Гамсун Кнут - Духовная жизнь Америки

Кнут Гамсун

Духовная жизнь Америки

Fra det moderne Amerikas Aandsliv (1889)

Перевод с норвежского языка А.А. Исаковой

Источник: Гамсун К. Духовная жизнь Америки // Полное собрание сочинений: В 5 тт. Спб.: Изд-во А.Ф. Маркса, 1910. Т. 4. С. 489--574.

Условия духовной жизни

I. Патриотизм

Первое, что поражает и одуряет приехавшего в Америку иностранца, это, разумеется, сильный шум, неутомимо клокочущая жизнь на улицах, беспокойная, дерзкая торопливость движения во всех направлениях. Если он приедет в Нью-Йорк летом, его ещё несколько озадачит вид мужчин без пиджака, без жилета, в одних подтяжках поверх сорочки, прогуливающихся по улицам под руку с дамами, разодетыми в шёлковые платья. Это сразу производит чуждое впечатление, вольное впечатление; есть какая-то стремительность в такого рода этикете. И стремительность эта не исчезает, хотя бы вы путешествовали в жилете. Здесь всюду то же самое ликующее "ура" во всех вещах, та же стукотня, то же шумное движение во всём совершающемся.

Страна представляет собой союз новосёлов в первые дни его основания, мир, где люди только что начали жить, общежитие в его возникновении. Здесь царит вся та лихорадочная возня и весь тот гам, который всегда сопутствует переселению человека; каждый день -- день переселения. Этот шум и гам вполне естественны у людей, едва расположившихся на новом месте и теперь пустившихся в поиски постоянного жилья для себя и своих; и вот этот-то шум и гам публицисты, писатели и поэты провозгласили и воспели у нас, как последствие свободных учреждений республики. И сами американцы убеждены, что вся эта торопливость, энергия и беспрестанная сутолока являются чертой, врезанной самой свободой в американский характер. Не возражайте! Это возвышающая сила свободы!

В два столетия Америка сделала людей из негоднейших выродков Европы; из праздношатающихся сделала она порядочных работников; все мы знаем удивительные рассказы о том, как люди, еле-еле шлёпавшие здесь в деревянных башмаках, там стали так легки на ногу, -- и всё это прежде всего благодаря свободным учреждениям республики. Не возражайте! Это была возвышающая сила свободы!

Но подобное объяснение быстрого превращения эмигрантов человеку сведущему кажется слишком идеальным; причина лежит много ближе: она экономическая. То же самое семейство, которое здесь живёт на две кроны в день, там просуществует не меньше, как на полдоллара, и, по большей части, требуется разнообразнейшая деятельность, чтобы добыть эти полдоллара в день; приходится сильно побегать за деньгами. Вот почему чувствуешь себя там на чужбине, которая, как бы долго там ни прожил, всегда останется для тебя чужбиной. Весь американский строй жизни так отличен от того, к которому эмигрант привык дома, что он никогда не проникнется им кровно, он всегда будет чувствовать себя там иностранцем. Зато это должно делать людей нервными и заставляет их быть проворными. Люди ходят в беспрерывном страхе, угнетённые всеми этими непривычными условиями жизни, оглушённые новизной, сбитые с толку чужбиной. Под влиянием аффекта им уже кажется, что весь вопрос сводится к покупке пары новых башмаков, и они приходят в ужас, если недостаточно знают английский язык для того, чтобы торговаться. Сердца их трепещут при одном виде жёлтой кредитки, получаемой ими из рук местного кассира, и они что есть духу, с места в карьер бросаются бежать, чтобы уплатить подати. Покой их утрачен, зато деятельность их повышается, они становятся много легче на подъём. Пребывание в Америке действительно стимулирующее средство. Силы и мысль приведены в движение, но ведь лёгкими на подъём становятся люди здесь с того мгновения, как спускаются на берег и должны заработать деньги, чтобы снискать себе первое пропитание -- следовательно, задолго до того, как войдут в соприкосновение с политической свободой республики.

Другое впечатление, останавливающее на себе внимание иностранца, как только он начнёт разбираться в отдельных явлениях этой шумной жизни, -- это американский патриотизм. Неожиданно попадается ему навстречу на улице процессия заслуженных воинов, странно разукрашенных людей с пёстрыми бантами, с маленькими флажками на шляпах, медными медалями на груди, марширующих в такт под звуки жестяных дудочек, в которые они сами же и дуют. И в этом марше нет иного значения, -- просто демонстративное шествие в такт вдоль по улицам, под звуки сотни жестяных дудочек. Никакого иного значения. Это торжественно движущаяся процессия есть выражение тёплой любви американцев к своему отечеству.

Уличное движение приостанавливается, пока процессия эта проходит, даже омнибусам разрешено стоять, а народ, занятый дома, высыпает на подъезды, чтобы полюбоваться на это еженедельно повторяющееся явление. Для всех является прямой гражданской обязанностью смотреть на эту потешную процессию без улыбки. Десяток людей с жестяными дудочками -- патриоты. Солдаты в последнюю войну наказали аристократов южных штатов за то, что те не пожелали повиноваться, а потому американский народ в этот день теперь выстраивается в пары, чтобы показать свою готовность опрокинуться на каждого противящегося его желанию. Прямо невероятно, до чего наивен правоверный американец, когда он наказывает любого случайно подвернувшегося врага.

Патриотизм его безграничен. Он неусыпен и столь же криклив, сколь горяч. Американская пресса за последнее время печатала речь одного господина, обращённую к Англии, по поводу рыболовного трактата с Канадой, а в частной беседе я слышал, как американцы приглашали Англию сунуться, только сунуться с этим! Несколько времени тому назад умер в городе Нью-Йорке член германского рейхстага -- Ласкер [Ласкер Эдуард (1829--1884) -- германский политический деятель; депутат рейхстага с 1867 года.], лидер немецкой национал-либеральной партии, и что же? Американский конгресс послал выражение своего участия -- Бисмарку! Но ведь Бисмарк -- человек, он, собственно, не чувствовал себя расположенным горевать о смерти своего злейшего противника, он не в состоянии был ухватить и постичь славный такт янки, а потому вложил американскую бумагу в конверт, запечатал и отослал обратно [В соболезновании Конгресса в связи со смертью Эдуарда Ласкера содержалась его характеристика как "борца за свободные и либеральные идеи, немало содействовавшего социальному, политическому и экономическому преуспеянию его отечества". Эта резолюция была адресована рейхстагу через посредство Бисмарка. Последний отказался передать её по адресу на том основании, что в ней заключалось порицание политики императора Вильгельма II; также он настоял на отозвании американского посла Серджанта, вручившего ему резолюцию.]. Но в Америке произошёл взрыв патриотизма: как это мог осмелиться Бисмарк обращаться с их высочайшим посланием, как с простой бумажкой! Ну, теперь только сунься к ним Германия -- только сунься!

Американские газеты этого времени преисполнены горечи по отношению к Бисмарку. Путешествуя туда-сюда, я тогда просматривал их немало, и, как только касалось этого вопроса, общественное мнение было прямо-таки сплошным скрежетом зубовным. В конце концов, некоторые крупные газеты на Востоке признались, что конгресс совершил неловкость, послав это официальное выражение сочувствия германскому правительству; но уже день спустя эти же самые большие газеты были опять как раз того же мнения, что и раньше; народ уже оказал своё давление на них, это выразилось в том, что они потеряли подписчиков между вчерашним днём и сегодняшним.

Американский патриотизм не гнушается никаким предлогом для проявления и не боится никаких последствий своей горячности. Он так крут, что, не имея соответственной степени интеллигентности, переходит зачастую в чистейшую заносчивость глупца. Вот страна: Америка! Всё, что вне её, не может быть хорошо. На всём свете нет подобной свободы, такого развития, такого прогресса, таких умных людей, как в стране, называемой Америкой. Иностранца часто оскорбляет это тупое самодовольство. Изо дня в день невозможно избегнуть таких случаев, в которых оно проявляется, и он снова и снова принуждён страдать от этого всеобщего чувства превосходства со стороны американцев. Им пренебрегают, его высмеивают, дурачат, презрительно жалеют и издеваются над ним.

Из-за этого постоянного унижения, в конце концов, происходит то, что он сам пытается превратиться, по силе возможности, в американца, пытается "американизироваться" -- нечто, за что политические кандидаты на должности ко дню выборов награждают его своими белыми дощечками. Он живо обучается формальному американизму, научается говорить по-английски, научается носить шапочку на левое ухо, научается вести свою даму по внутренней стороне тротуара, и вообще по внешности формируется по тому самому аппарату, которым отпечатан каждый янки в своей стране. Тогда американская национальная гордость насыщена: в Америке одним американцем стало больше.

Но эта национальная гордость проявляется зачастую и в весьма наивных формах. Если иностранец часто чувствует себя оскорблённым ею, то его не раз поразит и та косность, то грубое невежество, на котором эта национальная гордость покоится. Он будет изумлён, до чего мало этот народ, столь довольный собой, знает о других народах. Та же вещь, которой американцы гордятся у себя, зачастую оказывается устаревшей и давно известной в Европе, между тем как они и не знают об этом; нередко приходилось мне слышать, как норвежскую брошку или немецкую ручку для пера выдавали за американское изобретение. У меня был с собою нож у пояса, нож, висящий в ножнах, который возбуждал немало восхищения; на одной ферме в Дакоте он произвёл много больше впечатления, нежели моя собственная особа. "Да, чего только ни выдумают эти черти -- янки!" Мне понадобилась целая неделя времени для доказательства всему этому люду, что нож этот есть шведское изобретение.

И это невежество по отношению к чужбине отличает не только низшие слои общества, отнюдь нет; оно царит во всех сословиях, во всех возрастах и всюду. Незнакомство с другими народами и чужими заслугами составляет национальный порок американского народа. Американцы не учатся широкому познанию мира в коммунальных школах. Санкционированная география в этих школах это география Америки, санкционированная история -- история Америки; весь остальной мир представлен всего лишь на двух-трёх страничках добавления. Американские коммунальные школы поторопились признать образцовыми. Ораторы, воспевшие Америку, и печать, разучившая эту песню, единогласно признали, что подобных народных школ нет, нет в нашем отечестве, и вообще можно голову отдать на отсечение, что нет народных школ, равных американским. Им, например, ставилось в единственную в своём роде заслугу то, что они не преподают никакой религии. Во-первых, это вовсе уж не так "единственно в своём роде", а во-вторых, американские коммунальные школы на самом деле не обходятся без религии. Это не верно. Это не более как сказка. У них нет специального преподавания религии, но там при каждом удобном случае контрабандой навязывают детям самое прямолинейное, правовернейшее христианство, там вкладывают его в них догмат за догматом, во всё продолжение школьного периода.

Я в этом убедился даже на одном уроке арифметики, когда один из учеников уличён был в том, что кидает бумажные шарики: он должен был, не угодно ли, помолиться Иисусу Христу в искупление. К тому же преподавание в коммунальных американских школах каждое утро начинается с молитвы, пения псалмов и чтения отрывка из Библии. Итак, не мешало бы петь потише об исключении религии из этих школ... Но что является всё же грубейшим анахронизмом в этих школах, так это именно то, что они совершенно не знакомят детей с чужими народами и событиями вне Америки. Американские дети растут, не получая иных сведений о вселенной, кроме тех, какие им даёт Америка. Поэтому-то и столбенеют они, услыхав, что швед изобрёл поясной ножик, и поэтому же американский патриотизм так несоответственно заносчив. И такая неосведомлённость проявляется в такой сильной форме не в одних только низших слоях, но и выше, до самых вершин: мне приходилось встречать её у самих учителей. В высшей школе в Эльрое в 1883 году один преподаватель был весьма поражён, когда я сообщил ему, что и в Норвегии есть телеграф -- в 1883 году! -- а на марки тех писем, которые я получал из дому, смотрел он так, что во мне это вызвало впечатление, будто он глазам своим не верит.

-- У вас тоже есть почта! -- сказал он.

-- Теперь 1883 год, -- отвечал я.

Этот учитель -- так же, как и ученики его школы -- получил понятие о Норвегии по руководству, в котором приведены четыре страницы из путешествия американского президента Тайлера, изучавшего Норвегию в 50-х годах из крытых дрожек [Тайлер Джон (1790--1862) -- десятый президент США (1841--1845).].

В Америке приходится 60 миллионов людей на 2 970 000 квадратных миль земли (кроме Аляски), на этой земле есть 1,5 миллиона квадратных миль, годных для пашни, но из этих 1,5 миллионов и посейчас распахана всего девятая доля -- и всё-таки в последнем отчётном году Америка могла вывезти 283 миллиона бушелей [Бушель -- мера объёма жидкостей и сыпучих веществ в Англии и США. 1 американская бушель -- 35,2393 л.] зерна, после того, как 50 миллионов людей, бывших у неё тогда налицо, напитались досыта. А питаются в Америке не мало. Янки поглощает еды приблизительно в три раза больше, нежели европеец, и от трёх до четырёх раз больше, нежели скандинав. Тогда как скандинавские страны имеют 12 бушелей зерна и 51 фунт мяса на человека в год, Америка имеет 40 бушелей зерна и 120 фунтов мяса в год на человека.

Если бы вся годная для запашки земля в Америке была вспахана, она могла бы прокормить 600 миллионов людей только по расчёту касательно одних благоприобретённых земель за последний отчётный год (1879), который был средним, а Эдуард Аткинсон, весьма известный агроном Соединённых Штатов, доказывает в своём новом сочинении, что в Америке на ферме, прокармливающей теперь 10 человек, можно было бы прокормить 20, только засевая землю более соответственными по времени года продуктами, только урегулировав несколько агрикультурное пользование землёй. Потому что американское солнце так жарко, что фрукты под ним созревают в несколько дней, а земля в Америке так жирна, что по ней скользишь, словно по мылу; она может давать чуть не безграничный урожай при подобающих условиях, -- из чего американский фермер не умеет извлечь пользы. Он эксплуатирует землю в продолжение двадцати-тридцати лет, не удобряя её, всю жизнь свою сеет он семена своих же собственных полей, он сеет пшеницу на том же самом поле десять-двадцать лет подряд, он никогда не вспахивает луга и никогда не даёт ниве отдыха. По расчёту Эдуарда Аткинсона, при немного упорядоченной эксплуатации всей американской земли, годной для запашки, Соединённые Штаты в состоянии будут прокормить количество людей в 12 сотен миллионов -- то есть приблизительно каждое без исключения дитя человеческое, находящееся в данное время на любом клочке земли.

Итак, народу не достаточно [Сюда не входят фабрики и рудники Америки. Она одна удовлетворяет свыше половины спроса на золото и серебро; железные рудники есть в 23 штатах; в ней есть богатейшие источники нефти и целые залежи компактного (solid) каменного угля. Между тем как в Англии добывание угля на большой глубине сопряжено со значительными затратами, так что в продолжение 10 лет 564 копи были заброшены, -- в Соединённых Штатах уголь лежит в верхних слоях, и его хватит на сотни лет для всего человечества. Прибавьте к этому реки и озёра во всех направлениях от Атлантического до Тихого океана, изобилующие рыбой; в каждом ручье водятся лососи и белая рыба. -- Примечание автора.].

Что касается вопроса о том, заселена ли земля, то на это можно смело сказать: нет, она не заселена. Это выдумка и басня. Во-первых, она "заселена" таким образом, что акционерные общества владеют тысячами акров, которых они не эксплуатируют, а только дожидаются, возможно, более высокого подъёма цен на землю. Одна компания имеет 75 тысяч акров, другая 120 тысяч и т. д. Эта земля, в сущности, фактически не заселена; она только составляет собственность владельцев, но её не разрабатывают. Во-вторых, последняя ревизия показала, что, помимо этого способа "заселять" землю, незанятая, годная для запашки общественная земля нашлась в 19 из соединённых штатов; в этих 19 штатах незанятой, годной для пашни общественной земли нашлось 561 миллион 623 тысячи 981 акр. И одни только эти колоссальные пространства могут, по расчёту Аткинсона, прокормить 100 миллионов людей -- хотя бы они поглощали в три-четыре раза больше, нежели в Скандинавии.

Итак, земля не заселена.

Причины стеснения иммиграции покоятся на шатком основании. Они лишь незрелый плод американского патриотизма; всё дело в том, чтобы не допускать в жизнь никакой чужой помощи, никакого чужого содействия. Это плоды сильно развитой, чисто-китайской веры американцев в себя, в силу которой иностранные рабочие силы не хотят ни признать необходимыми, ни превосходящими рабочие силы страны. Вот до каких границ доходит американский патриотизм, вот на какой ступени стоят американские патриоты. Комитет конгресса, заседавший для всестороннего обсуждения вопроса об ограничении, разослал во все страны американским посланникам запрос, не является ли теперь для американцев правом и обязанностью закрыть Америку для иностранцев, не заключается ли в этом для них патриотическое геройство? И все послы всех стран единогласно ответили, клянясь Вашингтоном: Ты прав! Ты сказал, да будет так!

Сила и размеры американского патриотизма совершенно непостижимы для того, кто сам не испытал их на себе в повседневной жизни. Они доходят до такой степени, что иностранец вынужден отрицать свою национальность и при первом удобном случае утверждать, что он прирождённый американец; быть прирождённым янки является зачастую для рабочего человека вопросом получения работы, особенно в больших учреждениях, как, например, в банках, общественных конторах, железнодорожных предприятиях. Единственный народ, который, несмотря на национальную ненависть после войны за независимость, пользуется уважением американцев, это англичане. На Англию во многих отношениях смотрит Америка, как на свой образец и пример для подражания, а остатки старой английской цивилизации являются самым модным товаром в современной Америке. Если хочешь сделать янки комплимент, надо принять его за англичанина; он зашепелявит как высокородный лорд, а когда поедет в омнибусе, то даст кондуктору разменять золотую монету или крупную кредитку.

II. Ненависть к иностранному

Какова же культура у этого народа, знающего только самого себя? Как протекает духовная жизнь в этой стране, обладающей в лице граждан такими патриотами?

Если бы Америка была старым государством, у которого позади долгая история, положившая свою печать на характер людей, вложившая в народ свою, оригинальную жизненную идею, -- у Америки, быть может, была бы формальная причина довольствоваться самой собою и изгонять всё иноземное. В наше время это составило бы аналогию, например, китайщины парижской литературы, Но в стране, подобной Америке, где всё до такой степени пестро и лишено гармонии, в этом союзе новосёлов, в котором никакие особенности культуры ещё не успели пустить корни, в котором ещё не утвердился никакой определённый духовный облик, -- в такой стране эта самостоятельность и самодовольство создают много препятствий к прогрессу в его новейших проявлениях. Они составляют для него своего рода вето, своего рода запрет, переступить который нельзя безнаказанно. Поэтому часто бывало, что произведения, оказавшие сильнейшее влияние на духовную жизнь в Европе, встретили в Америке жесточайшие пинки со стороны местных разгневанных патриотов. Писатель Уолт Уитмен [Уитмен Уолт (1819--1892) -- американский поэт. Его поэзию отличает свободный стих без рифмы и размера, использование множества образов ("каталогов").] в 1868 году был свергнут со своего поста в департаменте внутренних дел в Вашингтоне за литературную дерзость, допущенную им в его книге "Листья травы", дерзость, которая у нас однако же допускается даже в рождественских рассказах. Что Уитмен позднее впал в милость и получил место в другом департаменте, объясняется отнюдь не тем, что обратили, наконец, внимание на его литературные заслуги, а единственно только неожиданным соображением о том, что ведь Уитмен оказывал помощь больным и раненым, он явился патриотом во время войны за освобождение [Во время Гражданской войны 1861--1865 Уолт Уитмен работал санитаром в госпиталях.]. Вот чем он взял, и не чем иным. В действительности он и до сего дня пребывает в той же немилости у американской литературной критики; его бойкотируют, его книг никто не покупает, семидесятилетний старик-писатель существует теперь исключительно только добровольными пожертвованиями из Англии... Молодой американец Уэлльс издал в 1878 году сборник стихов под заглавием "Boheme". Уэлльс обладал весьма изящным талантом, это был мерцающий лирик, заря чего-то ещё неопределившегося, но прекрасного, и вот его живо заставили замолчать. Обнаружено было, что он находится под влиянием европейской литературы, этот юноша, его лирика отзывала чужбиной, это был поэтический вызов американским стихоплётам. Он был вынужден умолкнуть, крупные журналы заставили его замолчать. Он читал Шелли [Шелли Перси Биш (1792--1822) -- английский поэт. В первом своём поэтическом произведении "Королева Маб" (1813), в форме средневековых видений изложено его революционно-демократическое кредо. В драме "Освобождённый Прометей" (1820) провозглашается неизбежность победы добра и справедливости, когда расцвет творческих сил природы и освобождённого человека явит миру царство вечной красоты и гармонии.], чего ему не следовало делать, и немножко изучил Альфреда де Мюссе [Мюссе Альфред де (1810--1857) -- французский писатель. В своих произведениях он прославлял свободу, боготворчество, жёстко критиковал буржуазное политиканство. Наиболее известны четыре его лирические поэмы "Ночи" (1835--37), где грустные раздумья порождены ощущением одиночества.].

Что было ещё хуже; надо удивляться, зачем это когда-то была напечатана такая чуждая стране шумиха. Этот человек был попросту вышвырнут из американской литературы... Чарльз Стюарт Уэлльс, вот как его звали.

Прямо невероятно, до чего Америка стремится стать своим собственным, особым миром в мире. То, что у неё достаточно народу, должно обозначать, что у неё достаточно ума; и в этом блаженном убеждении она задерживает наплыв всякого плодотворного влияния извне; ни в коем случае не желают американцы пользоваться новыми влияниями из других стран. Это не сразу бросается в глаза, этого не заметишь проездом. Это узнаётся при ежедневном общении, при посещении судебных заседаний и церковных служб, при изучении театров и литературы, при поездках на восток и запад, когда проникаешь в общественную жизнь, в школу, в семью, читаешь их газеты и прислушиваешься к их беседам на улицах, поплаваешь под парусами на их реках вместе с ними и поработаешь вместе в прериях, -- только сплавившись таким образом в одну массу с ними, получаешь до некоторой степени полное представление, до чего всеобъемлюще в американцах это китайское чувство. В Америке, безусловно, больше, чем в какой бы то ни было стране на свете, скрещивается космополитических элементов; этих элементов в ней слишком много, чтобы она могла последовательно держаться в стороне от современных культурных течений внешнего мира. Её культура отмечена веками и трудом другого народа, это заимствованная культура, привезённая в страну вместе с первыми колонизаторами, культура, процветавшая когда-то в Европе и теперь умирающая в Америке, это старая английская культура. "Воспитанные, как большинство из нас, на английском образе мыслей, -- говорит один редко самоотверженный американский писатель, -- мы всё ещё не приспособили свою натуру к новым условиям, в которых живём теперь. Наши философы всё ещё не научили нас, что есть лучшего, а поэты наши всё ещё не воспели нам, что есть прекраснейшего в той жизни, которой живём мы. А потому мы всё ещё питаемся старой английской мудростью и всё ещё тянем старозаветную песню".

Воспринять влияние иностранной культуры Америка отнюдь не может даже в том, в чём, как ей самой известно, Европа опередила её. Помириться с этим ей не позволяет её честь. Та же самая идея, которая сказалась в воспрещении иммиграции, породила таможенный сбор Соединённых Штатов на произведения литературы и искусства. В прошлом году Европа уплатила 625 тысяч долларов за разрешение показать американцам современное искусство -- 2,5 миллиона крон, ни больше, ни меньше. Вот как принимают искусство по ту сторону океана, -- не говоря уже о худших таможенных стеснениях, которым подвергается современная литература. В то самое время, как американская государственная казна переполнена деньгами, с которыми не знают, что делать, современное искусство обложено 35 процентов таможенного сбора. Из этого тотчас же видно, что культура в Америке умирает, наверняка, -- наверняка от ветхости. Как можно было оставить в покое Уолта Уитмена, раз он написал книгу, содержащую хоть одно человеческое слово об одном человеческом деянии! Как мог Уэлльс безнаказанно написать стихи под влиянием европейской поэзии! Замечательно, что американский таможенный закон допускает в своих постановлениях два исключения относительно искусства; первое -- это достойно внимания -- патриотического характера: американские художники, живущие за границей, могут присылать свои произведения в Америку беспошлинно; тем не менее, если картина в раме, они обязаны особо уплатить пошлину за раму, потому что рамы заграничные так плохи! Другое исключение -- это опять знаменательно -- касается антикварных вещей. Министерство финансов (!) издало в 1887 году постановление, впоследствии утверждённое, в силу которого живопись, относящаяся ко времени ранее 1700 года, может ввозиться беспошлинно -- в качестве антикварной вещи. Этот характерный факт указывает степень усердия американцев к прогрессу. Культура, вновь и вновь изучаемая Америкой, -- это культура, ставшая древностью, культура до 1700 года. Но как бы янки не испортили свою душу этим дерзким искусством старого времени!

Мы привыкли во всех своих газетах, под заголовком "Из Америки", видеть одну историю страннее и невозможнее другой о том, чего могут достичь американцы как в области открытий, так и искусства. И мы смотрим на эти гениальные черты, как на естественное проявление духовной деятельности и великого ума американцев. Между тем теперь обнаружилось, что большая часть этих рассказов под заголовком "Из Америки" сочинена в Европе, так что американская пресса впервые черпает их оттуда. Сообщение, будто богатые дамы в Нью-Йорке вставляют в свои зубы мелкие брильянтики, чтобы улыбка их была как можно более лучезарна, -- сообщение это впервые было перепечатано в нью-йоркских газетах из бельгийских, где оно стояло в столбце под заглавием: "Из Америки". Да, я убеждён, что каждый из европейских репортёров помнит, как он когда-то в дни своей дико фантастической юности сочинял и печатал в своём листке удивительные истории об Америке. Ведь это так удобно -- выдумать басню об Америке, этой далёкой стране, этом конце света. И американцы отнюдь не обижаются на эти истории, они по справедливости смотрят на них, как на подсказывания, получаемые ими задаром, и, по-видимому, они очень рады этому даровому подсказыванию. Американскому народу многое подсказывают. Самый шум, производимый им, та дикая поспешность, с которой он работает, являются в известном смысле плодами подсказывания; народ, о котором меньше прокричали, выполнит совершенно ту же работу с гораздо меньшим шумом и более умеренными жестами. Шумливость составляет черту американского характера, она является шелестом крыльев духа рекламы.

Американец Роберт Бьюкенен три года тому назад написал в "North American Review" статью, дающую характеристику его соотечественников, за которую его ругали целый год и которой ему и до сих пор не забыли. Это всего пять-шесть строк, отчеканенных твёрдой рукою. Его слова тем более полны значения, что сам он старик, в религиозном отношении в высшей степени ортодоксальный, тогда как в литературе состоит величайшим поклонником Лонгфелло [Лонгфелло Генри Уодсуорт (1807--1882) -- американский поэт. На основе сказаний индейских племён и взяв за основу литературный образец финский эпос "Калевала", он создал "Песнь о Гайавате" (1855), которая принесла ему мировую славу.]. Даже этот человек признал состояние культуры в своём отечестве отчаянным, даже он рискует своим добрым именем и славой, высказывая это: "Американцы, -- говорит он, -- это нация, в которой понимание искусства совершенно вымерло, нация, которая, в сущности, вовсе не имеет литературы, которая придерживается индифферентизма ко всем религиям; которая испорчена из конца в конец, от самых вершин общественной жизни до самых низших слоёв общества; которая одновременно очень чувствительна к критике и сама всё критикует с какой-то кровожадностью; которая боготворит доллар и материальные блага свыше всего иного; которая презирает всякие условные формы, а сама пребывает в рабстве, в худшем смысле этого слова; которая слишком тороплива, чтобы создать какую-нибудь свою собственную идею, а потому живёт обломками чужой философии, занесённой из Европы".

Я не стану утверждать, чтобы эти слова были преувеличением, я, наоборот, полагаю, что они совершенно верны. В Америке сложилась жизнь, которая сводится исключительно только к вопросам пропитания, наживы, материальных благ и средств. Американцы так увлечены этой борьбой за наживу, что все их способности поглощаются ей, все их интересы уходят в неё. Сердца их выветрены этими постоянными вычислениями и расчётами, для мысли их нет более дорогого предмета, как текущие финансовые операции. Единственный предмет, преподаваемый ежедневно в их коммунальных школах, это арифметика; счёт и статистика составляют зёрна всех их рассуждений, счёт и статистика проникают даже в пасторские проповеди. В точности вычисляется, сколько будет стоить спасти такую-то душу, проживающую в доме номер такой-то, и приход требует покрытия этой суммы. В точности вычисляется, какая степень вероятия в том, чтобы Роберт Ингерсолль подвёргся вечному проклятию, при чём делается подсчёт его грехов и сверх того его сравнивают с Томасом Пейном, который, как известно, тоже не безгрешен [Пейн Томас (1737--1809) -- общественно-политический деятель США и Великобритании, представитель революционного крыла просветительства XVIII в. В 1774 уехал в Северную Америку, где сразу выдвинулся в первые ряды борцов за независимость английских колоний. "Греховность" Томаса Пейна состояла в его богоборческих взглядах, выраженных им в работе "Век разума" (1794). В результате травли со стороны религиозных и политических кругов, умер в бедности, а похоронен был вне церковного кладбища.]. Интерес американцев к числам обнаруживается во всех их делах и поступках. Даже тогда, когда они дарят что-нибудь, они ждут, чтобы их спросили, сколько стоил подарок; когда жених преподносит что-нибудь своей невесте, он сообщает -- счастливый, как юный бог -- цену своего подарка; от большей или меньшей суммы, уплаченной за подарок, зависит большее или меньшее его достоинство. Я не знал на первых порах, что этого в Америке требует шик, и, когда однажды -- правда, очень неожиданно и очень незаслуженно -- получил в подарок золотое перо, было замечено, что я не обратил на это золотое перо никакого внимания, только потому, что я не спросил подарившего, сколько оно ему стоило. Право, нет конца вещам, ценность которых американцы переводят на деньги.

Но, с другой стороны, в Америке почти и в зачатке нет тех вещей, которых нельзя было бы перевести на деньги; здесь как бы вовсе не существует ростков духовной жизни. И как могут янки стать современным культурным народом, раз они не хотят следовать примеру других народов даже в тех отношениях, в которых они сами сознают превосходство этих народов перед собой? Этого не допускает их понятие о любви к отечеству. Патриотизм жестяных дудочек совершенно пропитывает их представления и превратил вполне позволительное национальное чувство собственного достоинства в непозволительное высокомерие, которого никто и ничто не в состоянии переломить. А между тем в Америке процветание, в конце концов, только исключительно материальное; страна, в качестве отражения культурного состояния народа, не достигла больше ничего. Искусство, литература, юриспруденция, наука, политика, религиозный культ -- всё это до такой степени обветшало, что пренебрежение их к плодам культуры других стран может прямо привести в остолбенение. У республики явилась аристократия, несравненно более могущественная, чем родовитая аристократия королевств и империй, это аристократия денежная. Или, точнее, аристократия состояния, накопленного капитала. Потому что при малейшем, отложенном про чёрный день капитальчике янки чувствует себя в той же степени аристократом, как самый гордый дворянин у нас дома чувствует себя высокородным. Эта аристократия, культивируемая всем народом с чисто религиозным благоговением, обладает "истинным" могуществом средневековья, не имея каких либо его благородных качеств; она груба и жестока соответственно стольким-то и стольким-то лошадиным силам экономической непоколебимости. Европеец и понятия не имеет о том, насколько владычествует эта аристократия в Америке, точно так же, как он не воображает себе, -- как бы ни была ему знакома власть денег у нас дома, -- до какого неслыханного могущества может дойти эта власть там.

Напрасно было бы извинять недостаточное развитие духовной жизни американцев неудобством материала, из которого приходится им черпать своё развитие. Они требуют безусловного признания их самым передовым народом во всех отношениях, культурнейшей нацией света. Чтобы не только самим полагать это, но и других заставить это думать, они объявляют, что наплыв иностранного элемента в их духовную жизнь представляет избыток, и создают строжайшее стеснение для этого наплыва, обременяя плоды заграничной культуры 35 процентов таможенного сбора!

Литература

I. Журналистика

Имеют ли возможность американское искусство и литература существовать при таком таможенном стеснении иностранных искусства и литературы? Могут ли они без вредных последствий отклонять влияние иностранного искусства?

Если бы Америка была старым государством, со своей собственной долгой историей и своим прошлым в развитии искусства, если бы у неё были предки, на которых она могла бы сослаться, то это стеснение имело бы какое-нибудь формальное основание, если не оправдание. Но следует помнить, что Америка есть союз новосёлов в самом его возникновении, который ещё ни в едином роде искусства не создал своей собственной школы. Американцы -- народ практического дела, а не искусства, -- за некоторыми исключениями, разумеется. За искусство нужно заплатить, искусство им непонятно, они равнодушны к искусству. С литературой дело обстоит приблизительно так же. Как в живописи видят они только смешение красок, которое можно видеть и на олеографии [Олеография -- вид полиграфического воспроизведения картин, исполненных масляными красками. Был распространён во 2-й половине XIX в.], так и в книге они совершенно равнодушны к тому, художественное ли это произведение или нет, говорится ли в ней о любви или стрельбе из револьвера. Литература не играет никакой роли в Америке, она не является каким либо средством развития, а лишь более или менее забавным развлечением. Читают не для развития, а лишь чтобы позабавиться уличными происшествиями в газетах, поволноваться кровавыми сценами из истории процесса, растрогаться до слёз любовью в романах Шарлотты Бреме, вечером убаюкать себя растянутым снотворным Лонгфелло. Газеты американцы читают, чтобы быть au caurant городских происшествий, зоркими глазами проследить результаты последнего состязания бегунов в Нью-Йорке или узнать что-нибудь о новом железнодорожном крахе Джея Гульда [Середина XIX века ознаменовалась в Америке бумом железнодорожного строительства. Фактически рынок контролировали два человека -- Корнелиус Вандербильд, человек, умерший в 1877 году самым богатым американцем того времени, и его основной соперник Джей Гульд, директор Erie Railroad Co. В борьбе друг с другом и прочими конкурентами Гульд и Вандербильт использовали все доступные средства -- от биржевых махинаций до вооруженных нападений. Сформированные на их деньги бандитские шайки грабили поезда компаний-конкурентов, взрывали мосты и т.д.]; они не читают ни слова о новейших веяниях в литературе и искусстве, не читают и о науке, потому что этого и нет в газетах. Главнейшим содержанием американских газетных листков служат практические сведения и преступления.

Продавец газет в американском городе служит весьма назидательным показателем культуры. Если в качестве постороннего наблюдателя изучать его выкрики в продолжение недели, то получишь ключ к жизни всего города. Это профессиональный выразитель настроения, своего рода барометр, он умеет своими оповещениями угодить текущим интересам публики, он не пропагандирует книгу, картину, драму, когда знает, что публика интересуется крушением поезда или тройным убийством. Раз газеты в Америке прежде всего являются провозвестницами практических сведений, и раз они больше интересуются тройным убийством, нежели духовной и умственной жизнью, то и содержание их бывает соответственно этому. Поэтому, когда продавцы газет выкрикивают о пожаре в Вашингтоне, о драке на 17-й улице, снежной буре в Монтане и изнасиловании в Массачусетсе, то этим самым возвещают они всё главнейшее содержание своих листков. Таким образом, эти маленькие газетчики, чьи понятия опять-таки образуются согласно господствующим интересам публики, являются главнейшими редакторами американской журналистики.

Удивительная журналистика, шумная, скандальная, кулачно-дикая, -- журналистика, полная револьверного дыма, подкупа избирателей, покупной железнодорожной рекламы, объявлений в стихах, городских сплетен; удивительная журналистика скандалов в избирательных залах, звона бокалов, криков "ура!" на патриотических банкетах, стона железнодорожных крушений, стука и пара крупных фабрик, слова Божия собственного пастыря -- потому что у каждого листка есть свой собственный пастырь, -- дамской поэзии о лунном свете в Теннеси и любви в Бостоне, двух столбцов прелюбодеяний, трёх столбцов банковых мошенничеств, четырёх столбцов медицинских патентов, -- удивительная журналистика, воплощение гама целой армии крикливых пиратов, которые пишут её.

Известный всей Америке бруклинский священник де Витт-Тальмедж недавно высказал следующие положения об американской прессе в одной статье воскресного листка: "Всё установилось. И реформаторы, как в самой журналистике, так и вне её должны бы удвоить старание всё больше и больше совершенствовать её, подымать её нравственный уровень и сделать из неё орудие к исправлению. Наши газеты более нежели не отставали от века. Если сравнить одну из распространённейших наших газет с таковой же за 35 лет тому назад, то будешь поражён огромной разницей в отношении литературного содержания, которое становится всё лучше и лучше. Люди, служащие печати, теперь лучше, нежели были журналисты 35 лет назад. Произведения их здоровее, дух даже светских газет становится всё более и более религиозным и нравственным. Мораль в газетах так же высоко стоит, как и на церковных кафедрах. Да, пресса установилась".

Но так как пастор Тальмедж не был известен за шутника, а потому нельзя было заподозрить иронию в душе этого человека, то даже янки всё же показалось, что он расхвастался знанием вещей, мало ему знакомых, и некоторые журналисты приняли своих покойных предшественников под защиту. Так, редакция "Америка" возразила пастору полной возмущения заметкой в пять строк, в которой выразила сомнение в доброй вере Тальмеджа относительно нравственности современной американской прессы. Заметка блещет своей цельностью в следующих словах: "Если сравнить один из наших теперешних воскресных листков с одной из распространённых ежедневных газет за 35 лет назад, то увидишь, что последние были нравственны по своему тону и патриотичны по содержанию, тогда как в первых находишь какое-то смешение пошлостей, сенсационных известий и скандалов, только приправленных кажущейся серьёзностью. Мораль воскресных листков, быть может, действительно не превышает уровня морали церковных кафедр, но это весьма печальное признание в устах пастора".

Но уж в особенности не страдает американская журналистика наличностью "лучшей литературы", нежели она может с удобством вынести. Это журналистика, которая с точки зрения художественности едва может быть поставлена на одну доску с мелкими копенгагенскими газетками; это бульварные листки, содержание и дух которых насквозь проникнуты материалистическим веянием всей американской жизни.

Выступала ли Моджеевская [Моджеевская Хелена (1840--1909) -- польская актриса. Гастролировала в Великобритании и США. Её искусство было органично, близко жизненной правде, отличалось романтической одухотворенностью. Лучшие роли: Мария Стюарт ("Мария Стюарт" Словацкого), Амалия ("Разбойники" Шиллера), Федра ("Федра" Расина). Всеобщим признанием пользовались её роли в пьесах Шекспира.] в местном "Гранде", пел ли Ментер в опере, читал ли где-нибудь Линде лекцию, -- как только это отошло, оно тотчас же перестаёт быть интересом дня, и если ближайшие утренние газеты отметят это, то лишь главным образом затем, чтобы дать описание костюмов и причёсок артисток, сообщить число колец на их пальцах, число полученных ими ангажементов, прибавить к этому круглую сумму стоимости их драгоценностей; не ищите оценки их искусства, впечатления их игры, выработанной критики, ни слова о духовном значении всего этого вы не найдёте в газетах. Кому могла быть написана подобная критика? И кто мог бы написать её? Журналистов образуют газетчики, которые опять таки образованы читающей толпой, а читающая толпа -- это народ, не интересующийся искусством. Это практические деятели, использующие свою газету в трамвае, отправляясь утром на работу, или жёны и дочери практических деятелей, которые сами были на представлении, а потому и сами видели прическу Моджеевской собственными глазами. Нет, дайте им кровавое описание искажённого трупа, найденного в такой-то подворотне, дайте им дикий азарт биржи, жестокую драку, супружескую драму, -- вот что понятно их сердцу, вот что говорит что-нибудь их уму и, наконец, производит впечатление на их деревянные нервы.

Среди гама предприятий, преступлений и несчастных происшествий, в каждой газете один или два столбца посвящены новостям из частной жизни обитателей города, -- сведения, интимным образом собранные редактором, полученные из вторых и третьих рук, дамское утреннее чтение, научные сведения, даваемые какими-нибудь шалопаями, так называемый отдел "Locals". В этом столбце найдёшь сведения о свадьбах, рождениях, кончинах, и подобно тому, как европейские газеты сообщают о посещении такими-то коронованными особами таких-то королевских домов с политическими целями, так американские газеты оповещают в своих "Locals" о том, что такую-то почтенную семью такого-то города посетил такой-то почтенный гражданин другого города. Пусть это будет жена шкипера, приехавшая навестить своего сына, колёсника, или погонщик табунов в прерии, приехавший погостить у своих родителей, -- это всё равно, всё одинаково достойно примечания. Что ж, против того ничего не скажешь, таков своего рода шик и обычай страны, а десяти тысячам подписчиков очень по вкусу, что журналистика занята и женой шкипера. "Locals" -- самый приличный отдел в американской газете, он по возможности очищен от медицинских патентов и преступных покушений и по вечерам служит излюбленным чтением для дам "Society". Однако даже и в этом столбце то тут, то там иногда прорывается гвалт, контрабандой прокрадываются в самый "Locals" объявления, рекламы о такого-то рода мази для волос, таких-то корсетах, стихи о принадлежностях туалета и стихи о новооткрытой торговле мясом на рынке. Тотчас же вслед за историей блистательного бракосочетания или архиблагополучного разрешения от бремени, часто читаешь заметку с надписью: "Смерть". Вздрагиваешь, чувствуешь сильный и совершенно неудержимый толчок -- снова, значит, не стало драгоценнейшего товарища -- янки! Очень может быть, что это каменщик Фоулер, или племянница часовщика Броуна, живущего на улице Адама номер 16 или 17. О, нет слов достаточно сильных, чтобы выразить, кого могла отнять у нас смерть! Тем временем подвинчиваешь себя и продолжаешь читать заметку, делаешься восприимчивее, создаёшь реальные представления; слава Тебе, Господи! -- это не каменщик, и внимательно смотришь, уж не племянница ли это. Не придётся жаловаться, если окажется, что речь идёт только об агенте по распространению швейных машин такой-то фабрики, или о двоюродном брате миссис Кингсле, мужу которой около 40 лет. Читаешь дальше. Прочёл уже с полстолбца, стараешься успокоиться, чувствуешь себя недалёким от того, чтобы представить себе человека по имени Конвай, который живёт, быть может, на Линкольн--стрит, или в каком-либо ином месте. Читаешь с живостью и вниманием, это становится поистине интересным, готов поклясться, что отныне будешь читать только все смертные случаи и ничего иного. Очень может быть, что заметка относится к некоему столяру, которого зовут Гримшау или Смитом. Возможно, что он, в довершение всего, скончался от удара, -- род смерти, вполне соответствующий той жизни, которую, быть может, вёл этот человек. И вот читаешь дальше и дальше, напрягаешься, не пропускаешь ни одного словечка, читаешь с состраданием, наконец, с какой-то яростью. Столяр пока ещё спасён: прочёл уже пять строк дальше, дошёл до последней точки, -- и ни слова об ударе! Теперь не может же быть, чтобы это был мистер Даунинг, тот самый Джемс Вильямс Даунинг, который был, например, цирюльником близ церкви баптистов? Крепишься, сгоряча уже почти останавливаешься мысленно на существовании подобного цирюльника; ведь может же быть такой в действительности, и почему бы не быть цирюльнику точно так же, как даже, содержащей устричное заведение на проспекте Франклина? Есть ли достаточное основание избавить цирюльников всего мира от роковой судьбы? И вдруг, в конце концов, читаешь следующее, читаешь широко открытыми глазами, сдерживая дыхание, с трепетом каждого взбудораженного нерва: "Чтобы избегнуть смерти, следует посетить единственное место, где можно получить известные бальные перчатки, в которых никогда не простудишься, а именно у Дональдсона". -- О, ты, вечный, вечный покой! Несчастный читатель поглотил полстолбца объявлений!

В американских газетах не обсуждаются комические столкновения в политике, которыми полна европейская пресса. Только каждый четвёртый год, в продолжение двух-трёх недель, схватываются американцы из-за свободы торговли или таможенного билля, идёт кровавая борьба, кто побеждает, кто сдаётся, выбирают президента, -- после чего всё это откладывается до следующих выборов. "Политика" не затрагивается более целых четыре года подряд. Американский журналист, как взрослый человек, не обязан садиться и с искренним воодушевлением обрушиваться на такие-то параграфы старого закона и на такие-то запятые нового, создавать длинные "передовицы" по поводу малейшей безтактности молодого Бисмарка в Ватикане, или изобретать учёные комментарии относительно тронных речей и высочайших шуточек. Он едва ли знаком с этой политикой даже по имени, он не знает, что значит правая и левая, даже во время выборов не знает он, что такое значит оппозиция. Его листок -- бесцветное чтение, нагромождение событий от востока до запада Америки, небольших рассуждений о разных вещах, плод мимолётного обзора. У меня в руках только что полученный номер американской газеты, я не выбираю, я беру листок наудачу; он содержит следующее:

Арест беглеца. -- Вчерашний пожар. -- Суд Линча. -- Последствия иммиграции. -- По вопросу о рыбной ловле в Канаде. -- Большая драка. -- Состояние государственной кассы. -- Биржа. -- Отголоски с Севера-Запада. -- Отголоски с Юга. -- Последние новости. -- Воровство. -- Высший суд. -- Убийство. -- Единственное средство (о медицинском патенте). -- Украденная свинцовая труба. -- Потеря 10 000 долларов. -- Кулачный бой и Mc. Caffrey в Comique. -- Белые рабы в Техасе. -- Состояние погоды. -- Спорт. -- Был ли это удар ножом? -- Миннесота. -- Дакота. -- Мичиган. -- Из других мест. -- Внезапная смерть, и т.д.

Ни слова о политике, ни слова! Но каждый столбец -- как всё это ни лишено интеллигентности и интереса -- показывает, чем заняты сердца янки, что им приходится по вкусу, какое они чтение предпочитают. Американские газеты вполне соответствуют духовной жизни американцев; содержание их не так скромно и идиллично, как беллетристика, но в них во сто раз больше правды и действительности. Американские газеты беспокойны и шумны, как сама жизнь; они грубы и правдивы.

В одном лишь отношении американская пресса стоит впереди других стран, а именно в умении уследить и уловить новости общественной жизни. Она тратит неслыханные суммы, чтобы собрать сведения отовсюду, она получает телеграммы о каждом незначительном происшествии и выпускает экстренные листки по всякому поводу. "New York Herald" в этом отношении не имеет себе равных. Штаб многочисленных сотрудников его -- кроме корреспондентов во всех странах, кроме наборщиков, рабочих, корректоров и т.д. -- 65 человек. Из них 17 являются редакторами или руководителями, заведующими каждый своим отделом; остальные служат репортёрами, отправляющимися по всем улицам и проспектам Нью-Йорка для собирания новостей. Как только какая-нибудь новость дойдёт до слуха репортёра, он спешит на ближайшую телефонную станцию, кричит: "Herald", и докладывает. Кроме этих репортёров, у "Herald" свой катер, постоянно снующий у гавани, ловя каждую новость, которая может прийти к великану-городу из-за моря. Как известно, корреспонденты "Herald" очутились у Ниагары и по телеграфу дали знать, что принц Уэльский едет в Америку и решил посетить водопад. Случилось, что принц задержался дольше, нежели предполагалось, но, чтобы поддержать своё донесение, корреспондент распорядился протелеграфировать 1-ю книгу Моисея. Когда она вся была протелеграфирована, а принц всё ещё не приехал, принялись за вторую книгу Моисея. Но тут принц, наконец, приехал, и корреспондент мог выпустить эту новость в свет первым; этот манёвр стоил всего несколько тысяч долларов. Зато впоследствии "New York Herald" сумел, благодаря своей осведомлённости, войти в соглашение со всеми другими газетами, так что во время войны с Абиссинией даже лондонскому "Times" приходилось черпать многие военные новости у своего американского коллеги, более осведомлённого в чисто английских делах [Речь идёт об англо-эфиопской войне 1867--1868 гг. Английские колонизаторы выиграли войну, но им всё же не удалось закрепиться в Эфиопии ввиду отчаянного сопротивления местного населения, и они вынуждены были вывести свои войска оттуда к концу мая 1868 года.].

И не один только "New York Herald" выбивается из сил, чтобы огорошить своего читателя новостями всего мира; большая часть американской прессы стоит в более или менее живом общении со своими и заграничными городами. И это большая заслуга американских газет, что они таким образом из года в год стараются ознакомить янки с миром, лежащим вне Америки, о котором школы их не дают почти никакого понятия. Новости, приносимые английскими листками о других странах, правда, ограничиваются лишь более или менее краткими заметками, переданными по телеграфу, но они тем не менее являются вестью с другой половины земного шара, маленькими, сжатыми сведениями, которые, будучи собраны изо дня в день за целые годы, дают несравненно более полное представление о всемирной истории, нежели любая свободная школа страны. Однако даже и в содержании этих телеграмм сказался американский дух; газеты вынуждены сообразоваться с интересами и вкусом своих подписчиков. Умалчивая о новостях в области искусства и литературы, они, например, в области финансов ничего не считают слишком ничтожным для телеграммы. Придворные балы, поездки высочайших особ, открытие железных дорог, скачки в Англии, дуэли во Франции, покушения в России -- всё это служит американским газетам дорогим материалом для телеграмм; но они хранят полнейшее молчание о знаменитейшей драме или восходящей звезде в искусстве. Зато они тотчас же дают отчёт о малейшем происшествии за границей, если оно касается торговли или денежных операций -- если, например, путешественник забыл свой бумажник в немецком отеле, или кто-нибудь спекулировал на два штофа масла на сарептской бирже.

Несмотря на эти крупные недостатки, американская журналистика всё же служит своеобразнейшим и сильнейшим выражением духа американского народа; со всей своей наглостью и свирепым реализмом, она, с точки зрения литературной, является поистине современной.

II. Поэты и писатели

Американская литература безнадёжно отстала и бездарна. В ней есть любовь и револьверные выстрелы, но в ней нет самого живого дыхания жизни, в ней нет пульсирующей полноты жизни, в ней нет настроения. Я исключаю, само собою разумеется, двух-трёх писателей, чьи книги современный человек может прочитать, не чувствуя угнетения, я исключаю Марка Твена, этого бледного пессимиста, который со своим действительно великолепным остроумием и юмором не имеет ни предшественников ни преемников в Америке; я кое-что исключаю из По, Хоторна [Хоторн Натаниель (1804--1864) -- классик американской новеллы, творчество которого глубоко пропитано пуританской традицией Новой Англии. Отвергая слепой фанатизм официальной пуританской идеологии (новелла "Кроткий мальчик"), Хоторн идеализировал некоторые черты пуританской этики, видя в ней единственную гарантию нравственной стойкости, чистоты и условие гармонического существования.], и Гарта [Гарт Фрэнсис Брет (1836--1902) -- американский писатель. В пародиях на писателей романтического и сентиментального направления ("Романы в самом кратком изложении", 1867), Гарт выступал как сторонник реализма. Герои Гарта -- отверженные буржуазным обществом люди, способные на самоотверженные поступки ("Счастье ревущего стана", 1868; "Млисс", 1860 и др.).]. Но в общем американская литература не служит отражением жизни американской, подобно газетам. Она не производит впечатления, в ней слишком мало земного, она много разглагольствует, но мало чувствует; в ней слишком много поэзии и слишком мало действительности; она не описывает, она воспевает, говорит, подняв очи к небу, возится с добродетелью и бостонской моралью, проповедует, увещевает и налагает мароккские повязки на непоколебимую честность и на чету индейских героев.

Это поэзия, которая беззвучно прошла через мои мозги, которая ни разу не возбудила ни малейшего отзвука в моей душе и никогда не заставила меня к ней прислушаться. С книгой янки в руках всегда чувствуешь, что, если бы налетел ураган, если бы дуновение современности ударило в эту жалкую поэзию, она стала бы лучше. Но на подобные ураганы наложен таможенный сбор, и к тому же они не играют в патриотические жестяные дудочки. Американская литература совершенно бессильна и безжизненна, она отстала от европейской литературы на целых три фазы развития.

Диккенс и Скотт раз навсегда определили, каковы должны быть романы, Мильтон [Мильтон Джон (1608--1674) -- английский поэт. В 1638 опубликовал элегию "Люсидас", полную намёков на религиозно-политическую борьбу в Англии. В конце жизни создал поэмы на библейском материале "Потерянный рай" (1667) и "Возвращённый рай" (1671), где говорится о закономерности восстания против самого Бога.] и Лонгфелло -- каковы должны быть стихи, и баста. Никакого влияния литературы нашего времени и следа нет в американской литературе. В этих поэтах не бьётся жажда движения вперёд; они раз навсегда обучились своему делу и знают его. Какое им дело до того, что есть на свете люди иных великих культурных народов, которые научились писать о жизни, о жизни новой, изменившей лик свой, что есть другие, научившиеся отражать малейшие движения души -- мимозы? Это им решительно ни по чём, -- они американцы, они патриоты, они певцы, мечтатели. Теперь в Америке считается за стыд знать чужой язык; если два иммигранта заговорят между собой на своём родном языке, их осмеют; если американец изучит чужой язык, то уж наверное не иначе, как мёртвый. Таким образом, американцы лишены возможности познакомиться с современной литературой в оригиналах. Но даже и в переводах не стараются они узнать, что представляет собою современная беллетристика и поэзия. Если они переведут книгу Золя ради спекуляции, то они извлекут из неё лишь грубейшую основу, скелет, они "просеют" книгу, как говорится у них в предисловии; она выходит неузнаваема, даже имена действующих лиц переиначены. Иисус Христос в американском переводе "Земли" ["Земля" (1887) -- роман французского писателя Эмиля Золя (1840--1902), описывающий крестьянскую жизнь.], например, называется Магометом; четыре убийства в этой книге переводчик сохранил потому, что это приближается к револьверному треску его собственной литературы, но все ругательства, незаконный ребёнок, обольщения, всё это совершенно выпущено. Переводов книг Золя, например, вы не найдёте в книжных магазинах даже в "просеянном" виде; они относятся к торговле в табачной лавке, как товар для господ мужчин. Американские книжные магазины торгуют приличным товаром; не спрашивайте в них живую книгу, не требуйте даже крайне умеренного и скучного Уитмена -- вам шепнут в ответ, если тут присутствуют дамы, то произведений Уитмена, можно надеяться, не найдётся в городе.

Что же есть в этих книжных лавках? Возьмём такой город, как Миннеаполис [Миннеаполис -- город на севере США в штате Миннесота, на реке Миссисипи. Главный торгово-промышленный центр территории между озером Мичиган и Северо-Западным центром.], город по размеру близкий к Копенгагену, центр западной торговой жизни, Миннеаполис с его театрами, школами, "картинными галереями", университетом, международной выставкой и пятью музыкальными школами, -- тут только одна книжная лавка, единственная. Что же распространяют эти лавки, что найдёшь на их окнах и полках? Разукрашенные поздравительные карточки, золотые украшения, криминальные истории, несколько нотных листков, "Yankee doodle" ["Yankee Doodle" (амер., букв.: "Янки -- болван") -- популярная шутливо-патриотическая песня времён Войны за независимость в Северной Америке 1775--1753.] и "Home, sweet home" ["Home, sweet home" (англ.: "Дом, милый дом") -- популярная песня из оперы "Клари" (1823) английского композитора Генри Роули Бишопа (1786--1855).], благословенный Лонгфелло, и всевозможные вариации новомодных чернильниц. Таким образом, весь всемирный поток американской "художественной" литературы имеет, вообще говоря, всё, что может иметь народ, изобилующий дамами-бумагомарательницами. При этом и книжная торговля, конечно, является тоже не иначе, как патриотической: вы найдёте в ней историю северо-американской войны, и литографии Вашингтона, и "Хижину дяди Тома" ["Хижина дяди Тома" (1852) -- роман американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу (1811--1896), впервые показавший мировой общественности безчеловечность рабовладения в Америке. Это произведение сыграло существенную роль в идеологической подготовке отмены рабства в США.], и записки генерала Гранта [Грант Улисс Симпсон (1822--1885) -- военный и политический деятель США. Участвовал в войне США против Мексики 1846--1848. Во время Гражданской войны 1861--1865 был главнокомандующим всеми федеральными армиями. В 1869--1877 президент США от республиканцев.]. Тут весь литературный рынок Америки.

Но я охотнее прочитаю сборник проповедей, нежели записки генерала Гранта. Грант был человеком, не умевшим писать без ошибок даже на родном языке; и до сей поры не забыто, сколько стилистических курьёзов извлечено было из писем этого генерала. Я также с большим удовольствием от доски до доски прочту адрес-календарь, нежели эти американские сыщичьи похождения. Они хуже "песенников", хуже "небесных писем", хуже всего, что я когда-либо видел в печати. Пока не познакомишься с ними, не можешь даже представить себе, какие похождения сыщика может создать человек. А между тем и эти литературные произведения так же патриотичны, как некоторые народные песни, прославляющие отечество; как великолепно, например, описывается юноша-янки из агентов сыскной полиции, который в 16--17 лет сражается с целой толпой иностранных жидов-контрабандистов и всех их перестреливает.

При всём том американский литературный рынок устраивается так, что книги выходят прекрасно иллюстрированные. Для людей, любящих рисунок, истинным удовольствием бывает порыться в книгах большого книжного магазина в Америке. В этих орнаментах, в этих изящно выполненных иллюстрациях большая заслуга, чего нельзя сказать о содержании, которое может возбудить интерес только в американце, настоящем американце. Редко можно встретить журнал, в котором не наткнёшься на письмо Гранта, на автобиографию Линкольна, на очерк вашингтонской жизни, на важное в высшей степени замечание генерала Логана -- человека, о котором известно только то, что он умер [Генерал Джон А. Логан участвовал в битве при Атланте в 1864 году, возглавлял влиятельную организацию ветеранов Союза. С его именем связана традиция отмечать в последний понедельник мая День поминовения американцев, погибших в войнах.], на стихи о луне, на любовную историю. Но чтобы в тысячный раз перечитывать давнишнюю автобиографию Линкольна, или чтобы снова прочитать мудрый ответ Франклина американскому лорду, о котором мы в Норвегии читали в детстве в хрестоматии Йенсена, или чтобы прочесть письмо Гарфильда к племяннице одного фермера в Иллинойсе. Чтобы одолеть подобное чтение, надо быть как раз на том же уровне развития, как американцы, надо быть столь же мало развитым духовно, как и они.

В Миннеаполисе -- городе, приблизительно равном Копенгагену по размеру -- есть музей с библиотекой, в которой 17 тысяч томов, и который стоит 26 тысяч долларов. В этом музее находишь ту же литературу, что и в книжных лавках, те же военные истории, те же журналы, того же Гранта, те же стихи. Единственная литература, которую можно достать в лавке, а в музее нельзя, это чернильницы, остальное всё то же. В этом музее народ сидит изо дня в день и читает стихи. Нет, невозможно постичь, ничем объяснить нельзя иностранцу, какое удовольствие находят эти люди в том, чтобы сидеть там и читать стихи. Это, наверно, объясняется их особенной влюблённостью в лирику; потому что ведь не качества же этой лирики привлекают их в музей. Американцы -- народ, непомерно любящий стихи.

Как ни много недостатков у американской журналистики, она всё же представляет собою поэзию жизни в сравнении с художественной литературой страны, это рупор всего житейского гама Америки; ежедневно трубит она в ухо читателю, сообщая историю жизни людей, которые трудятся, и людей, которые страдают, людей, совершающих преступления, и людей умирающих; всё это служит отражением духа этого мира. У поэтов нечего искать пёстрого многообразия жизни, они поют о луне и об убийстве жидов-контрабандистов. Половина американской художественной литературы написана в стихах. Почему бы нет? Можно принять с благодарностью каждый плод творчества в любой форме, будь он только талантлив. Но там -- лишь кое-где некоторое содержание в стихах, кое-где некоторое искусство в форме стихов, слабое дуновение жизни человеческой в одном случае на тысячу! В Америке не играют на лире, -- это, может быть, было когда-то, -- на ней бренчат, и те, кто играет на ней, играют беспутно, а потому и лиры у них расстроены... Но ведь у нас есть переводы славных вещей из Амери

КНУТЪ ГАМСУНЪ.
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ.
ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ.
ИЗДАНІЕ В. М. САБЛИНА.
КНУТЪ ГАМСУНЪ.
Третье изданіе.
МОСКВА.-- 1910.
http://az.lib.ru

ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ СОВРЕМЕННОЙ АМЕРИКИ.

Пер. Маріи Коваленской.

СОДЕРЖАНІЕ.

I. Патріотизмъ

II. Ненависть къ иностранцамъ

III. Литература

IV. Поэзія и писатели

V. Живопись и скульптура

VI. Драматическія представленія и актеры

VII. Понятіе о свободѣ

VIII. Право и преступленіе

IX. Школы

X. Церковь и нравственность

XI. Общественныя приличія и обычаи

Заключеніе

Правдивость не можетъ быть ни двойственна, ни объективна. Правдивость -- это безкорыстная субъективность. Предлагаемая книга представляетъ собою расширенное изложеніе нѣсколькихъ лекцій, прочитанныхъ мною прошлой зимой въ Копенгагенѣ студенческому кружку.

Кнутъ Гамсунъ.

Копенгагенъ. Апрѣля 1889 года.

1. Патріотизмъ.

Едва успѣетъ измученный путешественникъ прибыть въ Америку, какъ онъ чувствуетъ себя оглушеннымъ страшнымъ шумомъ и неугомонной суетой; его поражаетъ быстро несущаяся уличная жизнь; вѣчная безпокойная торопливость охватываетъ его со всѣхъ сторонъ. Еслиже онъ лѣтомъ посѣтитъ Нью-Іоркъ, то онъ будетъ не мало удивленъ, когда увидитъ мужчинъ безъ верхней одежды, безъ сюртука и жилета, преспокойно разгуливающихъ подъ руку съ дамами, элегантно одѣтыми въ шелковыя платья.

Это сразу производитъ впечатлѣніе чего-то чуждаго и свободнаго.

Повсюду неумолчный шумъ, вѣчное движеніе, удары паровыхъ молотовъ, торжество дѣла; эта страна представляетъ собою какъ бы только созидающуюся общину, въ которой жители только начинаютъ жить; каждый день прибываютъ все новые и новые поселенцы, внося съ собой лихорадочную торопливость. Каждый ищетъ для себя и для своихъ осѣдлаго мѣста, спѣшитъ, мечется; всѣ торопятся, снуютъ, что, естественно, придаетъ жизни этотъ вѣчный шумъ и суетливость.

Но здѣшнія газетныя статьи, ораторы и поэты приписываютъ эти характерныя черты американской жизни результату свободныхъ учрежденій страны. Сами американцы убѣждены, что эта неутомимая энергія является національною чертою американскаго характера, появившейся вслѣдствіе свободы, господствующей въ странѣ. Не суйся туда -- тамъ воспитательная власть свободы!

Въ продолженіе какихъ-нибудь двухъ столѣтій Америка пересоздала самыхъ жалкихъ выродковъ Европы, она превратила ни къ чему неспособныхъ бродягъ въ дѣльныхъ работниковъ. Намъ приходилось слышать удивительные разсказы о томъ, какъ, исключительно благодаря свободнымъ учрежденіямъ, изъ людей, неповоротливо ходившихъ въ деревянныхъ башмакахъ, вдругъ вырабатывались ловкіе и быстрые дѣльцы. Не ходи туда -- тамъ воспитательная власть свободы!

Но если глубже вникнуть въ причину такой метаморфозы поселенцевъ, то увидишь, что она зависитъ далеко не отъ такихъ идеальныхъ причинъ, она кроется въ финансовомъ положеніи страны. То же самое семейство, которое здѣсь ежедневно проживало двѣ кроны, должно тамъ располагать полуторами долларами, что и заставляетъ его неутомимо работать цѣлый день.

Сколько времени ни живи въ этой странѣ, все же чувствуешь себя тамъ чужимъ.

Весь строй жизни до такой степени не похожъ на тѣ условія, къ которымъ эмигрантъ привыкъ у себя на родинѣ, что онъ никакъ не можетъ слиться съ американской жизнью. Но она развинчиваетъ его нервную систему, и онъ тоже начинаетъ безумно спѣшить и метаться. Онъ чувствуетъ себя подъ какимъ-то вѣчнымъ страхомъ, его давятъ непривычныя условія, его поражаетъ новизна, его смущаетъ все непривычное, чуждое. Онъ начинаетъ волноваться, если приходится купить пару сапогъ, и онъ жалѣетъ, что слишкомъ дурно говоритъ по-англійски, чтобы торговаться. Онъ волнуется, когда ему приходится получитъ чекъ отъ городского кассира, и онъ бѣжитъ, запыхавшись, чтобы уплатить налогъ.

Переселенцы утратили свой покой, но стали очень дѣятельны и необыкновенно подвижны. Пребываніе въ Америкѣ дѣйствуетъ какъ стимулирующее средство. Силы и мыслительныя способности стремятся къ развитію; эмигранты пріобрѣтаютъ это стремленіе непосредственно съ того момента, какъ высадились на материкъ и начали зарабатывать деньги для перваго же обѣда, слѣдовательно много раньше того, чѣмъ на нихъ можетъ имѣть вліяніе свободная политика республики.

Когда путешественникъ нѣсколько осмотрится въ странѣ и получитъ возможность различать отдѣльныя частности въ этой неугомонно-шумливой жизни, его прежде всего поражаетъ необычайно сильно развитый патріотизмъ американцевъ.

Иностранецъ часто встрѣчаетъ процессію ветерановъ, выступающихъ по улицамъ. Это странно наряженная толпа, разукрашенная кусочками лентъ и маленькими флагами на шляпахъ, съ мѣдными медалями на груди. Всѣ ветераны дружно выступаютъ въ тактъ подъ звуки оловянныхъ трубъ, въ которыя они сами трубятъ.

И эта процессія имѣетъ только одну цѣль -- пройтись по улицѣ и обратить всеобщее вниманіе на этотъ маршъ подъ звуки сотни трубъ. Никакого другого значенія. Эта часто повторяющаяся процессія является символическимъ изображеніемъ горячей привязанности американцевъ къ родинѣ. Когда процессія проходитъ по улицѣ, прекращается всякое движеніе, останавливаются омнибусы, обитатели домовъ выбѣгаютъ, чтобы посмотрѣть на это еженедѣльное зрѣлище. И для нихъ является просто-напросто гражданской обязанностью смотрѣть на этихъ трубачей серьезно, безъ улыбки, потому что эти трубачи -- патріоты. Подобно этимъ солдатамъ, наказавшимъ въ послѣднюю войну аристократовъ южныхъ штатовъ за то, что они не хотѣли повиноваться имъ, американцы хотятъ всегда быть готовыми къ войнѣ на случай, если кто-нибудь воспротивится ихъ желаніямъ. Убѣжденіе американцевъ въ томъ, что они способны усмирить всякаго врага, доходитъ до невѣроятной наивности. Ихъ патріотизмъ не знаетъ границъ. Его громкія проявленія соотвѣтствуютъ его силѣ.

Американская пресса долгое время печатала рѣчь, произнесенную однимъ американцемъ въ Англіи относительно рыболовнаго трактата, а частнымъ образомъ я слышалъ, какъ американцы просили Англію подойти -- только подойти!

Когда членъ германскаго рейхстага, предводитель націоналъ-либераловъ Ласкеръ, умеръ въ Нью-Іоркѣ, то американскій конгрессъ послалъ Бисмарку сочувственную ноту. Но Бисмаркъ совсѣмъ не былъ расположенъ оплакивать смерть своего злѣйшаго врага и, не будучи въ состояніи понять чувствъ американцевъ, положилъ бумагу въ конвертъ и отослалъ ее обратно. Но тутъ заговорилъ американскій патріотизмъ. Какъ смѣлъ Бисмаркъ поступить съ ихъ высочайшей нотой, какъ съ обыкновенной бумагой. Пусть только Германія сунется къ нимъ! Съ того времени американская пресса стала относиться къ Бисмарку съ величайшимъ озлобленіемъ. Мнѣ много приходилось ѣздить по континенту, и всюду, куда бы я ни пріѣзжалъ, я встрѣчалъ въ народѣ озлобленіе противъ Бисмарка, доходившее до скрежета зубовнаго. Нѣкоторыя восточныя газеты, наконецъ, признали, что, можетъ-быть, конгрессъ сдѣлалъ оплошность, пославъ германскому государству офиціальную сочувственную ноту; но на слѣдующій же день эти газеты поддерживали діаметрально-противоположное мнѣніе. Оказалось, что въ одинъ день газеты потеряли всѣхъ своихъ абонентовъ. Американскій патріотизмъ возвышаетъ свой голосъ, не считаясь ни съ какими обстоятельствами и но опасаясь никакихъ послѣдствій. Онъ до такой степени примитивенъ, что у людей мало интеллигентныхъ онъ превращается въ глупую спесь. На свѣтѣ существуетъ только одна страна -- Америка, а "что сверхъ того, то отъ лукаваго". Нигдѣ кромѣ Америки нѣтъ такой свободы, нѣтъ такого развитія, нѣтъ такого прогресса, нѣтъ такой интеллигенціи. Это самомнѣніе часто можетъ оскорбить иностранца. Ежедневно онъ попадаетъ въ такія условія, при которыхъ ему невольно приходится страдать отъ американскаго самомнѣнія; его унижаютъ, надъ нимъ смѣются, его жалѣютъ, дѣлаютъ изъ него дурака. Отъ этого ежедневнаго униженія онъ въ концѣ-концовъ чувствуетъ, что самъ начинаетъ стремиться сдѣлаться американцемъ, -- американизироваться, получить одобреніе для выборовъ. Онъ быстро выучивается формальному американизму, выучивается говорить по-англійски, носить шапку набекрень, давать дамамъ мѣсто на внутренней сторонѣ тротуара, -- словомъ, онъ пріобрѣтаетъ тотъ особенный, внѣшній лоскъ, который характеризуетъ янки. Національная гордость торжествуетъ -- въ Америкѣ стало еще однимъ американцемъ больше! Но часто эта національная гордость принимаетъ болѣе наивныя формы. На ней основаны полное невѣжество и грубая необразованность, которая во многихъ отношеніяхъ поражаетъ иностранца. Онъ удивляется, какъ этотъ народъ, влюбленный въ себя, такъ поразительно мало знаетъ о другихъ. Часто американцы гордятся какимъ-нибудь очень рѣдкимъ предметомъ, недавно только открытымъ въ Америкѣ, тогда какъ въ Европѣ онъ уже даннымъ-давно вошелъ въ употребленіе, о чемъ они, конечно, не имѣютъ ни малѣйшаго понятія. Мнѣ нерѣдко приходилось слышать, что американцы считаютъ своимъ изобрѣтеніемъ норвежскія брошки и нѣмецкія кисточки. У меня былъ финскій ножъ въ ножнахъ. На одной фермѣ въ Дакотѣ онъ удостоился гораздо большаго вниманія, чѣмъ я самъ. "Да, чего только не выдумаютъ янки!" -- И я долженъ былъ цѣлую недѣлю доказывать, что этотъ ножъ -- шведское изобрѣтеніе. И это невѣжество отнюдь не составляетъ особенности простого народа, оно присуще всѣмъ классамъ и всѣмъ возрастамъ. Полное игнорированіе заслугъ другого народа является однимъ изъ національныхъ недостатковъ американцевъ. Въ низшихъ школахъ (common schools) имъ не даютъ универсальныхъ познаній. Въ курсъ обязательнаго обученія входятъ, напримѣръ, по географіи -- только географія Америки, по исторіи -- только исторія Америки, и только на нѣсколькихъ дополнительныхъ страничкахъ говорится о другихъ странахъ. Американцы усердно превозносятъ свои первоначальныя школы и считаютъ ихъ образцовыми. Ораторы, восхваляющіе Америку, и газеты подхватывающія ихъ хвалебные гимны, находятъ, что ничего не можетъ бытъ лучше этихъ школъ. Однимъ изъ ихъ преимуществъ они считаютъ отсутствіе преподаванія Закона Божьяго. Но, во-первыхъ, это вовсе не ихъ исключительная особенность, хотя они и утверждаютъ это, а во-вторыхъ, этотъ предметъ не уничтоженъ у нихъ". Это неправда. Это только такъ говорится. У нихъ дѣйствительно не преподается Законъ Божій, какъ отдѣльный предметъ, но онъ преподается попутно, догматъ за догматомъ, въ продолженіе всего учебнаго курса. Когда во время урока ариѳметики одного изъ учениковъ уличили въ томъ, что онъ бросилъ бумажный шарикъ, онъ долженъ былъ тотчасъ же просить у Бога прощенія за свой проступокъ. Каждое утро передъ началомъ занятій въ американской первоначальной школѣ введено чтеніе молитвъ, пѣніе псалмовъ и объясненіе какого-нибудь библейскаго текста. Поэтому имъ лучше бы не распространяться о томъ, что у нихъ не учатъ Закона Божьяго. Но самымъ большимъ недостаткомъ этихъ школъ является то, что у нихъ совершенно не знакомятъ дѣтей съ заграничною жизнью. Они вырастаютъ, не имѣя понятія ни о чемъ, кромѣ Америки, вслѣдствіе чего взрослый человѣкъ и приходитъ въ глубочайшее изумленіе, когда ему говорятъ, что шведъ, а не американецъ изобрѣлъ финскій ножъ! По той же причинѣ американскій патріотизмъ отличается такой нетерпимостью и высокомѣріемъ. И такое грубое невѣжество господствуетъ не въ одномъ только простомъ народѣ, но и въ высшемъ сословіи. Я встрѣчалъ его даже и среди самихъ учителей. Въ высшемъ учебномъ заведеніи въ Ельроѣ преподавалъ въ 1883 году одинъ професеоръ, который очень удивился, узнавъ, что у насъ въ Норвегіи существуютъ телеграфы -- и это въ 1883 году! Онъ съ глубокимъ изумленіемъ разсматривалъ почтовыя марки на моихъ письмахъ, полученныхъ съ родины; казалось, онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ. Наконецъ, онъ воскликнулъ: "Какъ, у васъ есть почтовое вѣдомство?" -- Вѣдь теперь 1883 годъ, -- отвѣчалъ я ему. У этого учителя, какъ у его учениковъ, были одни и тѣ же позанія, почерпнутыя изъ учебниковъ. А въ этомъ учебникѣ на четырехъ страницахъ разсказано о путешертвіи въ Норвегію въ 50-хъ годахъ, американскаго президента Тайлора который изучилъ страну, прокатившись по ней въ одноколкѣ.

Американцы до такой степени невѣжественны въ своихъ познаніяхъ о чужихъ странахъ и народахъ, ихъ населяющихъ, что они, напримѣръ, всѣхъ скандинавовъ безъ разбору называютъ шведами.

Проживъ нѣкоторое время среди американцевъ, замѣчаешь, что шведъ въ ихъ устахъ означаетъ нѣчто унизительное и что ты чуть ли не долженъ проситъ прощенія, потому что ты шведъ. Если же ты стараешься убѣдить ихъ, что ты не шведъ, а датчанинъ или норвежецъ -- это большею частью напрасный трудъ. Разъ ты изъ Скандинавіи -- стало быть ты шведъ, -- коротко и ясно. Американцы съ какимъ-то жалостнымъ снисхожденіемъ называютъ человѣка изъ Скандинавіи -- шведомъ, къ "французу" же они относятся съ полнымъ пренебреженіемъ. Янки считаетъ слово "французъ" браннымъ словомъ, которое соотвѣтствуетъ приблизительно нашему "турокъ", и по ихъ мнѣнію невинный человѣкъ не позволитъ возвести на себя подобнаго обвиненія -- быть французомъ! Американцы поступаютъ въ этомъ отношенія совершенно, какъ наши портовые рабочіе въ Христіаніи, которые бранятъ другъ друга "членами стортинга" и "геніями". На ихъ глупость надо смотрѣть сверху внизъ и смѣяться надъ ней. Но отцу семейства далеко не до смѣха; его постоянно унижаютъ, и онъ не имѣетъ возможности найти достаточнаго заработка, по той только причинѣ, что онъ шведъ или ирландецъ. Въ этомъ есть очень серьезная сторона. Я на самомъ себѣ испыталъ это отношеніе. Я житель сѣвера -- значитъ я шведъ, а разъ я шведъ -- то меня унижаютъ, жалѣютъ меня, насмѣхаются надо мной. Вслѣдствіе подобнаго отношенія, весьма естественно, что иностранецъ очень скоро американизируется; это очень существенно въ его борьбѣ за кусокъ хлѣба. Онъ такъ часто слышитъ о превосходствѣ американцевъ, что, въ концѣ-концовъ, прилагаетъ всю свою энергію къ тому, чтобы походить на нихъ. Уже своимъ внѣшнимъ видомъ онъ показываетъ, что отказался отъ своего стараго я, онъ говоритъ по-англійски, даже дома, даже со своими родителями, которые не понимаютъ его, и всѣми силами старается уничтожить всѣ слѣды своего иностраннаго происхожденія. Когда эмигрантъ возвращается на родину, гдѣ онъ когда-то неповоротливо шлепалъ въ деревянныхъ башмакахъ, онъ возвращается переродившимся, его не узнаешь, онъ ловокъ, быстръ. Но не климатъ подѣйствовалъ на него такимъ образомъ и не свободная республика. Нѣтъ, тупой патріотизмъ американцевъ произвелъ въ немъ эту метаморфрзу, чисто экономическія причины заставили его сдѣлаться расторопнымъ. Дебаты въ конгрессѣ относительно вопроса объ эмигрантахъ еще больше свидѣтельствуетъ о безмѣрномъ патріотизмѣ этого народа. Начали серьезно разсуждать о томъ, чтобы запретить эмиграцію, и не черезъ нѣсколько сотъ лѣтъ, когда это станетъ дѣйствительною необходимостью, а сейчасъ же, и исключительно благодаря патріотическому капризу. Въ основѣ этого запрещенія лежитъ тоже самомнѣніе; американцы полагаютъ, что шведы, французы и вообще иностранцы не должны конкурировать съ ними ни въ какой области. Они не хотятъ допустить ничего иностраннаго, потому что все, что не принадлежитъ Америкѣ, -- то "отъ лукаваго". Они доказывали, что страна уже достаточно заселена, но это только предлогъ, уловка! Въ дѣйствительности американцы хотятъ воспретить въѣздъ иностранцамъ исключительно подъ вліяніемъ своего патріотизма, а между тѣмъ безъ иностранцевъ они не будутъ въ состояніи выполнить необходимую работу, потому что сами американцы не работаютъ. Говорятъ только, что они работаютъ, но это неправда, это миѳъ. Статистика показываетъ, что только 1/50 частъ американцевъ занимается физическомъ трудомъ. Землю обрабатываютъ иностранцы, и имъ-то и хотятъ воспретить въѣздъ въ страну, "потому что она достаточно населена". На 2970000 кв. миль (кромѣ Аляски) приходится 60 милліоновъ жителей. 1 1/2 милліона кв. миль годны для обработки. Изъ нихъ 1 1/2 милліоновъ кн. миль обработано до сихъ поръ только 1/9 часть и, несмотря на такое незначительное количество обрабатываемой земли, Америка могла, въ послѣднемъ отчетномъ году, вывезти 283 милліона бушелей зерна (Bushel -- четверикъ). При этомъ надо замѣтить, что кромѣ этихъ 283 милліоновъ четвериковъ Америка прокормила 50-милліонное населеніе. Къ тому же американцы потребляютъ очень большое количество пищи. Янки употребляетъ почти въ 2--3 раза больше, чѣмъ европеецъ, и въ 3--4 раза больше, чѣмъ скандинавецъ. Въ Сканднавскихъ государствахъ на каждаго жителя приходится 12 бушелей хлѣба и 51 фунтъ мяса, тогда какъ на каждаго американца 40 бушелей хлѣба и 120 фунтовъ мяса1.

1) Mulhal: Сравнительная таблица всѣхъ странъ свѣта за 1870--1880 года. Страница 39.

Франція -- 24, 02 бушелей зерна и 81,88 фунт. мяса

Германія -- 23,71 " " 84,51 " "

Бельгія -- 22,84 " " 57,10 " "

Великобританія -- 20,02 " " 119,10 " "

Россія -- 17,97 " " 54,05 " "

Испанія -- 17,68 " " 25,04 " "

Австрія -- 13,57 " " 56,03 " "

Скандинавія -- 12,05 " " 51,10 " "

Италія -- 9,62 " " 20,80 " "

Европа -- 17,66 " " 57,50 " "

Соед. штаты -- 40,66 " ,120,00 " "

Судя по отчету 1879 года, который былъ среднимъ годомъ въ Америкѣ, она могла бы прокормить населеніе въ 600 милліоновъ, если бы вся земля, годная для обработки, была воздѣлана. Эдуардъ Аткинсонъ, извѣстный знатокъ земледѣлія Соединенныхъ Штатомъ, говоритъ въ своемъ новомъ сочиненіи, что на американской фермѣ, гдѣ теперь содержится 10 человѣкъ, легко можно было бы содержать 20, если бы упорядочить земледѣліе. Американское солнце такъ горячо, что плоды поспѣваютъ въ нѣсколько дней, а земля такъ тучна, что ноги уходятъ въ нее, какъ въ зеленое мыло. При надлежащей обработкѣ она можетъ дать колоссальный урожай, но американскіе фермеры не умѣютъ достигать этого. Они не удобряютъ землю въ продолженіе 20--30 лѣтъ и постоянно употребляютъ сѣмена собственнаго урожая. 10--20 лѣтъ безъ перерыва они засѣваютъ пшеницей одно и то же поле, не даютъ ему отдохнуть и никогда не засѣваютъ кормовыми травами. Эдуардъ Аткинсонъ вычислилъ, что при улучшеніи земледѣлія Америка могла бы прокормить населеніе въ 1.200.000.000 человѣкъ, что равняется приблизительно населенію всего земного шара. Очевидно, Америка еще далеко не достаточно населена {Мы не считаемъ фабрикъ и рудниковъ. Америка почти одна удовлетворяетъ половинѣ спроса на золото и серебро. Желѣзныя руды найдены въ 23 штатахъ; въ Америкѣ богатые источники нефти и залежи каменнаго угля. Добываніе угля на большей глубинѣ сопряжено съ значительными затратами, такъ что въ Англіи за десять лѣтъ забросили 564 угольныхъ копи; между тѣмъ въ американскихъ копяхъ уголь лежитъ въ верхнихъ слояхъ, и его хватитъ всему человѣчеству на сотни лѣтъ. Сюда относятся также ручьи и озера, отъ Атлантическаго до Великаго океановъ, изобилующіе рыбой. Въ каждомъ ручьѣ водятся лососи и другія цѣнныя рыбы.}. Земля далеко не заселена; она только считается заселенною. Нѣкоторыя компаніи на акціяхъ, напримѣръ, располагаютъ десятками тысячъ акровъ земли, которыхъ они не обрабатываютъ, а которыми только владѣютъ въ ожиданіи весьма возможнаго повышенія цѣнъ на землю. Есть компанія, владѣющая 75.000 акрами, другая 120.000 акрами и т. п., такъ что фактически страна не заселена, она является только частною собственностью, но не воздѣлывается. Несмотря на все это, по послѣднему отчету оказалось, что еще въ 19 штатахъ 561.623.981 акръ свободной земли, годной для обработки, Аткинсонъ вычислилъ, что это колоссальное пространство можетъ прокормить 100 милліоновъ жителей, при чемъ надо помнить, что каждый американецъ потребляетъ пищи въ 3--4 раза больше скандинавца. Слѣдовательно, земля незаселена. Вопросъ о запрещеніи въѣзда эмигрантовъ построенъ на шаткой почвѣ. Это зеленые плоды американскаго патріотизма. Американцы хотятъ этимъ устранить всякую постороннюю помощь, всякое постороннее вмѣшательство. Американцы никогда не поймутъ той пользы, которую приносятъ эмигранты своею работоспособностью, не поймутъ вслѣдствіе сильно развитой, чисто китайской вѣры въ самихъ себя. Вотъ до чего доходитъ американскій патріотизмъ, до какой степени американцы патріотичны. Конгрессъ, комитетъ котораго снизошелъ до того, что вступилъ въ разнообразныя разсужденія объ ограниченіи эмиграціи, отправилъ запросъ къ своимъ посланникамъ во всѣ страны о томъ, не считаютъ ли они ихъ правомъ и обязанностью теперь же воспретитъ въѣздъ иностранцамъ въ Америку, не имѣютъ ли они въ виду великаго патріотическаго предпріятія? И всѣ посланники всѣхъ странъ клялись именемъ Вашингтона и отвѣчали: "Ты сказалъ, ты правъ, это такъ!" Очень наивны слова американскаго посла въ Венеціи. Описавъ итальянскихъ переселенцевъ, ихъ бѣдность и ихъ лохмотья онъ говоритъ: "Они (итальянцы) не лучше исполняютъ свои гражданскія обязанности, чѣмъ рабы, только что выпущенные на свободу. Они вовсе не имѣютъ въ виду сдѣлаться американскими гражданами. Они просто хотятъ получатъ большую плату за возможно меньшій трудъ".

Какіе ужасные итальянцы! Для разоблаченія цѣлей итальянскихъ эмигрантовъ редакція газеты "America" прибавляетъ еще отъ себя нѣсколько сильныхъ и краткихъ замѣчаній:

"Слова этого посланника должны запечатлѣться въ умѣ каждаго истиннаго американскаго патріота и должны напоминать величайшую правду о величайшемъ злѣ нашего времени" {"America", декабрь 1886 г.}.

Сила американскаго патріотизма абсолютно непонятна для того, кто не испыталъ ея гнета въ ежедневной жизни. Патріотизмъ янки доходитъ до такой крайноcти, что иностранцы отрекаются отъ своей національности и выдаютъ себя за американцевъ, гдѣ только возможно. Рабочіе часто получаютъ работу только потому, что онъ урожденный янки, это открываетъ ему дорогу въ банки, конторы и въ желѣзнодорожное вѣдомство. Со времени борьбы за независимость американцы не чувствуютъ ненависти только къ однимъ англичанамъ, къ которымъ они относятся съ почтеніемъ. Англія служитъ для Америки примѣромъ, и обрывки старой англійской цивилизаціи признаются современной Америкой самыми новѣйшими вѣяніями. Для американскаго щеголя не можетъ быть лучшаго комплимента, какъ принять его за англичанина. Онъ шепелявитъ, какъ свѣтлѣйшій лордъ, а когда онъ ѣдетъ въ омнибусѣ, то старается дать кондуктору размѣнятъ золотую монету или крупную кредитную бумажку.

II.
Ненависть къ иностранцамъ.

Какова можетъ быть цивилизація народа, который знаетъ только самого себя? Какова можетъ быть духовная жизнь страны, населенной такими патріотическими гражданами? Если бы еще Америка была старой общиной съ историческимъ прошлымъ, которое придало бы народу индивидуальныя характерныя черты и обусловливало оригинальную жизнь, то Америка, можетъ-быть, могла бы удовлетвориться сама собой, не входя въ общеніе съ другими странами.

Аналогичный примѣръ мы видимъ въ современной китайщинѣ парижской литературы. Но Америка -- новая страна, это только что создавшееея общество; въ немъ все порывисто, все негармонично, въ немъ нѣтъ никакой собственной культуры, никакихъ своеобразныхъ духовныхъ чертъ народа. Въ такой странѣ желаніе довольствоваться только собой служитъ значительнымъ препятствіемъ къ дальнѣйшему развитію, на него, такимъ образомъ, налагается veto, которому никто не долженъ противиться. Злостные патріоты стараются задавить всякое духовное проявленіе заграничной жизни. Такъ, напримѣръ, они усмотрѣли въ сочиненіи Вольта Уитмана (Walt Whitman "Leaves of grass") какую-то дерзость и въ 1868 году отказали ему отъ службы въ департаментѣ въ Вашингтонѣ; между тѣмъ мы не задумываясь пишемъ подобныя вещи въ рождественскихъ разсказахъ. Впослѣдствіи съ него была снята опала, и онъ снова поступилъ на службу въ другой департаментъ, но отнюдь не благодаря его литературнымъ заслугамъ, которыхъ такъ-таки и не признавали, а благодаря тому, что во время освободительной войны онъ ходилъ за больными и ранеными, -- слѣдовательно выказалъ себя патріотомъ.

Только это, а не что другое, и послужило причиной его помилованія. Въ дѣйствительности же американскіе литературные судьи относятся къ нему съ прежнимъ пренебреженіемъ; его бойко тируютъ, его книгъ не раскупаютъ, и семидесятилѣтній старикъ живетъ на добровольное вспомоществованіе, посылаемое ему Англіей. Молодой американецъ Іэльсъ (Welles) выпустилъ въ 1878 году сборникъ стиховъ, подъ заглавіемъ "Bohême"; молодой человѣкъ былъ очень тонкимъ, талантливымъ лирикомъ съ большимъ будущимъ, но его тотчасъ же заставили умолкнуть. Американцы замѣтили, что этотъ молодой поэтъ находился подъ вліяніемъ европейской литературы, его лирика отличалась иностраннымъ характеромъ и являлась поэтическимъ вызовомъ безсодержательной американской поэзіи. Большіе журналы принудили его замолчать. Онъ читалъ Шелли, котораго не долженъ былъ читать. Онъ поступилъ еще хуже, -- онъ даже познакомился съ произведеніями Альфеда де Мюссе. Американцы совершенно не понимаютъ-, какъ издавать произведенія поэта, находящагося подъ такимъ сильнымъ иностраннымъ вліяніемъ {См. январскій номеръ International Rewiew 1879 г.}. Его просто-напросто вытолкнули изъ американской литературы. Этого поэта звали Чарльзъ Стюартъ Іэльсъ.

Почти невозможно повѣрить, до чего американцы стремятся создать въ мірѣ свой собственный міръ. Они полагаютъ, что въ ихъ странѣ достаточно жителей, а, слѣдовательно, и достаточно духовной дѣятельности; они убѣждены въ своей правотѣ, и поэтому всевозможными способами стараются удержать всякій плодотворный приливъ заграничной духовной жизни; они ни въ чемъ не хотятъ допускать современныхъ вѣяній, явившихся къ нимъ извнѣ.

Конечно, мы не замѣтимъ этого при путешествіи по Америкѣ. Для того, чтобы понять всю глубину ненависти къ иностранцамъ, надо находиться въ ежедневномъ общеніи съ американцами; надо посѣщать ихъ судебныя засѣданія, ихъ богослуженія, познакомиться съ ихъ театрами и литературой; изъѣздить Америку вдоль и поперекъ; проникнуть въ ихъ общественную, школьную и семейную жизнь; надо читать ихъ газеты, прислушиваться къ ихъ разговорамъ на улицахъ, плавать съ ними по рѣкамъ, работать въ преріяхъ, -- только тогда можно получить болѣе полное понятіе объ ихъ необъятномъ китайскомъ самодовольствѣ. Для того, чтобы избѣжать вліянія иностранной цивилизаціи, американцы должны систематически преслѣдовать свою цѣль, такъ какъ ни одна страна не является такимъ космополитическимъ центромъ, какъ Америка.

Въ Америкѣ до сихъ поръ господствуетъ все та же старая англійская цивилизація, которую принесли туда еще первые колонисты; она уже состарилась, ее износили, использовали другіе народы, она отжила свой вѣкъ въ Европѣ и теперь умираетъ въ Америкѣ.

Одинъ изъ немногочисленныхъ американскихъ писателей, отрицательно относящихся къ американской жизни, говоритъ: "Большинство изъ насъ выросло въ старыхъ англійскихъ понятіяхъ, и поэтому мы совершенно не приспособлены къ требованіямъ современной жизни. Наши философы ни единымъ словомъ не обмолвились о томъ, что въ настоящее время должно составлять для насъ самое цѣнное, наши поеты не воспѣваютъ того, что въ современной жизни самое прекрасное.

"Поэтому мы до сихъ поръ поклоняемся старомодной англійской мудрости, прислушиваемся къ старымъ мотивамъ и перебираемъ старыя струны" {Encyclopaedia Britannica. Vol, I, 720.}.

Даже если американецъ и видитъ преимущество заграничной цивилизаціи, онъ не поддается ея вліянію. Его честь запрещаетъ ему это. Въ высокой пошлинѣ, наложенной Соединенными Штатами на предметы искусствъ и литературы, ввозимые въ страну, выражается тотъ же принципъ, какъ и въ вопросѣ объ эмиграціи.

Въ прошломъ году Европа уплатила 625 тысячъ долларовъ, т.-е. 2 1/4 милліона кронъ за право ввоза въ Америку предметовъ современнаго искусства. Такъ встрѣчаютъ за моремъ наше искусство, не говоря уже о совершенно безпощадной пошлинѣ на книги. Американская казна до такой степени переполнена деньгами, что даже трудно найти имъ какое-нибудь примѣненіе, а между тѣмъ ввозъ предметовъ современнаго искусства обложенъ пошлиною въ 35%. И все это въ такое время, когда состарившаяся американская цивилизація медленными, но вѣрными шагами приближается къ своей смерти.

Какъ можно было оставить на свободѣ Вольта Уитмана, когда онъ сказалъ человѣческое слово о человѣческомъ поступкѣ? Какъ можно было допустить, чтобы Іельсъ писалъ стихи, когда онъ находился подъ вліяніемъ европейской культуры. Въ законѣ о пошлинахъ для ввоза предметовъ искусства существуютъ два исключенія. Оба исключенія очень любопытны. Первое отличается патріотическимъ характеромъ: живущимъ за границей американцамъ разрѣшенъ безпошлинный ввозъ своихъ произведеній. Если же картина въ рамѣ, то за раму взимается извѣстная пошлина, потому что рама можетъ быть заграничнаго производства. Другое исключеніе не менѣе знаменательно, оно касается предметовъ древности. Въ 1887 году министръ финансовъ (!) составилъ проектъ, по которому всѣ произведенія живописи до 1700 года должны быть разсматриваемы какъ произведенія древности и имѣютъ безпошлинный ввозъ въ страну. Этотъ характерный фактъ свидѣтельствуетъ о томъ, до какой степени американцы стремятся къ развитію! Америка раскрыла свои двери только той цивилизаціи, которая уже считается древней, цивилизаціи до 1700 года {Отчего американцы не опасаются дурного вліянія и этого искусства?}.

Когда въ нашихъ газетахъ попадаются статьи, озаглавленныя "изъ Америки", мы уже привыкли находить въ нихъ разсказы одинъ невѣроятнѣе другого объ американскихъ изобрѣтеніяхъ и т. п. Мы привыкли приписывать геніальность, о которой они повѣствуютъ, естественнымъ результатамъ ихъ высокой духовной дѣятельности и интеллектуальноcти.

Между тѣмъ оказывается что большинство извѣстій, озаглавленныхъ "изъ Америки", созданы въ Европѣ и перепечатаны въ Америкѣ изъ европейскихъ газетъ. Когда-то въ нью-іоркской газетѣ былъ сообщенъ слѣдующій курьезъ: "Богатыя нью-іоркскія дамы вставляютъ въ зубы мелкіе брилліанты, чтобы сдѣлать свою улыбку болѣе ослѣпительной". Это извѣстіе было перепечатано изъ бельгійской статьи, озаглавленной "изъ Америки". Я убѣжденъ, что многіе изъ нашихъ европейскихъ фельетонистовъ когда-нибудь во времена своей молодости печатали удивительнѣйшіе американскіе курьезы. Такъ легко сочинить басни объ этой далекой странѣ, объ этомъ невѣдомомъ мірѣ. Надо замѣтить, что сами американцы отнюдь не выражаютъ претензій на подобныя небылицы, они смотрятъ на нихъ, какъ на даровое сообщеніе, и очень цѣнятъ, что могутъ печатать ихъ безплатно. Американцы очень любятъ объявленія, рекламы. Самый шумъ и бѣшеная торопливость въ ихъ работѣ есть не что иное, какъ реклама въ широкомъ смыслѣ этого слова. Эта шумливость -- продуктъ американскаго характера, -- это вѣяніе крыльевъ духа рекламы.

Народъ, менѣе любящій рекламу, можетъ бытъ, произведетъ ту же работу, но съ меньшей шумливостью и суетливостью.

Было бы ошибочно считать всѣ разсказы объ американской дѣятельности за результатъ высокаго развитія народа. По своему духовному развитію Америка очень несовременная страна. Въ ней, правда, много энергичныхъ предпринимателей, остроумныхъ изобрѣтеній, безумно смѣлыхъ спекуляторовъ, но въ ней мало духовнаго развитія, мало интеллектуальности.

Для того, чтобы владѣть огромнѣйшими стадами скота въ Техасѣ, совсѣмъ не требуется докторскаго диплома; можно прекрасно оперировать на биржѣ съ пшеницей, не зная азбуки; самый неинтеллигентный человѣкъ можетъ выслушать докладъ агента.

Вся ихъ кипучая дѣятельность направлена на погоню за наживой и на изобрѣтеніе выгодныхъ предпріятій; это не есть какое-нибудь современное стремленіе, но это старо, какъ міръ. Американцы въ глубинѣ души очень консервативны. Во многихъ отношеніяхъ они до сихъ поръ придерживаются тѣхъ понятій, отъ которыхъ давно отказалось такое сравнительно маленькое и осторожное государство, какъ Норвегія.

Все вышесказанное касается не только литературы и искусства, но и другихъ областей духовной жизни. Они слишкомъ самостоятельны и самонадѣянны, чтобы послѣдоватт чьему-нибудь примѣру, и слишкомъ большіе патріоты, чтобы признатъ свою родину отстающей въ какомъ-нибудь отношеніи.

Американецъ Робертъ Букенанъ (Robert Bûchanan) три года тому назадъ написалъ статью въ "North American Review", въ которой критически относится къ своимъ соотечественникамъ. За эту статью на него въ продолженіе цѣлаго года сыпалась брань, объ ней и теперь еще не забыли. Это всего лишь нѣсколько вѣскихъ строкъ. Его мнѣніе имѣетъ тѣмъ большее значеніе, что онъ уже человѣкъ пожилой, глубоко ортодоксальный и одинъ изъ поклонниковъ Лонгфелло. Онъ ставилъ на карту свое доброе имя и извѣстность, заговоривъ о прискорбномъ состояніи современной американской цивилизаціи. "Въ американской націи, говорить онъ, умеръ всякій художественный вкусъ, у нея въ сущноcти нѣтъ никакой литературы, она индиферентна ко всякой религіи, она извращена, начиная съ самыхъ высшихъ слоевъ общества до самыхъ низшихъ слоевъ народа, она не выноситъ никакой критики, а сама жадно критикуетъ. Она преклоняется передъ властью доллара и матеріальнымъ могуществомъ во всѣхъ его проявленіяхъ. Будучи рабомъ самыхъ ничтожныхъ условностей, она презираетъ общепринятыя формы. Она слишкомъ торопится, чтобы остановиться на развитіи собственныхъ мыслительныхъ способностей и поэтому хватаетъ только верхи европейской философіи {North American Review 1875, I.}.

Я не скажу, чтобы въ этихъ словахъ было какое-нибудь преувеличеніе, я, наоборотъ, думаю, что они приблизительно вѣрны.

Американская жизнь питается исключительно матеріальной пищей, она зиждется на матеріальномъ благосостояніи. Американцы направляютъ всѣ свои способности къ борьбѣ за выгоду, на ней сосредоточиваются всѣ интересы. Они привыкли постоянно имѣть дѣло съ цѣнностями и вычисленіями, и финансовыя операціи составляютъ любимый предметъ ихъ размышленій. Ариѳметика -- единственный предметъ, которому ежедневно обучаются въ первоначальныхъ школахъ. Цифры и статистика -- ядро всѣхъ ихъ дѣйствій и побужденій. Даже пасторскія проповѣди не обходятся безъ цифръ и статистики. Пасторъ математически вычисляетъ, сколько ему стоило спасти заблудшую христіанскую душу, живущую въ домѣ подъ No такимъ-то, и предлагаетъ общинѣ покрыть эти расходы.

Онъ доказываетъ математическими выкладками, какъ велика вѣроятность того, что Роберть Ингерсолль будетъ осужденъ судомъ вѣчнымъ: стоитъ только счесть число его прегрѣшеній и сопоставить ихъ съ прегрѣшеніями Томаса Пэна, о которомъ уже всякій знаетъ, что онъ не попадетъ въ царствіе Божіе.

Ихъ любовь къ цифрамъ выказывается во всѣхъ ихъ дѣлахъ и помышленіяхъ. Когда они что-нибудь дарятъ другъ другу, то всегда спрашиваютъ о стоимости подарка. Даже женихъ, даря что-нибудь своей невѣстѣ, съ гордостью говоритъ о цѣнѣ подношенія, при чемъ удовольствіе, доставленное имъ, пропорціонально цѣнѣ подарка. Въ первое мое пребываніе въ Америкѣ я былъ совершенно незнакомъ съ этимъ обычаемъ.

Однажды совершенно неожиданно и незаслуженно мнѣ поднесли золотое перо, при чемъ пришли къ убѣжденію, что я нисколько не оцѣнилъ подарка, такъ какъ я не спросилъ о его стоимости. Нельзя себѣ представить, чего только американцы не цѣнятъ на деньги {Съ другой стороны, то, чего нельзя оцѣнить на деньги, не имѣетъ для нихъ почти никакого значенія.}.

У нихъ нѣтъ никакихъ новыхъ духовныхъ начинаній, начинанія только денежныя. И какъ можетъ изъ янки образоваться современно-цивилизованная нація, если они не хотятъ слѣдовать примѣру другого народа даже въ томъ случаѣ, когда ясно сознаютъ его преимущество. Любовь къ родинѣ запрещаетъ имъ это. Съ самаго дѣтства они проникаются патріотизмомъ оловянныхъ трубъ. Вполнѣ законное и естественное національное чувство они превращаютъ въ незаконную національную спесь, которую ничто въ мірѣ не можетъ сбить.

Коротко говоря, результатъ всей національной американской цивилизаціи выражается исключительно въ матеріальномъ благоденствіи.

Не только ихъ искусство, литература, правосудіе, наука и политика, но даже и религія не достигли того уровня, чтобы можно было оправдать ихъ пренебреженіе иностранной культурой.

У республики своя аристократія -- аристократія денежная, точнѣе -- аристократія состоянія и неприкосновеннаго капитала, которая гораздо сильнѣе родовой. Янки, владѣющій хотя бы самымъ ничтожнымъ неприкосновеннымъ капиталомъ, считается такимъ же аристократомъ, какъ наши благороднѣйшіе родовитые бароны. И къ этой американской аристократіи народъ относится чуть ли не съ религіознымъ поклоненіемъ. Не отличаясь ни малѣйшимъ благородствомъ, она пользуется "настоящимъ могуществомъ" средневѣковой аристократіи. Она груба и невѣжественна.

Европеецъ, знающій цѣну деньгамъ на своей родинѣ, не можетъ себѣ составить даже приблизительнаго понятія о ихъ неслыханномъ могуществѣ въ Америкѣ. Синдикаты на ледъ и уголья, скупка земель и желѣзнодорожныя монополіи -- все это уже само по себѣ говорить объ ихъ торжествующемъ величіи, ихъ исключительной мощи. Это ураганы, сметающіе цѣлую мѣстность, но по слѣдамъ которыхъ снова вырастаетъ трава.

Въ разговорахъ американцевъ, въ направленіи ихъ газетъ, въ строѣ ихъ домашней жизни, во всѣхъ ихъ помыслахъ чувствуется все шире неудержимое стремленіе къ капиталу, къ "суммамъ на днѣ сундука", къ экономической аристократіи.

Это -- предприниматели; въ ихъ рукахъ все превращается въ предпріятія, но ихъ духовная жизнь почти совсѣмъ не развита.

Пустъ они являются первыми изобрѣтателями машинъ -- изобрѣтеніе машинъ въ сущности тоже сводится къ экономическому вопросу и обусловливается склонностью американцевъ къ разнымъ опытамъ; пустъ остается при нихъ ихъ индустрія, ихъ торговля, ихъ сильно развитое банковое дѣло, ихъ коммунизація, достойная удивленія. Пустъ даже цирку "P. G. Barnum" нѣтъ равнаго въ мірѣ, пусть, наконецъ, ихъ свиной рынокъ въ Чикаго, самый величайшій свиной рынокъ въ свѣтѣ -- все это отнюдь не является неоспоримымъ доказательствомъ высокаго развитія страны. Именно вслѣдствіе того, что въ американцахъ нѣтъ и слѣда духовныхъ интересовъ, они такъ и отдаются коммерческой жизни, которая здѣсь достигаетъ грандіозныхъ размѣровъ.

60 милліоновъ соединенныхъ человѣческихъ силъ пущены въ матеріальный оборотъ, что же удивительнаго, если Америкѣ воскуряется ѳиміамъ во всемъ мірѣ?

Но можно возразить, что трудно было бы ожидать большихъ результатовъ съ такимъ составомъ работниковъ, какъ въ Америкѣ. Она воспитала и облагородила худшіе элементы всѣхъ странъ и создала изъ нихъ настоящихъ дѣятелей, она превратила бродягъ и бездѣльниковъ въ людей -- развѣ это не важнѣйшая заслуга цивилизаціи?

Да, да. Несомнѣнно. Но я хочу обратить вниманіе на то, что Америка превратила бездѣльниковъ въ американцевъ, присоединила ихъ къ государству и образовала изъ нихъ гражданъ, но не людей: людьми же они сдѣлаются только тогда, когда къ этому представится случай и время. Но попробуйте побесѣдовать съ американцемъ на эту тему, онъ вамъ отвѣтитъ! Скажите ему, что отъ американской цивилизаціи нечего ожидать движенія впередъ, и вы никогда не забудете его отвѣта. Онъ скажетъ вамъ:-- Подойди, подойди только!

Я лично убѣдился въ этомъ, сказавъ однажды, что глубоко признаю облагораживающее дѣйствіе Америки, но я кончилъ тѣмъ, что замолчалъ, и долженъ былъ замолчать, такъ какъ я прибавилъ, что нельзя ожидать, чтобы американская цивилизація стояла на современной высотѣ; я разжегъ патріотизмъ до такой степени, что мнѣ пришлось замолчать, чтобы остаться цѣлымъ. Я могъ бы указать въ преріяхъ Дакоты время и мѣсто, гдѣ бы меня стали скальпировать за то, что я раскритиковалъ духовные устои Америки. Для янки Америка заключаетъ въ себѣ всю вселенную, онъ не признаетъ превосходства другихъ. Если хвалишь Америку за то, что она не достигла болѣе высокой ступени цивилизаціи, то онъ понимаетъ это довольно своеобразно.

Какая же другая нація можетъ сравниться съ ней? Слѣдовательно ее хвалятъ за то, что она выше другихъ?

Лѣтомъ 1887 года я работалъ въ одномъ изъ западныхъ мѣстечекъ, насъ было приблизительно около 50 человѣкъ; по воскресеньямъ я писалъ по просьбѣ рабочихъ письма; они находили, что я дѣлаю это очень хорошо и часто обращались ко мнѣ.

А знаю ли я стенографію? Неужели нѣтъ? Ну, а они сами видѣли въ Америкѣ людей, которые писали почти такъ же быстро, какъ говорили. Такимъ образомъ, я потерпѣлъ полное фіаско по части писанія!

Я уже упоминалъ выше, что незнаніе заграничной жизни и ея замѣчательныхъ явленій -- стенографіи -- встрѣчается не только у дикихъ обитателей прерій, но во всѣхъ сословіяхъ Америки съ ея образцовыми школами включительно.

Совершенно безполезно оправдывать ихъ духовную неразвитость, ссылаясь при этомъ на тотъ неудобный матеріалъ, изъ котораго американцы должны были черпать свое развитіе. Они требуютъ полнаго признанія своего превосходства во всѣхъ отрасляхъ, они считаютъ себя самой цивилизованной націей міра, они не только думаютъ это, но хотятъ дать понять, что они не нуждаются въ духовномъ вліяніи другихъ народовъ, что оно для нихъ излишне, и стараются подвергнутъ его сильнѣйшему гнету. Они обложили произведенія иностранной цивилизаціи пошлиной въ размѣрѣ 35%!

III.
Литература.

Могутъ ли въ Америкѣ существовать искусство и литература, если она до такой степени давитъ заграничное искусство и литературу? Можетъ ли Америка избѣжать вліянія иностраннаго искусства безъ вреда для себя!

Если бы Америка была давно создавшимся государствомъ съ историческимъ прошлымъ, съ предками, то она могла бы, по крайней мѣрѣ, если не оправдать, то хотя бы обосновать свое поведеніе. Но надо помнить, что Америка, напротивъ, только что создающееся государство, не имѣющее своей собственной школы ни въ одной отрасли искусства.

Американцы -- люди предпріятій, а не искусства, не говоря, конечно, объ исключеніяхъ.

Американцы ждутъ платы за искусство, они не понимаютъ его, они вполнѣ индиферентны къ нему. Почти то же самое можно сказать и о литературѣ.

Какъ въ живописи они просто видятъ смѣшеніе красокъ, точно въ какой-нибудь смѣси маселъ, такъ и въ литературѣ ихъ совсѣмъ не занимаютъ вопросы истиннаго искусства, а лишь разсказы о любви и револьверныхъ выстрѣлахъ.

Литература не имѣетъ въ Америкѣ никакого вліянія для воспитательнаго значенія, на нее смотрятъ какъ на развлеченіе. Американцы не думаютъ о развитіи при чтеніи, они читаютъ для того, чтобы позабавиться уличнымъ жаргономъ, содрогнуться при описаніи кровавыхъ сценъ въ криминальныхъ романахъ, растрогаться до слезъ любовными исторіями въ романахъ Шарлотты Брэме, подремать вечерами надъ великимъ и снотворнымъ Лонгфелло. Они читаютъ газеты, чтобы быть въ курсѣ городскихъ происшествій и чтобы слѣдить за результатомъ послѣднихъ скачекъ въ Нью-Іоркѣ, для для того, чтобы узнатъ о новомъ желѣзнодорождомъ крахѣ Jay Goulds. Они читаютъ не для того, чтобы быть въ курсѣ литературы искусства или науки, подобныя темы не затрогиваются въ газетахъ. Большею частью въ нихъ говорится о предпріятіяхъ и преступленіяхъ.

Американскій городской газетчикъ является, мѣриломъ американской культуры.

Если иностранецъ будетъ внимательно слѣдитъ за его выкрикиваніями въ продолженіе цѣлой недѣли, то онъ получитъ ясное представленіе о городской жизни. Его профессія заключается въ пониманіи настроенія жителей, онъ барометръ, показывающій погоду, онъ своими выкрикиваніями указываетъ на то, что интересуетъ народъ. Онъ не упоминаетъ о книгахъ, картинахъ, представленіяхъ, такъ какъ онъ знаетъ, что жители исключительно интересуются несчастными случаями на желѣзныхъ дорогахъ и трехъ-этажными убійствами. Американскія газеты являются коммерческимъ предпріятіемъ, поэтому въ нихъ и говорятся больше о трехъ-этажныхъ убійствахъ, чѣмъ о предметахъ, могущихъ способствовать духовному развитію страны.

Если газетчикъ выкрикиваетъ о пожарѣ на Вашингтонскомъ бульварѣ или объ убійствѣ на улицѣ No 17, о снѣжной бурѣ въ Монтанѣ или объ изнасилованіи въ Массачузетсѣ -- то онъ уже передалъ главное содержаніе газеты. Такимъ образомъ мелкіе газетчики, понятія которыхъ сложились подъ вліяніемъ господствующихъ интересовъ публики, являются главными законодателями американской публицистики.

Это шумливая, скандальная публицистика, отъ которой идеть дымъ револьверныхъ выстрѣловъ и съ которой чувствуются сжатые кулаки. Въ ней подкупленныя передовыя статьи, желѣзнодорожныя рекламы, поэзія объявленій, городскія сплетни. Это удивительная публицистика, переполненная скандалами судебныхъ засѣданій, воплями желѣзнодорожныхъ крушеній, громкими криками патріотическихъ банкетовъ, ударами паровыхъ молотовъ большихъ фабрикъ, словами Божьими, -- при каждомъ издающемся листкѣ всегда бываетъ свой пасторъ, -- дамской поэзіей "луннаго свѣта" на озерѣ Тенесси, любовью въ Бостонѣ, двумя столбцами объявленій о разводахъ, тремя столбцами -- о банковыхъ кражахъ, четырьмя столбцами о патентованныхъ медицинскихъ средствахъ -- удивительнѣйшая публицистика -- это крикъ цѣлой банды пиратовъ, создавшей ее.

Извѣстный во всей Америкѣ Буклинскій расторъ de Witt Talmage недавно высказалъ свое мнѣніе объ американской пресеѣ вообще въ своей статьѣ о воскресныхъ листкахъ: "Пресса установилась. Реформаторы какъ въ самой публицистикѣ, такъ и внѣ ея, -- должны вдвойнѣ стремиться къ тому, чтобы въ ней поднялся нравственный уровень и чтобы она сдѣлалась орудіемъ добра. Наши газеты на цѣлый шагъ опередили міръ. Если мы сравнимъ теперешнія газеты съ газетами, выходившими 35 лѣтъ тому назадъ, то мы изумимся ихъ успѣхамъ въ литературномъ отношеніи.

"Люди, служащіе теперешней преесѣ, много лучше тѣхъ, которые были 35 лѣтъ назадъ. Ихъ произведенія здоровѣе; даже въ свѣтскихъ газетахъ замѣчается все усиливающееся религіозное и нравственное направленіе. Газетная мораль можетъ помѣряться съ моралью проповѣдей. Да, пресса установилась".

Такъ какъ въ отзывѣ пастора не чувствовалось шутки и въ немъ не было ироніи, то янки показалось, что онъ говоритъ о вещахъ, о которыхъ не имѣетъ понятія, и нѣкоторые публицисты стали защищать своихъ предшественниковъ. Редакторъ "America" въ своей маленькой замѣткѣ возмущается словами пастора и отнюдь не раздѣляетъ его мнѣнія. Редакторъ говоритъ:

"Если мы сравнимъ наши воскресные листки съ ежедневными газетами, выходившими 35 лѣтъ тому назадъ, то мы найдемъ, что содержаніе послѣднихъ носило очень нравственный и патріотическій характеръ, тогда какъ теперь мы видимъ смѣсь пошлостей, сенсаціонныхъ извѣстій и скандаловъ, написанныхъ лишь съ серьезнымъ оттѣнкомъ. Нравственность воскресныхъ листковъ, можетъ бытъ, находится на одномъ уровнѣ съ пасторскими проповѣдями, но это очень прискорбное признаніе въ устахъ пастора".

Американскую публицистику можно только сравнивать съ мелкими копенгагенскими листками: она не терпитъ въ большомъ количествѣ лучшей литературы. Это бульварный товаръ, содержаніе котораго всецѣло создалось подъ вліяніемъ американскаго матеріализма.

Америка никогда не интересуется тѣми событіями, которыя уже отошли въ область прошедшаго. Такъ, если, напримѣръ, газеты упоминаютъ о томъ, что Модьевска выступала въ городскомъ театрѣ "Grand" или что Ментеръ игралъ въ оперѣ, или что Линде читалъ лекцію -- это уже не интересуетъ публику, и газеты говорятъ объ этомъ лишь съ цѣлью описать наряды и прическу артистки, перечислятъ количество колецъ на ея рукахъ, сказать о томъ, сколько разъ ее вызывали, оцѣнитъ ея украшенія; вы напрасно будете искать въ газетахъ послѣ спектакля оцѣнки таланта, критики отвлеченныхъ разсужденій -- вы не найдете ничего подобнаго. Кто будетъ писать эту критику и для кого?

Публицистика воспитывается газетчиками, газетчики -- толпой, покупающей газету, индиферентной къ искусству; она состоитъ изъ предпринимателей, коммерсантовъ, пробѣгающихъ по утрамъ газеты, когда ѣдутъ въ омнибусахъ на занятія, или изъ ихъ женъ и дочерей, которыя сами присутствовали на спектакляхъ и видѣли собственными глазами прическу актрисы.

Кровавое изуродованное тѣло, найденное въ подворотнѣ, отчаянная биржевая игра, крупныя стачки, скандальная семейная драма -- вотъ какія извѣстія принимаются съ интересомъ, это какъ разъ соотвѣтствуетъ развитію читателей и производитъ впечатлѣніе на ихъ одеревенѣлые нервы. Среди всего этого хаоса предпріятій, преступленій и несчастій въ каждой американской газетѣ помѣщается одинъ или два столбца съ новостями изъ частной жизни, интимныя сообщенія редактора, полученныя имъ изъ третьихъ рукъ, описаніе того, что по утрамъ читаютъ дамы, и т. д., -- всо это называется "Locals".

Въ этихъ столбцахъ мы узнаемъ о бракахъ, рожденіяхъ и смерти. Подобно тому, какъ въ европейскихъ газетахъ помѣщаются извѣстія о дипломатическихъ посѣщеніяхъ высокопоставленныхъ особъ, такъ въ "Locals" говорится, что такой-то достойный гражданинъ сосѣдняго города посѣтилъ такое-то всѣми почитаемое семейство. Это, можетъ быть, жена какого-нибудь моряка съ внутреннихъ озеръ, пріѣхавшая навѣстить своего сына, каретникъ, или пастухъ съ прерій, пришедшій къ своимъ родителямъ -- всѣ одинаково удостоиваются этой чести. Противъ этого нечего возражать, таковъ порядокъ и обычай страны, и 10 тысячъ абонентовъ ничего не имѣютъ противъ того, чтобы жена моряка служила предметомъ вниманія прессы. "Locals" самая приличная часть американской газеты, въ нее, по мѣрѣ возможности, не допускается криминальныхъ исторій и патентованныхъ медицинскихъ средствъ: "Locals" самое любимое чтеніе дамъ изъ общества.

Но иногда и въ этотъ отдѣлъ проникаютъ объявленія, рекламы объ особенномъ сортѣ головной помады или о корсетахъ, стихи на тему о дамскомъ туалетѣ или о новомъ подвозѣ мяса на рынокъ. Непосредственно послѣ разсказа о блистательной свадьбѣ или о счастливыхъ родахъ слѣдуетъ извѣстіе, озаглавленное "Смерть", при чемъ читатели чувствуютъ внезапное волненіе -- опять одинъ изъ нашихъ дорогихъ соотечественниковъ покинулъ насъ! Можетъ быть это каменщикъ Фулеръ или племянница часовщика Броуна, который живетъ на улицѣ Adams въ домѣ No 16, или, можетъ быть, No 17. Кого только можетъ похитить у насъ смерть!

Потомъ читатель успокаивается и продолжаетъ свое чтеніе, онъ облегченно вздыхаетъ по мѣрѣ того, какъ выясняется дѣло.

Слава Богу, это не каменщикъ, а если посмотримъ повнимательнѣе, то, можетъ быть, это и не племянница. Если это только агентъ швейныхъ машинъ съ Приморскаго бульвара или кузенъ мистрисъ Кингслей, мужу которой 40 лѣтъ, -- то и горевать нечего. Читаешь дальше, доходишь до половины, наконецъ, вчитавшись, начинаешь интересоваться и думать, что это, можетъ быть, какой-нибудь Конвей, живущій въ улицѣ Линкольна, а можетъ быть и въ другомъ мѣстѣ.

Читаешь съ удовольствіемъ и оживленіемъ, становится дѣйствительно интересно, въ данную минуту готовъ поклясться, что будешь читать только о смертныхъ случаяхъ. Далѣе оказывается, что дѣло идетъ лишь о какомъ-то столярѣ, который называется Гримшау или Смитомъ. Можетъ быть, и умеръ-то онъ отъ удара, что вполнѣ соотвѣтствовало бы той жизни, которую онъ, можетъ-быть, велъ. И читатель все дальше и дальше съ большимъ вниманіемъ, не пропуская ни одного слова, читаетъ со страстью и, въ концѣ-концовъ, съ бѣшенымъ остервенѣніемъ. Столяръ живъ. Остается всего четыре строчки и ни одного слова объ ударѣ! Не можетъ же этого бытъ мистеръ Доунингъ, Джемсъ Вилліамъ Доунингъ, который, можетъ быть, имѣетъ парикмахерскую поблизости отъ церкви баптистовъ? Стараешься крѣпиться, сгоряча рѣшаешь, что это навѣрное парикмахеръ, вѣдь это долженъ же бытъ кто-нибудь; это такъ же легко можетъ бытъ парикмахеръ, какъ и дама съ Франклинскаго бульвара, содержательница ресторана, въ которомъ подаются устрицы! Развѣ существуютъ какія-либо особыя причины, по которымъ парикмахеръ былъ бы избавленъ отъ подобной участи? Наконецъ, выпуча глаза, сдерживая дыханіе и вибрируя каждымъ нервомъ, читаешь слѣдующее.

"Чтобы избѣжать смерти, нужно отправиться въ единственное мѣсто въ городѣ, гдѣ можно купить извѣстныя перчатки Балля, которыя вполнѣ гарантируютъ васъ отъ простуды, -- а именно къ Дональдсону".

О, Боже мой! Бѣдный читатель прочитываетъ диверитесментъ въ полстолбца. Любопытные читатели навѣрное прочтутъ ихъ въ "Locals", поэтому, мѣсто въ этой части газеты цѣнится очень дорого, слово петита стоитъ долларъ, а во время какихъ-нибудь особенныхъ происшествій или праздниковъ плата за одно слово петита иногда доходитъ до пяти долларовъ. Редакторъ можетъ, напримѣръ, написать въ "Locals" слѣдующее: "Сегодня ночью наша супруга разрѣшилась отъ бремени сыномъ". Прекрасно! Очень интересно, замѣчательно, поразительно! Но затѣмъ ниже онъ благодаритъ фермера за то, что онъ, находясь въ городѣ, преподнесъ ему столько-то картофеля. Все этой не что иное, какъ предпріятіе, реклама. Редакторъ хочетъ выразитъ фермеру публичную благодарность, помѣститъ маленькую замѣтку и напечатать ее именно въ "Locals", гдѣ ее непремѣнно прочтутъ. Картофель оказался превосходнымъ, я онъ увѣренъ, что только благодаря этому картофелю роды его жены разрѣшились столь благополучно. Онъ очень склоненъ думать, что если бы жена не съѣла накадунѣ двѣ картофелины, ребенокъ не оказался бы мальчикомъ.

Цѣлъ достигнута цѣною опубликованія и оскверненія интимныхъ событій семейной жизни. Редакторъ безплатно получаетъ картофель въ продолженіе извѣстнаго срока, а товаръ фермера рекламированъ такъ, что этого никогда не забудешь.

Фермеръ думаетъ, что если у какой-нибудь незамужней хозяйки не хватитъ картофеля, она потреплетъ своего друга по щекѣ и скажетъ: "Я бы хотѣла купить картофеля извѣстнаго сорта. Ну, ты знаешь, отъ котораго родятся мальчики!" Если это будетъ даже шутка, продолжаетъ разсуждать фермеръ, то все же это покажетъ, что его драгоцѣнное объявленіе въ "Locals" не пропало даромъ.

Хотя американская публицистика въ высшей степени не интеллигентна, груба и деревянна -- все же она самый вѣрный выразитель общественной жизни, народныхъ интересовъ и представленій, и съ ней не можетъ конкурировать въ этомъ отношеніи остальная -- изящная литература. Публицисты отражаютъ реальную жизнь, высказываютъ мысли и чувства янки, представляютъ безъ прикрасъ господствующій матеріализмъ, даютъ ежедневный матеріалъ для исторіи отечественной культуры, тогда какъ американскіе поэты, напротивъ, постоянно погружаются въ духовную жизнь и жизнь чувствъ прошедшихъ столѣтій, изображаютъ величайшую любовь, которая отзывается англійскими прародителями, создаютъ героевъ изъ каждаго патріотическаго янки, который обладаетъ только долларомъ на днѣ сундука и лѣсопилкой на Миссисипи.

Въ американскихъ газетахъ не помѣщается совсѣмъ политической полемики, которою полна наша европейская пресса. Только каждые четыре года, въ продолженіе двухъ-трехъ недѣль, американцы препираются изъ-за свободы торговли и биллей о пошлинахъ; они ожесточаются до крови, они побѣждаютъ, проигрываютъ, выбираютъ президента -- и затѣмъ все успокаивается до слѣдующихъ выборовъ.

Они не разсуждаютъ о "политикѣ" въ теченіе цѣлыхъ четырехъ лѣтъ. Американскій публицистъ не обязанъ, будучи взрослымъ человѣкомъ, сидѣть и съ полнымъ воодушевленіемъ бить тревогу до поводу параграфовъ старыхъ законовъ и запятыхъ въ новыхъ, не обязанъ составлять "передовыя статьи" о невоспитанномъ поведеніи молодого Бисмарка въ Ватиканѣ и сочинятъ ученые комментаріи къ троннымъ рѣчамъ и всевозможнымъ политическимъ глупостямъ.

Онъ знакомъ съ политикой только по имени, онъ не знаетъ, что такое правые и лѣвые; передъ самыми выборами онъ не знаетъ, что такое оппозиція. Его газета представляетъ собою безцвѣтное сообщеніе о событіяхъ восточной и западной Америки, нѣсколько словъ обо всемъ понемножку, продуктъ даннаго момента. Возьмемъ для примѣра послѣдній номеръ. Онъ содержитъ слѣдующее: Бѣглецъ арестованъ -- Пожаръ вчера вечеромъ -- Судъ Линча -- Послѣдствія эмиграціи -- Вопросъ о рыболовствѣ въ Канадѣ -- Большая рѣзня -- Состояніе казны -- Биржа -- Мнѣніе сѣверо-запада -- Мнѣніе юга -- Послѣдняя новость -- Посѣщеніе воровъ -- Высшій судъ -- Убитъ до смерти -- Единственное радикальное средство -- Похищеніе оловянныхъ трубъ -- Ограбленіе на тысячу долларовъ -- Кулачный боецъ Килленъ и мр-ссъ Каффрей въ "Komique" -- Невольничество бѣлыхъ въ Техасѣ -- Состояніе погоды.-- Спортъ -- Былъ ли это ударъ ножа?-- Миннезота -- Дакота -- Мичиганъ -- Изъ другихъ мѣстъ -- Внезапная смерть -- Гражданская служба -- Странствующій народъ -- Похороны въ Винонѣ -- Состояніе желѣзныхъ дорогъ -- Положеніе желѣзнодорожныхъ служащихъ -- Низшій судъ -- Ограбленіе на восемь тысячъ.-- G. А. R. (Великая республиканская армія) -- Судебная жалоба сенатора Кеня -- Торговля женщинами въ центральной Африкѣ -- Цѣны на пшеницу понижаются -- Темное дѣло соперника -- Рынокъ Нью-Іорка:-- Рынокъ Чикаго -- Негръ, ушедшій въ вѣчность -- Почему она была героиней -- Исчезновеніе банковаго служащаго -- Согласіе пастора -- Крушеніе поѣзда -- Открыто растеніе (патентованное медицинское средство) -- Мнѣніе шерифа Эгля -- Мнѣніе шерифа Кобденса -- "Locals": -- Покинула своего мужа -- Убито два кочегара -- Индѣйцы въ Перу -- Легислатура -- Жена застала на мѣстѣ преступленія -- Генералъ Грантъ, какъ охотникъ -- Состояніе омнибусовъ -- Снѣжныя мятели -- 63-лѣтній отецъ развратилъ свою семилѣтнюю дочь -- Женскія ассоціаціи -- Смотрите на птицъ небесныхъ (объявленіе) -- Банкротъ -- Телеграммы -- какъ элегантно одѣваться -- Убійство премьера -- Проповѣдь пастора Фитцгеральда -- Арестованные поляки -- Какъ освободить страну отъ китайцевъ -- Стачки -- Гладстонъ объ американскихъ изобрѣтеніяхъ -- Освѣщеніе новой церкви -- Выломанная оконная рама -- Лошади понесли -- Трое полицейскихъ на-сторожѣ -- 11 столбцовъ объявленій {Globe, 9 января 1889 г.}.

Ни единаго слова о политикѣ! Но всякая газета, какъ бы неинтересна и неинтеллигентна она ни была -- ясно показываетъ то, что занимаетъ умъ янки, то, о чемъ онъ говоритъ, что читаетъ. Американская газета вполнѣ отвѣчаетъ духовнымъ запросамъ публики; содержаніе ея далеко не такое скромное и идилличное, какъ въ беллетристикѣ, но въ немъ въ тысячу разъ больше реальности и правды.

Въ газетахъ чувствуется безпокойная шумливость, столь характерная для американской жизни; онѣ грубы и вѣрны дѣйствительности.

Въ одномъ отношеніи американская пресса даже опередила прессу всѣхъ остальныхъ странъ: она поразительно быстро узнаетъ всѣ новинки и мгновенно опубликовываетъ ихъ.

Для того, чтобы получать сообщенія отовсюду, она тратитъ громадныя суммы, она получаетъ извѣстія по телеграфу о самыхъ малѣйшихъ и незначительныхъ событіяхъ и тотчасъ печатаетъ ихъ въ экстренныхъ листкахъ. Нью-Іоркъ-Геральдъ (New-Iork-Herald) неподражаемъ въ этомъ отношеніи. За исключеніемъ корреспондентовъ всѣхъ странъ, исключая наборщиковъ, рабочихъ при машинахъ, корректоровъ и т. п., въ редакціи еще 65 служащихъ. Изъ нихъ 17 редакторовъ или шефовъ, которые завѣдуютъ каждый своимъ спеціальнымъ отдѣломъ, остальные же -- репортеры, разъѣзжающіе по нью-іоркскимъ улицамъ и переулкамъ въ погонѣ за новостями.

Какъ только такой газетный репортеръ узнаетъ что-нибудь, онъ летитъ со всѣхъ ногъ къ ближайшему телефону, кричитъ "Herald" и репортируетъ. Кромѣ этихъ репортеровъ у газеты есть свой собственный катеръ, который крейсируетъ около Нью-Іорка и занимается ловлей всѣхъ новинокъ, припывающихъ къ городу-великану по водному пути.

Когда принцъ Уэлльскій путешествовалъ по Америкѣ и намѣревался посѣтитъ водопады, корреспондентъ "Геральда" отправился на Ніагару и завладѣлъ телеграфной линіей. Но принцъ не пріѣхалъ въ назначенное время, и тогда корреспондентъ для поддержанія своего положенія отдалъ приказаніе протелеграфировать первую книгу Моисея. Когда она была кончена, а принцъ все-таки еще не пріѣхалъ, принялись за вторую книгу Моисея. Но принцъ, наконецъ, прибылъ, и корреспондентъ первый сообщилъ міру эту новость. Это стоило лишь нѣсколько тысячъ долларовъ.

Во время войны съ Абиссиніей, "Нью-Іоркъ-Геральдъ" умѣлъ всегда опередитъ всѣ другія газеты, такъ что англійскому "Times" нѣсколько разъ приходилось получать военныя свѣдѣнія, касающіяся чисто-англійскихъ событій, отъ своего американскаго коллеги. И не одна только эта газета до такой степени стремится поразить своихъ читателей; большая часть американской прессы находится въ болѣе или менѣе оживленныхъ сношеніяхъ какъ съ американскими городами, такъ и съ заграничными.

Замѣчательно, что американскія газеты изъ года въ годъ пытаются ознакомить янки съ жизнью міра, лежащаго внѣ Америки и о которомъ американскія школы не даютъ ни малѣйшаго понятія. Конечно, это лишь телеграфныя сообщенія, но все же они приносятъ вѣсти съ другого полушарія, коротенькія, сжатыя вѣсти; но если соединить ихъ въ нѣчто цѣлое, то все же за годъ получится гораздо болѣе полная исторія міра, чѣмъ та, которая преподается въ американскихъ школахъ. Но даже въ подборѣ телеграммъ выражается духъ янки, такъ какъ газеты должны приспособляться къ интересамъ и вкусамъ публики. Въ нихъ ничего не говорится о новостяхъ литературы и искусства, но не пропускается ни малѣйшей финансовой подробности.

Любимыми темами для телеграммъ служатъ извѣстія о придворныхъ балахъ, тронныхъ рѣчахъ, путешествіяхъ коронованныхъ особъ, открытіяхъ желѣзныхъ дорогъ, состязаніяхъ въ Англіи, дуэляхъ во Франціи, покушеніяхъ въ Россіи. Но появленіе какой-нибудь знаменитой драмы или восходящей звѣзды искусства обходится полнымъ молчаніемъ, между тѣмъ какъ немедленно сообщается о самомъ незначительномъ происшествіи заграничной жизни, если оно сколько-нибудь касается торговли и оборота -- о томъ, что путешественникъ потерялъ свою карманную книжку въ нѣмецкомъ отелѣ или что какой-нибудь коммерсантъ спекулируетъ съ литромъ масла на биржѣ въ Сарептѣ.

Несмотря на крупные недостатки, американская публицистика все же служитъ очень вѣрнымъ показателемъ духовнаго развитія американцевъ.

IV.
Поэзія и писатели.

Американская литература безнадежно бѣдна талантами и не рисуетъ реальной жизни. Въ ней описывается любовь и раздаются револьверные выстрѣлы, но въ ней нѣтъ полнаго, реальнаго изображенія жизни, въ ней нѣтъ чувствъ.

Само собой разумѣется, что я исключаю нѣкоторыхъ писателей, которыхъ современникъ въ состояніи читать; я исключаю Марка Твэна, этого блѣднаго пессимиста съ его истиннымъ остроуміемъ и юморомъ. У него нѣтъ ни предшественниковъ, ни послѣдователей; я исключаю кое-что изъ Поэ, Готторна и Гарта. Но въ общемъ американскую литературу нельзя считать, какъ публицистику, выразительницей американской жизни. Она оставляетъ слишкомъ мало впечатлѣнія, она слишкомъ далека отъ земли, она о многомъ говоритъ, но мало чувствуетъ; въ ней слишкомъ много сочиненнаго и слишкомъ мало жизненнаго.

Она не изображаетъ, а поетъ, проповѣдуетъ, устремивъ глаза къ небу, говоритъ о добродѣтеляхъ и бостонской нравственности, проповѣдуетъ, увѣщеваетъ, налагаетъ мароккскія повязки на ненарушимую честность и на чету индѣйскихъ героевъ. Это творчество беззвучно пролетѣло надо мной, не задѣвъ ни одной струны въ моей душѣ, не заронивъ желанія прислушаться. Когда держишь въ рукахъ американскую книгу, то всегда думаешь, что всемогущій ураганъ современности, можетъ-быть, оживилъ бы эту плачевную картину поэтическаго творчества, но на ураганъ наложена пошлина, а національныя оловянныя трубы не играютъ роли урагановъ.

Американская литература создалась безъ иностраннаго вліянія и сама не имѣетъ никакого вліянія, она отстала отъ Европы на цѣлыхъ три фазиса развитія. Нѣкогда Диккенсъ и Скоттъ опредѣлили форму романа, Мильтонъ и Лонгфелло -- форму стиховъ, на этомъ Америка и остановилась. Въ американской литературѣ рѣшительно незамѣтно никакихъ слѣдовъ нашей современной литературы; поэты не чувствуютъ никакого стремленія къ прогрессу; они разъ навсегда заучили правила и знаютъ ихъ. Что имъ за дѣла до того, что въ великихъ цивилизованныхъ странахъ пишутъ о жизни, изображая нѣжныя, какъ мимоза, душевныя переживанія? Это ихъ не касается; они -- американцы, патріоты, пѣвцы, мечтатели; въ Америкѣ считается чуть ли не постыднымъ знать иностранные языки. Если въ присутствіи янки два эмигранта объясняются на своемъ родномъ языкѣ, то ихъ, навѣрное, осмѣютъ; если американецъ захочетъ выучить какой-нибудь. языкъ, то онъ почти навѣрное выберетъ мертвый языкъ. Такимъ образомъ американцы вполнѣ застрахованы отъ возможности читать иностранныя книги въ оригиналахъ, но они не хотятъ знакомиться съ ними и въ переводахъ. Если ради спекуляціи они п ки, славных стихов, славной индейской поэзии? Я был у индейцев, я два раза подолгу жил в их "вигвамах", -- я нашёл в их мужчинах не больше геройства, а в их женщинах не больше красоты, чем можно вместить в любой газетной статейке, -- да и то едва ли. Великая индейская поэзия -- лишь наивная ложь, это выдумка, басня. К тому же, уж если говорить о переводах, то переводим мы зачастую, больше смотря по стране, нежели по литературным богатствам; я хочу этим сказать, что хороший писатель большой страны гораздо больше может рассчитывать на перевод, нежели столь же интересный писатель страны маленькой.

Но ведь у Америки есть "Хижина дяди Тома". Да, действительно, эта книга наделала шуму по всему свету. Как литературное произведение, как роман, она едва ли заслуживает тех дорогих переплётов, которые делаются в Америке, но в качестве политического сочинения, в качестве проповеди, вклада в злобу дня, она возбудила вполне заслуженное внимание. И всё же эта книга, несмотря на отсутствие в ней литературных достоинств, являющаяся исследованием в области житейской правды, должна была бы послужить американским поэтам предостережёнием против их луны, их неправдоподобных описаний жизни и человеческого существования. Но ничуть не бывало. Наоборот, замечается сильнейшая склонность превратить самоё "Хижину дяди Тома" в какую-то лунную легенду. Автор книги, писательница высказала много лет тому назад, -- следовательно до того, как захворала, -- что заслуга создания "Хижины дяди Тома" принадлежит не ей: это добрый ангел-хранитель негров создал книгу; она же только написала её. Итак, ангелы не прочь принять участие в писательском деле! Слава "Хижине дяди Тома"! Но у меня немножко вянут уши от этого изобилия бостонской морали и миссурийской бесчеловечности. А если народ ссылается на эту книгу, являющуюся типичнейшим плодом его творчества, то это звучит фальшиво в нации, слишком мало живущей чувством и душой.

Американская литература само собой разумеется, чрезмерно стыдлива. Застёгнута на все пуговицы, подобно норвежской "Marie". Она находится в тисках у бостонского духовенства. Бостон задаёт тон американской духовной жизни, и литература звучит согласно камертону этого города. Даже у величайших американских писателей не найдёшь ни одного настоящего бранного слова. Книга с единственным ругательством тотчас же препровождена была бы в табачную лавочку. В каждом романе янки есть налицо тёмный негодяй; когда этот негодяй хочет послать к чёрту, он выражает слово "чёрт" посредством буквы "ч" и чёрточки, а слово "проклятый" -- посредством буквы "п" и чёрточки. Я совершенно согласен, что ругательства не должны составлять центра тяжести в порядочном романе, но мне кажется немножко неестественным, когда тёмный мерзавец всё ходит да объясняется посредством чёрточек... Американская литература совершенно не занята вопросами пола. Далеко нет. Она гораздо больше занята страшным судом и спектральным анализом, нежели полом. Случится же, что ветхий Адам обнаружит себя в одном из действующих лиц, то не иначе, как посредством жидкой, сладкой чувственности -- во взоре, в поцелуе, никогда не в мощи своей, никогда не в страсти, вызванной силой молодости; бостонские тиски становятся ему поперёк горла. Между тем как газеты в Америке ежедневно переполнены преступными делами и сценами изнасилования, художественной литературе почти запрещено изображать даже голые ножки стула.

Само собой разумеется, что среди американских писателей можно найти несколько более или менее талантливых исключений из общего правила бездарности. Я исключил Марка Твена -- я это повторяю. Он не поэт, отнюдь нет, но он наиболее трезвая голова всей американской литературы, остроумный шутник, заставляющий людей смеяться, тогда как сам он сидит и рыдает; он пессимист, юморист и сатирик. Надо пожить некоторое время в самом круговороте американской жизни, чтобы верно понять все его шутки; они непередаваемы. Я не решился бы исключить все произведения какого-либо из других писателей, а исключил бы некоторые главы у одного из них, некоторые стихотворения у другого. Едва лишь о двух-трёх литераторах, чьи имена стали довольно известны у нас, стоит вкратце поговорить мимоходом.

В 1885 году появилась в Бостоне книга, вызвавшая письмо Эмерсона [Эмерсон Ралф Уолд (1803--1882) -- американский философ-идеалист, поэт и эссеист, глава трансценденталистов. Широкую известность приобрели лекции Эмерсона на общественные и эстетические темы ("Литература и общественные задачи", 1876).], издание ("Reprint") в Лондоне и статью Рудольфа Шмидта. Книга носила название "Листья травы", а имя автора было Уолт Уитмен. Когда книга эта появилась, Уитмену было 36 лет.

Сам автор называл свою работу "Песнями", Рудольф Шмидт тоже называл её песнями, Эмерсон же, с его в высшей степени слабой способностью к систематизации, объявил, что он не в состоянии найти какого-либо определения для этого произведения. На самом деле это вовсе не песни, это не более песня, чем таблица умножения; сочинение это написано чистейшей прозой, без всякого размера и рифмы; единственно, что есть в нём стихотворного, это то, что в одной строке два-три слова, в следующей восемь или двадцать, пять или тридцать, буквально до сорока трёх слов.

Автор называл себя самого "мировым явлением", Рудольф Шмидт тоже называет его "мировым явлением"; я же -- с трудом связывая что-либо с понятием столь изысканно обширным, с понятием, которое одинаково могло бы быть космосом, пространством или чем-угодно, -- я попросту, без затей, назову Уолта Уитмена дикарём.

Он -- голос природы в первобытной стране.

Есть нечто индейское и в языке его, и в манере воспринимать и чувствовать, зато и воспевает он преимущественно море, землю, воздух, деревья, траву, горы, потоки, одним словом, элементы природы. Он всегда называет остров Лонг-Айленд [Лонг-Айленд -- остров у восточного побережья США, близ устья реки Гудзон. Западная часть острова занята двумя районами Нью-Йорка (Бруклин и Куинс). На остальной территории дачные посёлки, парки и пляжи.], место своего рождения, индейским названием "Пауманок"; кукурузу называет он первобытным индейским названием "maize" вместо английского "corn"; постоянно перекрещивает он американские места и целые штаты индейскими именами; в его произведениях есть целые стихотворения с первобытными американскими названиями. Он до такой степени чувствует себя захваченным примитивной музыкой названий этих мест, что часто нанизывает подряд целые десятки штатов, не говоря ни слова об этих штатах. Это великолепная игра дикими словами. Одно из его произведений таково:

Из Пауманока поднялся я, полетел, как птица

Кругом, кругом паря и воспевая смысл всего,

На север, где я отдался северным песням,

В Канаду, где я воспел Канаду, потом в Мичиган,

В Висконсин, Айову, Миннесоту, чтобы пропеть их песни,

К Миссури и Канзасу и Арканзасу, чтобы и их песни пропеть,

К Теннеси и Кентукки, к Каролине и Джорджии, для их песен,

К Техасу и дальше к Калифорнии, ко всем местам,

Чтобы впервые воспеть суть всякой области, мир Запада один и нераздельно,

И после песнь сложить о всяком отдельном уголке этих областей.

Эта первобытность, эта примитивность его натуры, это по-индейски дикое чувство сродства с элементами природы, окружающими его, проявляется в его книге всюду и часто вспыхивает ярким пламенем. Шумит ли ветер, зверь ли кричит, -- во всём этом слышит он целые ряды индейских названий. "Звук дождя и ветра, -- говорит он, -- крики птиц и зверей в лесу звучат нам, как названия, -- Окане, Куза, Оттава, Мононгахела, Саук, Начшез, Шаттахутши Какуэта, Оронако, Вобах, Майами, Сагинав, Хипева, Ошкош, Валла-Валла... дающие названия полям и лугам". Требуется, по крайней мере, вдвое больше вдохновения для чтения подобных стихов, нежели для их сочинения.

Стиль его не английский, его стиль не относится ни к одному из культурных языков. Его стиль -- тяжёлый индейский образный стиль без образов, сложившийся под влиянием старого завета, превышающий всякое понимание. Язык его туго и невнятно катится по страницам книги, топорщится целыми колоннами слов, полками слов, из которых одно делает всё стихотворение непонятнее, чем другое. У него есть стихотворения, восхитительные по своей неудобочитаемости.

О'Коннор говорит, что необходимо видеть Уитмена, чтобы понять его книгу; Букке, Конвай и Рюис тоже говорят, что необходимо его видеть, чтобы понять его книгу. И всё-таки, мне кажется, впечатление мечтательной дикости, производимое чтением его "Листьев травы", скорее укрепляется, нежели ослабляется, когда видишь этого писателя собственными глазами. Это, пожалуй, последний одарённый экземпляр современного человека, родившегося дикарём.

Тринадцать-пятнадцать лет тому назад публика в Нью-Йорке, Бостоне, в Новом Орлеане, а позднее в Вашингтоне могла встретить на улицах человека редкостно сильного телосложения, высокого, весёлого человека, несколько грубовато сколоченного, одетого всегда небрежно, напоминающего механика, матроса или другого рода порядочного рабочего. Он почти всегда ходил без сюртука, часто без шляпы; в жаркую погоду он придерживался как раз солнечной стороны улицы, предоставляя солнцу припекать его большую голову. Лицо его было крупно, но красиво; выражение его было одновременно и гордо и симпатично; голубые глаза были кротки. Он поминутно обращался к прохожим, не взирая, были ли они знакомы ему или нет; случалось, что он похлопывал посторонних ему людей по плечу. Он всегда смеялся. По большей части на нём было серое платье, всегда чистое, но в котором частенько не хватало пуговиц; рубашка на нём была цветная, а на шее -- бумажный воротничок.

Вот каков был тогда Уолт Уитмен.

Теперь он больной старик 70 лет [В 1873 году Уитмена разбил паралич.]. Я видел его портрет, сделанный несколько лет тому назад. Сидит он, как и всегда, в рубахе, но ни с того ни с сего на голове его на этот раз шляпа. Лицо его велико, но прекрасно; густые волосы и борода, которых он никогда не стрижёт, падают ему на плечи и на грудь. На вытянутом указательном пальце у него тонкой работы бабочка с распростёртыми крылышками; её-то он и рассматривает, сидя.

Эти портреты Уолта Уитмена ведь не могут дать нам ключа к его книгам; эти книги, в качестве литературного произведения, остаются по-прежнему диссонансом. В нём хотели видеть первого американского народного поэта. Это можно принять за насмешку. У него не хватает простоты, цельности народного поэта. Примитивность его восприятий лежит вне народного понимания. И язык его не имеет спокойной мощи народной поэзии, а лишь шумную силу; время от времени он достигает высоты оркестрового взрыва, ликующего победного ура, которое напоминает угнетённому читателю военный индейский танец. И всюду у него, при ближайшем рассмотрении, -- дикая пляска слов. Автор делает величайшие усилия, чтобы чего-то достичь, что-то выразить своими стихами, но он не в состоянии сказать это только словами. У него есть стихи, состоящие почти исключительно из названий, стихи, отдельные строки которые могут служить заглавиями к стихам.

Очевидно, длинные ряды строк с нанизанными на них названиями и именами и пленили Эмерсона и англичан в поэзии Уитмена. Эти реестры, эти каталогообразные колонны, несомненно, являются также и самым необыкновенным, самым оригинальным в его стихотворениях. Это литературные феномены. Они бесподобны. Вся книга его полным-полна такими списками. В одной его песне, разделённой на 12 частей, "Song of the broad-axe", нет ни единого стиха, в котором не было бы своего реестра; одна из частей этой песня такова:

Привет всем странам на земле, каждой в своём роде,

Привет каждой стране осины и дуба,

Привет каждой стране лимонов и фиг,

Привет каждой стране золота,

Привет каждой стране пшеницы и маиса, привет и тем, где виноград,

Привет каждой стране сахара и риса,

Привет странам хлопчатой бумаги, привет и странам белого

картофеля и сладкого картофеля,

Привет скалам, равнинам, пескам, лесам, прериям

Девятая часть этого самого каталогообразного стихотворения начинается одними из свойственных автору необъяснимых скобок и гласит:

(Америка! Я не хвалюсь любовью моей к тебе,

Что есть у меня, то и есть). Взмахи топоров!

Густой лес оглашается плавными речами,

Они колеблются, они тянутся и приобретают образы,

Хижины, палатки, досчатые сходни, сажень,

Цепы, плуги, топорища, коромысла, лопаты,

Дранка, засовы, брёвна, доски, наличники, планки, панели, фронтоны,

Цитадели, крыши, залы, академии, органы, выставочные здания, библиотеки

Может быть, говорить это -- ересь, может быть, даже прямо святотатство, но я признаюсь, что в тёмные ночи, когда меня одолевали наиболее тяжкие поэтические искушения и я не мог уснуть, случалось, что я со всей силы стискивал зубы, дабы не сказать прямо, без обиняков:

Вот оно как! -- значит, и я могу писать стихи!

Чего хочет Уолт Уитмен? Желает ли он упразднить торговлю людьми в Африке или воспретить употребление тросточек? Хочет ли он построить новый дом для школы в Вайоминге или ввести в употребление охотничьи куртки? Неизвестно! В искусстве много говорить, решительно ничего не сказавши, я не встречал ему равного. Слова его горячи, они пылают; в стихах его веет страсть, сила, вдохновение. Слушаешь эту беспорядочную музыку слов и чувствуешь, как грудь его трепещет. Но никак не поймёшь, чем он вдохновлён. По всей книге его грохочут раскаты грома, но молнии, но искры в ней не вспыхивает ни разу. Читаешь страницу за страницей и никак не найдёшь в ней какого-нибудь смысла. Тебя не увлекают и не опьяняют эти таблицы слов, они обессиливают тебя, пригнетают к земле в какой-то тупой безнадёжности; их вечное, утомительное однообразие, в конце концов, овладевает умом читателя. Кончив последнее стихотворение, чувствуешь, что ты не в силах сосчитать до четырёх. Действительно, признаёшь в нём автора, который ниспровергает все обыденные человеческие понятия. Идёт он просто по дороге и ("Song on the open road") уже чувствует себя в восторге вдохновения перед этой "дорогой, которая ему дороже стиха", и вот, блуждая по этой столь милой ему дороге, находит он одну "божественную, скрывающуюся в ней вещь" за другой. Он словно пустынник, очнувшийся в один прекрасный день в оазисе и в изумлении остановившийся при виде травы. "Клянусь вам, -- восклицает он по поводу много раз перечисленных и упомянутых обыкновеннейших вещей, "есть вещи божественные, слишком прекрасные, чтобы можно было описать их словами". Он их и не описывает вовсе, он не трудится обогатить этим ума своего читателя.

Уолт Уитмен -- лирически настроенный американец; как таковой, он представляет собой явление редкое. Он мало, даже, пожалуй, ничего не читал и почти совсем ничего не пережил. В жизни его очень мало событий. В 1819 году он родился; в двадцать лет был обманут своей возлюбленной; во время войны за освобождение был братом милосердия; в 1808 году лишился своего места в департаменте внутренних дел, а позднее принят обратно; в 1873 году умерла его мать, при чём, по его собственному признанию, умерло что-то в нём самом. Вот в общих чертах его жизнь.

Родись он в культурной стране и получи образование, он, может быть, стал бы маленьким Вагнером; нервы его чувствительны, а душа музыкальна; но, родившись в Америке, этом обособленном мире, где всё орёт "ура", и единственным признанным национальным талантом которой является торговый, он неизбежно должен был стать переходным звеном, чем-то средним между первобытным человеком и представителем новейших времён. "В нашей стране, -- говорит американский писатель Натаниель Хоторн, -- нет покоя, нет тишины и тайны, нет идеалов, нет старины, а поэзия и плющ, ползучие растения и вьющиеся розы ищут развалин, по которым они могли бы виться". Врождённой примитивностью, присущей натуре Уитмена, объясняется и его любовь к более или менее первобытному чтению; читать Библию было для него поэтому высшим поэтическим наслаждением; этим он несомненно скорее развил, чем подавил в себе наклонности дикаря. Всюду в стихах его сказывается библейский язык и образ мысли; общность его стиха с библейским в некоторых местах так поразительна, что надо прямо удивляться той искренности, с которой он мог приобщиться к столь отжившей форме поэзии.

Ежедневное общение с библейской поэзией, вероятно, и укрепило в нём эту литературную дерзость, так что он говорит смелые вещи и говорит о них смело. Он и современен постольку, поскольку перо его грубо выражает всё, что чувствует первобытное сердце и что проходит через необработанный ум -- пылкую чувственность и смутные мысли. Но отважился он на этот реализм не в силу известного чувства артистического такта и меткости: это скорее плод совершенно нетронутой наивности детской натуры. Эротическая часть его "Листьев травы", за которую его устранили от должности и из-за которой высоконравственный Бостон взывал к небу, содержит на самом деле не больше эротического, чем любая литература; другое дело, если это сказано несколько в более грубой форме, если дерзость тут менее прикрыта, чем это, может быть, принято. При немножко меньшей наивности и меньшем влиянии Библии, можно было сказать вдвое больше того, что там сказано, и создать при этом много большую литературную ценность, придав только чуточку гибкости языку, тут переставив словечко, там сгладив другое, устранив какую-нибудь пошлость или заменив её многоточием. Язык уитменской поэзии далеко не самый дерзновенный, не самый страстный в мировой литературе, он только самый безвкусный и наивный из всех.

Наивность Уолта Уитмена так непомерно велика, что она даже может подкупить читателя и покорить его. Именно эта наивность и создала ему несколько приверженцев даже среди men of letters. Его стихотворные таблицы, эти невозможные перечисления лиц, городов, зданий, орудий, родов одежды, разумеется, являются самой наивной поэзией, когда-либо появляющейся в литературе, и, если бы она не истекала из столь наивного сердца, её и вовсе не стали бы читать, потому что в ней не видно ни искры поэтического таланта. Воспевая что-нибудь, Уитмен тотчас же заявляет в первой строчке, что он воспевает такой-то предмет, -- чтобы в следующей строке заявить, что воспевает другой, в третьей -- третий, -- не воспевая их, однако же, ничем иным, как только перечислив их. О вещах не знает он ничего иного, кроме их названий; но он знает много названий, -- отсюда и проистекает вдохновённое их перечисление. Ум его слишком беспокоен, а мысль слишком беспорядочна, чтобы схватить отдельную вещь, которую он видит, и воспеть её; он описывает жизнь в общем, не тонкое многообразие отдельных вещей, а лишь шумливое множество всего вместе; он всегда видит массу. Где ни откроешь его книгу, возьми любую страницу, -- всюду говорит он, что желает воспеть ту или иную вещь, которую, в конце концов, всё-таки только называет. Интересно в этом отношении маленькое его стихотворение в три строчки, озаглавленное "Farm picture" (описание крестьянской усадьбы). Здесь по самой сути предмета ему необходимо рассказывать, описывать, и он делает это следующим образом: "В широких воротах мирного сарая в деревне виден освещённый солнцем лужок со скотом и лошадьми и туман, и ландшафт за ними, и далёкий, ускользающий горизонт".

Конец! Таково описание крестьянской усадьбы! Сарай, деревня, лужок, скот, лошади, туман, ландшафт, горизонт. Что ворота широки, а сарай имеет особенно мирный вид, что лужок освещён солнцем, и в то же время стал туман, а за туманом всё-таки виднеется пейзаж, при чём горизонт вдали ускользает чёрт знает куда, -- всё это, конечно, "описание", которое много лет останется в памяти читателя!.. Изумительная наивность Уитмена соблазнила его издать свои сочинения в печати; его наивность даже придала уверенность, что в них он являет миру новый, желанный род поэзии; во многих своих стихотворениях возвращается он к этой мысли. "Не закрывай своих дверей передо мною, гордая библиотека! -- восклицает он в одном из них. -- Потому что я приношу тебе то, чего тебе не хватает, несмотря на переполнение твоих полок". В душе его нет сомнений относительно его писательской миссии.

Но, как бы ни была мила наивность этого славного человека, она до того первобытна и дика, что никогда не производит впечатления притворства. Даже в тех местах, где она наиболее неуместна и наименее мотивирована, у вас не является сознания, что перед вами лишь рисующийся притворщик. Он славный, этот человек; чувствуешь, что он словно обнимает тебя, когда воздвигает свои столбцы перечислений. В стихотворении "By blue Ontario shore" он старается "спеть песню, исходящую из сердца Америки", которая одновременно должна быть "радостной песней победы" и в то же время песней "родовых мук демократии". Повозившись на 14 страницах с этой несколько двойственной задачей, упомянув в девяносто девятый раз "Миссури, Небраску и Канзас", потом "Чикаго, Канаду и Арканзас", он вдруг останавливается и умолкает. Он, наконец, пришёл к известному заключению, он макает перо и пишет следующее:

Клянусь, я начинаю понимать значение этих вещей,

Это не земля, это не Америка так велика,

Это я так велик, или могу быть так велик...

Среди стихотворений, собранных Уитменом под общим заглавием "Calamus", находятся лучшие его произведения. Там, где он поёт о любви к людям, он не на шутку колотит себя в добрую, горячую грудь, что порой вызывает отголосок в других сердцах. "Товарищеской любовью" жаждет он обновить испорченную американскую демократию, ею хочет он "сделать континент нераздельным", "построить города, руки которых будут обнимать друг друга", "произвести самый лучший людской род, над которым когда-либо сияло солнышко", "насадить товарищество столь же тесное, как деревья вдоль рек", "создать почти божественные, влекущие друг друга страны". В этих стихотворениях попадаются простые, благоуханные слова; зато они и выступают редкими исключениями в его книге.

Уитмен -- богатая натура, одарённая личность, родившаяся слишком поздно. В "Песнях у большой дороги" он, может быть, всего яснее показывает, какое у него безмерно доброе сердце и какая наивность понятий. Если бы стихи эти были написаны немножко искуснее, многие из них могли бы назваться поэзией; иное дело теперь, когда автор постоянно вызывает своими стихами тяжёлую работу ума из-за своего неслыханного языка. Он ни одной вещи не может высказать ясно и определённо, он вообще не в состоянии определять. Он назовёт что-нибудь пять раз подряд и всегда тем же самым величественным, но неопределённым образом. Он не господствует над материалом своей поэзии, а предоставляет этому материалу господствовать над собой; он видит его в колоссальных образах, нагромождает их, овладевает ими. Во всех этих песнях у большой дороги его сердце более горячо и разум холоден; он поэтому не может ни описывать ни воспевать, он может только ликовать -- ликовать до небес из-за ничего, или из-за самых обыкновенных вещей. В этих строках чувствуешь горячее биение сердца, но тщетно ищешь причины такого сильного волнения этого сердца. Не постигаешь, каким образом только большая дорога, как таковая, может заставить сердце забиться. Уитмена она опьяняет, он говорит прямо, при чём грудь его трепещет восторгом: "Я мог бы стоять здесь на месте и творить чудеса". Вот в какое заблуждение вводит его славное, доброе сердце! "Я верю, что придусь по душе каждому встречному, -- поёт он, -- и каждый, кто посмотрит на меня, придётся мне по душе; я верю, что каждый, поглядев на меня, станет счастлив". Он продолжает затем на своём удивительном, несуразном языке: "Если кто не отвергнет меня, не проклянёт меня, кто примет меня, он ли или она, получит моё благословение и благословит меня". Он проникновенно, до глубины души добр. Иногда его великая доброта поражает даже его самого, так что его наивная душа разражается песней: "Я больше и лучше, чем я думал; я не знал, что во мне так много доброты".

Он скорее богато одарённый человек, нежели талантливый писатель. Уолт Уитмен, в сущности, не умеет писать. Но он умеет чувствовать. Он живёт жизнью чувств. Если бы книга его не вызвала письма Эмерсона, эта книга беззвучно канула бы на землю -- чего она и заслуживала.

Само собой разумеется, в Америке есть несколько писателей, которые могут быть включены в историю литературы; в этой работе моей, тем не менее, нет основания производить подробный разбор их. Я выбрал для несколько более подробного изложения двух американских писателей, ставших довольно известными у нас на родине, чтобы доказать, как сильно можно ошибиться, выбирая для переводов страны, а не литературу. Моя задача заключается в том, чтобы указать, какую духовную жизнь отражает и утверждает в народе такая литература, как в Америке, какие семена она сеет и какую жатву пожинает. Уитмен и Эмерсон считаются наиболее характерными национальными представителями местной литературы, -- это незавидно для Америки; первый был неопределившийся поэт, второй -- сочинитель литературных проповедей. Я ни одной минуты не сомневаюсь, что американская литература нуждается во влиянии иностранных и много более передовых литератур, из патриотизма обложенных конгрессом крупным налогом. Если бы литература пожелала послужить средством к движению вперёд, она изменила бы и форму и содержание. Но прежде всего для этого должны были бы появиться скептики в этой великой стране, мужчины и женщины, сомневающиеся в том, чтобы Америка была наиболее культурной страной в мире. Национальное самодовольство должно примолкнуть, патриотизм должен быть подавлен. До сих пор самое священное имя в Америке -- это имя президента. Когда хоть немножко знаком с тем, какие гении, какие мужи обитали под сенью Белого Дома в продолжение многих поколений, то становится как-то не по себе за тот народ, который способен канонизировать их. Раз американцы, даже в тех областях, в которых они отстали, взимают плату, чтобы избежать руководства, то у наблюдателя является убеждение, что нет ни искорки творчества в современной духовной жизни этой страны.

Изобразительные искусства

Живопись и скульптура

Переходя к изобразительным искусствам Америки, получаешь опять-таки то впечатление, что эти искусства крайне нуждаются в постороннем влиянии, которое давало бы им импульс. Они также являются плодом свойственной стране материалистической атмосферы, они внушены клерикальным духом Бостона, взращены тупым патриотизмом. Американцы -- народ торговый, их дело -- купля и продажа, а не творчество в области искусства и не оценка искусства. Всё, касающееся торговых и денежных оборотов, тотчас находит глубокий отклик в их сердце; дыхание же искусства, наоборот, проносится над ними, едва касаясь поверхности их сознания. Они никогда не дают себе покоя, и у них никогда не бывает времени вдуматься. Истый янки, обладающий действительно национальным вкусом, гораздо больше наслаждается обсуждением патента в Атенеуме, нежели оперой Вагнера, и если бы опера не относилась к хорошему тону, то, может быть, там не бывало бы также ни дам, ни барышень. Американцы отнюдь не стоят на страже искусства. Я не требую от них, чтобы они создали своё искусство, но пусть они воспримут его, раз оно само им представляется, пусть приладят его согласно собственному национальному характеру, пусть переродят его по-своему. Янки -- народ молодой, но достаточно взрослый, чтобы можно было их тронуть искусством, повлиять на них, во всяком случае произвести на них впечатление. Сама природа в стране такова, что должна бы вселять в них чувства прекрасного; ведь смотрят же они на солнце и на море -- на солнце, равного которому по силе нет в иных поясах. У них белые звёзды зимой и красные грозовые тучи в тёплые летние ночи; в их лесах трепещет своеобразная, напряжённая жизнь, птичье пение, крики животных и осторожные шаги хитрого, крадущегося зверя. Вокруг них струятся краски и благоухания и восхитительные звуки всего мира прерий, -- но они их не замечают. Ничто не может отвлечь занятую расчётом мысль американца, никакая красота не может заставить его забыть экспорта и рыночных цен ни на одно мгновение. Во всех этих штатах в течение многих лет, быть может, явится какое-нибудь исключение, но немного их, очень, очень мало.

Таким образом, нет ничего удивительного в том, что американское искусство стоит так невысоко, как это и есть на самом деле. К этим-то людям, лишённым иного чувства, кроме голоса желудка, является местное искусство и стучится у их дверей; от этих людей ждёт оно поощрения. Оно не осмеливается требовать хоть самого жалкого понимания, даже если бы и было что понимать; оно встречает лишь наивнейшую оценку и глупейшую критику. Наконец, этим же людям местное искусство, волей или неволей, отдаёт себя на суд на выставках. В Америке есть много джентльменов, не умеющих отличить пастели от "Cromo" или одну школу от другой, -- но если только он может перечислить ряд президентов, знает дату знаменитой битвы при Атланте, верит в Бога и обладает миллионом, то этого самого по себе достаточно, чтобы получить место члена жюри при выставке картин.

В Америке 88 академий искусств с 190 профессорами, обучающими 3 000 учеников. Если бы только в этой стране, такой молодой и обладающей такими прекрасными средствами, доставали мастеров своего дела для преподавания в этих академиях, и если бы ещё были немножко поразборчивее в выборе этих учеников из трёх тысяч! Но ничего подобного нет. Из американских художников, насколько я знаю, трое получили медали в Европе, пожалуй, шестеро получили известность и вполне заслуженно. Конечно, можно было бы набрать с десяток талантов среди собственно американских художников, и тогда остальных профессоров пришлось бы пригласить из других стран, но об этом и думать нечего -- ведь они должны быть, прежде всего, национальны! А между тем тут наблюдается характернейшее явление, которое следует отметить: как только всплывает на поверхность в Америке действительно значительный художник, он тотчас покидает свою родину при первой возможности и уезжает в Европу. Вот что должно бы послужить указкой для американских законников, налагающих запреты, но этого тоже отнюдь нет; они предоставляют художникам разъезжаться. Следствием является то, что в академиях обходятся старичками, слишком отжившими, чтобы предпринять переселение, или молодыми, подающими надежды дилетантами, -- которые опять-таки создают молодых, подающих надежды дилетантов. Американская художественная выставка представляет весьма спутанное зрелище. Здесь не полагается никакой цензуры при выборе, и потому можно встретить мастерскую вещь, гениальный набросок из старой культурной страны, рядом с безвкуснейшей бездарностью из Дакотских прерий. Да и к чему послужила бы цензура? Жюри состоит в большинстве случаев из городских бургомистров и известного числа зажиточных людей, людей с положением, потому что они богаты и крепко веруют в Бога, но не имеющих ни художественного развития ни понимания, людей, которые разве только по утрам, перед тем, как занять своё место в жюри, получают кой-какие указания насчёт эстетики от своих жён и дочерей, немножко занимающихся живописью. Американское искусство целиком представлено в изображениях съестных припасов: тут и яблоки, виноград и груши, тут и рыба, и всевозможные ягоды, и ощипанные петухи, и сырые бычачьи окорока на всех стенах. Есть, между прочим, и крупные холсты и рамы весьма веской ценности; тут могут быть и рамы, у которых на обратной стороне кольца золотые, филигранной работы.

Эти картины не отправляются в галереи или на художественные выставки, богатые люди покупают их у меблировщиков столовых зал. Потому что, раз всем известно, что эти картины идут в ход, тотчас же открывается целая промышленность, настоящая фабрикация петухов и бычачьих окороков. Картины пишутся с определённым намерением изготовить мебель в столовую; им придают декоративный вид, необходимый для украшения стен, у них яркие краски и резкие контуры фигур. Даже бычачьим окорокам придают декоративный характер, с удовольствием украшая их прекрасной розой или бантиком у обрубка кости. У мёртвой птицы на доске декоративно распластанные крылья, каждое пёрышко написано великолепными красками, эти мёртвые крылья летят над доской так, что прямо любо-дорого. Если при этом у подобной картинки, мало-мальски прилично написанной, найдётся в уголке более или менее известное имя янки, да ещё она в раме, на которой нет ни пятен, ни царапин, то у неё живо найдётся покупатель -- богач увешивает свою столовую редкостями. У подобного американского жюри так мало художественной стыдливости, что оно принимает и детские работы, потому что это детские работы, и даёт им место, где придётся, охотнее всего на видном месте. На этих детских набросках вешается билетик, на котором написано, что художнику двенадцать лет, и что он сирота. На угольной мазне, изображающей двух петухов, билетик оповещает публику о том, что художнику пятнадцать лет, что он глухонемой и хромой. Что за дело эстетике до благотворительности? В качестве художника, я, не задумываясь, стащил бы со стены этих петухов, -- произведение калеки. Эти картины прямо издеваются над посетителем и убивают окружающие произведения. Стоит раз бросить взгляд на эту невозможную живопись, и её уже никогда не забудешь, она раз навсегда произвела впечатление своей нескладной пошлостью. Она уже революционизировалась у вас в глубине вашей памяти и останется там; невозможно окончательно разделаться с ней. Увидишь раз в жизни пару таких петухов, и они изо дня в день будут стоять у вас в глазах; они встают перед вами в ту минуту, когда вы этого наименее ожидаете, они валятся на бумагу, на которой вы только что собрались писать, садятся на абажур, цепляются за стенной календарь, они так плачевно взирают на мир, со своими необычайно тонкими лапами, что сердце разрывается, на них глядя.

Разумеется, есть и на американских художественных выставках что-нибудь хорошее среди всей этой посредственности, особенно, если выставка охватывает весь Союз. Лучший род в американской живописи это пейзаж; в нём страна действительно обладает крупными установившимися именами, людьми, достигшими истинной рутины в изображении дуба... На истинно американском пейзаже постоянно видишь следующее: девица доит корову на зелёном лугу, возле крупного леса, у голубой скалы под чистым небом. Снова под иной личиной является лунный свет, царящий в поэзии. Этот пейзаж американские художники создают по памяти, при чём всё у них идёт гладко, без сучка и задоринки. Краски у коровы словно у колибри, лес состоит из отборнейших деревьев, а скалы выстроились в таком порядке, что либо подножием своим попирают землю, либо вершиной продырявливают небо.

-- Ах, так и хочется схватиться за верхушки этих скал и вытянуть их посмелее к небу! А в небо так и хочется пустить облачко!

Жалкое и робкое искусство, полёт в лазурь, в безмятежность мира, а главное, искусство, по духу и содержанию совершенно подобное литературе. Если изображена пастушеская сцена, то в этой пастушеской сцене все безукоризненно одеты; на воздухе может быть хоть 100 градусов Фаренгейта, трава может высохнуть от жары, но ни пастушок, ни пастушка не расстёгнуты ни на одну пуговку. Если изображена внутренность комнаты, то на стене непременно висит "Кроткий утешитель" и Джордж Вашингтон, на рояле стоит открытый "Yankee Doodle", а стенной календарь под зеркалом показывает 23 августа, воскресенье. В этом помещении сидят на мягких креслах двое и любят друг друга!.. Долой пуговицы! Поставьте календарь на понедельник, на свободный, голубой [Понедельник, в который не работают. -- Примечание автора.] понедельник, выпустите на сцену борьбу и радость жизни! Я не требую каких-то безумств или тяжких грехов, -- это всё вопросы морали, вещи, решаемые каждым по-своему, -- я прошу жизни, живого тела под платьем, а это уже вопрос искусства. Пусть эти влюблённые покажут нам, что пульс их бьётся, а грудь трепещет; пусть они покажут нам, что жизнь струится у них под кожей, что плоть их сжигает пламя человека!

Один лунный свет. То, о чём в американской литературе говорится многоточием, в американской живописи говорится одеждой; дальше этого дело не идёт, да и не пойдёт, пока не получит новой руководящей нити.

В скульптуре Америка сильнее всего в изображении животных; кошка и собака -- вот первое и последнее их дерзновение; идя дальше, они дойдут и до негра. Индеец в военной одежде, распятый Христос, бюст Вашингтона -- вот в наше время всё снова и снова повторяемые в американской скульптуре типы из жизни. Время от времени попадается вам на глаза гипсовая фигура, на которую невольно обратишь внимание, потому что на пьедестале её начертано несколько слов, в роде стишка. Фигура представляет собою образ женщины, аккуратно прикрытой, невыразимой красоты, -- американскую Венеру, с талией не толще детской шейки, а стишок даёт вам понять, что каждая женщина может сделаться столь же прекрасной, если выпьет столько-то бутылок Sarsaparilla Айера. Гипсовая фигура -- реклама патентованного медицинского препарата... Далее видим мы ещё группу: женщина умывает лицо мальчику-подростку, а стишок оповещает нас о том, что каждый может сделаться таким же белым, как этот мальчик, если станет употреблять известный сорт мыла. Произведение искусства рекламирует мыльный завод Пэра в Бруклине.

Несколько лет тому назад один американский скульптор напал на мысль оказать своей стране услугу; он был республиканцем в политике и патриотом по натуре, -- а потому многие стали думать, что не может быть ему равного в искусстве. Он высек пьедестал, человека, вытянувшегося во весь рост, и коленопреклоненного негра; эти три вещи соединил он посредством железных брусьев в одну группу. Человек, стоящий во весь рост, рабовладелец, в руках у него плеть, а когда человек держит плеть в руках, то он в высшей степени рабовладелец. Негр -- раб, он стоит на коленях, он молит, а уж если негр молит, то это, конечно, диво. И вся Америка нашла, что эта работа -- диво. Художник оказался человеком со светлой головой, у него был налицо великий талант изобретательности, свойственный его соотечественникам: он высек чёрного негра из белого мрамора, а белого рабовладельца -- из чёрного. Снова "Хижина дяди Тома", ни дать ни взять -- "Хижина дяди Тома"! Госпожа Бичер-Стоу не могла яснее выразить словами, чем эта группа выражала камнем, какими чёрными варварами были обитатели южных штатов, раз они могли заставлять этих белых созданий трудиться на хлопчатобумажных плантациях ради пищи, одежды и вознаграждения. А вся группа указывала на пример свободолюбия и человеколюбия северных штатов, освободивших этот народ от рабства. Художник был патриотом, а с этого времени стал он весьма влиятельным человеком, получил имя, почёт, хорошие средства и положение в свете. Но эта группа не сообщала о том, что эта самая страна, освободившая тогда несколько тысяч негров, изо дня в день держит 1 миллион 119 тысяч своих собственных детей на положении рабов в своих собственных шахтах, -- об этом группа умалчивала, потому что она вовсе не должна была служить проповедью против рабства вообще; это отнюдь не входило в планы скульптора; она, во-первых, должна была служить политической рекламой для республиканской партии, к которой он принадлежал, и, во-вторых, должна была явиться предметом патриотического благоговения всего его отечества. И этого она вполне достигла: она произвела сенсацию, сделалась известнейшим произведением искусства всей страны.

Само собою разумеется, что американская скульптура -- в высшей степени стыдливая скульптура. И не думайте искать здесь человека без фигового листа! Даже маленький ребёнок, играющий своим башмачком, не может играть башмачком без фигового листа, а стой в Америке Ева Дюбуа (Eve nouveau-nee), то недолго простояла бы она там без набрюшника. Во всех изобразительных искусствах Америки -- так же, как и в её литературе -- царствует величайшая щепетильность во всём, что касается обнажённого тела. Художники рассказывали мне, что они никогда не рисуют с натурщиков, что они даже не могут найти натурщиков, потому что это совершенно против бостонских правил -- стоять на натуре голым, что им всё равно не разрешили бы писать голую натуру, даже если бы им и удалось подыскать натурщика. Можно себе представить, что значит угадывать, а не видеть не только поры, всевозможные оттенки кожи, но и мускулы, и всё тело. Что же после этого мудрёного, если Венера Милосская кажется янки верхом возможной дерзости! Возьмём Эрштедский парк в Копенгагене. Скульптурные фигуры такой наготы, как там, парк, разукрашенный таким образом и без фиговых листков, ни в каком случае не потерпели бы нигде в Америке, хотя бы какому-нибудь городу дважды отдавали его даром. Бостон со своей крикливой моралью заражает всю Америку влиянием своей грубой щепетильности, которая окрашивает и искажает воззрения как художника, так и публики. Обнаруживая величайшую стыдливость перед рукой без рукава или ногой без чулка, американцы в то же время поразительно нечувствительны к тому художественному, духовному бесстыдству, которое проявляется в их искусстве. Я подразумеваю как их криминальные рассказы, так и живопись для столовых, да и добрую половину их патриотической скульптуры вдобавок. Они, не задумываясь, принимают на выставку невозможных петухов только потому, что их написал калека, и все находят это в порядке вещей, и зрители собираются перед этой картиной.

До известной степени щепетильность американского искусства объясняется тем, что им преимущественно занимаются женщины. Это явление знаменательное, оно даёт нам понять взгляд всего этого народа на искусство. Женщины в Америке руководят искусством, подобно тому как в Германии женщины руководят своей литературой -- опустошая её своей плодовитостью. Это либо дочери богатых людей, обучившихся в одной из 88 академий, либо замужние дамы, которые по собственному почину, в силу скуки или хорошего тона, предались искусству у себя дома. Живопись в Америке превратилась просто в женское рукоделие; чтобы убедиться в этом, достаточно посетить всего несколько семейств. Похоже на то, что американские женщины считают себя обязанными во что бы то ни стало произвести на свет пару цыплят. Женское влияние, порождённое в свою очередь влиянием Бостона, сильнейшим образом отражается на всём искусстве страны. И не только на изобразительных искусствах, -- оно сказывается и в поэзии и на сцене. В Америке женщина указывает, где должен стоять шкаф [Норвежская поговорка.].

Я опять замечу, что бесполезно было бы оправдывать американское искусство тем соображением, что, мол, от него и ждать нечего, что так ему и нет возможности двинуться вперёд. Это будет принято за оскорбление, и вас попросят сунуться, сунуться только! Потому что в этой стране нет сомнений; на американском небе нет ни облачка. Никакому смертному здесь не приходит в голову, чтобы искусство страны нуждалось в примерах или каком-либо импульсе извне; за то, чтобы их же научили, они требуют 2,4 миллиона в год. На этот счёт мне замечали, что ведь и в Европе наверно есть пошлина на произведения искусства. Это возражение делалось без всякой иронии, совершенно чистосердечно; дальше этого мысль янки не идёт. Но ведь нет ни одной страны в Европе, которой менее приходилось бы страдать от наплыва чужого искусства, и -- тем более -- нет ни одной страны в Европе, которая обладала бы настолько хорошими материальными средствами, чтобы избежать пошлины. В государственной казне лежит в бездействии такой огромный капитал, что, если бы пустить его в оборот, он перевернул бы всю финансовую жизнь страны кверху дном. Он так велик, что сами американцы становятся перед ним в тупик и не знают, что делать с ним. Как известно, этот капитал явился даже предметом раздора во внутренней политике страны.

Надо признаться, что за последнее время замечается в Америке склонность к значительному понижению пошлины на предметы искусства.

Но всё дело в том, что Америка не интересуется искусством; это страна, в которой искусство служит только для украшения столовых. Если мне напомнят, что европейское искусство всё же имеет сбыт в Америке, так это объясняется той же слабостью, которую американцы обнаруживают и к европейским орденам или титулам; этот демократический народ далеко не равнодушен к таким вещам. В Вашингтоне, Бостоне и Нью-Йорке страсть к рангам -- такая же распространённая болезнь, как зубная боль или нервность; просмотрите только альбом автографов у любой современной вашингтонской леди, и вы увидите, сколько местных титулованных особ насчитывает она в числе своих знакомых: тут найдутся имена с самыми необыкновенными титулами. В последний раз я ехал из Америки вместе с одною нью-йоркской дамой, которая предприняла путешествие в Европу с единственной целью откопать там хоть какой-нибудь титул своим прапрадедам, чтобы получить доступ в аристократические круги нью-йоркского общества. Без новой визитной карточки это для неё невозможно, потому что она недостаточно богата. Так же обстоит дело со сбытом европейского искусства в Америке. Американец только тогда может назвать себя богатым, когда в гостиной у него есть швейцарские горы или итальянский пастух, это придаёт дому вес, как и титул. Только такой титул не облагораживает никого. Такие американцы, покупатели предметов искусства, достаточно богаты, чтобы совершить путешествие в Европу со всей своей семьёй, пожить в отелях Парижа и на пароходах Рейна для завершения своего образования, которое в действительности и не начиналось. С собой привозят они на память о путешествии столько картин, сколько того требует текущая мода. На следующий год та же семья совершит турне внутрь страны и привезёт золотой слиток из Калифорнии и индейскую трубку из Вайоминга, -- опять-таки в качестве сувенира, который в моде. Одно стоит другого. У американца есть деньги на приобретение предметов искусства, и он приобретает предметы искусства, но у него нет художественного образования, никаких художественных стремлений. В печати обсуждается в Америке вопрос, как бы оградить американскую жизнь от европейского искусства, об этом толкует вся руководящая пресса. А уж если подобные вещи возможны в стране с таким искусством, каково американское, то это только доказывает, что духовное развитие народа стоит ниже, чем сам народ может себе это представить.

Сцена

I. Драматическое искусство и актёры

Искусство, в котором Америка достигла наивысшего совершенства, -- без сомнения, сцена. Актёры, и притом весьма талантливые, встречаются там и в фарсах, и в грубых, топорных комедиях. У американцев -- кроме литературы и некоторых изящных искусств -- сказывается сильно развитое чутьё к реализму; на сцене у них жизнь так и кипит. Катят локомотивы, плывут пароходы, бешено скачут верхом на лошадях, стреляют из пушек и стреляют из револьверов, -- о-о! как там стреляют! От порохового дыма иной раз нестерпимо становится бедному зрителю. Весь тот шум, которым полны американские газеты, является и на сцене. Но, конечно, в этом шуме слишком мало искусства, слишком много вносится в него грубой силы, чтобы произвести впечатление. Едва уносящийся локомотив увезёт с собою одно впечатление, а на смену ему уже стреляют пушки.

Во всей Америке всего два, много три театра с постоянной труппой; обыкновенно театры сдаются странствующей труппе на один или несколько вечеров, большей частью на неделю. Эти труппы странствуют круглый год всё с тою же пьесой; объехав в течение года все американские сцены, они на следующий год начинают свой объезд снова от берегов Атлантического до берегов Тихого океана. Весьма мало возможности развивать свой врождённый талант в этих странствующих труппах; приходится, подобно поэтам, раз навсегда усвоить своё дело, и баста. Тем более удивительно, что при подобных условиях в Америке всё же появляются действительно значительные сценические таланты. Помимо нескольких оперных певиц, правда, получивших своё музыкальное образование в Европе, а потому и развившихся под совершенно чуждыми влияниями, есть три первоклассных трагика, развившихся почти исключительно на собственной американской почве, -- это Кин, Бутс [Бутс Эдвин Томас (1833--1893) -- американский трагик, из актёрской семьи Бутсов. Лучшие роли: Ричард III, Шейлок, Макбет, Отелло, Лир. Выдающийся исполнитель роли Гамлета. Был крупнейшим актёром США 2-й половины XIX в.] и Мёрфи.

Двое последних в высокой степени достигли сходства с европейскими исполнителями Шекспира, а это в особенности ценно и прекрасно в такой стране, как Америка, где так упорно борются со всяким сторонним влиянием в области искусства. Бутсу пришлось к тому же на своём пути преодолеть антипатию всей нации, потому что его брат был убийцей Авраама Линкольна [Речь идёт о младшем брате Эдвина Бутса, актёре Джоне Уилксе Бутсе (1838--1865). Будучи ярым сторонником рабовладельцев 14 апреля 1865 смертельно ранил президента А. Линкольна; был застрелен во время преследования.], а это обстоятельство, разумеется, немало тормозило успех его таланта у публики. Эдвин Бутс теперь уж редко выступает на сцене. Он нажил большоё состояние, а, кроме того, он и состарился.

О Кине можно заметить, что этот тонкий, симпатичный, длиннокудрый актёр создал совершенно нового и своеобразного Гамлета. У Кина глубоко самостоятельное дарование, в его Гамлете нет, пожалуй, ни единой черты, заимствованной у другого; зато видеть его в этой роли -- истинное наслаждение. Поражённый, видишь словно старого знакомого, которого никак не можешь узнать, а в сценах, где он сходит с ума, испытываешь перед мистическим искусством его радостный трепет. Исполнение роли Гамлета уже не один раз стоило Кину потери разума, три или четыре раза сидел он в доме умалишённых; но, по выходе оттуда, снова возвращался он на подмостки и играл Гамлета -- пока не повторялось то же. У него, во времена безумия, являлась навязчивая идея, что он -- ничто, в лучшем случае -- пылинка, точка. Поистине, немного найдётся американцев, у которых подобная idee fixe. В игре Кина -- одна ужасающая правда, только глаза его, как два раскалённых угля, прожигают его голову, и благодаря им так ясно видишь, как безумие, крадучись, блуждает у него под черепом. Он играл в Англии, но в Англии его не поняли -- в искусстве его было слишком мало бифштекса. Он обратился к своим соотечественникам, из которых лишь лучшие понимают его. Из всех людей, виденных мной в Америке, не встретил я ни в одном такого глубоко художественного гения, как у Кина. Этот человек не только изображает трагедию, трагических личностей, трагическую жизнь, но само его исполнение трагедии является трагическим, потому что в самом искусстве его видишь и слышишь тайный ток подкрадывающегося безумия. В исполнении Гамлета видишь словно две параллельные трагедии: самого Гамлета и исполнителя. И когда Кин появляется на сцене, преображая её своим искусством, то его трагедия не менее интересна, нежели всё же несколько тяжеловесный и крикливый трагизм Шекспира. У Кина его искусство врождённо, он появился на свет вместе с ним -- и, несомненно, когда-нибудь умрёт от него же.

К сожалению, немного найдётся в Америке артистов, подобных Кину, хотя в Америке много актёров. Наилучшие из них -- странствующие ирландцы. Эти способные, умные, предприимчивые, вороватые ирландские бродяги сделались лучшими актёрами в стране. В фарсе ирландец неизбежен; создалось даже особое амплуа для него в американском фарсе, который так и называется ирландским. В драмах, переделанных из криминальных романов, он бывает слугой-сыщиком, разоблачающим всё и всех: в патриотических военных пьесах он -- шпион, проникающий в тайны южных штатов; в драмах он в самый критический момент является ангелом-хранителем, в любовных пьесах он -- богач и бывает обыкновенно провидением для влюблённых; безусловно, от хорошего ирландца зависит успех любой пьесы. Быть ирландцем уже само по себе есть роль. А актёр на эти роли должен уметь говорить по-английски на ирландский манер, так что едва можно понять его речь; кроме того, у него должны быть рыжие волосы, он должен быть гладко выбрит и уметь танцевать "джигу". Ирландец на американской сцене вносит с собой оживление, он прерывает объяснение, которое уже добрых четверть часа вяло тянется между двумя влюблёнными. Зато быть ирландцем -- очень благодарная роль; весь театр почти всегда встречает его появление шумною радостью.

За весьма малыми исключениями, в американском театре, при ближайшем знакомстве, замечается удивительная примитивность сценического искусства. В нём слишком много балаганщины. Представления почти одни и те же во всей стране. В "Гранде" в Нью-Йорке видал я вещь, которая позднее давалась на второстепенном театре в Чикаго, и, наоборот, во второстепенных сценах в Чикаго видал я вещи, которые шли в "Гранде" в Бостоне. Даже на лучшей сцене Чикаго зачастую можно видеть произведения такого искусства, которого ни в каком случае нельзя было бы предложить публике наших самых маленьких городков. Вина в этом случае не столько на исполнителях, сколько на пьесах. На американских сценах есть много недюжинных талантов, которым всю жизнь только и приходилось "создавать" какого-нибудь ирландца или негра. Настоящая американская пьеса вовсе не составляет одного целого, от начала до конца, а состоит из нескольких сцен, которые представляют собой отдельную пьеску каждая и не имеют внутренней связи между собою. Вопрос не в том, чтобы произвести общее впечатление, -- это могло бы быть только в том случае, если бы локомотив проносился на сцене лишь после последней реплики, -- вопрос в таком исполнении каждого данного положения, чтобы оно само по себе производило впечатление и заставило зрителя аплодировать, плакать или смеяться. Вопрос не в цельности пьесы, а скорее в забавном диалоге, в удачно сложившихся обстоятельствах, при которых мог бы показать себя ирландец. Пьесу с началом и концом, с драматическим содержанием, можно очень редко встретить на американской сцене, а потому и черпают они сюжеты для своих пьес из самых невероятных вещей. Не говоря о "Хижине дяди Тома", "Оливере Твисте" ["Приключения Оливера Твиста" (1838) -- роман английского писателя Чарлза Диккенса (1812--1870), описывающий историю мальчика, рождённого в доме призрения и обречённого на скитания по трущобам Лондона.] и "Битве при Атланте", -- американцы пишут драмы даже из жизни чикагских анархистов; они могли бы состряпать пьесу на сюжет из адрес-календаря, двух петухов, Суэцкого канала, наконец, даже таблицу умножения превратили бы в драму. И не перечесть, из чего только могли бы устроить драматическое произведение янки.

Типическим американским представлением является фарс. Фарс у них непременно обстановочный. После хорошего ирландца, прежде всего, требуются безумно-трескучие эффекты вроде пушечной пальбы и кровавой бани: а затем уже -- декоративная обстановка. Декорации имеют на американской сцене такое большое значение, что о них печатается наиболее жирным шрифтом в объявлениях и афишах, -- это называется "реальная постановка". Когда персонал получает новые костюмы, то это подчёркивается, равно как и цена украшений примадонны. В афишах постоянно оповещается, что никогда ещё в данном городе предстоящая пьеса не была так великолепно обставлена, а потому дирекция надеется, что все обитатели придут взглянуть на этот шедевр. Так как декорации на американской сцене имеют такое большое значение, а также в виду того, что техника достигла наибольшего совершенства у американцев, следовало бы ожидать, что в отношении декораций они могут представить нам какое-нибудь неслыханное чудо. Но это совершенно не так. У них слишком мало художественного чутья, чтобы привести в гармонию внешние эффекты постановки с содержанием пьесы; у них не хватает даже вкуса гармонировать между собой отдельные части декораций.

На лучшей сцене Нью-Йорка видел я обстановочную пьесу, истинное торжество декоративного искусства. Там были скалы, хуже которых я не видывал в Норвегии, картонный лес, картонные звери, картонные птицы, картонный слон -- не тяжелее часового ключика. Весь этот картонный мир освещался вечерним солнцем, истинным чудом американской техники. Оно полностью передавало силу света американского солнца и заставляло зрителя забывать о том, где он находится; оно передавало постепенные переходы всех оттенков заката с прямо-таки обольстительной натуральностью: закатный свет, разливающийся всюду, яркий свет заливает ландшафт; солнце всё ниже и ниже, свет тускнеет, ослепительный блеск меди сменяется мягким золотом; солнце всё ниже и ниже, свет становится холодным и красным, он делается кровавым и гаснет за вершинами гор, небо приобретает зеленоватые тона, оно -- словно бархатистая ткань, оно делается пушистым. А солнце всё дальше и дальше... И такое-то солнце заставили светить на картонный пейзаж, на горы и реки, дрожавшие и волновавшиеся от малейшего дуновения за кулисами. Это было непримиримым противоречием!

В американских театрах часто даются так называемые "французские" пьесы; само собой разумеется, что пьесы эти никогда и не видывали во Франции; только из газет почерпнули американцы сведение, что в отношении драматического искусства Франция стоит, пожалуй, не безмерно ниже Дакоты, -- вот почему американцы играют французские пьесы. В этих пьесах, всегда балаганных и скоморошеских, видишь ту самую декорацию, как в колонии тулонских каторжан, так и в квартире марсельского гражданина в той же пьесе, а в пьесах более американских, нежели французских, та же задняя декорация служит как для турецкого гарема, так и для американской харчевни. Американцы вовсе не придерживаются того мнения, что декорация должна находиться в соответствии с содержанием пьесы. Если у них есть что-нибудь для украшения сцены, они ставят эти украшения, не соображаясь с тем, идёт ли на сцене какое-нибудь приключение в прериях или городская драма.

Познакомившись поближе и изучив немного американское сценическое искусство, не проникаешься к нему уважением; оно так мало обработано, у него нет школы. Если бы американцы могли представить себе такое сценическое искусство, какое создано Людвигом Баварским [Людвиг II Баварский (1845--1886) -- король Баварский, сын короля Максимилиана II. Унаследовав от предков страстную, даже болезненную любовь к искусству, большую часть государственный средств тратил на развитие музыки и архитектуры -- построил несколько дворцов и оперный театр в Байрёйте, предназначенный для исполнения произведений Рихарда Вагнера, которому он поклонялся. В 1886 году был объявлен сумасшедшим и отстранён от престола.], если бы они могли только вообразить себе такое великолепие, как движущиеся кулисы в "Urvasi" ["Urvasi" (1886) -- опера немецкого композитора Вильгельма Кинцля (1857--1941).], то они, может быть, менее жирным шрифтом стали бы оповещать публику о своём собственном восхитительном картонном лесе. Но янки не знают этого искусства, да и не желают знать его; они отнюдь не желают учиться этому чужому искусству. Их самодовольство до крайности последовательно.

II. Ненависть к иностранному

В наших газетах время от времени попадается известие, что такого-то числа шли на сцене в городе Нью-Йорке ибсеновские "Призраки", а такого-то числа в одном из западных городов Соединённых Штатов играли Сарду [Сарду Викторьен (1831--1908) -- французский драматург. Автор многочисленных пьес -- водевилей и "комедий интриги", бытовых драм и "комедий нравов", мелодраматических пьес на исторические темы. Неглубокие, с эффектными ситуациями и остроумным диалогом, пьесы Сарду имели значительный успех у публики. Их злободневность и некоторая сатирическая острота умерялась апологическим утверждением основ буржуазного общества.]. Это лишь наполовину истина. Я говорю отчасти из собранных мной сведений, отчасти из собственного опыта. "Призраки" никогда не ставились в Нью-Йорке, а Сарду никогда не играли ни в одном из американских городов [За исключением тех случаев, когда Сара Бернар ставила пьесу Сарду во время своих турне по Америке. -- Примечание автора.].

Из "Призраков" играли в Нью-Йорке только самые незначительные сцены, "просеивали" всё "призрачное" в этой драме, оставляя один лишь остов, так что её едва можно было узнать. Чтобы доказать всю грубость переделки этой пьесы, мне достаточно сообщить, что в искалеченной заключительной сцене вставлено было несколько стихов, которыми фру Альвинг должна позабавить публику перед опусканием занавеса. Итак, постановку "Призраков" на сцене Нью-Йоркского театра, по меньшей мере, можно назвать лишь наполовину истинной. Что касается Сарду, то я неоднократно видел имя его на американских афишах, но было бы весьма ошибочно заключить из этого, что Сарду был действительно представлен на сцене. С ним дело обстояло так же, как и с Ибсеном: его драмы просеивали, дробили их на куски, упраздняли их, делали из них бесчисленное множество отдельных пьесок, вводили в них роль ирландца, в которую входили какие-нибудь стишки или джига. Настоящий Сарду никогда не исполнялся ни на одной американской сцене -- по крайней мере, по-английски и американцами.

Если бы история могла доказать, что даже Ибсен, даже Сарду и Дюма [Дюма Александр (Дюма-сын) (1824--1895) -- французский писатель и драматург. Наиболее известна его драма "Дама с камелиями" (1852; на её сюжет написана опера Дж. Верди "Травиата"). Дюма хорошо знал законы сцены, умело строил интригу и диалог; его пьесы не лишены жизненной правды, хотя многие содержат морализаторскую тенденцию, утверждающую незыблемость устоев буржуазной семьи и общества.] исполнялись и исполняются в Америке, то одним этим была бы доказана работа американского театра в духе современности. Вопрос таможенного обложения на предметы иностранного драматического искусства являлся бы тогда лишь экономическим вопросом государственной казны. Но этот вопрос обложения отнюдь не является экономическим вопросом государственной казны. Он является с начала до конца выражением национального самодовольства. На самом деле к современному драматическому искусству также относятся в Америке враждебно. Как, например, ведут себя американцы, когда к ним приезжает Сара Бернар [Бернар Сара (1844--1923) -- французская актриса. Работала в театрах "Комеди Франсез", "Жимназ" и др. К.С. Станиславский считал искусство Сары Бернар образцом технического совершенства. Однако виртуозное мастерство, изощрённая техника, художественный вкус сочетались у неё с нарочитой эффектностью, некоторой искусственностью игры. С 1880-х гг. гастролировала во многих странах Европы и Америки, выступала в России.]? Они подымают крик и шум из-за высокой цены билетов, из-за того, что она не потрудилась научиться играть на английском языке, из-за того, наконец, что она не более ни менее, как полупомешанная женщина, у которой решительно нечему поучиться разумному народу. Идут ещё дальше. Пресса предостерегает местных матерей от этой "безумной": она держит змею при себе, говорит пресса, ночью она держит эту змею у себя на груди и способна в любую минуту выпустить эту змею на свободу. Пресса идёт ещё дальше. Из чистейшего патриотизма убеждает она публику не платить таких высоких цен за представление, а лучше приберечь свои денежки до следующего вечера, когда ей будет представлен истинно национальный картонный лес. Неужто и это ещё не всё? Вовсе нет! Пресса увещевает всех порядочных людей не ходить и не смотреть на Сару Бернар, ибо, -- что касается частной жизни Сары Бернар, -- то да будет известно, что у Сары Бернар есть незаконный ребёнок; следовательно, её нельзя терпеть в своём доме, она всё равно, что публичная женщина... Доказательством того, что я говорю сущую правду, может служить, например, самая распространённая газета в Миннеаполисе -- городе, величиной с Копенгаген, -- где подобное предостережение встречается в июне 1886 года.

Итак, великое современное сценическое искусство не имеет свободного входа в Америку, его так же нелюбезно встречают там, как и прочие современные искусства. Оно либо должно подходить под рубрику всеобщей бостонской морали, либо его "просеивают", калечат, американизируют. За последнее время замечается сильное движение в пользу того, чтобы если не чем иным, то хоть неслыханной пошлиной стеснить въезд иностранных актёров в Америку. В декабре собрана была делегация от американских актёров, обратившаяся к иммиграционному ереведутъ романъ Золя, то подвергнутъ его грубому изуродованію, они "просѣиваютъ" его, какъ говорится въ предисловіяхъ. Книга становится совершенно неузнаваемой; они измѣнятъ даже собственныя имена. Въ "La terre" (земля) Іисусъ Христосъ названъ въ американскомъ переводѣ Магометомъ, четыре убійства переводчикъ выкинулъ, чтобы не было сходства съ револьверными выстрѣлами его отечественной литературы. Все, что касается клятвъ, незаконныхъ дѣтей, соблазновъ -- выпущено совсѣмъ. Но въ книжныхъ магазинахъ не найдешь книгъ Золя даже въ "просѣянномъ" видѣ; онѣ продаются въ табачныхъ магазинахъ, какъ принадлежность мужчинъ. Американскіе книжные магазины ведутъ торговлю приличнымъ товаромъ, не пытайтесь спрашивать книгъ изъ современной жизни, не требуйте даже очень умѣренныхъ и скучныхъ сочиненій Уитмана -- вамъ шепнутъ (если въ магазинѣ есть дама), что они надѣются, что въ городѣ не найдется сочиненій Уитмана. Чѣмъ же торгуютъ книжные магазины?

Возьмите городъ величиною съ Копенгагенъ -- Миннеаполисъ -- центръ западной торговли, въ которомъ свои театры, школы, художественныя галлереи, университеты, интернаціональная выставка и пять музыкальныхъ академій, -- въ немъ есть одинъ единственный книжный магазинъ {Скандинавскихъ два, они торгуютъ писчей бумагой и проповѣдями.}. О чемъ публикуетъ подобная книжная торговля? Какія книги. выставлены на окнахъ и на полкахъ? Декоративныя поздравительныя карточки, собранія стиховъ съ золотымъ обрѣзомъ, уголовные романы, нѣсколько нотъ изъ Jankee doodle и Home, sweet home, блаженный Лонгфелло и всевозможныя модныя чернильницы. Цѣлый потокъ американской "беллетристики", которую можетъ имѣть большой народъ, съ любящими марать бумагу женщинами! Книжный магазинъ отличается также патріотическимъ характеромъ, онъ торгуетъ военной исторіей Соединенныхъ Штатовъ, литографіями Вашингтона, Хижиной дяди Тома, Мемуарами генерала Гранта. Въ этомъ и заключается весь запасъ американской литературы. Но я все-таки предпочту читать сборникъ проповѣдей, чѣмъ "Мемуары Гранта", который не умѣлъ даже писать безъ ошибокъ на своемъ родномъ языкѣ. Многія письма Гранта хранятся какъ стилистическіе курьезы. Я лучше прочту "Адресъ-Календарь" съ начала до конца, чѣмъ криминальные американскіе романы.

Они хуже "Видѣній", хуже "Небесныхъ писемъ", хуже всего на свѣтѣ, что когда-либо появлялось въ печати. Не видавъ, невозможно себѣ представить, что представляетъ собою подобный криминальный разсказъ. При этомъ надо замѣтить, что эти разсказы отличаются такимъ же глубокимъ патріотизмомъ, какъ любой патріотическій гимнъ. Большею частью дѣло заключается въ томъ, что какой-нибудь 16--17-лѣтній янки изъ нью-іоркской сыскной полиціи открываетъ шайку заграничныхъ жидовъ-контрабандистовъ и всѣхъ ихъ перестрѣливаетъ. Но американскіе журналы отличаются необыкновенно хорошими иллюстраціями. Для любителей картинъ цѣлое наслажденіе перелистывать американскій журналъ.

Внѣшняя форма журналовъ и тонко исполненныя иллюстраціи составляютъ большую заслугу, но содержаніе значительно ниже; оно въ большинствѣ случаевъ можетъ заинтересовать лишь американца, -- истаго янки,

Пробѣгая содержаніе журнала, непремѣнно наткнешься на письмо Гранта, автобіографію Линкольна, отрывокъ изъ жизни Вашингтона, чрезвычайно важное сужденіе генерала Логана, о которомъ намъ извѣстно только то, что онъ умеръ, стихотвореніе о лунѣ, разсказъ о любви. Надо стоять на совершенно такой же ступени развитія, какъ американцы -- т.-е. стать въ той же мѣрѣ духовно неразвитыми людьми, чтобы быть въ состояніи читать автобіографію Линкольна, напечатанную уже сто разъ, или перечитывать мудрый отвѣтъ Франклина англійскому лорду, который мы читали еще дѣтьми въ нашей норвежской хрестоматіи Іенсена, или письмо Гарфильда къ племянницѣ фермера въ Иллинойсѣ...

Въ Миннеаполисѣ, городѣ, равномъ по величинѣ Копенгагену, есть Атенеумъ съ библіотекой, заключающей въ себѣ 15 тысячъ томовъ и стоящей 26 тысячъ долларовъ. Въ немъ мы находимъ ту же самую литературу, что и въ книжныхъ магазинахъ, тѣ же военные разсказы, тѣ же журналы, того же Гранта, тѣ же стихотворенія. Единственная литература, которая есть въ магазинахъ и нѣтъ въ Атенеумѣ -- это чернильницы, во всемъ остальномъ они сходны. Въ Атенеумѣ сидятъ цѣлыми днями и читаютъ стихи.

Нѣтъ, иностранецъ положительно не въ состояніи понять, какое удовольствіе сидѣть въ Атенеумѣ и читать стихи!

Американцы занимаются этимъ, вѣроятно, благодаря любви къ лирикѣ вообще, а не къ хорошимъ стихамъ въ частности. Американцы очень любятъ стихи. Не говоря уже о дамахъ, которыя правильно снабжаютъ газеты своими, часто очень замѣчательными, поэтическими произведеніями, стихотворное бѣшенство часто охватываетъ и разсудительныхъ аптекарей такъ, что они цитируютъ стихи въ спорахъ о медицинскомъ жирѣ, въ чемъ я имѣлъ случай убѣдиться лично. Даже Генри Джорджъ начинаетъ свое большое сочиненіе по политической экономіи стихами, дальше уже итти некуда! Стиховъ въ Атенеумѣ Миннеаполиса хватитъ на вѣчныя времена, но, несмотря на это, запасъ постоянно возобновляется.

Что же покупаютъ еще? Что найдется тамъ изъ современной литературы? Всѣ книги, сочиненныя американцами и американками, всѣ романы Диккенса и Вальтеръ Скотта, Дюма-отца, Эжена Ею, Жюля Верна, Марріэта, Сильвіо Пеллико. Но ни одной книги Золя, Бурже, Гонкура, ни одного русскаго или скандинавскаго писателя {За исключеніемъ нѣсколькихъ разсказовъ Андерсена и двухъ первыхъ книгъ Ли.}. Однимъ словомъ, ни одного сочиненія современной литературы. Въ Атенеумѣ 100 увѣсистыхъ томовъ старыхъ Дебатовъ конгресса, 83 тома альманаховъ за старые года, 670 томовъ сообщеній о патентахъ, которые составляютъ книги вдвое толще библіи въ переводѣ Лютера. Если вы придете въ Атенуемъ Миннеаполиса и спросите книгу о патентахъ вы получите ее, но если спросите Гартмана, Канта, Шопенгауэра, то библіотекарь отвѣтитъ вамъ, что изъ философовъ у нихъ имѣется только Эмерсонъ.

Сколько бы мы ни находили причинъ осуждать американскую публицистику, -- все же это поэзія сравнительно съ беллетристикой. Публицистика -- это рупоръ, разносящій американскій шумъ; онъ трубить о жизни народа, который работаетъ и страдаетъ, падаетъ и умираетъ; публицистика выражаетъ господствующій духъ этой части свѣта. Но у поэтовъ не ищите жизни; они воспѣваютъ лунный свѣтъ и убиваютъ жидовъ-контрабандистовъ. Больше половины произведеній американскаго творчества имѣютъ стихотворную форму.

Почему и нѣтъ? Надо принимать всякій продуктъ духовной дѣятельноcти въ какой бы формѣ онъ ни былъ, если только въ немъ есть талантъ. Но въ стихахъ лишь кое-гдѣ промелькнетъ содержательность или талантливость. Изъ ста стихотвореній, въ одномъ почувствуется дуновеніе жизни. Въ Америкѣ не играютъ на лирѣ -- можетъ-быть это и случалось когда-нибудь -- тамъ брянчатъ, а тѣ немногіе, которые играютъ, играютъ плохо, и у нихъ плохія лиры. Но вѣдь у насъ есть переводы хорошихъ американскихъ вещей, хорошихъ стиховъ, хорошая индѣйская поэзія? Мнѣ пришлось-два раза и подолгу жить среди индѣйцевъ въ ихъ вигвамахъ, и могу сказать, что я нашелъ тамъ столько героическихъ чертъ среди мужчинъ и красоты среди женщинъ, что описанія ихъ едва ли хватило бы на одинъ листъ маленькой статейки. Говорить о великой индѣйской поэзіи будетъ слишкомъ наивной ложью, пустой болтовней, выдумкой. Что же касается до переводовъ, то мы часто больше переводимъ страну, чѣмъ литературу, т.-е. я подразумѣваю подъ этимъ, что поэтъ большой страны скорѣе будетъ переведенъ, чѣмъ, можетъ-бытъ, даже лучшій поэтъ маленькой страны. Во всѣхъ литературахъ есть переводы произведеній подобныхъ представителей странъ; такъ, мы переводимъ Б. Пересъ Гальдосъ (В. Peres Galdos), потому что онъ испанецъ, Гоа Тзіенъ Ки (Goa Tsien Ki), потому что онъ китаецъ {Мы переводимъ также Тшенгъ Ки Тонга (Tcheng Ri Tongs) по той причинѣ, что онъ въ своихъ сочиненіяхъ описываетъ культуру, а не является поэтомъ, въ отличіе отъ Гоа Тзіенъ ки.}, но часто случается, что мы не переводимъ Золя, хотя онъ французъ. Го, скажете вы, въ Америкѣ есть такой романъ, какъ "Хижина дяди Тома"! Совершенно вѣрно, и эта книга много послужила на своемъ вѣку. Какъ романъ, какъ литературное произведеніе, она едва ли достойна тѣхъ дорогихъ переплетовъ, въ которые ее переплетаютъ американцы, но какъ обличительное разсужденіе, какъ проповѣдь, какъ изобразительница тогдашняго движенія, она оцѣнивается по достоинству; и, несмотря на отсутствіе литературныхъ достоинствъ, это сочиненіе все-таки носитъ на себѣ жизненный отпечатокъ. Эта книга должна была бы быть предостереженіемъ американскимъ поэтамъ противъ ихъ лунной поэзіи и безжизненныхъ описаній событій и людей. Но она не имѣла этого дѣйствія. Напротивъ, американцы очень близки къ тому, чтобы и "Хижину дяди Тома" причислить къ "лунной поэзіи".

Госпожа Бичеръ Стоу объявила нѣсколько лѣтъ тому назадъ -- значитъ еще до того, какъ она заболѣла, -- что честь сочиненія "Хижины дяди Тома" не принадлежитъ ей, что книгу сочинилъ ангелъ, очень освѣдомленный въ негритянскихъ дѣлахъ, а она только записывала. Хорошо, если ангелъ тоже не отречется отъ авторства! Честь и хвала "Хижинѣ дядя Тома"! Но у меня болятъ уши, когда я слышу о высокой бостонской морали и миссурійской безчеловѣчноcти. И если нація укажетъ на эту книгу, какъ на типичный плодъ своего творчества, то мнѣ кажется, что въ этой націи не особенно много духовныхъ запросовъ.

Само собой разумѣется, что американская литература отличается глубокой нравственностью. У ней такой же высокій воротникъ, какъ у норвежской Маріи {Намекъ на глубоко-корректные романы норвежской писательницы Маріи. Примѣч. перев.}.

Бостонъ даетъ тонъ американской нравственности и литературному направленію. Даже у самыхъ великихъ Американскихъ писателей, безъ исключенія, не найдется ни одной честной клятвы. Книга, содержащая клятвы, сейчасъ же поступитъ въ табачный магазинъ. Въ каждомъ американскомъ романѣ непремѣнно фигурируетъ черный, какъ чернила, злодѣй, но если этотъ злодѣй начинаетъ произносить проклятіе, то слово helvede (адъ) пишется: h и тире, а слово damned (проклятый) -- d и тире. Я вовсе не утверждаю, что проклятія -- необходимая принадлежность хорошаго романа, но мнѣ кажется нѣсколько неестественнымъ для закоренѣлаго злодѣя произносить слова, пропуская буквы и прибѣгая къ тире.

Американская литература также не знаетъ пола. Она, больше знаетъ о судномъ днѣ или спектральномъ анализѣ, чѣмъ о полѣ. Если случается, что древній Адамъ проявится въ героѣ романа, то его взглядъ, его поцѣлуй выражаютъ милую сладостную чувственность, въ немъ вы никогда не найдете порывовъ молодой страсти. Бостонскіе тиски не позволяютъ ему этого. Хотя американскія газеты ежедневно изобилуютъ криминальными разсказами и сценами изнасилованія, въ беллетристикѣ почти запрещено говоритъ о голыхъ ножкахъ стула.

Само собой разумѣется, что среди безталанныхъ американскихъ писателей встрѣчаются болѣе или менѣе талантливыя исключенія. Я уже говорилъ, что къ таковымъ принадлежитъ Маркъ Твэнъ, и повторяю это еще разъ. Въ немъ нѣтъ и слѣда поэзіи, но онъ острякъ, заставляющій читателей смѣяться, когда онъ самъ плачетъ. Онъ пессимистъ, юмористъ и сатирикъ. Нужно хорошо знать американскую жизнь, чтобы понятъ всѣ его безчисленныя остроты. Я не рѣшусь причислить въ исключеніямъ другихъ писателей цѣликомъ, а лишь нѣкоторыя главы одного, нѣкоторыя стихотворенія другого. Скажу мимоходомъ нѣсколько словъ о тѣхъ американскихъ писателяхъ, которые пріобрѣли у насъ нѣкоторую извѣстность.

Въ 1885 году въ Бостонѣ вышла книга, которая вызвала письмо Эмерсона, другое изданіе въ Лондонѣ и разсужденіе Рудольфа Шмидта. Книга носила заглавіе "Побѣги травы" (Leaves of grass), фамилія поэта была Вольтъ Уитманъ (Wolt Whitman), которому было въ это время только 38 лѣтъ. Самъ писатель называетъ это произведеніе "Пѣснями", такъ же какъ и Рудольфъ Шмидтъ. Эмерсонъ же, отличающійся очень слабой систематикой, не пріискалъ ему никакого особаго названія, на самомъ же дѣлѣ произведенія Уитмана столько же походятъ на пѣсню, сколько на таблицу умноженія. Они написаны прозой, безъ малѣйшаго размѣра и безъ риѳмъ. Они напоминаютъ стихи единственно потому, что на одной строчкѣ одно-два-три слова, на слѣдующей -- восемь или десять, пять или тринадцать, и такъ до сорока трехъ словъ.

Писатели называетъ самого себя "міровымъ явленіемъ". Рудольфъ Шмидтъ называетъ его также "міровымъ явленіемъ". Я же съ трудомъ могу соединить какое-либо понятіе съ такимъ необыкновенно обширнымъ представленіемъ, какъ "міровое явленіе" которое поэтому могло бы сдѣлаться космосомъ, пространствомъ или всѣмъ -- поэтому я просто скромно назову его дикаремъ; онъ голосъ природы въ необработанной первобытной странѣ. Въ его языкѣ и чувствахъ проглядываетъ нѣчто индѣйское; онъ воспѣваетъ преимущественно природу, море, воздухъ, землю, деревья, травы, горы и рѣки. Свою родину: Long Island онъ всегда называетъ индѣйскимъ именемъ Поуманокъ; маисъ онъ называетъ первоначальнымъ именемъ маизе, вмѣсто англійскаго сочи; американскія мѣстности, цѣлые штаты онъ окрещиваетъ индѣйскими именами; въ его стихахъ цѣлыя строчки американскихъ первобытныхъ названій; его до такой степени увлекаетъ примитивная музыка этихъ словъ, что онъ заполняетъ ими цѣлыя строчки, даже если текстъ не имѣетъ съ ними ни малѣйшей связи. Иногда онъ перечисляетъ цѣлый рядъ штатовъ и ничего не говоритъ о самыхъ штатахъ. Это торжественная игра дикими словами. Привожу одно изъ его стихотвореній:

"Я ушелъ изъ Поуманока и полетѣлъ, какъ птица,

Полетѣлъ все дальше и дальше, чтобы воспѣть значеніе всего,

Полетѣлъ къ сѣверу, гдѣ я сталъ пѣть сѣверныя пѣсни,

Въ Канаду, гдѣ я воспѣлъ Канаду, потомъ къ Мичигану,

Въ Висконсинъ, Іову, Миннезоту, чтобы пѣть ихъ пѣсни,

Потомъ въ Огіо и Индіану, чтобы пѣть ихъ пѣсни,

Въ Миссури и въ Канзасъ и Арканзасъ, чтобы пѣть ихъ пѣсни

Въ Тенэсси и Кэнтукки, въ Каролину и Джорджіа, чтобы пѣть ихъ пѣсни.

Въ Техасъ и дальше въ Калифорнію, по всѣмъ мѣстамъ,

Чтобы, во-первыхъ, воспѣть значеніе всѣхъ климатовъ нераздѣльный хладный міръ,

А потомъ, чтобы воспѣть отдѣльныхъ членовъ этихъ штатовъ".

Первобытное, примитивное понятіе дикаго индѣйца о сродствѣ существа съ элементами, его окружающими, всюду высказывается въ его книгѣ и часто вспыхиваетъ яркимъ пламенемъ. Во всѣхъ вѣтрахъ или крикахъ животныхъ онъ слышитъ индѣйскія имена: "Звуки дождя и вѣтра, -- говоритъ онъ, -- птичій свистъ и звѣриный ревъ въ лѣсахъ звучатъ намъ точно названія -- Оканее, Куза, Оттава, Моногагела, Саукъ, Натчезъ, Шатшахдтши, Какета, Оронако, Вабатъ, Міями, Сагиновъ, Шиппева, Ошкошъ, Валла-Валла... дающіе названія водамъ и странамъ".

Чтобы прочесть эти стихи, требуется по меньшей мѣрѣ вдвое больше вдохновенія, чѣмъ для того, чтобы написать ихъ.

Его стиль нельзя назвать англійскимъ, онъ вообще не принадлежитъ ни къ какому стилю цивилизованнаго міра. Это тяжеловѣсный индѣйскій образный стиль безъ образовъ, на которомъ отразилось тяжеловѣсное вліяніе библіи и который превышаетъ всякое пониманіе.

Его языкъ тяжелъ и неясенъ; Уитманъ выстраиваетъ цѣлыя колонны, цѣлыя полчища словъ, и каждое слово только еще больше затемняетъ смыслъ. У него есть стихотворенія, которыя достигли настоящаго величія по своей неудобочитаемости. Въ одномъ изъ нихъ, въ необычайно глубокомысленной поэмѣ въ три строчки, при чемъ около половины заключено въ скобки, онъ "поетъ" слѣдующимъ образомъ:

"Still though the one lsnig

(One, yet of contradictions made), Idedicate to Nationality,

I leave in him revolte. (O latent right of in surrectur.

O quenchless indispensable fire!)".

Это можетъ также хорошо сойти за поздравленіе ко дню рожденія, какъ и за пасхальный гимнъ. Это столько же можетъ быть стихотвореніемъ, какъ и тройнымъ правиломъ, но всего труднѣе представить, что поэтъ этой рунической поэзіи хотѣлъ "пѣть", быть патріотомъ и въ то же время мятежникомъ. О'Конноръ говоритъ, что для того, чтобы понять произведшія Уитмана, нужно видѣть самого автора. Бюккэ Конвей и Рюисъ говорятъ-тоже самое. Но мнѣ кажется, что впечатлѣніе мечтательной дикости, которое получается при чтеніи "Побѣговъ травы", наоборотъ, еще усилится при взглядѣ на поэта. Но все же онъ послѣдній одаренный экземпляръ современнаго человѣка, рожденнаго дикаремъ.

Тридцать-сорокъ лѣтъ тому назадъ на улицахъ Нью-Іорка, Бостона, Новаго Орлеана, потомъ Вашингтона встрѣчался человѣкъ необыкновенной крѣпкаго тѣлосложенія, крупный, съ нѣсколько грубоватыми членами, всегда очень небрежно одѣтый и напоминающій собой механика, моряка или вообще какого-нибудь рабочаго. Онъ ходилъ почти всегда безъ сюртука, часто безъ шляпы: въ жаркую погоду онъ шелъ всегда по солнечной сторонѣ улицы, подставляя горячимъ лучамъ свою большую голову. Черты его лица были тяжелы, но красивы; его лицо имѣло гордое и въ то же время симпатичное выраженіе, у него были кроткіе голубые глаза. Онъ часто обращался къ прохожимъ, не взирая на то, знакомъ ли онъ съ ними или нѣтъ. Случалось, что онъ хлопалъ по плечу совершенно постороннихъ ему людей. Онъ никогда не смѣялся. Большею частью онъ былъ въ сѣрой, всегда неизмѣнно чистой одеждѣ, но на ней иногда не хватало пуговицъ. На немъ была цвѣтная рубашка и бѣлый бумажный воротничокъ. Такова была нѣкогда наружность Вольта Уитмана. Теперь онъ больной семидесятилѣтній старикъ. Я видѣлъ его фотографію, снятую недавно. На немъ, какъ обыкновенно, одна рубашка, но на этотъ разъ онъ весьма некстати въ шляпѣ. Его лицо крупно, но прекрасно; онъ никогда не стрижетъ своихъ волосъ и бороды, и они волнами спускаются на плечи и грудь. На указательномъ пальцѣ его вытянутой руки онъ держитъ изящно сдѣланную бабочку съ распростертыми крыльями, онъ сидитъ и разсматриваетъ ее. Но эти портреты Вольта Уитмана не дѣлаютъ его сочиненій болѣе литературными и они въ этомъ отношеніи, являются поэтической дисгармоніей. Вольта Уитмана хотѣли сдѣлать первостепеннымъ американскимъ народнымъ поэтомъ, но это можно только принять за насмѣшку. У него совершенно нѣтъ простоты народнаго писателя, народъ примитивнѣе его.

Въ его языкѣ нѣтъ затаенной народной крѣпости, но есть шумливая сила; то тутъ, то тамъ прорывается, словно громъ оркестра, радостный крикъ побѣдителей, который напоминаетъ утомленному, читателю индѣйскія военныя пляски. Вообще, при ближайшемъ разсмотрѣніи всюду встрѣчаешь этотъ дикій танецъ словъ. Поэтъ дѣлаетъ большія усилія, чтобы что-то показать своими стихами, но онъ не можетъ достичь этого безсвязными словами. У него есть стихотворенія, которыя состоятъ только изъ однихъ названій, такъ что каждую отдѣльную строчку можно было бы принятъ за оглавленіе:

"Американцы! Завоеватели!

Для васъ программа пѣсни:

Пѣсни прерій,

Пѣсни Миссисипи, далеко текущей, къ самому Мексиканскому заливу.

Пѣсни Огіо, Индіаны, Иллинойса, Іовы, Висконсина и Миннезоты,

Пѣсни, онѣ несутся дальше, отъ центра Канзаса и оттуда на такое же разстояніе

Несутся дальше, какъ неизмѣнное біеніе огненнаго пульса,

Чтобы оживить всѣхъ".

Конецъ! Въ слѣдующемъ стихотвореніи онъ говоритъ уже совершенно о другомъ. Онъ разсказываетъ намъ, какъ онъ "во время оно поучался, сидя у ногъ сгараго учителя", но теперь старый учитель "будетъ поучаться, сидя у его ногъ".

Само собою разумѣется, если цивилизованный читатель приметъ во вниманіе, что къ своимъ старымъ учителямъ Уитманъ причисляетъ Христа, Сократа и Платона, то ему покажется, что онъ нѣсколько свихнулся. Эмерсона и англичанъ, очевидно, воодушевляли его безконечные ряды именъ, эти каталогообразныя колонны; это, несомнѣйно, самое необыкновенное и оригинальное свойство его стиховъ. Это литературные феномены, которымъ нѣтъ подобныхъ. Вся его книга переполнена этими списками. Въ его пѣснѣ Of the droad-ахе, состоящей изъ 12 отдѣловъ, едва ли найдется одно стихотвореніе безъ этихъ реестровъ. Рриводимъ одинъ изъ этихъ отдѣловъ:

"Привѣтъ вамъ всѣмъ странамъ земли, каждой въ своемъ родѣ,

Привѣтъ каждой странѣ осинъ и дуба,

Привѣтъ каждой странѣ лимоновъ и фигъ,

Привѣтъ каждой странѣ золота,

Привѣтъ каждой странѣ пшеницы и маиса,

Привѣтъ странамъ винограда,

Привѣтъ каждой странѣ сахара и риса,

Привѣтъ странамъ хлопчатой бумаги, бѣлаго картофеля и сладкаго картофеля,

Привѣтъ горамъ, рѣкамъ, песку, лѣсамъ, преріямъ,

Привѣтъ богатымъ заливнымъ лугамъ, плоскимъ странамъ, котловинамъ,

Привѣтъ непроходимымъ травянистымъ тропамъ,

Привѣтъ плодоносной почвѣ, на которой произрастаютъ плодовые сады, ленъ, медъ, конопля,

Такой же горячій привѣтъ вамъ, другимъ странамъ съ болѣе твердой земной корой,

Странамъ, такимъ же богатымъ, какъ страна золота, пшеницы или плодовъ,

Странамъ рудъ, мужественныхъ (!) и необдѣланныхъ металловъ,

Странамъ угля, мѣди, олова, жести, цинка,

Странамъ желѣза, странамъ, въ которыхъ дѣлаютъ топоры".

Девятый отдѣлъ этихъ каталогообразныхъ стиховъ поэтъ начинаетъ своими обычными и непонятными скобками:

(Америка! Я не хвалюсь своей любовью къ тебѣ;

Я имѣю то, что имѣю.)

Топоръ рубитъ!

Густой лѣсъ звенитъ отъ текущихъ рѣчей,

Избы, палатки, доски, по которымъ переходятъ, сажень,

Онѣ колышатся, встаютъ и принимаютъ форму.

Цѣпы, плуги, ваятельный молотокъ, половина, дверной косякъ, балка, планка, панель, фронтонъ,

Цитадель, крыша, салонъ, академія, органъ, зданіе для выставокъ, библіотека.

Карнизъ, рѣшетка, пиластръ, балконъ, окно, башня, галлерея,

Кирка, грабли, вилы, карандашъ, телѣга, посохъ, крыша,

Рубанокъ, деревянный молотокъ, клинъ, рукоятка,

Стулъ, чанъ, ушатъ, столъ, калитка, флигель, клѣтчатая постройка, полъ,

Ящикъ для инструментовъ, ящикъ, струнный инструментъ, лодка, рамы -- чего еще нѣтъ?

Городскіе капитоліи, національные капитоліи,

Длинные стройные ряды уличныхъ аллей, госпитали для дѣтей или для бѣдныхъ, или для больныхъ,

Манагатскіе пароходы и клипперы, мѣряющіе всѣ моря!

Можетъ быть, это будетъ съ моей стороны ересью, богохульствомъ, но я признаюсь, что когда темными ночами на меня нападало тяжелое поэтическое вдохновеніе и я не могъ спать, я долженъ былъ стиснуть зубы, чтобы не воскликнутъ: такъ-то я бы тоже могъ написать стихи!

Чего хочетъ Вольтъ Уитманъ? Хочетъ ли онъ уничтожить торговлю невольниками въ Африкѣ или воспретить употребленіе тросточекъ во время гулянья? Хочетъ ли онъ выстроить новую школу въ Іонингѣ или ввести охотничьи шерстяныя куртки? Никому неизвѣстно. Я въ жизни своей не видалъ человѣка, который могъ бы сказать такъ много, положительно ничего не сказавъ. Въ этомъ искусствѣ ему не найдется равнаго. Его слова горячи, они пылаютъ; въ его стихахъ сила, страсть, вдохновеніе. Слушая музыку, полную отчаянья, мы чувствуемъ, какъ волнуется его грудь. Но мы не можемъ понятъ, чѣмъ онъ такъ вдохновляется? Громъ грохочетъ во всей его книгѣ, но молніи, искры не видно никогда. Читаешь страницу за страницей и не находишь никакого смысла. Но эти воодушевленныя колонны словъ не смущаютъ и не затуманиваютъ читателя, а просто подавляютъ его, пригибаютъ къ землѣ въ тупой безнадежности. Ихъ нескончаемая монотонность, въ концѣ-концовъ, дѣйствуетъ на разсудокъ читателя. Дойдя до послѣдняго стихотворенія, онъ уже теряетъ способность счесть до четырехъ. Этотъ поэтъ совершенно уничтожаетъ мыслительныя способности обыкновенныхъ людей.

Только идя по дорогѣ (Song on the open road), онъ приходитъ въ такое восхищеніе отъ этой самой дороги, что она становится "для него дороже стихотворенія". Слѣдуя по этой уже много разъ упомянутой дорогѣ, онъ находитъ хорошо скрытые божественные предметы одинъ за другимъ. Онъ точно житель пустыни, который въ одно прекрасное утро просыпается въ оазисѣ и приходитъ въ изумленіе при видѣ травы.

"Я клянусь вамъ, -- восклицаетъ онъ, опять возвращаясь къ той же прохожей дорогѣ, -- тамъ такіе божественные предметы, которыхъ нельзя описать словами!" И онъ не описываетъ ихъ словами, а читатель не становится умнѣе. Если бы у насъ передъ глазами былъ портретъ автора, то книга "Leaves of grass" осталась бы также "невыразимо" непонятной для бѣднаго читателя, какъ и безъ портрета. Также весьма сомнительно, что мы лучше поняли бы стихотвореніе, если бы знали поэта вдоль и поперекъ. Это могло бы помочь только въ томъ случаѣ, если бы онъ лично взялся объяснить, какой смыслъ кроется въ его разнообразныхъ таблицахъ, но вѣдь отъ этого таблицы не измѣнились бы; онѣ все такъ же остались бы въ этомъ поэтическомъ произведеніи, которое, какъ говорятъ, должно заключать въ себѣ пѣсни. Судя по собственному заявленію Уитмана и по отзыву егю біографа, поэтъ долженъ являться "пѣвцомъ демократіи". Рюисъ же говоритъ, что онъ "универсальный пѣвецъ". Принявъ во вниманіе эти оба отзыва, нужно сознаться, что Уитманъ необыкновенно разносторонній человѣкъ; не нужно также забывать, что у него въ свое время были очень трудныя таблицеобразныя задачи.

Какъ же онъ "воспѣваетъ демократію"?

Въ стихотвореніи "Я слышу, -- Америка поетъ", которое походитъ на какую-то программу, его демократизмъ выражается слѣдующимъ образомъ:

"Я слышу, какъ Америка поетъ, я слышу разные радостные гимны,

Я слышу пѣніе механиковъ, каждый поетъ свое пѣвуче и сильно.

Столяръ поетъ свое, измѣняя свои балки или доски;

Каменщикъ поетъ свое, приготовляясь къ работѣ или кончая;

Перевозчикъ поетъ свое въ лодкѣ;

Юнга поетъ на палубѣ парохода;

Башмачникъ поетъ, сидя на своей скамьѣ;

Шапочникъ поетъ, стоя;

Дровосѣкъ поетъ, хлѣбопашецъ поетъ на своей дорогѣ по утрамъ, или въ полдень, или при солнечномъ закатѣ.

Прекрасно пѣніе матери или молодой

Жены за работой, или дѣвушки, которая шьетъ или стираетъ.

Каждый поетъ о томъ, что принадлежитъ ему или ей и никому другому;

Про день то, что принадлежитъ дню; про ночь толпы молодыхъ, парней стройныхъ и ласковыхъ,

Поютъ свои сильныя мелодичныя пѣсни съ открытымъ ртомъ".

Въ своей поэзіи, размѣръ которой переноситъ и терпитъ рѣшительно все и стихъ которой не знаетъ границъ, Уитманъ забываетъ упомянуть о пѣніи сѣдѣльниковъ, кондукторовъ омнибуса и генералъ-суперъ-интендантовъ.

Если бы у насъ такой пѣвецъ сочинилъ подобную поэму о "башмачникѣ, который поетъ, сидя на своей скамейкѣ", или о "шапочникѣ, который поетъ, стоя", и если бы онъ принесъ подобную поэму въ датское издательство, то мнѣ кажется, что у "пѣвца", во-первыхъ, пощупали бы пульсъ, а во-вторыхъ, предложили бы ему стаканъ воды. Но если бы онъ отрицалъ свое нездоровье, то во всякомъ случаѣ всѣмъ бы показалось, что этотъ человѣкъ способенъ на очень грубую шутку.

Вольтъ Уитманъ -- лирически настроенный американецъ и, какъ таковой, онъ представляетъ собой рѣдкое явленіе.

Онъ очень мало, или почти ничего не читалъ и очень мало или совсѣмъ ничего не переживалъ.

Его жизнь была необычайно проста. Въ 1819 году онъ родился; когда ему было 20 лѣтъ, ему измѣнила невѣста; во время освободительной войны онъ ухаживалъ за больными и ранеными; въ 1868 г. его лишили мѣста въ Департаменте, но впослѣдствіи снова приняли на службу.

Въ 1873 году умерла его матъ; съ ея смертью въ немъ самомъ, какъ онъ говоритъ, что-то умерло. Такова его біографія въ общихъ чертахъ.

Кромѣ "Leaves of grass" онъ издалъ еще нѣсколько сочиненій, между прочимъ Specimen days and collect и Democratie vistas, которыя отнюдь не способствовали укрѣпленію его литературнаго положенія.

Когда говорятъ объ Уитманѣ, то большею частью имѣютъ въ виду его "Побѣги травы". Другихъ съ essays -- опытовъ, не читаютъ, да они, кстати, и неудобочитаемы. Если бы онъ родился въ цивилизованной странѣ и получилъ бы настоящее образованіе, можетъ бытъ, изъ него вышелъ бы маленькій Вагнеръ; у него чувствительные нервы и музыкальная душа, но онъ родился въ Америкѣ, въ этой обособленной странѣ, гдѣ все реветъ ура и гдѣ жители отличаются только однимъ всѣми признаннымъ талантомъ -- коммерческой оборотливостью; въ этой странѣ онъ могъ быть лишь переходнымъ звеномъ между первобытнымъ существомъ и современнымъ человѣкомъ.

Въ нашей странѣ, -- говоритъ американскій писатель Натаніель Готторнъ, -- въ нашей странѣ нѣтъ пѣнія, нѣтъ покоя, нѣтъ мистерій, нѣтъ идеализма, нѣтъ старанья, а поэзія и плющъ, ползучія растенія и вьющіяся розы ищутъ развалинъ, по которымъ они могли бы виться".

Вслѣдствіе прирожденной первобытности своей натуры Уитманъ любитъ книги болѣе или менѣе примитивнаго содержанія; поэтому чтеніе библіи доставляетъ ему высочайшее поэтическое наслажденіе. Это чтеніе скорѣе способствовало развитію, чѣмъ уничтоженію его дикихъ стилистическихъ замашекъ. Въ его стихи безпрестанно вкрадываются библейскія выраженія и библейскій ходъ мыслей. Нѣкоторыя мѣста въ его сочиненіяхъ такъ похожи на библейскій текстъ, что приходится удивляться, до какой степени онъ освоился съ этой отдаленной поэтической формой. Приведемъ для примѣра стихотвореніе Song of the answerer (пѣсня отвѣтчика):

"Юноша приходитъ и приноситъ мнѣ вѣсть отъ своего брата,

Какъ можетъ онъ знать своего брата?

Скажи ему, чтобы онъ далъ мнѣ знакъ.

И я стою предъ юношей лицомъ къ лицу

и беру его правую руку въ свою лѣвую руку

и его лѣвую руку въ свою правую руку.

И я отвѣчаю отъ имени его брата и человѣчества

и я отвѣчаю отъ имени того, который отвѣчаетъ за всѣхъ,

и я посылаю эти знаки..."

Развѣ это не похоже на произведеніе какого-нибудь ветхозавѣтнаго писателя?

Ежедневное занятіе библейской поэзіей по всей вѣроятности придало смѣлости его литературнымъ произведеніямъ, и онъ, не стѣсняясь, говоритъ объ очень рискованныхъ вещахъ.

Онъ грубо описываетъ пылкую чувственность и мысли неразвитаго ума, -- въ этомъ выражается его современность. Но этотъ реализмъ не есть слѣдствіе сознательной художественной смѣлости, а происходитъ отъ наивности первобытнаго сына природы. Эротическій отдѣлъ въ его "Побѣгахъ травы", за который онъ былъ лишенъ службы и по поводу котораго ультра-нравственные бостонцы возносили свои вопли къ небесамъ, на самомъ дѣлѣ заключаетъ въ себѣ только то, что безнаказанно можно писать во всѣхъ странахъ, но, правда, что его смѣлыя мысли выражены грубо и невоспитанно; можно было бы сказать вдвое больше, но иначе, съ меньшей наивностью, съ меньшимъ библейскимъ оттѣнкомъ; пиши онъ нѣсколько болѣе отдѣланнымъ языкомъ, перемѣсти онъ одно слово туда, другое сюда, вычеркни пошлости и замѣни чѣмъ-нибудь другимъ, -- и его сочиненія имѣли бы гораздо большую цѣну въ литературѣ. Языкъ Уитмана далеко не самый смѣлый и горячій сравнительно со всѣми другими произведеніями, но онъ самый безвкусный и наивный изъ многихъ.

Наивность Вольта Уитмана такъ неизмѣримо велика, что она иногда даже заражаетъ читателя. Эта изумительная наивность доставила ему нѣсколькихъ сторонниковъ среди men of letters (литераторовъ).

Его таблицеобразныя стихотворенія, его невозможныя перечисленія людей, штатовъ, домашнихъ принадлежностей, инструментовъ, частей одежды представляютъ собою самое наивное творчество, которое все-таки обогащаеть литературу. Но если бы въ Уитманѣ не было такой поразительной и совершенно искренней наивности, то его бы не читали совсѣмъ, потому что въ иемъ нѣтъ и признака поэтическаго таланта.

Когда Уитманъ хочетъ что-нибудь воспѣть, то онъ называетъ этотъ предметъ на первой же строчкѣ, на второй строчкѣ -- второй предметъ, на третьей -- третій и т. д. Онъ только тѣмъ и воспѣваетъ, что перечисляетъ предметы, о нихъ же самихъ онъ не знаетъ ничего, кромѣ названій, а названій онъ знаетъ безчисленное множество, плодомъ чего и являются его вдохновенные списки названій.

У него слишкомъ безпокойный умъ и неразвитая мысль, чтобы остановиться на какомъ-нибудь отдѣльномъ предметѣ и воспѣть его. Онъ изображаетъ жизнь въ общемъ, не отличая тонкихъ особенностей отдѣльныхъ предметовъ. Онъ поражается только ихъ шумнымъ количествомъ, онъ всегда видитъ массы.

На какомъ мѣстѣ ни открой его книгу, сколько ни перечитывай каждую страницу, -- повсюду находишь, что онъ хочетъ воспѣть то или другое и въ концѣ-концовъ остается при своемъ намѣреніи и называетъ предметы только до имени. И только!

Интересно въ этомъ отношеніи его маленькое стихотвореніе въ три строчки озаглавленное "Картинка фермы" (Farm picture). Въ силу темы онъ принужденъ описывать и онъ дѣлаетъ это слѣдующимъ образомъ:

"Черезъ большую дверь мирнаго деревенскаго сарая

Видно поле, освѣщенное солнцемъ, со скотомъ и лошадьми,

туманъ и ландшафтъ, и далекій, ускользающій горизонтъ",

Конецъ! Вотъ картина фермы. Сарай, деревья, лугъ, скотъ, лошади, туманъ, видъ, горизонтъ.

Широкая дверь и необыкновенно мирный сарай, мѣстность, освѣщенная яркими лучами солнца въ то же время окутанная туманомъ, вмѣстѣ съ этимъ видъ вдаль, наконецъ, далекій горизонтъ, ускользающій къ чорту на кулички! Это такое описаніе, которое нескоро изгладится изъ памяти читателя.

Непостижимая наивность Уитмана доходитъ до того, что онъ печатаетъ подобныя произведенія и даже вѣритъ, что это новый и очень необходимый видъ поэтическаго произведенія. Онъ высказываетъ эту мысль во многихъ своихъ стихотвореніяхъ.

"Гордая библіотека, не запирай передо мной своихъ дверей, -- говоритъ онъ.-- Я приношу тебѣ то, въ чемъ ты нуждаешься и чего все же не хватаетъ на твоихъ хорошо заставленныхъ полкахъ".

Онъ не сомнѣвается въ томъ, что онъ -- особый миссіонеръ среди писателей.

Наивность этого человѣка до такой степени первобытна и примитивна, свѣжа и мила, что она никогда не производить впечатлѣнія выдуманной. Даже въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она наиболѣе сильно выражена и наименѣе мотивирована, положительно не чувствуешь въ немъ тщеславія.

Уитманъ очень хорошій человѣкъ; когда онъ воздвигаетъ свои столбцы съ названіями домашнихъ предметовъ, кажется, будто онъ обнимаетъ тебя.

Въ стихотвореніи By blae Ontario shore онъ намѣревается "спѣть пѣсню изъ сердца Америки", которая одновременно будетъ и радостнымъ гимномъ побѣдителей и "муками родовъ демократіи". Написавъ 14 тяжеловѣсныхъ стиховъ объ этой нѣсколько сложной задачѣ, упомянувъ въ девяносто девятый разъ "Миссури, Небраска и Канзасъ" и потомъ "Чикаго, Канада и Арканзасъ", онъ неожиданно останавливается... Но затѣмъ онъ приходитъ къ заключенію, онъ обмакиваетъ перо и пишетъ:

Клянусь, что я начинаю понимать смыслъ этихъ вещей

велика не земля, не Америка,

Это я такъ великъ, или буду великъ"...

Затѣмъ онъ уже прямо говоритъ, что Америка -- все равно, что онъ самъ:

"Америка -- изолированная и все-таки всѣхъ охватывающая,

Что ты такое, въ концѣ концовъ, какъ не я самъ?"

"Эти штаты -- развѣ это что-нибудь иное, чѣмъ я самъ?" Даже въ этихъ строчкахъ онъ не производитъ впечатлѣнія самонадѣяннаго человѣка.

Это только наивность, глубочайшая наивность дикаря.

Самыя лучшія стихотворенія Уитмана помѣщаются въ отдѣлѣ, озаглавленномъ Calamus, -- въ нихъ онъ говоритъ о любви къ человѣчеству, въ нихъ звучатъ и находятъ себѣ откликъ сердечныя струны его доброй души. Онъ хочетъ обновить въ "дружеской любви" извращенную американскую демократію; онъ "хочетъ сдѣлать континентъ нераздѣльнымъ", "выстроить города, руки которыхъ будутъ обнимать другъ друга", "создать лучшую человѣческую расу, на которую когда-либо свѣтило солнце", создать "такое тѣсное братство, какъ тѣсно растутъ деревья у береговъ всѣхъ рѣкъ", "образовать почти божественныя страны, притягивающія другъ друга".

Въ этихъ стихахъ встрѣчаются значительныя мысли, почему они и являются рѣдкими исключеніями въ его произведеніяхъ. Его примитивная несдержанная жизнь чувствъ выражена въ этихъ стихахъ болѣе или менѣе культурнымъ англійскимъ языкомъ, благодаря чему они болѣе или менѣе доступны пониманію его соотечественниковъ.

Въ одномъ стихотвореніи, озаглавленномъ "Sometimes with one I love", онъ выражается такъ необыкновенно ясно, что приходишь въ полное изумленіе и начинаешь подозрѣвать, что эти двѣ-три строчки написаны его матерью или какимъ-либо другимъ разумнымъ человѣкомъ.

Иногда я чувствую злобное возбужденіе къ тому, кого я люблю,

Изъ боязни, что моя любовь останется безъ отвѣта.

Но теперь я думаю, что не бываетъ безотвѣтной любви, --

Награда во всякомъ случаѣ будетъ въ томъ или въ другомъ видѣ,

(Я горячо люблю, и моя любовь не была взаимна.

Но результатомъ ея явились эти пѣсни".)

Это стихотвореніе написано удобопонимаемымъ языкомъ и выражаетъ понятную мысль, хотя, конечно, этотъ языкъ въ лирическомъ отношеніи имѣетъ нѣсколько юридическій характеръ. Но онъ не можетъ долго писать въ такомъ духѣ, нѣсколько дальше мы уже снова видимъ прежняго непонятнаго дикаря.

Въ одномъ стихотвореніи онъ вполнѣ серьезно утверждаетъ, что лично присутствуетъ, когда читаютъ его книги. "Но будь увѣренъ, что я не нахожусь теперь съ тобой", говоритъ онъ. Въ слѣдующемъ стихотвореніи онъ впадаетъ въ большое сомнѣніе относительно своей тѣни.

Моя тѣнь...

Какъ часто я стою и наблюдаю, какъ она убѣгаетъ,

Какъ часто я спрашиваю и сомнѣваюсь въ томъ, что это дѣйствительно я самъ..."

Мнѣ кажется, что эти сомнѣнія не совсѣмъ лишены основанія, если мы одарены такой тѣнью, которая убѣгаетъ, когда мы сами стоимъ на мѣстѣ и наблюдаемъ ее.

Уитманъ отъ природы -- одаренная личность, въ немъ много настроенія, но онъ родился слишкомъ поздно. Въ "пѣсняхъ у большой дороги" онъ можетъ-быть яснѣе всего показываетъ свое сердечное, доброе отношеніе, связанное съ наивными представленіями. Если бы его произведенія были написаны болѣе приличнымъ языкомъ, многія изъ нихъ явились бы дѣйствительно поэтическими произведеніями, но теперь они оставляютъ совсѣмъ иное впечатлѣніе. Невѣроятно тяжеловѣсный языкъ уничтожаетъ всякую возможность понимать ихъ. Уитманъ ничего не можетъ опредѣлить просто и ясно. Онъ пятъ разъ сряду назоветъ предметъ какимъ-нибудь величественнымъ именемъ и ничего не выразитъ этимъ. Не онъ господствуетъ надъ своимъ матеріаломъ, а матеріалъ господствуетъ надъ нимъ и представляется ему въ колоссальныхъ размѣрахъ; матеріалъ накопляется и порабощаетъ его. Во всѣхъ этихъ "пѣсняхъ у большой дороги" сердце Уитмана настолько же горячо, насколько холоденъ его умъ, онъ не въ состояніи описывать или воспѣвать, онъ можетъ только ликовать;-- ликовать въ дикомъ восторгѣ обо всемъ и ни о чемъ. Мы чувствуемъ, какъ сильно бьется его сердце, но мы напрасно ищемъ достаточной причины для такого сильнаго внутренняго волненія.

Мы никакъ не можемъ допуститъ, чтобы можно было притти въ такое волненіе, только благодаря "проѣзжей дорогѣ". Но Уитмана она опьяняетъ, его душа разрывается отъ восторга, когда онъ говоритъ: "Я могъ бы, стоя здѣсь на мѣстѣ, творить чудеса". Куда только не заводитъ Уитмана его доброе, радостное сердце!

-- Я люблю все, что встрѣчается мнѣ по пути", -- поетъ онъ. И всякій, кто только взглянетъ на меня, полюбить меня; я вѣрю, что, увидавъ меня, всякій будетъ счастливъ. Онъ продолжаетъ дальше своимъ удивительнымъ, неправильнымъ языкомъ: "Тотъ, кто отречется отъ меня, тотъ не проклянетъ меня. Но если кто приметъ меня, онъ или она, будетъ благословенъ и благословитъ меня". Онъ поразительно добръ. Иногда его наивная душа даже сама изумляется своей великой добротѣ, и онъ поетъ:

-- Я больше и лучше того, чѣмъ самъ я о себѣ думалъ; я не зналъ, что во мнѣ столько доброты.

Уитманъ больше человѣкъ, чѣмъ талантливый поэтъ. Вольтъ Уитманъ не можетъ писать, но можетъ чувствовать. Онъ живетъ жизнью чувствъ. Если бы Эмерсонъ не написалъ ему своего письма, книга Уитмана прошла бы незамѣченной, что и было бы совершенно справедливо.

Ральфъ Вальдъ Эмерсонъ наиболѣе замѣчательный американскій мыслитель, тонкій эстетъ и своеобразный мыслитель, но я новое не подразумѣваю подъ этимъ, что онъ наиболѣе замѣчательный европейскій мыслитель, тонкій европейскій эстетъ и своеобразный европейскій писатель.

Въ продолженіе долгихъ лѣтъ, чуть не половину своей жизни, онъ былъ лучшимъ литературнымъ критикомъ въ своей странѣ, Онъ очень образованъ, много читалъ, путешествовалъ и видѣлъ не одну только Америку. Его нельзя назвать универсальнымъ геніемъ, но онъ очень талантливъ, и въ немъ сильно и глубоко развито интеллигентное пониманіе. Своимъ прекраснымъ языкомъ и почти всегда очень симпатичной разработкой темы, которую онъ выбираетъ, руководствуясь своей личной симпатіей, онъ очаровываетъ читателя, чего онъ не можетъ достичь ни своей оригинальностью, ни своими разсужденіями. Если что-нибудь поражаетъ его, то поражаетъ такъ сильно, что онъ отлично можетъ описать это. Всѣ темы, которыя онъ обрабатывалъ, именно могутъ произнести впечатлѣніе на такую натуру, какъ у Эмерсона. Въ немъ отразились духовныя направленія трехъ частей свѣта -- мистическое, эстетическое и практическое. Его религіозность пришла изъ Азіи; Европа надѣлила интеллигентностью, любовью къ искусству и прекрасному; отъ родины онъ унаслѣдовалъ демократическую ограниченность и практическій умъ янки. Это соединеніе восточной и западной культуры воспитало его и дало направленіе его жизни. По рожденію онъ пуританинъ, изъ рода англійскихъ пасторовъ. Онъ получилъ корректное нравственное воспитаніе и самъ сдѣлался пасторомъ. Находясь подъ слишкомъ сильнымъ вліяніемъ современнаго мышленія и въ то же время живя въ странѣ исключительно коммерческой, Эмерсонъ не могъ всецѣло воспріять религіозный мистицизмъ Азіи, не отказавшись отъ своего современнаго направленія. Поэтому онъ принялъ его постольку, поскольку позволилъ ему его практическій умъ и насколько имъ удовлетворялись его религіозные вопросы. Онъ стремился къ Богу и принялъ Бога; у него не было спеціальнаго стремленія къ вѣчному аду, и онъ принялъ понятіе о временномъ адѣ -- однимъ словомъ, въ немъ произошло это непонятное соединеніе сильной вѣры и полурадикализма, называемое унитаризмомъ.

Его рожденіе, воспитаніе, природа и ученіе сдѣлали Эмерсона "либеральнымь" пасторомъ и нравственнымъ человѣкомъ. Христіанскій Богъ сталъ его Богомъ, гётевскій мефистфель -- его діаволомъ и сильно платоническій Платонъ -- его философомъ. Онъ сдѣлался человѣкомъ прошлаго и настоящаго. Неравная температура трехъ разныхъ странъ дѣйствовала на его душу, и, такъ какъ солнце тропиковъ горячѣе, то и направленіе Азіи доминируетъ въ его душѣ. Онъ религіозный человѣкъ, рѣдко свѣтскій, еще рѣже въ немъ отражается свобода, а радикализмъ -- никогда. Его произведенія имѣютъ религіозный отпечатокъ или, по крайней мѣрѣ, нравственный. Этотъ талантливый американецъ является пасторомъ христіанской церкви, а въ свободное время онъ пишетъ философскіе трактаты. Эмерсонъ находится подъ сильнымъ вліяніемъ, во-первыхъ, Платона, а затѣмъ Сведенборга, библіи, Шеллинга и Фихте, и подъ этимъ вліяніемъ въ немъ развилось неизвѣстное до сихъ поръ въ Америкѣ философское направленіе. Онъ самый разносторонній американскій писатель. Съ 1882 года его могила считается историческою достопримѣчательностью.

"Representative men" (представительные люди) -- его главное сочиненіе, его "лучшая книга" и наиболѣе извѣстная. Это маленькая книжка, красивая и изящная по языку, состоящая изъ маленькихъ вещей, расположенныхъ безъ системы, исполненная противорѣчій, то глубокая, то поверхностная, но неизмѣнно интересная. Кромѣ того Эмерсонъ написалъ множество трактатовъ, помѣщенныхъ въ газетахъ и журналахъ, и во всѣхъ онъ остается вѣренъ самому себѣ: неизмѣнно интеллигентенъ и постоянно занимается вопросами нравственности и критики. Во всѣхъ этихъ сочиненіяхъ онъ не стоить выше, чѣмъ въ Representative men, даже и въ послѣднихъ проповѣдяхъ онъ стоитъ почти на томъ же уровнѣ.

Остальныя его произведенія и опыты (essays) носятъ слѣдующія заглавія: Infinite God.-- Cure of astma by а stroke of ligntning.-- Nature.-- Poemes.-- On Dioihing Rod, with reference to the use made o it in ils exporing for Springs water.-- The power above.-- Lectures on New England reformers.-- English traits.-- Tobaco, а remedy for arsenic.-- On Eestern literature of old. -- Bo всѣхъ этихъ сочиненіяхъ мы видимъ сліяніе восточнаго мистицизма съ западнымъ реализмомъ; онъ вездѣ является религіозно-нравственнымъ унитаріемъ и интереснымъ писателемь.

Главныя достоинства Эмерсона, какъ критика, заключаются въ его тонкомъ пониманіи. Этотъ развитой и одаренный человѣкъ вѣрно воспринимаетъ и оцѣниваетъ книгу, событія и время, онъ даже методиченъ, но не въ собственномъ значеніи этого слова. Онъ читаетъ произведеніе какого-нибудь писателя, восхищается прекраснымъ, морщитъ лобъ, встрѣчая дурное, подчеркиваетъ нужныя цитаты и откладываетъ книгу. Затѣмъ онъ читаетъ біографію автора, замѣчаетъ важнѣйшія даты, съ радостью набрасывается на нужные и ненужные года и разсматриваетъ всѣ подробности его частной жизни. На основаніи всѣхъ этихъ данныхъ онъ пишетъ опытъ (essay) и пишетъ хорошо. Онъ неизмѣнно говоритъ о прекрасныхъ вещахъ; онъ очень интересенъ, иногда глубокомысленъ, разъ въ годъ даже остроуменъ. Но его критику нельзя считать научной и современной. Онъ осуждаетъ и одобряетъ, ставитъ правила, сравниваетъ одного писателя съ другимъ, не взирая на внутреннее различіе ихъ талантовъ, и доказываетъ на основаніи своего заранѣе предначертаннаго синайскаго законодательства то, что данное сочиненіе ошибочно или неудачно на страницахъ 113 и 209. Особенно это относится къ его литературнымъ статьямъ.

Онъ послѣдній эстетикъ, служащій тираніи правилъ. Выше всѣхъ драматурговъ Эмерсонъ ставитъ Шекспира, выше всѣхъ философовъ -- Платона; внѣ ихъ онъ видитъ одну пустыню.

Эмерсонъ не останавливается и не раздумываетъ, явилось ли произведеніе продуктомъ обдуманноcти или же это капризъ случайности, безъ предыдущаго и безъ корня. Онъ не оцѣниваетъ вещи и самого писателя на основаніи самой вещи и самого писателя. Эмерсонъ просматриваетъ всѣ свои правила, сравниваетъ и судитъ по нимъ. Его критерій основанъ на наглядности. Эмерсонъ самъ говоритъ, чѣмъ, въ концѣ-концовъ, должна руководиться критика. Насколько онъ признаетъ это ученіе и поклоняется ему, мы можемъ судить по слѣдующему краткому и точному изреченію о Платонѣ.

"Мы можемъ основательно изучать Платона, сравнивая его не съ природой, а съ людьми",

Эта замѣтка и много другихъ, подобныхъ ей, даютъ намъ понятіе о характерѣ его критики.

Эмерсонъ человѣкъ со вкусомъ. Никто не могъ такъ заинтересовать дамскую аудиторію, какъ онъ. Не задѣвая никого, онъ заинтересовывалъ всѣхъ. У него была изящная внѣшность, благородная осанка, симпатичный голосъ, нѣсколько скромные и одухотворенные жесты опытнаго оратора, а главное, въ высшей степени изысканный языкъ. Какъ критикъ, онъ не поражаетъ глубиною или обширными литературными познаніями. Почти все, что онъ говорилъ, могъ бы сказать и всякій другой образованный человѣкъ, хотя, впрочемъ, не могъ бы сравниться съ нимъ въ умѣньѣ владѣть языкомъ. Главное достоинство Эмерсона заключается въ его счастливой способности умѣть говорить и писать о разныхъ предметахъ, интересныхъ, прекрасныхъ, красивыхъ предметахъ. Между журналистами и эссеистами бываютъ писатели -- возьмемъ, напримѣръ, Рошефора -- которые отличаются замѣчательнымъ умѣньемъ прекрасно и талантливо писать на извѣстную тему, дѣлать глубокомысленныя замѣчанія, которыя не всегда соотвѣтствуютъ разбираемой темѣ, но которыя въ то же время не являются абстрактными, потому что вытекаютъ изъ текста, вытекаютъ изъ фразъ и оживляютъ статью. Подобныя статьи всегда читаются охотно, потому что онѣ интересны сами по себѣ, хотя и не даютъ отвѣтовъ на вопросы, не поясняютъ и не вполнѣ соотвѣтствуютъ заглавію. По справедливости слѣдуетъ сказать, что дарованіе Эмерсона нѣсколько напоминаетъ именно подобнаго рода дарованія.

Его произведенія испещрены этими короткими, красивыми фразами, не всегда соотвѣтствующими содержанію, но онѣ сами по себѣ заключаютъ нѣчто принадлежащее его произведеніямъ; въ нихъ есть что-то особенное, прекрасно выполненное, въ нихъ встрѣчаются сопоставленія, намеки, полетъ, выстрѣлъ, дуновеніе, -- словомъ, нѣчто такое, чего не въ состояніи сказать каждый, но что каждый сумѣетъ оцѣнить, если это сказано.

Разобравъ же сущность дѣла, мы спросимъ: что же однако объяснилъ намъ авторъ? Что доказалъ и опредѣлилъ всѣми своими прекрасными фразами, которыми мы теперь восхищаемся? Мы увидимъ, что въ сущности онъ мало разобралъ самую тему за то болѣе или менѣе продолжительное время, когда мы внимательно слушали его. Возьмемъ, напримѣръ, сочиненіе Representative men, которое начинается съ главы о "Пользѣ и значеніи великихъ людей". Она изобилуетъ прекрасными, интересными мыслями, написанными съ большимъ вкусомъ, -- но каково же ея содержаніе? Она говоритъ о томъ, что мы можемъ чему-нибудь научиться у великихъ людей. Какая поразительная истина! Но я зналъ ее еще за десять лѣтъ до моей первой конфирмаціи. Высидѣтъ цѣлый часъ, чтобы узнать, что великіе люди могутъ научитъ насъ чему-нибудь! И тѣмъ не менѣе слушатели отнюдь не скучали, точно такъ же какъ и мы не скучаемъ, читая его лекціи. Говоря все это, онъ былъ неизмѣнно интересенъ. Онъ развиваетъ вышеупомянутую истину дальше и кончаетъ тѣмъ, что "человѣкъ развиваетъ людей". Но на страницѣ 122 той же книги, въ отдѣлѣ о Шекспирѣ, онъ самъ отрицаетъ эту мысль. Но когда онъ говоритъ, мы слушаемъ его съ полнымъ вниманіемъ и относимся съ большимъ интересомъ къ его аргументамъ. Человѣкъ развиваетъ людей. "Всякое судно, плывущее въ Америку, слѣдуетъ картѣ Колумба, всякое поэтическое произведеніе въ долгу у Гомера". "Платонъ -- это философія, и философія -- это Платонъ. Платонъ породилъ всѣ тѣ мысли, о которыхъ теперь пишутъ и разсуждаютъ. Св. Августинъ, Коперникъ, Ньютонъ, Беменъ, Сведенбэргъ, Гёте, -- всѣ обязаны Платону и повторяютъ его слова". Всѣ эти имена вносятъ жизнь въ скучные моменты, за подобной лекціей не будешь зѣвать; мы ничему не научаемся, ни въ чемъ не убѣждаемся, но мы слушаемъ. Можно было бы возразить ему, процитировавъ самого Платона: "Философскій геній рѣдко всесторонне проявляется въ умѣ одного человѣка, но отдѣльныя его черты встрѣчаются въ различныхъ лицахъ". (Республика.) Можно бы было доказать, что Платонъ имѣлъ своихъ предшественниковъ, которые имѣли на него вліяніе: Солонъ, Софронъ, Сократъ; но мы не произносимъ ни одного звука и съ удовольствіемъ слушаемъ интересныя несообразности его философскаго трактата.

Эта способность Эмерсона говорить прекрасныя вещи не повышаетъ его критическаго таланта. Его критика такъ неоригинальна и неглубока, что она едва держится, только благодаря своей блестящей формѣ. Эмерсонъ не можетъ представитъ намъ вещь такъ, какъ она есть, потому что онъ не можетъ вникнутъ въ сущность критикуемаго имъ предмета, онъ лишь ходитъ вокругъ да около. Мы читаемъ всѣ его замѣчательныя изреченія и ждемъ результата, ждемъ заключительнаго слова, которое обрисуетъ намъ весь образъ, отольетъ всю фигуру статуи, но наши ожиданія остаются тщетными. Эмерсонъ откланивается и уходитъ, оставляя читателя съ головой, переполненной прекрасными словами, но всѣ они не сложились въ стройную картину, а остались въ видѣ блестящей, перепутанной смѣси мелкой красивой мозаики.

Если бы мнѣ пришлось перечислитъ главные недостатки Эмерсона, какъ критика, я, во-первыхъ, упомянулъ бы о его крайне неразвитомъ, психологическомъ пониманіи и слишкомъ развитомъ нравственномъ взглядѣ. У него слишкомъ схематическія представленія о книгахъ и людяхъ. Онъ совсѣмъ не чувствуетъ тонкихъ душевныхъ движеній, тонкихъ выраженій воли и инстинктовъ, онъ не понимаетъ сокровенной жизни съ ея безымянными переливами. Онъ вѣрно пойметъ совершившійся фактъ, но онъ не пойметъ совершающагося факта. Онъ ходитъ вокругъ книги и выдергиваетъ изъ нея нити, не замѣчая, что она представляетъ собою ткань. (См., между прочимъ, его замѣтку о Вильгельмѣ Мейстерѣ.) Точно такъ же поступаетъ онъ и съ писателемъ; онъ беретъ отрывки, отдѣльные моменты, набрасывается на какой-нибудь фактъ, привязывается къ какому-нибудь году и совершенно оставляетъ его въ покоѣ до и послѣ того. Благодаря отсутствію психологической чуткоcти, въ критикѣ Эмерсона никогда нѣтъ того слова, того мазка, который создаетъ живой образъ. Онъ самъ не входитъ въ сущность предмета и потому не передаетъ его и другимъ. Всего глубже онъ вникъ въ психологію Платона, но его статья объ этомъ философѣ все же очень поверхностна. Ее можно назвать хвалебнымъ гимномъ, панегирикомъ, но не характеристикой. Онъ не объясняетъ намъ Платона своими прекрасными фразами, имѣющими лишь связь съ именемъ философа, онъ представляетъ намъ тонкую, перепутанную мозаику, а не человѣка. Насколько въ Эмерсоновской критикѣ чувствуется недостатокъ психологическаго анализа, настолько она изобилуетъ моралью. Онъ пуританинъ, онъ азіатъ, онъ фетишистъ. Отъ поклоненія ортодоксальнымъ фетишамъ онъ перешелъ къ поклоненію современнымъ. Но онъ остался до послѣднихъ своихъ дней похожимъ на мусульманина, который всегда обращаетъ свой взоръ на востокъ и иногда становится на колѣни. Мораль была и осталась его основнымъ инстинктомъ, въ немъ мораль прирожденная, создавшаяся цѣлымъ рядомъ поколѣній и вошедшая въ плоть и кровь. Его предки были пасторами въ теченіе 8 поколѣній. Онъ самъ говоритъ съ чувствомъ собственнаго достоинства, къ которому мы относимся съ состраданіемъ, что онъ "пропитанъ землей". И дѣйствительно, стоитъ только начать читать его книгу, чтобы почувствовать "запахъ земли".

Большая нація могла бы имѣть въ немъ значительнаго литературнаго критика и законодателя въ продолженіе сорока лѣтъ, но онъ выступаетъ въ критикѣ только какъ служитель Божій, возвышающій свой голосъ отъ имени Господа, онъ нанизываетъ на свое копье людскія прегрѣшенія и показываетъ ихъ людямъ для страха и предостереженія, точно маленькій Самсонъ, вооруженный библейской ослиной челюстью, которою онъ сражается. Никакого прегрѣшенія, никакого порока, никакой вины, никакого человѣческаго заблужденія -- пока я -- Ральфъ Вальде Эмерсонъ -- здѣсь. Мораль затуманила его прекрасную голову и повредила его критическимъ способностямъ. Онъ сожалѣетъ о Вольтерѣ за то, что тотъ сказалъ о "добромъ Іисусѣ": "Никогда не заставляйте меня больше слышать имя этого человѣка". Онъ цитируетъ Веды, Багаватъ, Гета, Аклаки-Іалоли, Вишну, Пурана, Кришну, Іоганидру, коранъ и библію, подтверждая свои свои эстетическія и философскія опредѣленія. Съ чисто пасторской скромностью онъ осуждаетъ легкомысленную жизнь Шекспира, что дѣлаетъ честь его прямолинейному мышленію.

Эмерсонъ, осуждающій все дурное и легкомысленное и воодушевляющійся только добрымъ и прекраснымъ, занимался литературой въ Америкѣ -- странѣ глубоко безнравственной, гдѣ вездѣ, кромѣ Бостона, готовы выбросить за окно всякую библейскую добродѣтель. Эмерсонъ въ нравственномъ отношеніи сильно напоминаетъ англичанина Джона Рёскина, хотя въ эстетическомъ отношеніи послѣдній стоитъ гораздо выше его. Подобно Рёскину Эмерсонъ строитъ критику на нравственномъ основаніи, онъ разсуждаетъ съ точки зрѣнія общепринятой морали, онъ доказываетъ съ Платономъ въ рукахъ и осуждаетъ съ библіей въ сердцѣ. Его журнальныя статьи являются честнѣйшей и чистѣйшей защитой божественной эстетики. Онъ критикъ и пасторъ, и пасторъ въ критикѣ. Онъ не рѣшается сказать, что Гете... Но я лучше приведу выдержку изъ его сочиненія, такъ какъ для критика очень характерно то, чего не рѣшается сказать Эмерсонъ о Гётѣ: "Я не рѣшусь сказать, что Гёте достигъ той высшей ступени, съ которой говоритъ намъ геній. Онъ не поклоняется высшему единству, онъ, какъ крѣпость, недоступенъ для морали. Въ поэзіи бываютъ болѣе благородные мотивы, чѣмъ тѣ, которые онъ воспѣваетъ. Есть писатели съ меньшимъ талантомъ, но ихъ мотивы чище, и они больше захватываютъ душу. Гёте никогда не будетъ дорогъ людямъ. Онъ не признаетъ чистой истины ради истины, онъ признаетъ ее только ради культурности и образованія, къ которымъ она ведетъ. Его цѣль заключается ни больше ни меньше какъ въ завоеваніи всей универсальной природы, универсальной истины (On Goethe, а lecture, стр. 19).

Какая безнравственностъ! Какое преступленіе! И Эмерсонъ говоритъ это отнюдь не въ шутку. Полное отсутствіе насмѣшки въ душѣ этого человѣка является самой "чистой истиной", которая только мнѣ извѣстна.

Если кто-нибудь поинтересуется познакомиться съ его критикой Шекспира, то пусть прочтетъ Represantative men отъ стр. 115.

Онъ начинаетъ съ того, что Шекспиръ "величайшій драматургъ въ свѣтѣ", "Духъ Шекспира -- это горизонтъ, за которымъ мы ничего не видимъ", "его творенія снизошли къ нему съ небесъ", "онъ писалъ аріи ко всякой современной музыкѣ", "употребляемыя имъ средства такъ же изумительны какъ преслѣдуемыя имъ цѣли", "ему нѣтъ равнаго по продуктивной силѣ и творческимъ способностямъ". Наша литература, философія, мышленіе "шекспиризируются". Панегирикъ Тэна о Шекепирѣ -- не болѣе какъ критика въ сравнѣніи съ отзывомъ Эмерсона! Затѣмъ Эмерсонъ доказываетъ, основываясь на словахъ одного англійскаго писателя {Малонъ. Прим. перев.}, что у Шекепира удивительная способность заимствовать какъ содержаніе. такъ и текстъ своихъ драмъ. Онъ дѣлаетъ нѣсколько рискованное замѣчаніе, что "вѣроятно, ни одна изъ шекспировскихъ драмъ не является продуктомъ его личнаго творчества". Онъ говоритъ, что изъ 6,043 строчекъ въ Генрихѣ VI -- 1,771 строчка написана не Шекспиромъ; 2,373 строчки также написаны не имъ, а только передѣланы, и только 1,899 строчекъ принадлежатъ исключительно Шекспиру. Какъ согласить этотъ взглядъ Эмерсона съ его предъидущими словами, "что Шекспиру нѣть равнаго по силѣ творчества", "его достойныя изумленія средства, и т. п. и, наконецъ, что его произведенія "снизошли къ нему съ небесъ"?

"Да", говоритъ Эмерсонъ, "оригинальность вообще относительна; каждый мыслитель оглядывается назадъ. Нетрудно замѣтить", говоритъ онъ дальше, "что всѣ лучшія произведенія, написанныя или созданныя геніями, явились плодомъ трудовъ не одного человѣка, но тысячи людей. Куда же дѣвается его ученіе о Платонѣ? Человѣкъ образовываетъ людей?

Эмерсонъ задумывается на нѣсколько минуть надъ этой "относительной оригинальностью" и продолжаетъ: "Ученый членъ законодательнаго собранія въ Вестминстерскомъ дворцѣ или въ Вашингтонѣ говоритъ и подаетъ свой голосъ отъ имени тысячъ". Какой разительный примѣръ того, что всякая оригинальность относительна и что каждый мыслитель оглядывается назадъ!

Но онъ не останавливается на этомъ, у него есть еще и другія доказательства; въ немъ теперь пробуждается азіатъ, передъ его духовнымъ взоромъ встаетъ фетишистъ, критикъ исчезаетъ, пасторъ стушевывается. На той же самой страницѣ, гдѣ онъ въ своей литературной статьѣ только что уличалъ писателя въ воровствѣ, онъ даетъ намъ слѣдующую характеристику Библіи: "Наша англійская Библія представляетъ собою удивительный образецъ музыкальности англійскаго языка; но она не была написана однимъ человѣкомъ и въ одно время; она создавалась и достигла своего совершенства въ продолженіе столѣтій и трудами многихъ церквей. Не было такого времени, въ которомъ не переводили бы той или другой части Библіи. Наша литургія, поражающая красотою и паѳосомъ, является антологіей религіознаго чувства временъ и націй, переводомъ молитвъ и формулъ католической церкви, которыя, въ свою очередь, составились въ теченіе долгихъ періодовъ изъ молитвъ и религіозныхъ размышленій святыхъ и набожныхъ писателей всего міра". Тугъ же Эмерсонъ помѣщаетъ замѣчаніе Гроціуса о молитвѣ Господней. Онъ говоритъ, что она частями давно была извѣстна раввинамъ и что Христосъ только "соединилъ" ее.

Зачѣмъ даетъ Эмерсонъ всѣ эти объясненія? Для того, чтобы показать намъ мыслителей, оглядывающихся назадъ, полную относительность оригинальности и, наконецъ, одновременно доказать полную невинность Шекспира, укравшаго содержаніе и текстъ. Разъ такъ поступили съ Библіей, значитъ это вполнѣ возможно. Эмерсонъ рѣшительно ничего не имѣетъ противъ такого поступка. Но, между тѣмъ, нашъ современный законъ сильно покаралъ бы писателя, который, подобно Шекспиру, былъ бы уличенъ въ такомъ грубомъ литературномъ обманѣ и доставилъ бы большія непріятности редактору Молитвы Господней.

Гётевская истина ради культуры, къ которой она ведетъ, много культурнѣе Эмерсонской "чистой" истины. Всѣмъ писателямъ было бы несравненно легче писать по-шекспировски, чѣмъ стараться творитъ самостоятельно. Если бы мы въ наши дни могли, не стѣсняясь, брать то, что уже написано и передумано другими, напримѣръ, Гёте, и послѣдовать примѣру Шекспира, то тогда даже Уитмановскій "Шапошникъ" могъ бы ежегодно сочинять по парѣ Фаустовъ, -- но это нисколько не доказывало бы, что подобный поэтъ могъ бы дорасти хотя бы до колѣнъ Шекспира. Но моральный Эмерсонъ ни однимъ словомъ не критикуетъ нѣсколько устарѣлаго обращенія Шекспира съ чужой литературной собственностью, наоборотъ, онъ философски замѣчаетъ, что вся оригинальность относительна, что доказывается самой Библіей.

Но зато Эмерсонъ находитъ нужнымъ разсуждать о неотносящейся къ литературѣ уличной жизни автора, о Шекспирѣ, какъ о человѣкѣ. Это также свидѣтельствуетъ о характерѣ критическихъ способностей Эмерсона, объ его недостаткѣ психологической чуткости. Какое дѣло критику до того, какъ писатель проводитъ свои дни и свои ночи, онъ можетъ интересоваться этимъ лишь постольку, поскольку это отразилось на это творчествѣ.

Вопросъ заключается въ слѣдующемъ: повредилъ ли творчеству Шекспира его легкомысленный образъ жизни? Испортилъ ли онъ его произведенія? Ослабилъ ли его чувства и творческую силу? Вопросы эти болѣе чѣмъ излишни. Именно благодаря той жизни, которую не допускаютъ Эмерсонъ и бостонскіе эстетики, Шекспиръ пріобрѣлъ тѣ большія познанія и ту глубокую правдивость, передъ которыми мы ежедневно изумляемся и за которыя считаемъ Шекспира великимъ аналитикомъ чувствъ, понимающимъ всякую страсть, всякій грѣхъ, всякое наслажденіе.

Шекспиръ пріобрѣлъ это интимное познаніе всѣхъ человѣческихъ пороковъ и заблужденій, безъ котораго его сочиненія не имѣли бы той цѣны, а его искусство было бы гораздо ниже, -- именно, благодаря той жизни, которую велъ бросаясь во всѣ случайности ея и изучая на опытѣ всѣ ступени не только съ чувствомъ, но и со страстью и бѣшенствомъ. Но Эмерсонъ совершенно отказывается понять это. Онъ ни единымъ словомъ не обмолвился о необходимости, или хотя бы о пользѣ его личныхъ жизненныхъ переживаній. Его психологическій взглядъ не идетъ дальше наименѣе человѣческаго въ человѣкѣ, т.-е. морали. Для чего существуетъ только добродѣтель.

На этомъ основаніи онъ осуждаетъ Шекспира за его грѣховную жизнь. Shakespeare Society (Шекспировское Общество) выяснило", говоритъ онъ, "что Шекспиръ принималъ участіе и устраивалъ увеселенія. Этотъ фактъ унижаетъ его. Я не могу этому радоваться. Другіе замѣчательные люди вели такую жизнь, которая такъ или иначе гармонировала съ ихъ образомъ мыслей, но въ немь мы видимъ полную противоположность. Если бы онъ не былъ такъ великъ, если бы его можно было бы мѣрить мѣркою обыкновенныхъ великихъ писателей, напримѣръ, Бэкона, Мильтона, Тассо, Сервантеса, то мы оставили бы этотъ фактъ въ туманѣ человѣческой судьбы. Но вѣдь Шекспиръ человѣкъ изъ человѣковъ. Онъ далъ великія и новыя, никогда до него не существовавшія основанія человѣческому духу. Онъ дальше водрузилъ знамя человѣчества среди хаоса. И такой человѣкъ не оказался мудрымъ относительно самого себя. Міровая исторія будетъ говорить о томъ, что величайшій писатель велъ низкую и суетную жизнь и употреблялъ свой геній на забаву толпы" (Representative men, стр. 135). На эти слова слѣдуетъ обратить вниманіе, они ярко характеризуютъ разсужденія Эмерсона и его манеру писать. У него встрѣчается безчисленное количество аналогичныхъ мѣстъ. На каждой страницѣ попадаются подобныя поразительныя и интересныя безсмыслицы. Во-первыхъ, онъ не можетъ восхищаться тѣмъ, что Шекспиръ "веселъ". Эмерсонъ никакимъ образомъ не можетъ радоваться этому, это для него "прискорбный фактъ". И въ той же самой книгѣ, въ которой онъ разбираетъ Наполеона и Гёте, онъ произноситъ замѣчательное изреченіе, -- что другіе великіе люди старались согласовать свой образъ жизни съ "своей мыслью", но, къ сожалѣнію, Шекспиръ поступалъ иначе.

Если бы вмѣсто слова "мысль" онъ написалъ "ученіе", то фраза была бы по крайней мѣрѣ поэтична, тогда какъ теперь она совершенно безсмысленна. Можетъ быть, при всемъ своемъ легкомысліи Шекспиръ все-таки не былъ совершенно лишенъ мыслей. Его сонеты, между прочимъ, свидѣтельствуютъ, насколько онъ задумывался надъ своими распутствами. Развѣ можно вообще прожить всю жизнь, отдаваясь одному легкомыслію, не имѣя ни одной комитету в Вашингтоне с просьбой защитить современную сцену от наплыва иностранцев.

То малое количество драматического искусства, которое Европа до сей поры имела честь внушить Америке, стараются свести на нет. И местные актёры торжественными криками "ура" сопровождают это величественное движение вспять. Отстал только один артист, величайший из всех, -- Кин.

Единственный драматург, произведения которого -- в противоположность Ибсену и Сарду -- стараются в Америке представлять полностью, это Шекспир. Несколькими словами можно объяснить, почему именно янки делают исключение ради Шекспира. Шекспир -- всемирный гений, великий, старый учитель. Мир страстей, изображаемый им, гораздо грубее и проще нашего, его любовь, гнев, отчаяние и наслаждение потрясают своей несложной силой. Мы понимаем, что эти яркие чувства без оттенков, без переливов, принадлежат отжившим людям прошедших времён, а потому Шекспир не современный психолог. Моё скромное мнение заключается отнюдь не в том, что Шекспир устарел, скромное мнение моё то, что он просто стар. В чувствах его так мало осложнений, они возникают по внешнему поводу и разрешаются, не поддаваясь случайным и противоречивым побуждениям. Психология Гамлета -- оазис, но и в этом оазисе есть маленькие пустыни. Построение драмы так же просто и несложно у Шекспира, как и изображаемые им чувства; по сравнению с современными драматургами, он отличается прямо восхитительной наивностью. Так, например, в "Отелло" происходят удивительнейшие вещи только из-за того, что носовой платок упал на пол. Шекспир -- не современный драматург, но он драматург вечный.

Шекспира исполняют на американских сценах, во-первых, потому, что он великий старый учитель и исполняется на сценах всего мира, во-вторых, потому, что он -- древность, что произведения его написаны до 1700 года, а в-третьих, ещё потому, что на Шекспира смотрят в Америке, как на полуамериканца, как на национальную собственность. Когда узнаёшь, что янки пытались даже Наполеона III сделать американцем, то не особенно удивляешься и тому, что Шекспира постигла та же участь. Он этого достоин, право, кажется, он заслуживает этого. А потому и вешают портрет его над сценой. Да и почему бы не повесить его? Шекспир был таким человеком, какого не постыдилась бы ни одна нация. Тем не менее, и в этом случае поступают с похвальной предупредительностью. Если над сценой вешают портрет иностранца, или, во всяком случае, человека, в подлинности американского происхождения которого всё-таки можно сомневаться, то над сценой же желают видеть и пару портретов других людей, в американском происхождении которых ни одна душа не могла бы усомниться, а потому и вешают пару других. А так как у Америки нет драматических писателей, то можно было бы подумать, что всего более кстати повесить рядом с Шекспиром величайших актёров страны. Но их мы там не увидим, -- ни Кина, ни Бутса, ни Мэри Андерсен. Рядом с Шекспиром висят Джордж Вашингтон и Авраам Линкольн. Видя эти лица, сразу чувствуешь, что Шекспир попал в высшей степени художественную компанию!

Нередко случалось, когда я сидел, бывало, в американском театре и от скуки просматривал объявления в программе, меня вызывал из моего равнодушия внезапный взрыв одобрения со стороны зрителей, аплодисменты и крики "браво", потрясавшие театральную залу. Что же такое произошло? Смотрю на сцену -- нет, ничего особенного, какой-то человек стоит и говорит монолог в 1/2 мили длиной. Тогда я с величайшим удивлением спрашиваю у соседа, по какому поводу так расшумелись.

-- О! -- отвечает мой сосед, хлопая в ладоши так, что едва может говорить, -- о, -- повторяет он, -- Джордж Вашингтон! -- наконец произносит он.

Оказывается, что человек там на сцене действительно произнёс имя Джорджа Вашингтона в своём монологе. Этого было достаточно. Этого было более чем достаточно. Вся эта человеческая масса была наэлектризована, поднялся шум хуже, чем на котельном заводе; все кричат, вопят, стучат зонтами и палками по полу, швыряют бумажные шарики в тех, кто не орёт вместе с ними, бросают носовые платки и свистят -- всё это только из-за имени Джорджа Вашингтона! Казалось бы, можно слышать имя Джорджа Вашингтона, не теряя при этом рассудка на целых пять минут; но это может казаться только до тех пор, пока не знаешь американского патриотизма. Американцы так горячи в своём патриотизме, что даже драматическое искусство не может избегнуть его позорного и скверного действия. Искусство заключается в том, чтобы вплести в монолог имя Джорджа Вашингтона! А обязательный долг человека и гражданина -- аплодировать этому имени, едва услышав его. Чего именно и не хватает американскому театру, так это духа художественности. Есть в нём и недюжинные силы и шекспировские драмы, но духа нет. Тотчас же чувствуешь этот недостаток духовного настроения, как только войдёшь в американский театр. В нём не чувствуешь себя, как в храме культуры, как в воспитательном учреждении, а скорее, как в ловко разукрашенном балагане, где видишь обстановочные безделушки и слышишь ирландские остроты. Там каждую минуту мешают. С галереи сыплются вам на голову папиросные окурки и ореховая скорлупа; служители снуют вокруг и кричат, предлагая воду, которую носят на доске, или сластей -- в мешке; идёт купля-продажа; звенят деньгами, шепчутся, говорят вслух, рассказывают друг другу о рыночных ценах и урожае пшеницы. Затем является человек и раздаёт репертуар на будущую неделю: репертуар этот вполне соответствует тому же духу, которым проникнуто и всё остальное, он совершенно похож на американское банковское свидетельство. Всё -- предприятие, скоморошество, бездушие.

Эта публика вовсе не чувствует своей доли ответственности за неудачи и слишком грубые ошибки, какие могут случиться на сцене; она не предъявляет никаких требований к искусству, потому что сама слишком мало художественно образована; она хочет только забавляться и ушиваться патриотизмом. А потому у артистов слишком мало извне побудительных причин для усовершенствования, для достижения высшего. Они встречают мало понимания, а ещё меньше могут ожидать разумной критики. Это слишком часто кладёт весьма заметную печать на представления. Исполнители громко говорят друг другу колкости, а публика обыкновенно забавляется этим. Теодора, уже лёжа мертвая на смертном одре с закрытыми глазами, вдруг открывает глаза и снова их закрывает, и этому публика обыкновенно смеётся. Актёров отнюдь не станут освистывать, если они умышленно и чтобы вызвать смех разбивают созданную с таким трудом иллюзию зрителя. Наоборот, ни на одной американской сцене не задумываются перед тем, чтобы отнять у зрителя иллюзию.

В "Оливере Твисте" видел я господина, идущего по улице без шляпы. Сцена представляла собою лондонскую улицу, но человек, игравший в пьесе роль благодетеля Оливера, очевидно, хотел показать себя публике человеком с простонародными обычаями. Вот почему он оставлял свою шляпу дома, когда выходил на улицу с целью кого-нибудь благодетельствовать... В пьесе национального характера видел я следующее: сцена представляла военный лагерь. Молодой воин входит в лагерь; это ирландец, а, следовательно, и шпион; он открыл важные вещи, и ему непременно нужно послать депешу к своим друзьям в другой лагерь.

Разумеется, ему не представляется возможности это сделать. Вдруг он хватает лук, лежащий на полу -- зачем же, между прочим, лежит здесь на полу лук? Ведь это не индейское побоище, это современная война с огнестрельным оружием, -- тем не менее, он хватает лук, насаживает депешу на стрелу, натягивает тетиву -- и стреляет. Стрела падает. Стрела падает на пол, тут же. Все мы сидели и видели, что стрела упала именно тут. Ну, разумеется, вам кажется это вполне достаточным основанием предполагать, что стрела не могла попасть в другой лагерь? Ничуть! У ирландца нашёлся человек, который стоял и рассказывал, какой путь совершила стрела; как она пронизывала воздух, летела всё дальше и дальше, разрезала эфир, подобно лучинке, сверкала, свистела, достигая цели -- и, наконец, упала прямо к ногам союзников в другом лагере! Тогда янки в театре захлопали со всех сторон -- северные штаты были спасены. А стрела лежала себе на полу... И этот казус со стрелой -- отнюдь не случайность; я нарочно проверял это представление; пьеса шла каждый вечер, но со стрелой дело каждый раз обстояло не лучше; как только ей стреляли, она падала на пол. Но раз она всё-таки пролетала пять с половиною английских миль, не было никакого основания подымать шум из-за этого. Зато этого и не делали.

Итак, драматическое искусство в Америке также нуждается в духе художественности, в некотором просвещении, в дуновении чистого искусства.

Влияния в области духовной жизни

I. Понятия о свободе

Долгое время всеобщим обычаем нашей журналистики было считать американскую свободу образцом того, чем должна быть и чем будет свобода. Господи Боже! Журналисты сами не ведают, что творят! Левые кричат из принципа, правые протестуют по привычке; это беспрерывное пререкание, которое лишь в самых редчайших случаях построено на личном опыте.

Если только собрать воедино мелкие чёрточки, уже приведённые мной раньше, то и в них достаточно скажется духовная свобода американцев: они преследуют газету за то, что она признала парламентарную глупость, совершённую конгрессом; они заставляют ученика коммунальной школы просить прощения у Иисуса Христа за то, что он бросал бумажные шарики во время урока арифметики; они подвергают бойкоту автора за то, что он немножко приподнял завесу с шарлатанства в добродетелях американок; они заставили замолчать другого писателя за то, что книга его носила отпечаток европейского влияния; они накладывают пошлину в 35 процентов на произведения современной культуры; уродуют сочинения Золя и не терпят их в книжных давках; они запрещают художникам рисовать пастуха с расстёгнутой пуговицей; они поносят Сару Бернар за то, что артистка, как человек, расстегнула одну пуговицу -- достаточно одних этих примеров, приведённых наудачу, чтобы показать нам, какого рода духовной свободы придерживается Америка.

Если мы теперь обратимся к социальной свободе, но её тоже иллюстрируют несколько чёрточек, которые также уже были приведены здесь; гражданский долг состоит в том, чтобы аплодировать при имени Вашингтона; безнаказанно можно кидать в человека окурками и ореховой скорлупой только за то, что он не обезумел, услыхав это имя; иммигрант зачастую должен отрицать своё иностранное происхождение, поступая на службу к янки; освобождая несколько тысяч африканских полуобезьян, они одновременно подвергли свыше миллиона маленьких белых детей рабству, защищаемому законом; дама без средств и без титула не имеет доступа в известные круги общества. Несколько наивно представлять подобную свободу образцом свободы вообще. Эта свобода весьма условная.

Свобода в Америке, прежде всего, так же несообразна и лишена гармонии, как и всё в этой стране. Тотчас же замечаешь, что она не является плодом долгого и постепенного развития, а во многих отношениях -- лишь результатом стремительного решения какого-нибудь конгресса. Она безформенна, лишена равновесия и внутренней связи. Она в Америке настолько вольна, что можно застрелить человека среди улицы за то, что он в лавке бранился в присутствии женщины; но она не настолько вольна, чтобы можно было плевать на пол или оставить непотухшую сигару -- отнюдь нет! Американская свобода настолько же до смешного мелочна и узка в пустяках, насколько она, в силу государственного устройства, широка и либеральна в крупном. Когда, например, эмигрант высаживается в Нью-Йорке, у него тотчас же отбирают финский нож, который он носит в ножнах и которым режет табак для своей трубки, но оставляют при нём револьвер, хотя бы по револьверу в каждом кармане, если ему угодно, потому что револьвер -- национальное оружие.

Свобода в Америке далеко не всегда добровольная, но зачастую бывает принудительная, требуемая законом. Конгресс заседает и придумывает закон, насколько человек обязан быть свободен, вместо того, чтобы определить, насколько не должен человек злоупотреблять свободой. В Америке наталкиваешься на целый ряд примеров такой законопринудительной свободы. "День Вашингтона", например, является таким подневольным праздником, который переворачивает всё школьное дело наизнанку гораздо больше любого церковного праздника; но в этот день обязаны быть свободными. В 1868 году появился в республике один писатель, высказавший свою веру в монархический строй; человека этого звали Фред Никкольс, а книга его носила заглавие "Thoughts" (Мысли). Человеку этому плохо пришлось: он не выполнил свою обязанность -- быть свободным. К нему так отнеслись в газетах и в народных собраниях, что ему пришлось, ради защиты своей совести, уехать в путешествие по Мексике, -- а оттуда он уже никогда ни возвращался. Требуется, видите ли, чтобы даже в мыслях человека заключалась известная доля свободы, иначе ему приходится прогуляться в Мексику... К законопринудительной свободе относится и тот род обязательной свободы, которую народный патриотизм сам наложил на себя. Купец, не закрывший своей лавки 4 июля, так или иначе, поплатится за это; человек, не теряющий головы при имени Джорджа Вашингтона, также поплатится за это. Иностранец отнюдь не чувствует себя свободным в пределах Америки, его симпатии и мнения предписываются ему, и ему остаётся только либо подчиниться, либо нести на себе всю тяжесть последствий, потому что пред ним -- деспотизм свободы, деспотизм тем более нестерпимый, что исходит он от самодовольного, неинтеллигентного народа. В Америке не отличают понятий демократизма и свободы; чтобы поддержать сплочённую демократию, охотно жертвуют свободой. Утончённое, горячее стремление к свободе со стороны отдельной личности оскорбляется всячески. Чтобы подорвать эту личную жажду свободы в своих гражданах, Америке, в конце концов, удалось создать стадо фанатических автоматов свободы, составляющее американскую демократию.

Словом, свобода в Америке -- свобода с большими, зияющими прорехами; даже с формальной точки зрения она сильно отстала от свободы многих других стран. Это в особенности касается тех областей, где выступает религиозная тупость и патриотический фанатизм. Я сообщу крупную, характерную черту свободы духовной и социальной жизни Америки, замечательную, как пример, и картинно иллюстрирующую эту свободу, а в то же время объясняющую дух правосудия, воцарившийся в Америке.

В "America" была недавно заметка следующего содержания: "Наконец является некоторая надежда на то, что герои Сенного рынка получат памятник за свой смелый поступок в майскую ночь, полную событий. Модель памятника для рынка только что закончена художником и вскоре будет прислана в Нью-Йорк для отливки в бронзе. Статуя имеет 8 футов в высоту и изображает полицейского служителя, стоящего на страже закона; говорят, что памятник этот -- замечательное произведение искусства. Давно пора привести в исполнение намерение воздвигнуть этот памятник. Хотя никаким памятником невозможно было бы выразить благодарности, которою обязаны жители Чикаго по отношению к этим людям, пожертвовавшим жизнью своей на защиту закона, всё же хорошо, что у них будет памятник в ознаменование этого события".

Само же событие, о котором идёт речь, во-первых, выказывает наиболее характерные черты американской "свободы", а во-вторых -- является самым ярким примером чисто американского правосудия. 4 мая 1886 года на одном многолюдном митинге на Сенной площади в Чикаго невидимой рукой брошена была начинённая динамитом бомба, которой убито было пять и ранено двое полицейских служителей [На остальных, пострадавших при этом случае, власти не нашли нужным обратить внимание. -- Примечание автора.].

Никому неизвестно, кто это сделал; это мог быть и кучер, и пастор, и член конгресса, точно так же, как и анархист. На следствии почти выяснилось, -- заметим между прочим, -- что приготовления для метания бомбы совершались самими властями у полицейского служителя, чтобы подстроить основание для привлечения к суду вожаков анархистов. Между тем наудачу забрали семь человек из вожаков анархистов за семь жертв бомбы, и пять из них приговорили к смерти за пятерых, убитых бомбой, и двух -- к пожизненному тюремному заключению за двоих, только раненых бомбой. Око за око, зуб за зуб! Практическое и жалкое американское правосудие! Один из повешенных анархистов, Парсон, даже не был на Сенной площади в тот вечер, когда бомба была брошена. "Нет, -- возразили ему, -- но ведь ты же анархист?" -- "О, да!" -- отвечал Парсон.

Едва встретив идею, свободные американцы вешают её. С того момента, как редактор Спис опубликовал свои потрясающие описания каменноугольных копей в Огайо, он сделался опасным человеком, за которым стали следить, человеком отмеченным, предназначенным к смертной казни. И ещё прежде, чем семь идеалистов успели охладеть на своих виселицах, демократическая, свободная чернь всей земли янки воздвигает памятник великому патриотическому подвигу -- повешения идей. И газеты находят, что пора это сделать...

II. Правосудие и преступления

Нельзя придумать более полной и верной иллюстрации для американского правосудия и социальной свободы, как эта история с анархистами. Со всей своей возмутительной грубостью она удивительно характерна для всего американского общества с верху до низу. Она рисует нам этот народ, состоящий из низших типов человека в Европе, народ, который приговаривает к смерти лучших представителей идеи в своей стране за то, что те придерживаются мнений, совершенно недоступных широкой, крикливой массе. Она показывает нам, как американский суд, при явном подкупе и под давлением назойливой и невежественной толпы, готов судить кузнеца, вместо булочника. Наконец, она показывает нам и то, каких преступлений наиболее боится страна, называемая Америкой: преступлений незаурядных, которых толпа не в состоянии понять, -- идейных преступлений. Одного обвинения в политическом преступлении было достаточно, чтобы погубить семь человек, и наоборот -- преступления более простого, грубого, а потому и удобопонятного характера не производят никакой сенсации. Убийство в подворотне с целью грабежа, явное, ежегодное хищение казённых лесов членами конгресса, ловко подстроенный подлог железнодорожного короля, неслыханный крах банка президента Гранта и его зятя в Нью-Йорке [В годы президентства Улисса С. Гранта (1869--1877) происходили многочисленные биржевые спекуляции, широкое распространение получила коррупция.] -- за подобные преступления можно в Америке откупиться при помощи веских связей, по известной таксе, или иным соответственным экономическим путём, частным образом. Но за проповедь социальных идей, идущих в разрез с мнениями демократической деспотии свободы, полагается смертная казнь.

Замечательной чертой американского правосудия является то, что оно совершенно бессильно против крупных мошенничеств. Не потому, чтобы в стране не было законов, запрещающих мошенничества, и не потому, чтобы не могли выследить преступника, а только в силу невероятной подкупности блюстителей закона. Замечательно характерно также для всей идейной жизни американского народа, для его интересов и образа мышления то пристрастие, чтобы не сказать симпатия, которое обнаруживает публика к более крупному мошенничеству. Считается проявлением духовного гения янки -- выполнить ловкое (smart) мошенничество; газеты заявляют, что это было славно обработано. Законы далеко не строги в этой области; американские законы в этом случае составлены "в духе соглашения". Два-три недавних происшествия в Америке, взятых наудачу, пояснят, что именно я разумею.

За шесть дней до моего последнего отъезда из Америки, один кассир в нью-йоркском банке украл из своей кассы 200 тысяч долларов.

-- Ну, что же, -- поймали его?

-- Нет.

-- Куда же он уехал?

-- В Канаду.

-- И теперь он там?

-- Да, он и теперь там.

14 ноября прошлого года исчез обладатель банка "Valparaiso" в Омахе [Омаха -- город в США, на правом берегу реки Миссури, в штате Небраска. Важный узел железнодорожных и автомобильных дорог. Крупный центр торговли скотом и зерном.]; звали его Сковилль. Он прибавил себе 300 тысяч долларов к тем, какими обладал сам, и совершил это следующим образом: с ценными бумагами, подлежавшими уплате в его банке, произвёл он "addition", -- понятие, встречаемое, конечно, только в местной американской финансовой науке, -- так что бумаги эти поднялись вдвое против их первоначальной стоимости; затем Сковилль вложил их в несколько более крупных банков, в которые он обыкновенно вкладывал деньги. Потом он исчез.

-- Куда же он уехал?

-- В Канаду.

-- И он всё ещё там?

-- Да, он всё ещё там.

Канада -- это верное место, неприкосновенное убежище, где не может быть схвачен ни один мошенник. Между Соединёнными Штатами и Канадой нет соглашения о выдаче преступников. Сковилль находится в полнейшей безопасности. После одной ночи и одного дня в вагоне он очутился в стране, где американский уголовный закон уже не мог его настичь. Но что же делают Соединённые Штаты? А Соединённые Штаты делают то же, что и всегда в подобных случаях: они действуют и ведут переговоры "в духе соглашения". Они отправляют в Канаду уполномоченного и поручают ему объясниться с мошенником! Если он вернёт 2/3 похищенного, то остальную треть может оставить себе.

И остаться на свободе? -- спрашивает Сковилль.

-- Вернуться и остаться на свободе! -- отвечает Америка своему возлюбленному детищу.

Сковилль совсем было согласился пойти на эти условия, но вдруг раздумал.

-- Мне нужно поговорить с женой, -- сказал он.

И уполномоченный, у которого, верно, тоже была жена, конечно, понял, что, когда дело идёт о 300 тысячах долларов, то человеку необходимо переговорить об этом с женой. Итак, Сковилль посоветовался с женой.

-- Нет! -- сказала жена.

И не могло быть никакого недоразумения относительно того, что она сказала "нет". И уполномоченный должен был вернуться обратно со своим поручением. Миссис Сковилль, которая была, в сущности, то же самое, что и мистер Сковилль, ответила Америке: "нет".

Как же было принято это дело в Америке? Так оно и осталось, забытое из-за новых мошенничеств такого же рода, мошенничеств, к которым Америка применяла тот же самый порядок в силу того же "духа соглашения". Но газеты напечатали передовицы об этом великолепном проявлении гениального духа янки; они несколько раз повторили, что это ловко обделано, в высшей степени ловко, после чего всё это кануло в вечность.

Насколько жестоки и неумолимы американские законы относительно политических преступлений, настолько же мягки и снисходительны они в отношении преступлений грубых, в отношении простых мужицких грехов, на которые способен каждый продувной фермер из прерии. Один из моих знакомых -- издатель анархистского листка, и почта отказывает ему пересылать его газету, боясь замарать себя. А в Нью-Йорке издаётся "Police Gazette" ("Полицейская Газета"), самая грязная в мире, орган, почти исключительно посвящённый позорнейшим преступлениям в Штатах -- убийствам, разврату, изнасилованиям, кровосмешению, побоищам, грабежам и мошенничеству, часто с возмутительнейшими иллюстрациями, напечатанными на красной бумаге, -- этот листок охотно рассылается почтой. У "Police Gazette" 60 тысяч подписчиков, её найдёшь и в гостинице, и в парикмахерской, и в клубе; она пользуется исключительным вниманием американцев. В ней говорится о преступлениях, понятных каждому, о тупых грехах, которые может совершить каждый фермер из прерии при помощи простого кирпича.

Иностранец, вникнув в статистику преступлений в Америке и пересмотрев судебные процессы, будет поражён, до чего грубы и безыдейны преступления, совершаемые в Америке.

III. Школьное дело

По-моему, дело обстоит так, что было бы прямо чудом, если бы американцы были просвещённым народом. Я принимаю во внимание, что американцы -- новая нация, состоящая из разнообразнейших и зачастую наименее просвещённых элементов народонаселения других стран с темпераментом всех градусов широты; я не упускаю из виду и того, что американцы, рассматриваемые, как нация, представляют собой фактически лишь искусственный продукт, скорее только эксперимент, нежели результат; я знаю, что даже самый истый янки есть только сын своего отца, чей прадед был бежавшим крепостным из Европы; знаю и то, что 75 процентов теперешнего населения Америки составляют люди -- мужчины и женщины -- чьи родители 50 лет тому назад потеряли оседлость в Старом Свете и чьи дети ещё не имели времени приобрести эту оседлость в Новом. Ведь один переезд через океан ещё не делает человека просвещённым. А между тем нас серьёзно хотят уверить именно в этом. Во всяком случае, у нас в Норвегии один факт более или менее долгого пребывания человека в Америке означает то, что человек этот знает кое-что побольше, чем "Отче наш". Хорошо ещё, если он не забыл при этом и "Отче наш"!.. Даже в самом истом янки сказывается врождённая наследственность от его предков, эмигрантов; в крови у него прежде всего -- стремление добыть себе материальные блага, -- потому что единственным стремлением первых переселенцев и было -- добыть себе материальное благосостояние; только за этим явились они в эту страну. Господствующие черты передавались потомкам. Образование, положительные науки, знания -- всё это идёт лишь кое-как, пока не добыты хорошие средства, а когда хорошие средства добыты, учебный возраст пропущен. Если бы американцы были просвещённым народом, это противоречило бы всем законам природы.

Хотели извлечь самые веские заключения из того обстоятельства, что в Америке свободная школа. Я пришёл к глубочайшему убеждению, что образование, получаемое в этих школах, отнюдь не соответствует огромным затратам на них. Даже в высших учебных заведениях как учащие, так и учащиеся совершенно не знают -- говорю, дабы использовать вышеупомянутый мною пример -- о существовании телеграфа в Норвегии в 1883 году, в низших же школах едва ли даже знают вообще о существовании Норвегии; знают, что есть Скандинавия, которая в то же время и Швеция. Познакомившись немножко поближе со свободными школами Америки, приходишь к горькому разочарованию.

Сидеть и слушать сведения, даваемые в американских свободных школах -- не лишено удовольствия. Сообщение этих сведений не есть методическое преподавание данного предмета, оно, прежде всего, является для учеников занимательной беседой, в которую, между прочим, вплетены и положительные научные истины. Хотя этот метод обучения достоин похвалы, потому что делает обучение интересным для ученика, а школу -- привлекательной для него, но у него есть та дурная сторона, что он легко вовлекает обучение в область абстракции, он заставляет обращаться к всевозможным вещам, превращая учение в чистейшую забаву, прививая привычку к шуткам, к анекдотам, в которые вплетены, между прочим, и научные сведения. Учитель -- американец, он прирождённый оратор, он говорит речь, бросает на скамьи кончики и обрывки знаний учащимся, поминутно спрашивая, поняли ли его дети, и прося их не забывать сказанного. Таким образом, час, предназначенный для одного предмета, легко может превратиться в час преподавания для любого из прочих. Я иду в школу в субботу и намеренно выбираю час, предназначенный "риторике", я хочу познакомиться с американской риторикой. Но я уже искушён опытом: на вопрос, откуда я, я, не сморгнув, отвечаю, что я -- немец. Но и тут я поступил необдуманно: к сожалению, на учителя нисходит по этому случаю вдохновение, он настроен риторически: урок превращается в проповедь, речь идёт о всевозможных вещах и, наконец, останавливается на Германии. Но в каждом замечании заключено отрывочное, более или менее научное сведение то о том, то о другом; интересный ералаш знаний, почерпнутых из учебников, газетной мудрости, словарей и листков воскресной школы. Речь эта всегда строго нравственна, чтобы не сказать религиозна. Преподавание ведётся в этих "свободных от религиозного обучения" школах совершенно в том же ортодоксально-религиозном духе, как и в наших народных школах. Даже тогда, когда учитель-оратор в продолжение урока затрагивает европейские дела, говорит о свободомыслии, анархизме и иных социальных напастях, он всегда заботится о том, чтобы извлечь нравоучение из этого; немножко доброй воли -- и князь Бисмарк становится республиканцем, а Вольтер -- архиепископом в Будапеште. Фактическая мораль торжествует над самим фактом... Потеряв время за уроком для риторики, я зато узнал, что первые настенные часы были изобретены в Германии в 1477 году -- что, пожалуй, и, правда, а также то, что Фердинанд Лассаль [Лассаль Фердинанд (1825--1864) -- деятель немецкого рабочего движения, публицист и адвокат. Рассматривал всеобщее избирательное право как универсальное политическое средство освобождения рабочих. Постепенное и мирное "введение социализма" связывал с организацией с государственной помощью и деятельностью т.н. "производительных ассоциаций". Умер от раны, полученной на дуэли.] умер в 1864 году, обратившись к Богу, -- что, пожалуй, ложь.

Без всякого сомнения, преподавание некоторых предметов ведётся гораздо более основательно в американских коммунальных школах, нежели в наших народных; назову, например, арифметику, картографию, каллиграфию, историю и географию Америки и декламацию. Признаюсь также, что мои сведения о преподавании в Америке очень неполны. Я, может быть, не прослушал всех предметов и, само собой разумеется, не обошёл всех школ. Я только интересовался этим предметом, потому что школьное дело в Америке -- как и в других странах -- наиболее обрисовывает духовную жизнь страны и её проявления. Я расспрашивал учеников, говорил с учителями и учительницами, осмотрел главнейшие пособия и пришёл к глубочайшему убеждению, что американские свободные школы стоят дороже, чем заслуживают. Там преподаётся безбожное количество предметов; есть там, как вы видели, и декламация и риторика, да, даже "философия" значится в расписания; но я был поражён, насколько эта бездна премудрости растягивается скорее в ширь, чем в глубь. При всех моих сношениях с американцами -- в продолжение многих лет и в различнейших делах мне немало довелось иметь сношений с ними -- я никогда не замечал, чтобы, например, философия, изучаемая ими в школе, заметно проникла в глубину их мозга, А чтобы провести параллель с другой страной, возьмём, -- оставляя в стороне Норвегию, -- хотя бы Ирландию. Я не меньше встречал образованных людей, как среди детей, так и взрослых в Ирландии, нежели в Америке, хотя бы в самой глубине страны. Лично я ставлю главным образом в упрёк американской школе то, что она совершенно не даёт сведений о чужих народах, чужих государствах, о современной культуре Европы и Азии, о мире. Приходишь к убеждению, что американские школы слишком патриотичны, чтобы знакомить учеников с всемирной историей. Только в особых случаях, при посещении кем-нибудь школы, учитель даёт отрывочные сведения из всеобщей истории; он держит речь, говорит о всевозможных вещах. Перебирает все эпохи культуры, называет Моисея, Наполеона и Акселя Паульсена.

Чтобы получить более ясное понятие о том, насколько тяжелы американские школьные налоги, сравним школьный бюджет одного из наших городов со школьным бюджетом соответственного по величине американского города. В Копенгагене на школы расходуется 1 миллион 300 тысяч крон, в Миннеаполисе -- городе той же величины -- 3 миллиона 300 тысяч крон, то есть на 2 миллиона больше. Да ещё сюда не входят расходы на духовные школы. В результате, американские школы, по-видимому, ни в каком отношении не соответствуют тем необычайно широким экономическим жертвам, которые ради них приносятся. Будучи уже взрослыми, ученики этих школ сидят в Атенеуме и услаждают душу свою сообщениями о патентах и сыщичьими подвигами, и, несмотря на всю ту "философию", которую слышали они когда-то из уст учителя, отошлют иностранца, спрашивающего их о Гартмане [Гартман Эдуард (1842--1906) -- немецкий философ-идеалист. Его основное сочинение "Философия бессознательного" (1869) противопоставляет естественно-научному материализму мистический идеализм, а идее социального прогресса -- пессимистический взгляд на историю.], к американцу -- пастору Эмерсону.

Я утверждаю, что в американском народе нигде не видно, чтобы его неслыханно дорого поставленное школьное дело приносило блестящие плоды в отношении духовного и умственного развития; видишь ясно, что американцы стоят на очень низкой ступени просвещения, зачастую граничащей с полным невежеством. То, что они, наоборот, опередили нас в некоторых предметах, как, например, в арифметике и отечественной истории, вовсе не способствовало их умственному развитию в качестве народа вообще. Их мелочные познания ничтожнейших событий их собственной истории, например, постоянное чтение о знаменитых будто бы военных подвигах, быть может, немало способствовало развитию в них самодовольства и сделало янки ещё более патриотичными, чем раньше. Что же касается их искусства в счёте, то оно уж во всяком случае не ослабило, если не усилило их грубую алчность и их врождённое стремление возиться с материальными ценностями. Мальчик янки не вырастет, не попытавшись надуть кондуктора трамвая, проехавшись без билета, а когда вырастет и примет участие в выборах, то продаёт открыто свой голос за столько-то и столько-то долларов и центов.

IV. Церковь и нравственность

В американских университетах курс теологии читается три года. Замечательно, что курс медицины наряду с этим продолжается самое большее один год, а во многих университетах даже всего только четыре месяца. То, что там есть и студенты-медики, прошедшие более чем один курс, то, что есть в Америке доктора и замечательные учёные (Томас [Томас Кир (1825--?) -- американский энтомолог. Профессор Иллинойского университета (1874). Работы о влиянии саранчовых на сельское хозяйство США.], Адамс [Адамс Чарлз (1814--1865) -- американский естествоиспытатель. Профессор химии и естественных наук в Марионе (1837), Мидльбери (1838). Работы по геологии и моллюсковым.] и многие другие), отнюдь не мешает человеку, прошедшему четырёхмесячный курс, применять на практике своё невежество среди своих сограждан. Секретарь комиссии Раух энергично, но тщетно старался искоренить это научное мошенничество. Ему не удалось ни истребить, ни рассеять этой стаи "коллег по медицине", действующих бок о бок с коллегами по медицине, и "профессоров", теснящихся вокруг профессоров; сила шарлатанства слишком велика в Америке.

"Конечно, можно встретить в виде исключения достойных профессоров, бдительно следящих за наукой, образованных докторов, но общий уровень медицинского образования в Америке стоит постыдно низко... Европейские учреждения этого рода несравненно лучше наших, потому что они старше, и хотя многое можно поставить в упрёк монархиям -- они поощряют медицинские знания. Профессорское звание в этой отрасли является там обыкновенно наградой за заслуги, способности, познания, тогда как мы видим на наших медицинских кафедрах толпу пресмыкающихся медицинских политиканов, посредственностей, а сплошь и рядом и невежд, чьё преподавание "медицины" заключается в бахвальстве, неясных предположениях, религиозных пошлостях и медицинском жаргоне" ("America").

Один год относится в этом случае к трём годам, как время к вечности. Один год на изучение того, как спасти людей от временной смерти, три года на изучение того, как заслужить вечную жизнь. Или вернее: один год на изучение того, как спасти людей для временной жизни, три года на изучение того, как предостеречь их от вечной смерти. Honny soit, qui mal y pense!

В Америке встречаешь более интенсивную, более активную церковную жизнь, нежели можно было бы ожидать. В этой стране, где так всецело царит материализм, развивается, так сказать, в противовес, или вознаграждение за него, религиозная пропаганда, столь горячая, что её, по существу, можно лучше всего сравнить с культом чая у англичан. Америка -- богатая страна, где денег хватит на всё; самый чёрный негр, самый грешный зулусский кафр [Кафры (от араб. кафир -- неверный, т.е. не мусульманин) -- название, данное европейскими колонизаторами южно-африканскому народу коса. Их вооружённое сопротивление англо-бурским колонизаторам, продолжавшееся с конца XVIII в. до начала 80-х годов XIX в., получило название "Кафрских войн".] не окажутся слишком дороги для американского капиталиста, воспламенённого прозелитизмом [Прозелитизм -- стремление обращать других в свою веру, убеждения.]. Америка -- богатая страна!

Тут есть и пасторы, и церкви, и ревнители нравственности, и лютеранские учреждения, и белые кресты, и кружки молодёжи, и всевозможные нравственные затеи в таком количестве, что более бедная страна может представить себе всё это только в воображении. И что же? Свобода в ней всё-таки так неблагородна, правосудие так извращённо, преступления так грубы? Да, всё-таки!

Американцы -- усердные посетители церкви. Наибольшее число этих посетителей, разумеется, составляют женщины, но и значительная часть мужчин достаточно политична, чтобы ходить в церковь. Для янки, если он желает выдвинуться в свете, совершенно необходимо состоять в добрых отношениях с церковью; равнодушие к церкви и её высшей и низшей жизни, то есть, к её небесным и земным делам, что опять-таки значит только земным, -- это равнодушие непременно бывает наказано. Если фабрикант пожертвует кирпич на поправку попорченной стены в церкви, то имя его будет громогласно помянуто в следующей воскресной проповеди, и он тотчас же получит благодарность как бы прямо от Бога. Если же другой фабрикант, наоборот, не пошлёт столько-то людей для поправки стены, то его имя ни в коем случае не будет упомянуто в проповеди. Большая часть американцев достаточна умна, чтобы понять, как сильно действует эта реклама посредством церкви. И они пользуются ею. Янки неохотно откажет пастору в чём-нибудь; помогать ему выгодно. Торговцы уступают ему 10 процентов со своих товаров, потому что он пастор; железнодорожные компании уступают ему проездной билет за полцены, также потому, что он пастор. Если пастор придёт к работодателю и попросит его пристроить человека, то работодатель достаточно умён, чтобы не отказать ему, если у него есть на то хоть малейшая возможность; он неохотно откажет ему даже в том случае, если рабочий штат его в настоящую минуту совершенно полон. Для этого работника опять-таки весьма важно поэтому поддерживать дружелюбные отношения с ближайшей церковью. Этот взаимный обмен воздействия, это взаимная помощь и поддержка кирпича и слова Божия делают американскую церковь такой мирской, -- что именно и соответствует материалистическому духу страны. Она является на помощь настолько же, насколько сама пользуется помощью. Она придаёт большое значение роскошному убранству, и душа, подарившая ей паникадило или вышитый золотом кошель для сбора из зелёного шёлка с маленьким настоящим брильянтом на кончике, -- эта душа принесла жертву свою не даром. Если лесопромышленник не закрывает глаз на земные нужды церкви, на её недостатки и потребности, которые я опять-таки назову её низшей жизнью, то этот лесопромышленник привлечёт покупателей, у него образуется клиентура.

С каждым годом пасторы приобретают всё больше и больше значения в Америке; католицизм с особенной силой распространяется в стране, и очень может быть, что со временем там от прежнего не останется и камня на камне. Это настолько очевидно, что в Миннеаполисе, который является до некоторой степени скандинавским городом, целых двадцать одно католических учреждений, тогда как все другие церковные общины вместе насчитывают их всего только два. Когда едешь по железной дороге к Востоку, то проезжаешь города сплошь католические. Видишь церкви, большие школы, университеты, детские приюты, огромные монастыри -- всё католическое. В деньгах католические церкви в Америке отнюдь не нуждаются; их снабжают средствами по большей части ирландцы, самая многочисленная партия страны, а ирландцы всегда лучше всего умеют справиться с делом; они, пожалуй, отличаются наибольшей приспособляемостью и умеют приладиться ко всем условиям жизни.

Из того, что перед выборами пасторов в Америке нанимают разъезжать по околотку и говорить речи в пользу того или иного кандидата, из того, что пасторы таким образом становятся политическими деятелями, уже видно, какой крупной силой являются пасторы и в этой области, в которой другие люди понимают гораздо больше, чем они. В этом также сказывается в янки наследственность от их праотцов-переселенцев. "Твой Бог да будет моим Богом, только смерть разлучит нас!" Вовсе не абсолютная вера побуждает народные массы следовать за их пастырем; кроме материальных выгод, связанных с этим, ими двигает традиционное правило, род религиозной наследственности. У американцев их религиозное верование получило особую окраску, делающую его своеобразным; оно стало у них верой, которую наша теология, вероятно, окрестила бы удобопонятным словом веры по привычке, но которую, пожалуй, ближе можно обозначить словом: "наследственная вера, труизм". Верят, потому что верили раньше, потому что вера эта вошла в плоть и кровь многих и многих поколений. Поэтому и верят -- не абсолютно, а фактически. То же впечатление труизма у американцев получается и в их церквах. Чужеземному грешнику очень успокоительно наблюдать за их спокойным, положительным способом поклонения Богу. Они идут в церковь так же, как на какую-нибудь общественную лекцию, находят себе место, садятся в глубокие, покойные кресла, облокачиваются и слушают, -- между тем как пастор в продолжение положенного времени хлопочет о спасении их душ. Ни слёз, ни волнении, которые, быть может, вызвала бы абсолютная вера; с другой стороны -- нет и равнодушия. Всё, по-видимому, принимается всерьёз; тут нечто среднее между раскаянием и хвалебным гимном, между кирпичом и словом Божиим, короче говоря -- труизм. И этот труизм может стать до такой степени жизненным, что иностранцу не приходит в голову, что он мёртв; но это, быть может, настоящий, так сказать, единственный настоящий вид труизма янки. У янки он неподделен, неподделен и жив. Он проявляется не в притворстве, а в лёгкой радости, в заинтересованности. Проживёшь некоторое время в Америке и начинаешь мало-помалу понимать, что для большей части янки Господь Бог почти так же мил, как и Вашингтон, -- а этим Господь Бог может быть вполне доволен!

Но такое усердное посещение церкви в Америке отнюдь нельзя принимать за показателя высокой нравственности американцев. Какое множество славных янки проделывает самые скверные дела в субботу, а на другой день отправляется в церковь. Но ведь янки -- человек, а люди везде похожи друг на друга. Незаметно, чтобы американские пасторы, со всем приобретённым ими могуществом, способствовали развитию значительного и сильного нравственного чувства у членов своих общин. Состояние нравственности в Америке вернее можно измерить её свободой, правосудием и преступлениями, плоды же, принесённые ей на этой почве, отнюдь не достойны похвалы. Американская мораль -- это деньги.

У нас много и очень красиво говорилось о религиозной свободе в Америке. На самом деле эта свобода не простирается так далеко, как мы привыкли это думать. В этом отношении, как и во многих других, в стране, называемой Америкой, решают вопрос деньги. Если человек богат, то он может скорее заботиться о своих лошадях и экипажах, нежели о пасторе, и никто не осудит его за это; но если человек беден, то прежде хлеба насущного должен он позаботиться о пасторе. На бедного человека будут очень косо смотреть, если он обойдётся без пастора.

Американская мораль -- это деньги.

Как противоречие этому последнему примеру понятий о морали, сложившихся в Америке, интересно проследить, каким образом применяется та же мораль, в той же стране -- к женщинам.

Женщина в Америке пользуется властью, которую всего вернее можно определить, как верховную. Если она идёт по улице, у неё, кроме самого права на тротуар, право на внутреннюю его сторону; если двенадцать человек мужчин и одна женщина очутятся вместе на лифте, то двенадцать мужчин стоят с обнажёнными головами при спуске или подъёме лифта из-за этой одной женщины; если в трамвае пятьдесят пассажиров налицо и входит женщина, один из мужчин должен встать и уступить ей своё место; если женщина является свидетельницей на суде, показание её равняется показанию двух мужчин; если мужчина, по неосмотрительности, выругается в присутствии женщины, он тотчас же обязан извиниться перед ней. На американских фермах муж по утрам встаёт первый; только тогда, когда он уже разведёт огонь в печке, поставит воду на огонь и подоит коров в хлеву, подымается и его супруга.

Человек, у которого есть жена, может привлечь к судебной ответственности китайца, у которого идёт стирка, за то, что тот развесил для просушки свои подштанники на таком месте, где его жена может увидать их. Жена, хотя бы она жила на средства мужа, в праве наложить арест на маленькую картинку Корреджо, изображающую нагого пастушка, в самой спальне своего мужа [Корреджо (настоящие имя и фамилия -- Антонио Аллегри) (1498--1534) -- выдающийся итальянский художник, представитель Высокого Возрождения. Многие произведения Корреджо отмечены утончённым гедонизмом и эротикой.]; доказательством этому может послужить появившееся два года тому назад сообщение из Чикаго.

Итак, дабы исчерпать вопрос: если бы на улице Карла-Юхана [Улица Карла-Юхана -- главная улица столицы Норвегии Христиании (с 1924 -- Осло). Названа в честь короля Швеции и Норвегии Карла XIV Юхана (1818--1844).] стояла лошадь и подмигнула кассирше, стоящей у кассы в книжном магазине Паши, то этой кассирше, будь она американка, стоило бы только подмигнуть, в свою очередь, полицейскому, и полицейский, будь он также американец, тотчас же арестовал бы лошадь... В Америке женщина может безнаказанно делать вещи непозволительные. В противоположность Перлю Джонсону, только проповедовавшему свободную любовь и наказанному за это, американские женщины практикуют свободную любовь и остаются на свободе. Муж предпринимает путешествие по железной дороге, он в отсутствии, он не даёт известий о себе; три-четыре месяца спустя убитая горем "вдова" является к судье и заявляет что-нибудь вроде следующего: -- "Я бы очень просила развода, -- говорит она. -- Муж мой предпринял путешествие по железной дороге и с тех пор не возвращался домой". Бледнея от сострадания, судья отвечает: -- "Что это за человек! Он так долго не был дома!" И уже после он спрашивает -- только чтобы немножко соблюсти форму: -- "А сколько же времени прошло с его отъезда?" -- "Три месяца!" -- отвечает "вдова", собрав последний остаток сил. -- "Granted divorce!" -- пишет судья, и "вдова" разведена.

Стоит только последить некоторое время за американскими газетами, чтобы убедиться, насколько несравненно легче в Америке получить развод женщине, нежели мужчине. В больших городах в субботнем номере газеты всегда имеются особые страницы, посвящённые разводам; известия о разводах печатаются в форме докладов из залы суда и всегда оканчиваются неизменным: "Granted divorce!". И большинство разводов совершилось по требованию жён. Одного того, что муж отсутствовал три-четыре месяца, не высылая домой денег, достаточно, чтобы лишить его жены; впрочем, в этих расторжениях брака решение обыкновенно зависит исключительно от прихоти судьи, от того, как лично он взглянет на дело.

В церквах, как и следует ожидать, встречаешь тот разряд американок, которые насчитывают наименьшее число разводов в своей жизни, а потому являются и самыми избранными женщинами города. Приличнейшие люди, прекраснейшие люди, на которых смотреть -- прямо эстетическое наслаждение. Зачем они сидят здесь? Едва ли затем, чтобы поддерживать и охранять наивысшую нравственность. Ведь американки -- люди, а люди везде похожи друг на друга. Они сидят здесь в силу своего труизма. Им интересно послушать, как отнесётся Господь Бог к последним происшествиям там, в прериях, или здесь -- в городе, что скажет им вообще обо всём этом пастор в своей речи. Он расскажет им всё до ниточки, он подтвердит всё сказанное вырезками из газет, известиями, полученными им от редактора из "Locals", частными сведениями от лиц, которые могли бы пересчитать все эти дела по пальчикам. "Мой друг рассказывал мне на днях", говорит он -- и рассказывает, что именно говорил ему на днях его друг. Тут посетительницы церкви настораживают ушки. Следует или какая-нибудь новость, или шутка. Как ради того, так и ради другого стоит насторожить ушки при соблюдении величайшей корректности.

Что ещё, кроме этого, побуждает американок усердно посещать церковь? Кроме труизма, их побуждает к этому тот факт, что они этим ничего не теряют. У них есть время для такого религиозного развлечения, им не о чем беспокоиться. У истой американки нет дома, о котором нужно было бы позаботиться, нет мужа, которому нужно было бы помогать, детей, которых нужно было бы воспитывать; за два первых года замужества ещё может случиться, что у неё родится двое детей -- по неосторожности, но больше уже не будет. А когда они сидят в церквах в 30, 35-летнем возрасте, у них больше нет таких детей, о которых нужно печься. У них вообще не о чем печься, они -- люди без дела. Занятия их сводятся к тому, чтобы утром до полудня полечить свои нервы, до двух часов написать произведение искусства в красках, до шести часов -- читать "Хижину дяди Тома", до восьми часов -- гулять. Время от времени это ежедневное расписание их занятий меняется. Три или четыре раза в неделю они, может быть, вынуждены, -- несмотря на тяготы по занятию искусством, которые они несут на себе, -- вынуждены урвать от восьми до одиннадцати часов для участия в женских конгрессах. Этого ведь уж нельзя же упустить; Господу Богу известно, до какой степени это необходимо!

V. Этикет

Обычаи в Америке, по-видимому, те же, что встречаются и в Англии; в особенности, в восточных крупных центрах Америки этикет имеет наибольшее формальное сходство с английским. В "Society" -- обществе -- английские развлечения, английское обхождение, английский спорт по тончайшей моде. Скачки, собачьи состязания, бокс, охота, игра в мяч и в крикет остались самыми излюбленными и фешенебельными развлечениями на воздухе; культ чая и миссионерства, ростбиф, приличное обхождение и обсуждение рудниковых и железнодорожных спекуляций -- вот излюбленные духовные развлечения за дверьми "салонов". Нью-йоркский щёголь может поспорить с лондонским белизной своего белья, жёлтым весенним пальто и голубыми мозгами, а бостонские дамы из богатых домов едва ли уступят какой-нибудь английской "леди" в умении провести свою собственную особу по полу до стула и с тактом поддержать беседу, пока не споткнётся. Большая часть обитателей западно-американских городов высмеивает англичан, их банки, их престарелую королеву и в особенности их английскую речь, но на самом деле американцы питают величайшее почтение к Англии и с благоговением перенимают чистый и неподдельный британский этикет, занесённый в страну янки английскими эмигрантами. Попавши в Вашингтон, замечаешь, что здесь это чувствуется ещё сильнее, чем в любом ином месте Америки. Английский дух и тон царствует здесь как среди юных, так и среди старых членов "Society". Зачастую в какой-нибудь дочери супруги вашингтонского богача словно воплощается частичка чисто британского секретаря посольства; она ровно в меру медлительна в своих приёмах, достаточно флегматична в манерах и выражениях и шепелявит удивительно мило. Правда, случается, что подобная особа сбежит иной раз в Канаду с каким-нибудь неотразимым негром -- конюхом своего отца, но это надо рассматривать как случай атавизма, как бессознательный возврат к ветхому человеку, к натуре янки, преодолевающей всякое воспитание.

То, что делает американский этикет национальным и отличает его от английского, именно и есть в буквальном смысле слова -- натура янки; несмотря на его внешнее сходство с английским, он всё же в корне своём американский. Англичане -- аристократы, а американцы -- демократы, и эти различные основные инстинкты у обоих народов определяют различие их проявлений и придают особый характер их этикету. Разница чувствуется даже между обитателями американских штатов и английской Канады. Когда едешь по железной дороге и проведёшь одну ночь в американской, а следующую -- в канадской гостинице, то тотчас же замечаешь, насколько у канадцев больше уважения к личности в их поклоне, больше интеллигентности в их ответе, нежели у янки. Ведь так немного нужно, чтобы обнаружить эту разницу: чуть заметный оттенок искренности в манере предложить вам стул, несколько менее кровожадные приёмы при подаче вам счёта уже вызывают в вас симпатию и производят своё действие, как выражение иного и более высокого развития духа. Дух американцев лишён аристократизма; этот дух насквозь проникнут демократизмом, он весь направлен к равенству, весь расположен к восприятию только общего уровня, он привык выражать себя вне всякого благородства; одним словом, американцы лишены духовной пластики. Янки может изучить английский хороший тон до тонкости, он может знать весь формальный этикет, как свои пять пальцев, но тем не менее останется тем же неизменным сыном прерий, он никогда не станет аристократом по темпераменту. У англичан есть традиции, у них в крови есть врождённые элементы духовного благородства, американец же, наоборот, -- это человек с сегодняшнего дня, выскочка, сам образовавший себя и обучившийся обхождению; он напоминает человека с аристократическим именем, но с самой пошлой, обыденной фамилией, скажем, -- Эрнстьерне Ольсен; как бы высоко ни подняло его это "Эрнстьерне" в отношении английского лоска, -- Ольсен снова тянет его назад, к его национальной стадно-негритянской сущности.

То, что интеллигентность американцев проявляется так формально, правильно и в то же время совершенно лишена внутреннего благородства, душевной поэзии, -- кладёт отпечаток и на их этикет. Он лишён внутреннего содержания, из него удалён символический смысл. Как американцы, безусловно, предпочитают зрелище борьбы между двумя известными боксёрами представлению Сары Бернар в "Ruy Blas" ["Ruy Blas" ("Рюи Блаз", 1838) -- историческая драма французского писателя Виктора Гюго (1802--1885).], так и во всех их приёмах и в проявлениях этикета сквозит та же самая духовная неразвитость; в их поклонах, их одежде, в тоне общества, даже в самой уличной жизни больших городов царит эта пустота духовной жизни.

Если пойдёшь вечером по лучшей улице американского города и выберешь гуляющую парочку, за которой последуешь вплотную, незаметно прислушиваясь к её разговору, то получишь ясное представление о господствующих интересах народа этой страны. Если повторишь этот опыт каждый вечер в продолжение некоторого времени, постоянно выбирая себе новую парочку, то из последнего разговора вынесешь совершенно то же впечатление, что и из первого, при чём оба разговора будут обнаруживать ту же самую, лишённую духовного богатства, интимную жизнь и будут придерживаться тех же предметов интереса: деловых предприятий, борьбы, спорта, погоды, семейных обстоятельств, катастроф на железной дороге, арестов. Хотя бы это была парочка влюблённых, -- беседа не примет из-за этого иного характера. Дама вся в шелку, у неё самый национальный костюм; вкус её выражается в подборе самых несоответственных и отчаянных красок: на том же лифе чёрные, синие, белые и красные пуговицы; огненно-золотистый шарф на одном боку, развевающиеся жёлтые ленты, банты на самых неподходящих местах: -- американки одеваются ослепительно; сам Соломон не одевался с таким великолепием!.. Парочка национальна: как дамы любят резкие переходы от тёмного к кричащей яркости, так что блеском красок они способны убить всякий внутренний разумный смысл своей одежды, -- так в мужской одежде есть своя чисто национальная дисгармония, без которой она не была бы американской. Янки покупает себе шляпу в 10--15 долларов, а сам преспокойно носит при этом пару брюк, на которых не хватает пуговиц там, где у брюк не должно не хватать пуговиц. По шляпе он -- Эрнстьерне, а по штанам -- Ольсен. В жаркое время года и не ждите увидеть сюртук или жилет на истинном янки; он безо всякого стеснения разгуливает себе по улицам со своей дамой и без этих принадлежностей туалета.

Днём в американском городе на улицах лихорадочное оживление. Дельцы поспешными шагами снуют туда-сюда, в банки и из банков, в крупные торговые дома и из них, к клиентам и от клиентов; пустые омнибусы катят на места, увлекаемые хромоногими мулами; дамы заседают в "конгрессах", дебатируют вопрос о превращении Дакоты из территории в штат; сын, надежда семьи, отправляется в Атенеум и читает рапорты о патентах; репортёр газеты стоит на перекрёстке и прислушивается, нет ли где пожара или убийства, ловит материал для утреннего номера; а щёголь по ремеслу, "dude", со своим воротником, высотой с манжетку, и со своей золочёной тростью, сидит без сюртука где-нибудь в укромном местечке и надувает фермера в азартной игре.

После обеда характер улицы меняется; в шесть часов город гуляет. Из каждого угла выползает на волю дитя человеческое; банки закрываются; Атенеум закрывает свои сокровища до следующего утра; дамы гуляют и увлекают своих лейтенантов, как только можно увлечь лейтенанта; а щёголь по ремеслу уже обделал своё дельце и общипал глупого фермера, как только можно общипать глупого фермера. И хромоногие мулы тащат по улицам уже полные омнибусы, и пивные наполняются жаждущими немцами всех стран, и фабрики запирают свои большие, железом окованные двери, и толпы закоптелых рабочих с оловянными судками в руках снуют по переулкам, и мальчик-газетчик пронзительным голосом выкрикивает известие о чудеснейшем убийстве в городе Канзасе! Тут наступает великая минута для щёголя, целый день ждал он этого часа; первое шёлковое платье, показавшееся на Николлетском авеню, настраивает его. Ходить и пялить глаза на новейший фасон сюртука, громко болтать о двух боксёрах, только что расквасивших носы друг другу, сказать несколько острот на своём жаргоне, устремиться за какой-нибудь несчастной грешницей полусвета, -- вот и все интересы его жизни. Попадаются и талантливые люди между этими франтами, красивые мужчины, остроумные, находчивые янки, американцы ирландской крови, молодые люди, проводящие день в роскошных ресторанах, а ночь -- в кабачке на стуле, отбросы и джентльмены, содержанки мужского пола, в тёплые вечера дожидающиеся у церкви девиц Райлей и готовые всего за два доллара помочь своему ближнему во всякой телесной нужде...

Главное впечатление от уличной жизни в Америке и есть эта поголовная духовная невоспитанность народа. Дух великолепного бездушия, в котором живут янки, словно нарочно создан для процветания щёголей с голубыми мозгами. Ни предметов искусства, ни книг в окнах магазинов, а потому волей-неволей таращишь глаза на вырезные фигурки индейцев у табачных торговцев. Если господин или дама, идя по тротуару, читают последний номер газеты, то читают они об убийствах да катастрофах. Если идут двое влюблённых и беседуют о своих сердечных делах, то беседуют они о деловых предприятиях и погоде. В то же время гуляющие необычайно зоркими глазами следят за малейшим отступлением от обычного уличного движения, -- за пьяной женщиной, переполненным трамваем, человеком в очках.

Однажды перед банком "Scandia" на площади собралось четыреста человек, что же эти люди там делали? Они стояли и смотрели на воз с камнями, застрявший на трамвайных рельсах. И кругом в домах у окон виднелись группы лиц, молодые и старые лица, одно над другим, следившие за чудом с напряжённым выражением, и с прилегающих переулков бегом собирался народ, даже старые карги бежали вприпрыжку посмотреть на этот воз с камнями. Никогда не приходилось мне наблюдать ничего подобного в других странах, где я путешествовал; вся эта толпа людей стояла и смотрела на воз с камнями, словно это было мировое историческое зрелище. Чернь, скажут мне, чернь и молодёжь! Не совсем. Это были американцы. Тут были и уважаемые жители города и дамы с "конгресса", люди из общества. Эта чернь была в мехах, дамы в богатых туалетах, чернь в шелках; это была чернь, которая могла бы получить великий орден "Old Fellow" на грудь, чернь, у которой на одних зубах набралось бы золота долларов на пять. Это были американцы.

Прошлой зимой, когда я был в Америке, была у меня пара гамаш, у которых было вместе 22 пуговицы. Ну, я готов признать, что в них, может быть, было одной или двумя пуговицами больше, чем бы следовало, это я охотно допускаю, но всё же ведь на них было всего только по одной пуговице на каждую петлю, а каждый имеет право иметь при таких условиях пуговицы на гамашах. Тем не менее, добрые граждане большого города, невзирая на тот ответ, который они должны были держать из-за этого перед совестью, не могли воздержаться, чтобы не пялить глаз на мои гамаши. Когда я осмеливался пройтись в них по главной улице города, каждый глаз каждой головы истого янки устремлялся за мной, и мне казалось, что я никогда не видал столько людей на улице, как в те дни, когда на мне были мои гамаши. Если бы я был странствующим театром, я бы не мог возбудить большего внимания, и я вовсе не был уверен, что не получу ангажемента в какой-нибудь музей-варьете. Наконец любопытство, навлекаемое на меня моими гамашами, стало несколько подозрительно. Сами полицейские стояли и смотрели на них, обсуждая про себя, не следует ли арестовать их. Следствием было то, что я отдал их, да, я это сделал, -- отдал моему злейшему врагу, столяру из Техаса, с которым таким образом и заключил сердечнейший мир.

Итак, подобный вздор может занимать американцев, такие пустяки, как две лишних пуговицы на гамашах, то, что надето на ногах у встречного, может поглощать их мысли, -- между тем как люди иных стран внимательно ловят всё, что время посеяло на своих полях, и каждый вопрос охватывают бдительным оком. Не стоит и упоминать о несколько дикой манере таращить глаза на иностранца, о весьма некультурном обычае, дозволяющем самые наглые взгляды и пошлые возгласы по адресу иностранца на улице. Где народ так "свободен", как в Америке, и где мозги так мало духовно воспитаны, нечего удивляться, если, например, какая-нибудь американка расхохочется во всё горло прямо тебе в лицо и обзовёт тебя "жалким французиком", или какая-нибудь чёрная полуобезьяна продавит твою шляпу своей золочёной тростью. Жаловаться на это могут только весьма наивные люди, только что приехавшие из своего отечества, где народ менее "свободен", а обращение несколько менее идеально.

В Америке человек расхаживает себе по всему партеру в театре, не снимая шляпы; он избавляет себя от излишней вежливости в отношении других. Только найдя своё место, сняв пальто и подложив его под себя, снимает он шляпу. В "Варьете" и "Opera Comique" он вовсе не снимает шляпы, но зато снимает сюртук, а в жаркое время года и жилет. Когда один янки входит в квартиру другого янки, ему нечего стесняться, оставаясь в шляпе; в этой стране принято и даже считается шиком поступать так, как самому хочется. Если он войдёт в обеденное время, он усядется за обеденный стол словно за рабочую скамью, не делая никакого различия между делом и удовольствием, нимало не чувствуя себя обязанным хозяину и хозяйке. Только в том случае, если посетитель застанет хозяев за обедом, предложат ему прохладительного, и тогда он принимает его как должное, как и всякое кушанье, он может принять или не принять его. Он обедает словно рассыльный, которого наняли для этого, поглощает свой ростбиф с величайшим проворством, по чистейшей рутине; он не вносит в это удовольствия, он хватает его, налёту вцепляется в него зубами, нападает на него с геройским мужеством; он должен покончить с этим во столько-то или столько-то минут; у него слишком мало времени, чтобы изящно обращаться с таким пустяком, как ростбиф. А когда он с этим покончит, он вскочит из-за стола, не говоря ни слова, даже если он в гостях, даже не кивнув хоть слегка головой; его благодарность -- это совершеннейшая неблагодарность. Однажды мне случилось в таких обстоятельствах, забывшись, обратиться к хозяйке с самым лёгким поклоном; смущение её было велико, но моё стало ещё большим, когда она ответила: "Thank you, I don't dance!" ["Благодарю вас, я не танцую" (англ.).]. -- "Нет, -- сказал я в извинение, -- мне самому кажется, что танцы после обеда -- большое неприличие". И мы расстались.

Отсутствие духовности в мысли и не жалѣя этого легкомыслія?

Если же дѣло идетъ о томъ, чтобы жить согласно своему ученію, то въ этомъ судьба Шекспира похожа на судьбу гораздо большаго числа замѣчательныхъ людей, чѣмъ предполагаетъ Эмерсонъ. Очень трудно слѣдовать своему ученію! Это было трудно даже для Эмерсоновскаго "добраго Іисуса", который, проповѣдуя любовь и терпимость, въ то же время хулилъ и давалъ грубыя прозвища интеллигентнымъ людямъ, которые обладали большимъ числомъ научныхъ знаній и свѣдѣній, чѣмъ то число, которое онъ сумѣлъ бы вычислить при помощи своихъ математическихъ познаній.

Что же осуждаетъ Эмерсонъ въ жизни Шекспира? Онъ не осуждаетъ его за присвоеніе чужой собственности, нѣтъ! Но онъ осуждаетъ его за его "веселый нравъ". На страницѣ 126-ой той же статьи онъ соглашается съ тѣмъ "фактомъ", что "Шекспиръ былъ во всѣхъ отношеніяхъ прекраснымъ супругомъ". Какъ же выражался его "веселый нравъ"? Наконецъ, обстоятельно доказавъ воровскія привычки Шекспира, Эмерсонъ все-таки называетъ его "величайшимъ поэтомъ". Ему онъ этого не ставитъ въ вину, а продолжаетъ хвалить его.

Эмерсонъ очень несдержанъ какъ въ своей похвалѣ, такъ и въ хулѣ. Онъ увлекается и переходитъ границы. Онъ показывается Шекспиру, онъ поетъ ему хвалебные гимны, онъ считаетъ его "человѣкомъ изъ человѣковъ", но одновременно съ этимъ онъ осуждаетъ его "низкую суетную жизнь". Къ этому слѣдуетъ прибавить, что, по мнѣнію Эмерсона, "Шекспировскій геній служилъ ему для увеселенія публики", въ дурномъ значеніи этого слова, о чемъ онъ говоритъ непосредственно послѣ восхищенія Шекспиромъ, какъ "тонкимъ писателемъ", "творенія котораго снизошли къ нему съ небесъ". Во всемъ этомъ выражается та неустойчивость, съ какой Эмерсонъ судитъ о вещахъ. Мнѣ кажется, что его критика далеко не удовлетворительна и стоитъ не дорогого. Она исключительно является продуктомъ образованія, а не природныхъ дарованій. Его сила заключается въ пониманіи, исходящемъ изъ морали; онъ ораторъ въ критикѣ; поэтому его талантъ болѣе литературный, чѣмъ критическій. Онъ можетъ написать статью да любую тему, будь то "безконечность божества", или нѣсколько непохожая на эту тему "табакъ -- лѣкарство противъ мышьяка". Онъ пускаетъ въ ходъ свои значительныя литературныя способности и пишетъ одинаково интересно какъ о мистицизмѣ, такъ и о реализмѣ.

Эмерсонъ прекрасно знаетъ свою способность писать подъ какимъ угодно заглавіемъ, онъ сознаетъ это во многихъ своихъ статьяхъ и признаетъ это за важнѣйшее достоинство писателя. Онъ говорить о Шекспирѣ слѣдующее: "Говоря о главныхъ достоинствахъ Шекспира, достаточно сказать, что онъ лучше всѣхъ владѣлъ англійскимъ языкомъ и могъ говорить о чемъ хотѣлъ". Объ Эмерсонѣ можно тоже сказать: "онъ владѣлъ англійскимъ языкомъ и могъ говоритъ о чемъ хотѣлъ; при чемъ онъ могъ говорить о предметахъ, совершенно не касающихся темы, и въ силу своего литературнаго дарованія умѣлъ сдѣлать ихъ относящимися къ дѣлу. Такъ, въ лекціи о философіи Платона онъ въ продолженіе пяти минутъ занимаетъ насъ литературными разговорами о Сократѣ, при чемъ его разсказъ очень хорошъ, интересенъ, живъ, и мы слѣдимъ за нимъ съ величайшимъ интересомъ.

"Сократъ, человѣкъ низкаго происхожденія, но довольно почтенный; исторія его жизни весьма обыкновенна; его внѣшность была до такой степени некрасива, что сдѣлала его мишенью для насмѣшекъ... Актеры копировали его на сценѣ, горшечники высѣкали его безобразную голову на своихъ каменныхъ кружкахъ. Онъ былъ хладнокровный малый и соединялъ юморъ съ полнѣйшимъ самообладаніемъ; отсюда происходитъ его пониманіе всякаго человѣка, съ которымъ ему приходилось сталкиваться и котораго онъ всегда поражалъ въ спорахъ, доставляющихъ ему безмѣрное наслажденіе"...

"Молодежь необыкновенно любитъ его и приглашаетъ его на свои пиршества, куда онъ идетъ ради бесѣдъ. Онъ можетъ также пить. У него самая крѣпкая голова въ Аѳинахъ, и онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, уходитъ съ пиршества, когда вся пьяная компанія лежитъ подъ столомъ, уходитъ для того, чтобы завязать новый діалогъ съ тѣмъ, кто еще трезвъ. Однимъ словомъ, онъ такой человѣкъ, которому нашъ деревенскій людъ далъ бы прозвище "стараго воробья". Сократъ необыкновенно любилъ Аѳины; онъ ненавидѣлъ деревню, никогда добровольно не покидалъ городскихъ стѣнъ, зналъ старыя письма, умѣлъ цѣнить народъ и философовъ и находилъ, что въ Аѳинахъ рѣшительно все лучше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Въ манерахъ и въ разговорѣ онъ походилъ на квакера. Бесѣдуя особенно съ утонченными людьми, онъ любилъ брать обороты и образы для своей рѣчи изъ самыхъ низкихъ сферъ, начиная съ судовыхъ котелковъ и кончая самыми неудобо-называемыми предметами хозяйства. Его мудрость напоминаетъ мудрость Франклина. Такъ, онъ однажды доказалъ человѣку, который не рѣшался итти пѣшкомъ въ Олимпію, потому что этотъ путь казался ему слишкомъ длиненъ, что онъ пройдетъ совершенно столько же у себя дома.

"Добродушный старый дядюшка со своими большими ушами, и неутомимый говорунъ...

"Онъ очень бѣденъ, но закаленъ, какъ солдатъ. Онъ въ состояніи питаться ничтожнымъ количествомъ маслинъ; обыкновенную его пищу составляютъ хлѣбъ и вода; въ исключительныхъ случаяхъ пиршества у друзей.

"Его необходимые расходы безмѣрно малы, и никто не былъ въ состояніи жить такъ, какъ онъ жилъ. Онъ не носилъ нижняго платья, верхняя же одежда у него была одна и та же и лѣтомъ и зимой. Онъ всегда ходилъ босой. Говорятъ, что для того, чтобы доставить себѣ удовольствіе, онъ по цѣлымъ днямъ бесѣдовалъ съ образованной молодежью. Онъ иногда уходилъ къ себѣ въ мастерскую и высѣкалъ хорошія или дурныя статуи на продажу. Какъ бы то ни было, но бесѣда доставляла ему самое большое удовольствіе; прикидываясь ничего не знающимъ, онъ опровергалъ всѣхъ лучшихъ ораторовъ, всѣхъ тончайшихъ аѳинскихъ мыслителей. Никто не могъ удержаться, чтобы не поговорить съ нимъ; онъ былъ чрезвычайно честенъ и любознателенъ, онъ охотно позволялъ опровергать себя, когда говорилъ невѣрно, и также охотно опровергалъ фальшивыя разсужденія собесѣдниковъ и былъ одинаково доволенъ, когда его опровергали, или когда онъ самъ опровергалъ.

"Неутомимый спорщикъ, будто бы ничего не знающій, но отличающійся недоступной никому силой пониманія и сужденія, онъ обладалъ невозмутимымъ душевнымъ спокойствіемъ и убійственной, игривой, вѣчно бодрствующей логикой: онъ обезоруживалъ самыхъ осторожныхъ своей безпечностью и мнимымъ невѣжествомъ и самымъ любезнымъ образомъ втягивалъ ихъ въ лабиринтъ ужасныхъ сомнѣній и смущеній. Самъ онъ прекрасно зналъ, какъ изъ него выпутаться, зналъ, но не обнаруживалъ этого. Его противникамъ были отрѣзаны всѣ пути къ отступленію! Онъ принуждалъ дѣлать выборъ среди страшныхъ альтернативъ, швыряя Гиппіасами и Горгіасами, какъ мальчикъ, играющій въ мячъ. Какой тираническій реалистъ! Менонъ, какъ ему казалось, тысячу разъ прекрасно разсуждалъ о добродѣтели, но въ данную минуту онъ не могъ ничего сказать, такъ чародѣй-Сократъ околдовалъ его" (Representative men, стр. 45). Все это прекрасно сказано, интересно, литературно, но безъ всякаго анализа и глубины. Настоящая характеристика Сократа не будетъ походить на Эмерсоновскую, въ ней должна быть душа. По словамъ Эмерсона, онъ хочетъ говорить о Сократѣ съ цѣлью сравнить его съ его ученикомъ Платономъ, передъ которымъ писатель преклоняется и, слѣдовательно, не можетъ быть вполнѣ безпристрастнымъ. Эмерсонъ не слѣдуетъ своему плану, онъ ни единымъ словомъ не обмолвился объ ученіи Сократа, о его позитивной философіи и объ его основномъ этическомъ характерѣ; онъ изображаетъ его какъ "невѣжественнаго интеллигента", уличнаго оратора, говоруна и тунеядца. Но за 400 лѣтъ до Рождества Христова по улицамъ Аѳинъ шаталось множество "невѣжественныхъ интеллигентовъ". Почему же ихъ имена тоже не сохранились въ продолженіе двухъ тысячъ лѣтъ? Почему Сократъ удостоился этой чести? Дѣло въ томъ, что Эмерсонъ совершенно не касается самой сути разбираемой имъ темы. Въ немъ нѣтъ психологической чуткоcти, глубокаго взгляда и нервно пульсирующей, все понимающей симпатіи. Въ критикуемомъ имъ предметѣ онъ всегда беретъ одинъ моментъ и находитъ то, что найдетъ всякій тонко-развитой человѣкъ, но не болѣе. Чисто литературный характеръ его дарованій придаетъ Эмерсону особый оттѣнокъ. Онъ представляетъ Наполеона, какъ "человѣка житейскихъ успѣховъ", "котораго нельзя назвать героемъ въ высокомъ смыслѣ этого слова". "Человѣкъ улицы найдетъ въ немъ всѣ качества и силы другихъ людей улицы". "Общество, хорошія книги, возможность быстро путешествовать, наряды, званые обѣды, безчисленные слуги, личное значеніе, осуществленіе своихъ замысловъ, роль благодѣтеля относительно окружающихъ, утонченное наслажденіе искусствомъ, картинами, музыкой, статуями, дворцами, условный почетъ, -- у этого великаго человѣка было все, чего только могъ пожелать человѣкъ XIX столѣтія". "Наполеонъ былъ кумиромъ обыкновенныхъ людей, потому что онъ въ наивысшей степени обладалъ качествами и силой обыкновенныхъ людей". "Въ немъ нѣтъ никакихъ чудесъ, ничего сверхъестеетвеннаго; онъ работникъ во всѣхъ областяхъ, онъ работаетъ надъ чугуномъ, деревомъ, желѣзомъ, на землѣ и подъ землею, онъ архитекторъ, монетчикъ, военачальникъ, онъ во всемъ неизмѣнно послѣдователенъ и разуменъ"). "Онъ смѣлъ, твердъ, способенъ на самоотреченіе, способенъ стать на задній планъ, всѣмъ пожертвовать ради своей цѣли, деньгами, войскомъ, генералами; онъ никогда не обманывается, какъ обыкновенный авантюристъ, внѣшнимъ блескомъ своихъ великихъ дѣяній". Нѣсколькими страницами ниже Эмерсонъ набрасываетъ болѣе цѣльную характеристику, которая отчасти не похожа на вышеприведенную, отчасти противорѣчитъ ей.

"Въ Бонапартѣ необыкновенно мало благородныхъ чувствъ. Несмотря на свое исключительно высокое положеніе среди человѣчества въ наиболѣе цивилизованный вѣкъ и среди наиболѣе развитой націи въ свѣтѣ, онъ не обладаетъ даже обычной честностью и правдивостью. Онъ эгоистиченъ и несправедливъ къ своимъ генераламъ, стремится господствовать надъ всѣмъ и приписываетъ себѣ чужія заслуги, начиная съ Келлермана и Бернадотта"...

"Онъ ужасный лгунъ. Его офиціальный органъ "Moniteur" и всѣ его бюллетени наполнены свѣдѣніями, и онъ желалъ, чтобы общественное мнѣніе имъ вѣрило. Хуже того. Въ своей преждевременной старости онъ, на пустынномъ островѣ, хладнокровно составлялъ подложные мемуары, выдумывалъ даты и числа. У него не было никакой совѣсти. Онъ могъ красть, клеветать, убивать, топить, отравлять, словомъ, поступать такъ, какъ того требовали его интересы. Въ немъ не было благородства, -- одна лишь пошлая ненависть. Онъ былъ необыкновенно самолюбивъ, вѣроломенъ, обманывалъ въ картахъ; онъ былъ удивительный болтунъ; онъ вскрывалъ чужія письма и потиралъ отъ удовольствія руки, когда ему удавалось узнать какую-нибудь интимную тайну изъ жизни окружающихъ его мужчинъ и женщинъ. Онъ любилъ хвастаться тѣмъ, что "ему все извѣстно". Онъ совался рѣшительно во всякія дѣла, изобрѣталъ новые фасоны дамскихъ платьевъ, подслушивалъ тайно на улицахъ крики "ура" и восхищенные отзывы толпы; у него были грубыя манеры. Онъ держалъ себя съ женщинами съ низкой фамильярностью. У него была привычка, когда онъ находился въ хорошемъ расположеніи духа, щипать ихъ за щеки и дергать ихъ за уши; мужчинъ же онъ теребилъ за бороды и за уши"... "Неизвѣстно, подслушивалъ ли онъ у замочныхъ скважинъ, во всякомъ случаѣ, онъ никогда не былъ въ этомъ уличенъ. Однимъ словомъ, когда вы сорвете съ него ореолъ блеска и могущества, то вы увидите, что имѣете дѣло даже не съ джентльменомъ".

Но "не вина Бонапарта, что люди оставили его, онъ дѣлалъ все, что могъ, и грѣшилъ только тѣмъ, что не слѣдовалъ принципамъ морали".

Вотъ оно, наконецъ!

Разсматривая Эмерсона, какъ философа, не надо забывать, что онъ унитарій. Въ основаніи всѣхъ его мыслей лежатъ слѣдующіе христіанскіе принципы: человѣкъ, грѣхъ, наказаніе, Богъ. Въ критикѣ онъ моралистъ, въ философіи -- унитарій. Унитарная религія даетъ больше простору для спекулятивной философіи, чѣмъ выноситъ "либерально" настроенный служитель Божій; съ другой стороны, она является обороной противъ безумнаго метафизическаго радикализма. Унитарная философія вращается между знаніемъ и вѣрой; она мудра, какъ змѣй; кротка, какъ голубица; то она срываетъ яблоко познанія въ земномъ Эдемѣ, то пристально всматривается въ великаго фетиша и слѣдитъ за тѣмъ, какъ онъ отрицательно качаетъ головой.

Чего унитарная философія не можетъ основательно выяснитъ спекулятивнымъ путемъ, тому она заставляетъ вѣрить на слово, и къ тому пункту, къ которому не могли притти всемірные позитивисты въ продолженіе тысячелѣтій, къ этому пункту унитарная философія вѣры приходить въ болѣе короткое мгновеніе, чѣмъ то, въ которое можетъ появиться мысль: къ связи и результату.

Пріятная и относительно легко достижимая философія, гавань жизни и смерти, утѣшеніе, покой и наслажденіе усталому человѣческому сердцу, спекуляція, которая сильна именно въ своей слабости, т.-е. въ возможно меньшемъ размышленіи.

Эмерсонъ унитарій. Его философія состоитъ наполовину изъ мышленія, наполовину изъ вѣры, -- въ ней нѣтъ ни малѣйшихъ сомнѣній или исканій, но отъ самаго начала готовое философское рѣшеніе. Для него не имѣютъ никакого интереса наблюденія, сравненія, опытъ, гипотеза и всѣ индуктивные способы спекуляціи. "Философія -- это Платонъ" (Собр. Fortnightly Review IX, 1883).

И этотъ человѣкъ, не имѣвшій никакой школы, никакой системы, не создавшій ни одной новой мысли, даже не принявшій ни одной новой мысли, не оставившій ни одного оригинальнаго произведенія -- этотъ человѣкъ считается единственнымъ американскимъ философомъ! Въ энциклопедическихъ словаряхъ о немъ говорится слѣдующее: "Эмерсонъ, Р. В., сѣверо-американскій поэтъ и философъ. Произведенія Representative men".

Почему же имя Эмерсона вообще связано съ понятіемъ о мышленіи?

Во-первыхъ, потому, что онъ единственный представитель философіи въ обширной Американской странѣ, во-вторыхъ, потому, что онъ дѣйствительно обладаетъ способностями заинтересовывать публику: онъ пишетъ въ высшей степени литературно. У него счастливая способность эссеиста, и онъ съ тактомъ примѣняетъ ее. Онъ можетъ писать прекрасные парадоксы красивымъ и подходящимъ къ темѣ философскимъ языкомъ; онъ мастеръ составлять отполированныя сентенціи, заниматься мозаичной работой. Въ скучные моменты онъ вдругъ поражаетъ насъ фразой, которая развѣвается какъ шелковое знамя по вѣтру; онъ заставляетъ насъ внимательно слѣдить за его изящными противорѣчіями и удивляться его смѣлымъ предположеніямъ; онъ не смигнувъ, заводитъ въ лабиринтъ наше логическое мышленіе.

Но онъ не мыслитель. Въ немъ слишкомъ много легкомыслія и женственности. Въ одной статьѣ Эмерсонъ самъ признается въ этомъ, говоря: "мнѣ доставляетъ удовольствіе говорить то, что я думаю. Но если меня кто-нибудь спроситъ, почему я рѣшаюсь такъ говорить, или почему я вообще такъ говорю, то я почувствую себя самымъ безпомощнымъ смертнымъ".

Для философіи, относительную оригинальность которой Эмерсонъ такъ сильно оттѣняетъ, тамъ слишкомъ мало доказательствъ и основаній.

Что же представляетъ собою Эмерсоновская философія?

"Философія -- это отчетъ, который человѣческій разумъ отдаетъ себѣ объ устройствѣ міра. Въ ея основаніи могутъ лежать два главныхъ факта: во-первыхъ, единство или тожество, во-вторыхъ многообразіе или различность" (Representative men, стр. 27).

Прекрасно! Философія представляетъ собой съ одной стороны одно, а съ другой стороны нѣчто совершенно противоположное.

Почему бы и нѣтъ? Мы привыкли ко всякимъ заявленіямъ со стороны философовъ.

"Мы приводимъ всѣ всегда къ единому и улавливаемъ такимъ образомъ проникающій ихъ законъ; мы замѣчаемъ ихъ наружное различіе и внутреннюю тожественность", продолжаетъ онъ нѣсколько научно-туманнымъ тономъ. "Но всякій умственный актъ, воспріятіе тожества или единства, -- познаетъ также различіе вещей. Невозможно говорить или мыслить, не охватывая этихъ двухъ понятій. Человѣческая мысль хочетъ найти одну причину для многихъ дѣйствій... фундаментальное единство".

Неожиданно Эмерсонъ цитируетъ изъ Ведъ.

"Внутри солнца -- свѣтъ, внутри свѣта -- истина, внутри истины -- вѣчное бытіе".

Для мыслителя унитарія нѣтъ ничего болѣе ненавистнаго, какъ притти къ результату, не найдя связи. Онъ исписываетъ полстраницы in octavo, чтобы изложить тайну вѣчнаго бытія.

Онъ исходитъ точно изъ данной точки, говоря, что онъ вполнѣ увѣренъ въ существованіи Бога. Интересно было бы спроситъ, есть ли у него письменное доказательство?

Затѣмъ, на 3 1/2 строчкахъ, онъ развиваетъ мысль, до какой степени противорѣчивы въ философіи два преобладающихъ начала -- позитивный и субъективный или, по его болѣе близкому опредѣленію: актъ, міръ, причина и Богъ. "Тенденція перваго кардинальнаго понятія есть уклоненіе отъ организаціи (!), это чистое знаніе; цѣль же другого заключается въ высшей инструментальности или умѣніи пользоваться средствами".

Послѣ этого опредѣленія, которое кажется мнѣ нѣсколько слишкомъ разсудочнымъ, Эмерсонъ вдругъ бросаетъ одну изъ своихъ ясныхъ и краткихъ фразъ, которая сразу открываетъ въ немъ унитарія и показываетъ намъ, какое положеніе онъ занимаетъ между мышленіемъ и вѣрой.

"Всякій мыслитель темпераментомъ или привычкой примыкаетъ къ тѣмъ или другимъ богамъ нашихъ чувствъ. Его религія влечетъ его къ единству, его разумъ или его чувства -- къ многообразію. Слишкомъ быстрый переходъ къ единству и слишкомъ сильное служеніе многообразію являются двойною опасностью спекуляціи". Человѣкъ паритъ между небомъ и землей и такъ хорошо себя чувствуетъ, что восклицаетъ, -- нѣтъ никакой опасности парить между небомъ и землей! Пойдите сами и попробуйте!

Что же, однако, представляетъ собою философія Эмероона? Эмерсоновская философія это Платонъ. Платонъ для него -- наивысшій историческій мыслитель.

"Платонъ -- это философія, философія -- это Платонъ! "Будь не самимъ собой, а будь платонистомть". "Слава Платона зиждется не на силлогизмѣ или мастерскихъ образахъ сократовскихъ разсужденій и не на какомъ-нибудь тезисѣ, напримѣръ, на безсмертіи души. Онъ болѣе чѣмъ ученый, геометръ или пророкъ съ особой миссіей, онъ представляетъ собой привилегію интеллекта, или, иначе говоря, способность возводитъ каждый фактъ въ послѣдовательномъ порядкѣ отъ одной ступени къ другой и такимъ образомъ раскрывать въ каждомъ фактѣ зародышъ распространенія и послѣдовательнаго роста. Платонъ неизмѣнно идетъ по своему пути, не имѣющему конца, но бѣгущему безпрерывно вокругъ всей вселенной".

Между "фактами", которые Платонъ возвелъ въ послѣдовательныя ступени, Эмерсонъ указываетъ на его ученіе о безсмертіи души и прибавляетъ: "То, что исходитъ отъ Бога къ намъ, снова возвращается къ Богу". Онъ любитъ Платона за то, что тотъ постоянно думаетъ о Богѣ. "Человѣческая душа, это отдѣлившійся отъ бога божественный элементъ; тѣло не можетъ учить мудрости, это можетъ дѣлать одинъ только Богъ".

Онъ восхваляетъ Платона за то, что онъ уже въ древнія времена нашелъ, что поэзія, пророчества и глубокое проникновеніе мыслью въ глубь вещей исходятъ изъ мудрости, стоящей внѣ человѣческой власти".

Наконецъ, онъ преклоняется передъ Платономъ за то, что самъ больше всего любитъ и цѣнитъ, что онъ величайшій служитель Бога. "Платонъ находится между истиной и мышленіемъ каждаго человѣка. Онъ проникъ въ тѣ міры, въ которые не можетъ проникнуть человѣкъ во плоти; онъ видѣлъ муки душъ, слышалъ приговоръ Судьи".....

"Я поразился необычайной современностью его духа и формы. Здѣсь виденъ зародышъ той Европы, которую мы хорошо знаемъ, вся длинная исторія ея искусствъ и войнъ; всѣ характерныя черты ея уже выражены въ мысляхъ Платона; до него никто ихъ не выражалъ. Съ тѣхъ поръ Европа распалась на сотни историческихъ областей, но это не прибавило ни одного новаго элемента къ исторіи Европы, созданной Платономъ".

Платонъ представляетъ собою Европу, философію, почти литературу"...

"Мы находимъ въ Платонѣ доказательство всѣхъ противоположныхъ воззрѣній по всякому великому вопросу".

Вышеупомянутыя цитаты ярко характеризуютъ удивительную способность Эмерсона говорить о вещахъ, вслѣдствіе чего на нихъ слѣдуетъ обратить особенное вниманіе, за исключеніемъ, впрочемъ, цитаты. "Платонъ представляетъ собой Европу, философію и литературу", которая не представляетъ собою никакой важности; она, въ сущности, не болѣе какъ американское преувеличеніе и есть только доказательство хорошаго американскаго стиля. Но логическое содержаніе другихъ цитатъ заслуживаетъ подробнаго разсмотрѣнія.

Эмерсонъ приходитъ въ восхищеніе отъ Платона, какъ отъ безошибочнаго мыслителя. Онъ сумѣлъ оцѣнить всю Европу, которая не пріобрѣла ли одного новаго элемента, не предвидѣннаго философомъ. Такъ какъ Платонъ находится "между истиной и мышленіемъ каждаго человѣка", то всякій долженъ пройти мимо или черезъ самого Платона для достиженія истины. "Мы находимъ въ немъ доказательства всѣхъ противоположныхъ воззрѣній по всякому великому вопросу" -- доказательства за и противъ!

Несмотря на то, что Платонъ обладалъ такимъ даромъ разсужденія, это все же не сократовскіе мастерскіе образцы. "Но все-таки Платонъ гораздо выше Сократа и всемірныхъ "геометровъ", онъ представитель привилегіи интеллекта!

Далѣе въ своемъ трактатѣ о Шекспирѣ онъ совершенно правильно замѣчаетъ, что всякая оригинальность относительна "и что каждый мыслитель оглядывается назадъ". Онъ говоритъ, что "великіе люди лучше узнаются по своему всеобъемлющему духу, чѣмъ до оригинальности". "Нетрудно замѣтить, что все лучшее, написанное или созданное геніемъ, явилось плодомъ трудовъ не одного человѣка, а тысячи людей", и въ подтвержденіе своей мысли онъ приводитъ Библію. Въ своей же главѣ о Платонѣ, которая составляетъ одну изъ семи главъ его главнаго философскаго сочиненія, Эмерсонъ говоритъ діаметрально противоположное. "Платонъ это философія, и философія -- это Платонъ". "Онъ проникъ въ міры, въ которые не можетъ проникнуть человѣкъ во плоти". Въ своихъ твореніяхъ "Платонъ показываетъ зародышъ той Европы, которую мы такъ хорошо знаемъ. Ея длинная исторія искусствъ и войнъ, всѣ ея характерныя черты уже выражены Платономъ, -- до него никто не выражалъ ихъ".

Между всѣми названными изреченіями нѣтъ никакихъ промежутковъ въ годахъ или перемѣнъ въ философскихъ воззрѣніяхъ автора. Они всѣ написаны въ продолженіе трехъ недѣль и на 95 страницахъ in octavo.

Показавъ самымъ яснымъ образомъ оригинальность Платона, который "проникъ въ невѣдомые міры и предрекъ судьбу цѣлой части свѣта", Эмерсонъ снова выходитъ изъ границъ и подвергаетъ бѣднаго читателя новому испытанію. Дѣло въ томъ, что онъ, въ концѣ-концовъ, все-таки не вполнѣ уяснилъ себѣ, въ чемъ, собственно, заключалась оригинальность Платона. По его мнѣнію произведенія Платона могли также быть произведеніями другихъ писателей; конечно, не могло быть ему подобныхъ, но все же могъ быть кто нибудь другой! Онъ совершенно ясно говорить: "Когда мы восхваляемъ Платона, то, можетъ-быть, въ немъ мы восхваляемъ цитаты Солона, Софрона и Филолая".

Но Эмерсонъ прибавляетъ: "Пусть такъ. Каждая книга -- это цитата или заимствованіе, каждая постройка -- это цитата изъ всѣхъ лѣсовъ, рудниковъ и каменоломенъ, каждый человѣкъ представляетъ собою цитату своихъ прародителей".

Результатъ, къ которому онъ такимъ образомъ приходитъ, можно формулировать приблизительно такъ: цитируемый Платонъ сидѣлъ въ цитированномъ домѣ и цитировалъ цитаты изъ цитатъ Солона, Софрона и Филолая, для того, чтобы создать цитату, которой до него не было. Припомнимъ слова Эмерсона, что "нетрудно замѣтить", что всѣ лучшія произведенія созданы трудомъ "тысячи людей". Но вѣдь всѣ сочиненія Платона принадлежатъ писателю, который проникалъ въ другіе міры, "которыхъ не могъ достичь человѣкъ во плоти". Если же не самъ Платонъ писалъ свои сочиненія, то сколько людей во плоти могли бы счастливо остаться на землѣ, когда тысячи сотрудниковъ Платона должны были проникать въ другіе міры? Такъ что въ Греціи во времена Платона люди во плоти были вѣроятно большой рѣдкостью. Только одинъ бѣдный Сократъ, "невѣжественный уличный спорщикъ", былъ человѣкомъ во плоти..

Эмерсонъ прочелъ сочиненія Платона не безъ пользы для себя. Онъ усвоилъ себѣ его "двѣ стороны" и сталъ говорить такія "двойственныя" вещи, какихъ не говорилъ ни одинъ мыслитель. Въ одной статьѣ онъ восторженно говоритъ объ этой двойственности Платона, а въ другой съ равнымъ же восторгомъ восклицаетъ: "Я люблю факты. Фактическое существованіе мухи представляетъ собой больше цѣнности, чѣмъ возможное существованіе ангела". И Эмерсонъ высказалъ въ томъ и другомъ случаѣ равно замѣчательныя мысли.

Что же, въ концѣ-концовъ, представляетъ собою философія Эмерсона? --

Она именно то, за что ее въ настоящѣе время принято считать, -- не болѣе того. Эта философія помѣщается на полуторастахъ страницахъ и продается въ Англіи за одинъ шиллингъ въ переплетѣ. Это философія "Представителей человѣчества". Шекспиръ -- поэтъ, Монтэнь -- скептикъ, Наполеонъ -- человѣкъ житейскихъ успѣховъ, Гёте -- писатель, Сведенборгъ -- мистикъ, Платонъ -- философъ. Всѣ они были великими людьми, у которыхъ намъ есть чему поучиться. Изученіе Платона привело Эмерсона, несмотря на всѣ его противорѣчія, къ одному твердому пункту -- "къ фундаментальному единству: къ Богу и безсмертной душѣ".

Такъ какъ, по мнѣнію Эмерсона, Платонъ принялъ то и другое, то Платонъ есть философія. Эмерсонъ хочетъ имѣть Бога. Для него это самое значительное слово, и если бы онъ былъ скандинавомъ, то писалъ бы слово Богъ съ удвоенной гласной. Богъ и душа -- это сумма его философіи. Существованіе міра обусловливается существованіемъ Бога. Это чистая истина, заключающаяся во всѣхъ его трактатахъ, является результатомъ его философскихъ изысканій.

Въ своихъ стремленіяхъ доказать непосредственную связь души съ Богомъ, Эмерсонъ еще разъ разбиваетъ свое ученіе объ относительной оригинальности. Всякій разъ, когда онъ углубляется въ мысли о Божествѣ, его пересиливаютъ его азіатскія сумасбродства, заставляя отвертываться отъ ранѣе созданныхъ имъ теорій.

"Чистая (inviolate) душа находится въ непрестанной телеграфной связи съ задачею вещей", говоритъ онъ. Онъ дальше такъ поясняетъ свою мысль:

"Центральный фактъ заключается въ томъ, что сверхмыслительный интеллектъ истекаетъ на насъ изъ неизвѣстнаго источника для того, чтобы быть воспринимаемымъ имъ съ религіознымъ чувcтвомъ и ограждаемымъ отъ сліянія съ нашей собственной волей".

Какую же пользу въ такомъ случаѣ приносятъ всѣ "тысячи сотрудниковъ"? Если чистая душа находится въ смущеніи передъ какимъ-нибудь понятіемъ, или не можетъ найти отвѣта на вопросъ, то ей не зачѣмъ раскрывать сочиненія Платона. Отвѣтъ "фактически" получится нами изъ первыхъ рукъ, говоритъ Эмерсонъ, непосредственно изъ невѣдомаго, источника, какъ телеграмма.

Мы уже чувствуемъ, что обливаемся потомъ, читая объ этомъ первоисточникѣ, который нахлынетъ на насъ. Эмерсонъ будто и самъ боится, что телеграмма не дойдетъ, и поэтому находящійся въ немъ унитарій прибавляетъ: "Поистинѣ, у насъ нѣтъ такого вопроса, который остался бы безъ отвѣта". Поистинѣ, это нѣсколько странное заявленіе въ устахъ мыслителя! Онъ стоитъ передъ самыми глубокими загадками, ничего не доискивается, чувствуетъ полный покой и поетъ съ псалмопѣвцами. Безсмертіе души Эмерсонъ доказываетъ слѣдующей фразой: "Если мой корабль тонетъ, то онъ тонетъ лишь въ другое море". Затѣмъ онъ цитируетъ нѣсколько строчекъ изъ "взглядовъ Фокса на вѣчность". "И былъ океанъ мрака и смерти, но безконечный океанъ свѣта и любви затопилъ океанъ мрака и смерти", потому что душа безсмертна. Благодаря такой нравственно-философской работѣ, Эмерсонъ сталъ мыслителемъ. Его ученіе заключается въ слѣдующемъ: душа въ тѣлѣ и Богъ на горизонтѣ. У философовъ онъ ищетъ мудрости, которую поясняетъ "уменіемъ морали". Платоновская мудрость "безгранична", мудрость Бэмена "здрава и прекрасна", мудрость Сведенборга "пріятна", мудрость Монтэня -- безнравственна. Мудрость Шекспира "невѣроятна", онъ придаетъ значеніе свойству мудрости. Точно научная философія обусловливается опредѣленной моралью! Можно встрѣтить людей, которые такъ же легко могутъ представить себѣ философію порока, какъ и философію добродѣтели. Эмерсоновская моральная философія совершенно подобна той, которую мы находимъ во всѣхъ домашнихъ сборникахъ проповѣдей унитаріевъ (Сборники Parkers, Chaunings и т. д.). Его философія почти та же, что у всѣхъ порядочныхъ людей, начиная съ добродушныхъ посыльныхъ и кончая добродѣтельными китоловами. Моральная философія не пріобрѣла въ Эмерсонѣ мыслителя, но пріобрѣла проповѣдника. Его духовныя дарованія имѣли преимущественно литературный характеръ. Во всемъ, что онъ говорилъ и писалъ, онъ выказывалъ свой талантъ. Его соотечественники берутъ изъ его твореній эпиграфъ къ своимъ доброкачественнымъ и невиннѣйшимъ произведеніямъ. Онъ сдѣлался Эзопомъ американской нравственной толпы. Но иногда его талантъ заводилъ его на ложный путъ, именно въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ считалъ нужнымъ быть глубокомысленнымъ. Теперь мы, конечно, привыкли къ часто непонятнымъ положеніямъ въ философскихъ сочиненіяхъ, но очень интересно прослѣдить, какъ ученый янки справляется съ своей ученостью. Посмотрите нѣкоторыя изъ его оракулообразныхъ изреченій, въ которыхъ находятъ большое глубокомысліе такого рода: "Знаніе -- это познаніе, котораго мы не разумѣемъ". Вѣрно, вѣрно! Я не понимаю въ этомъ ни единаго слова, но Эмерсонъ всегда правъ. Онъ былъ бы не правъ, если бы сказалъ, что Разумѣніе -- это познаніе, котораго мы не знаемъ. Вотъ какъ много значитъ, если скажешь фразу шиворотъ на выворотъ.

Его другое изреченіе еще болѣе замѣчательно, если это только возможно. "Детали -- это меланхолія". Ну, конечно, детали -- меланхолія. Это знаетъ всякая лошадь омнибуса со среднимъ образованіемъ. Развѣ кто-нибудь когда-нибудь слышалъ, чтобы детали были цѣпью горъ или спускающейся шторой? Да, я хотѣлъ бы взглянуть на того, кто бы сказалъ, что детали меньше доходятъ на меланхолію, чѣмъ на любой шелковый зонтикъ въ мірѣ. Слѣдовательно, детали -- меланхолія...

Ральфъ Вальдъ Эмерсонъ, умеръ въ 1882 году. Само собой разумѣется, что у американцевъ есть другіе писатели, которые могутъ быть включены въ исторію литературы, но я въ данной работѣ не имѣю возможности дѣлать болѣе подробной выборки. Я только болѣе подробно разобралъ тихъ американскихъ писателей, которые наиболѣе извѣстны у насъ, для того, чтобы показать, какъ сильно можно ошибиться, если переводить только представителей страны, а не литературу. Моя задача состоитъ въ томъ, чтобы доказать, какъ литература, подобно американской, можетъ повліять на духовную жизнь народа, какія она сѣетъ сѣмена и какую жатву пожинаетъ!

Уитманъ и Эмерсонъ считаются представителями національной литературы, что далеко не служить къ чести страны. Уитманъ былъ безсвязнымъ поэтомъ, а Эмерсонъ -- литературнымъ сочинителемъ проповѣдей. Я нисколько не сомнѣваюсь, что американская литература нуждается въ вліяніи болѣе развитой иностранной литературы, на которую конгрессъ наложилъ патріотическую пошлину. Для того, чтобы американская литература служила средствомъ для развитія, она должна перемѣнить форму и содержаніе. Но, во первыхъ, въ этой большой странѣ должны появиться люди, мужчины и женщины, которые сомнѣвались бы въ томъ, что Америка -- самая культурная страна въ мірѣ. Національное самодовольство должно нѣсколько смолкнутъ, патріотизмъ долженъ поколебаться. До нынѣшняго дня имя президента было самымъ священнымъ именемъ во всей странѣ, и, если мы будемъ имѣть нѣкоторое понятіе о тѣхъ геніяхъ, которые обитали въ Бѣломъ Домѣ въ продолженіе многихъ поколѣній, то это дастъ представленіе о націи, которая ихъ канонизировала. Если Америка, именно въ тѣхъ областяхъ, въ которыхъ она наиболѣе отстала отъ другихъ странъ, требуетъ платы за руководство, то этимъ ясно выражается полное отсутствіе современныхъ духовныхъ интересовъ въ странѣ.

V.
Живопись и скульптура

Если мы перейдемъ къ искусству, то мы придемъ къ заключенію, что и оно нуждается въ иностранномъ вліяніи. Американское искусство -- это плодъ, выросшій на почвѣ торговой страны, обвѣянный клерикальнымъ духомъ, рожденный безмѣрнымъ патріотизмомъ.

Американцы -- народъ не художественный, они не любятъ искусства; это преимущественно народъ коммерческій, занятый куплей и продажей. Всякія коммерческія и торговыя операціи занимаютъ ихъ, но художественные интересы не входятъ въ кругъ ихъ мыслей.

Въ ихъ суетливой жизни никогда не наступаетъ затишья, когда они могли бы прислушаться къ окружающему. Настоящій янки, съ чисто національнымъ вкусомъ, предпочтетъ прочесть въ Атенеумѣ объявленія о патентахъ, чѣмъ посѣтить оперу и послушать Вагнера; и если посѣщеніе оперы не служило бы признакомъ хорошаго тона, то, быть-можетъ, дамы и дѣвицы тоже не посѣщали бы ее.

Я не требую отъ американцевъ, чтобы они развивали искусство, они могли бы хоть принимать его, когда оно предлагается имъ, и примѣнять его согласно своимъ національнымъ вкусамъ.

Хотя янки -- юный народъ, но онъ достигъ того возраста, когда могъ бы понимать искусство, подпасть подъ его вліяніе или, по крайней мѣрѣ, быть въ состояніи говоритъ о немъ. Даже сама природа должна была бы развитъ въ нихъ чувство прекраснаго: они видятъ солнце и море, прекраснѣе ихъ солнца не найдешь ни въ какомъ другомъ климатическомъ поясѣ; зимой имъ свѣтятъ бѣлыя звѣзды и алыя тучи урагановъ; въ жаркія лѣтнія ночи американскіе лѣса полны жизни, слышится пѣніе птицъ, крики животныхъ и ихъ осторожные крадущіеся шаги; американцевъ окружаетъ дивный ароматъ, яркія краски и звуки прерій, но они не замѣчаютъ окружающаго.

Ничто въ мірѣ не можетъ отвлечь ихъ отъ финансовыхъ операцій, никакая красота ни на минуту не заставитъ ихъ забыть экспорта или рыночныхъ цѣнъ. Конечно, среди жителей всѣхъ Соединенныхъ Штатовъ найдутся исключенія, но ихъ ничтожное число! Совершенно естественно, что американское искусство не можетъ стоить выше того, чѣмъ оно стоитъ. Мѣстное искусство приходитъ къ людямъ занятымъ исключительно матеріальными вопросами, и стучится къ нимъ въ дверь. Оно, конечно, не можетъ претендовать на то, чтобы его понимали, если бы даже было что понимать, и естественно встрѣчаетъ наивнѣйшую оцѣнку и глупѣйшую критику. Суду подобныхъ людей подвергается искусство на выставкахъ. Въ Америкѣ много джентльменовъ, которые не только не могутъ отличить одну школу отъ другой, но даже пастель отъ акварели. Если американецъ умѣетъ до порядку перечислитъ президентовъ, знаетъ дату знаменитой битвы при Атлантѣ, вѣритъ бъ Бога и обладаетъ милліономъ, то онъ можетъ сдѣлаться членомъ художественнаго жюри.

Въ Америкѣ 83 академіи художествъ и 190 профессоровъ, обучающихъ 3000 учениковъ. Эта страна, столь юная въ искусствѣ и обладающая огромнымъ богатствомъ, могла бы пригласить, въ преподаватели въ своихъ академіяхъ настоящихъ художниковъ и сдѣлать выборъ изъ своихъ 3000 учениковъ. Но она не дѣлаетъ ни того ни другого.

Изъ американскихъ художниковъ, насколько мнѣ извѣстно, трое получили медали въ Европѣ, и, можетъ-бытъ, шестеро дѣйствительно заслуживаютъ извѣстности. Всего можно было бы набрать съ десятокъ мѣстныхъ талантовъ, а остальныхъ профессоровъ пригласить изъ другихъ странъ. Но объ этомъ нечего и думать, -- преподаватели должны быть національные. Очень характерно то обстоятельство, что какъ только въ Америкѣ появится какой-нибудь дѣйствительно талантливый художникъ, онъ при первой возможности покидаетъ свою родину и отправляется въ Европу. Америка должна была бы обратить на это вниманіе и воспретить это, но она предоставляетъ своимъ талантамъ уѣзжать во-свояси. Результатомъ этого является слѣдующее; въ академіи остаются старики, которые слишкомъ стары, чтобы уѣзжать, и юные, подающіе надежды диллетанты, которые и обучаютъ въ свою очередь юныхъ и подающихъ надежды диллетантовъ.

Американская выставка представляетъ собой весьма странное, смѣшанное жилище. Для пріема картинъ не существуетъ никакой цензуры, поэтому рядомъ съ талантливымъ произведеніемъ геніальнаго мастера мы видимъ пошлѣйшую картину какого-нибудь безталаннаго обитателя прерій Дакоты. Но кто же будетъ цензоромъ? Жюри большею частью состоитъ изъ бургомистровъ, финансистовъ, вообще изъ людей, имѣющихъ извѣстное соціальное положеніе, потому что они богаты и вѣрятъ въ Бога, но не имѣющихъ никакого художественнаго образованія. Можетъ-быть, эти люди, утромъ, прежде чѣмъ занятъ свое мѣсто въ жюри, получаютъ какія-нибудь эстетическія указанія отъ своихъ женъ и дочерей, которыя сами занимаются живописью.

Американцы большею частью изображаютъ на своихъ картинахъ съѣдобные предметы; изображаютъ яблоки, виноградъ, груши, рыбу, всевозможныя ягоды, ощипанные пѣтухи, сырые окорока. Часто эти картины очень значительныхъ размѣровъ, въ дорогихъ рамахъ, иногда даже украшенныхъ золотой филигранной работой. Подобныя картины не поступаютъ въ художественныя галлереи и другія художественныя учрежденія, онѣ раскупаются богачами для украшенія столовыхъ. Такъ какъ эти картины находятъ хорошій сбытъ, то открылось цѣлое фабричное производство пѣтуховъ и окороковъ. Картины пишутся съ опредѣленной цѣлью служитъ украшеніемъ столовой, поэтому ихъ пишутъ особеннымъ образомъ, яркими красками и съ рѣзкими контурами, чтобы онѣ декоративнѣе выступали на стѣнахъ. Даже окорока служатъ украшеніемъ, и на нихъ часто сажаютъ розетки или бантики. Убитая птица декоративно распластываетъ на блюдѣ свои крылья, при чемъ каждое перышко окрашено въ самые удивительные цвѣта. Эти мертвыя крылья летятъ надъ блюдомъ такъ красиво, что пріятно смотрѣть. Если подобная картина написана мало-мальски порядочно, если на ней стоитъ болѣе или менѣе извѣстное американское имя, если она въ рамѣ, на которой нѣтъ ни пятенъ, ни царапинъ, то она весьма скоро находитъ покупателя, -- богачъ декорируетъ ею свою столовую. У американскаго жюри такъ мало художественнаго чувства, что оно безъ зазрѣнія совѣсти принимаетъ даже дѣтскія картины и помѣщаетъ ихъ на видномъ мѣстѣ, именно потому, что это дѣтскія картины. Къ нимъ прилѣплены записки, гласящія, напримѣръ, что художнику двѣнадцать лѣтъ и что онъ круглый сирота. Къ картинѣ, нарисованной карандашомъ и изображающей двухъ цыплятъ, привѣшена записка, въ которой говорится, что художнику пятнадцать лѣтъ и что онъ глухонѣмой и хромой. Какое дѣло эстетикѣ до милосердія? Какъ художникъ, я не задумался бы сбросить со стѣны произведеніе калѣки.

Эта картина ставитъ зрителей въ глупѣйшее положеніе и вредитъ сосѣднимъ картинамъ. Стоитъ разъ взглянуть на эту ужаснѣйшую картину, чтобы постоянно имѣть ее передъ глазами. Она производить впечатлѣніе своей отчаянной мазней, она приводитъ зрителя въ полное негодованіе, поражаетъ его воображеніе, и онъ не въ состояніи отдѣлаться отъ нея.

Если вы хоть разъ въ жизни увидите пару такихъ цыплятъ, то они уже всегда будутъ передъ вашими глазами. Они встаютъ передъ вами, когда вы всего меньше этого ожидаете, они заполняютъ собой бумагу, на которой вы собираетесь писать, они сидятъ на абажурѣ вашей лампы, прилѣпляются къ листкамъ вашего стѣнного календаря.

У нихъ такія тонкія лапы и они такъ плачевно смотрятъ на васъ, что сердце ваше разрывается.

Конечно, на выставкахъ встрѣчаются и хорошія картины, особенно если выставка обнимаетъ весь союзъ. Пейзажисты достигли въ Америкѣ наибольшаго совершенства, среди нихъ есть крупныя извѣстныя имена; они доcтигли особенной виртуозности въ изображеніи красивыхъ дубовъ. Настоящій американскій пейзажъ представляетъ обыкновенно слѣдующее: дѣвушка доитъ корову среди зеленаго луга, за которымъ разстилается большой лѣсъ и виднѣются голубыя горы на фонѣ яснаго неба. Это то же, что "лунный свѣтъ" въ литературѣ, только иначе выраженный. Американскіе художники воспроизводятъ подобные ландшафты по памяти, при чемъ работа идетъ гладко, безъ сучка и задоринки. Корова окрашена въ цвѣта колибри, лѣсъ состоитъ изъ удивительно аккуратныхъ деревьевъ, а горы изображены такъ, что онѣ должны или продавить земной шаръ или проткнуть небосклонъ своими вершинами.. Такъ хочется схватить эти горныя вершины и заставить ихъ болѣе рѣзко выдѣляться на небосклонѣ, а на небо пустить хотъ небольшое облачко! Американское искусство мило, красиво, не смѣло; оно возноситъ въ голубое пространство, не касаясь міра и того, что въ немъ происходить. По своему духу и содержанію оно совершенно сходно съ американской литературой. Въ пастушеской сценѣ изображенныя лица одѣты прекрасно. Фарренгейтъ можетъ показывать до 100® жары, и трава можетъ высохнутъ отъ зноя, а пастухъ или пастушка не разстегнутъ ни одной пуговицы. Если картина представляетъ внутренность комнаты, то на стѣнѣ непремѣнно висятъ "Кроткій Утѣшитель" и Георгъ Вашингтонъ.

На піанино лежитъ раскрытый Saukey, а календарь подъ зеркаломъ показываетъ воскресенье, 23 августа. Въ комнатѣ сидятъ двое влюбленныхъ. Разстегните пуговицу, поставьте календарь на понедѣльникъ, на свободный понедѣльникъ, на голубой понедѣльникъ {Понедѣльникъ, въ который не работаютъ. Прим. перев.}, покажите счастье и борьбу жизни! Я не требую безумствъ, тяжелаго грѣха, -- это дѣло морали, -- но я хочу жизни, хочу, чтобы подъ одеждой скрывалось живое человѣческое тѣло, -- это дѣло искусства. Пусть изображенная на картинѣ любящая чета покажетъ намъ, что въ ея крови бьется пульсъ, что грудь дышитъ, что въ ней бушуетъ жизнь, что ихъ тѣла -- тѣла живыхъ людей. Но нѣтъ, вездѣ только "лунный свѣтъ"

Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ въ американской литературѣ тире, въ живописи -- одежда. Живопись не пошла и не пойдетъ дальше, пока не будетъ брать примѣра съ другихъ странъ.

Что касается скульптуры, то американцы достигли наибольшаго совершенства въ изображеніи животныхъ. Изображеніе кошки и собаки -- ихъ первая и послѣдняя задача; если же искусство разовьется, то, вѣроятно, они дойдутъ и до изображенія негровъ. Представляя типы современной жизни, американцы вѣчно вертятся на однѣхъ и тѣхъ же темахъ. Они отливаютъ бюсты Вашингтона, распятаго Христа и индѣйца въ военной одеждѣ.

Иногда намъ попадается гипсовая фигура, которая поражаетъ насъ тѣмъ, что на пьедесталѣ выгравированъ какой-то стихъ, фигура представляетъ собой женщину невыразимой красоты, американскую Венеру съ таліей не толще дѣтской шеи, а надпись говоритъ, что такой красоты можетъ достичь всякая женщина, которая купитъ и выпьетъ столько-то бутылокъ "Sarsaparilla Ayer'а". Гипсовая фигура рекламируетъ патентованное медицинское средство. Затѣмъ мы видимъ группу: женщина умываетъ довольно большого мальчика; надпись гласитъ, что всякій можетъ сдѣлаться такимъ бѣлымъ, какъ этотъ мальчикъ, если будетъ употреблять такое-то мыло. Художественное произведеніе рекламируетъ мыльный заводъ Пэра въ Бруклинѣ. Мы осуждаемъ эту профанацію искусства, можетъ-бытъ сожалѣемъ, что онъ такъ открыто служитъ рекламой, но затѣмъ вспоминаемъ, въ какой странѣ мы находимся, и одобрительно киваемъ головой этимъ гипсовымъ рекламамъ. Почему бы и нѣтъ? Онѣ не безъ юмора, и часто остроумны. Само собой разумѣется, что онѣ не имѣютъ художественной цѣны, что это только объявленіе, вывѣски предпринимателей. Но въ нихъ нѣтъ "лунной лирики", онѣ вполнѣ реальны, показываютъ человѣческое состояніе или дѣйствіе. А къ чему мнѣ индѣецъ въ повседневной жизни? Индѣецъ даже не знаетъ, что существуетъ такой феноменъ, какъ мыло. Эти произведенія ради рекламы -- первые опыты національнаго американскаго искусства; они соотвѣтствуютъ публицистикѣ и, какъ таковые, составляютъ самое лучшее и оригинальное. Самая смѣлая задача художника заключается въ томъ, чтобы изобразить какого-нибудь доброкачественнаго покойнаго президента изъ тѣхъ временъ, когда носили короткія панталоны, или сдѣлать приблизительную копію Венеры Милосской. При этомъ о президентѣ художникъ знаетъ только то, что единственнымъ его талантомъ была честность, а о Венерѣ, что передъ ней преклоняется весь міръ, -- она стоитъ на каждомъ окнѣ, на каждой полкѣ, въ домѣ всякаго обанкротившагося, возвышается надъ каждымъ піанино, каждый поэтъ воспѣваетъ ее. Венера -- это самое высшее, что американская скульптура пытается воспроизвести, въ Парижѣ она составляетъ почти весь Лувръ. Я не говорю о ея длинной шеѣ, которая могла бы быть короче, не говорю о драпировкахъ, которыя составляютъ декорацію и которыя вмѣсто того, чтобы покрывать ея формы, скрываютъ ихъ. Я принимаю ее такъ, какъ она есть, какъ откровеніе. Я чувствую эстетическое наслажденіе, смотря на ея правильную почти безупречную красоту, но она ничего не говоритъ моей душѣ. Ею можно пользоваться, какъ закладкой для книги. Кажется, ни на одномъ рыбномъ базарѣ не встрѣтишь женщины, на лицѣ которой было бы меньше выраженія, чѣмъ у Венеры. Обыкновенно, когда человѣкъ стоитъ гдѣ-нибудь, то онъ стоитъ для чего-нибудь, а не такъ зря; между тѣмъ Венера стоитъ на своемъ пьедесталѣ безъ всякой видимой необходимости, она просто стоитъ на мѣстѣ и только красива. Она недоступная, строгая чистота, если я дотронусь до нея, то я запятнаю ее. Я не люблю этой дамы, она лишаетъ меня иллюзіи и стремленія и даетъ мнѣ лишь пустое эстетическое наслажденіе, которое не обогащаетъ меня. Одна или двѣ руки придали бы только цѣльность ея тѣлу, которое такъ мало выражаетъ. Съ нѣкоторымъ воображаемымъ "художественнымъ пониманіемъ" и аффектаціей можно, пожалуй, представить себѣ ея тѣло одушевленнымъ, а въ слѣдующій вѣкъ, когда люди будутъ еще болѣе впечатлительными, они, бытъ-можетъ, найдутъ пульсъ въ ея драпировкахъ.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ одному американскому скульптору вздумалось услужить отечеству. По своей природѣ онъ былъ патріотомъ, по своимъ политическимъ воззрѣніямъ -- республиканцемъ, и многіе думали, что онъ несравненный художникъ. Онъ высѣкъ пьедесталъ, стоящаго во весь ростъ человѣка и колѣнопреклоненнаго негра и соединилъ все это желѣзнымъ стержнемъ въ одну группу. Стоящій во весь ростъ человѣкъ -- рабовладѣлецъ, онъ держитъ въ рукахъ плеть, а если человѣкъ держитъ въ рукахъ плеть -- онъ несомнѣнный рабовладѣлецъ. Негръ конечно рабъ. Онъ стоитъ на колѣняхъ и молитъ, а если молитъ, то это весьма удивительно. И вся Америка нашла, что это удивительная группа. Надо замѣтить, что художникъ обладалъ необыкновенной изобрѣтательностью янки, онъ высѣкъ чернаго негра изъ бѣлаго мрамора, а бѣлаго рабовладѣльца изъ чернаго. Опять Хижина дяди Тома! Эта каменная группа выразила яснѣе, чѣмъ романъ г-жи Бичеръ-Стоу, какіе черные варвары населяютъ южные штаты и какъ они заставляютъ бѣлыхъ людей работать на хлопчато-бумажныхъ плантаціяхъ ради пищи, одежды и вознагражденія. И эта группа указываетъ на мужество и человѣколюбіе Соединенныхъ Штатовъ, освободившихъ негровъ. Художникъ былъ патріотомъ; создавъ эту группу, онъ сдѣлался очень значительнымъ человѣкомъ, пріобрѣлъ имя, уваженіе, богатство и положеніе въ свѣтѣ. Но группа не говоритъ о томъ, что та самая страна, которая освободила однажды нѣсколько тысячъ негровъ, превратила своихъ собственныхъ дѣтей въ рабовъ; милліонъ 119 тысячъ дѣтей работаютъ въ ихъ шахтахъ, -- объ этомъ группа не говоритъ ничего {Въ это число входятъ также совсѣмъ маленькія дѣти, работающія на металлургическихъ заводахъ. Эта работа еще тяжелѣе, чѣмъ въ шахтахъ. Это дѣти отъ 6 до 15 лѣтъ. Въ угольныхъ копяхъ работаютъ три тысячи дѣтей, при чемъ законъ точно опредѣляетъ, сколько времени они могутъ пробыть въ копяхъ безъ перерыва. Они почти ничему не учатся, а вознагражденіе, даже относительно, не равняется тому, что платили южные штаты своимъ неграмъ. (См. статистику Сѣверно-Американскаго обозрѣнія за 1884 годъ). Въ той странѣ, гдѣ такъ необыкновенно процвѣтаетъ дѣтское рабство, эмиграціонный комитетъ долженъ ограждать отъ безработицы своихъ работниковъ.

Что если бы дѣтей освободили такъ же, какъ и негровъ? Тогда отъ 1 до 800 тысячъ взрослыхъ получили бы работу.}. Скульпторъ отнюдь не намѣревался быть проповѣдникомъ противъ невольничества вообще, это не входило въ его планы. Онъ хотѣлъ лишь создать политическую рекламу той республиканской партіи, къ которой принадлежалъ {Другая демократическая партія противилась, какъ извѣстно, Освободительной воинѣ.}.

Съ другой стороны, группа должна была быть патріотическимъ предметомъ почитанія всего отечества, чего она и достигла. Она произвела сенсацію, сдѣлалась главнымъ произведеніемъ американской скульптуры.

Само собой разумѣется, что американская скульптура отличается большой стыдливостью. Не ищите статуй безъ фиговаго листка! Даже голенькій ребенокъ, играющій своимъ башмачкомъ, не можетъ играть со своимъ башмачкомъ безъ фиговаго листа.

Если бы Ева Дюбуа (Eve nouveaulleé) стояла въ Америкѣ, то она недолго простояла бы тамъ безъ набрюшника! Какъ въ американской литературѣ, такъ и въ скульптурѣ господствуетъ страшнѣйшая щепетильность во всемъ, что касается обнаженнаго человѣка. Художники говорили мнѣ, что они никогда не пишутъ съ натуры и даже не могутъ найти лицъ, желающихъ позировать, потому что бостонская нравственность воспрещаетъ позировать безъ одежды; художники даже не получили бы разрѣшенія писать съ натуры, если бы и нашли натурщиковъ. Понятно, какъ трудно угадывать не только поры, оттѣнки кожи, но даже мускулы и цѣлые члены. Поэтому совершенно понятно, почему изображеніе Венеры Милосской кажется имъ верхомъ смѣлости. Возьмемъ Эрштедскій паркъ въ Копенгагенѣ. Въ немъ стоятъ статуи безъ всякихъ фиговыхъ листьевъ, -- этого не потерпѣли бы въ Америкѣ, даже если бы паркъ дважды подарили городу. Бостонъ кричитъ о морали и заражаетъ всю Америку своимъ щепетильнымъ тономъ, который портитъ художниковъ и публику. Американцы стыдливо скрываютъ руки безъ рукавовъ и ноги безъ чулокъ, и, между тѣмъ, отличаются полнымъ отсутствіемъ духовнаго художественнаго стыда. Я имѣю въ виду ихъ криминальные разсказы, ихъ живопись для столовыхъ и отчасти патріотическую скульптуру. Они ничуть не задумываются предлагать посѣтителямъ на выставкахъ своихъ невозможныхъ цыплятъ только потому, что это произведеніе калѣки; это считается въ порядкѣ вещей, и зрители собираются вокругъ этой картины. Въ магазинахъ, гдѣ продаются художественныя произведенія, часто выставляются на продажу уморительнѣйшія картины, какъ, напримѣръ, дикіе лоси съ шелковой ленточкой на рогахъ, пасущіеся на вершинахъ горъ, или блестящая звѣзда, виднѣющаяся изъ окна комнаты, освѣщенной полуденнымъ свѣтомъ.

Въ С.-Луи, главномъ городѣ штата Миссури, въ одномъ изъ главныхъ торговыхъ центровъ, три года тому назадъ выставили партію картинъ, въ которыхъ вода часто была вызолочена, овцы -- небесно-голубого цвѣта, а люди были изображены съ розовыми глазами.

Когда искусство доходитъ до такой оригинальности, то пораженному зрителю остается только молчать. Онъ не можетъ даже улыбнуться, -- это не шутка. Онъ находится на американской почвѣ и созерцаетъ произведеніе американскаго искусства. Онъ долженъ наслаждаться искусствомъ, какъ бы оно ни выражалось, онъ долженъ проникаться такимъ же благоговѣйнымъ трепетомъ, какъ при звукахъ патріотическихъ оловянныхъ трубъ шествующей по улицамъ процессіи.

Щепетильность американскаго искусства до извѣстной степени объясняется тѣмъ, что искусствомъ занимаются преимущественно женщины. Это обстоятельство имѣетъ большое значеніе; оно показываетъ всеобщій взглядъ на искусство. Американскія женщины руководятъ искусствомъ своей страны, подобно тому какъ нѣмецкія женщины -- литературой, уничтожая ее своей писательской плодовитостью.

Это или дочери богачей, которыя обучались искусству въ одной изъ 88 академій, или замужнія женщины, которыя по собственному побужденію, отъ скуки или ради хорошаго тона, занимаются у себя дома искусствомъ. Живопись превратилась въ Америкѣ просто-напросто въ своего рода женское рукодѣліе. Для того, чтобы убѣдиться въ этомъ, достаточно посѣтитъ нѣсколько семействъ. Кажется даже, будто американскія женщины считаютъ себя обязанными произнести на свѣтъ пару цыплятъ. Вліяніе женщинъ, воспитанное Бостономъ, отразилось на искусствѣ всей страны.

Съ нимъ считаются не только художники, но поэты и актеры. Въ Америкѣ женщина указываетъ всѣмъ, гдѣ долженъ стоять шкапъ {Норвежская пословица. Прим. пер.}. Я снова обращаю вниманіе на то, что если вы вздумаете нѣсколько оправдать низкій уровень американскаго искусства и скажете, что нечего и ожидать, чтобъ оно могло стать выше, чѣмъ въ настоящее время, то ваши слова сочтутъ за оскорбленіе и вамъ скажутъ -- подойди, подойди только! Американцы ни въ чемъ не сомнѣваются. На американскомъ небосклонѣ нѣтъ облаковъ!

Никто не помышляетъ о томъ, чтобы американское искусство нуждалось въ какомъ-либо примѣрѣ или импульсѣ извнѣ. Они требуютъ для этого ежегодно 3 1/2 милліона. Мнѣ замѣчали, что въ Европѣ тоже существуетъ пошлина на искусство, и это было сказано совершенно чистосердечно, безъ малѣйшей ироніи. Иначе янки не въ состояніи думать. Нѣтъ ни одной страны въ Европѣ, которая имѣла бы больше возможности избѣжать вліянія иностраннаго искусства, тѣмъ болѣе нѣтъ ни одной страны въ Европѣ, которая обладала бы лучшими матеріальными средствами, чтобы избѣжать пошлины.

Въ государственной кассѣ лежитъ въ бездѣйствіи такой громадный капиталъ, что онъ перевернулъ бы вверхъ дномъ всю финансовую жизнь страны, если бы его пустили въ оборотъ. Онъ до такой степени великъ, что сами американцы изумляются и не знаютъ, какъ примѣнить его. Какъ извѣстно, этотъ капиталъ былъ предметомъ раздора во внутренней политикѣ страны.

Слѣдуетъ замѣтить, что за послѣднѣе время въ Америкѣ замѣчается склонность къ значительному пониженію пошлины на предметы искусства. Весьма интересно прослѣдить, насколько глубоко это стремленіе. Въ дѣйствительности оно не глубже, чѣмъ было въ 1846 году. Послѣдній тарифный билль производитъ на меня совершенно такое же впечатлѣніе, какъ и всѣ предыдущіе, потому что въ Америкѣ подобные билли появлялись уже не въ первый разъ. Одна сессія конгресса принимаетъ его; другая частью или даже всецѣло отвергаетъ въ зависимоcти отъ президента или политической окраски сената.

Въ 1842 году пошлина на ввозъ предметовъ искусства въ Америку была 30%, въ 1846 году она понизилась до 20%, а въ 1857 г. была вовсе уничтожена, и такъ продолжалось въ теченіе 4-хъ лѣтъ. Въ 1861 году снова была введена пошлина въ размѣрѣ 10%. Но въ 1883 г. конгрессъ сдѣлалъ гигантскій патріотическій шагъ. Желая "оградить" собственное искусство и показать міру свою независимость, онъ возвысилъ пошлину до 35%. Такой громадной пошлины еще не бывало никогда; въ настоящее время она не измѣнилась. Тарифные билли въ Америкѣ измѣняются почти при каждомъ новомъ выборѣ президента. Ихъ отнюдь нельзя считать за радостный признакъ прогресса, это перелетныя птицы, продукты отдѣльныхъ ситуацій. Послѣдній билль объ уменьшеніи пошлины на искусство не показываетъ пробудившагося въ американцахъ стремленія къ вліянію извнѣ, это лишь необходимое слѣдствіе общаго пониженія пошлинъ.

Требовалось однимъ ударомъ уменьшить колоссальный денежный запасъ въ государственной кассѣ, и на искусство упало нѣсколько капель, а на французское вино и китайскій фарфоръ полился дождь. Подобные билли появляются въ республикахъ. Это, такъ-сказать, выборные маневры той или другой политической партіи, и они имѣютъ въ основаніи не искусство, а французское вино и китайскій фарфоръ.

Дѣло въ томъ, что въ Америкѣ отсутствуютъ художественные интересы; въ этой странѣ искусство служитъ для украшенія столовыхъ. Если мы вспомнимъ, что въ Америкѣ все же продаются произведенія европейскаго искусства, то это объясняется такъ же, какъ слабость американцевъ къ европейскимъ орденамъ и титуламъ, къ которымъ неравнодушенъ этотъ демократическій народъ. Въ Вашингтонѣ, въ Бостонѣ или Нью-Йоркѣ это такая же распространенная болѣзнь, какъ зубная боль и нервы. Взгляните въ альбомъ современной американской леди и вы увидите, сколько титулованныхъ особъ она насчитываетъ въ числѣ своихъ знакомыхъ, это все такія фамиліи, которымъ предшествуютъ необыкновеннѣйшіе титулы. Когда я въ послѣдній разъ уѣзжалъ изъ Америки, то мнѣ пришлось ѣхать съ дамой, которая отправлялась въ Европу съ единственною цѣлью откопать какой-нибудь титулъ своимъ прародителямъ и такимъ образомъ получить доступъ въ аристократическіе круги американскаго общества. Безъ новой визитной карточки ей безполезно пытаться попасть туда, такъ какъ она недостаточно богата. То же самое представляетъ собою Америка, какъ рынокъ европейскаго искусства. Американецъ считается только тогда богатымъ, когда въ его салонѣ виситъ картина, изображающая швейцарскія горы или итальянскаго пастуха; это придаетъ дому положеніе, какъ титулъ. Но этотъ титулъ не облагораживаетъ его.

Американцы, покупающіе предметы искусства, достаточно богаты, чтобы прокатиться съ семействомъ по Европѣ, пожить въ парижскихъ отеляхъ, проѣхать по Рейну, якобы для окончанія образованія, которое, на самомъ дѣлѣ, и не начиналось.

Они привозятъ изъ своихъ путешествій, какъ сувениръ, столько картинъ, сколько того требуетъ мода. На слѣдующій годъ это семейство предпринимаетъ турнэ уже внутрь страны и привозитъ изъ Калифорніи кусокъ руды или индѣйскую трубку изъ Уоминга -- сувениры, которыхъ также требуетъ мода; одно стоитъ другого. У американцевъ есть деньги, которыя они могутъ тратить на искусство, и они покупаютъ предметы искусства, но у нихъ нѣтъ художественнаго образованія и художественныхъ стремленій. Они печатно разсуждаютъ о томъ, какъ оградитъ американскую жизнь отъ европейскаго искусства {Укажу только на одинъ примѣръ и приведу Интернаціональное Обозрѣніе на 1879 г.}. Разъ подобныя вещи возможны въ такой странѣ, гдѣ искусство стоитъ такъ низко, то это показываетъ, что духовное развитіе стоитъ въ ней такъ низко, что даже самъ народъ не имѣетъ объ этомъ понятія.

VI.
Драматическое искусство и актеры.

Изъ всѣхъ искусствъ въ Америкѣ наибольшаго развитія достигло драматическое искусство. Въ Америкѣ встрѣчаются очень талантливые актеры даже въ фарсахъ и въ грубыхъ безцвѣтныхъ комедіяхъ. Въ американскомъ искусствѣ, кромѣ литературы и нѣкоторыхъ изящныхъ искусствъ, очень развитъ реализмъ. На сценѣ видишь реальную жизнь. Ѣдутъ локомотивы, плывутъ пароходы, скачутъ бѣшеныя лошади, стрѣляютъ изъ пушекъ, стрѣляютъ изъ револьверовъ, стрѣляютъ безъ конца; бѣдные зрители чуть не задыхаются отъ порохового дыма. Вся шумливая жизнь, о которой повѣствуютъ газеты, отражается на сценѣ. Но въ этой шумливости мало искусства, эффекты достигаются грубой силой. Впечатлѣніе уносится катящимся локомотивомъ, его уничтожаетъ пушечный выстрѣлъ. Въ Америкѣ только два или три театра съ постоянными труппами. Обыкновенно театры отдаются внаемъ какой-нибудь странствующей труппѣ на нѣсколько вечеровъ, большею частью на недѣлю. Эти труппы странствуютъ круглый годъ, ставя все однѣ и тѣ же пьесы. Когда онѣ въ теченіе года перебываютъ на всѣхъ американскихъ сценахъ отъ Атлантическаго до Тихаго океана, то на слѣдующій годъ снова начинаютъ свое турнэ.

Этимъ странствующимъ актерамъ не приходится развивать своего таланта, они, какъ и поэты, разъ навсегда выучиваютъ свою роль и уже знаютъ ее. Тѣмъ болѣе удивительно, что, несмотря на такія неблагопріятныя условія, въ Америкѣ есть дѣйствительно выдающіеся драматическіе таланты. Кромѣ нѣсколькихъ оперныхъ пѣвицъ, получившихъ свое музыкальное образованіе въ Европѣ и оставшихся подъ ея вліяніемъ, назову трехъ первоклассныхъ трагиковъ: Кинъ, Бусъ и Мюрфи (Kean, Booth, Murphey). Они обязаны своимъ образованіемъ почти исключительно родинѣ, а двое послѣднихъ сильно напоминаютъ европейскихъ исполнителей шекспировскихъ ролей. Это тѣмъ болѣе цѣнно, что, какъ извѣстно, Америка всегда старается не поддаваться вліянію иностраннаго искусства. Бусу пришлось еще бороться съ враждебнымъ отношеніемъ толпы, такъ какъ его братъ убилъ Авраама Линкольна. Это обстоятельство сильно тормозило его сценическую карьеру. Публика не хотѣла признавать его таланта. Теперь Эдвинъ Бусъ выступаетъ гораздо рѣже, онъ уже составилъ себѣ значительное состояніе и состарился. Кромѣ того, онъ ведетъ крайне безпорядочный образъ жизни, такъ что становится все болѣе и болѣе невозможнымъ. У него очень сильная натура, и въ его игрѣ часто сквозитъ мясникъ; онъ любитъ грубыя наслажденія, онъ пьяница. Но даже пьяный онъ можетъ великолѣпно играть, пока не становится слишкомъ небрежнымъ.

Скажемъ нѣсколько словъ объ особенностяхъ Мюрфи, какъ художника; несмотря на то, что онъ съ большимъ пониманіемъ прекрасно представляетъ многіе шекспировскіе образы, онъ слишкомъ энергично дѣйствуетъ на сценѣ, слишкомъ суетится, употребляетъ слишкомъ много физической силы, -- все это у него врожденныя особенности, такъ какъ онъ американскій ирландецъ. Мюрфи играетъ слишкомъ энергично; изображая Ричарда III, онъ трудится въ потѣ лица, въ роли Генриха IV онъ хватаетъ черезъ край. Но, можетъ-быть, благодаря этому, публика такъ и цѣнитъ его. Его искусство чисто американское, но онъ вѣдь и играетъ для американцевъ. Кинъ представляетъ собой совершенно другой типъ; этотъ деликатный, симпатичный художникъ съ длинными волосами создалъ новый, совершенно своеобразный типъ Гамлета. Кинъ -- вполнѣ самостоятельный артистъ; въ его Гамлетѣ нѣтъ ни одной заимствованной черты, поэтому видѣть его въ этой роли -- истинное наслажденіе. Мы смотримъ пораженные и не узнаемъ стараго знакомаго; его мистическое искусство приводитъ насъ въ радостный ужасъ въ тѣхъ сценахъ, гдѣ разумъ Гамлета туманится. Кинъ, исполняя эту роль, нѣсколько разъ сряду сходилъ съ ума. Онъ три или четыре раза былъ въ сумасшедшемъ домѣ. Поправившись, онъ снова выступалъ въ роли Гамлета, пока не впадалъ опять въ безуміе. У него была idée fixe, что онъ -- полное ничтожество -- нуль. Подобная idée fixe не особенно часто встрѣчается у американцевъ. Въ игрѣ Кина чувствуется ужасная дѣйствительность, въ его горящихъ глазахъ ясно видно подступающее безуміе. Онъ игралъ въ Англіи, но тамъ его не понимали, потому что въ его искусствѣ не было ростбифа. Среди соотечественниковъ его понимали только лучшіе люди. Во всей Америкѣ я не встрѣчалъ другого подобнаго художника.

Трагична не только исполняемая трагедія, изображенные въ ней герои и ихъ жизнь, -- нѣтъ, но трагична игра сама по себѣ, въ ней слышится подкрадывающееся безуміе. Смотря на Гамлета, ясно чувствуешь двѣ трагедіи -- трагедію Гамлета и трагедію Кина, при чемъ трагедія актера не менѣе захватывающа, чѣмъ все же нѣсколько шумливый и иногда тяжеловѣсный трагизмъ шекспировской пьесы. Искусство Кина родилось вмѣстѣ съ нимъ, оно же и сведетъ его въ могилу. Къ сожалѣнію, въ Америкѣ мало такихъ художниковъ, какъ Кинъ, но въ ней много актеровъ. Лучшими изъ нихъ являются странствующіе ирландцы. Эти даровитые, быстрые, способные къ обученію, вороватые ирландцы сдѣлались лучшими актерами страны. Въ каждомъ фарсѣ ирландецъ совершенно неизбѣженъ; создался даже особый типъ ролей, такъ-называемый "ирландскій". Въ драмахъ, передѣланныхъ изъ криминальныхъ романовъ, ирландцы всегда берутъ роли ловкихъ слугъ, изобрѣтающихъ всевозможныя выдумки и умѣющихъ распутать самую сложную интригу. Въ военныхъ патріотическихъ пьесахъ они играютъ роли шпіоновъ, проникаютъ въ тайны южныхъ штатовъ. Въ самый критическій моментъ драмы ирландецъ является ангеломъ-хранителемъ. Въ пьесахъ романическаго содержанія онъ всегда богатъ и служитъ провидѣніемъ для двухъ любящихъ сердецъ. Успѣхъ пьесы зависитъ отъ хорошаго ирландца. Ирландецъ говоритъ на полу-англійскомъ, полу-ирландскомъ языкѣ, часто совершенно непонятномъ для зрителей. Ирландецъ долженъ быть гладко выбритъ, съ рыжими волосами и долженъ умѣть танцовать гигъ. Въ американской пьесѣ ирландецъ вноситъ комическій элементъ, перебиваетъ вялое и безконечное любовное объясненіе, тянущееся уже болѣе пятнадцати минутъ. Его роль въ высшей степени благородная, и его появленіе всегда привѣтствуютъ шумными аплодисментами. За очень немногими исключеніями въ американскихъ театрахъ удивительно примитивные пріемы искусства, въ нихъ очень много балаганщины. Во всей странѣ ставятся приблизительно однѣ и тѣ же пьесы. Я видѣлъ въ Ньй-Йоркскомъ театрѣ пьесы, исполнявшіяся потомъ на сценѣ второстепеннаго театра въ Чикаго, и наоборотъ, Бостонскій театръ (Grand) ставилъ пьесы, шедшія во второстепенныхъ театрахъ Чикаго. Въ одномъ изъ лучшихъ театровъ Чикаго идутъ те же представленія, которыхъ нельзя было бы предложить въ нашихъ самыхъ захолустныхъ провинціальныхъ городкахъ. Но это не вина актеровъ, а самой пьесы; среди актеровъ часто встрѣчаются недюжинные таланты, но они не имѣютъ случая проявить себя. Они часто въ продолженіе всей своей артистической карьеры исполняютъ одну и ту же роль -- какого-нибудь ирландца или негра.

Настоящая американская пьеса не представляетъ собой цѣльной вещи, она вся состоитъ изъ отдѣльныхъ сценъ, какъ бы маленькихъ пьесъ, не имѣющихъ никакой связи между собой и никакого отношенія ни къ предыдущему ни къ послѣдующему.

Они не заботятся американском этикете делает его национальным, придаёт ему антиидеальный характер. Это этикет предместий старинной, аристократической страны, перенятый народом, состоящим из новоиспечённых демократов, для которых свобода -- произвол, а участие -- форма, лишённая всякого содержания. Когда американец испускает крик приветствия, набор слов, в котором не кроется никакого смысла, то из этого приветствия выпотрошено всё его идеальное содержание, и оно является только криком. А если иностранец, вставая из-за стола, не должен кланяться с благодарностью за обед, так это не бесцеремонность; это отнюдь не пример "простоты" и "естественности", за которую всюду прославили американцев; это, наоборот, лишённая содержания церемонность. Потому что фактически в Америке церемония состоит в следующем: не благодарить за обед. Это своего рода этикет. Приветствовать же надо, напротив, так, чтобы в ушах дребезжало. Это тоже этикет.

Насколько мало и ничтожно выражение вежливости в Америке на улицах, настолько же сух и несимпатичен установленный этикет у них дома.

Заключение

Чёрное небо

Нация с патриотизмом и ненавистью к иностранцам, народ без национальной литературы и искусства, развращённое общество, жизнь плоско-материалистическая, полнейшее отсутствие духовного! Роберт Бьюкенен и Герберт Спенсер [Спенсер Герберт (1820--1903) -- английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма.] решились в самой Америке высказать эти для самой жизни опасные отзывы об Америке и американцах.

Когда наши писатели описывают героя, к которому они относятся благосклонно, но которому туго приходится на родине по случаю его свободомыслия и левых убеждений, то в заключительной главе своего романа они отсылают его в Америку. Там-де ему простор! Когда наши свободомыслящие публицисты хотят выяснить своим подписчикам, какова должна быть свобода, то они указывают на Америку и говорят: вот это свобода! Когда наши наиболее передовые женщины хотят доказать, как плачевно мало удаётся им приложить своих жизненных сил к политике и как далеко отстали они в этом отношении от "людей" иных стран, то они прежде всего указывают на Америку, где женщины делаются даже бургомистрами в некоторых прериях. Вот это женщины!

Громкий шум, поднятый вокруг самого слова "Америка", слишком быстро и легко убеждает нас в этом развитии, которого она будто бы достигла. Слышишь крики избирательной кампании и воодушевляешься, прислушиваешься к оглушительному рёву из цирка Барнума и дрожишь, читаешь сообщения о свиных бойнях в Чикаго и ликуешь, читаешь всевозможные газетные выдумки и веришь. Оглушённый грохотом паровых молотов, чуть не задыхаясь от смрада машин, начинаешь думать своими подавленными мозгами: Америка -- великая страна! Это только величина вещей так убедительно действуют на нас. Американский дух, действительно, мало-помалу проникает в сознание каждого; он передаётся через письма, газеты и рассказы путешественников. Сами янки вполне удовлетворяются вещами, будь они только велики; если они и не велики, то, по крайней мере, они должны тогда стоить много денег. Размеры и наличная стоимость -- вот что составляет внутреннее содержание вещей. В роскошнейших дворцах Мичиганского авеню не больше стиля, чем в голове негра, в них нет никакой архитектуры. Но в них миллион долларов наличной стоимости, а это действует чрезвычайно убедительно на каждого. В памятнике Вашингтону нет ни тени никакого интереса, кроме его высоты. Он возвышается на 555 футов над землей; на верхушке, говорят, стоит Вашингтон; очень может быть, что он и действительно стоит там, его не видно; подобные произведения искусства делаются не для того, чтобы разглядывать их снизу, с земли. Верхнее озеро и городской парк в Филадельфии в американских альманахах всегда называются двумя из одиннадцати чудес Америки. Почему? Потому что Верхнее озеро самое большое озеро, а Филадельфийский парк -- самый большой парк в мире.

В Соединённых Штатах пустые прерии занимают громадные пространства; что стоит занять несколько сот миль земли больше или меньше, раз вопрос идёт о том, чтобы сделать чудо из парка! "Метрополитен-опера" [Метрополитен-опера (Metropolitan Opera House) -- ведущий оперный театр в США. Открыт в 1883 в Нью-Йорке. Здание построено по проекту архитектора Дж. К. Кейди. Единственный в США постоянный оперный театр.] тоже иллюстрирует пристрастие американцев к крупным предметам. Разумеется, это "самый большой театр в мире". Архитектор, строивший его, нарочно ради него ездил в Европу; он жил несколько недель в Париже, Вене и Москве, потом вернулся обратно и воздвиг чудовищное здание для оперы, где слушаешь и смотришь на представления, хуже которых нет ни в одной стране, Тем не менее, это -- "величайший театр в мире", -- а это убедительно действует на каждого. Иностранец стремится посетить его, ему хочется насладиться великим сценическим искусством, которое он и рассчитывает найти здесь. Он обманут в своих ожиданиях, он видит одно фиглярство; он туда больше не ходит. Затем он уезжает в Чикаго. Тут его тотчас же оповещают, что в театре "Madison square" "самый дорогой занавес в мире": так написано на афишах. "Нет, нет! -- говорит иностранец и решительно трясёт головой. -- Мне бы хотелось видеть искусство!" -- говорит он. И он твёрдо держится этого. Проходит некоторое время; мало-помалу американский дух проникает в него; он читает афиши, представляет себе дорогой занавес, слышит бой электрического барабана, раздающийся каждый вечер от 6--7 часов в "Madison square": реклама действует. В конце концов, он отправляется в театр -- чтобы увидеть занавес! Наличная стоимость искусства заменила его внутреннее содержание.

Таким же образом здесь, дома, нас очень легко убедить в том, что Америка велика. Шум, доносящийся оттуда, исступленный, однотонный шум рекламы, рано или поздно покоряет нас. Когда из года в год только и слышишь об этой стране, о гигантских предметах, находящихся в ней, о громадных пустых пространствах в ней и величайших денежных ценностях, то, в конце концов, впадаешь в какое-то оцепенение перед могуществом, создавшим всё это. Мы уже не спрашиваем о небольшом -- о внутренней вещи; колосс -- самая популярная реклама на земле. Одной басней об американских колоссах больше, одной меньше, -- не всё ли равно, раз понятия наши так расширились, что пустое пространство земли составляет для нас парк, а занавес -- сценическое искусство. Америка -- великая страна!

"По своей политике, литературе, культуре и искусству, и своим городам и народу, Америка -- страна разочарований и потери всяких иллюзий. Познакомившись хоть отчасти с каждой страной, я не могу себе представить ни одного места в цивилизованном мире, за исключением России, где я меньше желал бы жить, чем в Америке; я не могу представить себе страны, где жизнь могла бы быть хуже, грязнее, бессодержательнее и грубее".

"Америка -- апофеоз филистерства [Филистерство -- узкий обывательский кругозор, ханжеское поведение.], предмет смущения и отчаяния людей государственных; Мекка, куда стремится каждый религиозный и социальный шарлатан; где единственным богом, которому действительно молятся, является Мамона [Мамона -- древнегреческий бог богатства, имя которого используется как синоним корыстолюбия, стяжательства.], а единственным достижимым просвещением -- вычисление выгод; где нация, чтобы доставить богатство своим поставщикам, подрядчикам и монополистам, -- освободила своих рабов и сделала своих свободных рабами; где народ переполнен и насквозь пропитан материализмом".

"Америка кичится своим равенством и свободой и не видит, что нет страны на свете, где права личности и интересы общественные нарушались бы более систематически, нежели в Америке".

Горячее слово, опасное слово, характеризующее человека! Лепель Гриффин, пожалуй, никогда уже не поедет в Америку под своим настоящим именем...

Но неужели не найдётся в Америке ни одного избранника? Неужели нет в ней кружка людей духа, дворца утончённости, салона, класса, клики личностей изящных, благородных душ?

Америке всего двести лет. В первом из этих столетий она была ещё совсем неорганизованна; в следующем столетии начал туда стекаться кой-какой народ, -- славные ребята, усердные волы, мускульные животные, плотские существа, чьи кулаки могли рыть землю и чьи мозги не умели думать. Прошёл человеческий век; кой-какой народ всё чаще и чаще приплывал в Квебек на прямых парусах; среди них попадался какой-нибудь пиетистический пастор [Пиетизм -- мистическое течение в протестантизме (особенно в лютеранстве) конца XVII--XVIII вв., ставившее религиозное чувство выше религиозных догм. Возник как реакция на формализм и сухой рационализм ортодоксального лютеранства.]. Время шло; к Балтимору причаливала шхуна с тридцатью тремя усердными волами, банкротами и одним убийцей. К Портсмутской гавани приставала барка, в которой помещалось полсотни усердных волов, тысяча фунтов пасторов, полдюжины убийц, четырнадцать мошенников и пять воров. Затем однажды тёмной ночью прибыл в Новый Орлеан торговый крейсер; ночь эта была так темна, а крейсер был так полон товара; он прибыл с берегов верхнего Нила и вмещал семьдесят чернокожих. Они высадились на берег; это были мускульные животные, негры из Ниам-Ниама [Ниам-Ниам (самоназвание -- сандех) -- народ, живущий в южной части Судана, на территории от нижнего течения рек Мболлу и Уэлле до верхнего Нила. Основные занятия -- охота, гончарное и кузнечное ремёсла, в меньшей мере -- мотыжное земледелие. Широко распространено людоедство (Ниам-Ниам, на языке соседнего народа динка, -- "обжоры").], чьи руки никогда не обрабатывали землю и чьи мозги никогда не думали. А время шло; народ стекался в страну большими-большими потоками; изобретён был пар, чтобы привозить его туда из-за моря; переполнился Бостон, стал наполняться и Нью-Йорк. День за день, день за день человеческие толпы со всего света текли по царству прерий, народ всех рас и всех наречий, всякий сброд без числа, банкроты и преступники, авантюристы и безумцы, пасторы и негры -- все члены великой армии париев со всей земли.

И ни единой благородной души.

Из этого-то народонаселения, из этих индивидуумов должна была Америка породить в будущем избранника духа...

Стране посчастливилось. В Неваде и Калифорнии нашлось золото, в Пенсильвании -- серебро и масло, в Монтане -- железо, медь, ртуть и олово, в Аллеганах, Огайо, Кентукки и Виргинии -- каменный уголь; принялись за земледелие и скотоводство, за лесопромышленность и возделывание плантаций, за рыболовство и охоту; солнце было жаркое и земля плодородная; самые маленькие деревца приносили плоды, большие дороги зарастали травой. Сброд со всего мира чувствовал себя превосходно в этом новом царстве; он стал плодиться и множиться, наслаждался жизнью, по колено ушёл в пищу, ел в три или четыре раза больше, чем в старом отечестве. И рабы из усердных волов стали патриотами.

Из этих-то патриотов, в этом сброде должна была Америка породить избранника...

Каким образом могло это быть? Ведь в стране не было никого из людей духа; сброд не порождает ничего благородного, а когда сброд, наконец, превратится в патриотов, то представители его становятся людьми весьма самодовольными. Лучшие представители Америки, высшие из всех, передовые люди, которые могли бы положить собой начало к созиданию дворца утончённости, в самодовольстве сердца своего, наложили 35 процентов пошлины на ввоз произведений духа -- чтобы создать в стране избранника. 1 января 1863 года они сделали негров господами над южными землевладельцами, приняли в семьи свои мускульных животных из Ниам-Ниама, отдали им в мужья и жёны своих сыновей и дочерей -- чтобы породить отбор людей духа.

Нечего и ожидать появления избранника в Америке, -- более чем несообразно требовать избранника от страны, в которой нация, как таковая, является чистейшим экспериментом, и чей народ, происходя от посредственностей, воспитан в патриотической ненависти ко всему ненациональному. Если кто не родится с благородной душой, то облагородить его может только постороннее влияние, или же никогда не быть ему благородным. Среди американцев нет никакого стремления к сверхвысокому; самое заветное, чего они хотят достигнуть, это быть высокородным янки, цель которого -- общий уровень: политическая демократия. У него нет изысканного требования умственного изящества, духовного господства. Если есть дворец духа в Америке, почему же молчат американцы во всех областях духовной жизни? Где этот класс, кружок, салон?

Но ведь есть же люди мысли в Америке? Может быть, я прошёл мимо и забыл о двадцати одном поэте, о которых упоминается в энциклопедическом словаре издательского бюро, о семи историках, одиннадцати художниках, двух историках литературы, двух теологах, одном генерале Гранте и одном Генри Джордже [Джордж Генри (1839--1897) -- американский экономист, публицист. Будучи буржуазным радикалом распространял среди рабочих буржуазно-реформистские взгляды.]? Я не прошёл мимо и не забыл об этих умах. Я не забыл о них ни в одном пункте своей книги...

В пятидесятых годах обозначилось как будто появление избранника в двух старейших из южных штатов, но пронеслась война и стёрла это прежде, чем оно успело обосноваться. Впоследствии это уже не повторялось. Кровь народа с тех пор демократически мешалась с негритянской, и интеллект стал понижаться, а не повышаться. К этой совместной жизни принуждали. Безчеловечность оторвала негров от Африки, где они были дома, а демократия сделала их цивилизованными гражданами вопреки всем законам природы. Они сразу перескочили все промежуточные ступени развития от крысоловки [Автор, возможно, имеет в виду бытовавшую издревле у народа Ниам-Ниам практику отлавить диких буланых кошек и держать их вблизи жилищ, чтобы те уничтожали крыс и мышей. Считается, что именно они стали родоначальниками домашних кошек.] до янки. Теперь из них делают пасторов, цирюльников, воспитателей и зятьёв. У них все права белых, и все они пользуются истинной свободой чернокожего негра. Негр как был, так и останется негром. Если он кого-нибудь бреет, то хватает его за нос, как его блаженной памяти праотец хватал нильского крокодила за ногу; подаёт ли он вам обед, он погружает в суп свой лоснящийся большой палец до самого первого сустава. Безполезно упрекать его за эту немножко слишком негритянскую манеру держать себя; если такой упрёк не последует ещё более грубого ответа, то, во всяком случае, африканский демократ покажет вам, он в высшей степени обижен: "Mind your own business" [Заботьтесь о своих собственных делах (англ.).]. Приходится замолчать, вопрос исчерпан. Но если рядом с тобой находятся два огромных кулака и полноправие, то всякий аппетит за обедом пропадает. Вот если бы ты сам определённо потребовал себе супа с большим пальцем, -- ну, тогда другое дело.

Негр всегда останется негром -- человеческим существом с тропиков, существом с кишками в голове, рудиментарный орган в белом общественном теле.

Вместо того чтобы создать избранника духа, они положили основание мулатской помеси; а потому, быть может, мы будем в праве искать избранника в странах, где существование избранника более обеспечено. Из того, что в странах с длинной и богатой историей культуры есть избранники, ещё не следует, чтобы были они и в новооткрытой стране без всякой истории и со старой, отжившей культурой. Напрасно было бы требовать от Америки более высоких избранников, чем те, каких могли создать пасторы на протяжении четырёх поколений. По-видимому, местом их пребывания является Бостон. Они действуют в тишине, не переворачивают мира, не потрясают земли.

Хотя и бесполезно было бы требовать высокого духа от американцев в виду их прирождённых свойств в качестве наследников всякого сброда, а также их социального жизненного строя, так мало способствующего духовному развитию, но это же самое служит отчасти обстоятельством, извиняющим их в том, что высокое развитие духа им несвойственно. Тем не менее, хотя мы и не рискуем жизнью и целостью своего тела, говоря об этом шёпотом, но всё же ещё вернее вовсе молчать об этом. Сомнительно, чтобы можно было в чём бы то ни было возлагать надежды на постепенный прогресс, на мелкие улучшения, скромные социальные реформы, за которые сегодня борются, но от которых и следа не останется в будущем поколении; скорее можно надеяться на крупный шахматный ход, на мощных отдельных революционеров духа, которые одним ударом переносят человечество на несколько поколений вперёд. Но если время для исторической революции не подготовляется, если земля не обрабатывается для выдающихся духовных возможностей в данной стране? Если её, наоборот, оставляют в покое, не возделывают, дают зарастать плевелами и сорными травами в изобилии? Запущенное национальное поле, чудо в виде обширного пустого парка! Задача каждого американца -- быть прежде всего патриотическим гражданином просторных прерий, а потом уже развитым индивидуумом, членом всего человечества. Это чувство проникает его и окрашивает все его представления с самой колыбели; только, будучи американцем, ты на самом деле человек. Оттого и не найдёшь во всей этой обширной стране ни одного хоть немного сомневающегося, чуткого искателя, беспокойного духа, который нарушил бы эту гладь, сбился бы с такта, впервые внёс бы сознательно дисгармонию в жалкую музыку жестяных дудочек. Все живут себе в неразрывном согласии, под громкие крики "ура", и даже не оглянутся...

Мир шума и пара и огромных, стонущих чеканных машин; мировое государство, в котором сошлись люди со всех поясов земного шара, от белых жителей севера до тропических обезьян и духовных мулатов включительно; страна с мягкой, плодородной почвой и первобытными лугами.

И чёрным небом...

о цѣльности впечатлѣній, это могло бы быть, если бы локомотивъ проносился по сценѣ послѣ послѣдней реплики. Они хотятъ, чтобы зритель приходилъ въ восторгъ, плакалъ или смѣялся при каждой ситуаціи. Ирландецъ долженъ выказать себя не во всей пьесы, а въ отдѣльныхъ счастливо сложившихся обстоятельствахъ и въ забавныхъ діалогахъ. На американской сценѣ почти никогда не увидишь какого-нибудь драматическаго произведенія съ началомъ и концомъ, поэтому они и берутъ самыя невѣроятныя темы для своихъ пьесъ. Не говоря уже о "Хижинѣ дяди Тома", "Оливерѣ Твистѣ", "Битвѣ при Атлантѣ", которые служатъ темами для ихъ пьесъ, они заимствуютъ ихъ даже изъ жизни чикагскихъ анархистовъ.

Положительно нельзя себѣ представить, откуда только американцы не берутъ темъ для своихъ пьесъ. Я думаю, они способны взять ихъ изъ Адресъ-Календаря, передѣлать въ драму таблицу умноженія, двухъ цыплятъ, Суэцкій каналъ и т. п.

Обстановочный фарсъ является типичнымъ американскимъ произведеніемъ. Послѣ хорошаго ирландца главное вниманіе обращается на внѣшніе эффекты, обусловливаемые сумасшедшей пушечной стрѣльбой и рѣзней, а затѣмъ на обстановку. Объ обстановкѣ обыкновенно печатаютъ въ театральныхъ афишахъ самымъ жирнымъ шрифтомъ. "Реальная постановка" -- читаемъ мы. Американцы стараются особенно подчеркнуть и обратить вниманіе публики на новые костюмы актеровъ и на громадную цѣнность украшеній примадонны. Они объявляютъ, что пьеса еще никогда не шла въ этомъ городѣ съ такой хорошей обстановкой, и приглашаютъ публику посмотрѣть на этотъ chef d'oeuvre.

Такъ какъ въ Америкѣ всего больше была развита техника, то слѣдовало бы ожидать, что декоративныя подробности, которымъ они придаютъ такое большое значеніе, выполнены съ изумительнымъ искусствомъ. Между тѣмъ это далеко не такъ. У американцевъ не хватаетъ художественнаго вкуса для того, чтобы гармонично слить внѣшніе эффекты съ содержаніемъ пьесы; не хватаетъ художественнаго чутья, чтобы соединитъ отдѣльныя декоративныя части въ гармоническое цѣлое. Я видѣлъ на самой лучшей сценѣ Нью-Йорка одну обстановочную пьесу, которая считалась торжествомъ декоративнаго искусства. На сценѣ были представлены горы, хуже которыхъ я не видалъ въ Норвегіи; вся обстановка была сдѣлана изъ грубаго картона. Лѣсъ, птицы, животныя, даже слонъ, вѣсившій не болѣе часового ключа, -- все было картонное. И надъ этимъ картоннымъ ландшафтомъ свѣтило вечернее солнце, настоящее чудо американской техники. Оно производило впечатлѣніе настоящаго американскаго солнца, такъ что зритель забывалъ, гдѣ онъ находится. Оно съ поразительной вѣрностью передавало всѣ различные переливы заходящаго солнца. Сначала яркій свѣтъ разливался во всѣ стороны и освѣщалъ окрестности; постепенно онъ начиналъ ускользать, ослѣпительный блескъ замѣнялся блѣднымъ золотомъ; солнце скользило все дальше и дальше, лучи становились холодными, кроваво-красными и, наконецъ, потухали за горными вершинами; небо заволакивалось зеленоватой дымкой. Солнце опускалось все ниже и ниже къ горизонту... И это дивное солнце освѣщало картонный ландшафтъ съ картонными горами и рѣками, дрожавшими и трепетавшими отъ малѣйшаго дуновенія. Это было не художественное сочетаніе.

Среди этого жизненнаго ландшафта единственнымъ живымъ существомъ (кромѣ солнца) былъ человѣкъ, который долженъ былъ пробраться къ своей возлюбленной, живущей за горами, расположенными на заднемъ планѣ сцены. Человѣкъ этотъ отправился въ путь. Обыкновенно, если человѣкъ владѣетъ своими пятью чувствами и хочетъ пройти за горы къ опредѣленному мѣсту, то онъ старается по мѣрѣ возможности итти по одному направленію. Но упомянутый актеръ поступалъ совершенно иначе. Онъ метался по лѣсу, для того, чтобы убѣдить публику, что онъ дѣйствительно шелъ, проходилъ мимо картонныхъ птицъ, которыя не двигались съ мѣста при его приближеніи, мимо скалы, дрожавшей до основанія отъ его шаговъ, переправлялся черезъ ручей, мимо ключа, не замочивъ ногъ, возвращался назадъ, носился, какъ бѣшеный, туда и сюда и, наконецъ, исчезъ за одной изъ кулисъ. Солнце закатилось подъ звуки затихающей музыки, и наступила ночь. Прошло восемь минутъ. Въ слѣдующемъ явленіи онъ снова появляется и въ монологѣ длиною въ полмили повѣствуетъ себѣ и публикѣ о длинномъ только-что пройденномъ имъ пути за горы; хотя каждый изъ публики готовъ поклясться, что онъ не достигъ горъ, несмотря на свое длинное путешествіе.

Американцы совершенно незнакомы съ устройствомъ подвижныхъ кулисъ, которыя позволяютъ актеру, желающему пройти "за горы", итти по одному направленію, хотя бы цѣлыхъ тридцать минутъ, не бросаясь на задній планъ и не забѣгая за кулисы.

Въ американскихъ театрахъ часто даются такъ-называемыя "французскія пьесы", хотя само собою разумѣется, что эти пьесы никогда не шли во Франціи. Америка почерпнула изъ газетныхъ извѣстій, что французское драматическое искусство только немногимъ ниже искусства Дакоты, вслѣдствіе чего они и начали ставитъ французскія пьесы.

Всѣ эти пьесы отличаются обстановочнымъ скоморошествомъ. Одна и та же декорація по мѣрѣ надобности изображаетъ и колоніи тулонскихъ каторжниковъ и квартиру марсельскаго гражданина.

И въ этихъ болѣе американскихъ чѣмъ французскихъ пьесахъ задняя декорація одна и та же, какъ для турецкаго гарема, такъ и для американской харчевни.

Американцы не считаютъ абсолютной необходимостью, чтобы декорація непремѣнно соотвѣтствовала пьесѣ. Если въ распоряженіи труппы есть какіе-нибудь красивые обстановочные предметы, то они выставляютъ ихъ на сцену, не справляясь съ тѣмъ, представляетъ ли пьеса какое-нибудь приключеніе въ преріяхъ или городскую драму. Когда поближе познакомишься съ американскимъ драматическимъ искусствомъ, то не чувствуешь къ нему большого уваженія. Въ немъ совсѣмъ нѣтъ обработки, нѣтъ школы. Если бы американцы познакомились съ искусствомъ, созданнымъ Людовикомъ Баварскимъ, если бы они имѣли хотя бы легкое понятіе о волшебной красотѣ движущихся декорацій, они, можетъ-быть, стали бы печатать болѣе мелкимъ шрифтомъ объявленія о своемъ необыкновенно роскошнымъ картонномъ лѣсѣ... Но они не знаютъ этого и не хотятъ знать. Ихъ самодовольство до крайности послѣдовательно.

Въ нашихъ газетахъ иногда попадаются извѣстія, что такого-то числа въ нью-іоркскомъ театрѣ шли "Призраки" Ибсена, или что такого-то числа на одной изъ сценъ западныхъ городовъ играли Сарду. Но это не совсѣмъ вѣрно, въ чемъ мнѣ пришлось убѣдиться частью лично, частью изъ другихъ источниковъ. "Призраки" въ Нью-Йоркѣ никогда не шли, и Сарду ни въ одномъ американскомъ городѣ не играли {Кромѣ тѣхъ пьесъ, которыя ставила Сара Бернаръ во время своего турнэ.}. Изъ "Призраковъ" американцы выбрали только самыя приличныя, незначительныя сцены, просѣявъ самую сущность, и представили драму въ совершенно неузнаваемомъ видѣ. Поэтому сообщеніе о томъ, что "Призраки" Ибсена ставились на американской сценѣ, не вполнѣ справедливо.

Доказательствомъ того, до какого грубаго непониманія искусства они дошли въ передѣлкѣ этой пьесы, служитъ, напримѣръ, то, что въ изуродованной заключительной сценѣ они передъ опусканіемъ занавѣса заставляютъ г-жу Альвингъ продекламировать нѣсколько стиховъ "для увеселѣнія публики".

Что касается Сарду, то мнѣ пришлось нѣсколько разъ читать его имя на афишахъ, но мы очень ошибемся, если повѣримъ, что дѣйствительно играли Сарду. Его постигла та же участь, что и Ибсена. Его драмы "просѣяли", раздробили на безчисленныя отдѣльныя сценки, ввели въ нихъ роль ирландца со стишками и танцами. Ни въ одномъ американскомъ театрѣ не представляли Сарду на англійскомъ языкѣ съ американскими актерами, предварительно не исковеркавъ его. Если бы исторія могла доказать, что на американскихъ сценахъ играютъ даже Ибсена, даже Сарду и Дюма, это сразу доказало бы, что американскіе театры работаютъ въ духѣ современности. Пошлина на иностранныя драматическія произведенія являлась бы въ такомъ случаѣ только экономическимъ вопросомъ. Но въ этой пошлинѣ главнымъ образомъ играетъ роль не экономическая сторона дѣла, а все та же американская самоувѣренность. Въ дѣйствительности они крайне враждебно относятся къ современному драматическому искусству. Что, напримѣръ, они говорятъ, когда пріѣзжаетъ Сара Бернаръ? Они всюду кричатъ о невѣроятно высокой цѣнѣ билетовъ, возмущаются незнаніемъ Сары Бернаръ англійскаго языка, наконецъ, называютъ ее полупомѣшанной женщиной и находятъ, что порядочнымъ людямъ нечему у нея учиться. Они идутъ еще дальше.

Пресса предостерегаетъ матерей отъ этой "сумасшедшей", которая по ночамъ спитъ со змѣей на груди, никогда не разстается съ ней и ежеминутно можетъ выпустить ее.

Пресса идетъ еще дальше. Изъ чувства патріотизма она не совѣтуетъ бросать такихъ сумасшедшихъ денегъ, чтобы посмотрѣть какую-то иностранку, а лучше приберечь ихъ и посмотрѣть пьесу съ настоящимъ національнымъ картоннымъ лѣсомъ.

Но это еще далеко не все. Пресса увѣщеваетъ всѣхъ порядочныхъ людей остерегаться этой женщины, у которой есть незаконный ребенокъ, и не принимать ее въ домъ, какъ публичную женщину. Желающіе провѣрить мои слова могутъ обратиться въ Миннеаполисъ, городъ величиной съ Копенгагенъ, гдѣ въ самыхъ распространенныхъ городскихъ газетахъ въ іюнѣ 1886 г. было помѣщено это предостереженіе о Сарѣ Берваръ.

Изъ всего вышесказаннаго видно, что и сценическое искусство, какъ и всякое другое, не пользуется особенно любезнымъ пріемомъ въ Америкѣ. Если произведенія искусства не подходятъ подъ рубрику бостонской морали, то они "просѣиваются", искажаются, -- однимъ словомъ американизируются. За послѣднее время въ Америкѣ замѣчается сильное стремленіе помѣшать заграничнымъ актерамъ посѣщать эту страну, для чего вводится колоссальная пошлина.

Въ декабрѣ мѣсяцѣ въ переселенческій комитетъ Вашингтона прибыла депутація отъ американскихъ артистовъ съ просьбою, чтобы государство оградило отечество отъ вторженія иностраннаго драматическаго искусства. Но сомнительно, что это движеніе отразилось на новомъ законѣ о пошлинахъ. Нѣкоторыя крупныя восточныя газеты New-Iork-Herald и Evening Post высказались противъ проявленія патріотической эстетики, но они имѣли въ виду только политику, а не искусство. Обѣ названныя газеты -- сторонники свободной торговли и хотятъ уничтожитъ всякую охранительную пошлину, чего бы она ни касалась. Тѣмъ не менѣе New-Iork-Herald пишетъ: "Этотъ законъ для насъ очень непріятенъ, но разъ онъ будетъ введенъ, мы охотно признаемъ его". Вожаками этого движенія, имѣвшаго свои послѣдствія, явились наиболѣе извѣстные американскіе артисты: Бусъ, Джефферсонъ, Баррей и Букиколь, артистъ средней руки. Я напрасно искалъ Кина въ спискѣ этихъ патріотическихъ артистовъ, я не нашелъ его имени, что еще разъ свидѣтельствуетъ о его тонкой артистической натурѣ. Букиколь же такой артистъ, что всякая значительная сцена въ пьесѣ сильно бы выиграла, если бы онъ не принималъ въ ней участія; и именно такой артистъ говоритъ съ апломбомъ: "Я вижу, что наступаетъ время, когда въ Лондонѣ организуются труппы для того, чтобы давать представленія въ Соединенныхъ Штатахъ. А такъ какъ наши любезные соотечественники всегда предпочитаютъ иностранцевъ (!), то намъ больше ничего не остается дѣлать, какъ удалиться въ преріи и стараться какимъ-нибудь способомъ заработать кусокъ хлѣба". Букиколь изъ Нью-Йорка продолжаетъ дальше: "Торговлю и промышленность оградили отъ иностранцевъ, не понимаю, почему дѣлаютъ исключеніе для нашей профессіи? Я очень высоко ставлю наше новое движеніе я надѣюсь, что оно приведетъ къ желанному результату. Мы просто-напросто даемъ пощечину американской публикѣ, предлагая ей англійскихъ и другихъ европейскихъ художниковъ. Всѣ американскіе артисты и артистки, безъ исключенія, превосходятъ всѣхъ артистовъ міра, но уже сотни изъ нихъ не имѣютъ возможности зарабатывать свой хлѣбъ, благодаря иностранцамъ.

"Если бы мнѣ предстояло набирать труппу, чего я очень бы желалъ, я выбралъ бы для всѣхъ ролей однихъ американцевъ".

Газета "Америка" прибавляетъ къ этой мудрой рѣчи нѣсколько словъ отъ себя. "Наши артисты вполнѣ правы въ своемъ стремленія. Джонъ Букиколь высказалъ настоящія чувства и мысли американцевъ; этотъ человѣкъ самъ актеръ и знаетъ о чемъ говоритъ, поэтому его мнѣніе имѣетъ большой вѣсъ".

Такимъ образомъ Америка старается уничтожить тѣ мелкіе зародыши драматическаго искусства, которые Европа занесла въ эту страну, и американскіе артисты быстро катятся назадъ, радостно восклицая: ура! Отсталъ только одинъ -- лучшій изъ всѣхъ -- истинный художникъ Кинъ.

Только одного Шекспира американцы не урѣзываютъ и не уродуютъ, какъ Ибсена и Сарду. Почему же янки дѣлаютъ такое исключеніе для Шекспира? Нѣсколько словъ объяснятъ вамъ, что Шекспиръ считается старымъ, великимъ, универсальнымъ геніемъ; онъ рисуетъ человѣческія страсти гораздо проще и опредѣленнѣе, чѣмъ современники. Въ его изображеніи любви, гнѣва, отчаянія, веселья чувствуется сила. Всѣ эти яркія чувства безъ тонкихъ оттѣнковъ и переливовъ характеризуютъ людей прежняго времени, такъ что Шекспира никакъ нельзя назвать современнымъ психологомъ. Я отнюдь не хочу этимъ сказать, что Шекспиръ устарѣлъ, я только говорю, что онъ старъ. Въ его чувствахъ очень мало осложненій, они прямо ведутъ къ цѣли, не поддаваясь случайностямъ, не теряясь въ противорѣчивыхъ мотивахъ. Психологія Гамлета -- оазисъ, но и въ ней есть маленькія пустыни. Построеніе шекспировской драмы такъ же просто и несложно, какъ и изображенная въ ней жизнь чувствъ; по сравненію съ современной драмой она отличается даже необыкновенной наивностью.

Такъ, напримѣръ, въ "Отелло" происходятъ самыя изумительныя вещи только благодаря тому, что носовой платокъ упалъ на полъ.

Шекспиръ -- драматургъ не современный, но вѣчный. Американцы признаютъ Шекспира по тремъ причинамъ. Во-первыхъ, онъ старый, великій геній, котораго играютъ на всѣхъ сценахъ міра; вовторыхъ, онъ относится къ древнему періоду, т.-е. къ періоду до 1700 года, и въ-третьихъ, американцы считаютъ его полуамериканцемъ и, слѣдовательно, причисляютъ его къ своей націи. Такъ какъ мы знаемъ, что янки пытались даже Наполеона III сдѣлать американцемъ, то насъ не особенно удивитъ, что и Шекспира постигла та же участь. Они находятъ, что онъ вполнѣ заслуживаетъ этого, и вѣшаютъ его портретъ надъ сценой. Почему бы имъ и не вѣшать его? Шекспира не постыдится ни одна нація. Впрочемъ, американцы поступаютъ при этомъ очень осмотрительно; если они украшаютъ свой театръ портретомъ человѣка, въ американскомъ происхожденіи котораго все-таки можно сомнѣваться, то они помѣщаютъ рядомъ портреты несомнѣнныхъ, истыхъ американцевъ. Но у американцевъ нѣтъ великихъ драматурговъ, и поэтому было бы всего естественнѣй помѣститъ рядомъ съ Шекспиромъ великихъ американскихъ артистовъ Кина, Буса или Марію Андерсенъ, но Шекспиръ попадаетъ въ общество Георга Вашингтона и Авраама Линкольна; при видѣ этого мы чувствуемъ, что Шекспиръ попалъ въ весьма художественный кружокъ!

Въ этомъ тоже выражается патріотизмъ американцевъ. "Американская сцена должна изображать американскую жизнь, а не то, что волнуетъ остальной міръ; она должна быть не только патріотической, но и республиканской, демократической.

Во время представленія 4-го іюля часто приходилось убѣждаться, чутъ ли не съ опасностью жизни, до чего патріотичны американскія представленія.

Въ американскомъ театрѣ часто случались со мной слѣдующія инциденты.

Иногда во время представленія отъ скуки начнешь просматривать афиши. Вдругъ меня выводитъ изъ апатіи бѣшеный взрывъ восторга, публика аплодируетъ, кричитъ браво, весь театръ дрожитъ отъ восторженныхъ криковъ.

Смотрю на сцену. Что тамъ происходитъ?

Тамъ не замѣтно ничего особеннаго. Какой-то человѣкъ стоитъ посреди сцепы и произноситъ свой монологъ, длиною въ 1/2 мили. Крайне удивленный, я спрашиваю своего сосѣда о причинѣ такого необузданнаго восторга. "Да, да"... мой сосѣдъ аплодируетъ съ такимъ неистовствомъ, что почти не въ состояніи отвѣчать. "Да, да... Георгъ Вашингтонъ", -- съ трудомъ, наконецъ, выговариваетъ онъ. Оказывается, что актеръ среди монолога упомянулъ имя Георга Вашингтона.

И только. Этого болѣе, чѣмъ достаточно.

Услыхавъ имя Георга Вашингтона, вся публика мгновенно наэлектризовывается, поднимается шумъ какъ на котельной фабрикѣ, кричатъ, вопятъ, стучатъ по полу зонтиками и палками, бросаютъ бумажные шарики въ тѣхъ, кто не присоединяется къ общему бѣснованію, бросаютъ носовые платки и свистятъ, и все это только потому, что въ монологѣ актеръ упомянулъ имя Георга Вашинггона. Казалось, можно было бы слышать имя Георга Вашингтона и не терять при этомъ разсудка, но это можетъ казаться только до тѣхъ поръ, пока не узнаешь всей силы американскаго патріотизма. Даже искусство не можетъ отдѣлаться отъ его вліянія, и искусство заключается въ томъ, чтобы вплести имя Георга Вашингтона въ монологъ! И американцы исполняютъ свой человѣческій и гражданскій долгъ, аплодируя, услыхавъ его имя.

Въ американскомъ театрѣ нѣтъ художественности. Встрѣчаются недюжинные таланты, играютъ шекспировскія драмы -- но искусства нѣтъ. Стоитъ только взойти въ американскій театръ, и сейчасъ же почувствуешь полное отсутствіе художественности.

Театръ не похожъ на храмъ искусства, на воспитательное учрежденіе; это просто ловко разукрашенный балаганчикъ, гдѣ мы видимъ обстановочное скоморошество и слышимъ ирландскія остроты. Каждое мгновеніе тебѣ мѣшаютъ. Сверху на голову зрителя сыплются папиросные окурки и орѣховая скорлупа; служители суетятся и кричатъ, предлагая питье и угощеніе; идетъ продажа и покупка, звенятъ деньгами, перешептываются и говорятъ во весь голосъ, сообщаютъ другъ другу о рыночныхъ цѣнахъ и объ урожаѣ пшеницы. Затѣмъ появляется человѣкъ, который раздаетъ репертуаръ на будущую недѣлю. Этотъ репертуаръ напечатанъ въ духѣ всего остального, въ немъ отражается предпринимательскій духъ, скоморошество; онъ необыкновенно похожъ на американскія банковыя свидѣтельства, въ немъ нѣтъ ничего художественнаго.

Grand opera.
Недѣля съ 28-го февраля. Новая великолѣпная комедія:
"НАШЪ СВАДЕБНЫЙ ДЕНЬ",
посвященная высокому ученію о томъ, что люди созданы для того, чтобы вступать въ бракъ и бытъ счастливыми.

No 27, 153. по отношенію къ копіи 1887.
БАНКЪ ВЕСЕЛАГО СМѢХА
уплачиваетъ обладателю сего смѣхомъ за каждую минуту, составляющую для любого стоимость въ сто долларовъ 100/00, за присутствіе на моихъ представленіяхъ.

Маргарита Фишъ,
комическая актриса.

S 100,00

Такъ какъ сама публика не интересуется искусствомъ, то она и не предъявляетъ никакихъ требованій къ тому, что происходитъ на сценѣ, но обращаетъ вниманія на неудачи и часто очень грубыя ошибки. Она хочетъ забавляться и упиваться патріотизмомъ.

Все это не можетъ поощрять исполнителей и заставлять ихъ стремиться къ самосовершенствованію. Имъ нечего ожидать пониманія, а тѣмъ болѣе разумной критики, и это отражается на представленіяхъ. Актеры говорятъ другъ другу колкости къ большому удовольствію публики. Теодора умерла и лежитъ на смертномъ одрѣ. Вдругъ она открываетъ глаза и снова закрываетъ ихъ. Публика смѣется. Если артистъ разбиваетъ иллюзію, созданную съ такимъ трудомъ, публика отнюдь не бываетъ за это въ претензіи и никогда не освищетъ его. Напротивъ. Ни одинъ американскій актеръ не боится лишить своихъ зрителей иллюзіи. Такъ, въ "Оливерѣ Твистѣ" я видѣлъ джентльмена, идущаго по улицѣ безъ шляпы.

Этотъ джентльменъ былъ благодѣтелемъ Оливера. Игравшій его актеръ, очевидно, хотѣлъ придать ему простонародный характеръ, поэтому упомянутый благодѣтель, выйдя на Лондонскую улицу, снова вернулся домой, чтобы оставить тамъ свою шляпу.

Въ одной пьесѣ національнаго характера сцена представляла военный лагерь. Молодой воинъ непремѣнно хочетъ послать депешу къ своимъ друзьямъ въ непріятельскій лагерь. Онъ шпіонъ, и эту роль играетъ ирландецъ. Между тѣмъ онъ никакъ не можетъ найти случая переслать депешу; тогда онъ поднимаетъ съ пола лукъ -- совершенно неизвѣстно, почему на полу оказывается лукъ, потому что это современная война, а не какое-нибудь индѣйское побоище съ луками и стрѣлами; тѣмъ не менѣе лукъ лежитъ на полу, воинъ беретъ депешу, насаживаетъ на стрѣлу и... стрѣляетъ! Стрѣла взлетаетъ и падаетъ.

Мы, зрители, видимъ, какъ она падаетъ недалеко отъ стрѣлявшаго. Вы, можетъ-быть, думаете, что это помѣшало ей попасть въ непріятельскій лагерь? Ничуть!

Для этого существуетъ товарищъ ирландца, который подробнѣйшимъ образомъ разсказываетъ, какъ стрѣла пронизывала воздухъ, сверкала и летѣла все дальше и дальше и какъ, наконецъ, она долетѣла до другого лагеря и упала прямо къ ногамъ союзниковъ.

Янки шумно аплодируютъ -- Сѣверные Штаты спасены! А стрѣла попрежнему лежитъ на полу. И это отнюдь не случайность.

Я убѣдился въ этомъ, такъ какъ это представленіе давалось каждый вечеръ, и дѣло со стрѣлой обстояло все такъ же плачевно: какъ только воинъ выстрѣлитъ изъ лука, стрѣла падаетъ тутъ же на полъ. Но о чемъ же безпокоиться и поднимать шумъ, если она все-таки пролетаетъ 5 1/2 англійскихъ милъ.

И никто не безпокоился и не поднималъ шума.

Перемѣна обстановки происходитъ на глазахъ зрителей, при яркомъ свѣтѣ, что тоже уничтожаетъ иллюзію. При чемъ надо замѣтитъ, что подобныя перемѣны часто происходятъ тогда, когда въ этомъ нѣтъ ни малѣйшей надобности. Припомнимъ, что американскія пьесы всегда состоятъ изъ безчисленныхъ отдѣльныхъ сценокъ, не имѣющихъ между собой никакой связи. Поэтому можно себѣ представить, какъ часто происходятъ перемѣны декораціи. Иллюзія безпрестанно уничтожается. Такъ, напримѣръ, видишь передъ собою улицу С.-Франциско. Вдругъ являются два человѣка, каждый хватаетъ до половинѣ улицы и при яркомъ свѣтѣ, на глазахъ всей публики, уходятъ, таща каждый свою половину. Если на сценѣ была рѣка, а для слѣдующаго явленія ея не нужно, приходятъ два служителя и берутъ каждый по половинкѣ Миссиссипи, "и вода стала стѣнами по обѣимъ сторонамъ" -- читаемъ мы въ писаніи. Ни одна лампа не потушена, и электричество своимъ яркимъ бѣшенымъ свѣтомъ освѣщаетъ эту картину разрушенія.

Итакъ, американское драматическое искусство тоже нуждается въ художественноcти, въ пониманіи и въ вѣяніи чистаго искусства.

VII.
Понятіе о свободѣ.

Наша публицистика долгое время воспѣвала американскую свободу и принимала ее за образецъ. Но господа публицисты такъ мало понимаютъ то, что дѣлаютъ! Лѣвые хвастаются до принципу, правые протестуютъ по привычкѣ, и почти всѣ не имѣютъ никакого личнаго мнѣнія; все заимствовано, они говорятъ со словъ другихъ, только въ самыхъ рѣдкихъ исключеніяхъ основываясь на собственныхъ наблюденіяхъ. Даже тѣ незначительныя выше приведенныя сообщенія достаточно характеризуютъ намъ американскую свободу. Американцы преслѣдуютъ газету за то, что она признала глупость, совершенную въ парламентѣ; они заставляютъ ученика просить прощенія у Іисуса Христа за то, что онъ во время урока ариѳметики бросилъ бумажный шарикъ; они бойкотируютъ писателя за то, что онъ сказалъ нѣсколько словъ о шарлатанствѣ американской добродѣтели; заставляютъ молчать другого за то, что въ его сочиненіяхъ замѣтно вліяніе Европы. Предметы современнаго искусства они обкладываютъ пошлиной въ 35%, сочиненія Зола уродуютъ и не терпятъ ихъ въ книжныхъ магазинахъ {Только въ октябрѣ появилась въ Америкѣ "La terre", хотя эта книга запрещена.}. Они запрещаютъ художникамъ изображать пастуховъ съ разстегнутой пуговицей, они оскорбляютъ Сару Бернаръ за то, что она по-человѣчески разстегнула одну пуговицу.

Всѣ эти примѣры указываютъ намъ, какого рода свобода процвѣтаетъ въ Америкѣ.

Нѣкоторыя тоже вышеприведенныя сообщенія освѣщаютъ намъ ихъ понятія о соціальной свободѣ. Американцы полагаютъ, что исполняютъ свой гражданскій долгъ, аплодируя при имени Георга Вашингтона; они безнаказанно бросаютъ въ публичныхъ мѣстахъ орѣховую скорлупу и папиросные окурки въ головы тѣхъ, которые не теряютъ разсудка при его имени; эмигранты, чтобы быть принятыми на службу къ американцу, часто принуждены отрекаться отъ своей національности. Одновременно съ освобожденіемъ нѣсколькихъ тысячъ африканскихъ полуобезьянъ, они подвергли законному рабству милліоны маленькихъ дѣтей. По ихъ понятіямъ, женщина, не имѣющая средствъ или дворянства, не можетъ имѣть доступа въ нѣкоторыя американскія семейства. Мнѣ кажется, было бы большою наивностью считать эту свободу за образецъ свободы вообще; американская свобода чрезвычайно условна. Свобода, какъ и все въ этой странѣ, очень несоразмѣрна и негармонична. Мы сразу видимъ, что она является продуктомъ мгновеннаго рѣшенія какого-нибудь конгресса, а не плодомъ продолжительной эволюціи. Она безформенна; въ ней нѣтъ равновѣсія, нѣтъ связи. Въ Америкѣ свободно можно на улицѣ застрѣлитъ человѣка за то, что онъ въ лавкѣ бранится въ присутствіи женщины, но нельзя гдѣ угодно плевать на полъ и бросать непотухшія сигары.

Американская свобода до смѣшного узка и требовательна въ мелочахъ и, благодаря конституціи, очень широка и либеральна въ крупномъ. Такъ, напримѣръ, только что эмигрантъ успѣетъ высадиться на берегъ въ Нью-Йоркѣ, какъ у него отбираютъ финскій ножъ, который онъ носитъ въ ножнахъ и употребляетъ для рѣзанія табаку для своей трубки, и вмѣстѣ съ тѣмъ разрѣшаютъ носить револьверы, хотя бы по одному въ каждомъ карманѣ. Разрѣшаютъ потому, что револьверъ національное оружіе.

Американская свобода далеко не всегда добровольная, но часто принудительная, на законномъ основаніи. Конгрессъ издаетъ законы, опредѣляющіе, до какой степени мы обязаны быть свободными, вмѣсто того, чтобы указать границу, далѣе которой мы не должны заходить въ своей свободѣ. Мы встрѣчаемъ цѣлый рядъ примѣровъ этой законопринудительной свободы. Такъ, "День Вашингтона" -- одинъ изъ такихъ принудительныхъ свободныхъ дней, который ежегодно мѣшаетъ учебному плану гораздо больше всякаго другого праздника. Но въ этотъ день всѣ обязаны быть свободными. Въ 1868 году писатель Фредъ Никольсъ въ своей книгѣ Thughts высказываетъ свою вѣру въ монархическій строй. Этому писателю пришлось плохо за то, что онъ не чувствовалъ себя обязаннымъ быть свободнымъ. Газеты и народные митинги такъ относились къ нему, что онъ для защиты своей совѣсти долженъ былъ прокатиться въ Мексику, откуда и не возвращался. Американцы требуютъ, чтобы въ человѣческихъ мысляхъ была извѣстная доля свободы, въ противномъ случаѣ приходится прокатиться въ Мексику. Народный патріотизмъ самъ наложилъ на себя такую обязательную свободу.

Купецъ, непримѣръ, платится, если не запретъ лавку 4-го іюля, театральный зритель платится за свое равнодушіе, если при имени Георга Вашингтона не теряетъ разсудка.

Иностранецъ не чувствуетъ себя свободнымъ въ Америкѣ, ему диктуютъ его симпатіи и взгляды, и онъ долженъ слѣдовать имъ или ожидать непріятныхъ послѣдствій. Онъ долженъ подчиняться грубому деспотизму свободы, который еще деспотичнѣе оттого, что исходитъ отъ людей самодовольныхъ и неинтеллигентныхъ. Въ Америкѣ не дѣлаютъ различія между свободой и демократіей. Для поддержанія демократіи они жертвуютъ свободой. Они всевозможными способами оскорбляютъ индивидуальное горячее стремленіе къ свободѣ.

Для полнѣйшаго уничтоженія этого чувства Америка создала цѣлое стадо фанатическихъ автоматовъ свободы, которое и составляетъ американскую демократію. Словомъ, американская свобода -- свобода съ большими открытыми прорѣхами. Во многихъ отношеніяхъ она даже очень отстала отъ свободы другихъ странъ.

Это особенно касается тѣхъ областей, на которыхъ отразились религіозная тупость и національный фанатизмъ. Я докажу очень характерную черту духовной и соціальной свободы, которая въ то же самое время послужитъ наглядной иллюстраціей и отчасти объяснитъ намъ духъ американскаго правосудія, о которомъ будетъ сказано ниже.

Въ предложеніи объ ограниченіи эмиграціи имѣется слѣдующій параграфъ: "Строго воспрещается въѣздъ въ страну соціалистамъ, анархистамъ и нигилистамъ, потому что поименованныя личности возмущаютъ рабочія массы и заставляютъ ихъ не довольствоваться получаемой ими заработной платой. Америка -- не мѣсто для соціалистической пропаганды". Но дѣло въ томъ, что Америка не мѣсто и для духовнаго и соціальнаго развитія; вообще она ни на шагъ не подвинулась въ этомъ отношеніи съ самаго блаженнаго дня провозглашенія ея независимости.

Упомяните слово анархизмъ даже при сравнительно образованномъ, по-американски, янки, и онъ тотчасъ перекрестится; подъ словомъ анархизмъ онъ подразумѣваетъ ни болѣе ни менѣе, какъ динамитъ. Анархистъ и динамитъ для него одно и то же. Онъ не понимаетъ, что анархизмъ -- цѣлая научная теорія, къ которой иногда примыкаютъ великіе умы. Онъ даже и не хочетъ разбираться въ этомъ. Анархизмъ связанъ неразрывно съ динамитомъ, -- анархистовъ надо вѣшать! Въ этомъ пунктѣ американской свободы зіяющая трещина, которая поддерживается демократіей, абсолютно господствующей надъ американской свободой. Эта трещина превратилась въ цѣлую пропасть во время анархическаго процесса 1886 года. Тогда люди всѣхъ классовъ осудили этихъ семерыхъ анархистовъ и приговорили ихъ къ смертной казни, -- люди всѣхъ классовъ, начиная съ людей, сдѣлавшихся милліонерами, благодаря какой-нибудь счастливой случайности или ловкой операціи съ пшеницей, и кончая тѣми, которые не умѣли подписать своего имени. Прочли ли они хотъ одну строчку объ анархизмѣ? Конечно нѣтъ. Ни одинъ изъ сотни, ни одинъ изъ тысячи! Они только слышали, что ихъ обвиняли въ томъ, что они бросали бомбы, и этого довольно! Вотъ какова американская свобода.

Она требуетъ извѣстной дозы свободомыслія, ни болѣе ни менѣе. Она нетерпима, какъ средневѣковой деспотъ, ко всякому измѣненію этой нормы въ ту или другую сторону. Она слишкомъ консервативна, чтобы сдвинуться съ мѣста, и поэтому остается все въ томъ же состояніи, какъ было 200 лѣтъ тому назадъ. Время нисколько не измѣнило ея формъ. Демократія имѣетъ свои твердые законы. Если появляется писатель, который вѣритъ въ монархическій строй, его изгоняютъ, -- онъ недостаточно свободолюбивъ; если среди этой демократической черни появляется человѣкъ, который вѣритъ, что анархизмъ создастъ въ будущемъ идеальную общину, его вѣшаютъ, -- онъ слишкомъ свободолюбивъ. Они изгоняютъ, или лишаютъ жизни всякаго, кто стоитъ ниже или выше уровня воззрѣній Георга Вашингтона.

Такова американская свобода; это не свобода отдѣльныхъ личностей, это свобода en masse. Въ "America" была недавно помѣщена слѣдующая замѣтка. "Теперь мы уже можемъ надѣяться, что герои Сѣнного рынка будутъ увѣковѣчены за свой смѣлый поступокъ въ майскую ночь, столь богатую событіями. Художникъ уже кончилъ модель этого монумента, и ее скоро пошлютъ въ Нью-Йоркъ для отлитія изъ бронзы. Эта статуя изображаетъ полицейскаго служащаго, стоящаго на стражѣ закона. Статуя 8 футовъ высоты. Говорятъ, что это замѣчательное произведеніе искусства.

"Давно уже пора принести въ исполненіе намѣреніе воздвигнуть этотъ памятникъ. Положимъ, никакой памятникъ не можетъ выразить той признательности, которую чувствуютъ жители Чикаго къ своимъ защитникамъ, не пожалѣвшимъ своей жизни для защиты закона, но все же этотъ памятникъ будетъ служить вѣчнымъ воспоминаніемъ объ этомъ событіи". Все это, во-первыхъ, ясно указываетъ на характерныя черты американской свободы, а во-вторыхъ, является самымъ блестящимъ примѣромъ настоящей американской справедливости.

4-го мая 1886 года на одномъ многочисленномъ митингѣ на Сѣнной площади кто-то бросилъ бомбу. Пять полицейскихъ было убито, двое ранено {На остальныхъ пострадавшихъ власти не сочли нужнымъ обратить вниманіе.}. Никто не зналъ, кто бросилъ бомбу; это могъ быть кучеръ, пасторъ, членъ конгресса или анархистъ. Во время процесса выяснилось, что бросившіе бомбу собирались для совѣщанія у одного изъ полицейскихъ служителей. Одновременно съ этимъ процессомъ въ чемъ-то обвинили вожаковъ-анархистовъ. Тогда безъ всякаго разбора забрали 7 изъ нихъ за 7 пострадавшихъ отъ бомбы, пятерыхъ приговорили къ смерти за пятъ полицейскихъ, убитыхъ бомбою, а двухъ приговорили къ вѣчному заключенію за тѣхъ двухъ, которые были только ранены. Око за око, зубъ за зубъ. Очень практичное, чисто американское правосудіе. Одинъ изъ повѣшенныхъ анархистовъ, Парсонъ, даже не былъ на Сѣнной площади, когда была брошена бомба. "Хорошо", сказали ему. "Но вѣдь ты же анархистъ?" "Да", отвѣчалъ Парсонъ.

Если свободные американцы замѣчаютъ въ комъ-нибудь какія-нибудь идеи, они тотчасъ же вѣшаютъ такихъ людей. Какъ только редакторъ Шписъ выпустилъ въ свѣтъ свои потрясающія описанія каменноугольныхъ копій въ Огіо, его стали считать опаснымъ человѣкомъ, котораго слѣдуетъ остерегаться, на котораго надо обратить вниманіе и приговорить къ смерти.

И не успѣли еще семь повѣшенныхъ идеалистовъ остыть на висѣлицѣ, какъ свободная демократическая чернь воздвигаетъ памятникъ, который долженъ увѣковѣчитъ великій патріотическій поступокъ, заключающійся въ повѣшеніи людей за идеи. А газета находитъ, что уже давно пора приступить къ этому дѣлу.

VIII.
Правосудіе и преступленіе.

Этотъ процессъ анархистовъ является самой наглядной иллюстраціей американскаго правосудія и соціальной свободы. Всей своей возмутительной грубостью онъ необыкновенно точно характеризуетъ американское общество отъ самыхъ верхнихъ до самыхъ низшихъ слоевъ его. Онъ показываетъ, что народъ большею частью состоитъ изъ самыхъ низкихъ подонковъ Европы, что вся масса кричитъ о томъ, о чемъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія, и присуждаетъ къ смерти лучшихъ носителей идеи страны. Онъ показываетъ, какъ американцы приговариваютъ къ смерти кузнеца вмѣсто булочника, благодаря открытымъ подкупамъ и требованію невѣжественной толпы. Наконецъ, онъ показываетъ, какого рода преступленій американцы боятся больше всего. Они боятся выдающихся преступленій, которыя не встрѣчаются ежедневно и которыхъ не въ состояніи понять толпа; Америка боится идейныхъ преступленій. Малѣйшаго обвиненія въ политическомъ преступленіи было достаточно, чтобы погубить семь человѣкъ; между тѣмъ, преступленія простого и грубаго характера, какъ легче понимаемыя, не производятъ никакой сенсаціи. Убійство съ цѣлью грабежа въ подворотнѣ, открытыя ежегодныя расхищенія казенныхъ лѣсовъ членами конгресса, неслыханный крахъ банка, ловкій обманъ желѣзнодорожнаго предпринимателя, устроенный президентомъ Грантомъ и его зятемъ въ Нью-Йоркѣ, -- за подобныя преступленія можно откупиться съ помощью авторитетныхъ связей, откупиться по извѣстной таксѣ или экономическимъ путемъ. Но за убѣжденія, идущія въ разрѣзъ съ свободнымъ деспотизмомъ демократіи, американцы лишаютъ жизни. Американское правосудіе замѣчательно тѣмъ, что оно совершенно безсильно противъ крупныхъ обмановъ. Это происходитъ не по недостатку законовъ, карающихъ обманы, не отъ неумѣнія открыть преступниковъ, а отъ невѣроятной подкупности блюстителей закона. Очень замѣчательной чертой, характеризующей духовную жизнь американцевъ, ихъ интересы и взгляды, является ихъ глубокое пристрастіе, чуть ли не симпатія къ крупнымъ преступленіямъ. Какой-нибудь очень ловкій обманъ янки считаютъ геніальной изворотливостью, и газеты похваливаютъ это славное дѣльце. Законы, карающіе эти преступленія, тоже не строги, они составлены "въ духѣ соглашенія". Я приведу вамъ нѣсколько примѣровъ изъ послѣднихъ событій въ Америкѣ, взятыхъ наудачу, которые пояснятъ вамъ мою мысль. За шесть дней до моего послѣдняго отъѣзда изъ Америки одинъ кассиръ нью-йоркскаго банка укралъ изъ банковой кассы 200,000 долларовъ. Былъ ли онъ пойманъ? Нѣтъ. Куда же онъ исчезъ? Онъ уѣхалъ въ Канаду. Тамъ ли онъ въ настоящее время? Да, онъ тамъ и въ настоящее время.

14-го ноября исчезъ банкиръ Сковилль, кассиръ Вальпарейскаго банка въ Омахѣ. Онъ присвоилъ себѣ 300,000 долларовъ. Произвелъ онъ эту операцію слѣдующимъ образомъ. Съ цѣнными бумагами, которые подлежали уплатѣ въ его банкѣ, Сковилль произвелъ такъ-называемое "addition", пріемъ, который встрѣчается, конечно, только въ мѣстной американской финансовой наукѣ, такъ что бумаги поднялись вдвое противъ ихъ первоначальной стоимости. Затѣмъ онъ вложилъ ихъ въ другіе болѣе крупные банки, въ которые имѣлъ обыкновеніе дѣлать вклады, получилъ деньги и исчезъ. Куда онъ дѣвался? Онъ уѣхалъ въ Канаду. Гдѣ же онъ теперь? Все тамъ же, въ Канадѣ. Канада -- самое надежное и покойное мѣстечко для всякаго плута. Между Соединенными Штатами и Канадой нѣтъ договора о выдачѣ преступниковъ. Сковилль находится въ полнѣйшей безопасности. Проѣхавъ сутки по желѣзной дорогѣ, онъ прибылъ въ страну, гдѣ его не достигнетъ ни одинъ американскій уголовный законъ. Что же дѣлаютъ Соединенные Штаты? Они, какъ и всегда въ подобныхъ случаяхъ, начинаютъ дѣйствовать въ "духѣ соглашенія". Они отправляютъ въ Канаду уполномоченнаго, который и вступаетъ въ переговоры съ банкиромъ! Ему предлагаютъ вернутъ 2/3 похищеннаго, а одну третъ оставить себѣ. "И быть свободнымъ?" спрашиваетъ Сковилль. "Вернуться на родину и былъ свободнымъ", отвѣчаетъ Америка своему возлюбленному сыну. Сковилль совсѣмъ было согласился, но вдругъ раздумалъ: "Мнѣ надо посовѣтоваться съ женой", сказалъ онъ. Уполномоченный, у котораго вѣроятно тоже была жена, отлично понималъ, что когда дѣло идетъ о 300,000 долларахъ, весьма естественно посовѣтоваться съ женой. И Сковилль посовѣтовался съ женой. "Нѣтъ", отвѣчала она, и это "нѣтъ" было въ высшей степени ясно и опредѣленно, подъ нимъ нельзя было подразумѣвать ничего другого. Уполномоченный вернулся назадъ. Мистриссъ Сковилль, или все равно мистеръ Сковилль соизволили отвѣтить Америкѣ "нѣтъ". Какъ же дальше поступаютъ Соединенные Штаты съ этимъ дѣломъ? Они вычеркиваютъ его и забываютъ о немъ до новыхъ аналогичныхъ обмановъ, которые также будутъ улаживать "въ духѣ соглашенія". А пресса въ передовыхъ статьяхъ будетъ восхвалять геніальную ловкость янки и не разъ упомянетъ о томъ, какъ это дѣльце хорошо обдѣлано. А со временемъ все окончательно забудется.

Насколько американскіе законы неумолимы относительно политическихъ преступленій, настолько же они мягки и снисходительны къ примитивнымъ, грубымъ преступленіямъ, къ преступленіямъ простого народа, которыя можетъ совершитъ всякій фермеръ въ преріяхъ. Одинъ мой знакомый издаетъ анархическую газету; почтовое вѣдомство отказывается имѣть съ ней какое-либо дѣло, чтобы не замараться. Между тѣмъ это самое почтовое вѣдомство пересылаетъ полицейскую газету (Police Gazette), -- самую грязную газету въ мірѣ. Въ ней помѣщаются исключительно извѣстія о преступныхъ безстыдствахъ, убійствѣ развратѣ, изнасилованіи, кровосмѣшеніи, побоищахъ, грабежахъ и обманахъ, -- все это напечатано на красивой бумагѣ и нерѣдко иллюстрировано картинами самаго невозможнаго содержанія. "Полицейская Газета" имѣетъ 60 тысячъ подписчиковъ, ее находишь вездѣ, въ отеляхъ, въ парикмахерскихъ, въ клубахъ; она пользуется исключительнымъ вниманіемъ публики. Въ ней говорится о преступленіяхъ, понятныхъ всѣмъ и каждому, которыя можетъ совершить каждый фермеръ въ преріи съ помощью простого кирпича. Если иностранецъ хорошенько разберетъ статистику американскихъ преступленій и пересмотритъ судебные процессы, то онъ поразится, какой рѣдкой грубостью и безыдейностью отличаются американскія преступленія. Даже по одному свойству преступленій онъ убѣдится, въ какой некультурной странѣ онъ находится.

Въ цѣлой тысячѣ преступленій онъ не найдетъ, если можно такъ выразиться, ни одного интеллигентнаго момента. Въ американскихъ преступленіяхъ найдешь меньше современности, чѣмъ даже въ разсказахъ о злодѣяніяхъ давно прошедшихъ временъ. Фактическое исполненіе, преступныхъ замысловъ отличается большою ловкостью, но самый мотивъ, самое побужденіе, цѣль преступленія большею частью указываютъ на крайнюю неразвитость народа, которой несовершенная и однобокая свобода не въ состояніи измѣнить. Возьмемъ, напримѣръ, обманъ, который одинаково процвѣтаетъ во всѣхъ государствахъ, т.-е. подъ обманомъ я въ данномъ случаѣ подразумѣваю плутовство, высшее воровство. Обманъ въ Америкѣ имѣетъ совсѣмъ другой характеръ, чѣмъ въ другихъ странахъ, я не говорю, конечно, объ исключеніяхъ. Такъ, у насъ обманъ обусловливается большею частью плохимъ матеріальнымъ положеніемъ, въ американскихъ же обманахъ рѣдко встрѣчаешь примѣры такого рода.

Нѣтъ, корень обмана въ Америкѣ лежитъ въ безумномъ стремленіи къ откладываній суммъ "на дно сундука", хотя бы самыхъ незначительныхъ, въ стремленіи къ экономической самостоятельности.

Банкиръ похищаетъ кассу и скрывается въ Канаду, не потому, что у него плохое матеріальное положеніе, -- онъ получаетъ отъ 12 до 25 тысячъ кронъ годового оклада, -- онъ похищаетъ кассу, потому что не можетъ видѣть такого количества чужихъ денегъ, проходящихъ черезъ его руки, и не обладать ими. Его американская натура заставляетъ его украсть эти деньги, такъ какъ безъ нихъ -- онъ только банкиръ, а съ ними -- онъ денежный аристократъ. Онъ можетъ сорить деньгами, элегантно одѣваться, щеголять кольцами и золотыми украшеніями, пользоваться особеннымъ уваженіемъ въ какомъ-нибудь городѣ въ преріяхъ. Въ этомъ заключается все его честолюбіе, и для удовлетворенія его американецъ не отступитъ ни передъ какими средствами, даже передъ обманомъ. Въ его преступленіи нѣтъ интеллигентныхъ мотивовъ, онъ обкрадываетъ кассу, мчится въ продолженіе сутокъ въ курьерскомъ поѣздѣ по Эрійской желѣзной дорогѣ и высаживается въ Канадѣ уже американскимъ аристократомъ. Такая несложность характеризуетъ всѣ американскія преступленія. Иностранцу было бы интересно послушать американскіе судебные процессы, о которыхъ извѣщаютъ голубые полицейскіе листочки. Онъ напрасно искалъ бы въ нихъ тонкихъ психологическихъ чертъ, онъ не нашелъ бы ихъ. Разсматривая національныя преступленія, какъ и другія жизненныя явленія, мы замѣчаетъ, что и въ нихъ Америка является отсталой страной. Она несовременна даже въ своихъ преступленіяхъ, которыя напоминаютъ намъ преступленія индѣйцевъ и первыхъ голландскихъ піонеровъ. Они скальпируютъ перваго встрѣчнаго на большой дорогѣ, они расхищаютъ банкъ, чтобы имѣть карманныя деньги на покупку сластей, они распарываютъ животъ пятилѣтнимъ дѣтямъ и насилуютъ ихъ, они грабятъ бѣдняка-поденщика, чтобы завладѣть его грошами. Всѣ американскія газеты переполнены подобными объявленіями. Въ американскихъ преступленіяхъ нѣтъ ничего красиваго, они всѣ носятъ характеръ какого-то грубаго безстыдства и могли совершаться лишь въ давно прошедшія времена; въ нихъ нѣтъ идейности, благородства.

Какую же сенсацію въ подобной странѣ должно было произнести преступленіе анархистовъ! Такъ дѣйствительно и случилось. Каждый благомыслящій азбучный герой восклицалъ: Распять! распятъ! Демократы обоего пола раскупали портреты анархистовъ и "вѣшали" ихъ на своихъ окнахъ. Торговцы выпускали слѣдующія объявленія: "Такъ какъ мы стоимъ за то, что анархистовъ слѣдуетъ повѣсить. то у насъ такой большой спросъ на товаръ, что мы можемъ продавать самый лучшій сортъ риса по девяти центовъ за фунтъ". И ни одинъ изъ сотни этихъ людей, ни одинъ изъ тысячи не знаетъ даже, что такое анархизмъ. Мы не должны безусловно вѣрить тому, что американцы -- очень образованная нація, какъ мы привыкли думать въ Европѣ.

IX.
Школы.

Мнѣ кажется, что если бы американцы были образованной націей, я счелъ бы это за чудо. Надо принять во вниманіе, что американскій народъ образовался изъ самыхъ разнообразныхъ и большею частью невѣжественныхъ людей, людей съ самыми разными понятіями и взглядами, изъ самыхъ разнообразныхъ странъ свѣта. Мнѣ кажется, что американцы, какъ нація, лишь искусственный продуктъ, лишь экспериментъ, а не результатъ. Праотецъ самаго чистокровнаго янки все же былъ европейскимъ эмигрантомъ. 75% теперешняго населенія Америки происходитъ отъ родителей, которые лѣтъ 50 тому назадъ потеряли свою осѣдлость въ старомъ свѣтѣ, дѣти ихъ еще не успѣли прижиться въ новомъ, а одно путешествіе черезъ океанъ не дѣлаетъ человѣка образованнымъ, хотя въ этомъ и стараются насъ убѣдитъ. Такъ, напримѣръ, у насъ, въ Норвегіи, считается, что если норвежецъ побывалъ въ Америкѣ, то онъ знаетъ больше, чѣмъ "Отче нашъ". Хорошо, если онъ не забылъ и "Отче нашъ"! Даже въ самомъ истомъ янки сказываются наслѣдственныя черты его прародителей-эмигрантовъ. Онъ исключительно стремится къ достиженію матеріальнаго благосостоянія; это вошло въ его плоть и кровь, такъ какъ это стремленіе и было побудительной причиной къ переселенію его прародителей. Образованіе, положительныя знанія, науки, все остается въ сторонѣ, всѣ силы направлены на достиженіе благосостоянія, а когда благосостояніе достигнуто, время ученія уже давно прошло. Такъ что, если бы американцы были образованной націей, это противорѣчило бы всѣмъ законамъ природы.

Придаютъ огромное значеніе "свободнымъ школамъ" Америки. Но я глубоко убѣжденъ, что тѣ огромныя суммы, которыя онѣ поглощаютъ, далеко не соотвѣтствуютъ результату. Даже въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ ни ученикъ, ни учитель не знаютъ, что въ Норвегіи въ 1883 г. былъ телеграфъ, а въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ едва ли знаютъ вообще о существованіи Норвегіи. Они только слышали, что есть Скандинавія, она же и Швеція. Если мы хорошенько присмотримся къ преподаванію въ этихъ школахъ, то придемъ къ весьма прискорбному убѣжденно относительно ихъ пользы. Мы съ большими надеждами, со страхомъ и трепетомъ подходимъ къ этимъ школамъ. Это не школы, а какіе-то дворцы. Залы такъ высоки и велики, что намъ чуть из приходится обращаться къ своимъ географическимъ познаніямъ, чтобы быть въ состояніи выбраться изъ нихъ. Мы стучимъ и входимъ. Весь классъ поднимается. Это очень подозрительно и производитъ впечатлѣніе, что ученики давно привыкли къ подобнымъ посѣщеніямъ. И это впечатлѣніе не покидаетъ васъ въ продолженіе всего урока. Учитель тоже обращаетъ вниманіе на посѣтителя, встрѣчаетъ меня съ улыбкой, подаетъ руку, привѣтствуетъ меня и, желая оказать мнѣ вниманіе, во время урока англійскаго языка даетъ болѣе или менѣе длинное описаніе "славныхъ скандинавовъ", говоритъ объ открытіи ими Америки, объ ихъ работоспособности, объ ихъ стремленіи перенять американскую культуру, объ ихъ участіи въ освободительной войнѣ. Мнѣ приходилось выслушивать разсказы объ удивительнѣйшихъ короляхъ, которые будто бы были у насъ, о замѣчательнѣйшихъ спортсменахъ и епископахъ, именъ которыхъ я раньше никогда не слыхалъ; о городѣ Шпицбергенѣ, гдѣ люди одѣваются въ шкуры тюленей и гдѣ такое невѣроятное количество рыбы, что надо чуть ли не молитъ Бога, чтобы онъ избавилъ отъ такой напасти. А горы достигаютъ такой высоты, что даже у человѣка съ голымъ черепомъ волосы могутъ подняться дыбомъ отъ страха. Мнѣ пришлось также услышать о конькобѣжцѣ Акселѣ Паульсенѣ. Онъ, въ сущности, самый популярный сѣверянинъ во всей Америкѣ. Его ноги доставили ему громкую извѣстность, его портретъ былъ помѣщенъ въ "Police Gazette". Если хочешь съ честью поддержать свою національность, то говори, что ты соотечественникъ Акселя Паульсена. А если тебѣ удастся выдать себя за его кузена, то весьма вѣроятно, что въ честь тебя американцы устроятъ празднество.

Присутствіе на американскихъ урокахъ доставляетъ большое удовольствіе. Это не есть методическое преподаваніе извѣстнаго предмета, а главнымъ образомъ занимательная бесѣда, въ которой иногда излагаются строго научныя истины.

Несомнѣнно, этотъ методъ обученія очень хорошъ, онъ заинтересовываетъ учащихся, дѣлаетъ школу заманчивой, -- но есть и дурная сторона; учителя часто отвлекаются и занимаются вопросами, не относящимися къ предмету; урокъ превращается въ забаву и наполняется шутками и анекдотами, среди которыхъ иногда мелькаютъ научныя свѣдѣнія.

Надо помнить, что преподаетъ американецъ -- прирожденный ораторъ; онъ произноситъ цѣлую рѣчь, бросаетъ обрывки знаній, при чемъ постоянно спрашиваетъ, поняли ли его, и проситъ не забывать того, что онъ говорилъ.

Такъ часъ, назначенный по расписанію для преподаванія одного предмета, можетъ легко превратиться въ преподаваніе какого угодно другого предмета. Я, напримѣръ, намѣреваюсь посѣтить школу въ субботу и выбираю часъ, посвященный риторикѣ. Я хочу послушать американскую риторику. Наученный горькимъ опытомъ, на вопросъ преподавателя, кто я и откуда, -- я отвѣчаю, не сморгнувъ, что я нѣмецъ. Но я, увы, поступилъ необдуманно! На преподавателя нападаетъ вдохновеніе, онъ риторически настроенъ, онъ читаетъ цѣлую лекцію о Германіи на всевозможныя темы. Въ каждое положеніе онъ вноситъ болѣе или менѣе научное объясненіе, и все это представляетъ интересный ералашъ изъ научныхъ свѣдѣній, почерпнутыхъ изъ хрестоматій, газетъ лексиконовъ и школьныхъ воскресныхъ листковъ. Лекторъ придерживается въ своей рѣчи самой строгой морали, чтобы не сказать религіозноcти. Въ этихъ свободныхъ отъ религіознаго обученія школахъ процвѣтаетъ тотъ же ортодоксальный религіозный духъ, что и въ нашихъ народныхъ школахъ {Въ своей книгѣ объ американскихъ школахъ профессоръ Rodsing говорилъ: "Въ нихъ господствуютъ патріотизмъ и религіозность" (стр. 10).}.

Даже если преподаватель во время урока касается Европы, затрогиваетъ соціальныя темы, свободомысліе, анархизмъ и т. п., онъ всегда извлекаетъ изъ этого поучительную мораль. Вѣдь стоитъ приложить немного старанія, и Бисмаркъ станетъ республиканцемъ, а Вольтеръ -- архіепископомъ Будапешта. Мораль торжествуетъ надъ фактами. Прежде чѣмъ я ушелъ съ этого урока риторики, мнѣ пришлось узнать, что первые стѣнные часы были изобрѣтены въ Германіи, что, кажется, дѣйствительно вѣрно, и что Фердинандъ Лассаль умеръ въ 1864 году, вернувшись къ Богу, что, мнѣ думается, ложь. Безъ сомнѣнія преподаваніе начальныхъ предметовъ поставлено въ американскихъ школахъ гораздо лучше, чѣмъ въ нашихъ народныхъ училищахъ; напримѣръ, ариѳметика, картографія, каллиграфія, исторія, географія Америки и декламація.

Я долженъ также сознаться, что мои свѣдѣнія объ американскомъ преподаваніи въ общемъ очень не полны. Само собой разумѣется, что я не перебывалъ во всѣхъ американскихъ школахъ и, можетъ-быть, даже ни разу не прослушалъ нѣкоторыхъ предметовъ. Я интересовался только этимъ вопросомъ настолько, насколько школьное обученіе Америки, какъ и всѣхъ другихъ странъ, является однимъ изъ первыхъ проявленій духовной жизни государства. Я бесѣдовалъ съ учениками, съ учителями и учительницами, я видѣлъ главный школьный матеріалъ и пришелъ къ искреннему убѣжденію, что американскія свободныя школы берутъ значительно больше, чѣмъ даютъ. Въ нихъ преподается безбожное количество предметовъ. Въ расписаніи значатся декламація, риторика и даже философія. Но я былъ пораженъ тѣмъ, что всѣ эти предметы только растягивались въ длину, если можно такъ выразиться, а не проникали вглубь. Я имѣлъ личное сношеніе съ американцами, жилъ среди нихъ годами, имѣлъ дѣло съ людьми разныхъ слоевъ общества и разныхъ спеціальностей, и мнѣ никогда не приходилось замѣчать, чтобы полученныя ими въ школахъ свѣдѣніи по философіи глубоко проникали въ ихъ мозгъ. Если сравнить американцевъ-дѣтей и взрослыхъ съ жителями другихъ странъ, хотя бы съ ирландцами, чтобы не говорить о Норвегіи, то я положительно нахожу, что ирландцы, и дѣти и взрослые, нисколько не менѣе образованы, чѣмъ американцы, даже если взять самую глубь страны. Я нахожу, что самый большой недостатокъ американскихъ школъ состоитъ въ томъ, что онѣ не даютъ дѣтямъ рѣшительно никакихъ свѣдѣній о жизни и нравахъ другихъ народовъ, о цивилизаціи Европы и Азіи и о всемъ мірѣ. Американскія школы слишкомъ патріотичны, чтобы преподавать всемірную исторію. Учитель даетъ объ этомъ только отрывочныя понятія, и то благодаря какой-нибудь случайности, при посѣщеніи школы иностранцами и т. п. Тогда онъ прочитываетъ лекцію о міровыхъ событіяхъ, перебираетъ всѣ культурныя эпохи, упоминаетъ Моисея, Наполеона и Акселя Паульсена.

Какое отношеніе между денежными затратами и образованіемъ, получаемымъ въ школахъ? Во что обходятся свободныя американскія школы? Я обращаю вниманіе на то, что эпитетъ "свободныя" означаетъ свободныя отъ платы. Эти свободныя школы оказываются самыми дорогими въ мірѣ. Но о нихъ говорятъ такъ много прекраснаго и восхваляютъ ихъ именно за то, что онѣ "безплатныя".

Когда американецъ хочетъ поразилъ иностранца великолѣпіемъ своей страны, то онъ, во-первыхъ, говоритъ о ея политической свободѣ, а во-вторыхъ, о свободныхъ, т.-е. безплатныхъ школахъ. Купитъ ли себѣ иностранецъ путеводитель, онъ непремѣнно среди достопримѣчательностей города найдетъ свободную, т.-е. безплатную школу. Но на эти безплатныя школы Америка тратитъ ежегодно 200 милліоновъ долларовъ. Это одинъ изъ самыхъ колоссальныхъ расходовъ. Сюда не входитъ содержаніе воскресныхъ школъ, число которыхъ съ каждымъ годомъ все возрастаетъ, по мѣрѣ того, какъ страна становится все болѣе католической. Очень трудно назвать эти школы безплатными. Онѣ отнюдь не болѣе даровыя, чѣмъ школы другихъ странъ. Когда наши газеты и янки въ Америкѣ стараются доказать, что это дѣйствительно даровыя школы, то они указываютъ на то, что за ученіе платятъ наиболѣе состоятельные люди, а бѣдняки обучаютъ своихъ дѣтей безплатно. Но это разсужденіе очень поверхностно. Какъ-будто самый голодающій бѣднякъ не вноситъ своей доли въ школу! Онъ платитъ за школу, когда покупаетъ фунтъ говядины, когда зажигаетъ свой газъ по вечерамъ, когда выпиваетъ стаканъ воды, когда, наконецъ, онъ идетъ по улицѣ при свѣтѣ электрическихъ фонарей. Но наши газеты въ Европѣ и янки въ Америкѣ скажутъ, что налогъ на воду и прочее составляетъ совершенно другой бюджэтъ. Конечно, это можно сказать, но этого нельзя доказать. Каждый американскій городъ, какъ и вообще каждый городской округъ, имѣетъ свою собственную кассу. Суммы образуются изъ налоговъ, уплачиваемыхъ жителями за роскошь, которой они пользуются въ городѣ, и расходуются администраціей на благо или на зло. Городъ -- это цѣлый штатъ въ миніатюрѣ, а штатъ -- это цѣлый организмъ. Благодаря тому, что школьный налогъ платятъ болѣе состоятельные, бѣдняки должны платитъ другіе налоги, которые могли бы быть выплачиваемы болѣе состоятельными, не будь школьнаго налога. Налоги распредѣляются по состоянію. Каждый состоятельный гражданинъ платитъ столько-то, потому что онъ богатъ, но бѣднякъ платитъ то же, несмотря на то, что онъ бѣденъ. Слѣдовательно, онъ тоже платить школьный налогъ. Для того, чтобы получить объ этомъ ясное представленіе, надо сравнить нашъ школьный бюджетъ съ американскимъ. Въ Копенгагенѣ на школы израсходовано 1 милліонъ 300 тысячъ кронъ, а въ Миннеаполисѣ, городѣ приблизительно такой же величины, 3 милліона 300 тысячъ кронъ, т.-е. ровно на 2 милліона больше, при чемъ сюда не входятъ духовныя школы. Надо сказать, что результаты далеко не соотвѣтствуютъ затраченнымъ суммамъ. Всѣ ученики этихъ школъ, будучи взрослыми, сидятъ въ Атенеумѣ и увеселяютъ свою душу сообщеніями о патентахъ и криминальными исторіями, и несмотря на "философію", которой они обучались еще на школьной скамьѣ, отошлютъ тебя къ американскому пастору Эмерсону, если ты спросишь у нихъ о Гартманѣ. Я повторяю, что эти необычайно дорогія школы вовсе не даютъ какихъ-нибудь особенно блистательныхъ результатовъ и не способствуютъ высокому духовному развитію. Американцы большею частью находятся на очень низкой ступени развитія, которая во многихъ случаяхъ часто граничитъ съ полнымъ невѣжествомъ. Впрочемъ, по нѣкоторымъ предметамъ они опередили насъ, напримѣръ, въ математикѣ и отечественной исторіи. Но это не способствовало ихъ общему развитію. Изученіе мельчайшихъ подробностей отечественной исторіи и вѣчные разсказы о знаменитыхъ военныхъ подвигахъ дѣлаютъ ихъ, можетъ быть, еще болѣе самонадѣянными и патріотичными. Что же касается до математики, то она отнюдь не уменьшаетъ, а напротивъ усиливаетъ ихъ грубую жадность и прирожденное стремленіе къ деньгамъ и цѣнностямъ. Ни одинъ мальчикъ янки ни вырастетъ, не постаравшись обманутъ кондуктора омнибуса, а когда онъ, будучи взрослымъ, участвуетъ въ выборахъ, то открыто продаетъ право голоса за столько-то и столько-то долларовъ и центовъ.

X.
Церковь и мораль.

Курсъ теологіи читается въ американскихъ университетахъ три года, между тѣмъ какъ медицина -- одинъ годъ, а во многихъ университетахъ только четыре мѣсяца.

Несомнѣнно, что въ Америкѣ есть студенты, основательно изучившіе науку, мы знаемъ американскихъ знаменитыхъ медиковъ (Томасъ, Адамсъ и др.). Но на ряду съ этими глубоко знающими людьми невѣжественные студенты. обучавшіеся четыре мѣсяца, не задумываются примѣнять на практикѣ свое невѣжество. Секретарь комиссіи Раухъ всячески старался искоренить это научное надувательство. Онъ не могъ уничтожитъ безчисленнаго количества медицинскихъ коллегъ, тѣснящихся около "людей медицины", онъ не былъ въ состояніи разсѣять эту "стаю профессоровъ", толпящуюся вокругъ истинныхъ жрецовъ науки. Шарлатанство пустило въ Америкѣ слишкомъ прочные корни.

"Конечно, въ Америкѣ встрѣчаются въ видѣ исключенія достойные учителя и образованные врачи. Но общій уровень медицинскаго образованія постыдно низокъ". Европейскія учрежденія по той же отрасли стоятъ несравненно выше нашихъ, потому что они гораздо старше, и хотя можно многое сказать противъ монархіи (!), но она поощряетъ медицинскія знанія.

"Профессорство является тамъ наградой за заслуги, оно достигается только способными учеными, тогда какъ наши медицинскія каѳедры заполняются толпой пресмыкающихся политикановъ и посредственностей, а подчасъ полными невѣждами; ихъ лекціи по медицинѣ состоятъ изъ хвастовства, догадокъ, религіозныхъ пошлостей и медицинскаго жаргона" (America). Одинъ годъ относится къ тремъ годамъ, какъ время къ вѣчности.

Въ продолженіе одного года молодые люди изучаютъ средства спасти человѣка отъ временной смерти и три года употребляютъ на подготовленіе къ вѣчной жизни. Или, вѣрнѣе: одинъ годъ они учатся спасать людей для временной жизни и три года -- предостерегать ихъ о вѣчной смерти.

Вѣроятно, никто не предполагаетъ, какъ сильно развита церковная жизнь въ Америкѣ. На ряду съ господствующимъ въ странѣ матеріализмомъ, или какъ бы въ противовѣсъ ему, развилась сильнѣйшая религіозная пропаганда, которую можно сравнить только съ культомъ чая у англичанъ.

Америка -- богатая страна, у нея достанетъ средствъ на всякія предпріятія. Если американскій капиталистъ воспламенился прозелитствомъ, то для него не будетъ слишкомъ дорогъ ни самый чернѣйшій негръ, ни зулусскій кафръ. Америка -- богатѣйшая страна! Въ Америкѣ есть пасторы, есть церкви, ревнители нравственности, лютеранскія учрежденія, "Бѣлый Крестъ", кружки молодежи, всевозможныя нравственныя учрежденія... Все это развито въ такомъ необычайномъ количествѣ, что болѣе бѣдный народъ могъ бы представить себѣ нѣчто подобное лишь въ одномъ воображеніи. И тѣмъ не менѣе -- свобода тамъ въ высшей степени неблагородна, правосудіе извращено, преступленія отличаются чисто варварскимъ характеромъ.

Тѣмъ не менѣе для точности и ясности проведемъ параллель. Въ Копенгагенѣ 29 церквей, считая всѣ молельни, часовни и даже "Виѳлеемскій Корабль" {Названіе молельни въ Копенгагенѣ.}, между тѣмъ, какъ въ Миннеаполисѣ, -- городѣ, равномъ Копенгагену, насчитывается 140 большихъ и маленькихъ церквей.

Въ Америкѣ Богъ встрѣчается на каждомъ шагу. Церкви обставлены съ большой роскошью. Такъ, одинъ богачъ пожертвовалъ въ церковь Миннеаполиса оконную раму, стоющую 500 долларовъ.

Въ церквахъ пріятный полусвѣтъ, проникающій черезъ разноцвѣтныя стекла, мягкія, глубокія сидѣнья, громадные органы, полы устланы коврами, полированныя двери, полированные люди, полированныя божественныя слова. Очень пріятно присутствовать въ американскихъ церквахъ при богослуженіи въ дождливую погоду.

Проповѣдь не похожа на норвежскую, шведскую или датскую, это проповѣдь американская, въ ней нѣтъ теологіи, въ ней -- мораль, бостонская мораль, приспособленная для разряженныхъ въ шелкъ слушателей. Проповѣдь представляетъ собою интересное сообщеніе, пересыпанное остротами, на которыя паства отвѣчаетъ громкимъ, но вполнѣ приличнымъ смѣхомъ. Эти проповѣди ничего не даютъ въ научномъ отношеніи, чѣмъ напоминаютъ наши проповѣди, но въ нихъ есть логика, пояснительные примѣры, человѣческій языкъ, -- это не всегда встрѣчается у насъ. Онѣ не поучаютъ, онѣ занимаютъ, и въ этомъ ихъ большая заслуга. Я лично, имѣя даровые театральные билеты въ карманѣ, всегда предпочиталъ пронести вечеръ въ церкви. Въ театрѣ господствуетъ почти полное отсутствіе искусства, тогда какъ въ церкви часто приходилось слышать красивыя рѣчи. Кромѣ того, въ церкви не рискуешь задохнуться отъ порохового дыма или чувствовать на своей головѣ брошенные сверху окурки. Всѣ церковные посѣтители степенные и благообразные граждане, на которыхъ пріятно посмотрѣть. Мимоходомъ замѣчу, что американцы необыкновенно красивый народъ. Я думаю, ни въ какой другий странѣ не встрѣтишь такихъ красивыхъ лицъ.

Не повліяла ли на внѣшность народа вѣчная возня американцевъ съ денежными операціями, спекуляціями и т. д.?-- спроситъ иной разъ нашъ разборчивый лейтенантъ.

Можетъ-бытъ. Но мы почти не имѣемъ понятія о первоначальномъ народномъ типѣ, и у насъ нѣтъ почти никакой возможности сравнить его съ послѣдующимъ типомъ. Въ настоящее время американцы очень красивы, у нихъ прекрасныя формы и свѣжія энергичныя лица. У нихъ необыкновенно здоровые глаза; у насъ въ Европѣ очки или пенснэ являются чуть не принадлежностью туалета, тогда какъ въ Америкѣ величайшая рѣдкость увидать человѣка въ очкахъ. Если же иногда на востокѣ встрѣтишь людей въ очкахъ -- то это большею частью негры. Эти негры, вѣроятно, очень мало утруждали въ школахъ свое зрѣніе, но все же очевидно дѣлали больше, чѣмъ могли вынести.

Американцы очень усердно посѣщаютъ церковь, особенно женщины. Впрочемъ, и мужчины достаточно политичны, чтобы не пренебрегать богослуженіемъ. Для янки посѣщеніе церкви совершенно необходимо, если онъ хочетъ подвинуться впередъ. Его индиферентность къ высшей и низшей церковной жизни, т.-е., къ небеснымъ и земнымъ дѣламъ ея, непремѣнно бываетъ наказана. Если фабрикантъ велитъ на свой счетъ поправить кирпичъ въ развалившейся стѣнѣ церкви, то въ слѣдующее же воскресенье его имя будетъ во всеуслышанье упомянуто, и онъ тотчасъ же получитъ вознагражденіе за этотъ кирпичъ, какъ бы прямо отъ Бога. Если же другой фабрикантъ не пошлетъ своихъ рабочихъ починить церковную стѣну, его имя не будетъ торжественно упомянуто въ церкви. Большая частъ американцевъ прекрасно постигли всю силу этой церковной рекламы и пользуются ей. Янки никогда не откажетъ пастору, ему выгоднѣе помочь ему.

Торговцы уступаютъ ему 10% съ товаровъ, потому что онъ пасторъ; желѣзнодорожная компанія беретъ за проѣздъ по желѣзнымъ дорогамъ лишь полцѣны, потому что онъ пасторъ.

Если пасторъ обращается къ работодателю и просить для кого-нибудь работы, то хозяинъ настолько уменъ, что никогда не откажетъ ему, если имѣетъ хотъ малѣйшую возможность удовлетворить его просьбу; онъ постарается не отказать даже въ томъ случаѣ, если рабочій штатъ его полонъ. Эта взаимная помощь, это соотношеніе между кирпичомъ и словомъ Божьимъ дѣлаетъ церковь болѣе земной, что какъ нельзя болѣе соотвѣтствуетъ складу ума американцевъ. То, что она даетъ, почти равно тому, что она сама получаетъ. Въ церкви придается большое значеніе красивой обстановкѣ; если кто-нибудь пожертвуетъ въ церковь паникадило или кошелекъ для сбора милостыни, вышитый золотомъ по зеленому шелку и съ большимъ брилліантомъ, -- то это не останется безъ вознагражденія. Если какой-нибудь лѣсопромышленникъ обращаетъ вниманіе на низшую жизнь церкви, если можно такъ выразиться, т.-е. на ея земныя потребности и нужды -- то этотъ лѣсопромышленникъ непремѣнно сдѣлается большимъ коммерсантомъ.

Съ каждымъ годомъ пасторы пріобрѣтаютъ все большую и большую власть, особенно вслѣдствіе того, что католицизмъ все сильнѣе распространяется въ странѣ, и черезъ нѣкоторое время, можетъ-быть, тамъ не останется камня на камнѣ. Такъ Миннеаполисъ, который является нѣсколько скандинавскимъ городомъ, имѣетъ 21 крупное католическое учрежденіе, тогда какъ остальныя церковныя общины насчитываютъ ихъ только два. Когда проѣзжаешь по восточной желѣзной дорогѣ, то на пути встрѣчаются многіе города вполнѣ католическіе, т.-е. весь городъ находится во власти католицизма -- церкви, школы, университеты, дѣтскіе пріюты, громаднѣйшіе монастыри...

Американскія католическія церкви не имѣютъ недостатка въ средствахъ; онѣ преимуществен но доставляются ирландцами, самой значительной партіей страны, а ирландцы прекрасно умѣютъ справляться; они обладаютъ необыкновенной эластичностью и отлично примѣняются ко всѣмъ жизненнымъ условіямъ.

Передъ выборами пасторы, обыкновенно, разъѣзжаютъ по странѣ и агитируютъ въ пользу того или другого кандидата. Такимъ образомъ они являются политическими дѣятелями. Это также указываетъ на ихъ необыкновенную власть, превышающую даже власть тѣхъ людей, которые гораздо лучше освѣдомлены въ политическихъ дѣлахъ. Въ этомъ видна также наслѣдственность отъ праотцевъ-переселенцевъ. "Твой Богъ да будетъ моимъ Богомъ, только смерть разлучитъ насъ".

Народныя массы идутъ за своимъ пасторомъ не подъ вліяніемъ абсолютной вѣры: ихъ побуждаетъ къ этому какъ матеріальная выгода, съ этимъ связанная, такъ и врожденная религіозность и обычаи страны. Религіозное чувство получаетъ у нихъ своеобразную окраску. Наши теологи назвали бы ихъ вѣру легко понимаемымъ словомъ -- вѣрой привычки или, можетъ-быть, къ этому понятію ближе подошло бы слово труизмъ, наслѣдственная вѣра.

Они вѣрятъ, потому что прежде вѣрили, потому что вѣра вошла въ плотъ и кровь многихъ поколѣній. Эта вѣра -- не абсолютная, а фактическая. Американскія церкви производятъ впечатлѣніе того же труизма. Человѣку, не принадлежащему къ американской церкви, покажется очень занимательнымъ ихъ способъ служенія Богу. Американцы идутъ въ церковь какъ на какую-нибудь публичную лекцію, отыскиваютъ себѣ мѣсто, усаживаются въ глубокія мягкія кресла, облокачиваются и слушаютъ въ продолженіе цѣлаго часа, какъ пасторъ хлопочетъ о спасеніи ихъ душъ. Не замѣтно ни слезъ, ни волненій, которыя вызываются истинной вѣрой, но съ другой стороны не видно и равнодушія, все, повидимому, принимается серьезно; тутъ нѣчто среднее между раскаяніемъ и радостнымъ гимномъ, между кирпичомъ и словомъ Божьимъ, однимъ словомъ, -- тутъ чувствуется труизмъ.

И этотъ труизмъ можетъ бытъ на видъ до такой степени живымъ, что иностранцу не придетъ въ голову, что онъ мертвъ. Но это, такъ-сказать, единственный видъ истиннаго труизма, янки, онъ неподдѣленъ, неподдѣленъ и живъ. Онъ проявляется не жеманствомъ и кривляніемъ, но спокойной разсчетливой радостью. Если проживешь нѣкоторое время въ Америкѣ, то увидишь, что янки любятъ Господа Бога приблизительно столько же, сколько Вашингтона. Этимъ Господь Богъ долженъ быть очень доволенъ.

Но частое посѣщеніе церкви отнюдь не слѣдуетъ считать за указаніе высокой нравственности, нерѣдко американецъ занимается въ субботу самыми преступными дѣлами, а на другой день отправляется въ церковь. Но янки вѣдь человѣкъ, -- а люди вездѣ одинаковы.

Могущество американскихъ пасторовъ, повидимому, не сумѣло развить особенно высокой нравственности въ членахъ общины.

Если мы хотимъ опредѣлить, какъ высока американская нравственность, то это яснѣе видно по тому вліянію, какое она имѣла на свободу, на правосудіе и на преступленія. И надо сказать, что плоды, которые она принесла на этой почвѣ, не достойны восхваленія. Деньги, -- вотъ въ чемъ состоитъ американская нравственность.

У насъ принято говорить много красивыхъ словъ о свободѣ вѣроисповѣданій въ Америкѣ. Но на самомъ дѣлѣ эта свобода не такъ велика, какъ мы привыкли думать. Въ этомъ, какъ и во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, все сводится къ деньгамъ. Если человѣкъ богатъ, то онъ можетъ тратить свои деньги на лошадей и экипажи и не заботиться о пасторѣ, и никто не осудитъ его за это.

Бѣднякъ же не въ правѣ заботиться о насущномъ хлѣбѣ болѣе, чѣмъ о пасторѣ, и къ нему относятся очень недоброжелательно, если онъ обходится безъ пастора. Деньги, -- вотъ въ чемъ заключается американская нравственность.

Въ Америкѣ есть нѣкій человѣкъ по имени Ингерсолль. Онъ свободно разъѣзжаетъ по американскимъ городамъ и читаетъ такъ-называемыя "свободомыслящія" лекціи. Я не назову ихъ "свободными отъ мыслей", но все же я скажу, что въ нихъ весьма мало содержанія. Ингерсолль ѣздитъ по странѣ и за билетъ стоимостью въ одинъ долларъ онъ проповѣдуетъ безбожіе.

Никто не задерживаетъ его. Напротивъ. Кондукторъ того поѣзда, въ которомъ онъ ѣдетъ, полагаетъ, что онъ везетъ великаго человѣка. Лишь только Ингерсолль выйдетъ изъ вагона, онъ тотчасъ увидитъ экстренныя газетныя прибавленія, извѣщающія о его прибытіи.

Иргерсолль -- полковникъ, значитъ патріотъ, адвокатъ -- слѣдовательно ораторъ и богатый человѣкъ, т. - е. все, что требуется.

Онъ обладаетъ значительными помѣстьями.

Есть въ Америкѣ другой человѣкъ по имени Беннетъ, онъ гораздо интеллигентнѣе Ингерсолля; это редакторъ "The Truth Seeker" (Искатель правды), авторъ двухъ значительныхъ сочиненій о сравнительномъ изученіи вѣроисповѣданій и многихъ другихъ мелкихъ и крупныхъ брошюрокъ. Этотъ человѣкъ былъ заключенъ въ тюрьму за свободомысліе, Почему онъ подвёргся тюремному заключенію за свободомысліе?

Потому что онъ былъ не полковникомъ-патріотомъ, не былъ адвокатомъ-ораторомъ, потому что онъ былъ человѣкомъ безъ средствъ. Въ памфлетѣ онъ сказалъ вѣское словцо о религіозномъ шарлатанствѣ американцевъ. Это было слишкомъ. Ингерсолль никогда не поступалъ такимъ образомъ. Если Ингерсолль говорилъ вѣское словцо про американцевъ, то онъ говорилъ его, касаясь ветхаго завѣта, а своихъ соотечественниковъ онъ никогда не задѣвалъ; онъ никогда не находилъ ни одного опаснаго облачка на американскомъ небосклонѣ.

Онъ ярый патріотъ. А Беннета бросили въ тюрьму; онъ былъ слишкомъ бѣденъ, чтобы избѣжать этого.

Есть въ Америкѣ третій человѣкъ, Бертъ Джонсонъ. Имъ овладѣла безумная мысль, что есть люди съ полигамическими наклонностями; онъ написалъ книгу, въ которой защищалъ свободную любовь, -- въ тюрьму его!

Онъ былъ исключительно теоретикомъ; онъ жилъ въ Нью-Йоркѣ и не зналъ даже по имени ни одной другой женщины, кромѣ своей матери. Но все равно -- въ тюрьму его! Онъ былъ слишкомъ бѣденъ, чтобы вести слѣдствіе.

Деньги -- вотъ американская нравственность.

Интересно показать, какъ та же мораль распространяется на женщинъ въ той же странѣ.

Женщина въ Америкѣ пользуется большою властью, лучше сказать -- полнымъ могуществомъ. Если она идетъ по улицѣ, то ей всецѣло принадлежитъ право итти по внутренней сторонѣ тротуара; если въ лифтѣ 12 мужчинъ и одна женщина -- то всѣ 12 мужчинъ должны стоять съ непокрытой головой во время поднятія или спуска. Если въ омнибусѣ 50 мужчинъ и входитъ одна женщина, то одинъ изъ пассажировъ поднимается, уступая ей мѣсто; если женщина является свидѣтельницей въ процессѣ, -- то ея показанія равняются показаніямъ двухъ мужчинъ. Если мужчина произноситъ бранныя слова, не замѣтивъ женщины, онъ тотчасъ же долженъ извиниться передъ ней. На американскихъ фермахъ по утрамъ первымъ встаетъ мужчина; онъ будитъ женщину только тогда, когда разведетъ огонь, поставитъ кипятить воду, подоитъ коровъ... Если у мужчины есть жена, то онъ можетъ привлечь къ судебной отвѣтственности прачечника-китайца, если тотъ развѣситъ для просушки подштанники на такомъ мѣстѣ, гдѣ ихъ можетъ увидать его жена.

Женщина, которая живетъ на средства мужчинъ, можетъ приказать конфисковать въ спальнѣ самого хозяина маленькую картинку Корреджіо, представляющую нагого пастуха, о чемъ свидѣтельствуетъ появившееся два года тому назадъ сообщеніе изъ Чикаго. Словомъ, если бы на улицѣ Карла Іоганна стояла лошадь, которая подмигнула бы кассиршѣ книжнаго магазина, то кассирша, если бы она была американкой, кивнула бы полицейскому, и, если бы тотъ былъ тоже американцемъ, онъ тотчасъ арестовалъ бы эту лошадь.

Въ Америкѣ женщина можетъ безнаказанно дѣлать недозволенныя вещи. Бэръ Джонсонъ только говорилъ о свободной любви и былъ наказанъ, а женщины проводятъ ее въ жизнь и остаются свободными.

Мужъ предпринимаетъ какое-нибудь путешествіе по желѣзной дорогѣ, онъ уѣхалъ, про него нѣтъ ни слуху ни духу. Черезъ три, четыре мѣсяца потрясенная вдова приходитъ къ судьѣ и говоритъ: "Я хочу проситъ развода, мой мужъ уѣхалъ и ни разу не показывался домой". Блѣдный отъ сочувствія, судья отвѣчаетъ: "Боже, какой мужъ! Онъ такъ долго не пріѣзжаетъ домой!" Затѣмъ онъ только ради формальности спрашиваетъ: "А съ какихъ поръ онъ не пріѣзжалъ?" "Три мѣсяца", лепечетъ вдова, призывая на помощь свои послѣднія силы.

"Granted divorce!" (Разводъ разрѣшенъ), восклицаетъ судья, и "вдова" получаетъ разводъ. Стоитъ только нѣкоторое время слѣдить за американскими газетами, чтобы убѣдиться, насколько легче женщинѣ получитъ разводъ, чѣмъ мужчинѣ.

Въ большихъ городахъ въ субботнихъ номерахъ газетъ цѣлыя страницы исключительно помѣщаютъ извѣстія о разводѣ. Они всегда печатаются въ формѣ рефератовъ изъ залы засѣданій суда и оканчиваются неизмѣннымъ "Granted divorce!" при чемъ большинство разводовъ происходитъ по желанію женщинъ. Уже одного обстоятельства, что мужъ три-четыре мѣсяца не посылалъ семьѣ денегъ, достаточно, чтобы лишить его супруги. Вообще надо замѣтятъ, что разводъ исключительно зависитъ отъ того, какъ посмотритъ на дѣло судья.

Въ церкви встрѣчаемъ избранныхъ американокъ, которыя рѣже другихъ бываютъ разведены, это самыя прелестныя женщины города. Цѣлое эстетическое наслажденіе смотрѣть на этихъ приличныхъ и прекрасныхъ людей. Но для чего онѣ собрались въ церкви? Едва ли для того, чтобы поддерживать и охранять наивысшую нравственность. Американки вѣдь люди, -- "всѣ люди похожи другъ на друга". Онѣ присутствуютъ на богослуженіяхъ въ силу своего труизма. Ихъ интересуетъ узнать, какъ относится Богъ къ послѣднему происшествію въ преріяхъ или въ городѣ, что скажетъ имъ объ этомъ пасторъ въ своей рѣчи. Онъ разскажетъ все съ начала до конца, подтвердитъ сказанное вырѣзками изъ газетъ или извѣстіями, которыя онъ получилъ отъ редактора "Locals", или отъ частныхъ лицъ, прекрасно освѣдомленныхъ на этотъ счетъ.

"Мой другъ разсказывалъ мнѣ на-дняхъ", -- говоритъ пасторъ, и начинается повѣствованіе о томъ, что разсказывалъ ему на-дняхъ его другъ. Посѣтительницы настораживаютъ ушки, и затѣмъ слѣдуетъ разсказъ о какой-нибудь новости или остроумная шутка; то и другое стоитъ того, чтобы посѣтительницы настораживали ушки, сохраняя при этомъ самый корректный видъ.

Что же еще заставляетъ американокъ такъ часто посѣщать церковь? Не считая труизма, онѣ такъ часто ходятъ въ церковь, потому что совершенно свободны; у нихъ много времени для этого религіознаго развлеченія, имъ нечего дѣлать. Истыя американки не занимаются домомъ, онѣ не помогаютъ мужу, не воспитываютъ дѣтей. Въ первые два года ихъ замужества у нихъ иногда по нечаянности родятся двое дѣтей, но больше ужъ никогда. Лѣтъ въ тридцать -- тридцать пять онѣ преспокойно сидятъ въ церквахъ, не заботясь о дѣтяхъ. Имъ положительно не о чемъ думать, на нихъ не лежитъ никакой обязанности. Ихъ занятія заключаются въ слѣдующемъ: передъ обѣдомъ онѣ лѣчатъ свои нервы, потомъ до двухъ часовъ занимаются живописью, до шести читаютъ "Хижину дяди Тома", до восьми часовъ гуляютъ. Но это расписаніе ихъ ежедневныхъ занятій иногда измѣняется. Три или четыре раза въ недѣлю, несмотря на обременяющее ихъ искусство, онѣ принуждены отъ 8 до 11 часовъ участвовать въ женскихъ конгрессахъ. Этого тоже нельзя упускать! Богъ знаетъ, до какой степени это необходимо! Такимъ образомъ американки находятъ, что ихъ жизненная задача заключается въ слѣдующемъ: онѣ должны имѣть нервы, заниматься живописью, негритянской поэзіей, гулять и участвовать въ конгрессахъ. Имъ совершенно некогда производить на свѣтъ дѣтей.

Произведя на свѣтъ двухъ бумажныхъ цыплятъ, онѣ думаютъ, что исполнили долгъ материнства. Онѣ во что бы то ни стало хотятъ избѣжать дѣтей, онѣ не хотятъ даже сами кормитъ ихъ, вслѣдствіе чего янки призываютъ на помощь всѣ свои способности, чтобы изобрѣтать предохранительныя средства, и американская женщина знаетъ ихъ наизусть такъ же хорошо, какъ наша женщина -- лютеранскій катехизисъ. Если, несмотря на всѣ принятыя мѣры, все-таки какъ-нибудь по нечаянности дѣло не обойдется безъ послѣдствій, то существуетъ еще средство -- выкидышъ. И въ той самой странѣ, въ которой во имя нравственности мужчину бросили въ тюрьму за его статью о свободной любви, -- доктора открыто публикуютъ о своей странной спеціальности. И никто не преслѣдуетъ ихъ. Напротивъ! У нихъ огромная практика. Но иногда уже нельзя избѣжать насчастія. Если американка опоздаетъ къ доктору на какіе-нибудь 4--5 мѣсяцевъ, на свѣтъ появляется самый настоящій ребенокъ. И это большое несчастіе. Съ ребенкомъ уже нельзя предсѣдательствовать на конгрессѣ, и мать терзается этимъ. Но по крайней мѣрѣ она сама не кормитъ его, а посылаетъ мужа въ стойло подоить для него молока.

50% общей смертности въ Америкѣ ложится на дѣтей до пятилѣтняго возраста. Докторъ Вольфъ, главный докторъ въ одномъ изъ главныхъ госпиталей въ Чикаго, объявилъ вмѣстѣ со своими коллегами, что главной причиной этой неслыханной дѣтской смертности являются матери, нежелающія сами кормить своихъ дѣтей. Изъ ста рожденныхъ дѣтей умираетъ сорокъ, не доживъ до одного года (въ Норвегіи, помнится, десять). Стеклянныя фабрики Соединенныхъ Штатовъ производятъ ежегодно болѣе десяти тысячъ рожковъ.

Когда американцы воспретятъ эмиграцію, у нихъ останутся только однѣ индіанки для поддержанія народонаселенія.

Прекрасныя юныя американки въ возрастѣ 30--35 лѣтъ, взглянуть на которыхъ доставляетъ эстетическое удовольствіе, бытъ-можетъ, каются въ чемъ-нибудь передъ своимъ небеснымъ Вашингтономъ, присутствуя на богослуженіяхъ. Но онѣ производятъ это съ полнымъ самообладаніемъ, онѣ не стараются возвыситься надъ общепринятымъ уровнемъ американской морали, но онѣ и не отталкиваютъ ее. Въ этомъ все дѣло.

XI.
Общественные приличія и обычаи.

Американскіе обычаи, повидимому, почти тѣ же, что и въ Англіи, особенно въ восточныхъ американскихъ городахъ. Въ Society -- обществѣ -- англійскія развлеченія, англійская общительность, англійскій спортъ, скачки, собачьи бои, боксъ, охота, игра въ мячъ и крокетъ -- все это самыя модныя развлеченія на воздухѣ. Культъ чая и миссіонерство, ростбифъ, приличія, разсужденія о рудникахъ и желѣзнодорожныхъ спекуляціяхъ -- любимѣйшія духовныя развлеченія въ салонахъ. Ньюйоркскій щеголь можетъ поспорить съ лондонскимъ дэнди бѣлизной своего бѣлья и своимъ весеннимъ желтымъ пальто. Богатыя бостонскія дамы почти съ такимъ же достоинствомъ, какъ любая лэди, выступаютъ въ салонахъ и съ тактомъ ведутъ бесѣду, пока не запутаются.

Большая часть обитателей западныхъ американскихъ городовъ смѣются надъ англичанами, надъ ихъ банками, надъ ихъ престарѣлой королевой и особенно надъ ихъ англійскимъ языкомъ, на самомъ же дѣлѣ американцы проникнуты необыкновеннымъ почтеніемъ къ Англіи и съ благоговѣніемъ принимаютъ чисто англійскіе приличія и обычаи, занесенные къ нимъ англійскими эмигрантами. Въ Вашингтонѣ это болѣе замѣтно, чѣмъ въ какомъ-либо другомъ мѣстѣ. Молодые и старые члены Society проникнуты англійскимъ духомъ. Часто кажется, что дочь жены вашингтонскаго богача пріобрѣла всѣ британскія черты секретаря посланника, она достаточно медлительна, изящна въ манерахъ, элегантна, сдержанна въ выраженіяхъ и премило шепелявитъ. Если же случится, что подобная особа попадетъ въ Канаду съ какимъ-нибудь неотразимымъ конюхомъ-негромъ своего отца, то на это слѣдуетъ смотрѣть, какъ на атавизмъ, какъ на безсознательный возвратъ къ своему старому я, къ натурѣ янки, которая торжествуетъ надъ воспитаніемъ.

Именно эта природа янки и обусловливаетъ характеръ американскаго обхожденія, отличаетъ его отъ англійскаго и дѣлаетъ его національнымъ; несмотря на свое внѣшнее сходство съ англійскимъ, оно въ своемъ корнѣ все же американское.

Англичане -- аристократы, американцы -- демократы, и эти различные основные инстинкты и придаютъ различный характеръ обхожденію. Разница чувствуется даже среди учителей чисто американскихъ штатовъ и англійской Канады.

Если ѣдешь по желѣзной дорогѣ и остановишься ночевать въ американскомъ отелѣ, а на слѣдующую ночь въ канадскомъ, то тотчасъ замѣтишь, что въ Канадѣ поклоны почтительнѣе и отвѣты разумнѣе, чѣмъ у янки- Въ самой ничтожной мелочи видна эта разница. Больше искренности въ тонѣ при предложеніи стула, и меньше кровожадности при подаваніи счета. Все это возбуждаетъ симпатію и указываетъ на болѣе высокое духовное развитіе. Въ американцахъ нѣтъ благородства, они демократы съ головы до ногъ, всѣ стоятъ на одномъ чувствѣ, они не привыкли къ благородному обращенію, -- словомъ, въ нихъ нѣтъ духовной пластики. Янки можетъ выучитъ наизусть всѣ условія хорошаго тона, онъ можетъ знать формы англійскаго обхожденія, какъ свои пять пальцевъ, но тѣмъ не менѣе въ глубинѣ своего я онъ останется такимъ же обитателемъ преріи, какъ и прежде. У него никогда не будетъ аристократизма духа. Въ жилахъ англичанина течетъ кровь его предковъ-аристократовъ, а американцы не имѣютъ традицій, они только народъ "съ сегодняшняго дня". Американскій народъ, -- такъ-сказать, выскочка, самъ себя образовавшій и научившійся обхожденію. Онъ напоминаетъ человѣка съ очень аристократичнымъ именемъ, но съ демократической фамиліей.-- Oernstjerne Olsen, (Ершитьерне Ользенъ).-- Какъ бы высоко ни подняло его "Ершитьерне" въ глазахъ англійскаго общества, его "Ользенъ" снова тянетъ его назадъ къ его негритянскому происхожденію.

Американцы до такой степени не аристократичны, что ихъ послѣдняя знаменитая война въ сущности была направлена противъ аристократіи. Цѣль этой войны заключалась, можетъ-бытъ, больше въ желаніи истребить южныхъ аристократовъ, чѣмъ въ борьбѣ за нравственность и за освобожденіе негровъ {См. "Одноженство и многоженство" Бьернсона.}. Было бы нѣсколько наивно предполагать, чтобы цѣлый народъ, и особенно такой народъ, какъ американцы, вдругъ чуть ли не до бѣшенства увлекся войной во имя нравственности.

Это отдаетъ Бостономъ и женщинами. Если эта война дѣйствительно велась во имя нравственности, то зачѣмъ же цѣлую четверть столѣтія американцы терпѣли открытую, организованную безнравственность, какъ абсолютную общественную форму въ штатѣ Утахъ, въ самомъ сердцѣ Америки? Войнѣ дали наименованіе освободительной. Почему бы и нѣтъ? Война должна имѣть то или другое христіанское основаніе, офиціальное имя, почему же и не окрестить ее освободительной? Но поговорите съ солдатами и офицерами, бывшими на войнѣ. Спросите, что заставляло ихъ сражаться, что воспламеняло ихъ, и вы получите совсѣмъ иной отвѣтъ, чѣмъ тотъ, который вы прочтете въ мемуарахъ Гранта и ему подобныхъ. Когда полковникъ янки произноситъ рѣчь въ такъ-называемый "День декораціи", то вся она, съ начала до конца, заключаетъ похвалу демократическимъ побѣдителямъ "проклятой аристократіи". Когда умеръ генералъ Логанъ, то американская пресса уговаривала его вдову написать мемуары объ этомъ демократическомъ побѣдителѣ "проклятой южной аристократіи". Спросите ветерановъ сѣверо-американскихъ штатовъ, что побудило ихъ убивать женщинъ, жечь плантаціи въ Миссури, душить стариковъ горячей золой, вбивать заржавленные гвозди въ головы свиней, наносить глубокіе порѣзы въ бока лошадей и коровъ плантаторовъ и вливать въ раны керосинъ. Спросите солдатъ, руководствовались ли они при этомъ чувствомъ нравственноcти или желаніемъ освободить рабовъ?

Это была война демократовъ противъ южныхъ аристократовъ, которыхъ они страстно ненавидѣли, при чемъ сѣверные штаты -- эти нравственные сѣверные штаты, которые хотѣли раздавитъ южную аристократію, спекулировали сами рабами. Бостонскія женщины забыли объ этомъ. Богачи сѣверныхъ штатовъ имѣли на югѣ громадныя владѣнія. Когда началась война, южные плантаторы должны были сѣверу громадныя суммы. Богачи восточной Америки, согласно сложившемуся обычаю, давали ссуды южнымъ плантаторамъ въ счетъ будущаго урожая. Эти ссуды давались подъ залогъ самихъ плантацій и негровъ.

Хороша нравственность. Какое сильное стремленіе освободить дядю Тома!

Эта своеобразная американская интеллигентность, въ которой нѣтъ внутренняго благородства и поэзіи, накладываетъ свой отпечатокъ на обращеніе. Въ немъ нѣтъ внутренняго содержанія, оно лишено своего символическаго достоинства. Если американцы безусловно предпочитаютъ борьбу двухъ извѣстныхъ боксеровъ игрѣ Сары Бернаръ въ Рюи-Блазъ, то это, несомнѣнно, доказываетъ ихъ духовную неразвитость. Она выражается также во всемъ обращеніи, въ манерѣ кланяться, въ одеждѣ, въ тонѣ общества и даже въ уличной жизни большихъ городовъ.

Очень интересно выйти вечеромъ на одну изъ самыхъ большихъ городскихъ улицъ, намѣтить въ толпѣ какую-нибудь парочку и слѣдить за ней, незамѣтно прислушиваясь къ разговору, -- его содержаніе дастъ ясное представленіе о духовномъ развитіи народа. Если повторятъ эти наблюденія каждый вечеръ въ продолженіе нѣкотораго времени, слѣдя каждый вечеръ за новой парочкой, то впечатлѣніе отъ послѣдняго разговора будетъ совершенно такое же, какъ отъ перваго; разсуждаютъ о предпріятіяхъ, о борьбѣ, спортѣ, состояніи погоды, семейныхъ обстоятельствахъ, несчастныхъ случаяхъ на желѣзныхъ дорогахъ и объ арестахъ, -- темы не измѣняются, даже если это влюбленная парочка.

Мы видимъ даму въ шелку, въ національной одеждѣ, что выражается въ сочетаніи самыхъ отчаянныхъ цвѣтовъ. На одномъ и томъ же лифѣ черныя, голубыя, бѣлыя и красныя пуговицы; огненно-золотистый шарфъ на одной сторонѣ, развѣвающіяся желтыя ленты и банты на самыхъ неподходящихъ мѣстахъ. Американки одѣваются съ ослѣпительнымъ блескомъ -- Соломонъ не былъ такъ великолѣпенъ, какъ онѣ!

Парочка національная. Какъ женщины любятъ кричащіе переходы отъ темнаго къ самому свѣтлому, что иногда вполнѣ можетъ уничтожить, такъ-сказать, разумный смыслъ одежды, такъ и въ одеждѣ мужчинъ господствуетъ національная дисгармонія, безъ которой его одежда не была бы чисто американской. Янки покупаетъ шляпу въ 10--15 долларовъ и въ то же самое время ходитъ въ панталонахъ, мъ которыхъ не хватаетъ пуговицъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ панталоны не должны быть безъ пуговицъ. По шляпѣ онъ "Ершитьерне", а по панталонамъ "Ользенъ".

Въ жаркую погоду нечего и думать увидѣть янки въ сюртукѣ или жилетѣ, онъ преспокойно разгуливаетъ со своей дамой и безъ этихъ принадлежностей туалета. Днемъ на улицахъ американскаго города царитъ лихорадочное оживленіе. Коммерсанты и предприниматели спѣшатъ въ банкъ и изъ банка, въ торговые дома, конторы, туда и сюда. Хромые мулы тащатъ простые омнибусы, дамы засѣдаютъ въ "конгрессахъ" и дебатируютъ вопросъ о превращеніи Дакоты изъ территоріи въ штатъ. Подающій надежды наслѣдникъ семьи отправляется въ Атенеумъ и читаетъ свѣдѣнія о патентахъ; газетные репортеры стоятъ на перекресткахъ и прислушиваются, не узнаютъ ли чего-нибудь о какомъ-нибудь пожарѣ или о какой-нибудь драмѣ для помѣщенія этихъ извѣстій въ утренній номеръ. Но щеголь по ремеслу, со своими высокими воротничками и золоченой тростью, сидитъ въ укромномъ мѣстечкѣ безъ сюртука и надуваетъ фермера въ азартной игрѣ.

Послѣ обѣда видъ улицы измѣняется. Въ шесть часовъ горожане выходятъ гулять. Каждый выползаетъ изъ своего угла; банки закрываются; Атенеумъ запираетъ свои сокровища до слѣдующаго дня. Дамы гуляютъ и кокетничаютъ со своими лейтенантами, какъ только можно кокетничать съ лейтенантами. Щеголь по ремеслу тоже сдѣлалъ свое дѣльце, онъ отдѣлалъ глупаго фермера, какъ только можно отдѣлать глупаго фермера. Хромоногіе мулы тащатъ по улицамъ полные омнибусы, кабачки наполняются жаждущими нѣмцами всѣхъ странъ; большія, обитыя желѣзомъ двери фабрикъ закрываются; закопченные рабочіе со своими оловянными судками скрываются въ переулки; мальчишки-газетчики выкрикиваютъ пронзительными голосами объ интересномъ убійствѣ въ городѣ Канзасѣ. Тогда наступаетъ для щеголя самый интересный моментъ, котораго онъ дожидался цѣлый день. Первое шелковое платье, показавшееся на Николеттскомъ авеню, особенно настраиваетъ его. Всѣ его жизненные интересы заключаются въ томъ, чтобы посмотрѣть новѣйшій фасонъ сюртука, поболтать о послѣдней схваткѣ двухъ боксеровъ, расквасившихъ себѣ при этомъ носы, поостроумничатъ на жаргонѣ и цинически преслѣдовать бѣдную грѣшницу полусвѣта. Между ними встрѣчаются очень талантливые люди, остроумные, находчивые янки, американцы ирландской крови, молодые люди, проводящіе свои дни въ ресторанахъ и засыпающіе по ночамъ въ кабачкахъ на стулѣ, погибшіе люди и джентльмены, дамы полусвѣта мужского пола, которые дожидаются лекомысленныхъ дѣвицъ въ теплые вечера передъ церквами и готовы за два доллара помочь своему ближнему во всякомъ тѣлесномъ недугѣ...

Жизнь американской улицы вся пропитана этой духовной неразвитостью, которая точно создана для этихъ щеголей съ голубыми мозгами.

Въ окнахъ магазиновъ совсѣмъ не видно книгъ или предметовъ искусства, вы принуждены смотрѣть на вырѣзанныя индѣйскія фигуры у продавцовъ папиросъ. Если господинъ или дама идетъ по тротуару и читаетъ газету, то вы можете быть увѣрены, что читаются извѣстія о разныхъ убійствахъ или несчастныхъ случаяхъ. Гуляютъ ли влюбленные и говорятъ о своихъ сердечныхъ дѣлахъ, -- знайте, что темою ихъ разговора неизбѣжно бываетъ какое-нибудь предпріятіе или состояніе погоды; при чемъ надо замѣтить, что всѣ гуляющіе необыкновенно зорко слѣдятъ за малѣйшими отступленіями отъ правилъ уличной жизни, -- они сейчасъ же обратятъ вниманіе на пьяную женщину, на переполненный омнибусъ, на человѣка въ очкахъ.

Однажды на площади передъ банкомъ собралась толпа человѣкъ въ 400. Зачѣмъ собрались всѣ эти люди? Они всѣ стояли и смотрѣли на возъ съ камнями, застрявшій на рельсахъ. Всѣ окна сосѣднихъ домовъ были усѣяны лицами любопытныхъ, тутъ были и старики, и молодые, всѣ съ глубокимъ вниманіемъ разсматривали это необыкновенное чудо. Изъ сосѣднихъ переулковъ сбѣгался народъ, даже старухи бросались бѣгомъ смотрѣть на такую достопримѣчательность. Ни въ одной изъ странъ, въ которыхъ мнѣ приходилось бывать, я не видалъ ничего подобнаго. Вся эта , толпа стояла и смотрѣла на этотъ возъ, точно это было знаменитое историческое зрѣлище.

Чернь, -- скажете вы. Это чернь и молодежь. Не совсѣмъ такъ. Это -- американцы. Нѣкоторые изъ нихъ даже очень достойные и уважаемые граждане, дамы изъ "конгресса", люди изъ общества. Это чернь въ мѣхахъ, дамы въ богатыхъ нарядахъ, въ шелку, это -- чернь, которая могла бы носить орденъ общества Old Fellow {Въ концѣ прошлаго столѣтія въ Англіи образовалось благотворительное общество Old Fellow по образу ордена Вольныхъ Каменщиковъ. Прим. перев.}, у которой на однихъ зубахъ золота на 20 долларовъ. Это -- американцы.

Прошлой зимой, когда я былъ въ Америкѣ, у меня были гамаши на 22 пуговицы. Я охотно допускаю, что одна;-- двѣ пуговицы были лишними, но для каждой пуговицы было вѣдь по одной петлѣ, какъ бываетъ обыкновенно. Но милѣйшіе граждане не могли не глазѣть на мои гамаши. Когда я осмѣлился пойти въ нихъ по одной изъ главныхъ улицъ, рѣщительно каждый истый янки слѣдилъ за мной, и мнѣ казалось, что я никогда не видѣлъ на улицахъ столько народу, какъ въ тѣ дни, когда на мнѣ были эти гамаши.

Я думаю, что если бы я былъ странствующимъ театромъ, то не возбуждалъ бы такого всеобщаго вниманія, и я нѣсколько опасался ангажемента со стороны антрепренеровъ въ какой-нибудь музей-варьетэ.

Наконецъ, вниманіе, возбуждаемое моей особой, навлекло на себя подозрѣніе полиціи. Сами полицейскіе стояли и смотрѣли на мои гамаши, раздумывая, не арестовать ли имъ гамаши. Дѣло кончилось тѣмъ, что я отдалъ ихъ моему злѣйшему врагу, столяру изъ Техаса, съ которымъ я такимъ образомъ примирился.

Подобные пустяки могутъ занимать американцевъ. Какія-нибудь двѣ лишнихъ пуговицы на гамашахъ, то, что у кого надѣто на ногахъ -- интересуетъ ихъ, между тѣмъ какъ люди въ другихъ странахъ внимательно прислушиваются ко всякому вопросу и всматриваются въ то, что время посѣяло на своихъ поляхъ. Не стоитъ труда упоминать о дикой манерѣ глазѣть на иностранца и о весьма некультурномъ обычаѣ, позволяющемъ самый смѣлый взглядъ на окрикъ по адресу иностранца. Въ такой свободной странѣ, какъ Америка, нечего удивляться, если какая-нибудь американка, глядя на тебя, разсмѣется во все горло и обзоветъ "жалкимъ французикомъ", или если какая-нибудь полуобезьяна продавитъ твою шляпу своей тростью съ золоченой ручкой. Жаловаться на подобные пассажи будетъ развѣ только самый наивный путешественникъ, только-что "прибывшій изъ менѣе свободной родины", гдѣ господствуетъ менѣе идеальное обращеніе.

Уроженецъ Новой Гвинеи очень изумится, если встрѣтившій его на улицѣ знакомый не сожметъ кулаковъ, увидавъ его, такъ какъ въ Гвинеѣ это составляетъ дружеское привѣтствіе. У нѣкоторыхъ малайскихъ племенъ существуетъ слѣдующій обычай: если встрѣтятся два друга послѣ продолжительной разлуки, то прежде, чѣмъ сердечно и искренно обняться, они осыпаютъ другъ друга самой грубой отборной бранью. Въ Америкѣ въ видѣ привѣтствія вскрикиваютъ громкимъ голосомъ "How do you do?" и проѣзжаютъ мимо. Прежде чѣмъ успѣешь отвѣтитъ, спрашивающій унесся уже дальше, по крайней мѣрѣ на десять шаговъ, и отвѣтъ привѣтствуетъ вмѣсто знакомаго уже слѣдующаго встрѣчнаго, какого-нибудь продавца банановъ изъ Сициліи или даму въ платьѣ-реформъ.

Эта фраза "How do you do" совершенно такъ же безсмысленна, какъ сжатые кулаки гвинейца или искренняя ругань малайца. Если перенести буквально, это означаетъ: "Какъ ваши дѣла". Привѣтствіе это вывезено изъ Англіи, изъ лондонскихъ предмѣстій. Въ англійской high life мы никогда его не услышимъ на улицахъ. Только въ Америкѣ признакомъ утонченныхъ манеръ считается ошеломлять встрѣчнаго этимъ громкимъ, почти безсмысленнымъ возгласомъ: "Какъ ваши дѣла?" Когда американецъ привѣтствуетъ, то онъ дѣлаетъ это изо всѣхъ силъ.

Самое привѣтствіе, можетъ-былъ, является остаткомъ болѣе несовершенныхъ ступеней человѣческаго развитія. Весьма возможно!

Безъ сомнѣнія, это остатокъ стадіи развитія -- собаки. Очень возможно! До тѣхъ поръ, пока человѣкъ не достигъ своей настоящей стадіи, привѣтствіе всегда имѣло смыслъ символа почтенія. Оно свидѣтельствуетъ о степени интеллигентности народа, такъ же какъ оно служитъ показателемъ развитія звѣрей. Когда рыба сдѣлалась птицей, у ней стали болѣе утонченныя манеры. Быкъ привѣтствуетъ молчаливо и съ достоинствомъ, смотря прямо передъ собой и не произнося слова, а кошки привѣтствуютъ другъ друга темной ночью такъ, что было бы гораздо лучше, если бы онѣ этого совсѣмъ не дѣлали, -- это привѣтствіе свидѣтельствуетъ объ ихъ темпераментѣ и степени развитія. Американцы здороваются на англійскомъ жаргонѣ, ихъ привѣтствіе болѣе громко, чѣмъ осмысленно, это почти безсмысленный возгласъ, брошенный мимоходомъ. Янки ошеломляетъ на улицѣ безсмысленнымъ вопросомъ, на который физически не успѣешь отвѣтитъ, если только не бросишься догонять спрашивающаго. Спрашивать меня во всеуслышаніе "какъ мои дѣла", когда я ушелъ изъ дома съ твердымъ намѣреніемъ не вступать въ пререканія, это значитъ нанести мнѣ оскорбленіе именно въ тотъ моментъ, когда я не могу защищаться.

Американское привѣтствіе до такой степени безсмысленно, что въ Норвегіи за такое привѣтствіе отвезли бы въ Гаустъ {Мѣстечко близъ Христіаніи, гдѣ находится домъ сумасшедшихъ. Прим. перев.}.

Въ театрѣ американецъ не снимаетъ шляпы до тѣхъ поръ, пока не найдетъ своего мѣста и не сниметъ пальто, которое подложитъ подъ себя. Въ театрахъ варьетэ и въ комической оперѣ онъ совсѣмъ не снимаетъ шляпы, но снимаетъ сюртукъ, а въ жаркое время -- и жилетъ. Когда янки входитъ въ комнату, онъ, нисколько не стѣсняясь, часто остается въ шляпѣ. Въ этой странѣ принято, чтобы каждый поступалъ по своему собственному желанію. Приходитъ ли янки къ обѣду, онъ усаживается за обѣденный столъ, какъ на какую-нибудь рабочую скамью, не дѣлая ни малѣйшаго различія между удовольствіемъ и работой, ни мало не чувствуя себя чѣмъ-нибудь обязаннымъ передъ хозяиномъ или хозяйкой. Только за обѣдомъ предлагаютъ прохладительное, и посѣтитель можетъ отказываться отъ него такъ же какъ и отъ всякаго кушанья. Онъ обѣдаетъ, какъ-будто его наняли для этого; онъ поглощаетъ свой ростбифъ съ большою ловкостью, чисто по привычкѣ; онъ при этомъ не чувствуетъ никакого удовольствія, онъ бросается на ростбифъ съ геройскимъ мужествомъ и на лету разрываетъ его. Все должно кончиться во столько-то и столько минутъ, ему некогда тратить времени на изящное обращеніе съ такимъ пустякомъ, какъ ростбифъ.

Когда онъ такимъ образомъ окончитъ свою ѣду, онъ встаетъ изъ-за стола, не говоря ни слова, не кивнувъ головой, даже если онъ гость.

Его благодарность заключается въ полнѣйшей неблагодарности. Какъ-то разъ я забылъ объ этомъ обычаѣ и слегка поклонился; смущеніе хозяйки было очень велико, но мое смущеніе было еще больше, когда она отвѣтила на мой поклонъ слѣдующими словами: "Благодарю васъ, я не танцую".

"Ахъ да", сказалъ я, извиняясь, "танцы, кажется, совсѣмъ не приняты послѣ ѣды", и мы простились.

Духовная неразвитость придаетъ американскимъ обычаямъ отнюдь не идеальный, а національный характеръ.

Новые, съ иголочки, демократы, которые считаютъ свободу произволомъ, а въ піэтизмѣ лишь видятъ безсодержательную форму, эти демократы переняли обычаи пригородовъ старой аристократической страны. Американецъ въ знакъ привѣтствія испускаетъ крикъ, состоящій изъ безсмысленнаго набора словъ, лишеннаго всякаго духовнаго содержанія и составляющаго лишь восклицаніе.

Если иностранецъ, вставая изъ-за стола, не долженъ поклониться, то это не есть безцеремонность; это не примѣръ "простоты" и "естественности", за которую вездѣ восхваляютъ американцевъ; наоборотъ, это безсодержательная церемонность.

Церемонность заключается именно въ томъ, чтобы не благодарить. Таковъ обычай. Привѣтствовать же надо такъ громко, чтобы въ ушахъ дребезжало. Этого тоже требуетъ обычай.

Вообще надо сказать, что американская вѣжливость одинаково суха и несимпатична, какъ въ уличной, такъ и въ домашней жизни.

Заключеніе.

Черное небо...

Нація съ патріотизмомъ и ненавистью къ иностранцамъ, народъ, не имѣющій. національной литературы и искусства, полное отсутствіе духовныхъ интересовъ.

Робертъ Букенанъ и Гербертъ Спенсеръ рѣшились въ самой Америкѣ высказать эти опаеные отзывы объ Америкѣ и ея обитателяхъ.

Наши писатели, изображая какого-нибудь героя, къ которому авторъ благоволитъ, но которому приходится туго на родинѣ, вслѣдствіе его свободомыслія и лѣвыхъ убѣжденій, въ заключительныхъ главахъ романа непремѣнно отсылаютъ его въ Америку. Тамъ просторъ!

Когда наши свободные публицисты хотятъ объяснить своимъ оппонентамъ, какова должна быть свобода, то они указываютъ на Америку: вотъ, молъ, гдѣ свобода!

Если наши передовыя женщины хотятъ доказать, какъ мало онѣ принимаютъ участія въ политической жизни страны и какъ сильно онѣ отстали въ этомъ отношеніи отъ другихъ государствъ, то онѣ, во-первыхъ указываютъ на Америку, въ которой женщины даже сдѣлались бюргермейстерами нѣкоторыхъ прерій. Вотъ, молъ, тамъ женщины!

Ѳиміамъ, воскуряемый Америкѣ, весьма быстро заставляетъ насъ убѣждаться въ американскомъ развитіи. Мы воодушевляемся, когда слышимъ крики на выборахъ, мы дрожимъ отъ оглушительнаго рева, несущагося изъ цирка Barnum, мы восхищаемся, читая сообщенія о чикагскихъ свиныхъ бойняхъ, прочитываемъ и принимаемъ на вѣру всякую газетную выдумку.

Совершенно оглушенные грохотомъ паровыхъ молотовъ, задыхаясь отъ смрада машинъ, пораженные и подавленные, мы начинаемъ думать: "Америка -- великая страна"! Насъ убѣждаютъ въ этомъ огромные размѣры. Американскій духъ постепенно проникаетъ въ сознаніе каждаго, благодаря письмамъ, газетнымъ статьямъ, странствующимъ ораторамъ. Большіе размѣры предмета вполнѣ удовлетворяютъ янки, если же предметы не велики, то они должны быть по крайнѣй мѣрѣ цѣнны. Размѣры и стоимость составляютъ содержаніе вещей,

Красивѣйшіе дворцы на Мичиганскомъ авеню въ Чикаго не отличаются большимъ стилемъ, чѣмъ негритянская голова; въ нихъ совсѣмъ нѣтъ архитектуры, но они стоятъ милліоны долларовъ, что дѣйствуетъ на всѣхъ весьма убѣдительно. Памятникъ Вашингтону не представляетъ рѣшительно никакого интереса, кромѣ своей необъятной вышины.

Пьедесталъ поднимается на 555 футовъ, а на вершинѣ, какъ говорятъ, стоитъ Вашингтонъ; весьма вѣроятно, что онъ и стоитъ тамъ, но нѣтъ никакой возможности разсмотрѣть снизу это произведеніе искусства.

Городской паркъ въ Филадельфіи и Верхнее озеро описываются въ американскихъ альманахахъ, какъ два чуда изъ одиннадцати американскихъ чудесъ. Почему? Потому что это озеро самое большое озеро, а этотъ паркъ -- самый громадный паркъ въ мірѣ. Въ Севѣро-Американскихъ Штатахъ преріи занимаютъ громадныя пространства, и, конечно, ничего не стоитъ занять нѣсколько миль земли, больше или меньше, разъ дѣло идетъ о томъ, чтобы сдѣлать паркъ настоящимъ чудомъ.

Metropolitan Opera House въ Нью-Йоркѣ иллюстрируетъ пристрастіе американцевъ ко всему крупному.

Несомнѣнно, это "самый большой театръ въ свѣтѣ". Архитекторъ его ѣздилъ въ Европу исключительно ради этого театра; онъ провелъ нисколько недѣль въ Парижѣ, въ Вѣнѣ и Москвѣ, вернулся назадъ и создалъ это чудовищное по размѣрамъ зданіе, въ которомъ идутъ такія представленія, хуже которыхъ не найдешь во всемъ мірѣ. Между тѣмъ, всякій убѣждается, что это "величайшій театръ всего міра". Иностранецъ посѣщаетъ его, надѣясь найти въ немъ настоящее искусство, но онъ терпитъ полное разочарованіе и больше не ходить туда. Онъ отправляется въ Чикаго, гдѣ онъ тотчасъ узнаетъ изъ афишъ, что въ Madison square teater "самый драгоцѣнный занавѣсъ въ мірѣ". "Нѣтъ, нѣтъ, восклицаетъ иностранецъ, отрицательно качая головой, -- я хочу видѣть искусство!" и онъ твердо намѣревается не ходитъ въ этотъ театръ. Время проходитъ. Американскій духъ мало-по-малу заражаетъ и его, онъ перечитываетъ афиши, въ его воображеніи начинаетъ рисоваться драгоцѣнный занавѣсъ, онъ каждый вечеръ слышитъ бой электрическаго барабана, раздающійся изъ Madison square отъ 6 до 7 вечера; реклама производятъ свое дѣйствіе. Въ концѣ-концовъ онъ идетъ въ театръ, чтобы посмотрѣть занавѣсъ! Цѣнность замѣнила внутреннее содержаніе искусства. Такимъ образомъ, насъ очень легко убѣдитъ въ величіи Америки. Громкій, изступленный голосъ рекламы достигаетъ до насъ и покоряетъ насъ. Если мы изъ года въ годъ слышимъ о гигантской величинѣ и колоссальныхъ денежныхъ суммахъ страны, то, въ концѣ-концовъ, мы поражаемся могуществомъ этого народа, не спрашивая о болѣе мелкомъ, внутреннимъ содержаніи вещей; колоссъ -- самая популярная реклама во всемъ мірѣ. Одной басней больше или меньше объ американскомъ колоссѣ -- не все ли равно, разъ мы уже достигли того состоянія, когда громадное пространство земли -- считаемъ паркомъ, а занавѣсъ -- искусствомъ.

Америка -- великая страна!

"Своей политикой, литературой, цивилизаціей, своимъ искусствомъ, своей природой, своими городами и народомъ Америка разбиваетъ наши иллюзію и очарованіе. Я имѣю болѣе или менѣе полное понятіе о всѣхъ государствахъ цивилизованнаго міра и не могу себѣ представить другого мѣста, за исключеніемъ Россіи, гдѣ бы я до такой степени не желалъ бы жилъ, какъ въ Америкѣ; нигдѣ жизнь не можетъ быть болѣе жалкой, грязной, непріятной".

"Америка является апоѳозомъ филистерства, смущеніемъ и отчаяніемъ государственныхъ дѣятелей; это Мекка, въ которую стремится всякій политическій шарлатанъ, гдѣ поклоняются Мамонѣ, какъ единственному Богу. Высшее просвѣщеніе заключается въ вычисленіи выгодъ. Для обогащенія своихъ поставщиковъ, подрядчиковъ, монополистовъ они освободили рабовъ и сдѣлали рабами свободныхъ. Это народъ, насыщенный матеріализмомъ.

"Америка хвастается своей свободой и равенствомъ, не замѣчая того, что во всемъ мірѣ не найдется другого государства, которое бы такъ постоянно и систематически оскорбляло права личности и интересы общественности" {Lepel Griffin. 1884. Forthnightly Review, I.}.

Горячія, опасныя слова! Пожалуй Лепель Гриффинъ не поѣдетъ больше въ Америку подъ своимъ именемъ...

Но неужели въ Америкѣ не найдется ни одного избранника? Не найдется кружка людей духа, класса, кружка утонченныхъ личностей, благородныхъ душъ?

Америкѣ двѣсти лѣтъ. Въ первомъ столѣтіи она была совсѣмъ не обработана, въ слѣдующемъ столѣтіи туда начали стекаться европейскіе переселенцы, усердные рабы, мускульныя животныя, которые могли воздѣлывать землю, но не утруждать себя мыслями

Время шло. Въ Квебекъ все прибывали молодцы на судахъ съ прямыми парусами. Среди нихъ попадались разорившійся содержатель кофейни и набожный пасторъ.

Время шло. Въ Балтиморѣ причаливала шкуна съ 33 рабами, 5 банкротами и однимъ убійцей.

Время шло. Въ Портсмутскую гавань приходила барка съ сотней рабовъ, тысячью фунтовъ пасторовъ, полдюжиной убійцъ, 14 плутами и двадцатью ворами. Наконецъ, тихой темной ночью прибылъ въ Новый Орлеанъ торговый крейсеръ съ товаромъ съ верхняго Нила, нагруженный 70 чернокожими. Ихъ высадили на берегъ; это были негры изъ Ніамъ-Ніама, мускульныя животныя, руки которыхъ никогда не воздѣлывали землю, а голова которыхъ никогда не думала.

Время шло. Стекалось все больше и больше народу; изобрѣли паровыя машины, посредствомъ которыхъ перевозили черезъ океанъ. Бостонъ переполнился, наполнялся Нію-Йоркъ. Изо дня въ день текла по преріямъ безчисленная разношерстная масса, люди всѣхъ національностей и нарѣчій; банкроты и преступники, авантюристы и безумцы, пасторы и негры, -- всѣ виды великаго рода паріевъ, населяющихъ землю. Ни одного человѣка мысли! Можетъ ли Америка представить намъ избранника отъ подобныхъ прародителей?..

Странѣ посчастливилось. Въ Невадѣ и Калифорніи нашли золото, въ Пенсильваніи серебро и масло, въ Мантанѣ желѣзо, мѣдь, ртуть и олово; въ Аллеганахъ, Кэнтукки и Виргиніи каменный уголь; стали заниматься земледѣліемъ и скотоводствомъ, лѣсопромышленностью, плантаціями, рыбной ловлей и охотой.

Солнце грѣло сильно, земля была плодородна, самыя маленькія деревья давали плоды, на большихъ дорогахъ вырастала трава.

Сбродъ со всего міра почувствовалъ себя очень хорошо въ этихъ новыхъ условіяхъ; стали плодиться и размножаться, "наслаждаться жизнью", ушли по колѣна въ пищу, ѣли въ три-четыре раза больше, чѣмъ на родинѣ, и рабы стали патріотами.

Этотъ патріотическій сбродъ долженъ произвести избранника. Но какимъ образомъ это можетъ случиться? Въ странѣ не было духовнаго начала. Переселившійся сбродъ не отличался благородствомъ преобразившись же въ патріотовъ, онъ сталъ въ высшей степени самодовольнымъ.

Самые утонченные американцы, самые выдающіеся люди, которые должны были положить начало духовной жизни страны подъ вліяніемъ своего самодовольства, обложили пошлиной въ 35% произведенія иностранной цивилизаціи, чтобы создать избранника!

Перваго января 1863 года сдѣлали они негровъ господами надъ южными владѣльцами, они приняли въ свои семейства мускульныхъ животныхъ изъ Ніама-Ніама, отдали имъ своихъ сыновей и дочерей, чтобы отъ нихъ произошли люди мысли. Нечего ожидать избранника въ Америкѣ; болѣе чѣмъ невозможно требовать избранниковъ отъ страны, въ которой народъ состоитъ изъ прирожденныхъ посредственностей и воспитанъ въ патріотической ненависти ко всему національному. Если человѣкъ не родится съ благородной душой, то онъ можетъ облагородиться лишь подъ вліяніемъ другихъ.

Въ американцахъ нѣтъ стремленія къ высокому, главная цѣль ихъ заключается въ томъ, чтобы быть истинными янки, а цѣль истиннаго янки -- политическая демократія. У нихъ нѣтъ стремленія къ умственному благородству, къ духовному могуществу. У нихъ есть духовные кружки, почему же они молчатъ во всѣхъ духовныхъ начинаніяхъ? Гдѣ этотъ классъ, это общество, этотъ кружокъ, этотъ салонъ? Но есть же въ Америкѣ люди мысли? Можетъ-быть, я увлекся и забылъ о двадцати одномъ поэтѣ, о которыхъ упоминаетъ энциклопедическій словарь, о семи историкахъ, одиннадцати художникахъ, двухъ историкахъ литературы, двухъ теологахъ, объ одномъ генералѣ Грантѣ и одномъ Генри Джорджѣ. Я не увлекся и не забылъ ихъ. Я не забылъ ни одного изъ нихъ...

Въ пятидесятыхъ годахъ въ двухъ старѣйшихъ южныхъ штатахъ, казалось, появились такіе люди, но пронеслась война и стерла то, что еще не успѣло развиться.

Съ того времени кровь народа демократически смѣшалась съ негритянской, и интеллектъ сталъ понижаться, а не повышаться. Къ этой совмѣстной жизни принуждали. Безчеловѣчность оторвала негровъ отъ родной имъ Африки, а демократія сдѣлала ихъ цивилизованными гражданами, вопреки всѣмъ законамъ природы. Они сразу перескочили всѣ промежуточныя ступени развитія отъ крысоловки до янки.

Они сдѣлались пасторами, парикмахерами, воспитателями и зятьями. Они пользуются всѣми привилегіями бѣлыхъ и всѣми вольностями негровъ. Негръ есть и останется негромъ. За бритьемъ онъ хватаетъ человѣка за носъ, какъ его блаженной памяти праотецъ хваталъ нильскаго крокодила. Если негръ подаетъ обѣдъ, то онъ опускаетъ въ супъ чуть не половину своего лоснящагося пальца. Совершенно безполезно упрекать его за негритянскія манеры. "Заботьтесь лучше о своихъ собственныхъ дѣлахъ", -- обиженно скажетъ африканскій демократъ, если не отвѣтитъ еще грубѣе. И приходится молчать, разговоръ оконченъ. Положительно пропадаетъ всякій аппетитъ, если за столомъ рядомъ съ тобой находится человѣкъ съ двумя громаднѣйшими кулаками и полноправіемъ. Если бы мы непремѣнно требовали супа съ указательнымъ пальцемъ тогда было бы другое дѣло.

Негръ есть и всегда останется негромъ. Это первобытный человѣкъ съ тропиковъ, существо съ внутреннностями въ головѣ, это элементарные органы на бѣломъ общественномъ тѣлѣ.

Они положили основаніе мулатской помѣси.

Лучше искать избранника въ такой странѣ; гдѣ жизненныя условія болѣе къ этому приспособлены. Если есть избранники во всѣхъ странахъ съ историческимъ прошлымъ и богатой современной цивилизаціей, то изъ этого не слѣдуетъ, чтобы были избранники въ новой странѣ безъ всякаго историческаго прошлаго и со старой, отжившей цивилизаціей. Трудно требовать болѣе высокихъ избранниковъ, чѣмъ тѣ, которыхъ создали пасторы въ продолженіе четырехъ поколѣній. Бостонъ является ихъ мѣстопребываніемъ. Они дѣйствуютъ въ тишинѣ, они не переворачиваютъ міра, они не колеблятъ земли.

Съ одной стороны, отъ американцевъ очень трудно требовать высокаго духовнаго развитія, такъ какъ у нихъ посредственныя натуры, а также и ихъ соціальный строй слишкомъ не благопріятствуетъ этому, что до извѣстной степени извиняетъ ихъ.

Хотя мы и не рискуемъ своей жизнью и здоровьемъ, говоря объ этомъ потихоньку, но молчатъ все же много безопаснѣе. Если неопытный человѣкъ заикнется въ присутствіи американца о причинахъ, извиняющихъ ихъ духовную неразвитость, то онъ сейчасъ же услышитъ: подойди, подойди только! Конечно, нельзя совсѣмъ оправдывать американцевъ, такъ какъ они, благодаря своему необыкновенно чувствительному самомнѣнію, отклоняютъ всякое духовное вліяніе извнѣ. Придется, конечно, долго рыться въ исторіи, чтобы найти другую націю, которая изъ-за ревниваго національнаго тщеславія до такой степени не развила своей духовной жизни.

Врядъ ли можно надѣяться на постепенный прогрессъ, на ничтожныя улучшенія, на коренныя соціальныя реформы, за которыя борются сегодня, но которыя безслѣдно сотрутся слѣдующимъ поколѣніемъ; остается только надѣяться на протестъ великихъ цѣльныхъ умовъ, которые сразу даютъ толчокъ и переносятъ человѣчество на нѣсколько поколѣній впередъ. Но что, если время для исторической революціи не подготовляется, какъ не подготовляется и земля для выдающихся духовныхъ возможностей, если, напротивъ, она продолжаетъ неприкосновенно покоиться, огражденная и покрытая плевелами?

Истинная жизненная задача каждаго американца заключается главнымъ образомъ въ томъ, чтобы быть патріотичнымъ гражданиномъ обширныхъ прерій, а потомъ уже онъ можетъ быть и общечеловѣчески развитой личностью. Онъ проникается этой мыслью съ самой колыбели, она входитъ во всѣ его представленія.

Ты дѣйствительно настоящій человѣкъ только въ томъ случаѣ, если ты американецъ. Поэтому во всей громадной странѣ не найдешь ни одного сомнѣвающагося, ни одного ищущаго свѣта и возмущеннаго духа, который бы сбился съ такта, внесъ бы сознательную дисгармонію въ плачевную музыку, исполняемую оловянными трубами. Всѣ живутъ въ согласіи... подъ громкіе крики ура!

Это страна крика, пара и огромныхъ стонущихъ чеканныхъ машинъ; міровое государство, въ которомъ сошлись люди всѣхъ поясовъ земного шара, начиная съ бѣлыхъ жителей сѣвера до обезьянъ тропиковъ и духовныхъ мулатовъ включительно. Страна съ мягкой плодородной почвой и нетронутыми первобытными лугами......

Страна съ чернымъ небомъ...