Книговод

Шугнан

Иванов Дмитрий Львович


ИВАНОВ Д.

ШУГНАН

Афганистанские очерки.

   Самый жгучий вопрос дня связан с вопросом о нашей границе с Афганистаном. Центр пожара -- Герат.
   Упоминаю здесь о нем, однако, не с целью так или иначе коснуться пресловутого "ключа к Индии", а лишь потому, что события, происшедшие в 1883 г. на северо-восточной окраине Афганистана, имеют близкую связь с афганским пограничным вопросом. События эти -- занятие афганцами Шугнана и Рошана {Чтобы легко и правильно произносить туземные слова, нужно держаться одного правила: ударение всегда ставить на конце, напр. Шугнан, Алай, Кара-Булак, Аму-Дарья, Тукуз, Бураман, Тура и т. д.}.
   Означенный восточный уголок -- такой темный, такой заброшенный, что о нем одиннадцать лет тому назад не было и речи у дипломатов, обсуждавших северо-восточную границу Афганистана; имя его и не упоминалось в тогдашней дипломатической переписке: ни Шутнана, ни Рошана не знали, и говорили только о соседнем Бадахшане. Даже совсем недавно, почти "на днях", шли серьезные несогласия между "знатоками": одни утверждали, что владения наши граничат с шугнанскими, другие настаивали, что они не могут даже соприкасаться. Дело, очевидно, было в простом недоразумении. Карты этих мест не было, да и не совсем отчетливое знакомство со всеми расспросными данными вызывали крайне неясное понимание топографии тех стран.
   Участвуя в последней Памирской экспедиции 1883 г. в качестве заведующего ее геологическим отделом, я имел случай быть в восточных частях Шугнана и Рошана. О них то я и намерен рассказать в настоящей статье.
   Предлагаемый очерк, который можно рассматривать как одну из глав моего будущего сочинения о путешествии на Памир, появляясь ныне отдельно, требует хотя краткого предисловия о самом Памире, непосредственно примыкающем к шугнанским владениям. Сознаю, что быть кратким и ясным -- самое трудное дело. Постараюсь, насколько для меня возможно, сделать самое введение простым.

_________________

   Памир лежит в верховьях Аму-дарьи {Слово Памир обыкновенно отождествляют с "крышей мира", делая перевод с персидского Бами-дуния. Едва ли однако легко отсюда произвести в каких бы то ни было сокращениях слово Памир. Что в последнем слове участвует Бам-крыша, это весьма вероятно; но переход дуния в ир или р - очень мудрен. Мне кажется, можно проще объяснить происхождение этого слова. Памир по древне-китайск. источникам назывался Рomilо; местные киргизы и теперь выговаривают Памил. Если корень его персидский, то вероятнее, что первоначальное его значение было Бами-баля, т. е. высокая крыша, откуда уже легко допустить и сокращения. Бами-ло или Памило, Памил... Тогда "крыша мира" будет перевод вольный, а не подстрочный}. До настоящего времени многим еще представляется спорным вопрос о том, что считать Памиром. Зависит это прежде всего от различия в точках зрения.
   Для меня этот вопрос не представляется вовсе таким сложным, и я отвожу Памиру очень определенное место в тех границах, которые отмежеваны ему туземцами, живущими на самом Памире и в его окрестностях, ибо ближайшее знакомство с его физико-географическими особенностями действительно позволяет характеризовать Памир, как область вполне обособленную, с определенными природными признаками, с самостоятельной физиономией. Это -- высокое нагорье, долины которого подняты на высоту от11 до 14 слишком тысяч футов над ур. моря, а горы, вздымающиеся на нем, имеют среднюю абсолютную высоту в 15-16 тыс. ф. С трех сторон оно ясно ограничено окраинными цепями высочайших гор; на севере Заалайскими, на востоке Кашгарскими, на юге Гиндукушем, пики которых вздымаются выше 20.000 ф. {В Иаалае гора Кауфмана 23.000, на востоке гора Музтаг-ата 25.800, в Гиндукуше г. Лунхо 22.600 футов}. С этого нагорья сбегают две реки: на запад, верховье Оксуса -- р. Пянж; на восток, притоки р. Тарима -- верховья рек Кашгарской и Яркентской.
   Высота места обусловила природные свойства страны: климат суровый (7 мес. зима, 1 мес. лето); растительность преимущественно луговая высокой альпийской зоны; животный мир состоит из видов горных, степных и полярных. Культура здесь невозможна, и население исключительно бедные кочевники киргизы, число которых весьма не велико (3000 чел.). В восточной части мы встречаем целую систему открытых речных и озерных долин, образующих в общей связи степное плоскогорье, величиною равное почти Бельгии, или костромской губернии. На западе оно переходит в горную страну, быстро понижающуюся, входящую в зону леса и земледельческой культуры, первые зачатки которой я и считаю западной пограничной. линией Памира. Таким образом, для всего Памира я отвожу всю пустынную и самую высокую площадь к востоку от культурной зоны. В общем поверхность его равняется площади Португалии. Размеры этого четырехугольника примерно такие от севера к югу 270 верст, от востока к западу 240.
   На севере, Памир примыкает к нашей Ферганской области, именно к ее южной самостоятельной высокой долине Алая. На востоке у него лежит Кашгар. На юге за Гиндукушем -- ряд мелких владений: Канжут, Яссин, Читраль, Кяжиристан; по северную сторону Гиндукуша, у его подошвы, долина Вахана -- небольшое таджикское владение. Западную же, чисто горную окраину Памира занимают родственные по населению ваханским горцам владения -- по порядку с севера к югу: Дарваз (ныне бухарское бекство), Рошан, Шугнан и часть Бадахшана {В градусах его положение определяется: 37® и 39,3 с. ш. и 72,5® и 75® в.д. от Гринв.}.
   Вот, в нескольких словах общая картина страны.
   Пусть читатель, открыв карту Азии (хоть напр. новое изд. Главн. Шт. 1888 г. {Новая схематическая карточка Памира помещена в "Известиях" Импер. Рус. Геогр. Общ. за 1885 г., вып. 2 при моей статье "Что считать Памиром? "} и проследуя Аму-дарью до ее верховья, обратит внимание на ту часть р. Пянжа, где она, перед слиянием с другой р. Сурхабом (или Вахшем), делает двойное резкое колено: сперва бежит на запад вдоль Гиндукуша, под прямым углом поворачивает на север и снова на юго-запад. Меридиональная часть реки у города Калаи-Вамар принимает в себя справа другую значительную реку, бегущую с востока Мургаб. Если пространство между реками Пянжем и Мургабом мы отрежем на востоке меридианом города Пянжа, то получим параллелограмм, в пределах которого лежат сказанные владения Шугнана и Рошана. Они занимают не весь этот четырехугольник, а большую (4/5) северную его часть; южная же узкая полоса (1/5) принадлежит к Бадахшану.
   Подробности выяснятся потом сами собой, -- покуда ограничимся этой схемой.

I.

   4-го августа 1883 г., на р. Памире, близ впадения в нее руч. Харгош, Памирская экспедиция разделилась коренным образом на две части.
   Одна из них, большая, из капит. Путяты с топогр. Бендерским, семью казаками и троими переводчиками джигитами -- направлялась на юг, намереваясь заняться исследованиями преимущественно за Гиндукушем, в областях Читраля, Яссина и Кяфиристана; другая, руководимая мною, должна была двинуться на запад и, захватив Шугнан и Рошан, выйти на северо-западную часть Памира, а оттуда на Нижний Каратегин Алай, в Каратегин и Дарваз. Мой отряд состоял. из пяти казаков и одного переводчика; кроме того, при обозе было два туземца, и один местный киргиз проводник.
   Мы расставались надолго. Даже приблизительно нельзя было сказать, когда, где, при каких обстоятельствах мы можем встретиться: где-то, когда-то... а может быть и никогда. Каждый из отделов экспедиции с этого дня предоставлялся исключительно самому себе. Всякая связь между окончилась.
   Я направился вниз по р. Памиру, чтобы пройти на верховья р. Шахдары перевалом Мас.
   На другой день я был уже в пределах Шугнана {На карте гл. Шт. названа Сучан}.
   Это маленькое "ханство" занимает бассейн р. Гунта {Часто под имеием ІІІугнана подразумевают и Рошан, так как и тем, я другим владел Шутнанский хан. Я говорю о каждом отдельно, употребляя для обоих выражение "Шугнанские владения"}, бассейн, состоящий из двух долин; собственно Гунта и его лев. притока Шахдары. Обе они начинаются от Памирской выси и сбегают на запад к реке Пянжу в том пункте, где стоит столица Шугнана -- креп. Барпянж. Остальная территория Шугнана лежит вдоль меридианального колена реки Пянжа, на расстоянии верст 70, считая к северу от сел. Дермарахт. На левом берегу Пянжа, несомненно принадлежащем Шугнану, граница неясна, и ширина полосы проводится довольно гадательно. Рошан занимает нижнее течение р. Мургаба (верст около 150).
   Таким образом, площадь Шугнана выразится 176 кв. г. миль, Рошана 132, общая величина 308 кв. г. м., или половина московской губернии (также кадниковский уезд вологодской губ.).
   Но эта величина представит для нас всю площадь, входящую в бассейны названных рек, до самых недоступных хребтов водораздельных гор. Если же мы попытаемся вычислить примерную площадь того пространства, которое так или иначе эксплуатируется населением, или вообще представляет доступную для человека область, то величина шугнанских угодий вероятно уменьшится более чем на половину, т. е. шугнанское ханство (вместе с Рошаном) едва будет равняться уезду средней величины и во всяком случае меньше нижнетагильского имения Демидовых на Урале.
   Эта то крошечная землица подлежала теперь моему исследованию.
   Год тому назад в западной ее части наш соотечественник доктор Регель разъезжал совершенно свободно, собирая свой гербарий. Тогда г. Регель считался почетным гостем шугнанского правителя Юсуф-Али-хана. Теперь имя хана не смел никто произносить в присутствии афганцев. Хан сидел арестованным в Файзабаде, и главным обвинением против него был этот самый доктор Регель...
   Верховья Шахдары на значительное протяжение представляют пустырь, и поселения по этой долине начинаются гораздо ниже. В верхней части я мог встретить случайно пастухов или проезжих -- только. Перевал (Мас), которым я вступил в долину Шахдары, и где находятся ее истоки, лежит на выооте 15.120 ф. Отсюда быстрым спуском в несколько очень красивых каменных ступеней, чередующихся с террасами сочных лугов, выходишь из узкой части ущелья и сразу попадаешь в открытую долину, где собираются со всех сторон верхние ручьи, сбегающие с амфитеатра гор в один цирк, чтобы образовать солидную речку. Там, на перевале, едва уже тлела растительная жизнь {Нужно оговориться впрочем, что растительность на Памире доходит до высоты около 17.000 футов} в виде редких травянистых пучков; здесь -- всего в 6 верстах расстояния -- уже росли кусты ивняка (12.400) довольно рослые, чтобы разнообразить пейзаж.
   Вниз по Шахдаре я не пошел, а напротив поспешил уйти из этой долины, чтобы случайной встречей с какими-нибудь проезжающими не испортить дела. С Путятой я условился, что в Шугнане не появлюсь раньше тех нескольких дней, которые нужно было ему для того, чтобы дойти до поворота дороги с Вахана к перевалу Бор-агыл (т. е. до с. Сараата).
   Чтобы сделать понятным дальнейший рассказ я должен несколько вернуться назад.
   Наша экспедиция вела все время работы двумя партиями, которые разделялись, назначая себе определенные маршруты на 10--12--20 дней, и потом в условленных пунктах сходились, чтобы снова опять разойтись по разным направлениям. Перед последним коренным разделением, о котором я говорил, наши два отдела работали на давно значительном рас стоянии. В то время как я с Бендерским исследовал юго-восточную часть Памира, программа Путяты сосредоточивала его рекогносцировки на западе, близ восточной окраины Рошана и Шугнана. Не попав на р. Гунт, он направился по его лев. притоку Тукуз-булаку, по дороге, ведущей в первое шугнанское селение Сардым. В его задачу входило между прочим и то, нельзя ли добыть для отряда муки и крупы. Не дойдя до Сардыма, он послал туда двоих джигитов с товарами (ситцы, бусы, халаты и т. п.). Чтобы не вызвать каких-нибудь подозрений, они должны были назваться торговцами и, обменявши товары на провиант, а также добывши точные сведения о событиях с ханом, возвратиться. Вымышленные "купцы" (савдагары) двинулись нагруженные товаром и с очень хитрыми соображениями о том, как ловко они проведут глупых шугнанцев. Приехали в Сардым и началось вранье. Они - кашгарские купцы, идут в Бадахман, оставили караван на Аличуре, сюда заехали купить хлеба для людей... Выходила такая чепуха, которую мог выдумать только ребенок: дорога с Аличура шла через Сардым, они оставили транспорт за два-за три дня пути, поехали вперед, чтобы с хлебом воротиться назад и снова ехать сюда же с караваном... Мало этого -- "кашгарские купцы" оказались незнающими даже того, что в это время в Сардыме еще только колосился хлеб, и что сеется его тут ровно столько, сколько нужно для себя...
   Чем дольше их расспрашивали, тем более купцы завирались. Да и товары то у них были не того разбора, который обыкновенно привозится сюда из Кашгара; да и язык был не кашгарский. Словом, пришлось, наконец, отвечать прямо.
   -- Вы должно быть русские? -- задали им вопрос очень осторожным тоном. -- Ну так что, что русские? -- вдруг сорвались купцы.-- Мы разве боимся кого? Ну да, русские, -- так у нас вот сейчас здесь, на Аличуре, целое войско стоит! Нас никто не смеет тронуть: мы русские джигиты. Мы и афганцев не боимся...
   -- Где же русским бояться афганцев, афганцы сами русских боятся. У них с Аспаляханом вся и ссора-то произошла из-за русского... Мы сами русских любим и очень вам рады...
   Начались мирные переговоры. Джигиты добыли сведения об афганцах, об хане, узнали, что хлеба теперь пожалуй во веем Шугнане не найдешь ни за какие деньги, не только в бедном Сардыме; купили пару барашков, несколько чашек сушеной ягоды шелковицы, оставили сколько-то аршин ситца и вернулись назад. Здесь началось новое вранье о том, как ловко они вели себя, какие важные сведения добыли. Но и тут им довелось несколько спутаться и намекнуть на то, что, кажется, их жители узнали, только виду не показали, но что конечно афганцам теперь отлично уже известно о их приезде. Догадки эти для них были тем легче, что вместе с ними в Шугнан поехал один старик из Ферганы, который конечно их "выдал"...
   Путаница эта произвела смущение и там, и тут. Испуганные появлением русского отряда, жители побоялись скрыть это от афганцев и послали донесение в Барпянж. Даже бьиа идея догнать джигитов и арестовать... Афганцы забили тревогу и потребовали подкреплений из Бадахшана, ибо в то время весь Шугнанский "оккупационный отряд" их состоял из 30 человек. С другой стороны, смущен этой путаницей был и Путята, инстинктивно понимая, что комедия с купцами не удалась, что у афганцев может явиться желание послать рекогносцировочный отряд на Памир, а так как афганцы не китайцы (и с теми возня какая была!), то нельзя предвидеть, какие могут выйти затруднения для экспедиции...
   Все истинные подробности этого джигитского водевиля "с переодеванием" я постиг уже гораздо позже, теперь же знал от Путяты только то, что ему наврали наши "купцы".
   Повернув с Шахдары к северу, на Аличур, я уже к полудню выбрался снова на Памирскую высь, пройдя весьма хорошей вьючной дорогой по ущ. Кокбай к водоразделу между водами Шахдары, Тукуз-булака и Аличура.

II.

   Так дошел я до южного берега Яшиль-куля, самого главного алигурского озера и второго по величине на всем Памире: после Б. Каракуля должно быть поставлено оно, а затем уже Памирское, или Большое озеро {Поверхность Б. Каракуля равняется 5,4 к. г. м. (264 кв. вер.), Яшиль-куля -- 0,88 к. г. м. (43 к. в.), Больш. Озера -- 0,6 к. г. м. (29 к. в.)}.
   Озеро Яшиль-куль интересно во многих отношениях.
   Оно лежит в воротах Шугнана со стороны Памира, на ближайшей летней дороге из Кашгара и с Алая. От него направляются единственные пути отсюда в рошанское селение Серц: один от самого озера через перевал Б. Марзянай; другой в 5 верстах по западную сторону ворот, перевалом Ленчер. Озеро принимает в себя все воды Алигура и выпускает из себя единственную речку Гунт. Оно находится на границе травянистой степи и леса, лугового Памира и горного перехода его к культурной полосе окраины. Только по отношению к нему сохранились точные исторические указания о переходе через Памир большого китайского отряда в 1758г. под начальством генерала Фу-дэ. Он преследовал войска и переселенцев из Кашгара, бежавших с ходжами в Бадахшан {Ходжи в истории Восточного Туркестана играли видную роль в длинной борьбе Кашгарии с китайцами н джунгарами за власть и независимость. Первый ходжа, явившийся из Бухары в качестве ученого пилигрима, проповедника ислама, заслужил огромную славу своей святостью. Потомки его, добившись светской власти и выступив в качестве ханов, упрочили славу ходжей длинным рядом войн, возмущений, заговоров, страшных казней и преступлений, отозвавшихся на населении В. Туркестана огромными потоками человеческой крови. В начале 60-х годов нашего столетия ходжи (Бузурук-хан-ходжа) снова овладевают Кашгарией, причем на сцену выдвигается знаменитый политический деятель в Средней Азии Якуб-бек, сумевший из мальчика плясуна (бача) сделаться неограниченным властелином обширных владений и длинным рядом войн и чисто азиатских кровавых расправ связать свое имя с длинной историей ходжей}. Фу-дэ настиг их близ Яшиль-куля, и здесь была решена участь ходжей: войска их были разбиты, масса добычи (в виде нескольких тысяч пленных, скота и оружия) попала в руки китайцев, которые под предводительством своего гордого генерала проникли затем в Шугнан, в Вахан и дошли даже до столицы Бадахшана... Без всякого сомнения. в честь именно этого торжества китайского оружия был воздвигнут у западного конца Яшиль-куля китайский памятник, развалины которого сохранились до сих пор с безразличным именем "китайского мазара".
   Как будто назначенное быть роковым местом для дезертиров ханского рода, то же озеро Яшиль-куль послужило на днях приютом другому беглецу, но не с востока, а с запада. Как раз на той же самой злополучной горе, которая 125 лет назад задержала переход ходжей к Шугнану, я видел еще ясные следы от копыт лошадей бежавшего сюда Куват-хана, сына Юсуфа-Али, после того как последнего задержали в Файзабаде {Теперешняя столица Бадахшана}. Отсюда злополучный ханский наследник затевал убежать на русскую границу. Отсюда он решал свою судьбу, взглядывая на запад, где оставалось "царство", и на восток, куда вела дорога к далеким "урусам". Отсюда его вызвали назад обещания... Но об этом речь впереди.
   Нельзя отнять у Яшиль-куля и некоторой живописности известного интереса к нему, как к большому и глубокому озеру. Когда перед вечером я остановился на нем на стоянку, на озере лежала полная тишина. Стальное зеркало отражало все мельчайшие подробности его берегов, опрокинув в глубь озера и дальние горы, и красноватые языки моренных склонов южного берега, и желтые холмы на северных откосах, и даже едва заметную полоску зелени в устье длинной косы р. Б. Марзяная. Мелкими точками, как песчинки на зеркале, раскидались по озерной глади стада гусей и чаек. Масса черных гагар облепила каменную грядку, высунувшуюся из воды вдоль берега, и глупо, неумело машет крыльями, напоминая собою какую-то картину из фантастической сказки о безобразных, тоскующих черных ведьмах над пустынным озером. Далеко на горизонте за передними горами торчат острые зубцы снеговых гор. Лениво-грациозно разметались легкие группы облаков надо всей этой картиной.
   Пронеслась первая струйка ветра. Озеро мелко вздрогнуло, смешало ясные контуры опрокинутых гор, заволоклось вдали свинцовым тоном, заиграло мелкими искрами вблизи. Плавно в перебой закачались гуси на воде. Заметалась на берегу тонкая травка с мохнатыми колосьями. Ветер с запада начался. Всю ночь на песчаной отмели правильно бился сильный прибой, сперва с непривычки беспокоя нервы, а потом убаюкивая.
   Для меня лично, как исследователя Памира, озеро Яшиль-куль было интересно еще потому, что его западный конец и истоки Гунта оставались до сих пор никем не осмотренными. Ни экспедиция Северцова, производившая на Аличуре инструментальную съемку, ни Путята не проникли западнее ущелья Б. Марзянай, оставив озеро верст на 12 вовсе не осмотренным. Сведения о дорогах вдоль озера были более чем сбивчивы. Так, напр., о северной дороге ходили мнения, как о недоступной для езды на лошади. Мне удалось фактически проверить эти слухи: северным берегом прошел мой вьючный обоз, конным проехал я сам. Вьюки нигде не встретили ни малейшего затруднения. Весь северный берег озера западнее Б. Марзяная представляет крутые горы, спускающиеся к самой воде. Побережье образуется каменною осыпью с гор, по которой и пробирается дорожка у самой воды. Наши привычные кони шли по этому пути как нельзя лучше.
   Южный путь вдоль самого озера имеет две преграды. Первая находится у западного конца озера (верстах в 5); небольшая каменная горка, отделяющая котловину соседнего Булюн-куля, надвигается к самому озеру, спускаясь почти полным отвесом в его глубокие воды. По берегу, высоко над водой, лепится едва заметная козья тропочка, часто прерывающаяся промоинами, или же смытая настолько, что даже пешего берет на некоторых местах раздумье.
   На эту тропочку я попал случайно, по незнанию проводника. Дорожка же для вьюков идет южнее, в обход обрыва, поднимаясь через гребень довольно тяжелой крутизной. Перевалив эту горку, южная дорога до самого западного конца озера очень сносная и тянется поперек многочисленных оврагов, сбегающих к озеру. Несколько оврагов орошаются горными ручьями из ледников в южных горах. Эти последние характерны своей мрачностью, недоступностью.
   К концу озера дорожка спускается на низкую отмель и вдоль самой воды доходит до истока из него реки Гунта. Вторая преграда была здесь!
   Гунт выбегает из Яшиль-куля двумя рукавами, образуя остров. Южный рукав бежит открыто, бойкой кристаллически прозрачной речкой, шириною саженей в 25; глубина выбранного брода в то время (10-е августа) была по брюхо лошади. Течение очень быстрое, но ровное, русло правильное с средней галькой. Это рукав мирный. Другая часть Гунта невидимая: она значительно шире первой и вся завалена огромным каменным обвалом, под которым с сильным журчаньем пробирается вода. Весь остров тоже лежит под тем же обвалом и представляет дикое нагромождение камней с поперечником в несколько сажен. Его обвал сливается незаметно с обвалом на северном рукаве. Оба рукава реки соединяются у самой подошвы южных дико обрывистых гранитных гор. От северных гор выдается низенький отрог в 200 метр. (650) высоты над Яшиль-кулем, представляя как бы западный берег озера. Отрог этот -- наз. Бураман-бель -- быть может когда-то замыкавший долину озера, теперь прорван близ южных гор истоком Гунта. Самый прорыв тоже загроможден обвалом. Река совершенно скрывается под ним, давая о себе знать глухим журчаньем, да кое-где образуя среди камней небольшие озерки с сердитыми водоворотами. Появляется она на свет Божий уже гораздо ниже, открывая долину Гунта буйным каскадом.
   Южная дорога переходит в брод открытый рукав, взбирается на обвал и по этой второй преграде, с камня на камень неправильными ступенями и коридорами, спускается к берегу отрога Бураман. Переход по обвалу крайне труден. Хотя здесь несомненно дорога "разработана", т. е. кое-где забита щели, положены плиты и т. п., но все это очень мало отличает подобную "дорогу" от простого движения по моренам. Ехать верхом здесь было почти совсем немыслимо, и мы очень медленно подвигались, даже проводя наших верховых лошадей пустыми. Во многих местах "дорогу" приходилось угадывать чутьем и лишь изредка различать ее по остаткам старого навоза. Без сомнения, она весьма редко практикуется.
   За обвалом начинается подъем на перевал Бураман, по дорожке северного берега озера. Подъем косогором очень крут и требует не мало труда, хотя и невысок.
   Взойдя на перевал, я оглянулся.
   Передо мною прямо к востоку тянулась узкая лента озера, шириною в версту, полторы. Через 7 верст она расширялась до трех верст. Еще через 4 версты озеро сразу глубоко вдавалось к югу, достигая здесь более 5 верст поперечника; этим широким водоемом оно тянулось, незаметно суживаясь, верст на 9, до болотистых разливов р. Аличура и протоков из Булюн-куля. Дальше за озером виднелась уже в тумане широкая Аличурская долина чисто памирского степного типа.
   Согласно с фигурой озера изменилось и очертание крутой подошвы южных гор: у западного конца они подходили близко к озеру; с половины быстро отступали к югу; северные же горы тянулись однообразно вдоль однообразной линии северного берега.
   На запад с перевала открывалась совершенно иная картина. Глубокое, чисто горного типа ущелье с шумной рекой извивалось между скалистыми, тесно сжавшими его горами и затем быстро заворачивало налево. Вдоль речки тянулась беспрерывная полоса кустов и деревьев.
   Дорога от Бураман-бели {Абсол. выс. перевала 13,400 ф.} шла по высокой (в 200 метр. средней высоты над речкой) ровной гранитной террасе правого берега. Верст через пять она подходит к крутому краю ступени, как раз в том месте, где в Гунт впадает справа ущелье Ленгер {Имя Ленгер или Лянгар всегда придается такому месту, которое представляет хорошие условия для остановки: здесь много подножного корма, обилие воды. В Кашгаре этим именем обозначается хутор}. Я упоминал уже, что по Ленгеру существует дорога в Рошан. Вместе с Б. Марзянаем эти два перевала суть единственные соединительные проходы между Шугнаном и Рошаном на протяжении 120 верст всей долины Гунта. В остальных местах горы (Алигурские) разделяющие Гунт от Мургата, совсем недоступны для пешего горца. Следующая соединительная линия на западе есть уже долина Пянжа.
   Бураман-бель в военном отношении имеет серьезную цену. Как ворота со стороны Аличура, этот маленький отрог отлично бережет дорогу, благодаря трудному подступу к нему только по единой существующей дорожке. Опираясь на просторную каменную террасу до Ленгера, он связывается с дорогой чрез этот последний в Рошан. Сама терраса представляет целую природную крепость.
   С края спуска к Ленгеру открывается веселый ландшафт, подробности которого отчетливо видны сверху. Сейчас же внизу начинаются красивые купы густого ивняка, убравшего все устье Ленгера. Вверх по последнему довольно далеко тянутся луга, орошенные многими рувавами. Здесь мы выбрали наш ночлег.
   Отвыкши в течение долгого времени от лесного пейзажа на Памире, мы встретили некоторое его подобие здесь с неподдельной радостью. Среди густой заросли, нашлось достаточно места, где на мягкой поляне можно было разбить наш маленький бивак. Резкий ветер, дувший вдоль ущелья, не проникал сюда вовсе. Какой-то давно желанной уютностью пахнуло на всех в этом уголочке. Впечатлению сначала мешал несколько дождь, начавшийся со второго часа дня. Но к вечеру разъяснило. Веселый костер мягко освещал густые стенки кустов, обступивших наши палатки. Среди кустов изредка потрескивали ветки, слышалось фырканье коней, вкусный хруст травы. Таинственные пятна глубокой тени лежали кругом и уносили куда-то далеко, пробуждая смутные чувства -- точно вспоминалось что-то дорогое, забытое в родных местах России... Нечаянная новость этой маленькой обстановки так подкупала одичавшего памирца, что неохота было уходить в палатку из под открытого неба, темного, глубокого, с чудными яркими звездами, и я лег далеко позднее обыкновенного.

III.

   Утром все было в тумане. Обдавало мелкой изморозью.
   К узкой долине Гунта скорее подходило бы название ущелья. Голые крутые горы близко надвигаются к реке с обеих сторон, давая у подошвы склонов короткие осыпи и обвалы, загромождающие дорогу. Стесненная река падает шумным, сердитым каскадом, обрамленным узкой бахрамой тальника и облепихи, с кустами розана, черной смородины и торчащими дудками "конского щавеля". К ней подступа нет на расстоянии нескольких верст. Все тесно, обрамлено высокими горами, завалено камнями, нет простора для глаза. Памирские степи кончились, остались назади, здесь царство гор.
   Дорога все время до самого Сардыма идет правым, более просторным берегом; сперва проходит по тяжелому крупному обвалу близ самой реки, потом поднимается высоко над рекой на песчаную почву террасы, уводя сейчас же от древесной растительности в область моих хороших памирских знакомцев -- шаровых кустиков "терскена" {Белолозник -- Eurotia ceratoides С. Koch}, лепешчатого багряника {Cersis L.}, ковыла и др. Новый спуск к реке опять вводит в переходную полосу низкорослого тугая {Тугай или Токой отвечает нашей дикой древесной заросли}. Дорога здесь очень плоха, то по камню, то между кустами и трясиной. Но, пройдя верст 8, у крутого поворота реки влево (к югу), все изменяется: долина делается шире, и все пространство между горами (более полуверсты) выравнивается; река из бурной становится мирной, делится на рукава и ласково охватывает несколько красивых островков. Веселый Тугай убрал оба берега и острова, густым парком уперся в крутые скалы гор и мило свешивается над светлой речкой. Слева вытянулся небольшой гнейсовый острый гребень и красивой стенкой, постепенно понижаясь, врезался носом в кусты заросли. Это "Тура", давшая название всему описанному месту. Прямо на юге, задний фон веселой картины замыкает характерная гряда левых ("Гунтских") гор. Здесь она наиболее типична: ровная, однообразная, с небольшими пиками и мелкими зубьями на гребне, с короткими склонами, с прямыми промоинами вместо боковых ущелий, которые видны все сразу сверху к низу, и с рядом небольших ледяных глетчеров в их вершинах.
   Правые горы Гунтской долины хотя в общем и имеют довольно близкое сходство с левыми -- своей оголенностью, скалистостью и крутизною склонов, образующих самую долину, но отличаются существенно от первых. Они гораздо массивнее, выше, серьезнее. Тогда как Гунтская гряда вся на виду, как стенка, Аличурские горы выставляют в долину лишь свои передовые отроги и их склоны. Хребет их не виден, он лежит далеко, на значительной высоте, острый, изъеденный ледниковыми цирками. Самые горы надрезаны глубокими боковыми ущельями, обыкновенно тесными, мрачными, малодоступными даже в низовьях, заваленными моренами, а выше занятыми крутыми ледниками. По этим ущельям в Гунт справа вливаются серьезные притоки. До Сардыма главных два -- Кумыш-джилка и Айран-су. Оба могут служить типом правых ущелий.
   Кумыш-джилка (серебряное ущелье) впадает в Гунт шестью верстами ниже Туры, и поражает своей дикостью: отвесные каменные стены ущелья, словно ворота, ведут в теснину, в которой вскоре уже белеют. снегами убранные вершины. У самого "рта", как выражаются киргизы, фантастические скалы, пещера, какая-то мудреная трещина, каменный холм. Название свое ущелье получило от находящихся в нем копей серебряной руды. Среди жителей существует довольно неопределенный рассказ о том, что в прежнее время здесь разрабатывалась жила "чистого серебра" толщиною в руку. Копи составляли собственность жителей и давали хорошие заработки. Когда проведали ханы о "чистом серебре", то стали теснить жителей и довели, наконец, дело до того, что последние бросили рудник и разбежались. Копи обвалились, их засыпало снегом, и теперь никто не знает этого места. Ходит слух, что есть какие-то два человека, которые знают место рудника и которых теперь старательно, но напрасно разыскивают афганцы, заинтересованные серебряным богатством.
   Переехав быстрый поток Кумыш-джилки, дорога тотчас же поднимается на высокую террасу из древних мореных и галечных отложений, вдающуюся мысом в долину Гунта, пересекает мыс поперек и (через 5 верст) приводит к другому ущ. Айран-су, т. е. "Сыворотке".
   Из темных вертикальных стен ущелья выносится с огромным шумом сильный широкий поток. Окрашенный светлой ледниковой мукой и взбитый в пену на сильном уклоне каменистого русла, ручей-каскад действительно является густым, молочным. Впечатление усиливается еще от белого тона широкого галечного русла, по которому несутся воды Айрана. Разбегаясь капризными белыми рукавами и перепутываясь ниже с кустами ивняка, он незаметно сливается с широким тугаем Гунта, который здесь тоже дробится на несколько протоков.
   Устье Айрана замечательно своими первыми ясными следами бывших здесь земледельческих поселений: как по левому берегу Айрана, так и ниже по обоим берегам Гунта существуют несомненные остатки полей, оросительных канав и развалин домов. Вероятно, это была предельная высота здесь полевой культуры, достигавшая 11 1/2 тыс. ф. над ур. моря. Отсюда же начинается и более обстоятельная дорожка. Хотя она и путается по-прежнему между камнями и тугаем, но идет уже ясной тропкой, без особенных трудностей. Вскоре за Айран-су мы и расположились на ночлег, последний перед Сардышом. Гунт по-прежнему бежал галечным руслом, среди тугая. Сзади нас над ущельем висели тучи, производя двойной эффект в тонах пейзажа: внизу царила густая темнота и сеял мелкий дождик; выше висела серая дымка, из-за которой сквозили кон туры зубчатых гребней; еще выше неслась вьюга, пороша белым налетом верхи гор; тут было полусветло, полупрозрачно, все сливалось в неясные образы, тонуло и уходило в туманную даль, точно вместе с облаками плыли и горы, точно облака, зацепившись за скалу, становились горой, а горы, обнятые облаками, делались легкими, прозрачными, тая, и расползались и уносились, как быстрые тучи.
   А первый план с нашей стоянкой весь горел на радостном солнце, каждым деревом, каждой веткой, каждой камышинкой и травочкой, рисуясь на темном фоне фантастического ущелья. Однообразная, бледная и прозрачная зелень или пестрела многочисленными пятнами густой, оригинально кучной облепихи. Последняя здесь была уже в виде деревьев саженей до двух ростом и издали, на сильном солнце, являлась то как густой широкий кустовой можжевельник, то как ветвистая, кудрявая сосенка.
   Сардым был от нас всего в десяти верстах.
   На завтра, чем свет, мой переводчик Атабай -- лихой джигит и преданный мне человек -- должен был выехать вперед, чтобы подготовить жителей к моему приезду, назначенному в 12 час. дня.

IV.

   13-е августа -- день вступления в населенный Шугнан; начало новых сложных отношений, дипломатических переговоров. Сегодня же конец сборов для моего походного гербария, так как собирание трав и цветов отождествляло бы мои занятия с занятиями д-ра Регеля, сильно заподозренного афганцами и сильно не полюбившегося им.
   Дорога сразу врезывается в густой-густой тугай, разросшийся привольно на солонцеватой почве. Попав в эту сплошную заросль ивы, красного лозняка, облепихи, тополя, розы, жимолости, и волчьей ягоды, совершенно скрываешься в ней. Глубокая, мягкая тропа, пробитая в почве, вьется мелкими изгибами между стенами непроглядных и непролазных кустов и деревьев. Ничего не видно, кроме множества скрещенных веток и листьев, образующих большую, большую, толстую стенку, внутри которой играют лучи солнца. Сперва едешь и пробуешь бороться с этой чащей, нагибаешься к самой шее лошади, отмахиваешься от веток, загораживаешь лицо локтем. Но вскоре это надоедает, слезаешь и ведешь лошадь в поводу. И так хорошо, оригинально как-то среди этой чащи; любопытна эта растительная теснота, мягкая тропочка, густая трава, переплет веток над головой. Идти легко, хотя и часто ныряешь под навесом тугая, то и дело ссоришься с конем, останавливающимся, чтобы набрать полон рот сочной травы. По кустам слышится быстрый чокот дроздов, неожиданно срывающихся с веток. Изредка мелькнет забавная головка зайчонка, дрогнет на момент, курьезно вглядываясь в страшного человека, и пригнув уши, сгинет под густым кустом. Впереди идет треск и гомон. Это вьючки, движение с которыми по чаще очень хлопотливо. В стороне крик и ругательства: як (наша "пешая говядина") сошел с травы, затесался в самую трущобу и его ничем оттуда не могут выжить.
   Кончился тугай, пошло голое место, огромный вынос камня -- так называемый "горум", переход по которому, прямо без дороги, целая мука.
   Наконец, вступив на древнюю морену, попадаешь снова на сносную тропу. Река повернула вправо. Среди камней покатился живой перебой беспокойного зова горного рябчика "кяглика" {Perdix Chucar}, и вдоль дороги быстро улепетывает выводок сереньких птичек, гладеньких, кургузеньких. Молодые уже в полматки. Пробежали на хорошую дистанцию, забрались в камни; мать вскочила на самый большой и, грациозно-заботливо вытянувши вверху полосатую шейку, пошла безостановочно причитать на всю округу: вот-как, вот-как, вот-как...
   Впереди показалась человеческая фигура. Это был посланный из Сардыма ко мне на встречу.
   "Почетную встречу" изображал русый горец, высокий, худощавый, мрачного вида оборванец, в деревенском суконном чапане {Армяк}, в истрепанных до бахромы коротких штанах и босиком. Он нерешительно приблизился ко мне, взглянул исподлобья, молча приложил ладони к груди, поклонился по азиатски животом, и также нерешительно отошел к камням, где стояла его клячонка. Пропустив меня, он забрался на высокий камень, сел с него на седло и поехал сзади, перебрасываясь словами с моим Ахуном, горцем "гальча" с верхнего Зеравшана, во многом сходным с здешними, но уже считавшим себя столично образованным (бывал даже в Ташкенте и имел золотую медаль!) по сравнению "с диким шугнанцем".
   С пункта, где в Гунт впадает р. Тукуз-булак, долина значительно расширяется и направляется на запад. Слияние речек происходит под южными горами около красивой, отдельно стоящей каменной скалы, образующей как бы оторванный нос той горной гряды, которая отделяет Гунт от Тукула. Вокруг этой сторожевой скалы лежит широкая галечная поляна, заросшая тугаем. Место это называется Саман-куль. Отсюда река незаметно подается вправо и выходит на средину долины, куда с обеих сторон, и в особенности с правой, спускаются от предгорий склоны мощных древних моренных отложений. Верстах в двух к западу от сторожевой скалы стоит другая, в виде вытянутого очень правильного холма -- тоже остаток от бывшей здесь работы двух сливавшихся когда-то ледников. Линия двух этих скал указывает линию бывшего здесь ледораздела.
   В позднейшее время ледниковые отложения послужили, как и близ Айран-су, местом расположения полей. Но теперь здешние населения представляют ничтожный остаток от прежнего. Когда-то здесь стоял целый город с значительным числом домов -- 6,660, имевший особого управителя. Этот-то город и назывался "Гунт" ("г" выговар. с придыханием, как малорусское). Тогда все моренные склоны были обработаны, разбиты на правильные террасы, орошены каналами. Тут кипела жизнь. Остатки ее чувствуются всюду и теперь. Можно заметить ясные горизонты основных каналов, многочисленные площадки полей, снесенные в груды с них крупные камни, остатки крепостцы, оригинальную караулку, помещенную на огромнейшем ледниковом монолите, с которого далеко видно во все стороны, множество развалин домов, причем некоторые из них, курьезнейшим образом, более приспособлены к большим моренным камням, как к основным стенкам. Конечно, весь город был из камня. Гранитный холм в то время стоял в центре селений и, без сомнения, изображал из себя тоже наблюдательный пост.
   Последний правитель "Гунта" отличался самостоятельным характером и разбойнической смелостью. Он постоянно предпринимал набеги, грабил караваны, ссорился с соседней Шахдарой, которая имела своего бека. Наконец, предел был пройден, и Шугнанский хан объявил "Гунту" решение: или полная покорность, или война. Кончилось войной. "Гунт" был побит, разорен. Большинство жителей искало спасения в Кокане и Кашгаре. "Гунт" превратился в небольшое селение, которое с каждым годом все уменьшалось. Преследования со стороны победителей вели к постепенному выселению. Борьба эта продолжалась до самого последнего времени, и всего 1 1/2 года назад, здесь еще было домов до 30, т. е. жило душ до 150-200. В настоящую же минуту весь поселок этих мест (уже называющийся Сардым) состоял из 6 домов, по три на каждой стороне долины, и в них вряд ли было больше десятка мужиков. Последнее выселение отсюда жителей сделано Юсуф-Али-ханом. За версту до правого поселка меня встретил Атабай с хорошими вестями. Приняли его ласково. Главный заправило здешних мест -- Мирза, очень хороший человек, и обещает всякое содействие. Живет он на той стороне.
   Перед поселком стояло несколько горцев во главе с Мирзой.
   -- Как живете при новых управителях? -- спросил я, отвечая на приветствия Мирзы. -- Спокойно ли у вас?
   -- Покуда еще спокойно, -- ответили мне.
   -- Очень рад за вас: было бы спокойно да справедливо, -- для мирных жителей земледельцев это главное. Остальное пойдет само собою ладно.
   -- Надеемся, что ваш приезд принесет нам счастье...
   -- Давай Бог.
   Угощение было выставлено. Оно было крайне бедно: квашеное молоко и мелкая брюква -- вот все, что нашлось здесь для "достархана", т. е. обычного восточного угощения. Впрочем, памирцы довольно искренне занялись брюквой...
   День был прекрасный: тихий, солнечный, самый подходящий для ведения мирных переговоров на открытом воздухе, в виду походного самовара.
   В основу своих сношений с Мирзой я поставил полную прямоту. Это имело за себя множество преимуществ: во-первых, подобные сношения несравненно легче всяких других; во-вторых, только при них можно действовать твердо, не называя со стороны жителей никаких излишних подозрений; в третьих, мне не было ни малейшей надобности хитрить; наконец, своей прямотой я надеялся сгладить неблагоприятное впечатление, внесенное сюда нашими первыми джигитами.
   Мирза оказался действительно весьма симпатичным и образованным человеком. С первой же встречи бросилось мне в глаза его выразительное, красивое лицо. Правильный паджиксий тип сказывался и в открытом лбе, и в горбатом носе, и в роскошной полуседой бороде. Но главная красота светилась в его больших черных глазах. Словом, лицо меня не обмануло -- Мирза был умница и очень добродушный человек. Вести с ним дело было бы приятно где угодно, а здесь, среди наивнейшего горского населения, он был просто находкой.
   Лет 15--20 назад он жил в Коканде, познакомился с тамошними обычаями и приемами и даже имел оттуда жену сартянку. Там же он научился довольно недурно владеть тюркским наречием, что было особенно выгодно для меня в предстоящей обстановке.
   Я объявил Мирзе, что раньше предполагал было не останавливаться здесь, а ехать дальше до селения, в котором найдется аксакал (староста); теперь же, встретив в его лице местного старшину, я очень рад погостить у него, пока Атабай съездит в Барпянж с письмом и подарками к беку и привезет мне ответ. Мирза остался доволен таким решением, и мы двинулись на ту сторону.
   Я остановился по близости поселка Мирзы, на ровной площадке, среди нескольких бедных кустов ивняка.

V.

   Мне некогда было вглядываться в мелочи: я торопился заготовить к завтрашнему дню письмо к беку.
   Вот его содержание, изображенное Мирзой с большим мастерством по-тадяшкски:

"Почтенному правителю Шугнана.

   "Я русский горный инженер, занимающийся исследованием состава гор, камней и различных руд. С чисто ученой целью в нынешнем году я отправился изучать горы в пустынях Памира и в странах, окружающих Памир. После долгого путешествия по пустыням у меня не хватило хлеба, и мои люди начали болеть, почему я и решил дойти поскорее до жилых мест. Шугнан и Дарваз были ближе ко мне, и я двинулся в их сторону, как к добрым и дружественным соседям русских. Дойдя до первого шугнанского селения, где нашелся аксакал, я остановился и посылаю к вам с этим письмом и подарками своего человека, который и объяснит вам все мои просьбы.
   "Прежде всего прошу вас принять мое письмо и подарки с дружественным расположением. Затем прошу вашего согласия на то, чтобы мне вступить в ваши владения. Я уверен, что получу от вас в скором времени благоприятный ответ. До тех пор я не двинусь с места и не обращусь к жителям ни зачем.
   "Пишу коротко, не имея своего писаря. Все, что нужно, поручаю передать вам посланному. Он же ответит вам и на все ваши вопросы.
   "Да получится вами это письмо в счастливое время. Еще раз заверяю вас, что мои намерения самые мирные и дружественные, что вам и всей стране, управляемой вами, кроме хорошего я ничего не желаю. -- Месяца августа 1883 г. Подписью своею и туземной печатью удостоверяю мои слова".
   Подарки я посылал обоим наличным афганским бекам, посылал по обычаю, для удостоверения моих дружеских намерений. К сожалению, должен признаться, что подарки были очень бедные и импонировать ими можно было, лишь скрепя сердцем рассчитывая на их " европейский" вид, за которым, быть может, хотя отчасти скрадывалась беднота. Нужно сказать, что на нашу экспедицию отпущены были весьма скудные средства, размер которых сильно беспокоил нас даже в смысле обеспечения продовольствия. Собственно на подарки мы не имели ничего, кроме очень скромных личных средств. Понятно, что какие-нибудь 400-500 рублей, затраченных нами в Ташкенте на целую груду подарков, были чересчур ничтожны в виду сношений с владетельными беками, несмотря даже на то, что к концу экспедиции мы остались без собственных револьверов, без ружей и тому подобных вещей.
   Многие серьезно восстают против "подарков", восстают главным образом потому, что из этого дела практика создала целую спекуляцию, Туземец "мужик" {Наши туркестанцы очень любят слово "мужик", означающее по-узбекски "бедного", "оборванца", и употребляют его вообще в смысле "простого, серого народа"} приучился к незаслуженным подачкам, к попрошайству, затруднил так называемыми "подарками" (силяу) расчет с ним за приобретаемое от него продовольствие и проч. Мелкий туземный чиновник сделался разорением для путешественников, ибо цена его ничтожнейших услуг (в роде встречи за версту до города и проч.) должна быть оплачена соответственно его чину. Традиционное "восточное гостеприимство" обратилось в конце концов в "гостиный налог" для жителей той страны, куда пожаловали гости. То же гостеприимство первобытно тычется вам в нос со стороны хозяина: "вот как тебя угостили, ты должен быть доволен"... С другой стороны, по всем слухам, командировка к бухарскому эмиру считается равносильной самой богатой денежной награде, так что подобного "поручения" дожидаются и добиваются как верной "поправки"; это сделалось таким привычным, "естественным" явлением, что оно превратилось уже в басню о дойной корове, к которой стоит только подвести теленка, чтобы она дозволила себя доить кому угодно...
   Но ташкентское уличное "силяу" (на чаек, милостыню) не тождественно с "тартых" (поклонный дар) коренного туземного населения. Обрядность у жителей Туркестана занимает слишком твердое и видное место, чтобы игнорировать ее и переводить всюду на простую базарную расплату. Богатый киргиз не возьмет пятирублевой бумажки за зарезанных для гостя традиционных баранов, но с великим удовольствием напялит на себя пятирублевый шелковый халат. Приезд почетного гостя к беку сосредоточивает на себе все внимание жителей со стороны того, каков будет прием, какими подарками обменяется гость с хозяином. И эти обряды ведутся всегда торжественно, у всех на виду и т. п. Отвергнуть такие коренные народные традиции довольно мудрено, часто невозможно и во всяком случае требует времени. Полагаю, что вся суть в подобных делах, как и во всех, всегда и всюду, заключается в такте, в чувстве меры, в условиях места и минуты.
   В данном случае на посылку "подарков" афганским бекам меня побуждало только соблюдение внешности в главах народа. Я выставлял знамя мира, не имея возможности заботиться о том, было ли оно выткано из парчи или сшито из полотна с кумачным красным крестом посредине. Гражданскому правителю я подносил часы с красивенькой эмалью; военачальнику презентовал свой охотничий скорострельный карабин с 30 патронами; их правителю канцелярии или, вернее, "бурмистру" предназначался атласный халат.
   Мирза написал еще письмо от себя с сообщением о числе людей, лошадей и багажа, пришедших со мною. Его письмо пошло в ночь. На завтра выезжал Атабай с моим проводником Ходжа-Мамбетом.
   Инструкция для Атабая была выяснена подробно. Я прошу или пропуска в Дарваз (хотя бы в сопровождении конвоя из афганцев), или провианта и подков. Во всем держаться деликатного и твердого тона. Не врать ни в чем и не болтать зря.
   Атабай нарядился щегольски: в новый суконный бешмет, новые сапоги, топы (ермолка) и шляпу, да еще на всякий случай захватил с собою шелковый казакин. На дорогу я дал ему достаточно бухарского и русского банкового серебра. Без всякого оружия, с одной нагайкой, выехал мой "посланник," налегке с удалым видом. Ходжа-Мамбет, с закатанной в торока подарочной винтовкой, ехал с ним в качестве проводника и почетной прислуги.
   Я остался без переводчика, с одними собственными скудными знаниями тюркского языка для обыденного разговора. Остался на высидке, ждать "погоды" с афганского берега... Эго имело и свою хорошую сторону, так как давало возможность отдохнуть и лошадям, и людям, позволяло мне привести в надлежащий порядок массу накопившегося материала. Но в смысле новых работ и наблюдений я находился в самом не выгодном положении. Собирание этнографических и исторических сведений находится в прямой зависимости от медленности движения путешественника и от его близости к жизни населения. Долгие остановки, тесные сношения с жителями, постоянный обмен мыслей, расспросы в простой беседе и проч., дают и обширные материалы. Для меня же как раз все складывалось обратно. Сперва я быстро двигался по пустыне, занятый всецело географическим материалом. Теперь, имея сравнительный досуг, я запутывался в сложные политические обстоятельства, попадал как бы под арест, без языка и возможности приглядеться к мелочам народного быта.
   Доступный для меня круг наблюдений был крайне мал. Погода, маленькое поле, святая могила, Мирза да толкучка горцев у моей палатки, то с ненужным мне маслом, то просто с праздным высматриванием чужого человека. Вот и все.
   Погода все время (с половины августа) стояла хорошая, теплая, тихая, как раз подходящая к близкой уборке хлеба. Облачных дней не было, и солнышко припекало во всю силу. Само собою, что это внешнее "тепло" было на нашу, памирскую, мерку. Если же я скажу, что в самое жаркое время года, во время поспевания хлебов, при полной ясности и тишине, наибольшая температура дня (в тени) равнялась только 21,®6 R, что ночью она падала до 8® R и что средняя темпер. суток была 14® R, то объяснение Мирзы, что нынешнее лето милостивое, и что не всякий год вызревает пшеница, покажется весьма правдоподобным.
   Замечательной казалась царствовавшая тишина: легкий ветерок был приятным исключением. А в то же время на ближайшем Памире -- Наяшиль-куле, напр. -- наверное дул весьма резкий S-й ветер. Значит, памирское течение было самостоятельное, верхнее, не связанное с Гунтом, хотя отсюда и вели туда два глубоких ущелья. Это, впрочем, было понятно уже и из того, что теперь ночью на Памире были морозы в несколько градусов {По показанию г. Путяты они доходили до 14® С}.
   Полевое хозяйство Мирзы вряд ли захватывало более двух-трех десятин. Но он был богач, владел гладкими полями, сеял много пшеницы; уродилась она ровная, сильная, густая. Пшеница еще наливалась, но ячмень пополам с горохом (это здесь обычай) жали. Поля орошаются из маленьких каналов. На огороде растет только одна брюква. Говорят, что пробовали будто бы сажать другие овощи -- вышла неудача. Плодовых деревьев здесь не знали. Ниже по Гунту появляется яблоня, а в Барпянже шелковица, и сеют дыни.
   Ездил я и к святому.
   Могила ничем не отличается от общего типа таджикских мазаров. Низенькая хатка с плоской крышей смазана из камня. Деревянная дверь, несколько жердей с хвостами яков, множество рогов дикого козла, рядом небольшая глухая роща из горных тополей, под тенью которых выбивается родник. Роща насажена самим сподвижником в незапамятные времена, хотя, судя по толщине стволов, она не должна быть особенно стара.
   Из всех разнообразных чудес, связанных с именем и могилой святого наиболее интересно было неотразимое влияние местных условий на характер самых легенд. Горец, окруженный со всех сторон камнем, не мог обойти его и в своих верованиях. Великая сила святого человека заключалась, между прочим, и в том, что он, поселившись здесь среди одних камней, создал бахчи, на которых сеял камни, а родились разные овощи и фрукты. В доказательство чуда на могиле были собраны разные правильно окатанные валуны и гальки, соответствовавшие величиной и формой арбузу, дыне, репе. По цвету они подходили к плодам и для большей наглядности были старательно вымазаны маслом. Тут же находилась и верблюжья ступня, тоже каменная и тоже масленая. Великому чудотворцу камни служили во всех видах...
   Сардым на лев. берегу Гунта состоял весь из хутора Мирзы в 2--3 хаты. Я занялся Мирзой. Но наши сношения были порядком ограничены по части языка: дело в том, что в Мирза говорил по-тюркски далеко не так чисто, чтобы между нами не было частых недоразумений и самых смешных quiproquo. Поэтому я решил составлять лексикон шугнанского наречия {О нем я скажу несколько слов ниже}, причем для безошибочности должен был применить бывший у меня немудрый таджикский словарь. Это было длинно, тяжело, скучно... Мирза быстро изнемогал; потребовалось разнообразие: я поил его чаем раз пять в день, угощал шоколадом, показывал ему картинки, разные европейские вещи, рассказывал про железную дорогу, телеграф и другие диковины.
   Времени на это уходило множество, а тут еще горец одолел с разной дрянью, которую ко мне стащили отовсюду: кусок поскони, шерстяные чулки, чашку молока, масла, пригоршню шелковицы, лукошко ежевики, старую шкуру козла, репу, полудохлого барашка, чулки, -- ну словом, открыли полный базар. Но денег они не понимают и даже не интересуются ими: давай им "товар" или соли, которую сюда привозят с Памира (именно с небольшого соленого озера на Аличуре). Сами они за солью ездить боятся и дожидаются, когда ее привезет киргиз, а киргиз явится только тогда, когда поспеет хлеб. Как-то раз мои казаки попробовали открыть мешок с солью (у нас тоже была не купленная, памирская) и дать пригоршню одному горцу. Тотчас же налетела целая стая, начала просить соли, как дети сахару; наконец, десяток самовольных рук забрался в мешок, стал хватать, суетиться, нагребать в полы -- едва отбили и спасли половину мешка. Соль нужно было спрятать и беречь, как драгоценность. Товару, т. е. подарочных вещей, у меня было очень немного, и я их берег. А с ним, как с солью: дал кому-то аршин ситцу, после этого никто денег не берет совсем, тащат кучу вещей и клянчат "товару", торчат по полудню в дверях моей палатки. Совсем превратили меня в "савдагара" (коробейника).
   Во всем Шугнане нет и никогда не было ни одного базара -- ни постоянного, ни временного; ни лавки, ни лабаза, ни ярмарки. Мирза объяснял коротко: базар развращает людей, они делаются корыстолюбивы, обманщики. Торговля внутренняя в Щугнане ведется крайне просто: нужно чего -- и спрашивают один у другого, потом обменяют на что-нибудь, а то в долг возьмут. Народу немного, все друг друга знают, друг другу верят -- дело чистое.
   Как бы то ни было, но бедность страны собственными произведениями и безбазарье ставит ее всецело в экономическую зависимость от богатых соседей -- прежде всего, конечно, от ближайшего Бадахшана, а затем уже от Кашгара и Кокана. Не говоря уже о мануфактурных товарах, шугнанец не всегда бывает обеспечен даже и хлебом и в неурожайные годы получает его из Бадахшана. Торговля, конечно, самая убогая, ведущаяся исключительно караванами, проходящими Шугнаном по пути в Бадахшан или обратно. Кроме того, мелкий офеня на одной, много на паре лошадей, завозит свой полугнилой товар в селения, торгуя с огромным барышом в обмен на сырье или скотину

VI.

   Пока я бестолково коротал свое полунемое сиденье между лексиконом и базарчиком, тем временем посол мой подвигался в столице Шугнана. Долина Гунта ниже Сардыма едва ли делает значительные уклонения от общего своего направления на запад. Как долина горного типа, она имеет многочисленные изгибы, но мелкие, и представляет ряд сужений и расширений, где при устьях боковых ущелий и ютятся поселки, пользующиеся их ручьями для полевого орошения. Скалы часто надвигаются в реке и заставляют дорогу обходить их, подниматься на небольшие скалистые перевалы или перебираться на другую сторону реки. В общем дорога мало отличается от той, которую мы видели на Гунте ранее: она все время камениста, тянется тропой, часто переходит по осыпям и галечным выносам.
   Селения раскиданы довольно редко, бедно, но по мере приближения к р. Пянжу, они группируются в несколько значительных по-здешнему кишлаков. Много местностей видимо разоренных, заброшенных, часто селение имеет вид простого хутора в несколько хат. Мелкие горные мельницы встречаются весьма часто. Мостов мало. Там и тут растет несколько яблонь. Попадаются тугаи.
   Дорога сперва идет лев. берегом Гунта, верст 16 совсем пустырем до с Чарпан (30 домов). Отсюда, вдоль небольших поселков до группы кишлаков на правом бер. реки, носящих общее название "Гунт" (60 д.), переезд в брод через три рукава реки. Вскоре (в. через 3-4) дорога снова перебирается на лев. сторону уже через мост под с. Ривак (30 д.), чтобы верст через 20 новым мостом перейти опять на правую к укр. Сучан. На этом переходе, примерно на половине, есть мост через значительное левое ущелье Кара-дара, оберегаемый тремя "обстреливающими башнями" (топ-хана).
   От Сучана до Барпянжа верст 30 с небольшим. На этом расстоянии две группы селений -- Сучанская (40 д.) и Чимская (35 д.), последняя в углу между прав. берегами Гунта и Пянжа. На половине пути есть еще "топханы" (Бузыр и Сазан-булак). Они, как и первые, суть остаток прежнего военного времени и теперь, только при исключительных условиях, служат сторожевыми вышками. Левый берег между Сучаном и Шахдарой, по-видимому, вовсе не населен и малодоступен.
   Сосчитывая примерное число домов вдоль р. Гунта и полагая в среднем довольно хорошую цифру в 7--8 душ на один дом, население долины в 200 домов получается в 1,5 тыс. душ. В Барпянже с близлежащими поселками можно положить ровно столько же. Если руководиться средним расчетом домов на одно селение, то для Шахдары будем иметь менее тысячи душ. Считая же с излишком, для всего Шугнана получим 13.000 челов. {Гунт с Барпянжем 5000 душ, Шахдара 4000, вдоль р. Пянжа до Рошанской границы в 11 селениях 4000 душ}; для Рошана 9000 челов. {Полагая в Рошане на Мургабе 20 сел. по 200 чел. -- 4000 чел.; Калан-Вамар (столица) -- 1000 чел.; до бухарской границы 4000 чел.}. Значит, набрасывая еще на просчет от 3 до 8 тыс. душ. в Шугнано-рошанских владениях будет не более 25--30.000 чел. Это число как раз соответствует населению одного Нижнетагильского завода (29.000 чел.) в Демидовской даче, с поверхностью которой мы сравнивали ранее пространство владений Шугнанского хана.
   В этом состояло все "царство" Юсуф-Али-хана, сверженного с "престола" одновременно с вступлением нашей экспедиции на Памир.
   По скольку можно было выяснить печальную историю Юсуфа-Али, она заключалась в следующем.
   Унаследовавши после отца Шугнанское ханство, Юсуф-Али сохранил и старинные традиции в своих отношениях к Бадахшану: соблюдая внешнее почтение и восточные комплименты, он старался держать себя самостоятельно; то кокетливо именовался "меньшим братом" и посылал "подарки", которые в Бадахшане выдавались за "подать", то совсем забывал о "старшем брате", отговариваясь пустыми фразами, бедностью и т. п.
   Смотря по настроению политической биржи, находившейся в руках таких "медведей", как Кундуз, Бухара, Кокан и Кашгар, городская мелочь -- "зайцы" (Каратегин, Дарваз, Шугнан и Вахан) -- пользовались своим трудно-доступным и промежуточным положением и играли с переменным успехом на повышение и понижение тех или других фондов. Это была та запутанная интрига чисто восточного мусульманского типа, в которой разобраться было крайне мудрено. Даже при открытых военных действиях нельзя было вполне положиться на искренность обещаний. Коварство в разных видах -- обманы, измены, заманивания, засады и т. п. -- изворачивались на все манеры; то было недоразумение, то непослушание жителей, слабость и проч. Словом, "зайцы играли" в мелкую, уловить их было трудно, закупить еще труднее, ибо здесь действовала конкуренция, а в то же время партизанское положение, занимаемое ими, имело весьма серьезную цену в глазах крупных бойцов, политика которых держалась почти всегда той же почвы азиатской интриги: для них пограничная мелочь являлась и "языком", и подмогой, и ширмой. Горские владетели понимали все это отлично, да и старинная практика не допускала сомнений.
   Шугнан естественно тяготел более всего к ближайшему соседу, Бадахшану, как бедный к богатому, как привратник у важных ворот Памира. Но эта же самая бедность и припамирское положение придавали Шугнану и самостоятельность. Привычный к суровой замкнутой жизни, горский народ мог подолгу при случае обходиться своими средствами, а затворяя или открывая восточный проход, он уже являлся силой.
   Сам Бадахшан повторял лишь в большем масштабе ту же историю по отношению к Кундузу и Бухаре (и даже к Кашгару), заигрывая то с одним, то с другою и подавая собою отличный пример маленьким горным провинциям {Так в 1862 г. сын Афганского эмира Дост-Магомета Афзал-хан (отец теперешнего Абдурахмана) воюет с Бадахшаном и принуждает владетеля его Джандархана выплачивать контрибуцию деньгами и драгоценными камнями. Но стоило в Афганистане произойти по смерти Дост-Магомета 1863 г. затруднениям, и Бадахшан уже заигрывает с Бухарой, а затем пользуется междуусобицей (Афзал-хана с братом Шир-Али), чтобы не считать прежние обязательства действительными. Возвратив себе престол (1868 г.), Шир-Али посылает посольство в Бадахшан с требованием исполнения трактатов, но получает отказ Джандр-хана. Афганский Эмир прибегает к интриге, входит в сделку с племянником Джандара Махмутом, который устраивает дворцовую революцию и затем, при помощи афганских войск, захватывает Файзабад, в то же время как брат его занимает Чиаб. Эта-то поддержка бунтовщиков и ставит их в зависимость от Афганистана}. И что последние умели пользоваться своим положением, лучше всего доказывают недавние события. Припомним, что Каратегин и Дарваз окончательно подчинились Бухарскому эмиру совсем недавно и исключительно благодаря влиянию России. Припомним. что уже в начале 70-х годов свергнутый с престол владетель Бадахшана, Джандар-хан, после скитаний в Бухаре, укрывается в Шугнане. Понятно, что новый бадахшанский хан, захвативший правление (Махмут), не дозволил бы этого ни под каким видом, если бы Шугнан считался простой провинцией Бадахшана.
   Самостоятельность Шугнана признавалась в то время и англичанами, как это ясно видно из дипломатических переговоров графа Гренвиля с князем Горчаковым в 1872 г. и из объяснительной карты в установленной в январе 1873 г. границе Бадахшана и Вахана {О Шугнане тогда и не упоминалось даже}.
   По смерти Шир-Али, с появлением в афганском туркестане нового кандидата на кабульский престол Абдурахман-хана, Бадахшан первый признал его верховные права, тогда как маленький Шугнан видимо игнорировал восход новой звезды на политическом небосклоне Средней Азии. Абдурахман, близко знакомый со всеми подробностями местных условий и событий, говорят, тогда же подчеркнул поведение Юсуфа-Али. Без сомнения, инструкции, выданные им Кундузскому губернатору (Мулла-джану), довольно ясно указывали на непокорного Юсуфа и рекомендовали строгое за ним наблюдение.
   Понимал ли Юсуф-Али новое положение вещей, наступившее с воцарением Абдурахмана, -- трудно сказать. Человек он, видимо, был недюжинный, умный, искусившийся в политике. Но в то же время в характере его было две черты, губившие его: заносчивость и алчность. Первая ослепляла его в делах внешней политики, вторая подрывала его авторитет среди подданных и лишала всякой внутренней опоры. Появление сперва в пограничных бухарских бекствах, а затем и в самом Шугнане русского чиновника, как кажется, давало ему широкие надежды на поддержку России и Бухары. С Регелем он обращался крайне любезно, истолковывая по своему невинные ботанические занятия доктора, казавшиеся ему лишь дипломатической прикрышкой тайных политических целей. На его взгляд гербариз

ШУГНАНЪ
Афганистанскіе очерки.

Окончаніе.

  

IX.

   На третій день послѣ отъѣзда Атабая, передъ вечеромъ прискакалъ совсѣмъ замученный горецъ и объявилъ, что сюда сегодня долженъ пріѣхать какой-то "догъ", "авганъ", про котораго онъ ничего не зналъ: догъ пріѣхалъ въ ближнее селеніе (Чарпанъ), и оттуда тотчасъ же послалъ его сюда сказать, что ѣдетъ догъ -- вотъ и все {Догомъ они навивали верхового-нарочнаго, посланнаго съ какими-нибудь порученіями отъ начальства.}. Сколько афганцевъ -- онъ тоже не знаетъ, ибо видѣлъ только одного, который его отправилъ.
   Вечеромъ, дѣйствительно, къ нашему лагерю приблизилась верховая партія, человѣкъ въ пять-шесть. Подъѣзжая къ палаткѣ, она круто повернула въ сторону. Ахунъ, полагая, что за темнотой она не разобрала мѣста, крикнулъ-было по-таджикски: "здѣсь, сюда!",-- но ему не отвѣтили даже, проѣхали мимо и остановились въ четверти версты. Что это за люди, никто не зналъ. Ночь накрывала темная. На всякій случай я отдалъ приказъ о строгомъ караулѣ противъ такой непонятной таинственности.
   Назавтра явился Мирза съ разъясненіями, что пріѣхалъ афганецъ посломъ, вслѣдствіе передового письма мирзы. Чиномъ авганъ -- сотникъ (юзъ-баши). Съ нимъ главный старшина изъ Гунта и нѣсколько туземцевъ. Вечеромъ они боялись побезпокоить меня, потому и проѣхали мимо. Атабай встрѣтилъ авгана на полдорогѣ и проѣхалъ дальше.
   Часовъ въ 10 доложили, что пришелъ авганъ съ старшиной. По моему приказанію, ихъ, въ ожиданіи пріема, посадили на кошму въ приличномъ удаленіи. Восточный этикетъ не допускалъ торопливости. Распорядившись насчетъ чаю, я пригласилъ дога въ палатку.
   Молодой человѣкъ лѣтъ 22-хъ, небольшого роста, съ не совсѣмъ сформировавшейся бородой, въ синемъ потертомъ суконномъ казакинѣ и шароварахъ на-выпускъ, съ жиденькой салли (чалмой) на головѣ, въ шашкѣ и съ неизбѣжными громоздкими пистолетами за поясомъ, неловко откозырялъ мнѣ и еще болѣе неловко подалъ руку. За нимъ ту же церемонію продѣлалъ аксакалъ, щеголявшій совершенно новенькимъ халатомъ.
   Я посадилъ ихъ на коверъ, постланный на полу передъ моей койкой.
   Мирза былъ за переводчика, такъ какъ гости ничего не понимали по-тюркски, а я по-таджикски говорилъ болѣе, чѣмъ дурно. Напротивъ, когда я велъ разговоръ по-тюркски, рѣчь моя, въ искусномъ переводѣ Мирзы, была свободна вполнѣ того неловкаго впечатлѣнія, которое испытываетъ всякій, принужденный говорить съ лицомъ, плохо владѣющимъ языкомъ.
   -- Я очень радъ видѣть у себя посланнаго отъ афганскаго начальника,-- началъ я мѣрнымъ тономъ, давая Мирзѣ возможность ясно понять каждую мою мысль и перевести ее въ законченной формѣ.-- Я хорошо знаю афганцевъ, знаю давно. Вы такъ молоды, что не можете помнить, но, конечно, слышали, какъ лѣтъ 16 тому назадъ афганскій отрядъ съ Искандеръ-ханомъ бѣжалъ изъ Афганистана и перешелъ къ русскимъ; слышали, какъ этотъ отрядъ вмѣстѣ съ русскими воевалъ противъ бухарцевъ при взятіи Самарканда, и какъ послѣ того Искандеръ-ханъ удостоился милости Бѣлаго Даря и былъ взятъ на службу въ Петербургъ. Все это происходило на моихъ глазахъ. Я зналъ Искандеръ-хана, видѣлъ его афганцевъ въ бою. Я зналъ, наконецъ, самого Абдурахманъхана, когда онъ жидъ у насъ въ Самаркандѣ и въ Ташкентѣ. Въ теченіе десяти лѣтъ онъ жилъ среди русскихъ какъ гость, какъ другъ, пользуясь ихъ гостепріимствомъ. Русскіе помогли Абдурахманъ-хану пробраться въ Афганистанъ, чтобы сдѣлаться его повелителемъ. Мое знакомство съ афганцами убѣдило меня, что они народъ смѣлый, прямодушный. Съ ними мы давно пришли быть добрыми сосѣдями. Вотъ почему я такъ довѣрчиво и спокойно повернулъ сюда, несмотря на недавнее появленіе здѣсь афганцевъ. Вы встрѣтили моего посланнаго, онъ везъ письмо и подарки бекамъ. Теперь вы сами видѣли меня и весь мой отрядъ и, воротившись, можете передать своему начальнику то, что здѣсь видѣли и что слышали отъ меня.
   По мѣрѣ развитія моей рѣчи Мирза все болѣе и болѣе воодушевлялся, тогда какъ авганъ видимо приходилъ въ смущеніе. Слушая рѣчь, онъ нескладно поддакивалъ и качалъ головой. Когда же я кончилъ, онъ совершенно сконфузился.
   -- Господинъ... одно правительство и другое правительство... оба велики... оба дружны... вы гость... я очень мелкій человѣкъ...
   Больше онъ не нашелъ, что сказать,-- дипломатическое порученіе было ему не по силамъ. Даже на этихъ нѣсколькихъ несвязныхъ фразахъ крупный потъ выступилъ у него на лбу.
   Имъ подали чай. Сотникъ совсѣмъ растерялся, какъ быть съ сахаромъ: сперва хотѣлъ было бросить въ чашку, потомъ раздумалъ и положилъ цѣлый кусокъ въ ротъ, окончательно переконфузился, весь запотѣлъ, видимо чувствуя себя крайне неловко на оффиціальномъ пріемѣ.
   Я отпустилъ ихъ.
   Поспѣшно откозырявши, юзъ-баши вышелъ и, отирая на свободѣ потъ съ лица, не утерпѣлъ и безтактно высказался передъ таджиками, какъ набрался страху до того, что чуть не подавился сахаромъ. Къ вечеру они должны были уѣхать. Л послалъ имъ маленькіе подарки, которые -- по увѣренію посланныхъ -- очень будто бы ихъ утѣшили. "Не намъ бы слѣдовало получатъ отъ гостя подарки, а ему поднести отъ насъ; но что же дѣлать -- мы очень бѣдные люди", отвѣтили они.
   Мирза торжествовалъ и, по отъѣздѣ афганца, тотчасъ же явился ко мнѣ. Его выразительное лицо свѣтилось совсѣмъ иначе. Онъ увлекался, злорадно перетолковывалъ въ извѣстномъ тонѣ значеніе сценъ и разговоровъ и, усиливая подтруниванье надъ афганцами, далъ, наконецъ, полную мѣру своему сердцу.
   -- Вы знаете, что такое авганъ?-- спросилъ онъ меня съ особеннымъ блескомъ глазъ.
   -- Нѣтъ, не знаю.
   -- Ав-гонъ!-- отвѣтилъ многозначительно Мирза, готовый разсмѣяться ("гонъ" въ его выговорѣ выходило на манеръ французскаго hon).
   Я не понялъ.
   -- Ав-ав!.. hon-hon!
   Я все-таки не догадывался.
   -- Такъ лаетъ собака и кричитъ воронъ,-- объяснилъ онъ и совсѣмъ уже весело продѣлалъ снова: ав-ав!.. hon-hon!-- Вотъ кто авгонъ, вотъ какіе звѣри въ немъ соединились, добавилъ онъ вдругъ измѣнившимся голосомъ.
   -- А вы не любите афганцевъ?-- нашелъ я возможнымъ спроситъ послѣ этого.
   -- Что вы говорите!-- чуть не воскликнулъ Мирза: да развѣ можно ихъ любить?!
   Онъ разошелся и ударился въ длинныя разъясненія. Афганцы считаютъ людьми только афганцевъ. Всѣ остальные для нихъ поганыя животныя. Туземца афганецъ считаетъ хуже собаки. Онъ никогда не отнесется къ жителю по-человѣчески. Туземецъ для него поганая тварь. Онъ не говорить съ нимъ, онъ только приказываетъ -- и какъ приказываетъ! Ему все равно, кто передъ нимъ: старикъ, женщина, дитя -- онъ одинаково презрителенъ, грубъ, дикъ. Другихъ словъ, кромѣ проклятій, самыхъ унизительныхъ, позорныхъ ругательствъ, у него нѣтъ для жителей... Всѣ жители ненавидятъ афганцевъ и очень рады, что пришли русскіе, и что афганцы такъ растерялись. Они васъ боятся...
   -- Когда пріѣзжаетъ ко мнѣ авгонъ -- я не пущу его близко къ своему дому: я даю ему поганую чашку, даю пищи, и прошу убираться отъ меня подальше. Жри и спи, какъ собака, въ полѣ, гдѣ хочешь... Ав-ав!-- hon-hon! кончилъ совсѣмъ уже зло свои изліянія Мирза.
   -- А сильно они притѣсняютъ жителей?-- спросилъ я.
   -- Очень. Ослушаться ихъ нельзя, такъ они злы. Авгонъ сейчасъ же хватается за шашку, за пистолетъ, какъ дикій звѣрь. Насъ они еще опасаются. Теперь что бы они ни взяли у жителей изъ продуктовъ для войска, за все деньги платятъ. Это вѣрно, этого про нихъ нельзя сказать. За все, кромѣ натуральной повинности, деньги. Но это теперь, покуда, потому они еще сами боятся учителей... А тамъ, я хорошо знаю авгона -- отъ него крохѣ гадостей ничего нельзя ждать...
   Долго еще велъ свою сердитую рѣчь Мирза. Видимо было, что обѣ эти народности одинаково ненавидятъ другъ друга, одинаково презираютъ еретическую вѣру противной стороны, и вся разница была только въ проявленіи этой взаимной ненависти. Афганецъ имѣлъ право громко, открыто сквернословить въ сторону горца, презирать какъ побѣдитель. Горецъ же, какъ покоренный, могъ лишь сквозь зубы на своемъ, непонятномъ афганцу -- языкѣ процѣдить соотвѣтственное проклятіе, могъ только за угломъ, въ средѣ своихъ, затаенно изливать злобу на "собаку-ворона"... Натянутость отношеній видна была сразу... Что-то напряженное, ненормальное, подавленное чувствовалось въ воздухѣ -- какой-то вопросъ, глухое выжиданіе... И чуялось это не на одной сторонѣ горцевъ, а одинаково и въ лагерѣ афганцевъ. Слишкомъ рѣзко бросалась въ глаза и ихъ торопливость, ихъ недосказанность, недовѣріе, нездоровая сдержанность, неувѣренность за каждый моментъ.
   Слухи изъ Барпянжа приходили все тревожные, раздражающаго характера слухи. Послѣдній эпизодъ съ Испаляханомъ" окрашивался все болѣе въ "натуральныя" азіатскія краски.
   Перехваченное письмо Юсуфа-Діи повело къ розыску, розыскъ къ застѣнку... О какихъ богатствахъ писалъ ханъ въ сыну? Гдѣ эти богатства? Потянули ханскаго "казначея"; сталъ запираться. Начались пытки. На чисто выбритую голову капали кипящимъ саломъ. Сознался, показалъ, гдѣ скрыты яхтаны (вьючные легкіе сундуки). За первыми десятками сундуковъ слѣдовали новыя пытки и открывались новые сундуки. Застѣнокъ вошелъ въ азартъ: любо было искать дорогое добро. Набрали сотню яхтановъ и на пятидесяти лошадяхъ отправили ихъ въ Файзабадъ. Ключи отъ яхтановъ были у Юсуфъ-Али-Хана. Привели самаго Шугнанскаго властителя: отпирай! Самъ отперъ и присутствовалъ при описи. Сундуки оказались съ золотомъ, серебромъ и другими "драгоцѣнностями". Сундукъ за сундукомъ проходили передъ глазами старика хана.-- "Это ты все у жителей награбилъ, собака? Какъ ты не подавился, проклятый?!. Оттого-то твои жители такъ и "богаты", старый ты воръ! И это все ты хотѣлъ утащитъ къ русскимъ?!." приговаривали за каждой вещью допрощики, сопровождая свои комментаріи самой распущенной восточной бранью...
   Относительно самаго Юсуфъ-Али ограничились только вандалами. Въ этихъ кандалахъ онъ и былъ увезенъ изъ Файзабада въ Кабулъ. Дальнѣйшая его судьба неизвѣстна.
   Но розыскъ не кончился. Вымучивъ сундуки хана, застѣнокъ потянулъ достояніе его родни. Ищейки разсыпались по Шугнану и стали уже донюхивать скотину, домашній скарбъ. Стоило проболтаться кому-нибудь о пустякахъ, чтобы это сейчасъ, же шло къ уголовному "дѣлу"... {До какой мелочности дошелъ этотъ розыскъ я имѣлъ случай лично убѣдиться Юсуфъ-Али, какъ истый скряга, покупалъ на ферганскихъ базарахъ старые халаты для раздачи своимъ служащимъ. Два тюка этого старья везъ нѣкій старый Горыпша, выѣхавшій изъ Ферганы вмѣстѣ съ нами. Узнавъ о судьбѣ Юсуфа-Али, Горыпша сбросилъ тюки на Памирѣ и поѣхалъ одинъ въ Шугнанъ. Афганцы пронюхали и заставили старика привезти тюки.}
   Слухи эти, передававшіеся народомъ изъ устъ въ уста, быстро разносились съ разными варьянтами изъ Бадахмана въ Шугнанъ и здѣсь изъ селенія въ селеніе. По существу народъ не могъ претендовать на расправу съ Испаляханомъ: онъ былъ дѣйствительно истый деспотъ-грабитель. Въ варьянтахъ отчетливо слышались комментаріи самихъ разскащиковъ. Пытки и другія истязанія никого неудивляли -- это было въ обычаяхъ страны. Лично Юсуфа никто не жалѣлъ; "такъ ему и надо"! звучало всегда въ тонѣ разсказа.
   Но вмѣстѣ съ этимъ никто не былъ и доволенъ такой расправой. Прежде всего расправа была произведена ненавистнѣйшими людьми -- афганцами. Одно это роняло уже всю силу возмездія. Горечь постигшей Юсуфа-Али судьбы не имѣла вида заслуженной карой за грѣхи, а смотрѣла обидой. Афганцы обманомъ вызвали хана, обманомъ поймали сына въ ловушку, обманомъ заняли Шугнанъ войсками; пытками достали сокровища, и, осрамивъ Юсуфа за "грабежъ", какъ бы въ насмѣшку надъ "ограбленными" жителями, увезли все отнятое у нихъ въ теченіе десятковъ лѣтъ въ далекій афганскій Файзабадъ. Правда, взамѣнъ этихъ богатствъ, населенію объявлена шестилѣтняя льгота отъ податей, но въ день моего пріѣзда въ Сардымъ было получено извѣстіе, что масса народа со всего Шугнана согнана на спѣшную разработку колесной дороги отъ Файзабада до Берпянжа. Такой сборъ народа въ самую рабочую полевую пору стоилъ уже доброй подати. Тѣмъ болѣе -- дорога была внѣшняя, чисто военная афганская дорога. Жители своими руками закрѣпляли афганцамъ легкость доступа въ Шугнану. Розыски имущества Юсуфа-Али среди жителей вели въ массѣ несправедливостей, хлопотъ, расходовъ. Словомъ, народъ отлично понималъ и чувствовалъ, что дѣло хановъ разыгрывается на его спинѣ, что онъ мѣняетъ кукушку на ястреба. Испаляханъ былъ деспотъ и мучитель, но онъ всетаки былъ свой, "настоящій" ханъ, который берегъ самостоятельность ханства, былъ хоть чѣмъ нибудь связанъ съ страной и народомъ, и хоть противъ афганцевъ отстаивалъ своихъ подданныхъ. У народа оставалась надежда, что преемникъ Юсуфа-Али будетъ съ другими, болѣе желанными личными качествами, и для бѣднаго населенія настанетъ наконецъ лучшая пора... Теперь передъ горцами были чужіе правители, злѣйшіе ихъ враги, тѣ афганцы, которымъ ихъ съпоконъ-вѣка продавали въ рабство. Уже не свой ханъ или его родня будетъ мудрить надъ ними, а станетъ издѣваться послѣдній солдатъ афганскаго войска. Что то роковое чуялось сердцемъ народа -- словно стоялъ онъ передъ открытыми воротами, не смѣя затворить ихъ, и предчувствовалъ полный конецъ своей святыни, всего своего внутреннею бытія, сберегая которое, онъ ушелъ отъ несправедливаго человѣчества къ самому высокому Памиру, пригнѣздился подъ самой безлюдной и недоступной "крышей міра"...
  

X.

   Къ вечеру того же дня нашъ лагерь снова оживился новостями. Пріѣхалъ Хаджа-Мамбетъ изъ Барпянжа съ полными куржунами яблоковъ и дынь и съ свѣжими разсказами о миссіи Атабая.
   Ко мнѣ въ палатку онъ явился съ восторженной физіономіей, нѣжно-радостно бросился жать мои руки, точно вырвался изъ тюрьмы къ роднымъ братьямъ.
   -- Одинъ?-- спросилъ я.
   -- Одинъ, господинъ мой! Атабай изъ Барпянжа послалъ меня впередъ къ вамъ съ извѣстіями.
   Онъ весь сіялъ. Киргизская душа была пресыщена, онъ звалъ и чувствовалъ, что въ немъ теперь вся сила, въ немъ весь интересъ минуты, въ его рукахъ самыя дорогія, самыя свѣженькія новости, тотъ "хабаръ", изъ-за котораго истый киргизъ не задумается промчаться безъ отдыха хоть сотню верстъ, куда угодно, безъ всякой надобности, только бы быть героемъ, разскащикомъ важныхъ новостей, сидѣть бы на первомъ мѣстѣ, говорить -- говорить, а всѣ на него смотрятъ, слушаютъ, дивятся...
   На этотъ разъ онъ былъ удовлетворенъ вполнѣ. Въ палатку набилось много народу; въ открытыхъ дверяхъ торчали любопытныя лица тѣхъ, кому не хватило мѣста внутри. Всѣ улыбались, видя сіяющаго Мамбета, и вопросительно посматривали то на него, то на меня.
   Началось повѣствованіе. Слова горячо лились съ неудержимаго языка Мамбета. Всякое событіе онъ представлялъ наглядно, играя десятокъ ролей разомъ, торжествуя, пугаясь, смѣясь и снова, сіяя. Онъ гналъ такъ шибко! Атабай призвалъ его и сказалъ: "Мамбетъ, вотъ яблоки отъ бека нашему господину. Скачи и разскажи все! Успокой ихъ поскорѣе!" И онъ погналъ. Пропаду, сдохну, но доѣду, разскажу... Наши дѣла идутъ отлично! Атабай такъ умѣлъ ловко всѣмъ распорядиться. Какое неожиданное и сильное впечатлѣніе произвело на всѣхъ посольство... Первое происшествіе было съ ними въ Сучанѣ, гдѣ ихъ задержали и не хотѣли пустить дальше. Но такой Атабай смѣлый: "такъ вы ужъ свяжите меня, какъ вора -- я вѣдь ѣду къ вашему беку съ подарками, посланниковъ вездѣ вяжутъ!" воскликнулъ онъ и протянулъ руки. Конечно, жители смутились и отпустили его дальше... Въ Барпянжѣ они надѣлали еще больше переполоху. Атабая приняли тотчасъ же. Когда онъ вошелъ въ беку, всѣ афганскіе начальники -- человѣкъ десять, сидѣли на полу полукольцомъ и передъ каждымъ лежала шашка. При входѣ Атабая всѣ поднялись на ноги. Лица были у всѣхъ вытянуты вотъ какъ!
   "-- Прошу садиться,-- сказалъ Атабаю бекъ, указывая на приготовленное мѣсто.
   " -- Право сѣсть первому принадлежитъ вамъ: вы здѣсь старше всѣхъ!-- ловко отвѣтилъ Атабай (другого такого смѣлаго нѣтъ нигдѣ!).
   Атабай подалъ письмо. Оно было въ подклейномъ конвертѣ, бекъ сталъ вертѣть его въ рукахъ, не зная какъ распечатать (ни одинъ авганъ не умѣлъ этого сдѣлать!). Атабай говоритъ: "позвольте", вынулъ ножъ, чикъ -- и готово. "Извольте", говоритъ. Стали читать -- у всѣхъ лица стали проясняться: господинъ такъ хорошо пишетъ. Атабай поднесъ подарки: "Это -- вамъ, это -- вамъ". Всѣ обрадовались. Взяли ружье, а ничего сдѣлать съ нимъ не могутъ. Атабай, говоритъ: "позвольте". Какъ сталъ дѣлать, какъ сталъ дѣлать... разъ!-- мѣдный патронъ стрекнулъ вонъ куда! Такъ всѣ авгамы и завыли: "а-а!" А Атабай еще, да еще, а авганы такъ и ревутъ "а-яй, вещица!"...
   "-- Что же вашему начальнику угодно?-- спросилъ бекъ.
   "-- То и то...
   "-- Я для него все сдѣлаю, я пронесу его на моей головѣ! {Чисто киргизское выраженіе, означающее высшую степень готовности услужить.} Вашъ начальникъ -- большой начальникъ"...
   Замѣчательно, что ходжа Мамбеть, не бывши при этомъ разговорѣ, передалъ съ необыкновенной наглядностью и вѣрностью всѣ мельчайшія подробности встрѣчи,-- такъ сильно запечатлѣлся въ его киргизской памяти разсказъ Атабая. Но когда началась настоящая дипломатія, Мамбеть сталъ врать, какъ всѣ киргизы вмѣстѣ. Вралъ онъ, конечно, съ той же увлекательностью, но для меня было ясно, что Атабая задержали для переговоровъ по главному вопросу, а потому я и предоставилъ счастливому вѣстнику идти на свободу -- и такъ, около кипящаго чайника, доканчивать его фантазіи.
   Тысячные варьянты вранья тянулись далеко за-полночь.
   Утромъ меня разбудила новая вѣсть: Мирза торопливо сообщилъ, что ко мнѣ ѣдетъ самъ правитель Шугнана, Могаметъ-Фурузъ съ двадцатью афганцами, и что вчерашній юзъ-баши прибылъ снова сюда дожидаться бека. Будетъ сегодня.
   -- Мнѣ хлопотъ больше всего. Не хотѣлось бы угождать авгону, да это дѣлается для васъ: онъ, конечно, везетъ вамъ отвѣтные подарки -- сказалъ Мирвя, дружески сіяя и спѣшно скрываясь по хозяйству.
   Надо было и мнѣ позаботиться о пріемѣ гостя. Главное, требовалось приготовить казаковъ. Выйдя изъ палатки, я встрѣтилъ отдаленную "чить" юзъ-баши. Сегодня онъ уже не былъ для меня гостемъ и держался въ сторонѣ. Казаки мои, вполнѣ уже освоившіеся съ моей системой "командованія отрядомъ", отчетливо поняли новую инструкцію о самомъ вѣжливомъ и мирно оффиціальномъ отношеніи съ афганцами и стали готовить "чистую одёжу", чтобы явиться франтами передъ гостями.
   Вдругъ юзъ-баши и старшина исчезаютъ. Оказывается, пріѣзжалъ какой-то горецъ и что-то передалъ...
   Я послалъ за Мирвой. Онъ явился сконфуженный. Вышла "ошибка": юзъ-баши встрѣтилъ на дорогѣ туземца, который сказалъ ему, что ѣдетъ бекъ съ афганцами, поэтому онъ и вернулся сюда дожидаться бека; а сейчасъ пріѣзжалъ человѣкъ, разъяснившій, что это былъ не бекъ, а "рисалядаръ", который ѣхалъ не сюда, а просто по селеніямъ "провѣрять дома". Юзъ-баши и уѣхалъ.
   -- Это все глупый народъ болтаетъ,-- добавилъ онъ съ видомъ потихони.-- Теперь вѣрить никому нельзя...
   Наконецъ, послѣ полудня, пріѣхалъ человѣкъ, которому можно было и вѣрить: возвратился Атабай съ другимъ афганцемъ. Оба были сильно измучены дорогой.
   Новый догъ Рахматулля былъ "авгонъ" совершенно въ иномъ родѣ, чѣмъ юзъ-баши. Уже пожилой, высокій, сухой и прямой, какъ палка. Длинная шея его не поворачивалась вовсе. Олицетворенная неподвижность и безстрастность -- точно каменный. Лицо испитое, безъ кровинки, черные глаза безъ жизни, совсѣмъ потухшіе, какъ будто жизнь въ этомъ человѣкѣ тлѣла гдѣ-то глубоко, а вся внѣшность изображала ширму. Говорилъ онъ по два слова, сквозь зубы. При всемъ томъ онъ былъ сильно сложёнъ, мраченъ, недовѣрчивъ, но спокоенъ. Это былъ типъ афганца-опіумофага, кавалериста и самаго педантичнаго служаки. Для него не было ни дома, ни привязанностей, ни сожалѣній. Онъ загорался послѣ опія, жилъ на сѣдлѣ и, какъ привидѣніе, молчаливо, холодно, неотразимо повиновался службѣ. Передъ отъѣздомъ Атдбая, его позвали въ беку: "поѣзжай съ нимъ, отвези это письмо, при тебѣ привезутъ провизію"; выслушалъ онъ приказаніе, стоя въ своей однообразной, свободной позѣ (руки на бедрахъ), молча откозырялъ, молча тутъ же сѣлъ на лошадь и выѣхалъ. Онъ исполнитъ только то, что онъ слышалъ.
   И вотъ, передо мной сидѣла эта пожелтѣвшая страница съ оттиснутыми на ней десятью словами приказанія бека. Она молчала.
   -- Отъ кого онъ пріѣхалъ и зачѣмъ?-- спросилъ я оффиціально.
   -- Отъ бека письмо,-- произнесла полумертвая страница первыя слова своей строчки.
   Я получилъ письмецо, завернутое въ оболочку, на которой значилось:
   "Достоуважаемому ученому".
   Бекъ писалъ слѣдующее (въ дословномъ переводѣ съ персидскаго):
   "Основателю дружбы и знакомства слова слѣдующія: посланное вами письмо я получилъ и всѣ поименованныя въ письмѣ вашемъ обстоятельства понялъ и близко принимаю къ сердцу.
   "О, другъ и товарищъ! Сообщаю вамъ, и сами вы хорошо знаете, что пограничные начальники, безъ позволенія своихъ властителей и главныхъ командировъ, не имѣютъ права пропускать ни одного человѣка, на основаніи закона правительства. По дружбѣ пишу вамъ, что задержаніе васъ тамъ мнѣ непріятно столько же, какъ и вамъ. Но цари могутъ остановить и гору! Поэтому совѣтую вамъ возвратиться обратно, чтобы подъ какимъ-нибудь предлогомъ не причинился вамъ какой-либо вредъ и ущербъ, а также, чтобы и мнѣ самому не заслужить дурного имени и безчестія предъ высшими лицами высокаго повелителя.
   "Для блага вашего и моего я совѣтую вамъ возвратиться обратно. Больше ничего не имѣю добавить.

(печать) Могаметъ-Фурузъ".

   Во время чтенія, Рахматулля видимо терялъ послѣднія силы отъ утомленія и рѣшился сказать два слова отъ себя, попросивши папиросу, которая тотчасъ же освѣжила его.
   -- Завтра утромъ сюда доставятъ провизію,-- добавилъ онъ и конецъ своей служебной строчки.
   -- А подковы будутъ?-- спросилъ я.
   -- Подковъ нѣтъ,-- изрекло привидѣніе.
   Я сталъ объяснять, что мнѣ крайне нужны подковы и гвозди, Что безъ нихъ я не могу уйти.
   Приведеніе не дрогнуло, но подъ полуопущенными вѣками что-то скользнуло.
   -- Я кавалеристъ, знаю, что такое подкова,-- процѣдилъ онъ сквозь зубы:-- во всемъ Шугнанѣ нѣтъ гвоздя. Моя лошадь объ одной подковѣ.
   Сказавъ это, Рахматулля окостенѣлъ окончательно. Я отпустилъ его. Онъ взялъ свое ружье, лошадь, отвелъ ее подальше въ кустамъ, привязалъ и опустился около нея на траву. Тамъ онъ провелъ все время до завтрашняго утра. Мирза выслалъ ему "поганую" чашку и какой-то пищи, и этимъ ограничилъ свои сношенія.
   Для меня дѣло было ясно съ момента возвращенія Атабая -- надо было уходить на Памиръ.
   Настаивать на пропускѣ и вести переговоры -- значило терять время напрасно. Требовать пропуска, т.-е. двинуться внизъ по Гунту,-- значило осложнять задачу экспедиціи, брать на себя чисто дипломатическое бремя и, затративъ время на политику, пренебречь научными изслѣдованіями въ предѣлахъ твердо уже намѣченной программы. Не будь этого недавняго занятія страны, мои дальнѣйшія настоянія въ пропускѣ имѣли бы смыслъ: тогда я боролся бы съ личнымъ капризомъ правителя. Теперь же, при указанномъ напряженномъ положеніи дѣлъ, я долженъ былъ взять на себя отвѣтственность за всѣ могущія произойти послѣдствія, и они могли быть очень сложны. Двинуться при подобныхъ обстоятельствахъ впередъ можно было только подъ условіемъ, что я, никоимъ образомъ, добровольно не поверну уже назадъ. Идти и потомъ отступать -- было равносильно весьма неловкой, во всѣхъ отношеніяхъ демонстраціи. Рисковать именемъ и задачей экспедиціи въ этомъ смыслѣ я не могъ себѣ позволить.
   Выступленіе я назначилъ на-завтра. Путь выбралъ по Тукузъ-булаку, какъ болѣе мягкій для моихъ полураскованныхъ лошадей, какъ новый для меня и позволяющій связать точнѣе окружную съемку Гунта съ Памиромъ.
   Долго готовиться намъ не приходилось: нашъ обозъ былъ очень несложенъ, а привычка и порядокъ укладки и вьючки уже выработались въ точности. Времени было вволю, и я заставилъ Атабая разсказывать его похожденія.
   Послѣ отъѣзда Мамбета изъ Барпянжа, онъ дожидался отвѣтовъ до слѣдующаго дня, помѣстившись въ комнатѣ бековскаго расходчика. Могаметъ-Фурузъ самъ пришелъ къ нему для объясненій. Пришелъ одинъ, понизилъ Атабая крайней простотой и фамильярностью обращенія. Просидѣлъ радомъ съ нимъ, какъ съ пріятелемъ, часа два и велъ бесѣду въ самомъ дружескомъ тонѣ. Онъ давно уже слышалъ, что русскіе на Памирѣ, что въ Сардомъ пріѣзжали джигиты, и не придавалъ этому никакого тревожнаго значенія. Лично онъ крайне расположенъ къ русскимъ, былъ бы готовъ услужить мнѣ, но при теперешнихъ обстоятельствахъ не смѣетъ. Кундузскій губернаторъ Мулладжанъ еще не скоро пріѣдетъ сюда. Посланное къ нему донесеніе пройдетъ долго -- ждать отвѣта слишкомъ утомительно. Его совѣтъ -- вернуться. Онъ очень смущенъ полученными подарками, ибо отплатитъ ему нечѣмъ.
   -- Вы видите, какъ бѣдно мы здѣсь живать сами. У насъ нѣтъ ничего, нѣтъ даже чаю. Спимъ, какъ на походѣ, едва кормимся. Мы простые солдаты. Вся одежда моя на мнѣ,-- жаловался бекъ.
   -- Вы напрасно стѣсняетесь, господинъ,-- отвѣтилъ Атабай:-- подарки моимъ начальникомъ присланы не для обмѣна, а въ знакъ его дружескаго расположенія. Онъ будетъ радъ, если вы ихъ оставите у себя на память.
   -- Развѣ вы не мусульманинъ и не знаете нашихъ обычаевъ?-- воскликнулъ Могаметъ-Фурузъ. Взять и не отдать -- значитъ отдать себя на смѣхъ всѣмъ. Мнѣ очень жалъ, но я пришлю вамъ подарки, и вы увезете ихъ съ собой... Все, что въ моихъ средствахъ, я сдѣлаю... Но здѣсь въ Шугнанѣ ничего нельзя достать. Муки и крупы я отпущу изъ нашихъ запасовъ. Можетъ быть, что-нибудь найдется у жителей... Но подковъ нѣтъ...
   Бекъ очень долго болталъ съ Атабаемъ, повелъ его показать, гдѣ онъ предполагаетъ построить лавки для будущаго, перваго въ Шугнанѣ, базара, удивлялся щегольскому костюму моего джигита, даже справился, сколько въ Ташкентѣ стоилъ его прекрасные сапоги...
   -- Вонъ какъ у васъ и дешево, и хорошо. А мы здѣсь совсѣмъ оборванцами...
   Словомъ, теперешній правитель большого ханства держалъ себя съ джигитомъ за панибрата. Видимо, простота была присущимъ его качествомъ. Около него не толклось ни джигитовъ, ни полицейскихъ, онъ не умѣлъ и не могъ важничать передъ подчиненными. Кажется, ему не придавали значенія и всѣ другіе афганцы. Да и вообще въ быту побѣдителей царствовалъ полнѣйшій сумбуръ, безпорядокъ.
   Афганскаго войска при Атабаѣ было уже человѣкъ триста. Большая часть была пѣхота. За подкрѣпленіями въ Файзабадъ посланъ нарочный тотчасъ же по полученіи письма Мирзы. Дисциплины солдаты не знали никакой, своихъ "офицеровъ" трактовали, какъ плохіе солдаты плохихъ ефрейторовъ. На глазахъ Атабая шла спѣшная разсылка отрядовъ въ разные пограничные пункты. Ясно было, что мой пріѣздъ въ Сардымъ произвелъ переполохъ, и афганцы не вѣрили, что сзади меня нѣтъ никого. Посылали на Гунтъ, Шахдару, къ Рошану. Крики и брань висѣли надъ войскомъ, солдаты ругались между собой, огрызались на офицеровъ, шла драка и путаница. "Командующій войсками", какъ кажется, тоже не отличался выдающимися свойствами. Главнымъ заправилой и внутреннихъ распорядковъ, и внѣшней политики былъ "рисалядаръ" (т.-е. "воинскій начальникъ", по опредѣленію моего расторопнаго Атабая) -- бывшій "военный агентъ" при дворѣ Юсуфъ-Али-хана. Онъ, Какъ знатокъ края и наиболѣе дѣятельный человѣкъ, давалъ всему тонъ. Не сомнѣваюсь, что этому-то именно тону я прежде всего и обязанъ встрѣченными затрудненіями. Сей агентъ оказался тѣмъ самымъ афганцемъ, который былъ лично замѣшанъ въ "исторіи" съ докторомъ Регелемъ.
   "Исторію съ русскимъ докторомъ" я слышалъ мелькомъ еще до прихода своего въ Шугнанъ. Здѣсь полученныя мною свѣденія мало разъяснили подробности, но суть подтвердилась во всѣхъ слышанныхъ мною варьянтахъ.
   Въ устахъ народа фактъ изображался въ такомъ видѣ. Въ Шугнанъ, еще въ царствованіе Аспаляхана, пріѣхалъ изъ Дарваза съ маленькимъ бухарскимъ конвоемъ русскій докторъ, который собиралъ траву (чопъ). Хамъ принялъ русскаго чиновника съ почетомъ, какъ гостя. Докторъ долго жилъ въ Шугнанѣ, ѣздилъ собирать траву. Докторъ былъ хорошій человѣкъ, за все платилъ деньги и жилъ съ ханомъ дружно. Авганамъ показалось подозрительнымъ проживаніе доктора въ Шугнанѣ, и они прислали агента къ хану. Случилось, что докторъ возвратился изъ поѣздокъ въ Барпянжъ. Аспаляханъ задалъ для него праздникъ, на которомъ присутствовалъ и авганъ. Понятно, что ханъ оказывалъ доктору гораздо большее вниманіе, чѣмъ авгану. Агентъ оскорбился и высказалъ въ очень рѣзкой формѣ обиду, причемъ грубо задѣлъ доктора. Вышелъ крупный разговоръ. Докторъ не могъ простить брошенное ему публично оскорбленіе на словахъ, кинулся на авгана и далъ нѣсколько пощечинъ. Едва спасли задиру-авганца, а то бы застрѣлилъ изъ револьвера... Проученный агентъ не забылъ посрамленія и сталъ ковать ковы противъ хана и доктора. По его донесеніямъ, въ Шугнанъ прислали тридцать авгановъ. Докторъ уѣхалъ въ Дарвазъ, Аспаляхана вызвали въ Файзабадъ, а агентъ превратился въ "рисалядара"...
   Въ устахъ народа фактъ ссоры обратился уже въ легенду и изображался въ такомъ приблизительно видѣ {Даю этому разсказу условно народную форму, которая невольно впадаетъ въ нашъ русскій деревенскій тонъ. По существу простонародный разсказъ туземцевъ не переводимъ, ибо въ немъ главное значеніе принадлежитъ драматизму, съ которымъ ведется самое повѣствованіе разсказчикомъ.}.
   Когда еще Аспаляханъ былъ, пріѣхалъ въ Шугнанъ изъ Дарваза русскій докторъ; съ нимъ сколько-то бухарскихъ джигитовъ. Принялъ его ханъ со всѣмъ почетомъ, какъ важнаго гостя. Жидъ русскій докторъ въ Шугнанѣ, ѣздилъ туда-сюда, собиралъ траву (чопъ). Хорошій былъ человѣкъ русскій докторъ -- что возьметъ у жителей, сейчасъ деньги отдастъ, даромъ, что ханъ не велѣлъ... Жилъ,-жилъ русскій докторъ, и дошло это до авгановъ. Сейчасъ они въ Шугнанъ авгана для досмотру (того самаго, что теперь рисалядаромъ). Вотъ съѣхался русскій докторъ съ авганомъ у хана. Посадилъ ханъ русскаго доктора на первое мѣсто, авгана на второе. Подалъ ханъ русскому доктору первое кушанье, авгану второе. Разсердился авганъ: такъ-то ты меня уважаешь,-- говоритъ,-- русскаго доктора первымъ гостемъ сдѣлалъ, а меня вторымъ? А русскій докторъ и спрашиваетъ: а тебѣ, говоритъ, авганъ, какое здѣсь дѣло, что ты спрашивать смѣешь? Ханъ здѣсь хозяинъ, ему и знать, какой почетъ оказать русскому гостю въ чинахъ, какой простому авгану. Авганъ ему: а по какому ты праву, русскій докторъ, въ этой землѣ живешь, ѣздишь туда-сюда, всякую траву собираешь?-- На то ему русскій докторъ: не тебѣ, авгану, мнѣ отвѣтъ давать! Знаетъ про то ханъ да Бѣлый Царь, а ты кто таковъ тутъ?-- Авганъ и отвѣть: а вотъ я какой,-- захочу, сейчасъ тебя изъ этого мѣста вышлю! Вотъ кто я такой! Вскочилъ русскій докторъ съ мѣста: Забылъ ты, поганый авганъ, съ кѣмъ говоришь! Видишь ты эти чины (погоны)? я своему Бѣлому Царю вѣрный слуга! А за безчестье, вотъ тебѣ! Да разъ его, да два его, да третью... Хотѣлъ было застрѣлить авгана изъ пистолета, да ханъ уговорилъ... Послѣ того авганъ злость взялъ. Того въ Бадахшанъ отписалъ, чего и не было. Оттуда сейчасъ тридцать авгановъ съ ружьями, а русскій докторъ уѣхалъ въ Дарвазъ. И сталъ авганъ съ того времени подъ хана подкапываться да и подкопалъ. За то его и рисалядаромъ сдѣлали... Теперь противъ васъ -- это все его штуки. Все не можетъ забыть русскаго доктора...
   Естественно, что я смотрѣлъ на эту курьезную легенду, какъ на очень характерную вещь, въ которую народъ наглядно уложилъ свои взгляды, симпатіи и антипатіи, причины и послѣдствія цѣлаго политическаго событія... Сколько я могъ вслушаться въ нѣкоторые варьянты, первое недоразумѣніе съ афганцемъ у доктора было дѣйствительно въ присутствіи хана, но оно ограничилось обмѣномъ нѣсколькихъ жесткихъ по смыслу фразъ и было замято Юсуфомъ-али. Агентъ сталъ слѣдить за докторомъ и, когда тотъ дѣлалъ поѣздку къ "рубиновымъ" копямъ (считающимся бадахшанскими), то вышли новыя недоразумѣнія изъ-за придирокъ афганца. Окончательная же ссора, кажется, произошла изъ-за довольно грубой выходки агента, задержавшаго силой докторскаго джигита съ письмами... Кокъ бы то ни было, но афганская месть вылилась въ этой исторіи большой злобой на голову Юсуфъ-Алихана. Она же теперь, хотя и крѣпко замаскированная, отзывалась, сколько могла, и на мнѣ, какъ на соотечественникѣ доктора Регеля.
  

XI.

   Въ свѣденіяхъ, приведенныхъ Атабаемъ, кромѣ разсказанной оффиціальной стороны дѣла, была другая половина иного характера. Она касалась вынесеннаго имъ общаго впечатлѣнія о настроеніи жителей. Какъ человѣкъ, впервые попавшій въ этотъ оригинальный закоулокъ, съ непонятнымъ для него языкомъ,-- онъ не могъ точно оріентироваться среди мелькавшихъ передъ нимъ событій. Онъ понималъ только одно несомнѣнное для него обстоятельство, что настроеніе жителей было крайне неровно, ненормально, напряженно; его онъ испыталъ отчасти и на себѣ: такъ, горцы задержали его во время передняго пути, а когда онъ ѣхалъ обратно, то въ послѣднемъ селеніи (Чарпанѣ) видѣлъ, что населеніе было почти все вооружено, занимало караулы, толклось тамъ и сямъ съ своими длинными ружьями. Хотя онъ и слышалъ мелькомъ, будто въ Чарпанѣ было кромѣ того нѣсколько десятковъ афганскихъ солдатъ, но за миролюбивое отношеніе афганцевъ ему ручалось дружеское поведеніе бека.
   Чтобы хоть сколько-нибудь разъяснить дѣло, я позвалъ Мирзу.
   -- Ты знаешь, что рисалядаръ съ афганцами въ Чарпанѣ?-- задалъ я ему вопросъ.
   -- Знаю, господинъ,-- отвѣтилъ онъ, измѣнившись въ лицѣ и желая маскировать это принужденной улыбкой. Но вдругъ глаза его прищурились и засвѣтились чѣмъ-то зловѣщимъ. Кроткое, открытое лицо его совершенно преобразилось отъ этого взгляда, и мнѣ показалось, что онъ смотритъ мнѣ черезъ плечо куда-то далеко, хотя передъ нимъ была одна стѣнка палатки.
   -- Развѣ я скрою отъ васъ что-нибудь?-- началъ онъ страстнымъ голосомъ.-- Помните, вышла путаница изъ-за слуха, будто бекъ ѣдетъ васъ встрѣчать съ почетнымъ конвоемъ? Такъ думалъ простой народъ, потому что хотѣлъ видѣть въ васъ почетнаго гостя нашей страны. На дѣлѣ оказалось, что то былъ рисалядаръ съ тридцатью авганами, шедшій въ Чарпанъ заградить вамъ путь и наблюдать за вами. Вотъ истинная правда. А разсказъ о томъ, что онъ ѣздитъ по селеніямъ и дѣлаетъ опись домамъ -- басня... Они васъ страшно боятся, и имъ не до счета теперь! Не вѣрьте ни одному ихъ слову, какъ они не вѣрятъ ни одному вашему. Развѣ я не писалъ имъ настоящую правду? Вы думаете, они повѣрили чему-нибудь? Ха!.. Послѣ моего письма они сейчасъ же выставили караулы...
   -- А зачѣмъ же вооружены жители?-- спросилъ Атабай.
   -- Все это вздоръ -- ихъ вооруженіе!-- отмахнулся Мирза:-- во-первыхъ, авганы этого требуютъ, чтобы усилить свои караулы, а во вторыхъ... что еще можетъ выйти изъ этого вооруженія, одинъ Богъ знаетъ... народъ глупъ, но онъ добрый народъ,-- прибавилъ онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ, ясно не желая вдаваться въ дальнѣйшія разъясненія.
   По уходѣ Мирзы на сцену выступилъ Ходжа-Мамбетъ. Онъ, какъ истый говорунъ-киргизъ, началъ нѣсколько издалека, съ красиваго "предисловія" и таинственно важнаго тона.
   -- Господинъ! здѣшній народъ говоритъ сорочьимъ языкомъ, и его понять очень трудно. Послушайте меня!-- мудрено заговорилъ Мамбетъ, выдерживая роль солиднаго знатока-совѣтчика.-- Я давно ихъ знаю, я умѣю стрекотать не хуже любой сороки. Я сижу около нихъ и какъ будто не слышу, но я слышу все...
   Я не прерывалъ эту длинную интродукцію, предоставивъ моему оратору высказаться вполнѣ. Я зналъ, что онъ привретъ многое, но для меня дорога была только суть, общій выводъ изъ наблюденій другой стороны.
   Выводы Мамбета были какъ разъ противуположны предположеніямъ Атабая. Мамбетъ зналъ навѣрное, что всѣ жители за русскихъ. Народъ оскорбленъ тѣмъ, что меня не пропустили. Жители рады мнѣ служитъ, но боятся афганцевъ, а главное, боятся того, какъ бы афганцы не затѣяли какой-нибудь коварной штуки. Народъ подозрѣваетъ измѣну, опасается, что афганцы могутъ сдѣлать засаду, нечаянное нападеніе на русскихъ въ горахъ...
   -- За народъ я ручаюсь своей головой,-- закончилъ горячо Мамбетъ, отвѣчая на возраженія Атабая.-- Народъ хочетъ собрать человѣкъ сорокъ вооруженныхъ, чтобы проводить васъ, господинъ, чтобы оградить отъ хитраго авгана! Если вы вѣрите мнѣ, то повѣрьте и народу. Послушайте, что говорили сейчасъ старшины, собравшіеся у Мирзы... Нужно беречь себя, но беречь отъ авгана, а не отъ жителей...
   -- Какъ хотите разбирайте!-- объявилъ мнѣ въ концѣ-концовъ Атабай по-русски, чтобы Мамбетъ, не могъ понять:-- мое дѣло было заявить вамъ... Мамбетъ говоритъ другое, а по моему все-таки вѣрить больше можно афганцамъ, чѣмъ этимъ людямъ. Чортъ разберетъ самого Мамбета; вѣдь онъ первый убѣжитъ, если что случится, а мы ваши, отъ васъ не уйдемъ...
   Словомъ, приходилось держаться правила: "береженаго Богъ бережетъ".
   Я позвалъ казаковъ, объяснилъ осторожно и кратко о слухахъ, отдалъ распоряженіе о строгомъ караулѣ ночью, приказалъ съ вечера же приготовить все къ выходу завтра, стянуть лошадей ближе и т. п. Повѣрка нашихъ артиллерійскихъ складовъ дала цифру въ 400 бердановскихъ патроновъ при шести винтовкахъ. На всякій случай я приказалъ приготовить для своей двустволки нѣсколько десятковъ патроновъ съ круглыми пулями, а самъ занялся укладкой вещей.
   Сверхъ всякаго ожиданія картина съ патронами совсѣмъ особенно подѣйствовала на моего Мамбета. Сидя на колѣняхъ и припавъ къ нимъ локтями, онъ долго слѣдилъ за манипуляціями казака и вопросительно вглядывался въ наши лица, когда мы обмѣнивались какой-нибудь короткой дѣловой фразой.
   -- Сорокъ, ваше-діе,-- объявилъ казакъ.
   -- Ладно, будетъ и этого,-- отвѣтилъ я и мелькомъ взглянулъ на киргиза.
   -- Какъ ты думаешь,-- обратился я къ нему полушутя по-тюркски:-- довольно сорока человѣкъ убитыхъ изъ одного ружья, или мало?
   Онъ былъ пораженъ и разразился рядомъ восклицаній.
   -- Вы вотъ шутите, господинъ мой,-- закончилъ Мамбетъ свою рѣчь:-- для васъ это привычная потѣха, а мы иначе смотримъ: за что будемъ пропадать?
   -- Ты пропадешь только тогда, если измѣнишь намъ,-- отвѣтилъ я равнодушно.
   -- О, начальникъ! я буду негодной собакой, если не отдамъ за васъ голову...-- преобразился Мамбетъ въ преданнаго слугу.
   -- Тогда будешь цѣлъ,-- улыбнулся я, и на всякій случай приказалъ секретно наблюдать за этимъ болтуномъ.
   Надо было полностью выдержать весь этотъ тяжелый искусъ.
   Очень рано утромъ мы были совершенно готовы къ выступленію, но транспортъ еще не появлялся. На отлетѣ около кустовъ бродила одинокая тѣнь Рахматулли. Я послалъ къ Мирзѣ предупредить его, что сейчасъ приду къ нему прощаться и принесу ему подарки.
   Досланный бѣгомъ возвратился во мнѣ съ убѣдительной просьбой не ходить къ Мирзѣ: онъ самъ сейчасъ явится сюда. Почти вслѣдъ за нимъ, спѣшно пробираясь вдоль небольшого лога, чтобы не быть замѣченнымъ, пришелъ и самъ Мирза. Палатка еще не была убрана, и онъ вздохнулъ спокойнѣе, очутившись подъ ея прикрытіемъ. Но на его лицѣ еще отражалась сложная борьба: торопливость, конфузъ, но болѣе всего испугъ, тотъ сдержанный страхъ, который охватываетъ скрывающагося человѣка.
   Не заботясь объ этикетѣ, онъ спѣшилъ объясниться и убѣжать.
   Мирза просилъ извиненія, что не могъ меня принять, и боялся, что я объясню это нежеланіемъ. Онъ былъ бы счастливъ видѣть у себя такого гостя, но на глазахъ у афганца -- это рискованно. За Мирзой уже слѣдятъ, какъ за подозрительнымъ человѣкомъ; ходитъ слухъ, что онъ продалъ мнѣ свой языкъ... Онъ боится, ибо съ афганцами шутки плохія...
   Получивъ кучу подарковъ и спѣшно засунувъ ихъ подъ халатъ, онъ приготовился уходить, но задержался. Въ глазахъ у него снова засвѣтился вчерашній злой огонекъ.
   -- Присылайте сюда поскорѣе солдатъ,-- сказалъ онъ, понижая тонъ:-- много не надо, довольно одной роты... Вы увидите тогда, что тутъ произойдетъ: въ одинъ день не останется ни одного авгана! Жители, какъ одинъ человѣкъ, поднимутся... Солдатамъ нечего будетъ дѣлать...
   Онъ поднялся. Волненіе захватывало ему горло. Глаза блестѣли.
   -- Право, присылайте... Мы будемъ ждать... Не говорите, что я былъ у васъ,-- добавилъ онъ, выходя изъ палатки, скорчился и, какъ воръ, почти бѣгомъ направился къ своей хатѣ.
   Уже солнце было высоко, когда изъ-за дальнихъ бугровъ на шугнанской дорогѣ показались движущіяся фигуры. Приближались онѣ медленно, сильно растянувшись по дорогѣ.
   Транспортъ состоялъ изъ осла съ вьюкомъ, сильно хромой лошади, на которой позади мѣшка, на самомъ крупѣ, сидѣлъ совершенно бѣлый старикъ, припавши грудью на вьюкъ и обхвативши его руками; сзади тянулось четверо пѣшеходовъ, съ огромными корзинами за спиной, и самымъ послѣднимъ шелъ пятокъ маленькихъ, до нельзя худыхъ барашковъ, немилосердно подгоняемыхъ двумя горцами.
   Встрѣчали каждаго изъ нихъ спеціальными восклицаніями: "А, дѣдушка, привезъ таки! Вотъ съ ишакомъ добрался, добрый человѣкъ! Ахъ, молодцы, устали, давай вамъ Богъ!""
   Каждый торжественно останавливался, сваливалъ мѣшокъ, произносилъ привѣтствіе, обтиралъ потъ съ лица и умильно показывалъ на кладь. Началась разборка. Бекъ прислалъ пуда два муки, фунтовъ 30 рису и пучекъ луку. Жители, по приказанію бека, доставили пятокъ барашковъ, нѣсколько чашекъ масла и турсукъ кислаго молока. Когда все это сложили въ кучу, то эффектъ пропалъ совершенно -- такъ бѣденъ оказался транспортъ. Зная хорошо мѣстныя цѣны, легко было опредѣлить стоимость всего. За доставку я увеличилъ сумму болѣе чѣмъ втрое, а для политики передъ афганцемъ сказалъ слѣдующую рѣчь:
   -- Мнѣ доставлены вещи отъ бека и отъ жителей. Цѣнить ихъ я не стану и не хочу. За все искренно благодаренъ и принимаю какъ прощальный достарханъ. Но за доставку этихъ вещей я хотѣлъ бы отплатить (я зналъ, что здѣсь все хозяева) и прошу старшину раздѣлить вотъ это.
   Атабай протянулъ полныя пригоршни бухарскаго серебра, и оно посыпалось въ полу старшинскаго халата.
   Признаюсь, я никакъ не ожидалъ, чтобы это произвело такой восторгъ, такое чарующее дѣйствіе. Усталые и запыленные оборванцы, стоявшіе до сихъ поръ въ недоумѣніи, превратились въ рѣзвыхъ дѣтей, загудѣли на разные голоса, замахали руками, дѣлали мнѣ азіатскіе книксены и въ припрыжку окружили старшину, заглядывая въ халатъ и разыгрывая ребятишекъ передъ дѣлежемъ пряниковъ.
   Но на кого сильно подѣйствовало серебро -- это на Мирзу. Онъ воодушевился, перебѣгалъ отъ группы въ группѣ, объяснялся на трехъ языкахъ, повторялъ мои слова, комментировалъ и, видимо, былъ болѣе всѣхъ доволенъ этой сценой. "Вотъ, посмотрите, какой это начальникъ, какъ онъ щедръ къ бѣдному народу, какъ онъ цѣнить трудъ простого мужика!" такъ выражалось само собою его настроеніе, изъ тайнѣ навѣрное подчеркивалась еще одна фраза: "Это не то, что афганцы!".
   Онъ подскочилъ, наконецъ, ко мнѣ.
   -- Господинъ! это очень, очень хорошо вы поступили,-- сказалъ онъ съ чувствомъ: -- народъ, бѣда, какъ доволенъ вами.
   -- Я сдѣлалъ только должное,-- отвѣтилъ я спокойно и обернулся къ Рахматуллѣ.
   Онъ стоялъ въ той же самой позѣ, какъ въ началѣ -- руки на бедрахъ, одна нога на отлетѣ и съ той же безкровностью въ лицѣ смотрѣлъ на происходившее кругомъ. Въ его безучастномъ взглядѣ сквозило крайнее пренебреженіе ко всѣмъ этимъ людямъ, которыхъ онъ считалъ, конечно, гадинами.
   -- Рахматулля поѣдетъ со мной и будетъ меня провожать до границы?-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ,-- процѣдилъ онъ.-- Я не имѣю приказаній. Мнѣ велѣно было ѣхать только до Сардыма.
   Онъ попросилъ дать ему мою собственноручную записку и непремѣнно по-русски.
   -- Тамъ прочитаютъ, пояснилъ онъ.
   Трудно было этому вѣрить, и я полагаю, что ему нуженъ былъ только такой вещественный знавъ, который несомнѣнно доказывалъ бы, что онъ получилъ его отъ меня. Я написалъ.
   Искренно простившись съ Мирзою, я быстро поѣхалъ догонять вьюки, подходившіе уже въ ущелью Тукузъ-булака. Черезъ нѣсколько минутъ меня догналъ на крупномъ галопѣ афганецъ. Онъ замѣчательно мастерски держался на лошади, сидя глубоко въ сѣдлѣ на длинныхъ стременахъ. Подъѣзжая ко мнѣ, онъ форменно красиво приложилъ руку къ саллѣ и сдѣлалъ военный полуоборотъ грудью въ мою сторону. Несмотря на всю безстрастность его лица, на хмурый взглядъ, онъ положительно былъ красавецъ въ своей настоящей роли кровнаго кавалериста.
   Начались бугры и овраги. Мы поѣхали шагомъ. Мнѣ показался оригинальнымъ способъ Рахматулли носить ружье за плечами -- стволомъ внизъ, такъ что весь прикладъ торчалъ выше плеча. Я спросилъ -- по формѣ ли онъ носитъ такъ ружье или изъ простого удобства. Мой вопросъ передали ему черезъ цѣлый рядъ провожавшихъ меня туземцевъ и, наконецъ, черезъ старшину.
   -- Я ношу такъ ружье потому, что его носилъ такимъ манеромъ пророкъ Али, съострилъ кавалеристъ,-- отвѣчая туземцамъ и видимо не понявъ, что вопросъ былъ сдѣланъ мною.
   Въ толпѣ горцевъ послышался ропотъ на ихъ родномъ языкѣ. Мамбетъ перевелъ:
   -- Вотъ, собака, поганый авганъ, какъ онъ издѣвается надъ нами алійцами!..
   Вскорѣ мы разстались.
   Проѣхали густой тугай, прошли самое узкое мѣсто ущелья, пересѣкли впадающій слѣва ручей Дузахъ-дара, по которому существуетъ перевалъ на Шахдару, и втянулись въ однообразную долину Тукузъ-булака съ быстрымъ потокомъ и зарослью вдоль береговъ.
   Начался походъ.
   Шугнанъ не удался. Жаль было уходить изъ этой оригинальной и такъ мало извѣстной страны, уходить послѣ того, какъ столько было затрачено труда, времени и хлопотъ, когда уже переступилъ порогъ завѣтнаго уголка. Но такова ужъ Азія... Или же въ этомъ случаѣ виновата не Азія (давно ли въ томъ же Шугнанѣ экскурсировалъ д-ръ Регель), и даже на чисто ученыхъ изысканіяхъ отзывалась та страстная политика недовѣрія, которая создала традиціонный антагонизмъ Англіи и Россіи?
  

XII.

   На Тукузъ-булакѣ мы снова встрѣчались съ несомнѣнными слѣдами недавней культуры и можемъ указать цѣлый рядъ бывшихъ поселеній. Всѣ они тянутся по правому болѣе просторному берегу ущелья, располагаясь какъ и ранѣе, на древнихъ ледниковыхъ образованіяхъ.
   Дорога моя какъ разъ тянулась по правой сторонѣ, переходя отъ развалины къ развалинамъ, отъ одной брошенной пашни къ другой. Въ одномъ мѣстѣ (какъ, напр., Ношорташъ) встрѣчаешься съ очень обширнымъ поселеніемъ, видимо разореннымъ и брошеннымъ довольно давно. Въ другомъ (каковъ Ак-тайлякъ), напротивъ, слѣды жизни свѣжи: ясно видны остатки домовъ, даже фундаментъ кургана или кирпича. И дѣйствительно, селеніе это помнитъ хорошо мой проводникъ Ходжа Мамбетъ; оно разрушено не болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ и было населено какъ таджиками, такъ и киргизами. Судя по мѣстоположенію, селеніе дѣйствительно должно было быть "веселымъ", какъ характеризовалъ его Мамбетъ. Расширенное ущелье, густой тугай по руслу, безъ сомнѣнія, составляли украшеніе мѣстности.
   Выше по рѣкѣ встрѣчаемъ "горячіе ключи* (Иссы-булакъ), когда-то славившіеся и своей цѣлебной силой, и мазаромъ возлѣ нихъ, и мѣстомъ ночлега для проѣзжающихъ (рабатъ). Теперь отъ всего того, что видѣлъ Мамбетъ, остались едва замѣтные, жалкіе слѣды. Только ключи бьютъ по старому, попрежнему горячи, но все кругомъ нихъ затянуто тиной, едва сохранилась какая-то стѣнка, никто уже не приходитъ къ нимъ лечиться {Измѣрить температуру источниковъ а не могъ, ибо имѣвшійся у меня термометръ соотвѣтствовалъ лишь 55°С. и наполнялся весь ртутью въ моментъ погруженія. Судя по этой быстротѣ и по ощущенію руки, температура должна быть около 70°С. На обширномъ и топкомъ солонцѣ, окружающемъ ключи, значительныя выдѣленіи углекислыхъ солей, но количество сѣрн. водорода не должно быть велико, хотя запахъ его среди илистыхъ топей и довольно чувствителенъ. Со дна поднимается масса пузырей. На вкусъ въ водѣ врядъ ли существуетъ иного щелочи, солей, и вѣроятно значеніе ключей было главнѣйше термальное.}...
   Послѣднія старыя пашни мы видимъ на значительной высотѣ въ 12,200 фут. абс. высоты {Это наивысшій предѣлъ, до котораго здѣсь достигала полевая культура. Припокмимъ, что на Гунтѣ у Айрана она была на 11,500 ф., на Мургабѣ 10,600 ф., на Ваханѣ въ Сараатѣ 10,900 ф.}. Пашни эти принадлежали киргизамъ, кочевавшимъ на сосѣднихъ степяхъ Памира, именно, въ верховьяхъ ущелья Сазъ-гоу, въ окрестностяхъ оз. Турумотайкуля. Если вѣрить словамъ Мамбета, тамъ собиралось "до тысячи кибитокъ", хотя вѣрнѣе будетъ считать эту фразу просто соотвѣтствующей неопредѣленному выраженію "много".
   Вскорѣ за этими послѣдними полями приходится проѣзжать оригинальной тѣсниной съ гигантскимъ обваломъ горы, гдѣ, какъ на первомъ мудреномъ мѣстѣ у входа съ Памира въ живую долину Тукуза, стоялъ въ былое время постоянный караулъ, отъ котораго осталось нѣсколько стѣнокъ и непремѣнныхъ сторожевыхъ столбиковъ, сложенныхъ изъ камня.
   Тукузская долина представляетъ наиболѣе полную картину разрушенія царствовавшей здѣсь когда-то жизни, и жизни мирной, земледѣльческой,-- жизни, добытой огромнымъ и упорнымъ трудомъ, доведенной до самаго крайняго предѣла, какой только допускала суровая природа. Видѣть причину разоренія только въ одномъ внутреннемъ насиліи, въ притѣсненіяхъ со стороны своихъ хановъ -- врядъ ли будетъ вполнѣ справедливо. Безспорно, что и собственные правители -- хотя бы тотъ же Юсуфъ-Али -- много способствовали погибели тукузской культуры. Но также несомнѣнно, что главной силой, истребившей эти селенія, была война. При всякомъ враждебномъ столкновеніи съ народами, жившими за Памиромъ, Шугнанъ терпѣлъ прежде всего въ своей пограничной полосѣ, по линіямъ тѣхъ трехъ путей, которые вели съ Памира въ Барпянжу: по Шахдарѣ, Тукузу и Гунту. На первыя селенія дѣлались набѣги, здѣсь бушевала баранта имущества, здѣсь же забирались еретики въ рабство. Помимо того, тутъ же шла непрерывная мелкая война съ кочевавшими на Памирѣ независимыми киргизами, съ этимъ жителемъ "междуцарствія", съ этимъ представителемъ дикой степной баранты, забравшимся на "самую высокую крышу" въ мірѣ, въ середину мирныхъ земледѣльцевъ. Что не успѣла сдѣлать война, то додѣлывалъ памирскій дикарь; чего не могли достигнуть цѣлыя полчища народовъ Азіи въ своихъ великихъ и страшныхъ передвиженіяхъ, то доканчивалъ рѣдкій киргизъ, зацѣпившійся какъ-то на пустынномъ Памирѣ.
   Есть данныя, заставляющія вѣрить показаніямъ жителей, что еще сравнительно недавно многія мѣстности Памира, теперь совершенно пустынныя, служили кочевьями значительнымъ киргизскимъ родамъ, и что только послѣ цѣлаго ряда послѣдовательныхъ военныхъ предпріятій киргизъ былъ отчасти изгнанъ, отчасти истребленъ {Показанія многихъ путешественниковъ, будто они встрѣчали на Памирѣ развалины бывшихъ селеній, я считаю положительно невѣрными, ибо всѣ тѣ немногія развалины, которыя попадаются на Памирѣ, есть не болѣе, какъ разрушенные надгробные памятники или станціонные дома (рабаты). При всемъ вниманіи я нигдѣ не могъ найти даже намековъ на селенія -- ни въ смыслѣ осѣдломъ, ни въ значеніи зимовокъ. Единственная быть можетъ развалина будетъ при устьѣ Акбайтада, да и та представляетъ военный курганъ.}. Слѣдъ этого киргиза остался, между прочимъ, и въ наглядныхъ картинахъ разоренія восточнаго Шугнана. Наконецъ, не забудемъ и другую сторону -- самихъ пограничныхъ шугнанцевъ. Если безпорядочность управленія отзывалась на центральныхъ областяхъ ханства, то на окраинахъ система произвола, безправіи и распущенности должна была отразиться въ полной мѣрѣ. Предоставленные собственной защитѣ отъ нападенія барантачей, жители окраины невольно пріобрѣтали полунезависимое положеніе пограничныхъ поселеній. Наученные горькимъ опытомъ, что вооруженный, набѣгъ, насиліе, измѣна даютъ самые легкіе и наглядные барыши, они усвоивали себѣ то полуразбойничье поведеніе, которое не соотвѣтствовало мирнымъ занятіямъ земледѣльца. "Воспользоваться случаемъ", какъ по отношенію въ сосѣднему вольному киргизу, такъ и по отношенію внутреннихъ ханскихъ затрудненій -- дѣлалось привычкой. Алармистскій тонъ начиналъ преобладать. Выдвигались военные предводители, а съ ними и многочисленныя самолюбія, самосуды, мелкія партіи. Самоуправство наложило руку на торговые караваны, взыскивая съ нихъ свои пошлины... Ханы далеко не всегда могли и умѣли сдерживать произвольныя выходки такихъ предводителей, а нерѣдко и сами заискивали въ нихъ, смотрѣли сквозь пальцы на самоуправство, или даже прямо поощряли, пользовались такими партизанскими продѣлками, направляя ихъ противъ своихъ недруговъ. Если же временами и предпринималось ханами "усмиреніе мятежниковъ", то всегда имѣло исключительную цѣль: взысканіе значительной пени, т.-е. граничило опять таки съ разореніемъ окраины.
   Мира, прочнаго мира не хватало на границѣ "высокой крыши". Желоба подгнивали и рушились. Ставить подпорки, возобновлять строеніе среди этой бѣдности природы охотниковъ было мало. Наконецъ, предѣлы были прейдены, и жители разбѣжались: первыми ушли киргизы, за ними потянулъ черезъ пустыню и таджикъ -- въ Кашгаръ, въ Кокавъ; лишь немногіе остались вѣрны родинѣ и выселились съ окраины внутрь Шугнана, но это были рѣдкіе осколки...
   Такъ погибъ Тукузъ. Также погибли Гунтъ и Шахдары. И сколько сотенъ лѣтъ пройдетъ еще, когда тѣснота внутри и сравнительное спокойствіе на окраинѣ снова призовусь сюда трудолюбиваго горца, который однѣми своими руками вновь создастъ здѣсь мирную жизнь осѣдлаго человѣка, вновь обратитъ эту пустыню въ "веселый" поселокъ, въ доброе поле съ живительнымъ арыкомъ? Тогда пригодится и коренной Памиръ съ его роскошными лугами, съ его просторомъ ковыльныхъ пастбищъ: тамъ будутъ лѣтомъ кочевать обширныя стада окрестнаго горскаго населенія...
   Но это все мечты, далекія, очень далекія фантазіи.
   Дѣйствительность же задавала совсѣмъ другія задачи, преимущественно мелкаго свойства. Нужно было "беречься", т.-е. помнить, что мы можемъ вѣрить только въ себя и потому должны быть внимательны ко всѣмъ подробностямъ. Нужно было беречь лошадей и не дѣлать въ первый день послѣ долгой остановки большого перехода (мы остановились въ 16 вер. отъ Сардыма, на мѣстѣ послѣдняго бивака Путяга), а на другой день за то пройти все ущелье до выхода на степной Памиръ. Съ перваго ночлега я послалъ Ахуна назадъ въ Сардымъ за оставленнымъ тамъ башлыкомъ.
   На завтра выступили чѣмъ свѣтъ, шли безостановочно весь день, сдѣлавши привалъ не болѣе часу. Но вотъ и близкій конецъ ущелью. Теперь уже разныя "догадки" теряли большую часть своего значенія. Можно быть увѣреннымъ, что мы обезпечены отъ всякихъ засадъ и обходовъ. Можно отказаться отъ военной роли передового разъѣзда и спокойно любоваться природой, вглядываться въ детали, неимѣющія ничего общаго съ боевою опаскою.
   Поздно вечеромъ мы дошли до выхода изъ горъ, до послѣдняго небольшого подъема въ степному пространству, составляющему водораздѣлъ Тукузъ-Булака, Шахдары и Алигура. Оставалось всего версты три до Кой-Теаека -- перевала на Аличурскую сторону.
   На послѣдней тѣсной площадкѣ каменистаго оврага, по которому бѣжалъ съ шумомъ головной ручей Тукуза (близъ устья праваго его протока Упалы), мы разбили свой бивакъ. Переходъ къ Памиру чувствовался сразу: на высотѣ 13,280 фут. обнимало холодомъ; даже въ оврагъ врывался рѣзкій вѣтеръ. Послѣдніе убогіе кустики лозняка остались въ сотнѣ саженей ниже, и вокругъ насъ царствовала лишь травянистая растительность. Съ послѣдними лучами солнца быстро упала температура: въ 9 час. в. было только + 4° С, а въ ночи морозъ достигъ -- 5° С.
   Уже темнѣло, когда снизу между камнями показалась голова въ садлѣ, за ней другая, третья, четвертая, пятая. Въ бинокль мы узнали знакомцевъ: Ахуна, Рахматуллю, Аксакова и двоихъ туземцевъ. Они остановились не вдалекѣ отъ васъ, и вскорѣ Ахунъ доложилъ всѣ подробности: проводивъ насъ, Рахматулля послалъ нарочнаго въ рисалядару и въ утру получилъ приказаніе проводить меня "до границы", поэтому и пріѣхалъ.
   Рахматулля отправился на Памиръ, какъ младенецъ: въ той же курточкѣ, въ которой выѣхалъ изъ Барпянжа, безъ куска пищи. Но форсить подобнымъ образомъ на "крышѣ міра" безнаказанно было нельзя, и Памиръ съежилъ афганца до того, что онъ наконецъ не выдержалъ -- пришелъ къ Ахуну и выпросилъ у него суконный халатъ.
   Ахунъ, какъ истый горецъ да еще съ прелестной шубой, торжествовалъ.
   -- Пробрало афгана, замерзнетъ онъ ночью,-- хохоталъ житель подснѣговой полосы:-- хорошо тебѣ тамъ было, чортъ афганъ! нѣтъ, ты вотъ у насъ здѣсь покрутись...
   Но, не смотря на это злорадство, тотъ же Ахунъ не выдержалъ и напоилъ афгана чаемъ (пищу пріѣхавшіе, конечно, получили отъ отряда).
   -- Чортъ съ нимъ: пускай помнитъ русскихъ!-- объяснялъ мой зеравшанскій таджикъ.
   Чѣмъ свѣтъ утромъ мы уже были готовы.
   Морозъ въ 6 ч. еще держался -- 4° С, облѣпивши весь ручей иглами и сосульками. Въ 7 ч., съ восходомъ солнца, термометръ доказывалъ 0°. Рахматулля для развлеченія выпалилъ изъ своего ружья въ какую-то птицу.
   Когда я тронулся, онъ вскорѣ догналъ меня на галопѣ, и также молча и безстрастно, какъ третьяго дня, приложилъ руку къ тюрбану.
   Черезъ полчаса мы были на перевалѣ Войтезекъ. Я остановилъ отрядъ.
   Войтезекъ -- перевалъ чисто памирскаго типа: это плоскій, открытый водораздѣлъ, степь въ 14,000 фут. н. у. м., очень любимая архарами, какъ пастбище. Къ югу отъ него ровно, однообразно поднимается подошва снѣговой Памирской горной цѣпи, бѣлые и массивные пики которой лежатъ отсюда верстахъ въ восьми. Изъ нихъ собираетъ свои воды руч. Тукузъ. Къ сѣверу открывается просторная озерная долина Вара-дюмбръ (торфяная), приводящая въ своемъ низовьѣ къ Аличурскому Булюнъ-кулю, сосѣду Яшиль-куля. Передъ нами и вокругъ насъ былъ просторный, высокій, хорошо намъ знакомый Памиръ. Назади -- быстро сбѣгающая внизъ темная горная трещина пройденнаго Тукуза.
   -- Здѣсь, на этомъ перевалѣ, кончается граница Шугнана,-- обратился я къ афганцу и аксакаламъ:-- далѣе идетъ божій Памиръ. Хозяинъ на немъ тотъ, кто пришелъ раньше. Я пришелъ сюда первый, и этотъ Памиръ мой. Какъ вы мнѣ не позволили пройти чрезъ шугнанскія владѣнія, такъ и я запрещаю вамъ ѣхать далѣе. Вы должны возвратиться. Владѣтель Памира -- я.
   Провожавшіе, кажется, этого не ожидали: они хотѣли непремѣнно знать, куда я направлюсь, хотѣли проѣхать отсюда къ Яшиль-кулю, гдѣ около Бураманъ-бели теперь долженъ стоять съ отрядомъ рисалядаръ, который приказалъ имъ доставить свѣденія о моемъ маршрутѣ.
   -- Куда я поѣду, я не знаю: Памиръ великъ, и дорогъ много,-- отвѣтилъ я, не обращая вниманія на то, что дипломаты проболтались о "дружескомъ" пикетѣ на Бураманѣ.-- Скажите беку, что вы проводили меня до вашей границы, и что далѣе я самъ знаю дорогу. Прощайте. Торопитесь возвратиться -- путь не близкій.
   Рахматулля не измѣнилъ себѣ и остался также непроницаемъ, хотя, очевидно, поникалъ меня хорошо. Онъ поднялъ руку къ тюрбану и процѣдилъ:
   -- Господинъ дастъ мнѣ записку.
   -- Опять по-русски?-- улыбнулся я.
   -- Да, непремѣнно: бекъ долженъ видѣть, что я былъ при васъ.
   Я написалъ на клочкѣ нѣсколько словъ карандашомъ и тронулъ отрядъ.
   Мы стали бодро спускаться по мягкой пологой дорогѣ среди веселыхъ луговъ. У казаковъ послышались шутки въ сторону провожатыхъ. Неизмѣнный Свиридовъ черезъ пять минутъ уже заливался длинной сибирской пѣсней, такой же просторной, перекатистой, далеко уходящей и независимой, какъ Памиръ. Свѣжо звенѣла она въ утреннемъ воздухѣ и также свѣжо отзывалась въ душѣ. Что-то необыкновенно ясное, отзывчивое слышалось мнѣ въ ней: какъ будто все разрѣшала эта пѣсня, сваливала начисто всю скучную и ненужную дипломатію, развязывалась съ путаными пустяками. Добрый молодецъ встряхнулъ буйной головушкой и однимъ ударомъ кудрей покончилъ съ прошлымъ. Передъ нимъ былъ просторъ и простота божьяго Памира, надъ которымъ неслась простодушная россійская пѣсня. "Прошло -- и слава Богу, и толковать нечего, а что впереди Богъ пошлетъ -- тогда виднѣе будетъ",-- говорила мнѣ эта пѣсня, и успокоивала, охватывала свѣжестью и миромъ. Проще жить лучше...
   А сзади насъ, на перевалѣ, стояла недвижно, нерѣшительно кучка чужихъ людей и смотрѣла намъ въ слѣдъ. За маленькимъ поворотомъ и пониженіемъ дороги бугоръ скрылъ отъ насъ афганца съ его спутниками. Черезъ нѣсколько времени ненадолго показались ихъ головы и опять пропали.
   Вопросъ подковъ, однако, стоялъ передо мной во весь ростъ; къ нему примѣшивался и хлѣбный, ибо афганскаго "провіанту" было крайне мало. Я долженъ былъ торопиться въ Рошанъ, и теперь предстояло рѣшить, какой дорогой пройти въ с. Серезъ: прямо ли, черезъ пер. Б. Марзянай, или въ обходъ отъ р. Акбайтала. За первый была близость -- я могъ дойти въ три дня, тогда какъ второй былъ втрое длиннѣе. Но за то первый былъ сплошь каменный, и я могъ разстроить обозъ. Кромѣ того,-- а если афганцы (хотя и мало вѣроятно) проникли уже въ Серезъ? Если они заставятъ меня вернуться еще разъ черезъ Б. Марзянай?
   Въ разнымъ сомнѣніямъ Мамбетъ съ большой ловкостью прибавилъ и соблазны для другого пути: въ устьи Акбайталъ теперь центръ осеннихъ киргизскихъ кочевьевъ, и мы достанемъ подковъ, достанемъ кузнеца. Дорога все время мягкая.
   Я рѣшилъ за послѣднее. Мамбетка чуть не выпрыгнулъ изъ сѣдла отъ радости. Оказалось, что въ его аулѣ свадьба, и мы пріѣдемъ какъ разъ вовремя, къ "тою" (къ празднику).
   Не стану разсказывать ни о дорогѣ до Акбайтала, ни о томъ, какъ рѣзко свернулся къ зимѣ. Аличуръ въ эти двѣ недѣли, въ которыя я его не видѣлъ; ни о томъ, какъ мы дѣлали подковы изъ стараго желѣза, каковъ былъ "той" съ глупыми скачками; сколько хлопотъ стоило мнѣ сговориться съ киргизьемъ насчетъ дальнѣйшаго сопровожденія меня Мамбетомъ и проч., и проч., неотносящееся въ Шугнану.
   Упомяну лишь объ одномъ, что встрѣтило меня передъ самымъ выходомъ въ р. Мургабъ.
   Еще на выѣздѣ изъ Сардыма мнѣ передали смутный олухъ, что Путяту "не пустили" и онъ "возвратился"... Я былъ въ полномъ недоумѣніи: кто и куда не пустилъ, куда возвратился? Я сильно не довѣрялъ этому неясному олуху... И вотъ, версты: за три до выхода на Мургабъ, передо мной появляются три хромыя лошади и на нихъ два мусульманина -- одинъ изъ трехъ переводчиковъ Путяты, Миразясъ, и погонщикъ.
   У меня сердце упало, когда я увидѣлъ это печальное шествіе: "Съ шопральскимъ отдѣломъ несчастіе", ударила меня первая мысль.
   Благодаря Бога, были только однѣ неудачи.
   Вполнѣ довѣрившись словамъ ваханскихъ властей, дозволивъ заманитъ себя въ ловушку и затѣмъ вынужденный спѣшно отступать вмѣстѣ съ бѣгущимъ населеніемъ по опасной карнизной дорогѣ, отрядъ Путяты вытерпѣлъ за это время тяжелая испытанія. Много было серьезныхъ потерь, полоновъ и подмочекъ, еще больше надсады и утомленія. Все это вмѣстѣ сдѣлало то, что отрядъ оказался обезсиленнымъ: лошади шибко подбиты и большинство хромыхъ (безподковье), хлѣба никакого, продовольствіе поддерживалось на Памирѣ охотой. Миразисъ съ погонщикомъ посланы Путятой впередъ, со дневки на верхнемъ Алигурѣ, въ Сересъ для покупки хлѣба, куда должны были явиться снова подъ видомъ купцовъ. По словамъ Миразиса, ихъ отрядъ долженъ былъ прійти къ Мургабу не скоро, ибо обозъ крайне обезсиленъ.
   Эти свѣденія заставили меня поспѣшить выходомъ, чтобы не терять напрасно двухъ дней въ ожиданіи Путяты и поскорѣе добраться до хлѣбнаго Сереза. Миразиса, конечно, туда я не пустилъ, ибо теперь я хорошо зналъ, какъ удачно онъ разыгрывалъ "кашгарскаго купца", ѣздившаго въ Сардымь за хлѣбомъ.
   Оставивъ письмо Путятѣ и приказавъ Миразису заготовлять угли для кузницы, я выступилъ тотчасъ же, какъ только перековалъ лошадей.
  

XIII.

   Дорога отъ устья Акбайтала въ Серезъ, смотря по времени года, сильно измѣняется: въ началѣ зимы, когда крѣпкіе морозы сковываютъ Мургабъ льдомъ, а снѣжные заносы еще не велики, она направляется вдоль самой рѣки. Въ другое время ходу здѣсь нѣтъ. Ущелье дозволяетъ ѣхать только верстъ 30. Другая обходная дорога идетъ параллельно Мургабу верстахъ въ 15--10 отъ него въ сѣверу, отдѣленная Мургабсвями высокими и скалистыми горами. Черезъ 115 верстъ она выходить на Мургабъ, откуда до Сереза останется верстъ 110. Обходная дорога проходима во всякое время года, но Мургабская часть только въ низкую воду. Въ половодье Мургабъ настолько глубокъ и быстръ, кто переправы черезъ него немыслимы. Въ снѣжныя зимы заносы мѣстами такъ велики, что совершенно отрѣзаютъ Ротанъ отъ остального міра. Время моего движенія (28 августа) было какъ разъ благопріятнымъ.
   Обходная дорога направлялась сперва долиной Пшарта, праваго притока Акбайтала. Путь здѣсь хорошій -- и незамѣтно поднимается къ перевалу въ 14,700 ф. Долина Пшарта изв ирование в течение нескольких лет была вещь совершенно непонятная. Местная наука была проще: дешевое "сено" заинтересовать ее не могло, она требовала более осязательных и "дорогих" результатов.
   Алчность Юсуфа-Али всюду изыскивала средства наживы. Собирал ли он ежегодный оброк в пользу "казны", разбирал ли судебное дело, взыскивал ли натуральную повинность, -- всегда чашка весов показывала чувствительный "поход" в сторону хана; объявлял ли он внешний налог на уплату вассальной подати, подарков, -- всякий раз народ узнавал, что добрая доля оставалась в руках хана и продавалась им в свою пользу; взыскивал ли он экстренные расходы в роде "русской подати" (по случаю приезда Регеля), -- опять народ легко видел, что это был только новый предлог для тяжелого обложения. Подозрительность горского населения увеличивалась еще разностью религиозных толков. Юсуф-Али, как магометанин, смотрел на шиитов не иначе как на еретиков, как на людей бесправных, заслуживающих наказания за упорство. Это обостряло отношения, преувеличивало многое, вызывало раздражение с обеих сторон. С давних пор среди сунитов шиит трактовался неверным и обращался в раба. В число контрибуции, податей и подарков, посылавшихся младшими старшим, непременно входили рабы и рабыни, сделавшиеся даже единицей цены при назначении куша. Их можно было заменить определенной суммой денег, лошадей, скота и т. п. Набор рабов и рабынь обыкновенно совершался внутри страны из опальных, навлекших на себя гнев хана. Этими рабами он при случае откупался от сильных соседей --преимущественно афганцев, иногда же продавал их на базарах в свою пользу. До чего дошла алчность Юсуфа-Али, показывает следующий рассказ жителей: хан раздавал всю свою скотину по разным рукам на прокорм и чрез известный промежуток времени требовал ее возврата не только в целости, но еще с определенным приплодом; таким образом, скот хана являлся как бы бессмертным и плодился чуть ли не по той арифметике, которая предлагается иногда детям в виде курьеза для практики в умножении, с поразительным результатом, подучающимся от начальной единицы производительницы. Такая система в особенности явилась разорительной при нескольких падежах на скот...
   И когда настали трудные дни для Юсуфа-Али, он остался один. Народ не дрогнул, отдавая своего хана, и отнесся к его истории на половину безучастно, на половину даже с злорадством. Хан воистину пожинал то, что посеял.
   Самый факт рассказывался таким образом.
   Бадахшанский мир {Мир -- сокращенное Эмир} получил приказание вызвать ваханского и шугнанского правителей в Файзабад. Юсуф-Али понял свой конец и стал отказываться. Повторилась старая система чисто азиатского пошиба: действовать прямо афганцы боялись и прибегли к интриге. Они окружили Юсуфа тайным надзором и повели длинные дипломатические переговоры. Хан затеял было бежать в Россию и, говорят, даже отправил свою семью в Рошан, но его отговорили подвергать себя такому риску. Главным деятелем этой истории явился Парихзат или Парихша --влиятельный в Шугнане ишан (протопоп), с которым афганцы вступили в секретные сношения, воспользовавшись тем, что Ишан был когда-то обижен Юсуфом-Али. Ишан, получивший богатые обещания от афганцев, успел образовать вокруг себя влиятельную партию и с помощью ее убедил хана, что ему ничего не остается, как только ехать в Бадахшан, и что вызывается он туда для простых деловых переговоров, после которых он снова возвратится в Шугнан. Юсуф-Али поехал {По народным сведениям отъезд совпадает с 1-м июня 1881 г.}.
   На первом же приеме политика дала себя знать. Сравнительно с ваханским правителем Али-Мурданом шунганский хан был наглядно унижен. Гордый Юсуф-Али не растерялся, и варианты о его представлении составили наиболее интересную страницу в изустных рассказах об этом событии.
   Хан подошел к Бадахшанскому миру и, сняв с себя свою золотую шапку и пышную кисейную салля, положил их перед ним на ковер.
   -- Я весь в твоих руках и готов на все, -- произнес он, играя цветами персидского красноречия: если ты хочешь убить меня -- вот моя сабля, убей меня ею. Вот моя салля -- похорони меня в ней как истинного мусульманина и природного хана.
   Но для афганцев дело было не в этой напыщенности. Главного результата они достигли -- Юсуф-Али был в их руках, остальное было дело времени и шпионства. Юсуфа они задержали, предъявив ему ряд вопрос, требовавших разъяснения: 1) когда-то в его владениях были убиты три или четыре афганца; 2) он не оказал должного почета Абдурахману; 3) уклонялся от уплаты вассальной подати; 4) обращался жестоко и несправедливо с населением; 5) держал у себя русского доктора и явно предпочитал его афганскому агенту; 6) позволил доктору посетить бадахшанские рубиновые копи {История этих копей заключается в следующем. Прежде они всецело принадлежали Шугнану и славились своими камнями (кажется, рубиновая шпинель) на весь мир. Естественно, что они же представляли и соблазн для соседей, старавшихся захватить их в свои руки. Лучшими подарками хана были его рубины. Они же сделались впоследствии предметом контрибуции. Позднее дарение Бадахшана выразилось в сборе известного процента с добычи копей, так что шугнанскому хану предоставлялось лишь наряжать на копи своих рабочих. Наконец, копи отошли всецело к Бадахшану, хотя кажется уже в то время, когда были окончательно истощены хищническими приемами разработки}.
   Юсуф-Али с испытанной азиатской ловкостью парировал все эти в сущности ничтожные обвинения. Но та же опытность подсказывала ему, что участь его решена, и он не выдержал: послал тайное письмо к сыну Куват-хану, убеждая его забрать все ханские сокровища, семейство и бежать к русским.
   Письмо перехватили.
   Положение дел в Файзабаде не могло быть тайно для Куват-хана и ранее. По первым же слухам из Бадахшана о приеме отца он решил бежать сперва в Дарваз, а потом на Памир, и дошел до Аличурского Яшиль-куля. Афганцы, узнав об этом, хитростью воротили его, обещая назначить его наследником отца, если он вернется. Куват-хан поддался коварному соблазну и попал под арест.
   Тогда Юсуфу-Али предъявили перехваченное письмо. Теперь уже обвинения были не голословны, а основывались на неопровержимом документе. Он уговаривал сына передаться русским, вывезти туда все сокровища! Значит, не даром он вел дружбу с русским доктором. Он замышлял измену...
   Юсуф-Али-хана объявили формальным арестантом и заковали в цепи.
   Временно управление делами Шугнана осталось в руках правителя Шахдары (Мир-хасана), назначение которого ханом и ожидалось было жителями после того, как взяли Куват-хана. Но вскоре в Барпянж прибыли афганцы, и управление перешло в их руки.

VII.

   Судьба здешнего города, его история -- вещи для нас совершенно темные. Они скорее угадываются, чувствуются, чем основываются на каких-нибудь определенных данных, приуроченных к историческим показаниям. Волны истории катились не здесь, на самой границе исполинской выси, а ниже -- в Балхе и Кундузе, в Кашгаре и Хотане, в Самарканде и Фергане, по ту сторону Гиндукуша... Там, среди богатства природы и населения, разыгрывались шумные события, которые так или иначе могли попасть в летописи китайских, греческих или арабских историков. К Памиру волна добегала позже, вскидывалась около неприютной выси, обдавала голый гранит своими брызгами, что-то смывала, что-то уносила, -- но на это никто не обращал внимания, как на тот бурун, который бьется об отвесную скалу дикого, никем не посещаемого берега. Прибой этот знает только та мелкая птица, та чайка, что гнездится по трещинам скал. Корабли далеко проходят мимо, спеша к богатым пристаням благодатных берегов и редко заглядывая в смутную даль, где стоят нехорошие скалы. Какое им дело до этой мелкой жизни, загнанной на выступы камня, в расселину горы? Они знают, что и туда проберется охотник и промышленник, выберет из гнезд что нужно, добудет пугливую птицу и принесет свою добычу к ним же на шумные базары; они оценят, узнают, что это "издалека", "со скалистых берегов", купят задешево и пустят в оборот заведенным порядком... Кому же придет в голову изучать ту малую, бедную жизнь, которая складывает "историю" чайки? Кому интересен переполох, борьба, крики, драмы и новые заботы, внесенные в это убогое царство щелей появлением хищного человека? Такой рассказ может только заинтриговать кого-нибудь в частной беседе, в минуту досуга курьезами охотничьих похождений и богатыми результатами мелкой добычи.
   Несмотря на то, малая жизнь идет, дышит, бьется и как она ни мала, делает "историю". Она сгубила не одного смельчака промышленника, сбросив его со скалы, засыпав обвалом, утопивши в пучине, обойдя лешим... Она не оставила и живых: наложила на них свою печать -- увела от мирного очага, одичила, заставила многое забыть и усвоить новое, заставила, наконец, полюбить эту новую жизнь...
   Какие бури и грозы, какие потоки крови угнали сюда. в тесные ущелья припамирских стран, то население, которое мы встречаем здесь в настоящее время? Ничего мы не знаем. Но вглядываясь в этих людей, знакомясь с их мировоззрением, характером, бытом, с их культурой, мы встречаем так много своеобразного, глубоко-любопытного, наконец, симпатичного, -- что мелкая "чайка" невольно приобретает в наших глазах другую цену, совсем новое освещение.
   Уже одно то, что припамирский горец таджик, ариец, останавливает на себе внимание. В Средней Азии таджиков много, но таких, как шугнанец, очень мало. Знакомые нам туркестанские таджики так давно ассимилировались с другими народностями, приняли столько общих характерных черт культурной мусульманской полосы, что мы не всегда можем выделить их из общей массы, из того общего, хорошо нам знакомого типа, который я условно называю "туркестанским". Туркестанец поглощает в себе одинаково и таджика, и узбека, и персиянина, и киргиза. В центрах культурных оазисов Туркестана мы имеем крайне однообразный, средний тип населения. Здесь все сливается, нивелируется, теряет свои индивидуальные черты, затирает народности, язык и вырабатывает ту среднюю господствующую величину, которая называется "сарт". Каково историческое происхождение этого слова, каково его филологическое значение -- для нас не важно. Бытовой современный смысл его очень определенный: это именно тот средний тип туркестанца--торговца, промышленника и земледельца, которого мы видим в Бухаре, в Балхе, в Ташкенте, в Маргелане, в Кашгаре и т. д. и который дает всему свой тон, является заправилой местной жизни. Бесспорно, что на стороне таджика вся сила славной истории Туркестана, который культивирован и спасен, только благодаря ему, мирному земледельцу, садоводу и промышленнику. Бесспорно, что и теперь в Туркестане мы встретим такие районы, в которых будет преобладать таджик или узбек; мы разглядим их отличительные свойства, подметим ту или другую особенность. Но, отойдя от них, мы все-таки унесем в своем представлении их общий портрет; так много уже встретится в них неразделимого, сходного, такая тяжелая печать нахожена на них однообразием мусульманства и других жизненных условий.
   Не таков горец. Если мы, приняв центром Памир. очертим несколько концентрических окружностей, то довольно легко представим себе приблизительную этнографическую схему Туркестана. Первый центральный круг придется на пустынное степное плато Памира {Оно занято очень бедным кочевником киргизом, которого вряд ли хватит по 2 человека на 1 кв. г. милю поверхности}. Следующее очень тесное кольцо займет наш таджик горец {Едва ли нужно оговариваться, что приведенная схема во многих подробностях не удовлетворит той простоте, в которой я беру ее. Так кольцо горцев окажется во многих местах прорванным и т. п.}. Далее, широкое и самое богатое пространство будет занято "туркестанцем" или сартом. Внутренняя часть этого пространства будет густо закрашена таджикской краской, но по мере приближения к внешней окружности, сила ее будет постепенно ослабевать, пока не сольется с другим широким тоном огромного внешнего кольца монгольских народностей -- киргизов, казаков, туркменов и т. п., создающих царство кочевья {Понятно, что схема эта не распространяется за Гиндукуш, где этнографические условия уже иного рода}.
   Таким образом, таджик горец является как бы припертым к Памирской выси, загнанным до предела, ибо за его беднейшими поселениями уже "нет ничего" -- одна "крыша мира". Понятно, что добровольно уйти туда едва ли бы он решился. Он уступил какой-то силе, какой-то злой судьбе, сладить с которой сил не хватало, покориться -- душа не вытерпела. Соблюдая эту душу, заветы отцов, все, что принесено им, быть может, из далекой свободной страны, горец и забрался сюда в неприветные, дикие горы, которые своей труднодоступностью обеспечивали ему дорогую для него свободу совести, сохранение его бытового строя. Сюда принес он свою религию (шиитский толк), сюда привел не закутанную женщину, здесь стал петь свои душевные песни, продолжал говорить на своеобразном наречии.
   Другие его братья таджики, оставшиеся в богатых долинах, поступились прежде всего своей религией и перешли в лагерь правоверных магометан (суни). Этот переход сейчас же потребовал от них создания гарема, затворничества женщины, изменения всего строя семейной жизни. Он же подчинил их однообразной регламентации шариата во многих других отношениях. Мало помалу таджик стал вводить в свей лексикон чуждые ему слова, усваивать чуждые обычаи, культуру... Если мы проследим таджика от центра к периферии, от границы Памира чрез Дарваз, Каратегин до Бухары, -- для нас с необыкновенной наглядностью представится постепенность этнографического перехода.
   В Шугнане мы встретим наиболее сохранившегося представителя расы. Правда, он достаточно дик и наивен сравнительно с жителем долины, во в этом "дикаре" живет очень много своего, стародавнего, чистого. Он хранит с неподдельной ревностью эту чистоту, эту самобытность и не хочет поступиться ничем. Проходя Дарвазом, мы почти не заметим перехода, хотя здесь горец таджик уже суни, о чем свидетельствуют его многочисленные мечети. Но весь склад жизни и мировоззрения остаются те же. Мусульманство, закрывающее женщину от постороннего глаза, достигло в этом отношении здесь только одного: женщина набрасывает себе на лицо белый или шелковый вуаль, когда она едет дорогой, следуя чужими местами. Но у себя дома, в своем селении и городе она не знает занавесок {Известно, что в центральном, сартовском Туркестане женщина обязана появляться на улице непременно чучелой в безобразном халате, надетом на голову (парандже) и в черной сетке на лице (чиммате)}. В Каратегине мечети являются в подавляющем числе. Но эти же мечети отводятся проезжающим гостям (напр. русским) под постой, как лучшие и свободные помещения. Таджик здесь преобладает и совершенно давит редкого киргиза, который исчезает в арийской расе. Многое еще напоминает Дарваз, однако, уже чувствуется всюду влияние запада, влияние "туркестанского" режима. С движением к этому западу в жизни таджика все более и более сказывается сарт. В его приемах, обычаях, обстановке и проч. мы уже не встретим ничего для нас, знакомых с Туркестаном, нового особенного, оригинального.
   Портрет коренного горца резко изменяется, смотря потому, возьмем ли мы молодого или вполне возмужалого человека. Молодое лицо, с первыми зачатками бороды, смотрит правильным, кротким, открытым, смелым и доверчивым. Этому в особенности помогает преобладающий темно-русый цвет волос. Лишь несколько глубоко поставленные глаза под сильной бровью да часто низковатый лоб производят впечатление некоторой дичливости. Когда же мужчина вполне обрастет бородой, волосатость совершенно изменяет выражение лица. Густые нависшие брови делают взгляд из подлобья. Сильно опушенные ресницами глаза, поставленные в глубоких орбитах, кажутся совсем черными, сурово сверкающими из-под навесов сердитых бровей. Густая борода захватывает почти все щеки, доходя до скулы, а на подбородке, упираясь в самую нижнюю губу. Что-то через чур строгое, неприветливое, дикое, даже зверское или разбойничье кажется в этом лице с первого взгляда. Прибавим к этому темный цвет загара, крупные, глубокие морщины, рваное, заплатанное суконное платье, отсутствие каких-либо искусственных ярких красок в одежде, самодельные чувяки, сильное сложение, уверенную, несколько тяжеловатую походку и грубую-грубую рабочую руку, -- и перед нами представится истинный припамирский горец, вполне отвечающий диким, суровым и бедным горам, среди которых он поселился.
   Но не поддавайтесь первому впечатлению, не избегайте близости с этим дикарем и вглядитесь пристальнее, тоньше в его неприветливые глаза, в его приемы, в игру лица, прислушайтесь к его голосу и речи. Мирный пастух и земледелец, мирный хозяин хаты, добродушный житель, наивное дитя гор, станет проясняться перед вами. Крайне легко подметить в нем все его основные черты характера, свойственные смелому, выносливому и трудолюбивому горцу и преследуемому, разоренному еретику.
   Было бы излишне, конечно, распространяться о том значении, какое оказывают высокие горы на весь склад человеческой жизни, приютившийся среди них. Это слишком общеизвестно, так же как и значение моря, значение степи, обширного плато с мирными долинами. Могучие горы, и в их пейзаже, в во всех основных свойствах их "горной" природы, представляя цельный тип, наложили свою "горную" печать и на их коренного обитателя. И в Альпах, и на Кавказе, и на склонах далекого Памира мы встретимся с тем интересным общим отпечатком того оригинального типа, который так характерно определяется словом "горец". Смелый, выносливый, не знающий роскоши, страстно привязанный к своим горам охотник, суеверный обожатель грандиозной природы высоких гор, искренний поэт, -- горец прежде всего дышит независимостью, уверенностью в самом себе; он через чур ревнив ко всему своему, родному, нажитому в уединенных, диких, но прелестных и дорогих горах... Но не надо забывать, что мы говорим о горце таджике, принесшем к Памиру прочную культуру земледельца, что коренным образом отличает его от горного киргиза кочевника. Основную черту натуры горского таджика составляет необыкновенная любовь к оседлости, к земле, к хозяйству, к семье. Добрый семьянин, мирный пастух и земледелец, он в своих мелких горных гнездах является невольным хранителем патриархальных традиций и обычаев. То и другое выработало в нем крайнюю простоту жизни, те идиллические черты, которые не раз увлекающиеся поэты силились облечь в идеальные краски полной непорочности сердца, чудной природной наивности "пастушков и пастушек", противопоставлявшихся тонким пикантностям извращенной цивилизации. Бесспорно, что сентиментальные поэты пастушеской идиллии крепко зажмуривались перед действительностью, рисуя нежные ручки пастушков и чесаную волну их овечек, -- но простота, невычурность жизни были ими почувствованы во всей силе, точно так же как и истинно поэтическая черта в характере природного горца.
   К сожалению, жизнь наших припамирских "пастушков" текла не в тех счастливых берегах, в которых она проносилась в фантастических поэмах чувствительных поэтов. Таджик вынес громадную тяжесть всевозможных притеснений, разоренья и несправедливостей. Чтобы среди бурного азиатского океана диких народностей уберечь себя и свои горные гнезда, он должен был выдержать страшную, кровавую вековую борьбу с сильными врагами, пойти на множество компромиссов с тысячами угнетателей. В нем развилось непримиримое озлобление к притеснителям, он еще крепче сплотился с своими одногорцами в отстаивании своей свободы. Но война, кровь и злоба, как всегда, дали свои неизбежные результаты, в виде той недоброй черты, которую для краткости можно назвать политической низостью. Горец замкнулся в своих горах, как в осажденной крепости, и весь остальной мир для него превратился в злого врага, борьба с которым допускает все средства.
   Благодаря этому новому отпечатку, у таджика явилось как бы два лица, подобно актеру -- на сцене и дома. Но гримировка горца, к несчастью, не смывается с такой же простотой и легкостью, как актерские краски. Это историческое клеймо, недобрые капли, всосавшиеся уже в кровь. Поэтому-то, набрасывая общий портрет нашего горца, мы не можем не отметить и те черты, которые составляют второе, нехорошее, хитрое его обличье. Оно всецело проявляется, когда поворочено к "чужим", к "врагам", которых нужно провести, во чтобы то ни стало, какими угодно средствами. Другое лицо -- типичное, мирное лицо коренного, добродушного горца, когда он ведет дело с "своими", с "заведомыми друзьями". Вот почему в общем портрете нас поразят такие, по-видимому, непримиримые вещи, как гордая смелость, любовь к независимости, способность на честный открытый бой за свою горную свободу, -- и в то же время замечательную приниженность и рабскую лесть; восторженность природного поэта, уживающаяся рядом с явной ложью и предательством; пастушья незатейливость и простота рядом с негодным попрошайством и бахвальством; мирный взгляд трудолюбивейшего пахаря, способного однако и на самую заклятую ненависть.
   Если и возможно сравнительно легко разобраться в таком оригинальном смешении душевных свойств горца, то лишь исключительно потому, что все эти черты окрашены одним тоном дичи и наивности. Перед нами дети, с глубокими задатками добрых природных инстинктов и здоровой культурной наследственности, но в то же время с наложенной на них печатью испорченности, свойственной невежде, рабу и сектанту вместе.
   К чести горца нужно добавить, что положительные качества в общем преобладают в значительной степени над отрицательными.
   Мне кажется несомненным, что горец спасен прежде всего своей любовью к земле, к пашне и семейственности. Образцовое трудолюбие таджика-земледельца было отмечено давно; оно поразило и Миддендорфа во время его путешествия по Фергану, заставив почтенного ученого посвятить немало страниц ("Очерки Ферг. Долины" 1882) этому отличительному свойству "туркестанского горца". Но едва ли не высший предел земледельческого труда затрачивается таджиком-горцем.
   Земли здесь так мало, что всякий клочок, пригодный для пашни, давно высмотрели и приурочили к делу {Я не говорю в данном случае о тех брошенных местах, опустение которых зависит от исторических событий, разоренья и проч.}.
   Но далеко не вся эта отвоеванная у суровых гор земля составляет достояние горцев. Лучшие участки считались "казенными" (пашалык), т. е. ханскими. Система управления, царившая здесь до последнего времени, отличалась крайней несложностью. Хан был деспотический повелитель и владетель всей земли и народа. Он делил все свое ханство на бекства и раздавал их своей родне. При миниатюрности этих "княжеств", они превращались в простые поместья, в которых все лучшее отбиралось "в казну". Бек строил себе курган (крепость) и обращал отрезанных ему жителей в крепостных крестьян, сажая их то на оброк, то на натуральную повинность. Оброком облагался дом, что, без сомнения, и отозвалось на тесноте горских хат и на нераздельности больших семей. Оброк взыскивался всеми местными произведениями, кроме хлеба: хата платила скотом, маслом, сыром, сеном, соломой, дровами; платила армяками, нитками, войлоками, арканами; платила деревянной посудой, лопатами, деревянными башмаками и т. п. Словом, все, чем обладало хозяйство горца, подлежало оброчной подати. Хлебом не брали просто потому, что было невыгодно -- не с чего было брать. В этом отношении удобнее была барщина: горцы выставляли нужное число рабочих рук для обработки казенных земель, т. е. для пахоты, посева, жнитва и уборки с поля хлеба. Это были регулярные работы. Кроме них народ сгонялся на общественные, как, например, исправление дорог, мостов, казенные постройки и т. п. Само собою разумеется, что вся работа в бековских курганах отправлялась тоже народным трудом.
   Словом, страна жила по той простоте, при которой бек становился непосредственным доходчиком с народного труда и оставлял народу только те избытки, которые нужны для того, чтобы не умереть с голоду. Сельские произведения бедной страны без всякого внутреннего базара, конечно, имели самую незначительную ценность на внешних рынках, и доходы хана с беками при капитализации переводились бы на ничто, если бы они всеми средствами не выжимали из народа последних соков. Мелкая изобретательность мелких владетелей переходила в алчность, понятную только при той системе замкнутого управления, которая опиралась почти на рабский труд. Немудрый и безграмотный бек оказывал необыкновенные способности по части разнюхивания народного достатка. Не обязанный никакими заботами, кроме стяжания, он мог посвящать все свое время на борьбу с угнетенным народом по части добывания из него доходов. Это было, конечно, тем легче, что жизнь каждого селянина текла на глазах его повелителя, и последний знал чуть ли не каждую деревянную чашку, сделанную таким-то кустарем, да кстати и все "проступки" этого кустаря, подлежащие наказанию.
   До какой виртуозности доходила изобретательность правителей, уже было отчасти видно из рассказанного о системе отдачи скота на прокорм народу Юсуфом-Али. Все, что могло раздражить завистливые глаза мелких властителей, что могло понравиться им, так или иначе выматывалось от горца, который с своей стороны приучался прятать малейшие свои достатки. Охотники, например, обязывались непременно все дорогие звериные шкуры (лисьи, рысьи и т. п.) доставлять к беку или хану, где за них выдавалась произвольная подачка {Поэтому горцы охотники не могли мне определить стоимости на месте той нлн другой шкуры: они их никогда не продавали, а если даже и продавали, то воровски, за что придется}.
   Понятно, как должна была отозваться такая система управления на том самом народе, который при всех своих плотских грехах, строго наказуемых ханами, считался еще и величайшим духовным грешником, "еретиком" шиитского толка. Я указывал уже, что практика создала высшую степень кары такому грешнику, переводя его на положение раба, торговля которыми еще и ныне ведется в Средней Азии. Если для шугнанских заправителей и приходилось мириться с общим еретичеством всего ханства, то эта невольная терпимость не исключала однако возможности пользоваться при случае и этим средством, т. е. доводить опалу над тем или другим шиитским семейством до продажи его на базаре.
   Много надо было иметь народу упорства, требовалось весьма дорожить своей душевной самобытностью, крепко любить свои горы, чтобы не отречься от веры своих отцов, не сбежать окончательно из этого мелкого грабительства и деспотизма, не испортить окончательно народную совесть. И я еще раз позволю себе повторить высказанную выше мысль, что спасла горца его земледельческая культура, его страстная, органическая привязанность к земле и хозяйству. Отдавши всего себя сельским заботам, он прежде всего поглощался здоровым трудом, который таким образом оберегал его душу и от излишней злобы, я от праздной изобретательности хитреца. Суровый труд заслонял от него соблазны легких выгод, изолировал его от развратного мира, связывал в крепкую общину с односельцами. Принесенная им сюда культура, сохранившаяся только благодаря его способности к тяжелой земледельческой работе, инстинктивно заставляла его хранить и весь тот строй бытовой и духовной жизни, который был нераздельно ранее связан с его сельскими познаниями. Земля была для него главной основой, и на нее-то он отдавал свои силы.

VIII.

   Убогие клочки, способные к обработке, требовали затраты огромного труда на первое их приспособление к полевому хозяйству. Чтобы превратить в поле дикое место, требовалось выбрать с почвы массу камней, и больших, и малых, стащить их в кучи, сложив так, чтобы они занимали возможно менее пространства. Часть камней уходит на обделку склона террасы, часть на межу, остальное складывается в виде стен или куч. Большие камни, своротить которые люди не в силах, остаются на межах, а часто и среди поля. Ряд таких камней определяет фигуры полей, нередко принимающих от того крайне замысловатые, узорные очертания. Так как самая почва состоит из камня, перемешенного с землей, то выбирать камень начисто было бы непосильной работой. Поэтому почва пашни всегда является каменистой. Землистых частей в ней весьма скудное содержание. Наиболее богатыми считаются древние ледниковые морены. Но зато не сортированность их материала требует значительного труда для первоначального устройства полей и проведение к ним оросительных каналов по бугристой поверхности. Все поля, виденные мною в Шугнане, были поливные {Полей под дождь нигде кроме Карктегина, я не видел} и потому расположены горизонтально. Зато местами террасы были необыкновенно мелки или шли крупными уступами.
   Уже из того, что почва сильно камениста, можно легко заключить о небольших сравнительно урожаях. Но главная зависимость здешнего земледельца от климата: если весна ранняя, лето солнечное, осень сухая и продолжительная -- горец может наверное ожидать добрых результатов; при обратных условиях хлеб не успеет вызреть, и большинство его придется бросить или перевести в корм скоту.
   Оросительная система вынудила горцев располагать свои поля преимущественно при устьях боковых ручьев долины, из которых они с значительными удобствами могут пользоваться водою для ирригации. Отдавая лучшие участки под пашни, они скучивают свои селения обыкновенно на совершенно негодных для обработки местах: на кручах, на скалах, у края обрывов. Селения располагаются всегда тесно. Хаты лепятся одна около другой или друг над другом, представляя смесь низеньких домиков с какими-то курятниками, на самом деле хлевами.
   Дом горца вполне отвечает и его характеру, и климату страны. Прежде всего он приспособлен к тому, чтобы на малом пространстве поместить все хозяйство, поместить удобно и тепло. В его хате, которая всегда состоит только из одного помещения, должны уместиться не только все домочадцы, но и все его запасы, да кроме того и вся скотская мелочь, главное -- ягнята и козлята, реже -- теленок.
   Хата строится, конечно, из того единственного материала, которым так неограниченно богата страна, который всегда и всюду под руками: из камня на глиняном цементе. Искусство пользоваться камнем как строительным материалом, доведено здесь до большого совершенства при всей простоте приемов. Горец берет ближайший камень -- большой, малый, остроребрый, окатаный, плоский, кубический -- и весьма ловко комбинирует его, вяжет, подгоняет один к другому. Сложенная им насухо стенка отличается большой устойчивостью и .известной правильностью. При постройке дома на цементе устойчивость достигается весьма значительная. Словом, по этой части он специалист. Набережная, дорога, береговые устои и настилка моста, караулка и летний загон для скота одинаково легко и ловко мастерит он из камня.
   Кроется дом прямой почти совершенно плоской земляной крышей, покоящейся на горизонтальных балках и накатнике. В средине потолка делается окно, дающее свет и выход дыму. Окно это образуется двумя или тремя венцами брусьев, положенных один над другим по индийской системе с поворотом каждый раз на 45 ®. От этого получается некоторая приподнятость крыши в средине и легкие скаты ее к краям. Изнутри балки подпираются несколькими столбами, почему крыша может быть сильно нагружена.
   Крыша в домашнем обиходе горца играет весьма серьезную роль, или вернее роли, ибо приспособления ее очень разнообразны. Прежде всего, она -- самый главный и надежный склад сена и хвороста, запасенных на зиму (за сеном туда не заберется ни один козел-разоритель). Затем, она служит током для просушки и очистки зерна. Для этого на ней имеется даже приспособление: на некотором расстоянии от окна-трубы делается круговой валик, и эта центральная часть крыши тщательно штукатурится глиной. Осенью почти все крыши застланы войлоками, на которых ровным слоем сушится зерно. Эти заботы исключительно лежат на женщинах, и они проводят долгие часы, ползая и сидя на крышах, отбирая из зерна камни и сор, переворачивая его, или просевая и отвеивая начисто на центральном круге крыши. На крыше же сушится и брюква. Наконец, та же крыша нередко служит и балконом, сборищем в сумерки или в другое досужее время... Вообще крыша является самым удобным, просторным и чистым местом снаружи дома, заменяя двор и надворные службы.
   Внутренность горской хаты имеет много вариантов, но в общем главный ее характер выражается тем, что вокруг стен сделаны высокие нары с узким проходом между ними от двери. Нары пустые внизу и забраны со стороны прохода глиняными стенками. Помещение под нарами разделено перегородками и предназначено для мелкой соломы (саман), для козлят и другой живности, почему из под них в проход выходят разные дверки. Нары обыкновенно делаются не одной высоты, а разделены ступенями на участки, выполняющие разные назначения: "чистого" или "гостиного" отделения, кухни, бабьего угла, детской и проч.
   Кухня всегда занимает самое почетное и обширное место. Она состоит из очага, врезанного в нарах таким образом, что топка выходит в проход, а отверстие для котла приходится на уровне нар; общее устройство ее напоминает несколько нашу плиту с одной конфоркой, расположенной близ устья топки. Остальная поверхность плиты представит пол кухни и в то же время и стол: хозяйка забирается туда со всей утварью, причем ни она никому не мешает, ни ей никто. В большинстве случаев на кухонных нарах устраивается в уголке еще другой, подручный маленький очаг для котелка или кувшина.
   Бабий угол, т. е. особый участок нар, всегда имеет в себе стойки ткацкого станка -- это его примета.
   Другая характерная черта внутреннего устройства хаты заключается во множестве печурок и шкафчиков, наделанных всюду, где только можно: и внизу, в стенках прохода, и вверху в стенах хаты. Печурки имеют всевозможные назначения -- для дров, углей, для кувшина, горшка, тряпки и т. п. Кроме того, во всякой хате найдется еще одно устройство -- нечто вроде толстой стенки или большого ларя, иногда прислоненных к домовой стенке, иногда же огораживающих участок нар, преимущественно кухню. Эти стенки называются амбарами и отвечают совершенно нашим сусекам и ларям, для ссыпки зерна. Здешние амбары также разделены на сусеки внутренними перегородками. В круглые окна сверху засыпают зерно, закрывают крышкой и замазывают глиной. Достают зерно по мере надобности, открывая маленькие отверстия внизу сусеков, тоже с особыми крышками.
   Сделанное детальное описание внутренности горской хаты должно быть дополнено несколькими словами общего характера. Прежде всего нужно сказать, что вся внутренность тщательно штукатурится плотной глиняной обмазкой. Так как штукатурка делается домашним образом и на глаз, то в ней, как и в самом расположении разных приспособлений нельзя искать строгой правильности. Но за то все необыкновенно старательно и чисто обделано, выглажено, ребра все округлены. Во всех видна хозяйственность, удобство, свой глаз, любовь к каждым пустякам. Каждая ничтожная печурка импровизирована не зря, а со смыслом, и как раз отвечает своему назначению. Вдоль нар стены часто оттянуты цоколем, у шкафчиков поделаны наличники, даже узоры и рельефные украшения. Мало того, в более состоятельных домах стены и нары выкрашены в один цвет (обыкновенно светло-палевый), а цоколь в другой -- чаще в красный. Все это в общем производит впечатление и крайне оригинальное по своеобразности такого устройства, и симпатичное по той обдуманности и заботливости, которыми проникнуто все это хозяйство горца.
   Причина его заключается в том, что в основе хозяйства кроется серьезное участие женщины.
   Я уже указывал на иное положение горской женщины, чем долинной таджички мусульманского Туркестана. Уже одно то, что она не завешена, не закутана от постороннего глаза, не спрятана в гареме, не изгнана из общества мужчин, ставит ее в положение исключительное по отношению к остальному туркестанскому оседлому населению. Но помимо этого, значение шугнанки в народной жизни выражается еще вследствие того, что самое положение ее, как хозяйки дома, несравненно выше, чем где-либо. Уже одно участие ее рук в подробностях устройства дома придает совершенно иной колорит всей обстановке. Достаточно беглого взгляда при входе в горскую хату, чтобы почувствовать влияние женщины на склад домашнего быта, понять, что эта аккуратность и уютность, этот бедный порядок и чистота обязаны женщине-хозяйке, и что влияние ее не может пройти бесследно в домашней жизни, раз присутствие ее вкуса, ее женской заботливой души, наложило на все свою печать. Когда входишь в магометанский дом, то в его отделке и расположении решительно не находишь никакой почти разницы со всяким другим. Все холодно, однообразно, все в зависимости от искусства нанятого присяжного мастера (я не говорю от богатства хозяина, ибо это вещь условная). В горской же хате вы непременно встретите в каждой свою особенность соответственно индивидуальности хозяйки, принимавшей самое ближайшее и деятельное участие в отделке внутреннего устройства. Потому-то в шугнанской хате, при общем горском типе, так много резких вариантов.
   Простота сельской патриархальной жизни бедного населения, не допускающая многоженства, ставит шугнанку еще более самостоятельно. Сколько я мог приглядеться, участие женщины в работах положительно одинаково с мужчиной, а никак не угнетенное. Она имеет свои отделы во всяком труде. Так, например, мужчина жнет хлеб, женщина возится со снопами на току; мужчина таскает дрова, женщина накладывает их в вязанки. Горец ходит в лес за дровами и тащит их на спине домой, его жена идет за водой и несет кувшин на голове. Кустарные промыслы тоже имеют свое разделение: деревянные поделки -- дело мужчин; гончарные -- исключительно женское. Этим кстати объясняется, почему горский дом полон всякой глиняной посуды, почему всякому горшку имеется своя крышка, у каждого лаза своя заслонка. Отмечу, что все это исключительно ручная работа до последних разводов на оригинальном стенном подсвечнике.
   Одежда шугнанки так же проста, как и ее мужа: широкие шаровары, схваченные на лодыжке и довольно некрасиво свешивающиеся на ступню; длинная рубаха без обшивки у просторного ворота, с прорехой посредине груди и без всякой опояски, да большой платок, наброшенный на голову, -- вот и все. Обувь одинаковая с мужчинами (в том числе и деревянные башмаки). В холод она окручивает бедра суконным куском на подобие малорусской плахты.
   Шугнанки большею частью высокого роста, стройны, держат себя прямо, поступь у них смелая, горская, гораздо более красивая, чем у мужчин. Лицом они отчасти напомнили мне грузинок: тот же длинный овал, с острым подбородком, сильная бровь и густая ресница, строгие губы и выразительный острый нос. Выражение лица и глаз несколько сосредоточенное, переходящее у пожилых в строгое, сдержанное, указывающее на твердость и определенность характера. Она несет тяжелый крест бедной труженицы, но несет с убеждением, с сознанием долга. Даже крайняя бедность, рвань -- "огне присеки", болтающаяся на ней в виде одежды, не производит своего отталкивающего действия, благодаря серьезности, с которой привычно держит себя шугнанка.
   Об общественной жизни горцев я знаю слишком мало и отрывочно, и потому говорить о ней не буду. Скажу только, что и в ней, видимо, участие женщины довольно значительно, хотя, без всякого сомнения, далеко не такое, как мужчины.
   Мне осталось сказать несколько слов о языке шугнанцев.
   Сколько известно, из припамирских горцев, говорящих на таджикском языке, имеют свои местные наречия ваханцы н шугнанцы (сарыкольцы представляют смесь этих двух наречий). Наречия тех и других настолько отличны между собой, что они не понимают друг друга. Основа шугнанского наречия (которым говорят и рошанцы) в массе указывает персидский корень слов; но есть и самостоятельные слова, совпадающие со многими из индоевропейских языков, в том числе и с славянскими (дист -- десять, пиндз -- пять).

Д. Иванов.

   Текст воспроизведен по изданию: Шугнан. Афганистанские очерки // Вестник Европы, No 6. 1885
  
  
ѣстна среди киргизовъ здоровымъ климатомъ, а главное, своими ковыльными пастбищами, и лѣтомъ полна кочевьями. Линія мелкаго ручья дѣлитъ ее вдоль на двѣ части: правая сторона занимается аулами одного киргизскаго подрода (Тейтъ), лѣвая -- другого (Гадырша). За Пшартомъ мѣстность сразу измѣняется: ущелья узки съ быстрымъ паденіемъ, горы совсѣмъ насѣдаютъ и часто образуютъ тѣснины. Все пустынно, дико, тропочка то и дѣло пропадаетъ, переходы со стороны на сторону черезъ ручей безпрестанны. Камня, обваловъ, загроможденій множество. Вскорѣ, уже на высотѣ 13,700 фут., появляются кусты вереска (Miricaria), а на 13 1/2 т. ф. первый ивнякъ, что сравнительно съ сосѣднимъ степнымъ Памиромъ составляетъ рѣзкую разницу въ цѣлую тысячу футовъ относ. высоты {На степномъ Памирѣ, напр., у Яшиль-куля, верхній предѣлъ ивняка лежать за 12 1/2 тыс. ф.}. Безъ сомнѣнія, болѣе высокое положеніе здѣсь кустарной зоны зависитъ отъ закрытой мѣстности среди тѣсныхъ и высокихъ горъ, что спасаетъ растительность отъ вліянія рѣзкихъ памирскихъ вѣтровъ.
   Подробное описаніе этого интереснаго пути увело бы меня слишкомъ далеко отъ программы моего настоящаго очерка. Горная мѣстность такъ богата своеобразными картинами. Тутъ на каждой верстѣ встрѣтишь что-нибудь новое, оригинальное. Контрасты такъ неожиданны. Вслѣдъ за уютнымъ, милымъ уголкомъ, полнымъ идиллической прелести, полнымъ ласки во всѣхъ мелочахъ,-- словно по прихоти пылкой фантазіи, вступаешь въ дикую мрачную трещину съ гигантскими голыми стѣнами, съ хаосомъ страшнаго обвала, съ безпорядочнымъ ручьемъ, гдѣ все время косишься на верхніе зубья и башни, грозящіе обрушеніемъ, или внимательно предостерегаешь лошадь отъ паденія среди камней, загромоздившихъ рѣчку...
   Особенной, дикостью дышеть тѣснина Апавъ, гдѣ ручей дѣлаетъ два раза поворотъ подъ прямымъ угломъ, обтекая грандіозную гору правой стороны, отвѣсно бросающую къ самому ручью свои склоны изъ голаго камня и тѣхъ обломочныхъ отложеній, которымъ всего приличнѣе называться "шапочными" {Они образуются изъ обломковъ различной величины, сцементованныхъ большею частью глиной и пескомъ. При вывѣтриваніи и размывѣ образуются глубокіе, почти отвѣсные овраги и столбы. Если наверху такого столба окажется большой камень, то онъ, какъ зонтикъ, предохраняетъ отъ дождя лежащій подъ нимъ матеріалъ и въ концѣ концовъ получается нѣчто въ родѣ гриба или столба въ шапкѣ. Шапки эти, по большей части, встрѣчаются цѣлыми группами, часто весьма красиво и оригинально комбинированными.}. Глубокій размывъ узкими логами и трещинами еще болѣе увеличиваетъ дикую красоту я величіе этой стѣны-горы, убранной наверху сказочно причудливыми остріями, шишками, столбами съ шапками, призмами и массой разнообразныхъ зубцовъ, невольно бросающихся въ глаза среди другихъ горъ еще издали съ пер. Пшарть, за 17 верстъ разстоянія. Путь мимо горы лежитъ черезчуръ близко, подходя къ самой стѣнѣ или удаляясь всего десятка на три саженей. Это давитъ еще сильнѣе; воистину "шапка валится", смотря на гору снизу, и съ каждымъ шагомъ открываются все новые и новые варьянты въ формахъ и сочетаніяхъ тѣхъ фигуръ, которыя толпятся на ея круто-поднимающемся гребнѣ... Дичь, коренная, первозданная, и потому такая увлекательная.
   А слѣва все время тянется, строгая своимъ однообразіемъ и простотой, острая цѣпь: Мургабскихъ горъ, украшенная вдоль линіи гребня цѣлымъ рядомъ мелкихъ глетчеровъ, напоминающихъ о былыхъ временахъ грандіознѣйшаго ледниковаго покрова на Памирѣ, о тѣхъ, быть можетъ, величественныхъ временахъ, о которыхъ не вымерла народная память и запечатлѣлась въ Зендъ-Авестѣ подъ именемъ первой великой зимы, насланной злымъ Ариманомъ на центральную чудную и счастливую арійскую землю Веды...
   Врядъ ли не той же ледниковой дѣятельности обязано и самое образованіе обходнаго ущелья, которымъ я двигался теперь до выхода на Мургабъ.
   Съ Алана вдоль ущелья начинается древесная поросль, которая усиливается и дѣлается разнообразнѣе но мѣрѣ движенія на западъ. Съ 12,700 ф. появляется береза, а вскорѣ и арча (древесный можжевельникъ). Для здѣшнихъ мѣстъ я не знаю сочетанія древесной растительности, лучшаго противъ этихъ деревьевъ. Когда стройная березка, то веселая, то меланхолическая, съ бѣлой корой и прозрачной, горящей на солнцѣ листвою, стоитъ рядомъ съ темной, непроглядной арчевой хвоей на коренастомъ спирально скрученномъ стволѣ и грубыхъ вѣткахъ,-- тогда каждое изъ этихъ деревьевъ рисуется отчетливѣе, какъ бы дополняя и выдѣляя другъ друга. Лѣсъ изъ арчи, какъ и всякій хвойный лѣсъ, смотритъ слишкомъ мрачнымъ, тяжелымъ; березовая роща кажется черезъ-чуръ жидка, однообразно свѣтловата. А вмѣстѣ они вдругъ оживаютъ: березка дѣлается игривѣе, кокетливѣй; арча тоже ласково улыбается, чувствуя близость этой живой свѣжести; лучъ свѣта становится инымъ, дрожитъ и радуется средь стройныхъ вѣтокъ и мелкозубыхъ листиковъ березы, и мягко стелется густыми тонами по бахромѣ тяжелой хвои.
   Къ сожалѣнію, и то, и другое дерево мало~по-малу истребляются здѣсь довольно сильно неправильной рубкой, и хорошіе экземпляры встрѣчаются нее рѣже и рѣже. Болѣе страдаетъ береза, какъ матеріалъ чаще требующійся (арча годится только на постройки).
   На дорогѣ до Мургаба отмѣчу два значительныя ущелья, впадающіе справа въ Кизилъ-агылъ: Сассыкъ (вонючее) и Саунъ (холодное). Оба они выбѣгаютъ съ сѣвера въ видѣ серьезныхъ потоковъ. Ущелья схожи одно съ другимъ: головы ихъ сильно развѣтвляются и имѣютъ вверху ледники; длина ихъ отъ 30 до 40 верстъ; общее впечатлѣніе -- суровая дикость. Чрезъ верховье Сассыка есть перевалъ на верхній Акбайталъ; чрезъ низовье Саука -- выходъ къ Мургабу.
   Ворота на Мургабъ очень оригинальны и выходъ на нихъ весьма труденъ. Ложе р. Саука лежитъ на нѣсколько десятковъ саженъ выше Мургаба (болѣе 30), и на краю заканчивается барьеромъ изъ гигантскихъ валуновъ древней морены, которая образуетъ плотину небольшого озера. Прорвавшись чрезъ эту плотину, ручей ниспадаетъ красивымъ крутымъ каскадомъ и затѣмъ разбѣгается многими рукавами между густой зарослью, образовавшейся въ его дельтѣ. На той сторонѣ Мургаба, прямо надъ рѣкою, высится (около 20,000 ф.) красивая пирамидальная гора съ снѣговой верхушкой и крутыми скалистыми склонами, образующими выше этого мѣста странную, непроходимую тѣснину на Мургабѣ.
   Вторая половина пути до Сереза, т.-е. мургабская, весьма трудно поддается описанію. Будемъ ли мы чертить общую схему дороги, вдадимся ли въ многочисленныя детали -- тому, кто не знаетъ дикихъ, трущобныхъ горъ, будетъ непонятна наша дорожная панорама. Только длиннымъ рядомъ художественно исполненныхъ рисунковъ и фотографій можно бы было ознакомить, до нѣкоторой степени, съ подробностями и общимъ характеромъ тѣснины Мургаба.
   Путь до Сереза на всемъ протяженіи 100 слишкомъ верстъ змѣистой рѣчки представляетъ безконечный рядъ скалъ, обваловъ, осыпей, обрывовъ, подъемовъ, спусковъ, косогоровъ, переправъ и, наконецъ, множество всякихъ затрудненій. Камень, нескончаемый камень во всѣхъ видахъ вдоль всего пути, камень тяжелый, трудный, опасный, неодолимый камень. "Карнизъ", т.-е. дорога приступкомъ вдоль обрыва или крутого косогора, "балконъ" -- висячая дорога, полка, перекинутая съ выступа на выступъ, "горумъ" -- огромная осыпь, обвалъ, наконецъ, броды черезъ глубокую быструю рѣку,-- вотъ самые характерные виды дороги. Самое опасное -- карнизъ, самое тяжелое -- горумъ, самое хлопотливое -- броды... Мѣстами черезъ горумъ перейти прямо нельзя, и дорога входить въ рѣку, гдѣ продолжается по подводной осыпи вдоль берега...
   Вездѣ, гдѣ только есть возможность, берега Мургаба и устья боковыхъ ущелій поросли деревьями и кустами, представляя множество новыхъ затрудненій своей густотой, торчащими вѣтвями, ломомъ и наносомъ, оставленнымъ полой водой. За всѣмъ тѣмъ крайне рѣдко можно встрѣтить среди этихъ узкихъ, чисто береговыхъ зарослей, сколько-нибудь сносный подножный кормъ для лошадей, почему выборъ стоянки вещь крайне мудреная. Но самымъ характернымъ для Мургабской долины нужно пригнать ея многочисленныя скалы, гребни и носы, спускающіеся отъ горъ прямо въ воду и въ большинствѣ случаевъ, заставляющіе переходить на другую сторону рѣки, чтобы обойти небольшую, но недоступную стѣнку. Мѣстами же доводится карабкаться на такой гребень по необыкновенной крутизнѣ, тропкой, висящей на краю опаснаго обрыва. То и другое въ высшей степени утомительно и почти всегда связано съ серьезнымъ рискомъ...
   Я опускаю подробныя описанія подобныхъ "замѣчательныхъ" мѣстъ: ихъ и черезъ-чуръ много, и они даже въ чтеніи утомительны...
   Черезъ 40 верстъ такого пути отъ выхода на Мургабъ, я добрелъ до устья праваго ущелья Карабулака, откуда отдѣляется дорога къ сѣверу и, за переваломъ того же имени, спускается въ бассейнъ р. Кокуй-бели, гдѣ я условился встрѣтиться съ Путятой. Отсюда до Сереза оставалось еще 70 верстъ, я потому, чтобы не таскать за собой напрасно 150 верстъ полный обозъ, я оставилъ его здѣсь, а самъ на-легкѣ съ четырьмя казаками, проводникомъ и Атабаемъ, двинулся дальше, захвативъ съ собой двухъ вьючковъ.
   Верстъ десять ниже Карабулака, среди долины Мургаба, стоить красивая отдѣльная горка Карадунъ, черная, правильно обдѣланная въ видѣ сахарной головы; стоитъ она у самой рѣки и снизу красиво опушена древесной порослью. За ней, на правомъ берегу Мургаба, мы встрѣчаемся съ первыми признаками горскихъ поселеній. Небольшія террасовидныя площадки мягкой земли обдѣланы человѣческой рукой; деревья тянутся правильными рядами; тамъ и тутъ стоятъ шалаши-навѣсы, крытые вѣтками и травой. Это "джайляу", лѣтовка горцевъ, куда они на лѣто уходятъ изъ своихъ селеній на пастьбу скота. Собственно Карадунъ не былъ настоящей лѣтовкой. Истое "джайляу" располагается въ горахъ, обыкновенно гдѣ-нибудь высоко, среди альпійскихъ луговъ; и предназначается исключительно для пастбища. Забравшись туда, таджикъ дѣйствительно чувствуетъ себя горцемъ, хранителемъ древнѣйшихъ пастушескихъ завѣтовъ. Едва доступная тропа вьется въ горы, по логамъ и гребнямъ, уводя къ высокимъ джайляу. Часто только для вьючнаго осла проходимы эти мудреныя дорожки. Тамъ, среди рѣдкихъ горныхъ луговъ разбиваетъ горецъ свои шалаши изъ вѣтокъ, войлоковъ и покрывалъ, и устраиваетъ большую часть своего семейства. Оттуда видитъ глубоко внизу какой-нибудь клочекъ своей долины. Тутъ онъ дышетъ свободой, дышетъ своимъ горнымъ воздухомъ, чувствуетъ себя счастливымъ, несмотря на всю кажущуюся бѣдность своего хозяйства. Оттуда онъ выходитъ на смѣлую охоту за дивимъ звѣремъ, гдѣ стоитъ его хата и зрѣетъ поле. Оттуда же онъ любуется просторомъ горъ, величественными пиками, причудливыми облавами, высокимъ-высокимъ небомъ... Здѣсь обнимаетъ его всецѣло дорогая ему природа, съ ея пейзажемъ, съ массой своеобразныхъ чудныхъ горныхъ звуковъ, съ плеядами духовъ, населяющихъ дикія трещины и снѣговые цирки; здѣсь онъ вѣритъ въ небеснаго бога, безъ мечетей, безъ гарема, безъ шаріата, въ бога трудолюбиваго земледѣльца, мирнаго, но свободнаго пастуха...
   Карадунъ, видимо, лишь временно превращенъ былъ въ "джайляу" и недавно еще эксплуатировался подъ пашню, на что указываютъ и правильные полевые участки, и оросительныя канавы. Съ полверсты дальше, на правомъ же берегу, стоитъ хуторъ съ оригинальнымъ названіемъ -- Базаръ-бекъ. Здѣсь совсѣмъ хорошо; веселый ключъ, масса дикихъ розановъ и даже хатка. Съ верхней площадки красивый видъ на широкую спокойную рѣку и рощу. Переѣхавъ довольно глубокимъ бродомъ на лѣвую сторону, мы вступили на обширную плоскую террасу изъ гребня и гравія, заполняющую бывшую котловину озера. Почти на половинѣ длины террасы, близъ оригинальнѣйшихъ воротъ въ рѣкѣ изъ двухъ каменныхъ сопокъ (Ношуръ-тажъ) стоить разрушенная хата, а недалеко, ниже по рѣкѣ, на правомъ берегу бѣлѣется среди деревьевъ мазаръ Актамъ.
   Ночлегъ нашъ противъ мазара былъ болѣе чѣмъ печаленъ: травы не было вовсе, песчаная почва била по лицу пескомъ и пылью при малѣйшемъ вѣтрѣ. Но въ ночи погода стихла, полная луна, рядомъ съ тяжелыми тѣнями, наложила на горный пейзажъ фантастическіе облики и заставила невольно забыть наше убожество: мы любовались красотою горной ночи. Подъ этими мягкими лучами мы долго вели уговоры съ Мамбетомъ, который долженъ былъ выѣхать завтра съ зарей впередъ въ Серезъ, предупредить о моемъ пріѣздѣ.
   На слѣдующій день мы недошли до Сереза верстъ 12--14, благодаря тяжелому перевалу, на который довелось взбираться въ обходъ мудреной скалы.
   Опускаясь съ перевала по оврагу, мы натолкнулись на маленькую полянку съ двумя роскошными старыми березами, караулками и "полемъ" ячменя. Я ставлю въ ковычвахъ слово: поле, ибо оно равнялось нѣсколькимъ квадр. саженямъ. Это однако не была случайно заросшая ячменемъ полоска. Въ ней былъ проведенъ крошечный арыкъ, она была вспахана, около канавки торчала деревянная лопата.
   Мы спустились въ рѣкѣ и остановились среди непріютнаго ивняка, покрывавшаго неровный галечный берегъ Мургаба. На той сторонѣ тоже тянулась густая береговая поросль и виднѣлась дорожка. Вскорѣ на ней показался пѣшій горецъ съ двумя коровами. Мы крикнули ему. Онъ испугался и бросился гнать свою скотину. Стали звать еще и еще. Горецъ приглядѣлся, бросилъ скотину, крикнулъ, что прійдетъ и исчезъ въ кустахъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ передо мной стоялъ высокій молодецъ, съ первой опушкой бороды, босой, робкій, но съ яснымъ взглядомъ и готовый отвѣчать на всѣ вопросы.
   -- Афганцы еще не пришли къ вамъ?-- спросилъ я его.
   -- Нѣтъ, да они и не придутъ: къ намъ трудно пробраться,-- отвѣтилъ онъ съ довѣрчивой улыбкой.
   Оказалось, что онъ уже зналъ объ насъ -- его предупредилъ Мамбетъ. Онъ кузнецъ и будетъ для насъ ковать гвозди. Онъ же хозяинъ и караулки, и того ячменнаго поля, которое было у насъ наверху. Посѣялъ онъ его "такъ", ни для чего: пришелъ и посѣялъ, какъ любитель...
   За добрыя вѣсти я далъ ему двѣ бухарскія тенги (60 к.). Горецъ совсѣмъ растерялся отъ радости, благодарилъ и, въ знакъ особаго почтенія, приложилъ серебряныя монеты во лбу, потомъ провелъ ими по глазамъ и кончилъ поцѣлуемъ. Все это исполнилъ живо, ловко, очевидно -- привычнымъ движеніемъ.
   Полагая, что до Сереза дѣйствительно "очень близко", какъ увѣрялъ Ходжа-Мамбетъ и подтвердилъ мой горецъ, я выступилъ на другой день поздно, разсчитывая, что Мамбетъ распорядился на счетъ всѣхъ заказовъ.
   На дѣлѣ вышло все на такъ; до Сереза я ѣхалъ, благодаря плохой дорогѣ, 2 1/2 часа; ни одинъ заказъ не былъ исполненъ, и я долженъ былъ пробыть до 10 ч. утра слѣдующаго дня.
   За нѣсколько верстъ до Сереза, Мургабъ, вырвавшись изъ узкой и мрачной тѣснины, выбѣгаетъ на широкое русло, которое тянется до самаго селенія. Русло долины все изъ гальки и лишь кое-гдѣ поросло тугаемъ. Ясно, что во время полой воды Мургабъ несется здѣсь во всю ширину, отъ горы до горы и заливаетъ всю заросль.
   На переправѣ съ лѣвой стороны на правую меня встрѣтилъ высланный горецъ, который отлично провелъ насъ мудреными косами и перекатами черезъ четыре рукава рѣки. Тотчасъ же начался сквернымъ косогоромъ крутой подъемъ на высокую террасу Сереза.
   Съ края террасы открывался видъ и на долину Мургаба, и на серезскую обстановку.
   Немного выше по теченію, чѣмъ Серезъ (вер. 4), слѣва въ Мургабъ впадаетъ то ущелье Б. Марзяная, чрезъ которое идетъ перевалъ съ Яшидь-куля. Судя по тому, что видно было отсюда, дорога туда должна быть крайне трудна и камениста, по массѣ горумовъ. Противъ устья Б. Марзяная, съ правой стороны Мургаба, вытягивается въ долину каменная длинная гряда, образующая оригинальный носъ водораздѣла и узкій водоспускъ Мургабской рѣки. Лѣвыя горы круто спускаются прямо къ ея руслу. Правыя отступаютъ версты на двѣ въ сѣверу и даютъ просторъ тому каменному уступу, на которомъ я теперь стоялъ, и который тянулся отсюда на западъ верстъ на шесть слишкомъ. На этой террасѣ возвышалось семь каменныхъ холмовъ, довольно правильной формы, круглой и эллипсической: три были вытянуты вдоль Мургаба по краю уступа, одинъ замыкалъ террасу съ запада, два дѣлили ее поперекъ на двѣ равныя части, и одинъ стоялъ уединенно на сѣверѣ близъ склона горъ.
   Въ восточной половинѣ находилось весьма немного полей, что зависѣло отъ скудости ея прошенія; самая богатая была восточная, гдѣ и расположенъ Серезъ. Видъ на послѣдній открывался намъ сразу, какъ только мы обогнули среднія круглыя горки.
   У самой подошвы западнаго эллипсическаго холма, на очень маленькомъ и совершенно голомъ гранитномъ бугрѣ тѣсно скучились хаты съ плоскими крышами. Въ центрѣ ихъ возвышаются двѣ башни (топханы) и придаютъ селенію оригинальную картинность. Высокія гнейсовыя горы красивой, точно шлифованной, сѣрой стѣной обставляютъ Серезъ съ сѣверной стороны. Изъ крутой осыпи, спускающейся отъ нихъ, бьетъ богатый "святой ключъ" Пири-Сарабъ {Въ буквальномъ переводѣ "чистый ключъ Пира"; пиръ -- значитъ старецъ, но и данномъ случаѣ этотъ старецъ изображаетъ святого мѣстнаго патрона. Пиры существуютъ у мусульманъ во всѣхъ округахъ, представляя изъ себя какъ бы народныхъ блюстителей религіозныхъ традицій и нравственнаго кодекса. Пиръ пользуется среди народа больномъ почетомъ и вліяніемъ. Объѣздъ имъ своей округи -- составляетъ рядъ священныхъ празднествъ. Пиръ -- лицо выборное, но часто заслуги отца дѣлаютъ это мѣсто наслѣдственнымъ.}, орошающій всѣ поля, работающій на мельницахъ, дающій жизнь маленькой веселой рощицѣ изъ стройныхъ гарныхъ тополей и ниспадающій веселымъ каскадомъ по высокому уступу террасы къ Мургабу. Около ключа подъ деревьями стоитъ памятникъ святого, который первый поселился здѣсь и положилъ основаніе Серезу.
   Нужно отдать справедливость святому старцу въ выборѣ мѣста. Среди здѣшнихъ голыхъ непріютныхъ горъ трудно было выбрать болѣе оригинальный и красивый уголокъ. Поэтическое чувство святогорца удовлетворялось здѣсь вполнѣ. Эта чудная гладкая стѣна, въ узкой прорѣзи которой, далеко - далеко вверху, виднѣлось бѣлое пятнышко снѣжника; эти странные, будто нарочно обдѣланные семь холмовъ; эти огромные, раскиданные у подошвы камни, среди которыхъ можно укрыться цѣлымъ семействамъ отъ непогоды, этотъ кристаллическій источникъ, здоровый, веселый, вѣчно болтающій, обросшій зеленью и цвѣтами; эти луговины съ мягкой травой, куда на пастьбу спускалось съ высокихъ горъ стадо дикихъ козловъ,-- весь этотъ самобытный міръ тихой природы долженъ былъ произвести чарующее впечатлѣніе на старца, искавшаго уединенія.
   Но когда онъ выходилъ на край террасы, взбирался на холмъ и оттуда бросалъ взоры на окрестности, новыя чудныя картины открывались передъ нимъ. Глубоко внизу онъ видѣлъ шумный: Мургабъ, за которымъ поднимались крутыя высокія Аличурскіа горы съ ледниками въ ущельяхъ. На западѣ долина быстро съуживалась, переходила въ тѣснину; темныя острозубыя, совсѣмъ недоступныя горы тѣснились надъ рѣкою; тамъ, среди ихъ щелей и пиковъ собирались первыя грозныя тучи, оттуда улетало послѣднимъ мягкое облачко при восходѣ солнечнаго дня...
   Теперь кругомъ Сереза были расположены поля мелкими ступенями поднимавшіяся другъ надъ другомъ. Хлѣба уже были сняты, снопы связаны и тѣсно, стоймя, поставлены близъ гуменъ, или сплошнымъ толстымъ пластомъ лежали на току, по которому, глупо толпясь, крутилась партія ословъ и быковъ, припряженныхъ къ четыреугольной плетенкѣ, составлявшей центръ вращенія. {Всюду въ Туркестанѣ не знаютъ другого способа обмолота, въ общемъ напоминающаго пріемы малоруссовъ. Разница между таджикомъ и киргизомъ проявляется лишь въ томъ, что первый молотить тихо и главнѣйше быками, а киргизъ шибко ѣздитъ на лошади.}
  

XIV.

   Меня остановили въ 3/4 версты передъ Серезомъ, подъ большими тополями съ травяной полянкой. Свѣжій вѣтеръ непріятно пронизывалъ насъ, несмотря на то, что было около 11 часовъ и солнце горѣло на ясномъ небѣ.
   Вскорѣ изъ селенія къ тополямъ двинулась партія горцевъ человѣкъ въ двадцать пять. Впереди шли старики, настоящіе "бѣлобородые" (акъ-сакалы), въ новыхъ свѣтлыхъ суконныхъ чапанахъ и съ чистыми салля на головахъ. По бокамъ двигались огромныя деревянныя чашки. Депутація шла не торопясь, сохраняя восточную напыщенность. На лугу разостлали въ два ряда войлоки: одинъ для меня, другой для депутаціи.
   Встрѣча вышла вполнѣ радушная.
   -- Вы не повѣрите, какъ рады мы вашему пріѣзду,-- заговорилъ старшина.-- Такого гостя мы никогда не думали видѣть въ Серезѣ.
   Я отвѣтилъ подходящей привѣтственной фразой. Мы усѣлись. Противъ меня выставили нѣсколько плоскихъ чашекъ съ діаметромъ около аршина. Въ каждой изъ нихъ было мѣстное, чисто горское кушанье. Изъ наиболѣе характерныхъ укажу на тонкія (въ 2 мм.) во всю чашку лепешки легко скатывающіяся въ трубку; такія же большія лепешки, но пышныя, напоминающія нашъ деревенскій "сочень", съ подливкой изъ масла и сметаны; густую крупную лапшу изъ тонкихъ четырехугольныхъ кусочковъ съ такой же подливой; понятно, что безъ простокваши немогло обойтись ни одно угощенье.
   -- Теперь, когда вы пріѣхали къ намъ, мы считаемъ уже себя русскими подданными,-- продолжали старики свою сворую политику: теперь уже мы не боимся авгановъ! Дайте намъ только отъ себя записку, чтобы никто не смѣлъ насъ трогать.
   Я никакъ не ожидалъ такого рѣшительнаго оборота отъ свѣтскихъ деликатностей прямо въ подданству и признаюсь весьма стѣснялся присутствіемъ такой массы народа, передъ которой велись подобныя откровенныя рѣчи. Быть дипломатомъ съ простымъ народомъ -- вещь самая тяжелая, а мнѣ казалось, что положеніе мое теперь исключительно дипломатическое.
   -- Любезные друзья мои!-- повелъ я свою дипломатію:-- я долженъ благодарить васъ за радушный пріемъ, и надѣюсь съумѣю отплатить вамъ своимъ расположеніемъ. Но ѣхалъ я сюда простымъ ученымъ, который интересуется камнями, горами, рѣками я ледниками; не мое дѣло вмѣшиваться въ жизнь населенія.
   -- Мы это понимаемъ,-- отвѣтили мнѣ:-- у васъ такъ много своего дѣла! Но мы просимъ васъ, сами просимъ взять насъ подъ покровительство Россіи...
   -- Вы живете здѣсь вдали отъ большой жизни,-- продолжалъ я,-- и знаете, что подобныя вещи дѣлаются не такъ просто, какъ вы думаете. Принять васъ въ подданство никто не можетъ помимо воли самого Бѣлаго Царя.
   При этомъ я тонко намекнулъ, что вести такіе разговоры врядъ-ли удобно имъ такъ публично.
   -- А! относительно этого мы не боимся,-- оживились старики: у насъ предателей нѣтъ! Здѣсь одна семья, съ одной душой. Каждый изъ насъ думаетъ одинаково: всѣ, какъ одинъ, и одинъ, какъ всѣ. У насъ одинъ врагъ -- авганъ!
   Такая искренность сразу позволила мнѣ отказаться отъ дипломатической тяготы и повести простыя рѣчи съ этимъ простымъ народомъ. Я дѣлался только совѣтчикомъ ихъ, разъяснителемъ неизвѣстныхъ имъ порядковъ. Я указалъ, какимъ путемъ они могутъ дѣйствовать чрезъ русское начальство (ферганскаго губернатора), хотя не скрылъ, что ихъ изолированное положеніе въ горахъ, отдѣленныхъ отъ Ферганы Алаемъ и Памиромъ, ставить большія трудности въ смыслѣ осуществленія ихъ желаній о подданствѣ Россіи. Ближе было бы обратиться въ бухарскому эмиру.
   -- Мы уже пробовали это,-- отвѣтили мнѣ.-- Бухарцы затянули дѣло и на нихъ надежда плохая. Да намъ и самимъ не охота переходить подъ ихъ власть.
   Послѣдняя фраза ясно намекала на разность мусульманскихъ религій.
   -- Ну, а какже афганцы?-- спросилъ я.
   -- Авганъ къ намъ не попадетъ, мы его не пустимъ. Къ намъ изъ Шугнана только три дороги: здѣсь вотъ, Б. Марзянаемъ, да Ленгеромъ, или вдоль всего Мургаба. Идти ему здѣсь -- трудно, а Бартангомъ {Такъ называется вся тѣснина Мургаба отъ Сереза до Калаи-Вамара.} совсѣмъ не пройти. Вы знаете теперь къ намъ дорогу по Мургабу сверху; такъ внизъ по Мургабу она въ десять разъ тяжелѣе. Тутъ можно ѣхать, а тамъ не вездѣ и пѣшкомъ проберешься... Нѣтъ, онъ къ н^мъ не пойдетъ Г -- увѣренно добавилъ кто-то.
   Послѣ переговоровъ насчетъ моихъ заказовъ, я пожелалъ осмотрѣть Серезъ.
   -- Для васъ нѣтъ ничего запретнаго. Вы, какъ нашъ начальникъ, можете видѣть все,-- отвѣтилъ любезно старшина.-- Только едва ли найдете что-нибудь интересное -- мы такъ бѣдны.
   Серезъ, какъ я говорилъ уже, построенъ на небольшомъ гранитномъ бугрѣ. Выражаясь точнѣе, это былъ "бараній лобъ" (roche moutonnée), слѣдъ ледниковаго періода, т.-е. скала, округленная и оглаженная спускавшимся черезъ нее древнимъ ледникомъ. {Внѣ всякаго сомнѣнія, что образованіе на террасѣ Сереза вышеупомянутыхъ семи холмовъ правильной формы обязано также дѣятельности ледниковъ, спускавшихся съ сѣверныхъ горъ и сливавшихся со многими другими.} На этомъ голомъ камнѣ въ видѣ каравая толпились безъ всякаго порядка хаты горцевъ, облѣпляя бугоръ со всѣхъ сторонъ. Верхнее кольцо домовъ представляло жилища людей. Нижнее состояло изъ болѣе мелкихъ построекъ и изображало "скотные дворы". Это было собраніе крошечныхъ хлѣвовъ, скорѣе похожихъ на курятники, что зависѣло, во-первыхъ, отъ мелкой породы мѣстнаго скота, а во-вторыхъ, отъ миніатюрности хозяйства горцевъ. Тамъ, гдѣ кончался голый камень, оканчивалось и селеніе, переходя непосредственно въ ряды полей и бахчи. Въ Серезѣ считается дворовъ 30--40. Представьте эти "дворы" изъ трехъ-четырехъ хатокъ, включая сюда и хлѣвы, придайте имъ плоскія крыши, сбейте въ одну кучу другъ на друга -- и вы получите нѣкоторое представленіе о самомъ селеніи. Чего-нибудь подобнаго улицамъ здѣсь нѣтъ совершенно. Для сообщенія между домами есть различные ходы: то идешь между домами по самородной каменной мостовой, то есть по самому "лбу", то пробираешься около хаты по приступочку, то шагаешь по крышѣ, по другой, по толстому заборчику, снова по крышѣ, опять нѣсколько шаговъ по граниту и т. д. Дворъ въ тѣсномъ смыслѣ слова встрѣчается крайне рѣдко: въ большинствѣ онъ замѣняется хлѣвами. Для устройства дворовъ нѣтъ мѣста. Да они и не нужны, благодаря простотѣ горско-деревенской жизни. Нужно что-нибудь сработать -- лучшее мѣсто на крышѣ, нѣтъ -- на первой свободной площадкѣ. Веранда -- непремѣнная принадлежность жаркой туркестанской Низины -- здѣсь встрѣчается какъ роскошь: во всемъ Серезѣ ихъ едва ли насчитаешь до десятка и то самыхъ микроскопическихъ.
   Въ числѣ достопримѣчательностей Сереза я поставлю кузницу -- курганъ съ башнями. Кузница впрочемъ ничѣмъ особеннымъ не отличалась отъ всякой туркестантской, только развѣ крайней тѣснотой, и замѣчательна была какъ единственное ремесленное заведеніе во всемъ Серезѣ; Бронзовый старикъ безъ рубашки обливался потомъ въ своей жаркой клѣткѣ, занятый выдѣлкой для меня гвоздей и подковъ. Онъ имѣлъ видъ какого-то библейскаго праотца въ моментъ рѣшенія судьбы цѣлаго народа -- такъ онъ былъ погруженъ въ священнодѣйствіе на наковальнѣ. Слѣпой безъ выраженія подростокъ-мальчикъ ловко работалъ тяжелыми азіатскими мѣхами безъ клапановъ. Смотрѣть въ кузницѣ было нечего. Кузнецъ работалъ болѣе чѣмъ плохо, воздуху не полагалось совсѣмъ, жара невыносимая. Но всѣ собрались въ кузницѣ какъ къ чему-то восхитительному, всѣ хвалили нагого кузница и рекомендовали мнѣ его, какъ "лучшаго мастера: ужъ вы не безпокойтесь, ужъ онъ сдѣлаетъ! старикъ знаетъ!" Хотя мнѣ и было ясно съ перваго взгляда, что въ этомъ "мастерѣ" моя погибель, что его подковами и гвоздями проще всего перепортить лошадей,-- но не менѣе ясно было также и то, что "безпокойство" дѣйствительно безполезно: библейскій старецъ былъ непоколебимъ въ своихъ пріемахъ.
   Въ "курганъ" (т.-е. крѣпость) меня не пустили, хотя совсѣмъ не изъ политическихъ соображеній. Оффиціальная сила, Сереза, построеннаго на самой возвышенной площадкѣ гранитнаго лба, занимала менѣе сотни квадратныхъ саженей. Трехсаженныя глинобитныя стѣны, ворота съ полубашнями, остатки зубцовъ на гребнѣ, мелкія бойницы, наконецъ, двѣ квадратныя башни по обѣимъ сторонамъ (топханы) съ блиндированными амбразурами, производили впечатлѣніе какого-то древняго замка. Этому способствовали и ветхость зданія, и импонизирующее положеніе его надъ мелкимъ городочкомъ. На самомъ дѣлѣ, конечно, грандіозность этого замка была чисто игрушечная, а рядомъ съ командующими холмами она теряла всякое значеніе. Безъ сомнѣнія постройка была затѣяна, какъ прихоть бека, пожелавшаго имѣть "дворецъ".
   Теперь внутри ея жилъ аксакалъ, и такъ какъ, подойдя въ воротамъ, я засталъ въ курганѣ всю его семью, то старикъ постѣснялся ввести меня туда, боясь бабьяго переполоху и конфузясь за безпорядокъ внутренности дворца. То, что мелькнуло передо мной въ первый моментъ черезъ отворенныя ворота, поразило меня крайней тѣснотой бековскаго помѣщенія. Самыя топханы, т.-е. башни, были саженъ четырехъ съ небольшимъ высотою и вблизи смотрѣли немудрыми караулками.
   Жители, видимо, не придавали никакой цѣны этому разваливающемуся сооруженію и понимали хорошо, что настоящая сила ихъ Сереза заключается прежде всего въ тѣхъ мощныхъ укрѣпленіяхъ, которыми окружила его сама природа.
   По моей просьбѣ мнѣ показали домъ одного изъ зажиточныхъ горцевъ. Въ общемъ онъ изображалъ изъ себя собраніе какихъ-то мудреныхъ шкафовъ, печурокъ и перегородокъ, отвѣчающихъ по своему назначенію различнымъ комнатамъ и кладовымъ. Два угловыхъ шкафа, полузабранные стѣнками, назначались для мелкой соломы (самана) и открывались въ комнату окошками. Между ними помѣщался чистенькій шкафчикъ съ нарами, назначенный для гостей, какъ почетное мѣсто. Трое въ немъ не могли бы помѣститься. Напротивъ возвышенно располагалась кухня съ обширнымъ очагомъ, къ которому съ пола вели двѣ ступени. Налѣво отъ кухни въ темномъ стойлѣ помѣщалась женская рукодѣльня и рядомъ какія-то миніатюрныя палати надъ маленькимъ шкафомъ. Вправо отъ очага нары отводились подъ спальню и дѣтскую съ люлькой. Все это было крайне тѣсно, нагорожено, налѣплено другъ возлѣ друга, точно всѣ эти печурки и полочки сбѣжались сюда погрѣться вокругъ очага и прижались бокъ въ боку послѣ мороза. Закопченныя стѣны, сплошь черный потолокъ, скудный свѣтъ чрезъ единственное окно сверху надъ срединой комнаты, дополняли впечатлѣніе чего-то страннаго и неладнаго.
   Но когда я просидѣлъ съ полминуты, привыкъ къ темнотѣ и постепенно сталъ уяснять себѣ значеніе каждой подробности,-- странное дѣло!-- хата какъ будто становилась свѣтлѣе, изъ-за тѣсноты выглянулъ уютность и хозяйственность, высокій потолокъ съ срединой, построенной по индійскому типу, давалъ просторъ воздуху. Кругомъ меня на нарахъ и на ступенькахъ очага живописно размѣстились горцы въ ихъ недѣланныхъ, свободныхъ позахъ. Русая голова мальчугана торчала съ палатей, другая выглядывала изъ-за столба, поддерживающаго крышу. Простыя лица, русыя головы, непринужденная болтовня, искреннее, но сдержанное любопытство къ моему живописанью, моему платью, моимъ распросамъ, почему-то вдругъ напомнили мнѣ нашу глухую деревню. Что-то было схожее, давно знакомое, родственное, хотя всѣ детали были другія. Чѣмъ долѣе я вглядывался во все окружающее, на меня все крѣпче вѣяло миромъ. Мнѣ казалось, что этотъ народъ возбуждаетъ во мнѣ не одно простое любопытство своей оригинальностью, какъ интересная новость, а что въ немъ есть что-то симпатичное, понятное моему чувству, хотя и неуловимое по новости впечатлѣнія. Было ли это дѣломъ субъективнымъ,-- случайной волной нѣкоторой излишней сантиментальности, или впечатлѣніе меня не обманывало? Мое пребываніе среди этого народа было слишкомъ кратко, чтобы можно было твердо отвѣтить на поставленный мною вопросъ. Но встрѣтившись вскорѣ съ родственнымъ хозяину горцемъ Дарваза и стараясь провѣрить себя въ этомъ отношеніи, я долженъ былъ признать, что первыя впечатлѣнія меня не обманули. И теперь, оглядываясь назадъ, я думаю также, что припамирскіе горцы таджики, дѣйствительно, народъ, имѣющій въ своей натурѣ много глубоко симпатичныхъ свойствъ, способныхъ невольно расположить въ себѣ съ первыхъ же дней знакомства съ этимъ народомъ.
   Обойти весь Серезъ не составило никакого труда, до того онъ былъ невеликъ вмѣстѣ съ его основой. Я поинтересовался и хлѣвами.
   Устройство хлѣвовъ обусловливается не холодной зимой, а полевымъ хозяйствомъ. Качество здѣшней каменистой почвы требуетъ значительнаго ежегоднаго удобренія. Потребность въ запасахъ навоза и создала систему содержанія скота зимою въ хлѣвахъ, откуда онъ выпускается только на водопой. Лѣтомъ скотина угоняется на джайляу, осенью пасется на сжатыхъ пашняхъ. Тѣснота хлѣвовъ и неподвижность, на которую обрекается скотина въ теченіе долгой зимы, не позволяютъ горцамъ держать киргизскаго курдючнаго барана: послѣдній любитъ просторъ, движеніе и не выноситъ заточенія. Курдючника здѣсь замѣнилъ "гадикъ" -- мелкій длиннохвостый баранъ, общимъ складомъ напоминающій нашего русскаго; только рога у гадика растутъ болѣе широко въ стороны. Остальная скотина (козы, коровы и ослы) тоже отличаются своимъ малымъ ростомъ, въ особенности коровы и ослы. Лошадей туземцы почти не знаютъ, и всѣ перевозки совершаютъ на ослахъ и быкахъ, которые ходятъ и въ плугѣ. Ослы, несмотря на свой ничтожный ростъ, весьма выносливы и несутъ огромную службу, какъ и въ другихъ частяхъ Туркестана, съ той лишь разницей, что тамъ на бѣднаго ослика забирается пара взрослыхъ мужиковъ и разъѣзжаетъ какъ на праздникѣ, а здѣсь горецъ непремѣнно шагаетъ пѣшкомъ, перевозя на ишакѣ лишь вещи. Яки разводились здѣсь успѣшно, но въ нѣсколько пріемовъ чумы всѣ подохли, чему, конечно, какъ нельзя болѣе способствовала скученность ихъ по хлѣвамъ.
   Собака здѣсь особенная -- крупная, съ очень длинной лохматой шерстью, висящей клочьями, что придаетъ ей необыкновенно дико-свирѣпый и въ то же время какой-то отощалый видъ. Да и на самомъ дѣлѣ онѣ очень злы. Тѣ же самые псы не позволяютъ разводить куръ, истребляя ихъ до послѣдней. Это отсутствіе домашней птицы въ деревнѣ очень странно, но жители единогласно подтверждаютъ, что причиной "дурныя собаки". Такое вліяніе собаки на хозяйство очень интересно тѣмъ болѣе, что всюду у сартовъ птица (особенно куры) разводится безпрепятственно; здѣсь же одолѣла собака -- этотъ символъ дружбы.
   Полевое хозяйство Сереза можно считать образцовымъ и по количеству посѣва, и по обработкѣ пашни. Каждое поле обнесено такой аккуратной каменной межой, такими прочными откосами на ступенчатыхъ сторонахъ, что смотритъ игрушкой. Камни, оставленные въ почвѣ, какъ неизбѣжная примѣсь, отличались своимъ однообразіемъ, и потому вспахиваніе производилось однородно, посѣвъ и всходы равномѣрны на всей площади. Токъ обдѣлывается еще тщательнѣе: онъ обносится прочной и красивой каменной стѣнкой въ аршинъ высотою, чтобы можно было стлать снопы толстымъ слоемъ; для предохраненія отъ скота гребень стѣнки убирается колючимъ кустарникомъ. Воздѣлывались слѣдующія растенія: пшеница, ячмень пополамъ съ горохомъ (бурчанъ), просо (тарыкъ) и брюква (шалгамъ). Овесъ, довольно сильный, родится самъ среди ячменя, но поспѣваетъ скорѣе и потому къ жатвѣ осыпается. Это усиливаетъ солому, а осыпавшееся зерно обезпечиваетъ всходъ овса на будущій годъ. Брюквы сѣютъ значительное количество. Ее рѣжутъ кусками, сушатъ и складываютъ въ амбары; она употребляется какъ приправа къ кушанью (это единственный овощь, воздѣлываемый здѣсь) и какъ кормъ скоту.
   Водяныхъ мельницъ штукъ до семи, но въ ходу было только двѣ. Устройство ихъ общеизвѣстное.
   Земли въ Серезѣ вволю, и существуетъ еще порядочная площадь въ запасѣ. Хлѣба онъ производитъ столько, что добрую часть его сбиваетъ памирскимъ киргизамъ.
   -- Вотъ, скоро уже должны пріѣхать за хлѣбомъ: соли намъ привезутъ съ Памира. Мы сами за солью не ѣздимъ. Теперь вотъ безъ соли сидимъ,-- услышалъ я тѣ же жалобы, что и въ Сардымѣ.
   Но здѣсь я узналъ еще, что тотъ же памирскій киргизъ является для Сереза посредникомъ въ торговлѣ. Трудный путь схода отбиваетъ охоту у савдагаровъ ѣздить сюда съ товарами, тѣмъ болѣе, что главный здѣшній продуктъ -- хлѣбъ, не представляетъ для торговцевъ особаго соблазна. Савдагару выгоднѣе промѣнять свои товары киргизу на барана, разъѣзжая при этомъ по удобнымъ памирскимъ дорогамъ. Вслѣдъ за этимъ киргизъ превращается въ торговца и везетъ товаръ въ Серезъ, вымѣнивая на него муку и крупу.
   Единицей цѣнности при всякой мѣнѣ является здѣсь кусокъ бузи (бузь -- хлопчатая, грубая, бѣлая ткань), изъ котораго выходитъ рубаха. Товаръ такъ и цѣнится: въ двѣ бузи, три бузи и т. д. Единицей мѣры зерна служить топы (ермолка). Изъ этой основной единицы образуются и другія, болѣе крупныя.
   Здѣсь, какъ и Сардымѣ, я испыталъ обаяніе товаровъ на жителей и ихъ полное незнакомство съ деньгами. Памирскій киргизъ весьма хорошо знаетъ кашгарскія деньги и довольно сносно коканскія. Бухарскія {Бухарское серебро значительно выше коканскаго: такъ, бухарская тенга цѣнится въ 30 к., а коканская нѣсколько ниже -- 20 к.} и русскія берегъ неохотно, понижая сильно ихъ стоимость. Горецъ же, особливо серезецъ -- не признаетъ никакихъ, и покупка у нихъ на деньги прямо разорительна, ибо онъ совершенно произвольно оцѣниваетъ свой товаръ, иногда запрашивая вдесятеро. Напротивъ, операціи съ товарами -- мануфактурными и галантерейными (но главное съ первыми) -- необыкновенно выгодны. У меня оставалось товару очень немного, и я испыталъ и то, и другое, на себѣ лично: цѣлая мука была покупать что-нибудь на дорогое бухарское серебро, и чрезвычайно быстро -- обмѣнивать на самый немудрый ситецъ или миткаль.
   Какъ ни были скромны мои заказы въ Серегѣ (пуда четыре муки, пудъ лепешекъ и 20 подковъ), маленькое селеніе съ его микроскопическими средствами изнемогло подъ такимъ необычайнымъ для него требованіемъ. Печеніе лепешекъ заняло многіе очаги, а малютка-мельница съ ея тихимъ ходомъ подавала муку невообразимо медленно. Я не говорю уже о подковалъ -- къ нимъ я никакъ не могъ получить полнаго комплекта гвоздей. Все это заставило меня пробыть въ Серезѣ до 10 ч. утра слѣдующаго дня, когда, наконецъ, во мнѣ стащили изъ разныхъ концовъ селенія горячія лепешки разныхъ видовъ и величинъ.
   Ночлегъ я устроилъ въ верстѣ отъ Сереза, внутри небольшой загородки, которою было обнесено единственное здѣсь крошечное поле люцерны, и единственное абрикосовое дерево. И то, и другое представляли забаву -- не больше, прихоть любителя: люцерна съ этой площадки съ каменистой почвой получалась низкая, рѣдкая, и снималась только одинъ разъ въ лѣто, а урюкъ не давалъ плодовъ и шелъ очень туго. Ко мнѣ набралась, конечно, масса народу и облѣпила заборъ, какъ воробьи. Къ вечеру сдѣлалось довольно свѣжо, и рѣзкій вѣтеръ, отъ котораго насъ спасала стѣнка, донялъ даже и горцевъ, бывшихъ снаружи: они разбрелись по домамъ.
   При мнѣ остался только одинъ молодой красавецъ Рахматулля Дяльбекъ, обладатель прекраснаго грудного тенора и замѣчательный знатокъ мѣстныхъ пѣсенъ. Какъ только взошла луна, онъ не вытерпѣлъ и предложилъ что-нибудь спѣть. Я, конечно, согласился. Онъ принесъ свой "ситоръ" (трехструнная гитара) и оказался большимъ мастеромъ на этомъ несложномъ инструментѣ съ очень длиннымъ грифомъ.
   Пѣлъ онъ прекрасно, выразительно, чему помогалъ его высокій нѣжный голосъ. Акомпаниментомъ на ситорѣ онъ владѣлъ въ совершенствѣ. Но что меня поразило въ его пѣніи -- это мотивы пѣсенъ. Привыкши въ Туркестанѣ слышать горловые, натянутые голоса сартовъ и необыкновенно дикіе и однообразные мотивы, я ждалъ чего-нибудь подобнаго же и здѣсь. И вдругъ передо мной зазвучать какой-то хорошо мнѣ знакомый романсъ, точно отрывокъ изъ какой-то оперы... Понятно, что это не было ни то, ни другое, но вмѣстѣ съ тѣмъ что-то положительно знакомое, понятное, слышанное. Звучный оригинальный языкъ Шугнана еще болѣе вводилъ въ обманъ. Точно какая баркаролла, народный напѣвъ итальянца...
  
   Алё мадыкъ,
   Алё разинъ,
   Кашикъ муфивъ,
   Худжо навинъ,
   . . . . . . . . . . . . . .
   Читтыкъ чапанъ,
   Нухра такинъ,
   Тарту хижикъ
   Муна лякинъ!
   . . . . . . . . . . . . . .
  
   Молодой, полный голосъ пѣлъ безъ всякихъ усилій, модулировалъ свободно, пѣлъ съ чувствомъ и умѣньемъ. Пѣсня за пѣсней, мотивъ за мотивомъ проходили передо мной, показывай богатство и разнообразіе горской народной музыки. Мы всѣ невольно заслушались неутомимаго Рахматуллю, который чуть не до полуночи распѣвалъ свои любимые мотивы.
   -- Я ихъ тысячу знаю,-- возразилъ онъ, когда я былъ удивленъ его музыкальными свѣденіями.
   Получивши отъ меня ситцевый платокъ въ подарокъ, онъ ушелъ совершенно счастливый. Знакомство съ Рахматуллей было интересно для меня и въ другомъ отношеніи. Въ немъ я встрѣтилъ наиболѣе выразительный талъ молодого горца, полный хорошихъ задатковъ, безъ вычурности, съ искреннимъ юнымъ увлеченіемъ; сильный, веселый, разговорчивый, и въ тоже время крайне простой, чисто сельскій характеръ. Рахматулля былъ не простой музыкантъ: въ немъ таилась поэтическая нотка, онъ умѣлъ увлекаться не одной только пѣсней, но и вообще природой. Это слышалось въ его разговорѣ, въ его восхищеніи лунной ночью, даже въ его переводахъ шугнанскихъ пѣсенъ, воспѣвающихъ любовь...
   Въ Серезѣ я долго не могъ понять толкомъ обращенныхъ ко мнѣ вопросовъ жителей о какомъ-то туземномъ письмѣ, которое я долженъ былъ получить и которое шло черезъ Бартангъ изъ Шугнана и направилось на Памиръ. Понялъ я эту исторію только тогда, когда встрѣтился съ Путятой, ибо письмо передали ему. Въ этомъ письмѣ повторялось увѣреніе шугнанцевъ я рошанцевъ въ желаніи перейти въ подданство Россіи и просьба о присылкѣ войскъ для избавленія отъ афганцевъ.
   Покидая Серезъ, я снова ропталъ на судьбу, что она и здѣсь мнѣ не дала возможности ближе и дольше вглядѣться въ жизнь этого интереснаго во всѣхъ отношеніяхъ народа. Мнѣ нужно было торопиться на соединеніе съ отдѣломъ Путяты и по скорѣе доставить ему добытый провіантъ.
   Потребовалось полтора дня безостановочнаго хода и захватить даже часть ночи, чтобы добраться до Карабулака. Подъемъ отсюда на перевалъ того же имени быль необыкновенно тяжелъ и вьюки едва выбрались на него только ночью.
   На четвертый день вечеромъ я, наконецъ, добрался до урочища Кокь-джаръ -- мѣста стоянки Путяты и Бендерскаго.
   Посѣщеніе Кокъ-джара было для меня интересно не однимъ свиданіемъ съ другой половиной нашей экспедиціи, а еще и встрѣчей съ памирской и алайской знаменитостью -- Саибъ-Назаромъ. Теперь уже золотое время его прошло: и самъ онъ, и одинъ изъ его сыновей -- калѣки, да и старость самаго атамана разбойничьей шайки значительно сбавила прежней энергіи. Но совсѣмъ недавно онъ былъ грозою всей округи. Его смѣлость и ловкость въ дѣдѣ баранты, его вліяніе, какъ независимой силы, вполнѣ отвѣчали высотѣ и недоступности Памира, гдѣ онъ свилъ себѣ гнѣздо, отхвативъ въ свое владѣніе божій кусокъ этой громадной выси, въ видѣ обширнаго бассейна р. Бокуй-бели.
   И вотъ, этотъ памирскій заправила, этотъ атаманъ лихой шайки, этотъ "соловей-разбойникъ" Памира и Алая, этотъ кокуй-бельскій царекъ, передо мной во весь ростъ, въ его чертогахъ, среди его "есауловъ" и "добрыхъ удалыхъ разбойничковъ", окруженный не "непокорными сыновьями Адольфами", а "вѣрными слугами"...
   На самомъ дѣлѣ, ко мнѣ въ палатку вошелъ маленькій, плюгавенькій старикашка, съ типичной рожей бывалаго въ передѣлахъ киргиза, съ подобострастными манерами и лисьимъ взглядомъ, тонко высматривающимъ, какой оборотъ долженъ принять дѣлаемый ему пріемъ. Сквозь узкія щелочки вѣкъ свѣтился еще огонекъ смѣтливости и огромной хитрости. Пойманный въ-расплохъ калѣка, съ раздробленной рукой, Назаръ видимо игралъ съ нами въ "дружбу", въ "вѣрнаго слугу" всѣхъ русскихъ. Онъ откровенно ваялся въ своихъ длинныхъ прегрѣшеніяхъ, причемъ невозмутимо вралъ съ-три-короба; плакался на болѣзни, снова вралъ; ласково представлялъ мнѣ барашка закланія, котораго сыновья его, по киргизскому обычаю, всовывали задомъ въ палатку для оцѣнки; просилъ лекарства отъ руки; еще и еще вралъ, пока я не объяснилъ ему, что аудіенція кончилась и онъ можетъ удалиться.
   Словомъ, передо мной былъ въ сущности довольно заурядный киргизъ, совсѣмъ непредставительный, грязный, въ обстановкѣ далеко небогатой, если судить не на памирскую мѣрку. Окружали его огромные долговязы, силачи, всѣ безъ исключенія съ разбойничьими, звѣрскими рожами, суровые, подозрительные, люди, очевидно много практикованные въ дѣлѣ грабежа и разбоя. Есаулы и вольные ребяты были подобраны не зря, съ разсчетомъ. Недаромъ на границѣ Памира и Алая до самаго послѣдняго времени шла, да, безъ сомнѣнія, и теперь еще не сгибла, горячая борьба, напоминающая древнія "баранты" вольныхъ степей,-- тѣ баранты, безпорядки которыхъ на нашихъ прежнихъ границахъ Оренбурга и Западной Сибири заставили насъ вдвигаться мало-по-малу въ сторону Туркестана и, послѣ долгой и дорого стоющей борьбы, закончить занятіемъ Ташкента, Самарканда, Хивы, Кована, Мерва.
   Роковое совпаденіе: въ самомъ, повидимому, конечномъ предѣлѣ нашего умиротворяющаго степи движенія, на самой крайней границѣ, мы снова встрѣтились съ гнѣздами стародавней баранты -- на востокѣ у Памира, на югѣ у Парапамиза. И тамъ, и тутъ, въ бассейнахъ двухъ рѣкъ съ однимъ именемъ -- Мургаба...
   Знакомясь ближе съ вопросомъ алаійско-памирской баранты, мы узнаемъ тотъ знаменательный фактъ, что нападенія Назара направлены на Верхній Алай, что борьба ведется преимущественно съ киргизами торкузъ-огулъ. Потомъ выясняется, что секретъ живучести порядковъ Саибъ-Назарз кроется ближе къ намъ, чѣмъ мы могли предполагать. На Нижнемъ Алаѣ онъ имѣлъ крѣпкую поддержку въ родственныхъ ему киргизахъ, среди которыхъ огромнымъ вліяніемъ пользовался одинъ Мананъ (бѣлая кость), аристократъ, родовой князь, ближайшій кумъ Назара. Этотъ алайскій вельможа -- видный, представительный, неглупый, пронырливый и властолюбивый -- съумѣлъ очень ловко воспользоваться обстоятельствами занятія русскими Кована и Алая, легко понялъ характеръ новыхъ властей, быстро втерся въ довѣріе, нахваталъ наградъ и получилъ важную должность киргизскаго волостного управителя на Нижнемъ Алаѣ. Заручившись съ помощью показной распорядительности и низкой лести довѣріемъ начальства, вельможа почувствовалъ себя, на далекомъ Алаѣ еще сильнѣе, чѣмъ прежде. Теперь онъ давилъ не однимъ богатствомъ и связями, а еще именемъ русскихъ, именемъ "Аиръ-сакала" (пробритая борода, такъ звали туземцы Ферганы М. Д. Скобелева), страшнымъ именемъ вездѣсущаго генерала-разрушителя, усвоившаго себѣ всѣ пріемы суроваго хана, чинившаго быстро судъ и расправу я наводившаго великій трепетъ на всю Фергану. Времена перваго занятія ханства минули, Аиръ-сакалъ уже былъ далеко, а на дальнемъ, алаѣ, въ этой отгороженной громадными горами странѣ, прижатой къ дикому Памиру, съ одной стороны, и къ новому бухарскому бекству (Каратегину) съ другой, царилъ старый порядокъ. Вельможа правилъ какъ хотѣлъ: пугалъ народъ русскими и деспотствовалъ, натравливалъ Назара то на Верхній Алай, то на Каратегинъ, то на Шутнанъ, а самъ, находясь въ срединѣ -- ловко крылъ концы своего кума-памирца.
   До чего дошла дерзость этихъ людей, можно видѣть изъ того, что еще въ 1883 году вельможа, уже отставленный изъ волостныхъ, находилъ однако возможнымъ ставить свои "караулы" на путяхъ изъ Каратегина въ Боканъ и собирать въ свою пользу "пропускныя" подати съ торговцевъ и скотопромышленниковъ, двигавшихся на базары Ферганы. И караулы ставились не заднимъ числомъ, ибо таможенные пункты лежатъ уже внѣ Алая, по ту сѣверную сторону горъ,-- нѣтъ, а просто сей манапъ (т.-е. нашъ киргизъ) выставлялъ собственные пикеты по праву сильнаго, не пограничнаго, а промежуточнаго владѣтеля.
   Изолированное самою природою положеніе нашего Алая и административное раздѣленіе его частями по нѣсколькимъ уѣздамъ естественно ослабляло непосредственное вліяніе тамъ русской власти; при маломъ же фактическомъ надзорѣ, при разбирательствѣ всѣхъ дѣлъ на Ниж. Алаѣ и въ пограничной каратегинской полосѣ не иначе какъ въ Маргеланѣ -- все это дѣлало неуловимымъ дѣйствительное положеніе вещей на сѣверной окраинѣ Памира и невольно отдавало ихъ въ руки широкой прочной, старинной воровской шайки, которая прикрывалась знаменемъ неуязвимаго Саибъ-Назара.
   А между тѣмъ -- стоитъ только взять въ хорошія руки нашъ собственный Алай, и Назаръ совращается до нуля; памирскій атаманъ остается одинокимъ на пустой "крышѣ міра"; гроза Алая самъ прійдетъ отдаться въ руки, потому безъ Алая ему не прожить. Только Алай теперь кормитъ его барантой, только онъ позволяетъ ему быть складочнымъ мѣстомъ награбленнаго. Закройте Алай для Саибъ-Назара, предоставивъ ему все памирское царство, и этотъ памирскій практикъ скажетъ вамъ, что на высокой крышѣ ладно жить только тогда, когда хорошо кормятъ снизу, онъ сразу объявитъ вамъ миръ на вѣки за тѣ два окна, которыя вы оставите ему для мирныхъ сношеній съ Алаемъ, тѣ единственныя двѣ продушины въ богатому, родному и сильному сѣверу, которыя зовутся Кизилъ-артъ и Тахта-горумъ.
   Значеніе толковаго и прочнаго порядка на Алаѣ не ограничивается только отношеніемъ къ Памиру. Алай и въ особенности Нижній Алай, какъ земледѣльческій и лѣсной, врѣзывается широкимъ клиномъ въ отдаленныя горныя бекства Бухары и составляетъ для востока этой страны то же, что Самаркандъ для центра, Мервско-мургабскій оазисъ для запада...
   Прочная организація управленія Алаемъ, непосредственное присутствіе на немъ (хотя бы только въ течете лѣтнихъ мѣсяцевъ) русской власти прежде всего устраняло бы этотъ широкій промежутокъ между Ферганой и окраинными заалайскими владѣніями. Прочный миръ и порядокъ на Алаѣ сейчасъ же отзовется на прочности бухарской власти въ верхнеамударьинскихъ провинціяхъ, точно такъ же, какъ нынѣ, самовольства Алая отзываются на сомнительномъ положеніи въ его сосѣдствѣ Бухары. При отсутствіи непосредственной гражданской границы съ нами, Бухарѣ не на что опереться, въ ней нѣтъ увѣренности въ недавно присоединенныхъ горцахъ, она изолирована, предоставлена самой себѣ, вынуждена держать въ Дарвазѣ бездѣятельный, но сильный гарнизонъ, и отказаться отъ всякаго вліянія на такія серьезныя событія на ея границѣ, какъ самовольное занятіе Шугнана и Ротана афганцами. Прежнее колеблющееся положеніе памирскаго населенія и припамирскихъ мелкихъ ханствъ обусловливалось исключительно тѣмъ, что у нихъ былъ просторъ подъ бокомъ, просторъ съ такими "соловьями" какъ памирскій Назаръ, съ "князьями", въ родѣ нашего алайскаго манапа, или каратегинскаго датхи (киргизскій генералъ восточнаго Каратегина), которымъ было выгодно смутное время... Разорвите этотъ союзъ барантачей, установите на Нижнемъ Алаѣ {Нижній Алай -- земледѣльческій и лѣсной.} строгій наблюдательный постъ,-- и Алай пріобрѣтетъ, наконецъ, свое важное значеніе, которое онъ по своему географическому положенію предназначенъ играть на нашей припамирской границѣ.

Д. Ивановъ.

"Вѣстникъ Европы", No 7, 1885.

  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов