъ и въ составленіи новыхъ, такъ и въ подборѣ и расположеніи фразъ, въ изліяніи чествованій и т. д. По такая подражательность, при отсутствіи таланта, достаточнаго образованія и литературнаго развитія, вела нерѣдко только къ пустословію, безсодержательности, спѣшной сантиментальности и ко введенію такихъ заимствованныхъ или вновь составленныхъ словъ и выраженій, которые,-- какъ замѣтилъ одинъ изъ болѣе образованныхъ послѣдователей Карамзина,-- "отчасти непонятны, отчасти невыразительны, а отчасти смѣшны". Весьма естественно, что размноженіе такихъ писаній должно было вызвать протестъ и, притомъ, не только отъ лица приверженцевъ старины, поклонниковъ высокаго ломоносовскаго слога, но и со стороны лучшихъ представителей новаго литературнаго движенія, вполнѣ сочувствовавшихъ Карамзину, но не его безтактнымъ подражателямъ. Разница была только въ томъ, что карамзинисты, указывая на безсодержательность отдѣльныхъ произведеній или осмѣивая ихъ сюжетъ, тонъ и языкъ, не смѣшивали эти бездарныя подражанія съ ихъ образца" и видѣли въ нихъ только неумѣлость и безсиліе слѣдовать по новому, плодотворному пути, проложенному Карамзинымъ, тогда какъ защитники стараго слога, съ Шишковымъ во главѣ, видѣли въ этихъ произведеніяхъ бездарныхъ авторовъ поучительные образцы недомыслія, характерные для всего новаго направленія и вызванные примѣромъ самого Карамзина. И тѣ, и другіе были, съ своей точки зрѣнія, правы: въ оправданіе Шишкова, П. Львова и другихъ противниковъ новаго слога можно указать на тотъ фактъ, что Письма и Бѣдная Лиза Карамзина вызвали, дѣйствительно, массу бездарныхъ подражаній и чувствительныхъ изліяній, изложенныхъ языкомъ, который выказывалъ тоже явственное стремленіе подражать Карамзинскому {Примѣромъ такихъ оборотовъ, справедливо "возмущавшихъ" Шишкова, могутъ быть приведены изъ указанныхъ имъ: "подпирать мнѣніе свое", "двигать духомъ", "принудился я провожать скитающуюся жизнь", "законъ ударяетъ совсѣмъ на иные предметы", "голова его образована для тайной связи съ невинностью" и т. д.}.

Впрочемъ, у Шишкова, какъ академика, былъ и другой поводъ ополчиться противъ внесенной Карамзинымъ "перемѣны въ слогѣ". Если ему и не было извѣстно, что Карамзинъ (наприм., въ разговорѣ съ Каменевымъ) называлъ слогъ Ломоносова -- "дикимъ, варварскимъ", то онъ хорошо зналъ, какъ Карамзинъ не одобрялъ въ своихъ рецензіяхъ встрѣчавшіяся у разныхъ писателей церковно-славянскія изрѣченія, "надутіе славенщизною" и, шутя, признавалъ въ этомъ "моду, введенную въ русскій слогъ голѣмыми претолковниками, иже отрѣваютъ все, еже есть русское, и блещаются блаженнѣ сіяніемъ славяномудрія". Подъ этими "претолковниками" подразумѣвались Карамзинымъ въ особенности извѣстные переводчики, Захаровъ и Сидоровскій, бывшіе членами россійской академіи. Шишковъ, вступившій въ ряды академиковъ въ 1796 г. и посвятившій, по его словамъ, три года на составленіе своего Разсужденія о старомъ и новомъ слогѣ (изданнаго въ 1803 г.), не преминулъ,-- укоряя Карамзина за его "на бредъ похожій" языкъ, явившійся, будто бы, отъ излишней начитанности въ иностранныхъ литературахъ,-- противупоставить, въ качествѣ образцовъ, творенія Ломоносова, Крашенинникова и того же "претолковника" Ивана Захарова. Примѣры и нападки Шишкова вызвали, какъ извѣстно, обстоятельныя возраженія Макарова и Дашкова, наглядно доказавшія неосновательность многихъ доводовъ ревностнаго славянофила, а, съ другой стороны, насмѣшки стихотворцевъ, особенно В. Л. Пушкина, замѣтившаго,

"Что авторъ безъ идей, трудяся надъ словами,

Останется всегда невѣждой и глупцомъ",

и что

"Словъ много затвердить не есть еще ученье;

Намъ нужны не слова, намъ нужно просвѣщенье".

В. Л. Пушкинъ признается, что онъ любитъ "Карамзина читать"; онъ осмѣиваетъ "соборъ безграмотныхъ славянъ, которыми здѣсь вкусъ къ изящному попранъ", особенно же "всеславнаго Балдуса" (Шишкова), призывающаго "погрузить въ тьму кромѣшную" всякаго, "смѣетъ кто Карамзина хвалить". Но "во вкусѣ часъ насталъ великихъ перемѣнъ: явились Карамзинъ и Дмитровъ -- Лафонтенъ! Вотъ чѣмъ всѣ русскіе должны гордиться нынѣ" {Впослѣдствіи, однако, Шишковъ призналъ заслуги Карамзина и не только не препятствовалъ, въ качествѣ президента россійской академіи, къ избранію автора Исторіи Государства Россійскаго въ члены академіи, но въ 1823 г. вручилъ ему, въ торжественномъ собраніи, золотую медаль, присужденную академіей за важный услуги "россійскому слову".}.

Послѣ новаго языка и слога, особенное впечатлѣніе произвела "чувствительность" Карамзина, выразившаяся, прежде всего, въ его Письмахъ. Въ журналѣ Пріятное и полезное препровожденіе времени (1794 г., ч. 2) помѣщены были слѣдующіе стихи въ честь "русскаго путешественника".

"Кто въ прозѣ и въ стихахъ пріятностью блистаетъ, Какъ Мармонтель, какъ Стернъ, сердца и умъ плѣняетъ? Кто ихъ чувствительность вмѣстилъ въ себѣ одинъ?

Нашъ путешественникъ россійскій -- Карамзинъ".

Эта чувствительность или сантиментальность явилась въ русской литературѣ подъ вліяніемъ иностранныхъ образцовъ,-- того новаго теченія, которое возникло тамъ, какъ реакція противъ ложно-классицизма, и выразилось въ періодъ отъ сороковыхъ до восьмидесятыхъ годовъ прошлаго вѣка -- въ романахъ Ричардсона, въ Новой Элоизѣ Руссо, въ "путешествіяхъ" Стерна и Верна. Пересаженное на русскую почву, прежде всего, въ переводахъ указанныхъ писателей, это новое теченіе привлекло къ себѣ особенное вниманіе съ тѣхъ поръ, когда представителемъ его выступилъ Карамзинъ, облекшій новыя чувства и мысли въ новый слогъ и языкъ, и съумѣвшій соединить интересное и оригинальное содержаніе съ не менѣе пріятною и оригинальною формой. Понятно, что, при такихъ условіяхъ, проводимое съ талантомъ, новое направленіе должно было привлечь къ себѣ значительныя симпатіи и вызвать многочисленныхъ подражателей. Явился рядъ "чувствительныхъ" повѣстей: Прекрасная Татьяна, Бѣдная Маша, Несчастная Маргарита, Обольщенная Генріетта ит. д., составлявшія подражаніе Бѣдной Лизѣ; разные Плоды свободныхъ чувствованій, Утѣхи меланхоліи и Оттѣнки чувствъ,-- наконецъ, рядъ "чувствительныхъ" путешествій, тоже въ формѣ писемъ и наполненныхъ сантиментальными изліяніями.

Несомнѣнно, что въ этой чувствительности была своя хорошая сторона; она будила добрыя гуманныя чувства, вызывала участіе къ меньшей братіи, обращала вниманіе на жизнь обыденной природы и бытъ обыкновенныхъ людей и въ ней указывала на проявленія красоты и добра, достойныя симпатіи. Но, являясь разумною реакціей противъ неестественности и ходульности ложно-классицизма, сантиментализмъ ударился въ другую крайность, въ не менѣе ходульное и неестественное изліяніе чувствъ, въ фальшивое сердечное кокетство, въ безпричинную, приторную слезл* воетъ, въ безсодержательное пустословіе и напыщенное фразерство. Эта неестественность не могла не быть замѣченной и, съ своей стороны, вызвала противодѣйствіе, прежде всего, въ формѣ насмѣшки и ироніи, а отчасти также и разъясненія различія между истинною и ложною чувствительностью. Такъ, Подшиваловъ, еще въ 1796 г., въ статьѣ Чувствительность и причудливость, отдѣлилъ отъ истинной чувствительности фальшивую, названную имъ "причудливостью", разумѣя подъ послѣднею приторность чувства,-- то, что у французовъ называется sensiblerie. Тѣмъ не менѣе, эта приторность чувства,-- хотя, можетъ быть, и искренняя,-- встрѣчается нерѣдко и у Карамзина, между прочимъ, и въ его Письмахъ, нѣкоторыя мѣста которыхъ невольно вызываютъ улыбку своею наивною сантиментальностью. Странною кажется въ настоящее время и чрезмѣрная слезливость молодого путешественника, легко проливавшаго слезы при самыхъ разнородныхъ ощущеніяхъ. Карамзинъ описываетъ, напримѣръ, какъ онъ плакалъ при отъѣздѣ изъ Россіи, при выходѣ изъ берлинскаго театра, въ которомъ давали пьесу Коцебу Ненависть къ людямъ и раскаяніе, при служеніи въ женевской церкви, при наслажденіи закатокъ солнца въ окрестностяхъ Дрездена, при слушаніи гимна Обера въ парижскомъ институтѣ слѣпыхъ, даже пци видѣ картины Лебрюна "Магдалина". Такая слезливость не могла не остаться незамѣченной и дала подходящую пищу сатирѣ,-- между прочимъ, князя Шаховскаго и даже Грибоѣдова. Послѣдній въ своихъ Путевыхъ замѣткахъ, разсказывая о томъ, какъ одинъ восточный человѣкъ въ Эривани, въ видѣ любезности, объявилъ, что "мѣсто мое (Грибоѣдова) у него подъ правымъ глазомъ",-- насмѣшливо замѣчаетъ: "Карамзинъ бы заплакалъ, Жуковскій стукнулъ бы чашей въ чашу, я отблагодарилъ янтарнымъ грозднымъ сокомъ, нектаромъ Эривани, и пурпурнымъ кахетинскимъ".

Но именно эта-то приторная чувствительность и пришлась по вкусу ближайшимъ послѣдователямъ Карамзина. Ее-то и находили наиболѣе новымъ, оригинальнымъ элементомъ, достойнымъ подражанія. Это выразилось и въ многочисленныхъ "путешествіяхъ", явившихся, какъ сказано, подъ впечатлѣніемъ Карамзинскихъ Писемъ. Первымъ подражателемъ Карамзина въ этомъ направленіи былъ В. Измаиловъ. Въ 1801 -- 1802 гг. вышло его Путешествіе въ полуденную Россію, изложенное въ письмахъ къ семейству, въ четырехъ частяхъ. И по формѣ, и по идеѣ, и по языку оно явилось явнымъ подражаніемъ Письмамъ русскаго путешественника, что было замѣчено и самимъ Карамзинымъ. Авторъ также разсуждаетъ объ удовольствіяхъ и пользѣ путешествій, обѣщаетъ наблюдать природу и человѣчество, старается описывать достопримѣчательности, даетъ изліяніе своимъ чувствамъ, не упускаетъ случая познакомиться, гдѣ представляется возможность, съ учеными и литераторами и вставляетъ мѣстами чувствительные анекдоты и стихотворенія. Цѣлью путешествія Измаилова были: Малороссія, Крымъ и Кавказъ. Онъ ѣхалъ изъ Москвы черезъ Серпуховъ, Тулу, Орелъ, Курскъ, Сумы, Ромны -- въ Кіевъ, описанію котораго посвящено 18 писемъ, затѣмъ черезъ Переяславль и Дубны въ Полтаву, далѣе въ Кременчугъ, Херсонъ, Николаевъ, Очаковъ, Одессу; чрезъ Перекопъ въ Симферополь, Бахчисарай, Севастополь, на южный берегъ Крыма, а также въ Эвпаторію, Кафу (Ѳеодосію), Керчь и Фанагорію. Съ Таманьскаго полуострова Измаиловъ проѣхалъ въ Екатеринодаръ, на Кавказскую линію, въ Константиногорскъ, на "теплыя воды", далѣе степью въ Астрахань и изъ Астрахани чрезъ Сарепту и Царицынъ обратно въ Москву. Сравнительно болѣе подробно описаны въ Путешествіи: Кіевъ, его церкви, пещеры, крѣпость, духовная академія съ ея учеными диспутами, въ селеніе; Херсонъ; нѣкоторыя мѣстности Крыма и Кавказа; Сарепта. Мѣстами приведены историческія воспоминанія, по поводу памятника Говарду въ Херсонѣ вставлено "размышленіе о семъ филантропѣ", сообщается кое-что о древностяхъ и естественныхъ произведеніяхъ Крыма, о происхожденіи черноморскихъ Козаковъ и о запорожской сѣчи, о нравахъ и обычаяхъ черкесовъ, объ индѣйскомъ капищѣ въ Астрахани и т. д.; описаны встрѣчи и разговоры съ разными лицами, между прочимъ, съ проповѣдникомъ Лавандою, съ бывшимъ московскимъ профессоромъ, ученикомъ Линнея, Афонинымъ, съ извѣстнымъ натуралистомъ Палласомъ, съ академикомъ Захаровымъ, съ Мордвиновымъ, съ дочерью бывшаго крымскаго хана и др. Но въ особенности изобилуютъ приторно-чувствительныя разсужденія, начинающіяся съ самаго перваго письма. "Подъ отечественнымъ небомъ,-- говорить авторъ, -- странствую съ мирною душей. Иногда вечерній вѣтерокъ нанесетъ облако горести, тѣнь задумчивости, но съ утреннею зарей показывается мнѣ новая заря счастія... Такъ я буду пилигримствоватъ, утѣшаясь жизнію, наслаждаясь меланхоліею, наблюдая съ любопытствомъ и природу, и человѣчество... Со мною два человѣка (крѣпостныхъ), добрые и простые, которыхъ привязанность замѣняетъ для меня дружбу, со мною аглинская моя собачка, которая всегда покоится на рукахъ моихъ, услаждаетъ ной потери, разсѣиваетъ мои прискорбія; со мною сердце мое, гдѣ живутъ надежды и воспоминанія, гдѣ течетъ источникъ всѣхъ удовольствій... Я обхаживаю пѣшкомъ всѣ любопытныя мѣста... ищу раздѣлять со всею вселенною живость чувствъ моихъ, сообщаю людямъ моимъ каждое новое открытіе взора, обнимаю ихъ въ движеніи радости и спрашиваю: "Видите ли, какъ прекрасно льются струи сего прозрачнаго ручейка? Слышите ли, какъ сладко поетъ соловей? Чувствуете ли, какъ сердце томится отъ нѣжности?" и т. д., все въ томъ же родѣ. Путешественникъ жалѣетъ о рабочихъ тульскихъ оружейныхъ заводовъ, что они "живутъ только механически и не имѣютъ нравственной жизни"; онъ восхищается возвращеніемъ стада въ деревню, когда "ребятишки загоняли барашковъ и овечекъ, которые не хотѣли, казалось, разстаться съ природою"; онъ подсматриваетъ двухъ купающихся молодыхъ нимфъ, и, "видя милую стыдливость ихъ", устыжается своей нескромности и удаляется; онъ мечтаетъ о семейной жизни въ сельскомъ домикѣ, "въ тишинѣ сердца и природы", съ подругою, которая "играетъ или поетъ, умѣетъ трогаться красотами лазури, музыки и домашней жизни, которая, наконецъ, читаетъ Руссову Элоизу", а въ одномъ изъ слѣдующихъ писемъ онъ идетъ еще дальше и мечтаетъ, что еслі "превратность вещей человѣческихъ перемѣнитъ когда-нибудь состояніе его въ обществѣ", то онъ "сдѣлается земледѣльцемъ, выберетъ себѣ подругу и вмѣстѣ съ нею поселится въ низкой хижинѣ", "будетъ съ нею обрабатывать уголокъ земли или стеречь барашковъ и овечекъ... Плоды земные будутъ нашею пищей, мягкая солома -- постелью... Я буду читать, любить и трудиться, подруга моя будетъ въ угожденіе пѣть русскія пѣсни, а я въ угожденіе ей буду переводить наизусть нѣжнѣйшія письма англійскихъ любовниковъ. Послѣ чтенія, работы... я прилягу къ ея груди, она приляжетъ къ головѣ моей, и мы сладко заснемъ съ образомъ счастія" и т. п. Въ двухъ-трехъ мѣстахъ, напримѣръ, въ письмахъ о черноморской торговлѣ, объ астраханскомъ рыболовствѣ, Измаиловъ приводитъ нѣкоторыя статистическія данныя, но тотчасъ же оправдывается, говоря, что онъ дѣлаетъ это лишь по просьбѣ "нѣкоторыхъ людей", а вообще это не его дѣло и "не совсѣмъ входитъ въ планъ его путешествія",-- планъ, который опредѣляется до нѣкоторой степени эпиграфомъ книги, взятымъ изъ Дюпати: "Другіе (путешественники) привозятъ мраморы, медали, произведенія природы, я же возвращаюсь съ ощущеніями, чувствами и идеями".

Путешествіе Измаилова имѣло извѣстный успѣхъ и вызвало въ свою очередь подражателей. По слѣдамъ Измаилова поѣхалъ въ Малороссію Шаликовъ, издавшій въ 1803 г., въ одной книжкѣ, тоже Путешествіе въ Малороссію. Но въ этомъ "путешествіи" нѣтъ уже почти никакого содержанія; самъ авторъ замѣчаетъ въ предисловіи, что "въ семъ путешествія нѣтъ ни статистическихъ, ни географическихъ описаній, одни впечатлѣны путешественника описаны въ немъ"... "На что-жь издавать его?" -- спрашиваетъ далѣе самъ авторъ, и отвѣчаетъ: "сердца, образованныя дха чувствительности, находятъ подъ печатью ея самую бездѣлку пріятностью и на часъ забываютъ о талантѣ". "Путешествіе мое, -- говоритъ Шаликовъ далѣе, въ посвященіи друзьямъ,-- не напомнитъ вамъ ни Стерна, ні Дюпати, ни Карамзина, ни Измаилова -- большое разстояніе! Но вы найдете въ немъ вашего друга съ пламенною любовью къ вамъ и, можетъ быть, съ нѣкоторыми новыми мыслями, съ нѣкоторыми замѣчательными чувствами"... Никакихъ, однако, новыхъ мыслей и замѣчательныхъ чувствъ въ книжкѣ не оказывается. Тѣ же разсужденія о пользѣ путешествія, о сладости дружбы, о простотѣ чувствъ "въ низкомъ состояніи", о красотахъ природы, о счастіи жизни "вдвоемъ съ милою сердцу" и т. д. Путешественникъ непрестанно вспоминаеть о Карамзинѣ, онъ говоритъ, что "Карамзинъ не выходитъ изъ рукъ его", что "ежели бы онъ имѣлъ дарованіе Карамзина, то воспѣлъ бы Днѣпръ"; онъ спрашиваетъ: "Кто не читалъ Писемъ русскаго путешественника? Кто не затвердилъ въ памяти "сердцѣ своемъ всего того, что описано въ нихъ?" Смотря балетъ изъ крѣпостныхъ танцовщицъ у одного богатаго помѣщика въ мѣстечкѣ Будѣ, авторъ воображаетъ, что онъ въ Аѳинахъ, "въ храмѣ наслажденія", и что "все, о чемъ мечталъ любезный Карамзинъ въ минуты пріятныхъ мыслей, исполняется съ нимъ (авторомъ) въ самомъ дѣлѣ". Эпиграфъ для своего Путешествія Шаликовъ взялъ изъ Карамзина: "Кто еще не запертъ въ клѣтку, кто можетъ, подобно птичкамъ небеснымъ, быть здѣсь и тамъ, и тамъ и здѣсь, тотъ можетъ еще наслаждаться бытіемъ своимъ и можетъ быть счастливъ, и долженъ быть счастливъ". Для одной главы взять еще эпиграфъ изъ Чувствительнаго путешественника Верна: "Оттѣнокъ чувства поражаетъ и привлекаетъ меня болѣе, чѣмъ Пантеоны и Траяновы столбы".

Путешествіе Шаликова встрѣтило достойный его отзывъ со стороны карамзинистовъ. Въ Вѣстникѣ Европы было замѣчено (Жуковскимъ), что для написанія иныхъ главъ Путешествія, напримѣръ, Лѣснаго вечера, не стоило ѣздить въ Малороссію: "на Дѣвичьемъ полѣ (въ Москвѣ) можно увидать то же самое". Московскій Меркурій отмѣтилъ, что въ Путешествіи нѣтъ не только статистическихъ и географическихъ описаній, но также "историческихъ и философскихъ". "Авторъ не описываетъ даже ни нравовъ, ни образа жизни въ томъ краѣ, по которому проѣхалъ". Что же касается "впечатлѣній", то критикъ замѣчаетъ, что "впечатлѣнія единственно въ такомъ случаѣ бываютъ занимательны, когда предметы, которые производятъ ихъ, достойны общаго любопытства", и что безъ этого и "съ лучшими намѣреніями можно досадить". Рецензентъ (Макаровъ) обращаетъ также вниманіе на неправильности слога и на излишнее употребленіе французскихъ словъ у путешественника. Такая критика, однако, не охладила пылъ Шаликова и въ слѣдующемъ году онъ издалъ Другое путешествіе въ Малороссію, въ томъ же родѣ, съ подобными же "замѣчаніями" и "разсужденіями", причемъ авторъ, между прочимъ, возражаетъ на рецензію Московскаго Меркурія, доказывая, напримѣръ, что "его не посылали путешествовать, онъ добровольно поѣхалъ, слѣдовательно, и разсказываетъ о томъ, о чемъ хочетъ разсказывать", и что его желаніемъ было: "сдѣлать изъ Малороссіи Аркадію". Въ книжкѣ помѣщено довольно длинное стихотвореніе, въ которомъ авторъ выражаетъ, между прочимъ, желаніе "имѣть небесный даръ" Хераскова, Державина, "пѣть съ Карамзинымъ души и сердца кажду страсть" и "съ Дмитріевымъ плѣнять разсказомъ, остротою".

Кромѣ Измаилова и Шаликова, въ 1802--1804 годахъ вышло еще нѣсколько "чувствительныхъ" путешествій, но еще менѣе интересныхъ и содержательныхъ {Болѣе содержательны Письма Макарова "въ Лондона, писанныя въ 1795 г." но напечатанныя въ Московскомъ Меркуріи 1808 г. и Вѣстникѣ Европы 1804 г.}. Въ нихъ разсказывалось, напримѣръ, какъ путешественники "тихими шагами бѣгали по полю", какъ они, "срывая цвѣточки, плѣли вѣночки", какъ "въ частой рощицѣ, подъ молодымъ березникомъ грибокъ отъ зелени отдѣляли, все было восхитительно!" Неудивительно, что такія произведенія вызвали цѣлый рядъ насмѣшливыхъ отзывовъ, ироническихъ замѣчаній и болѣе или менѣе остроумныхъ сатиръ. Князь Горчаковъ въ Посланіи къ кн. С. Н. Долгорукову, говоря о "полныхъ авторахъ, искажающихъ отеческій языкъ", характеризуетъ ихъ тать:

"Одинъ (очевидно, Шаликовъ), слѣдуетъ жеманну Дюпати,

Другой (Измаиловъ) съ собакою вступаетъ въ симпати;

Тамъ воздыхающій, плаксивый Мирлифлоръ

Гордится, выпустя сантиментальный вздоръ...

А сей, вообрази, что онъ россійскій Стернъ,

Жемчужну льетъ слезу на шелковистый тернъ,

Привѣтствуетъ луну и входитъ въ восхищенье,

Курсивомъ прописавъ змѣѣ свое прощенье.

Всѣмъ хочется писать, великъ или малъ ихъ даръ".

"Нынѣ,-- говорится въ одной переводной повѣсти, помѣщенной въ Журналѣ пріятнаго, любопытнаго и забавнаго чтенія, изд. П. Сумароковымъ (1802 г., ч. I),-- не дѣлаютъ болѣе описанія городовъ, памятниковъ, славныхъ картинъ и проч., но должно, чтобъ путешественникъ никогда не проѣзжалъ мимо какой-нибудь развалины или могилы, не дѣлая меланхолическихъ разсужденій о бренности земныхъ великостей и жизни. Въ каждомъ лѣсу надобно ему чувствовать священный ужасъ, на каждой горѣ приходить въ восторгъ. Каждое утро онъ обязанъ восхищаться восхожденіемъ солнца и всякій вечеръ при заходѣ онаго плакать или, по крайней мѣрѣ, тяжело вздыхать. Онъ не описываетъ ни нравовъ, ни обычаевъ, но строжайшій даетъ отчетъ во всѣхъ своихъ чувствахъ и даже въ малѣйшихъ ощущеніяхъ". "Вмѣсто того,-- говоритъ Каразинъ (въ рѣчи, произнесенной въ 1820 г. въ петербургскомъ обществѣ любителей словесности),-- чтобы описывать въ десятитысячный разъ восходъ солнца, пѣніе птичекъ, журчаніе ручейковъ, употребимъ то же дарованіе, то же счастливое воображеніе на предметы болѣе дѣльные. Взявъ за образецъ Бюффона, вмѣсто путешествій небывалыхъ, опишемъ лучше путешествія, дѣйствительно совершенныя въ нѣдрахъ отечества нашего. Исчислимъ естественныя произведенія Россіи, опишемъ нравы ея разновидныхъ обитателей".

Особенно доставалось отъ сатиры Шаликову. Измаиловъ предложилъ назвать "Нуликова" за то, что онъ "такъ сладостно поетъ" -- кондитеромъ литературы. Князь Вяземскій окрестилъ его "Вздыхаловымъ" и смѣялся, какъ

"Съ собачкой, съ посошкомъ, съ лорнеткой

И съ миртовой отъ мошекъ вѣткой,

На шеѣ съ розовымъ платкомъ,

Въ карманѣ съ парой мадригаловъ

И чуть съ звенящимъ кошелькомъ,

По свѣту бѣлому Вздыхаловъ

Пустился странствовать пѣшкомъ".

Извѣстна характеристика Шаликова, сдѣланная Воейковымъ въ Домѣ сумасшедшихъ (1814 г.):

"Вотъ на розовой цѣпочкѣ

Спичка Шаликовъ въ слезахъ,

Разрумяненный въ вѣночкѣ,

Въ ярко-бланжевыхъ чулкахъ,

Прижимаетъ вѣникъ страстно,

Кличетъ грацій здѣшнихъ мѣстъ

И, мяуча сладострастно,

Размазню безъ масла ѣстъ".

Сатирическимъ подражаніемъ Путешествія въ Кронштадтъ Шаликова (помѣщеннаго въ Московскомъ Зрителѣ 1806 г.) было Чувствительное путешествіе по Невскому проспекту П. Яковлева (въ журналѣ Благонамѣренный 1820 г.), гдѣ описывается посѣщеніе трактира, кофейной, магазиновъ и проч., съ различными сантиментальными замѣчаніями и восклицаніями во вкусѣ "чувствительныхъ" путешественниковъ.

Сатира мѣтила преимущественно въ подражателей Карамзина, но мимоходомъ она задѣвала и самого автора Писемъ русскаго путешественника. Иногда же она была направлена и прямо противъ него. Такъ, въ журналѣ Ипокрена 1799 г., въ Одѣ въ честь моему другу, въ которой авторъ подсмѣивается надъ философіей Карамзина и его взглядами на человѣческія чувствованія и наслажденія, говорится по поводу его путешествія:

"Хоть ты и ѣздилъ въ земли чужды,

Но не трактировъ тамъ смотрѣлъ;

Не видѣлъ въ томъ ни малой нужды,

Чтобъ знали, что ты пилъ и ѣлъ.

И, ѣздивши не на проказы,

Хрусталь не кажешь за алмазы,

Чтобъ быть слѣпымъ вождемъ слѣпцовъ".

Здѣсь осмѣиваются замѣчанія Карамзина относительно иностранныхъ отелей, трактировъ и его восхищеніе вообще заграничною жизнью; въ стихотвореніи же Чудеса, помѣщенномъ въ Вѣстникѣ Европы 1804 г., осмѣивается особенно его сантиментальность въ описаніяхъ заграничной природы:

"Видалъ я чудаковъ, которые ѣзжали

За тридевять земель

Смотрѣть, какъ солнышко заморское родится,

Иль слушать, какъ шумитъ заморскій вѣтерокъ,

Иль любоваться, какъ заморскій ручеекъ

По камнямъ и песку заморскимъ же струится,

Какъ будто на Руси не стало ручейковъ?

Иль будто вѣтерокъ шумѣть у насъ не смѣетъ

И солнце русское согрѣться не умѣетъ?"

Самою ѣдкою сатирой на сантиментальныхъ путешественниковъ была, однако, комедія князя А. Шаховскаго Новый Стернъ (1807 г., 2-е изд. 1822 г.). Она имѣла въ виду преимущественно путешествія по Россіи Измаилова и Шаликова, но косвенно она задѣвала и Карамзина. Въ комедіи представлено именно, какъ одинъ "сантиментальный путешественникъ", графъ Вронскій, не захотѣлъ служить въ военной службѣ и отправился со своимъ слугой Ипатомъ въ путешествіе по Россіи. Другъ отца графа Вронскаго, отставной майоръ Судбинъ, отправляется разыскивать молодаго графа и застаетъ его въ одной деревнѣ, гдѣ онъ влюбляется въ "трогательную пастушку", дочь мельника Маланью, и мечтаетъ даже о супружескомъ съ нею счастіи. Судбинъ вступаетъ въ заговоръ съ Ипатонъ, матерью и женихомъ Маланьи противъ молодаго путешественника, и ему удается, наконецъ, образумить послѣдняго и побудить его къ возвращенію къ отцу. Рѣчь графа Вронскаго пересыпана искусственными словами, а чувствительныя мечтанія его представлены въ смѣшной формѣ. На вопросъ Судбина Ипату: "что вы здѣсь дѣлаете?" Ипатъ отвѣчаетъ: "Мы, сударь?... Смотря по погодѣ: вздыхаемъ, плачемъ, восхищаемся, умиляемся, трогаемся. Ясное солнце согрѣваетъ наши чувства; ужасный морозъ напрягаетъ нашу жизненность; быстрый ручей мелодіею своей питаетъ нашу меланхолію; тихое озеро служитъ зеркаломъ нашей чувствительности; наконецъ, вёдро, вѣтеръ, дождь, горы, лѣса, луга, болота, люди, скоты, птицы, мухи, комары и все имѣетъ вліяніе на нашу душу; словомъ, мы сантиментальные вояжеры!" Самъ графъ Вронскій такъ говоритъ самъ съ собою: "О, натура! О, Стернъ!... Созданіе міровъ, жертва тебѣ! Вресущественность! Утро ясно, ясна душа моя!... Чудна, пестра природа!..." Далѣе онъ жалуется на потерю друга (собачки Леди), вздыхаетъ объ интересной пастушкѣ и признается, что "пламенная стрѣла Амура нарисовала ея силуетъ въ сердцѣ моемъ". "Напрасно я перелистывалъ Новую Элоизу; я вездѣ читалъ имя незнакомой дѣвушки!" Онъ поетъ романсъ, въ которомъ, между прочимъ, говорить:

"Натура! Я тебѣ подобенъ:

Я вольно чувствовать хочу;

Какъ скромный кроликъ я незлобенъ,

И въ слѣдъ любви вездѣ лечу!"

Въ дальнѣйшемъ разговорѣ съ Ипатомъ, Меланьей и ея женихомъ, Вронскій говорить объ Іорикѣ, объ "узлѣ симпатіи", восхищается "непринужденною дочерью Природы", завидуетъ "счастливому смертному, который долженъ культивировать эту фіалку", употребляетъ слова: "пренсипы", "изгибы сердца", "кругъ непросвѣщенія" и т. д. Ипатъ жалѣетъ барина, жалуется на "слезливыхъ писателей, плаксивыхъ сочинителей", загубившихъ "добраго господина", и просить Судбина разтолковать: "откудова выѣхала къ намъ эта сантиментальная чертовщина"? "Она сформировалась въ Англіи,-- объясняетъ Судбинъ,-- попортилась во Франціи, раздулась въ Германіи, а къ намъ ее вывезли въ такомъ жалкомъ состояніи, что... и курямъ на смѣхъ". Графъ, между тѣмъ, осмѣянный мужиками и мальчишками, жалуется на "невѣжество... корень всего зла, ядъ человѣчества", и восклицаетъ: "О просвѣщеніе! когда черта твоя обрисуетъ наше отечество? Наши Стерны, наши Юиги, наши Дороты, когда вы дадите плодъ отъ вашего сѣянія? Жестокосердый, грубый иньораисъ!"... "Люди,-- объясняетъ онъ Ипату,-- которыхъ просвѣщеніе дѣлаетъ эгоистами, изгнали меня изъ столицы, чтобы искать дѣтей Природы; я ихъ нашелъ, но невѣжество дѣлаетъ ихъ грубыми". Является Судбинъ, переодѣтый отцомъ Меланьи. Графъ объявляетъ ему, что онъ, "по примѣру многихъ чувствительныхъ людей, предпріялъ объѣхать всю Россію, а потомъ и далѣе". "Славно,-- отвѣчаетъ переодѣтый Судбинъ.-- Ты хочешь узнать всю святую Русь... гдѣ чѣмъ промышляютъ, гдѣ что родится, гдѣ много земли, да мало рукъ, гдѣ мало земли, да много рукъ, гдѣ мужики зажиточные, гдѣ они нищіе, чѣмъ можно поправить ихъ обиходъ, чѣмъ пособить злу, какъ сдѣлать добро". Но Ипатъ хохочетъ и отвѣчаетъ: "Знай, старикъ, что мы презираемъ чины, и что мы смѣемся надъ честью".-- "Смотри пожалуй,-- удивляется Судбинъ.-- Да зачѣмъ же онъ и дворянинъ, какъ не для того, чтобы служить государю да государству? Богъ всякаго человѣка создалъ для чего-нибудь: нашего брата, чтобъ работалъ землю, а ихъ милость, чтобъ быть заступникомъ нашимъ предъ царемъ и законами". Но Ипатъ объясняетъ, что "мы съ бариномъ ѣздимъ по бѣлу свѣту, да восхищаемся". Пронскій смущается этимъ разговоромъ, но, тѣмъ не менѣе, рѣшается жениться на Меланьѣ, поселиться въ хижинѣ, "обрабатывать уголокъ земли или стеречь барашковъ" и заниматься чтеніемъ Цицерона, Стерна, Юнга и Новой Элоизы. Онъ бросается на колѣни предъ отцомъ Меланьи, но Судбинъ снимаетъ бороду и парикъ и образумливаетъ графа, говоря, между прочимъ: "Вы должны почувствовать, сколь воображеніе молодого чувствительнаго человѣка, воспламененное взбалмошными писателями, можетъ быть для него пагубно. Рожденный съ чувствами пламенными, сердцемъ нѣжнымъ, душою пылкой, молодой человѣкъ, начитавшійся писателей, которые, несмотря на ихъ ложныя мысли, одарены нѣкоторымъ краснорѣчіемъ, можетъ на минуту заблудиться, но при первомъ свѣтѣ разсудка онъ долженъ выйти на истинный путь". Графъ пристыженъ и клянется "исправиться и убѣгать навсегда всѣхъ чувствительныхъ странностей, которыя дѣлаютъ насъ ни къ чему не полезными и смѣшными".

Но если одни видѣли въ сантиментальности только смѣшное, то другіе прозрѣвали въ ней опасное. Уже Шишковъ связывалъ вопросъ о слогѣ и языкѣ съ вопросами о вѣрѣ, нравственности и любви къ отечеству, чѣмъ и вызвалъ появленіе сказки Измайлова: Шутъ въ парикѣ, въ которой описывается, между прочимъ, какъ нѣкто упрекнулъ на балѣ старика въ запачканномъ тулупѣ, но во французскомъ парикѣ, за то, "что онъ всѣхъ поноситъ", и какъ разозлился старый шутъ:

"Безбожникъ,-- сталъ кричать,-- измѣнникъ, франкмасонъ,

Сжечь надобно его, на вѣру нападаетъ!"

Но если Шишковъ довольствовался только брошеннымъ вскользь, между строкъ полемики, обвиненіемъ, то другіе пошли дальше и обратились къ доносамъ. Такой доносъ былъ сдѣланъ на Карамзина императору Павлу, и если онъ остался безъ всякихъ послѣдствій, то только потому, что совершенная ложь его была разъяснена императору его любимцемъ, графомъ Растопчинымъ, который приходился родственникомъ первой женѣ Карамзина. Извѣстно также, что нѣмецкій переводъ Карамзинскихъ Писемъ (изданныхъ въ Лейпцигѣ) былъ задержанъ при Павлѣ рижскимъ цензоромъ Туманскимъ, который тоже сдѣлалъ "докладъ" о встрѣченныхъ имъ въ этомъ изданіи "вольныхъ мысляхъ". Доносы на Карамзина повторялись и при Александрѣ I, несмотря на то, что Карамзинъ пользовался въ это время уже почетною извѣстностью, былъ постояннымъ гостемъ великой княгини Екатерины Павловны, бесѣдовалъ съ самимъ государемъ и былъ назначенъ русскимъ исторіографомъ. Въ то самое время, когда государь изъявлялъ Карамзину свое особое благоволеніе и пожаловалъ его (въ 1810 г.) орденомъ св. Владиміра 3-й степени, попечитель московскаго учебнаго округа Кутузовъ доносилъ только что назначенному тогда министромъ народнаго просвѣщенія графу А. К. Разумовскому, что "сочиненія г. Карамзина исполнены вольнодумческаго и якобинскаго яда"... и что "государь не знаетъ, какой гибельный ядъ въ сочиненіяхъ Карамзина кроется"... "Карамзинъ явно проповѣдуетъ безбожіе и безначаліе. Не орденъ ему надобно бы дать, а давно бы пора его запереть; не хвалить его сочиненія, а надобно бы ихъ сжечь... И вы, и я дадимъ отвѣты предъ судомъ Божіемъ, когда не ополчимся противу сего яда, во тьмѣ пресмыкающагося, и не поставимъ оплота сей тлетворной водѣ, всякое благочестіе потопить угрожающей. Ваше есть дѣло открыть государю глаза и показать Карамзина во всей его гнусной наготѣ, яко врага Божія и врага всякаго блага, и яко орудіе тьмы... Карамзина превозносятъ, боготворятъ! Во всемъ университетѣ, въ пансіонѣ читаютъ, знаютъ его наизусть, что изъ этого будетъ?... Онъ цѣлитъ не менѣе, какъ въ Сіесы или въ первые консулы,-- это здѣсь всѣ знаютъ и всѣ слышатъ... Пусть что хотятъ, то дѣлаютъ, но объ университетахъ надобно подумать и сію заразу какъ-нибудь истребить". Доносъ Кутузова, однако, ни на кого не подѣйствовалъ и былъ увѣковѣченъ только въ извѣстномъ куплетѣ Дома сумасшедшихъ Воейкова:

"Вотъ Кутузовъ: онъ зубами

Рветь-грызетъ Карамзина;

Пѣна съ устъ течетъ клубами,

Кровью грудь обагрена.

Но напрасно мраморъ гложетъ,

Только время тратитъ въ томъ:

Онъ вредить ему не можетъ

Ни зубами, ни перомъ".

Дѣйствительно, Карамзинъ, какъ писатель и особенно какъ историкъ, достигъ, при Александрѣ I, такого высокаго положенія, что доносы Кутузова, конечно, могли казаться только смѣшными. Съ другой стороны, съ теченіемъ времени убѣжденія Карамзина настолько измѣнились и опредѣлились, что онъ самъ попалъ, въ глазахъ молодаго поколѣнія, въ разрядъ отсталыхъ консерваторовъ. Появленіе первыхъ томовъ его Исторіи особенно рѣзко обозначило это различіе во взглядахъ. "Исторія принадлежитъ народамъ",-- возражалъ H. М. Муравьевъ въ отвѣтъ на заключеніе Карамзина, въ его посвятительномъ письмѣ, что "исторія народа принадлежитъ царю". Приведя слова Карамзина, что "должно знать, какъ искони мятежныя страсти волновали гражданское общество, и какими способами благотворная власть ума обуздывала ихъ бурное стремленіе, чтобъ учредить порядокъ, согласить выгоды людей и даровать имъ возможное счастіе",-- Муравьевъ въ своей Запискѣ замѣчаетъ, что "обыкновенно страстямъ противятся другія страсти"... "Вообще отъ самыхъ первыхъ временъ -- однѣ и тѣ же явленія; отъ времени до времени рождаются новыя понятія, новыя мысли,-- онѣ долго маются, созрѣваютъ, потомъ быстро распространяются и производятъ долговременныя волненія, за которыми слѣдуетъ новый порядокъ вещей, новая нравственная система... Какой умъ можетъ предвидѣть и объять эти волненія?... Кто дерзнетъ въ высокомѣріи своемъ насильствами учреждать и самый порядокъ?... Насильственныя средства и беззаконны, и гибельны; ибо высшая политика и высшая нравственность одно и то же". По поводу мнѣнія Карамзина, что исторія миритъ гражданъ "съ несовершенствомъ видимаго порядка вещей, какъ съ обыкновеннымъ явленіемъ во всѣхъ вѣкахъ", критикъ замѣчаетъ, что, "конечно, несовершенство есть неразлучный товарищъ всего земнаго, но исторія должна ли только мирить насъ съ несовершенствомъ, должна ли погружать насъ въ нравственный сонъ квіэтизма?... Не миръ, но брань вѣчная должна существовать между зломъ и благомъ... Не примиреніе наше съ несовершенствомъ... не пища чувствительности... составляютъ предметъ исторіи. Она возжигаетъ соревнованіе вѣковъ, пробуждаетъ душевныя силы наши и устремляетъ къ тому совершенству, которое суждено на землѣ". Муравьевъ доказываетъ, что есть различіе между несовершенствами, что несовершенство вѣка Антониновъ не то, что несовершенство вѣка Нерона или Геліогабала, и (несовершенства воинственнаго народа временъ Святослава и Владиміра "не сходствуютъ съ несовершенствами временъ порабощенной Россіи" или "еще болѣе унизительной для нравственности народной... эпохи возрожденія нашего" -- при Іоаннѣ Калитѣ, Іоаннѣ III, Василіи, Іоаннѣ IV. Муравьевъ доказываетъ, въ противность Карамзину, что есть "разность" между войнами "за честь Аѳинъ и Спарты" и войнами "за честь Мономахова или Олегова дому": "Тамъ граждане сражались за власть, въ которой они участвовали; здѣсь слуги дрались по прихотямъ господъ своихъ. Мы не можемъ забыть, что "полутигры Греціи" наслаждались всѣми благами земли, свободою и славой просвѣщенія"... "Осуждая холодность Юма,-- замѣчаетъ Муравьевъ,-- нашъ Писатель весьма справедливо замѣчаетъ, что любовь къ отечеству даетъ кисти историка жаръ, силу, прелесть; гдѣ нѣтъ любви, нѣтъ и души. Согіасенъ; но часто ли попадались Юму Алфреды, а можно ли любить притѣснителей и заклепы? Тацита одушевляло негодованіе".

Таковы были взгляды либеральной молодежи того времени. Но на Карамзина смотрѣли, какъ на contraire aux ideés liberales, также и нѣкоторые вельможи, напримѣръ, канцлеръ графъ Румянцевъ и министръ Козодавлевъ, а, съ другой стороны, и такіе выдающіеся умы, какъ Пушкинъ и Каразинъ. Послѣдній въ запискѣ, поданной имъ въ 1826 г. императору Николаю, замѣтилъ, между прочимъ: "Гдѣ, кромѣ Карамзина, найдемъ историковъ, которые бы одобряли самовластіе?" Что Карамзинъ не сочувствовалъ либеральнымъ идеямъ своего времени, это заявилъ онъ самъ своими мнѣніями по вопросу объ освобожденіи крестьянъ, своимъ замѣчаніемъ, что онъ "презираетъ либераловъ нынѣшнихъ и любитъ только ту свободу, которой никакой тиранъ не можетъ отнять", своими мыслями о "либералистахъ", записанными въ его памятной книжкѣ и въ которыхъ онъ, между прочимъ, говоритъ: "Либералисты! Чего вы хотите? Счастья людей! Но есть ли счастье тамъ, гдѣ есть смерть, болѣзни, пороки, страсти? Основаніе гражданскихъ обществъ неизмѣнно. Можете низъ поставить наверху, но будетъ всегда низъ и верхъ, воля и неволя, богатство и бѣдность, удовольствіе и страданіе. Для существа нравственнаго нѣтъ блага безъ свободы; но эту свободу даетъ не государь, не парламентъ, а каждый изъ насъ самому себѣ съ помощью Божіею. Свободу мы должны завоевать въ своемъ сердцѣ миромъ совѣсти и довѣренностью къ Провидѣнію!"

Прошелъ десятокъ-два лѣтъ, и сочиненія Карамзина (кромѣ его Исторіи, да и то болѣе съ фактической стороны) утратили свое значеніе. Во главѣ русской литературы выступили другія имена; другіе образы, типы, мысли и чувства стали проводиться русскими писателями и возбуждать интересъ въ русскомъ обществѣ. Но Письма русскаго путешественника долго еще продолжали оказывать благотворное и образовательное вліяніе на русскую читающую публику. Въ тридцатыхъ годахъ ими еще восторгались у насъ и старые, и молодые. Такъ, въ семьѣ Ѳ. М. Достоевскаго ихъ читали по вечерамъ рядомъ съ сочиненіями Державина, Жуковскаго, Загоскина и др. Буслаевъ въ своихъ Воспоминаніяхъ разсказываетъ, что Письма русскаго путешественника были для него, гимназиста, "зеркаломъ, въ которомъ отразилась вся европейская цивилизація", "Карамзинъ казался мнѣ самымъ просвѣщеннымъ человѣкомъ въ Россіи, представителемъ той высокой степени развитія, до которой могла она достигнуть въ то время, наставникомъ и руководителемъ каждаго изъ русскихъ, кто пожелалъ бы сдѣлаться человѣкомъ образованнымъ". Въ другой своей статьѣ (рѣчи, произнесенной въ 1866 г.), Буслаевъ, замѣтивъ, что Письма русскаго путешественника "даже въ періодъ дѣятельности Пушкина не теряли своего современнаго значенія", прибавилъ, что "частью имѣютъ она его и теперь, потому что въ нихъ впервые были высказаны многія понятія и убѣжденія, которыя сдѣлались въ настоящее время достояніемъ всякаго образованнаго человѣка". Но Бѣлинскій уже двадцатью годами раньше (въ 1843 г.) нашелъ возможнымъ высказать убѣжденіе, что "творенія Каримзина могутъ составлять только болѣе или менѣе любопытный предметъ изученія въ исторіи русскаго языка, русской литературы, русской общественности, но уже нисколько не имѣютъ, для настоящаго времени (т.-е. для 40-хъ годовъ), того интереса, который заставляетъ читать и перечитывать великихъ и самобытныхъ писателей. Въ сочиненіяхъ Карамзина все чуждо нашему времени, и чувства, и мысли, и слогъ, и самый языкъ. Во всемъ этомъ нѣтъ ничего нашего". Если Бѣлинскій и былъ правъ, не признавая Карамзина великимъ писателемъ, то, съ другой стороны, нельзя не замѣтить, что онъ былъ слишкомъ рѣзокъ, отрицая въ его произведеніяхъ всякій интересъ для олижайшихъ послѣдующихъ поколѣній. Въ этомъ отношеніи Бѣлинскій также увлекался, какъ и въ томъ, что онъ объяснялъ значеніе Карамзина, какъ "перваго на Руси образованнаго литератора", тѣмъ, "что онъ научился у французовъ мыслить и чувствовать, какъ слѣдуетъ образованному человѣку". Мыслить Карамзинъ научился въ Москвѣ, въ общеніи съ кружкомъ Новикова, и особенно съ Петровымъ, Кутузовымъ, Ленцомъ и т. д., и не изъ однихъ произведеній французской литературы, но также нѣмецкой и англійской. Бѣлинскій, тѣмъ не менѣе, вполнѣ признавалъ значеніе Писемъ Карамзина и даже считалъ ихъ, несмотря на нѣкоторую поверхностность ихъ содержанія, "великимъ произведеніемъ", Письма русскаго путешественника,-- говоритъ онъ,-- въ которыхъ Карамзинъ такъ живо и увлекательно разсказалъ о своемъ знакомствѣ съ Европою, легко и пріятно познакомили съ этою Европою русское общество. Въ этомъ отношеніи Письма русскаго путешественника -- произведеніе великое, несмотря на всю поверхностность и всю мелкость ихъ содержанія: ибо великое не всегда только то, что само по себѣ дѣйствительно велико, но иногда и то, что достигаетъ великой цѣли какимъ бы то ни было путемъ и средствомъ. Можно сказать съ увѣренностью, что именно своей легкости и поверхностности обязаны Письма русскаго путешественника своимъ великимъ вліяніемъ на современную имъ публику; эта публика не была еще готова для интересовъ болѣе важныхъ и болѣе глубокихъ". Въ приведенной оцѣнкѣ Бѣлинскаго есть, несомнѣнно, значительная доля правды, но мы должны нѣсколько заступиться за Письма въ отношеніи къ "мелкости ихъ содержанія", и заступиться именно путемъ сравненія ихъ не только съ однородными и современными имъ произведеніями русскихъ и иностранныхъ литературъ, въ которыхъ трудно указать что-либо превосходящее Письма Карамзина по интересу и содержательности, но и съ послѣдующими русскими произведеніями въ томъ же родѣ, почти до самыхъ сороковыхъ годовъ. Только въ это время, спустя почти пятьдесятъ лѣтъ послѣ появленія первыхъ Писемъ русскаго путешественника, наиболѣе выдающіеся изъ русскихъ образованныхъ людей стали затрогивать въ своихъ заграничныхъ дневникахъ и письмахъ иные, болѣе глубокіе общественные вопросы и интересоваться такими сторонами западноевропейской жизни, которыя не могли еще обращать на себя должное вниманіе "русскаго путешественника" конца прошлаго столѣтія.

Д. Анучинъ.

"Русская Мысль", кн.VIII, 1891