Бутович Яков Иванович - О "Холстомере"

ПРОМЕТЕЙ. Историко-биографический альманах серии "Жизнь замечательных людей"

Том двенадцатый. 150-летию со дня рождения Л. Н. Толстого посвящается

Я. И. Бутович

О повести "Холстомер" и об иллюстрациях к ней

Яков Иванович Бутович (1881--1937) -- коннозаводчик и коллекционер картин на конные сюжеты. Собрание, составленное им у себя в Прилепах под Тулой, было Бутовичем передано Советскому государству и положило основу Музею коневодства, находящемуся ныне в Тимирязевской сельскохозяйственной академии в Москве. Картинная галерея музея имеет как специальную, так и художественную ценность: работы Серова, Клодта, Лансере, Сверчкова, Петра Соколова, Савицкого и др.

Назначенный хранителем галереи, Я. И. Бутович написал в 1923--1924 годах два обширных труда -- биографии художников, представленных в его собрании, и "Коннозаводские портреты H. E. Сверчкова". Материалы из этих рукописей использовались в искусствоведческой литературе. Текст самого Бутовича непосредственно не публиковался.

Обосновавшись около 1909 года в Прилепах (12 верст от Ясной Поляны), Бутович познакомился с А. Л. Толстым, Т. Л. Толстой-Сухотиной и вообще со многими людьми толстовского окружения. Знакомство Бутовича с самим Толстым осталось формальным, дальнейшему сближению могла препятствовать репутация Бутовича, человека незаурядного, исключительно знавшего свое дело, но в то же время склонного к авантюризму. Темная ипподромная история, положенная Куприным в основу рассказа "Изумруд", связана с отцом и братом Бутовича, также коннозаводчиками из Каспер-Николаевского уезда Херсонской губернии. "Херсонский помещик" Я. И Бутович вполне был бы уместен среди гоголевских персонажей, сочетая в себе по-ноздревски и даровитость, и удаль, и неразборчивость в средствах. Фигура заметная, но не случайно упоминается в "Театральном романе" М. Булгакова, рисующем Москву 1920-х годов, когда, будучи членом Государственного управления коннозаводства (Гукон), Бутович пользовался известностью и за пределами круга конников. Вероятно, он, "бывший помещик, ныне директор музея", подразумевается в романе Пантелеймона Романова "Три пары шелковых чулок" ("Товарищ Кисляков"). Черты Я. И. Бутовича, в частности его слог, манера говорить и писать, приданы коннозаводчику Бурмину из повести Петра Ширяева "Внук Тальони".

Разбор "Холстомера", составленный Бутовичем, интересен в ряде отношений. Он содержит мемуарные сведения о Толстом, неизвестные из других источников. Вместе с тем это как бы живой кусок быта, описанного Толстым, в особенности во всем, что связано с Никитой Серпуховским, которому Бутович типологически родствен. Наконец, мнение Бутовича, авторитета в коннозаводстве, подтверждает важность для творческой работы Толстого специальной осведомленности в предмете, которая характерна для Толстого и в обращении к истории, военному делу, сельскому хозяйству, судопроизводству и т. п. Важен при этом метод ознакомления Толстого со специфической сферой.

С. Л. Толстой свидетельствует, что его отец "ни разу в жизни не был на скачках". По словам С. А. Стахович, Толстой "любил лошадей и, как говорится, понимал и них, но заводского дела не знал". С. А. Стахович рассказывает также, что существовал список "Холстомера", который Толстой давал читать знакомым коннозаводникам, а те делали на рукописи свои заметки. Некоторые из них Толстой принял и оставил в тексте повести.

Рукопись Я. Н. Бутовича хранится в архиве Музея коневодства ТСХА.

Д. Урнов

О "ХОЛСТОМЕРЕ"

(Из "Коннозаводских портретов" Я. И. Бутовича)

...Упомяну еще о большой картине Сверчкова "Холстомер" (по одноименному рассказу Л. Н. Толстого), написанной также в 1891 году и имеющей, на наш взгляд, тесную связь с его коннозаводскими портретами. История Холстомера, как она передана нам Толстым в его повести, настолько интересна, что мы позволим себе здесь возможно подробнее остановиться на этом рассказе, приведем еще нигде не опубликованные сведения о М. А. Стаховиче, которым, собственно говоря, и был задуман сюжет этой повести, рассмотрим все имеющиеся в нашем распоряжении данные о происхождении и жизни Холстомера и постараемся ответить на вопрос, действительно ли существовала когда-либо эта лошадь или же это миф, легенда, как полагают некоторые иппологи.

Имя известных коннозаводчиков Стаховичей теснейшим образом связано с именем Холстомера: А. А. Стахович в своей молодости заинтересовался рассказами старых коннозаводчиков о необыкновенной резвости Холстомера, пробегавшего 200 сажен в 30 секунд, еще в начале 80-х годов в Москве, на известном шабловском бегу, устроенном для своих рысаков еще гр. А. Г. Орловым-Чесменским. Так как лошади с именем Холстомер никогда не было в Хреновом {Известный центр коннозаводства. (Примеч. ред.)}, то Стаховичу лишь после долгих изысканий и расспросов стариков удалось установить, что Холстомер было не имя, а кличка, под которой скрывался знаменитый Мужик 1-й. Эту кличку (Холстомер) дал Мужику 1-му за его длинный и просторный ход -- словно холсты меряет -- сам гр. А. Г. Орлов-Чесменский. Результатами своих изысканий А. А. Стахович поделился с своим братом Михаилом Александровичем, который задумал написать повесть: "Похождения пегого мерина", и сообщил ее план А. А. Стаховичу.

М. А. Стахович -- автор известных пьес "Ночное", рассказа "Наездники" и стихотворения "Песнь табунщика" -- вскоре после этого разработал ее сюжет, и А. А. Стахович после трагической смерти брата передал, вернее, рассказал Толстому ее содержание, как себе представил таковое его покойный брат, и Толстой впоследствии воспользовался сюжетом и написал своего бессмертного "Холстомера".

В своем месте мы подробно будем говорить о том, как А. А. Стаховичу удалось заинтересовать Толстого, а теперь перейдем к трагической гибели М. А. Стаховича и скажем о том, как было совершено и как было раскрыто это дерзкое преступление. М. А. Стахович был елецким предводителем дворянства, почти безвыездно жил в своей любимой Польне, но жил несколько уединенно и обособленно: не держал повара, а пробавлялся холодными закусками, обходился почти без прислуги. Эта уединенность и оказалась причиной его трагической смерти. Как-то осенью, когда еще была сухая погода и дорога, он получил крупную сумму денег за проданную пшеницу и в тот же день был задушен и брошен в колодезь, приблизительно между двумя и четырьмя часами дня. Подозрение пало на бурмистра и конторщика, но они доказали свою непричастность тем, что в день убийства в четыре часа дня их видели в одном трактире в городе Задонске, где они вели с местными купцами переговоры о продаже партии хлеба. Таким образом, их алиби было установлено, и виновники убийства не найдены. Прошло около года -- А. А. Стахович не мог примириться с мыслью, что преступники гуляют на свободе, и предпринял ряд шагов, дабы раскрыть преступление и найти убийц. Пользуясь своими большими связями и знакомством в Петербурге, он добился того, что Министерство юстиции приняло участие в этом деле и командировало в Елец и Польну одного из своих молодых следователей. Молодой человек был талантлив, энергичен и честолюбив -- страшно хотелось ему отличиться, раскрыть преступление, и он сделал для этого все, что было в его силах. Однако все его поиски были тщетны, и, потеряв наконец всякую надежду, он решил вернуться обратно в Петербург. Молодой человек отличался религиозностью и перед своим отъездом решил съездить помолиться к Тихону Задонскому, заказав хорошую тройку. Ранним погожим утром вышел он на крыльцо поповской гостиницы в Ельце, в самом безнадежном настроении духа, и не думал, не гадал, что всего лишь через несколько часов нити преступления будут в его руках и он уличит преступников и блестяще закончит свою командировку.

У подъезда стояла разномастная тройка поджарых лошадей, и следователь уселся в тарантасе, и тройка тронулась в путь. В городе и слободою лошади шли вяло, разминались и ничем не обращали на себя внимания седока. Но, отъехав верст пять-шесть, начали оживляться, вздергивать головами и просить вожжей. Ямщик гикнул, подобрал вожжи, и тройка птицей понеслась по ровному Задонскому шоссе и все прибавляла ходу, на ровном месте тарантас стало закидывать, и колокольчик замер под дугой, от резкой езды захватывало дух и замирало сердце... Вот показался крутой спуск к реке, вдали виднеется мостик, и ямщик свистнул, и тройка перешла сразу и покорно на свой трясущий, спокойный машок. "Ну, брат, ты и мастер",-- не удержался и похвалил следователь ямщика. "Да что, барин, лошади не те: в прошлом году мы бы поехали не так, вот была у меня тройка, птицы -- не лошади. Позарился я на деньги, да вот об эту самую пору и загнал коренника и правую пристяжку -- уцелела вот только она,-- и ямщик указал кнутом на левую пристяжную лошадь.-- И случилось то на этом самом тракту. Только еще подальше от города так верст на двенадцать. Подрядили меня двое, чтобы их доставить за два часа в Задонск за семь катерин, и наказали ждать у дуба в Польненском лесу, после обеда к двум часам. Пришли, сели. "Пошел, делай!" И я бросился наперерез на Задонский тракт и так ехал, так делал, что раньше четырех и доставил их в Задонск. Они, вишь, продали пшеницу задонским купцам и должны были ответ дать до четырех часов, а то им была большая неустойка. Да, деньги, конечно, большие, да еще и на чай дали. Да что деньги, лошадей жаль -- таких уж больше не добуду!!"

Тройка опять, тронула ходом, а ездок не знал, что он, грезит или же действительно сидит в тарантасе и едет к пресвятому Тихону на поклонение. Чуть было не крикнул ямщику: "Стой, пошел назад в Елец!". Но сердце подсказало другое: "В Задонск, помолись и поблагодари угодника". Слова замерли на устах, и следователь продолжал свой путь. Часа через два благополучно прибыли в Задонск, следователь горячо помолился перед мощами угодника и на другой день не торопясь вернулся в Елец -- и прямо к прокурору. Ямщика немедленно задержали, допросили, поехали в Польну -- он показал дуб, где ждал. Туда привели бурмистра и конторщика. "Они, они вот эти ездочки-то мои",-- воскликнул ямщик. "Ездочки", по принятому обычаю, пали на колени и во всем признались. Так было раскрыто это таинственное преступление, долго волновавшее не только Елецкий уезд, но и всю Россию, и убийство Стаховича было отмщено.

М. А. Стахович был старшим братом А. А. Стаховича, он положил основание знаменитому впоследствии польненскому заводу и принадлежал к талантливой фамилии Стаховичей, давшей не одного выдающегося государственного и общественного деятеля и немало потрудившейся на коннозаводском поприще. Он очень рано окончил Московский университет, после чего сейчас же уехал за границу, где слушал, преимущественно в Германии, знаменитых профессоров того времени. Вернувшись в Россию, Стахович вращался в литературных кругах и был близок и хорош с Тургеневым, Аксаковым и некоторыми другими. Он был также своим человеком среди славянофилов и принимал участие в кружке Хомякова и Киреевского. Стахович всей душой был предан делу освобождения крестьян от крепостной зависимости...

М. А. Стахович сам хорошо владел пером и был не чужд литературных занятий, он написал немало стихов и несколько пьес и рассказов, которые и были в свое время напечатаны. Его муза имела преимущественно лирическое направление, и среди его стихов есть очень талантливые и удачные. Стахович собрал также много народных песен, которые он лично переложил на музыку. Наибольшей популярностью среди его литературных произведений пользуется "Ночное" -- пьеса, которая по настоящее время не сходит с репертуара театров. Нам известно, что он также написал театральную пьесу из жизни Лебедянских бегов, озаглавленную "Наездники", и мы читали ее когда-то в Польне в рукописи. Напечатана ли была эта пьеса или нет, мы сейчас хорошо не помним. Перу Стаховича принадлежит также и несколько научно-исторических исследований, из которых обращает на себя особое внимание его работа "История, этнография и статистика Елецкого уезда".

Часть зимы Стахович жил в Петербурге и Москве (на государственной службе он не состоял), но душа его больше лежала к деревне, где он и проводил значительную часть года. Стахович был типичным народником в лучшем смысле этого слова, он любил народ, многих своих крепостных он пустил на волю и вообще был в высокой степени гуманен с крепостными. Народу он посвятил много своих песен и стихов. Михаил Александрович сам вел хозяйство, направляя его на поднятие не только своего благосостояния, но и благосостояния своих крестьян, которые не могли это не сознавать, а потому не только ценили, но в уважали его. Мы уже указали, что он вел в деревне простой, хотя и несколько замкнутый образ жизни, но тем не менее соседи-помещики нередко посещали его. Местное дворянство очень ценило Стаховича. В доказательство чего достаточно привести хотя бы следующий факт: во время Крымской кампании, когда, как везде, значительная часть дворян Елецкого уезда была призвана в ополчение, то Стаховича дворянство единогласно избрало уездным предводителем, несмотря на его сравнительную молодость и либеральный образ мыслей. Местный губернатор несколько отрицательно отнесся к этому избранию, но дворянство просило утвердить своего избранника, говоря, что тогда они будут уверены, что семьи их останутся на попечении надежного и верного человека.

В коннозаводском отношении М. А. Стахович не вполне определившаяся величина, так как он слишком недолго занимался этим делом, чтобы до конца выяснить здесь свое лицо. Однако следует заметить, что у него, также как и у его младшего брата А. А. Стаховича, был конный завод в Польне, и некоторые старые ельчане говорили нам, что он любил и понимал это дело. Этому нетрудно поверить, так как уже в то время в Елецком уезде начинало зацветать коннозаводское дело и будущие знаменитые елецкие коннозаводчики Хрущев, Коротнев и другие уже начали свою полезную и впоследствии столь видную коннозаводческую деятельность. По соседству с Елецким уездом и недалеко от Польны также находились знаменитые заводы И. Н. Лермонтова и М. И. Кожина, где коннозаводская жизнь уже била ключом и где можно было вполне набраться конских впечатлений и совершенно окунуться в этот своеобразный и столь интересный мир. Спортивная деятельность также не была чужда М. А. Стаховичу, и лошади его принимали участие на Лебедянских бегах, и Стахович был одним из видных деятелей этого старейшего в России бегового общества.

Стахович умел также вносить много поэзии, много светлых и прекрасных мыслей во все, за что бы он только ни принимался, и память о нем будет долго жива среди коннозаводчиков и охотников. Пятнадцать лет тому назад я просил А. А. Стаховича написать воспоминания о Холстомере, что он и исполнил

в 1907 году. Я тогда же напечатал эти воспоминания в издаваемом мною в то время коннозаводском журнале. Воспоминания эти для нас особенно дороги и важны. А. А. Стахович в продолжение своей долгой жизни касался в литературных заметках и коннозаводских статьях несколько раз Холстомера, но делал это между прочим и лишь вскользь, тогда как в этих последних воспоминаниях он впервые передал по памяти план и содержание повести, как таковые рисовались его брату Михаилу Александровичу, и сообщил нам, как хотел обработать этот сюжет и что предполагал написать М. А. Стахович. Весьма интересно было бы выяснить, действительно ли М. А. Стахович написал, хотя бы вчерне, в набросках, "похождения пегого мерина" и этот черновик впоследствии затерялся в его бумагах, или же он не успел это сделать и ограничился лишь составлением плана и рассказами брату о предполагаемом содержании этой повести. Получить точный ответ на этот вопрос ныне, к сожалению, невозможно, но на основании некоторых данных следует предположить, что вчерне похождения пегого мерина были набросаны и что этот черновик затерялся. Ввиду громадного интереса этой первоначальной схемы рассказа, ибо ее-то, конечно, и сообщил А. А. Стахович Л. Н. Толстому, приведем полностью из воспоминаний А. А. Стаховича следующий отрывок: "Покупает мерина Холстомера в Хреновом богатый московский купец. Тут просторное поле для описания быта этих первых страстных охотников резвых орловских меринов, за которых платили они большие тысячи. Переходит Холстомер к гвардейскому офицеру, времен императора Александра Павловича. За лихую цыганскую пляску лихой гусар дарит знаменитого в Москве пегого рысака столь же знаменитому Илье, тогдашнему главе цыганского хора. Возил Холстомер, может быть, и цыганку Танюшу, восхищавшую своим пением впоследствии и А. С. Пушкина; попадает Холстомер и к удалу-молодцу-разбойнику, а под старость уже разбитый жизнью и ногами, переходит к сельскому попу, потом в борону мужика и умирает под табунщиком. В памяти у меня осталась из разговора с братом, чуть ли не пятьдесят лет тому назад, сцена: на постоялом дворе, по дороге из Москвы в Нижний, шел кутеж купца, ехавшего с приказчиком на ярмарку к Макарию с двумя лихими бандуристами и плясунами. Еще до света, после кутежа подымается купец, кончил чаепитие, начали выносить перину и подушки, грузно ложится на них в тарантасе хозяин, гремя большими бубенцами, выезжает громоздкий тарантас со двора.

Когда уехали вчерашние собутыльники, просыпаются и бандуристы. Умылись, помолились богу, не спеша закладывают в тележку пегого мерина, выезжают и они. Едет не шибко, вдали засинел лес, которым идет большак верст на пять. "По расчету времени купцы должны были в него уже въехать,-- рассказывает табунщику Холстомер.-- Натянул хозяин вожжи -- я пошел. "Эх, не догоним их",-- говорит товарищ, и в первый раз в жизни оскорбил меня ударом кнута! Что тут было, уж я не знаю! Как не разбилась вдребезги тележка, как уцелел передок, о который до крови я отбил себе ноги (для полного моего хода оглобли были коротки); вцепились ездоки в четыре руки за вожжи, понесся я (рысью) как птица... Замелькали только верстовые столбы; налетел я на задок тарантаса и чуть не опрокинул его. "Держи правей!" -- только успел крикнуть ямщик, сворачивая лошадей; а уж мои седоки соскочили, забежали с двух сторон, заработали кистенями,-- ямщик свалился...

Тут в первый раз в жизни учуял я запах человеческой крови".

Из этого отрывка ясно видим, как М. А. Стахович представлял себе похождения пегого мерина и во что вылился бы этот рассказ, если бы преждевременная смерть не положила предел его планам и художественным замыслам. Теперь, когда мы познакомили читателя с личностью М. А. Стаховича, рассказали в общих словах, как и при каких обстоятельствах был им задуман "Холстомер", нам следует указать, какая сторона похождений пегого мерина особенно притягивала к себе внимание Стаховича. Как это ни странно, но в схеме рассказа (и плана), как их передает нам А. А. Стахович, коннозаводская сторона повести не только не разработана, но даже и не намечена, по крайней мере, об этом нигде не только не упоминает А. А. Стахович, но и не дает на это нам даже отдаленных намеков. А вместе с тем как коннозаводчик и страстный любитель лошади М. А. Стахович должен был бы обратить особенное внимание именно на эту сторону вопроса, как ему особенно близкую и хорошо знакомую. Тем больше, конечно, заслуга Л. Н. Толстого, который не ограничился одной, так сказать, беллетристической стороной похождений пегого мерина, но и дал нам превосходное описание рысистой лошади вообще, ее жизни (начиная от рождения), карьеры и вплоть до ее иногда трагического конца!

Перейдем теперь к тому, когда и при каких обстоятельствах Л. Н. Толстой впервые познакомился с сюжетом повести "Похождения пегого мерина", которую так и не успел написать М. А. Стахович, и какое впечатление произвел на него этот рассказ.

А. А. Стахович в 1859 или в 1860 годах, как он сам об этом пишет, ехал с Толстым на почтовых из Москвы в Ясную Поляну и дорогой рассказал Льву Николаевичу сюжет задуманной М. А. Стаховичем повести "Похождения пегого мерина". Рассказ Стаховича заинтересовал Толстого, и Лев Николаевич по приезде в Ясную Поляну набросал похождения пегого мерина. Таким образом, сюжет стал известен Толстому благодаря М. А. Ста-ховичу между 1859 и 1860 годами. Так как в некоторых изданиях сочинений Льва Николаевича после "Холстомера" в скобках ставится год 1861-й, то я полагаю, что впервые Толстой набросал эту повесть именно в 1861 году, то есть через некоторое время после того, как этот сюжет был ему сообщен Стаховичем. Установить точно, когда, в 1860 или в 1861 годах, были сделаны Толстым первые наброски "Холстомера", будет возможно лишь тогда, когда будут опубликованы все рукописи толстовского архива. Многих читателей ввело в заблуждение указание года (1861) в собрании сочинений Толстого, и они полагали, что именно в 1861 году был написан и опубликован "Холстомер", Первоначально, до детального ознакомления со всеми материалами, мы также полагали, что "Холстомер" был написан и опубликован в 1861 году, теперь же с полной точностью нами установлено, что в 1861-м, а может быть, в 1860-м, были сделаны лишь наброски похождений пегого мерина, окончательная же обработка повести относится к 80-м годам, когда впервые и был напечатан "Холстомер" {Впервые "Холстомер" был напечатан в 1886 году в III томе 5-го издания Собрания сочинений Л. Н. Толстого. (Примеч. ред.)}.

Мы имеем подтверждение справедливости и точности вышеприведенных слов А. А. Стаховича в воспоминаниях дочери Льва Николаевича Т. Л. Сухотиной, посвященных ею "Холстомеру". Эти воспоминания еще нигде не были напечатаны и войдут в издаваемое нами сочинение о Сверчкове, ибо написаны Сухотиной по нашей просьбе для этого издания и дают интересные подробности о присылке Сверчковым в подарок Толстому двух акварелей (собственно гуаши), изображающих Холстомера в молодости и в старости. В своих воспоминаниях Т. Л. Сухотина говорит, что в 50-х годах Лев Николаевич ехал на своих лошадях из Москвы в Ясную Поляну и подвозил в своей коляске молодого, но известного коннозаводчика А. А. Стаховича, который и рассказал Толстому о судьбе одной пегой лошади, родившейся в Хреновском государственном заводе и проданной за пегую масть. Стахович тогда же рассказал, что его брат, Михаил Александрович, собирался написать повесть об этой лошади, но внезапная трагическая смерть безвременно унесла в могилу талантливого автора "Ночного", и повесть осталась ненаписанной. Стахович, по словам Сухотиной, ознакомил Толстого с содержанием повести, как ее себе представлял покойный Михаил Александрович, и Льва Николаевича очень захватил сюжет повести, и он просил у Александра Александровича разрешения воспользоваться им.

Нами здесь передан этот эпизод совместной поездки Стаховича с Толстым так, как его рассказывает Т. Л. Сухотина, и в общем, за исключением некоторых незначительных подробностей, ее рассказ вполне совпадает е тем, что писал в своих воспоминаниях Стахович о своей поездке с Толстым из Москвы до Ясной Поляны. Таким образом, не подлежит никакому сомнению, и в этом оба источника сходятся, что Толстой впервые узнал о похождениях пегого мерина от Стаховича, заинтересовался сюжетом и, по-видимому, тогда же возымел желание написать на эту тему повесть. Что же касается точно даты, когда именно была начата повесть "Холстомер", то на этот вопрос затрудняется ответить и Т. Л. Сухотина... Существует одно письмо Льва Николаевича к Фету, от 60-х годов, в котором Толстой, между прочим, сообщает, что: "Теперь я пишу историю пегого мерина, и к осени, я думаю, напечатаю". Однако, как замечает Т. Л. Сухотина, ни к той осени и ни к многим последующим "Холстомер" не был напечатан. В дальнейшем в своих воспоминаниях Сухотина говорит, что в 80-х годах, когда Лев Николаевич вновь отвлекся от литературы, его супруга Софья Андреевна предприняла новое издание Полного собрания сочинений своего мужа и, желая дать читателям что-нибудь новое, не бывшее еще в печати, пересмотрела все находившееся в портфеле Льва Николаевича, где и нашла повесть о пегом мерине. Эта повесть была написана лишь вчерне и требовала, конечно, обработки. Софья Андреевна обратилась с просьбой к Льву Николаевичу просмотреть и исправить рассказ, на что последний ответил согласием, и уговорила Льва Николаевича просмотреть и закончить повесть и ее напечатать. Если бы не просьба Софьи Андреевны, весьма возможно, что повесть так бы и осталась лишь в черновике, не была бы опубликована и ныне бы мирно лежала под спудом в толстовском архиве {Видимо, Л. Н. Толстой начал работать над "Холстомером" в 1863 году. См.: Л. Н. Толстой. ПСС. Юб. изд., т. 26, с. 664. (Примеч. ред.)}. Татьяна Львовна повествует далее, что Лев Николаевич, принявшись за художественную работу, так ею увлекся, что буквально проработал всю повесть наново.

Однако есть еще одно обстоятельство, почему Толстой так долго не заканчивал и не хотел печатать "Холстомера" и даже полагал, что он появится в печати лишь после его смерти. Так как ни Стахович, ни даже Сухотина никогда и нигде об этом ни полсловом не обмолвились, то мы приведем здесь из воспоминаний Д. Д. Оболенского следующие строчки, которые ясно указывают нам, что "Холстомер" не был так долго закончен и не печатался не только потому, что Толстой отвлекся от литературной работы, но и потому, что он считался с тем, что сюжет этой повести заимствован, а кроме того, до некоторой степени фантастический: "...Я как теперь помню, как-то Л. Н. Толстой в отъезжем поле в избе мне рассказывал, что он написал фантастический рассказ "Историю одной лошади", и на мой вопрос: почему же он не напечатает этого рассказа -- гр. Л. Н. ответил: "Да, я не люблю фантастическое, да и сюжет мне сообщил Стахович. Рассказ этот появится после моей смерти, вероятно". Это был ныне уже появившийся на свет божий "Холстомер", но тогда Л. Н. рассказывал его немного иначе и многое впоследствии прибавил". Из этих слов Д. Д. Оболенского видно, что удерживало, между прочим, так долго Толстого от напечатания "Холстомера", и в этом отношении приведенный рассказ князя очень важен и интересен. Не менее важно, конечно, и указание на то, что когда появился в печати Холстомер, то многое было иначе и прибавлено. Мы полагаем, что первоначальные наброски Толстого о похождениях пегого мерина, вероятно, были очень близки к тому, что рассказал Толстому Стахович, и лишь в 80-х годах Толстой окончательно перерабатывал повесть, вероятно, оставил лишь сюжет, все же остальное изменил по-своему. Нами уже была приведена выдержка, указывающая, как себе представлял Михаил Александрович Стахович эти похождения мерина, и, сравнивая их с окончательной, опубликованной редакцией "Холстомера", мы, конечно, видим, насколько Толстой самостоятелен в своем изложении и как это все далеко от того, что представлял себе и о чем мечтал Михаил Стахович.

Существует небольшая книжка воспоминаний кн. Оболенского, в которой он, между прочим, говорит о своих встречах и охотах с Толстым, но мы имеем не ее в виду, а выше ссылались на его последние отрывочные воспоминания, которые были им написаны в 1907 году для издаваемого нами тогда коннозаводского журнала, в которых он также говорит о своих встречах и охотах с Толстым, относящихся именно к средине 60-х и началу 70-х годов, то есть как раз в тот промежуток времени, когда в портфеле писателя имелся лишь черновой, вероятно, первоначальный набросок "Холстомера".

Итак, мы рассмотрели все данные и все материалы, относящиеся к вопросу, когда написан "Холстомер", и теперь можем с полной уверенностью утверждать, что впервые с сюжетом повести Толстой ознакомился в 1859 или же в 1860 годах и в том же 60-м году, а может быть, в следующем, он сделал наброски похождений пегого мерина, окончательная же редакция и даже коренная переработка всей повести была произведена в начале 80-х годов, когда впервые и был напечатан "Холстомер". Когда "Холстомер" появился в печати, то повесть имела очень большой и шумный успех, и сейчас же стали появляться иллюстрации к ней. Первым откликнулся, конечно, Сверчков и написал Холстомера в молодости и его же в старости. Они были сделаны и чуть тронуты акварелью.

Сверчков послал их в подарок Л. Н. Толстому, о чем имеется соответствующая надпись на одном из Холстомеров. Вот как рассказывает Т. Л. Сухотина о получении Толстым этих произведений Сверчкова: "Как-то зимой в наш дом, в Москве, принесли посылку для Льва Николаевича. Он поручил мне ее распечатать. Помню свое чувство восхищения при виде двух прекрасно исполненных акварелей, изображающих: одна -- молодую, а другая -- старую пегую лошадь. Я, разумеется, сразу догадалась, что это изображение Холстомера в молодости и в старости. Также не трудно было угадать, что так мастерски написать лошадь в России может только один Сверчков".

На первой акварели Холстомер изображен молодым красавцем. Он бежит, подняв красивую голову, и прямо, не сгибая, выкидывает вперед ноги, словно холсты меряет. Прекрасный, полный глаз, блестящая шерсть, гладкое копыто свидетельствуют о его молодости, а богатая кость, постанов шеи и прекрасные лады обличают его высокие крови.

На второй картине Холстомер -- старый, измученный мерин, с отвислой губой, остатком хвоста и тусклой лохматой шерстью. Уши у него опущены, выражение лица строго терпеливое, глубокомысленное и страдальческое. "Мне не новость страдать для удовольствия других",-- как будто говорит он. Спина у него испещрена старыми побоями. Люди взяли от него все, что он мог дать им в молодости, а теперь, когда он едва передвигает больные ноги, его отдали табунщику, чтобы на нем пасти лошадей. Холстомер изображен Сверчковым в ту минуту, когда молодые кобылки, пробегая табуном недалеко от старика, задирают его своим молодым ржанием и когда он, вдруг вспомнив свою молодость, отвечает им трагическим бессильным голосом. И далее: "Лев Николаевич с большим интересом и восхищением рассматривает картины. Но в тот период своей жизни он был далек от художественных интересов и старался, насколько возможно, опроститься. Поэтому он не пожелал взять эти картины себе и тут же подарил их мне. Я в то время училась живописи в Московской школе живописи и ваяния и очень была увлечена искусством. Поэтому отцовский подарок очень восхитил меня. Я повесила картины в своей комнате и постоянно любовалась на них. И отец, заходя ко мне, часто обращал внимание на них и делал по поводу них свои замечания. Помню, что ему нравилось в старом Холстомере то, что художник сумел в замученном, искалеченном старике показать его породу. В молодом Холстомере он находил шею слишком тонкой и не вполне правильно поставленной".

Я несколько раз видел эти гуаши у Т. А. Сухотиной в Ясной Поляне и считаю, что Сухотина очень хорошо описала Холстомера, как его изобразил Сверчков, а потому мне остается лишь добавить, что среди всех художников один лишь он создал действительно два великих художественных образа, которые вполне отвечают гениальному литературному изданию Толстого. Ныне оба эти Холстомера составляют собственность толстовского музея в Москве и обращают на себя всеобщее внимание посетителей.

Сверчков несколько раз повторял своих Холстомеров, и два писанных маслом полотна этой лошади составляли собственность петербургского богача Елисеева и где ныне находятся -- неизвестно. Он также вылепил из воска замечательные по своей экспрессии модели Холстомера, которые были раскрашены самим художником и принадлежали его супруге, точное повторение модели было сделано Сверчковым для художника Соломко, но где теперь находятся эти произведения, положительно неизвестно. Заслуживает нашего внимания то обстоятельство, что Сверчков, по-видимому, и сам был вполне удовлетворен созданными им художественными образами и часто их повторял, отнюдь не создавая новых образов Холстомера, ибо, по-видимому, считал раз сделанные вполне удачными, с чем, конечно, нельзя не согласиться. Помимо Сверчкова, эта тема интересовала и многих других художников, как, например, профессора Ковалевского, но этот сухой и строгий рисовальщик совсем не чувствовал рысистую лошадь, и его Холстомер напоминает не рысака, а какую-то ремонтную кирасирскую лошадь. Из остальных художественных образов Холстомера следует упомянуть ряд удачных иллюстраций к этому рассказу профессора Самокиша и очень хороший рисунок головы Холстомера молодого и рано умершего художника Пирогова.

В первой главе повести Толстой рисует нам картину раннего утра и жизнь просыпающегося конного двора. Тут же он нас знакомит с табунщиком Нестором и впервые упоминает о пегом мерине. В нескольких метких словах набрасывается мастерский облик старого табунщика и очень живо рисуется сцена выпуска маток с ее неизбежной возней, криком, сборами табунщиков... С первой же страницы этой повести Лев Николаевич обнаруживает большое знание коннозаводского быта и исключительную наблюдательность. Такие выражения, как "тяжелые матки" или "осыпанная грачкой Жолдоба", которая всегда идет впереди табуна, и другие мелочи указывают нам на полное знание автором табунской жизни. Особенно удачно подмечена Толстым характерная черта, заключающаяся в том, что обыкновенно одна какая-нибудь лошадь идет всегда в табуне передом, и никто из других лошадей не решается оспаривать этого ее первенства.

Вторая глава повести с коннозаводской точки зрения должна считаться одной из интереснейших глав рассказа, ибо в ней Толстой описывает нам подробно экстерьер пегого мерина. После небольшого введения о том, как пришел и расположился у реки табун, что делал Нестор и бурая кобылка-забияка, как три часа кряду спокойно и, не обращая ни на кого внимания, ел пегий мерин, Толстой переходит к его описанию и здесь обнаруживает точное знание экстерьера лошади и в метких, ярких и, что самое главное, верных выражениях рисует нам облик этой замечательной лошади. Наряду с высокохудожественным образом старого пегого мерина Толстой дает бесподобное описание рысистой лошади вообще и в заключение говорит о том, что только одна порода в России могла наделить эту лошадь такими исключительно высокими качествами, и подразумевает при этом орловскую породу лошадей.

В третьей главе автор описывает табунную пастьбу лошадей... Пастьба табуна в полном разгаре, утро близится к полудню; солнце уже выбралось выше леса, роса обсохла, тучки кудрявятся, звенят жаворонки, и табун незаметно продвигается вперед. Таков общий фон этой красивой главы, и на этом фоне ярко вырисованы различные типы рысистых кобыл и даны с коннозаводской точностью характеристики возрастов, то есть проведено и указано различие между тем, как держат и ведут себя в табуне старые матки, холостые, подсосные, молодежь и, наконец, сосунки. О старых кобылах Толстой говорит, что они степенно выступают впереди других и показывают возможность идти дальше. О подсосных он пишет, как они следят и беспокоятся о своих жеребятах, беспредельно гогочут, и озираются. В лице молодой кобылы Атласной, шерсть которой блестит и переливается на солнце, которая низко опустила голову, так что ее шелковистая челка закрывает ей лоб и которая играет с травой, то есть щипнет и бросит ее,-- Толстой рисует нам замечательно верный тип холостой кобылы, для которой табун не столько отдых и корм, сколько развлечение и прогулка. Так же жизненны, метки и верны описания поведения и игр сосунков, и столь же хороши характеристики молодых кобылок: то они притворяются уже большими и степенно ходят, то собираются отдельной гурьбой, то резвятся, обнюхиваются, фыркают... Среди этих кобылок наибольшей шалуньей была бурая кобылка -- та самая, которая в следующей главе сыграет столь важную роль в судьбе пегого мерина, и благодаря ей он расскажет и признается табуну в том, что он не кто иной, как знаменитый сын Любезного 1-го и Бабы.

Эта глава заканчивается описанием того, как бурая кобылка вскружила голову чалому крестьянскому меринку, и Толстой замечает, что ежели от одного звука ее голоса чалая лошадка могла ошалеть, то что же бы с нею сталось, если бы она увидала всю красавицу шалунью. Далее Толстой дает описание бурой кобылки и делает это с такой любовью и таким пониманием, что ему может позавидовать любой коннозаводчик и охотник. Несомненно, что Толстой не только любил рысистую лошадь, но и превосходно ее знал и немало в своей жизни наблюдал ее.

В следующей, четвертой главе Толстой описывает нам, как любимым занятием молодежи и особенно бурой кобылки было дразнить старика. Как к этому относился пегий мерин, что он по этому поводу думал и как переносил эти обиды и горести. Эти-то шалости молодежи и обиды, наносимые старику, и переполнили чашу терпения мерина, и он, обычно равнодушно переносивший эти оскорбления и молча отходивший в сторону от обидчиц, не выдержал, больно ударил и укусил вороную лысую кобылку, после чего вся молодежь табуна приняла, должно быть, за личное оскорбление эту дерзость и весь остальной день решительно не давала кормиться старику и ни на минуту не оставляла его в покое. В тот же вечер, загоняя табун, Нестор, увидав, что к нему приехали кумовья, бросил мерина на варке, даже не расседлав его, и поспешил скорее в избу. Вследствие ли оскорбления, нанесенного лысой кобылке, правнучке знаменитого Сметанки, и кем же -- пегим мерином, даже не помнящим родства, и оскорблению поэтому аристократического чувства всего варка или же потому, что мерин в высоком седле, без седока ночью на варке, представлял необычное зрелище для лошадей, но в эту ночь на варке происходило нечто необыкновенное. Мерина гоняли, били, с оскаленными зубами бегали за ним по двору, как старые, так и молодые лошади, и гулко в ночной тиши раздавались звуки копыт об его худые бока, и слышалось его тяжелое кряхтение. Наконец мерин, не будучи более в силах переносить удары, остановился посреди двора, на лице его выразилось злобное бессилие, потом он приложил уши, и вдруг сделалось что-то такое, от чего затихли все лошади. Самая старая в табуне кобыла Вязопуриха подошла к мерину, понюхала его и вздохнула. Вздохнул и мерин... Рядом многоточий заканчивается глава. Внимание наше напряжено, и сердце учащенно бьется при мысли: что же случилось? Заинтригованному читателю трудно догадаться о том, что последует далее и почему лошади вдруг так изменили свое отношение к пегому мерину. Ответ на этот вопрос мы, конечно, найдем в следующей главе, но как гениально выйдет из этого положения Толстой и как красива и неожиданна будет та форма, в которую он облечет свой рассказ.

Начиная с пятой и кончая восьмой главой, Толстой рассказывает нам жизнь пегого мерина и все пережитые им мытарства с самого его рождения и вплоть до того момента, когда пегий, уже на склоне лет, попадает верховым под седло к табунщику. Пегий мерин рассказывает табуну по ночам всю свою жизнь, и сообразно с этим его повествование разбито автором на пять ночей. Ночь первая начинается признанием пегого мерина, который объявляет неподвижно и в глубоком молчании стоящему вокруг него табуну, что он не кто иной, как знаменитый Мужик 1-й, сын Любезного 1-го и Бабы, прозванный Холстомером за длинный и размашистый ход, равного которому не было в России. Далее он рассказывает о своем рождении в Хреновском заводе, своей ранней юности и о том, какое впечатление произвело на всех то обстоятельство, что он родился пегим, то есть той масти, которая считается господствующей у простых лошадей и столь редка, что почти никогда не встречается у лошадей кровных. Очень тонко и верно описаны Толстым сцена свидания Бабы (матери Холстомера) с знаменитым хреновским производителем Добрым 1-м, варковая жизнь маток и сосунов ранней весной, выпуск на траву и пр. Ночь вторая посвящена Холстомером рассказу о том, как его в августе разлучили с матерью, как он прожил этот первый год своей самостоятельной жизни, как он дружил с верховым Милым, и, наконец, он останавливается на истории своей несчастной первой любви к Вязопурихе, на этом безумном увлечении молодости, которое навсегда исковеркало и погубило его жизнь, ибо на другой день после этого его сделали мерином и подарили конюшему. В этой же пятой главе (ночь первая) в различных изданиях при напечатании рассматриваемой нами повести обычно повторяется одна и та же грубая опечатка, искажающая весь смысл следующей фразы: "...сбыл с завода за то, что я обижал его любимца Лебедя", следует читать "не обижал" (от слова "обидеть"), а "объезжал" (от слова "объезжать"). Таким образом, вся фраза приобретает совсем другой смысл и отвечает (в исправленном нами виде) тому, что было написано Толстым.

Следующей ночью, когда уже народился месяц и узкий серп его освещал варок, Холстомер рассказывает о том, как случайно обнаружили его выдающуюся резвость и какое это имело для него последствие. Главная заслуга рысистой породы -- резвый ход -- явилась причиной изгнания Холстомера из Хреновой, и вот как это случилось. На кругу проезжали знаменитого Лебедя, а конюший, возвращавшийся из Чесменки на своем Холстомере, подъехал к кругу и решил его примерить с Лебедем. Холстомер объехал Лебедя, и перепуганное начальство, боясь, что весть о том, что выложили такую необыкновенную по резвости лошадь да еще подарили ее конюшему, дойдет до графа (подразумевается Орлов-Чесменский), решило его поскорее сбыть с глаз долой, и конюший его продал за 800 рублей барышнику из Коренной. Таким образом, в возрасте трех лет Холстомер навсегда покинул Хреновую... Мастерски и с большим знанием призовой езды рысаков описана здесь Толстым сцена езды на кругу Лебедя, его резвый, но все-таки щегольской ход, спорость и совсем иной тип хода у Холстомера и прочие тонкости рысистой езды, обличающие в Толстом большого знатока призового дела. Перечитывая именно эти замечательные строки повести, посвященные езде рысаков, я вспомнил рассказ старика Бибикова, который близко знал Толстого в молодости и который сообщил мне однажды следующее: "Как-то с конного завода гр. С. Н. Толстого, брата Льва Николаевича, был приведен в Тулу на призы жеребец Горностай, сын Жолдобы, лучшей матки толстовского завода. Читатель, конечно, помнит, что в своем "Холстомере" Толстой под именем Жолдобы описал одну из знаменитых хреновских кобыл. На бегу присутствовал и Лев Николаевич. Горностай выиграл первый приз, и тогдашний губернатор Исленьев вручил наезднику выигранный кубок. Наездник был так растроган, победой, что поцеловал руку Исленьеву, чем очень возмутил Толстого. Лев Николаевич долго не мог успокоиться, ходил по кругу, возмущался холопством наездника и говорил, что наездник отравил ему весь этот день..."

Четвертой ночью, когда затворили ворота и вновь все затихло, Холстомер рассказал табуну о своих наблюдениях, которые он сделал, переходя из рук в руки, от одного хозяина к другому. Дольше всего он останавливается на своей службе у гусарского офицера

и потом у старушки, что жила у Николы Явленного. Мы не будем следить шаг за шагом за этими похождениями Холстомера, а отметим лишь, что именно здесь Толстым описана жизнь дорогой городской лошади, даны типы кучера, барина и конюха, описаны запряжки того времени, словом, мы введены автором совсем в иной мир, уже не коннозаводский, а мир городской конюшни, с ее интересами, и, наконец, тут же описана неподражаемая по своей верности и красоте сцена встречи на езде двух резвых городских рысаков. "Один миг, звук, взгляд, и мы уж разъехались и опять одиноко летим каждый в свою сторону..."

Пятой ночью Холстомер повествует о том, что его счастливая жизнь кончилась скоро, но перед этим случилось самое радостное событие в его жизни. Как-то Холстомер повез князя на бег. На бегу состязались между собой знаменитые Атласный и Бычок. Князь вдруг, совершенно неожиданно, велел кучеру Феофану выехать на круг. Выехал и Атласный. Обоих рысаков выравняли и затем пустили в бег. Несмотря на то, что Атласный ехал с поддужным, а Холстомер в тяжелых городских санях, он на завороте кинул Атласного и пришел первым. Хохот, крики и рев восторга приветствовали победителя. Вскоре после этого Холстомер был искалечен князем (погоня за любовницей) и попал к барышнику, от него к старушке, после ее смерти к краснорядцу, затем к мужику, от него к цыгану, и, наконец, его купил приказчик и определил верховой лошадью к табуну. "И вот я здесь..." Так при гробовом молчании табуна заканчивает Холстомер свои скитания, и в следующей, девятой главе Толстой вновь ведет рассказ от своего имени.

Эта девятая глава начинается описанием сцены вечернего возвращения табуна. Старуха Жолдоба вновь фигурирует здесь и, проходя, косится на две фигуры: молодого хозяина и толстого обрюзгшего военного. В дальнейшем следует описание осмотра табуна хозяином и его гостем. Здесь хорошо подмечены чувства, волновавшие хозяина лошадей при этом осмотре, его желание все показать, похвастать породой лошадей и пр. Проходя мимо Нестора, который сидел на пегом, гость хлопнул его рукой по крупу и сказал: "Такой-то и у меня был пегий, помнишь..." И вдруг Холстомер слабо и старчески заржал: он узнал в госте своего бывшего любимого хозяина, когда-то блестящего военного богача-красавца князя Серпуховского.

Обе предпоследние главы (X и XI) могут быть объединены, ибо в них ведется речь о том, как жил и принимал гостей хозяин конного завода, рысистый охотник крепыш-сангвиник, приводятся интересные беседы и разговоры хозяина с гостем о рысаках, езде, покупках и продажах лошадей и пр. Много говорит Серпуховской о своем пегом, приводит подробности его покупки и заканчивает упоминанием, что пегого знала вся Москва. Он также рассказывает и о своих кровных лошадях и вспоминает знаменитую езду Холстомера, когда он объехал Атласного. В заключительной главе Толстой рассказывает, как Васька ночью ездил в кабак и продержал Холстомера до утра, Холстомер лизался с мужицкой лошадью и от нее заразился чесоткой. Когда обнаружили болезнь Холстомера, его решено было уничтожить, и тихим, ранним и ясным утром драч свел его в лощину и там прирезал. Замечательно описана сцена последних минут Холстомера, его ощущения и переживания и наконец смерть... Теперь мы находим уместным и по ходу изложения совершенно необходимым подробно и всесторонне разобрать и выяснить вопрос о том, существовал ли в действительности когда-либо Холстомер или же все это сплошной вымысел, легенда, миф.

В описи Хреновского завода, которая была впервые напечатана в 1839 году, от имени дочери гр. А. Г. Орлова-Чесменского, Анны Алексеевны, ни среди заводских производителей, ни в числе приплодных лошадей лошади с именем Холстомер не значится, что и дало повод некоторым любителям и писателям по вопросам коннозаводства, как, например, Северцеву, утверждать, что раз нет документальных данных, то, стало быть, Холстомер никогда и не существовал. Впрочем, высказывая это на словах, Северцев, часто выступавший в специальной литературе в 60-х и 70-х годах, ни разу не выступил печатно по вопросу о том, существовал ли в действительности Холстомер, и, как мы уже сказали, предпочитал в печати обходить этот вопрос молчанием. Также и другие авторы печатно ни разу не выступали и не привели веских данных, о том, существовал ли Холстомер в действительности или же это не более как красивая легенда. Посмотрим теперь, на чем основывали сторонники существования Холстомера свои доводы и почему они неопровержимо верили в то, что Холстомер не только существовал, но и есть не кто иной, как вороной Мужик 1-й, сын Любезного 1-го и Бабы. Впервые печатно об этом заявил А. А. Стахович, который, вращаясь с детства в коннозаводских кругах, утверждал, что многие старинные коннозаводчики из числа тех, которые еще помнили гр. Орлова-Чесменского, говорили ему о Холстомере и его необычайной резвости. Сведения, собранные Стаховичем, весьма важны и, я бы сказал, вески, ибо он ссылался на таких коннозаводчиков-ветеранов, как В. П. Воейков и И. Д. Ознобишин. Разберемся в этих рассказах и прежде всего остановимся на личности Воейкова. Воейков еще ребенком, как он сам об этом говорит, бывал на шабловском бегу в Москве и часто видел самого Орлова. Засим, имея с молодых лет громадный завод, большие связи и состояние, он вращался в коннозаводских кругах, бывших очень близкими к созданию орловской рысистой породы, и, конечно, должен был много знать и слышать. Засим не кто иной, как Воейков, когда Хреновский завод был куплен у гр. А. А. Орлова в казну и стал достоянием государства, принимал этот завод и был его первым казенным управляющим. Воейков также близко знал Шишкина и в молодости купил немало хреновских лошадей, почти сверстников и сверстниц Холстомера. Словом, не подлежит никакому сомнению, что именно Воейков был вполне осведомлен о том, что делалось в Хреновой, и не только мог знать, но, вероятно, и знал многое об этом заводе и его порядках, что другим не только не было известно, но и не могло быть известно. Именно Воейков утверждал, что Холстомер был резвейшей лошадью графа и пробегал на шабловском бегу 200 сажен в 30 секунд. Резвость, конечно, настолько выдающаяся, что о ней не могли не говорить и ее не могли не запомнить охотники. Точное указание как дистанции, которую столь резво пробегал Холстомер, так и секунд говорит в пользу того, что сведения эти не вымышлены, а отвечают действительности. Лично мы склонны отнестись с полным доверием к словам Воейкова и полагаем, что Стахович был совершенно прав, опубликовав их и придав им полную веру. Помимо Воейкова, то же утверждал и знаменитый коннозаводчик своего времени И. Д. Ознобишин. Здесь следует подчеркнуть, что Ознобишин всю свою жизнь посвятил только коннозаводской деятельности, ничем другим не занимался и, кроме того, отличался большой правдивостью. Он был соседом Воейкова и, вероятно, слыхал о Холстомере именно от него. Однако, как я уже указывал в этой работе, Ознобишин преклонялся перед гением Орлова, тщательно изучал его жизнь и коннозаводскую деятельность, имел немало материалов о деятельности графа и, стало быть, не только мог, но, по всей вероятности, и проверил справедливость слов Воейкова. Вот почему свидетельство Ознобишина и его уверенность в том, что Холстомер не только существовал, но и был резвейшим рысаком своего времени, для нас не только интересны, но и крайне важны. Еще ценнее утверждение Кабанова, сына И. И. Кабанова, который был одним из первых управляющих Хреновским заводом, еще при жизни графа, и с которым Орлов был в переписке. Кабанов должен был знать от отца и, вероятно, не раз слышал от него рассказы о первых орловских рысаках, так сказать, родоначальниках рысистой породы, и не мог, конечно, Кабанов-отец не рассказать сыну о необыкновенной резвости Холстомера, раз тот был лучшим рысаком его времени. Таким образом, утверждения Кабанова-сына для нас имеют сугубо важное значение и к ним следует отнестись с полным доверием и большим вниманием, как к словам лица, утверждения которого покоились на рассказах его отца, близкого и преданного слуги графа, не только знавшего, но и управляющего Хреновским заводом именно во времена Холстомера и, стало быть, хорошо знавшего этого рысака. Не только старинные коннозаводчики и охотники были уверены в существовании Холстомера, но и торговцы лошадьми, имеющие свои сведения из совсем других источников, обыкновенно от управляющих заводами, наездников, маточников и старших конюхов, также подтверждали и верили в существование Холстомера. Так, например, известный московский старожил и замечательный ездок, торговец лошадьми Сафоныч даже уверял, что Холстомер бежал необыкновенно редким и длинным махом -- "словно мерил холсты", отчего и дано графом этой лошади прозвище Холстомер. Другой торговец, Бодров, проживающий постоянно в Козлове и бывший в 30-х годах любимцем наших коннозаводчиков, говорил, что И. Н. Рогов считал Холстомера резвейшим рысаком времен графа, которого граф отправил из Москвы в Хреновое в производители, а вскоре после смерти графа его выхолостили, Следует еще упомянуть, что

A. А. Стахович, желая проверить правдивость всех этих коннозаводских рассказов, расспрашивал С. П. Жихарева, и этот последний подтвердил сведения о быстроте Холстомера и добавил, что по всем слышанным им в то время отзывам современников, лично знавших Холстомера, это была действительно резвейшая в то время лошадь. С. П. Жихарев, как и Воейков, еще ребенком помнил графа и не раз бывал на его московском бегу. Жихарев -- автор известных "Записок студента", впоследствии сенатор и выдающийся деятель, в своих воспоминаниях посвятил немало строк Орлову-Чесменскому, и приведенные в его воспоминаниях сведения послужили впоследствии

B. И. Коптеву богатым материалом для его биографии, посвященной графу Орлову. Вот почему свидетельство Жихарева, лично спрошенного А. А. Стаховичем и помнившего еще самого Орлова и знавшего лиц, которые видели на бегу Холстомера, особенно важно тем, что вполне совпадает с теми сведениями и данными о Холстомере, которые мы имеем из совсем других, то есть коннозаводских кругов. Мне остается еще добавить, что во второй половине 70-х годов в газете коннозаводчиков и любителей лошадей появились воспоминания девяностолетнего старца Петра Прохоровича Поясова, бывшего крепостного Орлова-Чесменского, проживавшего на покое при Подовском конном заводе кн. Н. А. Орлова. Эти воспоминания были записаны со слов старика тогдашним управляющим Подовским заводом А. Н. Алифатовым и засим опубликованы. Что особенно важно в этих рассказах, то это тот установленный Н. Д. Лодыгиным факт, что Поясов мало путался в своих рассказах и обладал хорошей памятью. За год до печатания воспоминаний Лодыгин посетил Поды, целый вечер беседовал с Поясовым, и когда через год получил для напечатания в своей газете эти воспоминания, то счел возможным и необходимым сделать следующее примечание: "Мы вынесли убеждение, что, несмотря на преклонные годы Поясова, он еще многое очень хорошо помнит и мало в своих рассказах путается так, что к большей части им рассказываемого можно отнестись с доверием. Общеизвестна в коннозаводских кругах добросовестность Лодыгина как редактора заводских книг и его беспристрастное отношение к генеалогии орловского рысака, а потому после сказанного им о воспоминаниях Поясова к ним следует отнестись с полным доверием. Хотя Поясов в своих воспоминаниях и не упоминает о Холстомере, однако после того, как Стаховичем были опубликованы сведения о Холстомере, то А. Н. Алифатов опросил Поясова, и тот на вопрос Алифатова, не помнит ли он, была или нет в Хреновском заводе лошадь Холстомер, отвечал, что так прозвали за длинный ход вороного Мужика 1-го. Алифатов тогда же выступил в печати и подтвердил предположения Стаховича.

Таким образом, целый ряд лиц свидетельствуют нам о том, что Холстомер существовал и был резвейшим рысаком графа. Так как все эти свидетельства были основаны лишь на рассказах, хотя и весьма компетентных лиц, и не было найдено никаких печатных источников, то к этим рассказам многие относились весьма скептически. Вследствие этого у некоторых коннозаводчиков и охотников создалось убеждение, что все это россказни, и они не верили в то, что когда-либо существовал Холстомер; своим неверием, конечно, заражали и других. Само собой разумеется, что если бы удалось найти какое-либо печатное указание современников о Холстомере или же разыскать ссылку на заводскую книгу, то тем самым вопрос был бы окончательно разрешен и было бы с неопровержимой точностью доказано существование Холстомера. Нам удалось разыскать подобное указание, и его-то мы здесь и приведем, чем и разрушим раз и навсегда легенду о том, что Холстомер -- это миф и что он никогда не существовал. В середине прошлого столетия на страницах исторического журнала "Русский архив" появились три письма гр. А. Г. Орлова-Чесменского к его управляющему Кабанову. В третьем из этих писем, написанном в 1807 году, сентября 17-го числа, из села Остров Орлов пишет: "Взятые же лошади все переменились к лучшему. Один Холстомер не совсем еще исправился, нередко приталкивает и т. д.". Итак, с опубликованием этой выдержки из собственноручного письма гр. Орлова не подлежит более никакому сомнению, что Холстомер существовал, и вышеприведенные строки письма Орлова к Кабанову указывают нам и на то, как граф интересовался этой лошадью, если о ней даже специально упоминал в письме к своему управляющему. Прав был, как видим, Стахович, утверждавший со слов старинных коннозаводчиков и охотников о том, что Холстомер существовал, и теперь, надо думать, этот вопрос будет считаться раз и навсегда разрешенным.

Итак, Холстомер действительно существовал и был резвейшим рысаком графа. Почему же мы не находим его имени в описях Хреновского завода?

На этот вопрос, как нам кажется, ответить нетрудно. Дело в том, что Холстомер было не имя, а прозвище, и под этим прозвищем был известен вороной Мужик 1-й, сын Любезного 1-го и Бабы. Об этом свидетельствуют многие старинные коннозаводчики, а также Поясов -- сверстник Холстомера. Раз подтвердилось само существование Холстомера, и оно нами неопровержимо доказано ссылкой на собственноручное и опубликованное письмо графа, и таким образом рассказы прежних коннозаводчиков совпали с действительностью, то нет основания предполагать, что и в другом, а именно в их утверждении тождества Холстомера с Мужиком 1-м, кроется недоразумение. По-видимому, и в этом они были правы, и, стало быть, надо искать в заводских книгах не Холстомера, а Мужика 1-го. Откроем первую, изданную в России заводскую книгу (1839), и там на странице 202-й среди заводских жеребцов найдем и прочтем:

"Мужик 1-й (выхолощ. 1812) Вороной, род. 1803 году от Любезного 1-го; мать Баба от иноходца, выведенного из Бухары, бабка вороная, выписанная из Голландии No 4".

Таким образом, отпадает и этот козырь из рук сторонников легенды о том, что Холстомер никогда не существовал, ибо он не внесен в заводскую книгу, и мы видим, что Холстомер, он же Мужик 1-й, не только был внесен в заводскую книгу Хреновского завода, но и числился там заводским производителем, и даже указан год, когда он был выхолощен (1812).

Теперь нам остается разобраться в вопросе, был ли в действительности Холстомер пегой масти и каким образом случилось, что этот резвейший и лучший рысак графа оказался выхолощенным. По преданиям тех же коннозаводчиков, к которым, как мы уже видели, необходимо отнестись с полным доверием, Холстомер, он же Мужик 1-й, был не вороно-пегий, а вороной, но имел во весь лоб лысину и имел также все четыре ноги белые, то есть был почти пегий. Вот за эту-то масть, вернее -- за обилие отмет, его и невзлюбило хреновское начальство, так как хорошо известно, что во все времена существования рысистой породы отметины в рысистых лошадях тщательно преследовались и отметистые лошади лишь в совершенно исключительных случаях получали заводское назначение. Немалую роль в этом сыграла, конечно, и мода, ибо городские охотники совершенно не покупали для езды отметистых лошадей. Коннозаводчики не могли не считаться с требованиями рынка, который предъявлял спрос на лошадей без всяких отмет, а потому они и тщательно изгоняли из своих заводов вообще отметистых лошадей, не говоря уже о таких, как Холстомер, который был настолько отметист, что напоминал собою даже пегую лошадь. В то время ходячим мнением у московского купечества, а стало быть, и у провинциальных охотников, было убеждение, что кто ездит на пегих или же отметистых лошадях, у того жена будет отличаться легким поведением и не будет верна мужу. По этому поводу была также весьма распространенная народная поговорка. Разумеется, с течением времени и развитием бегового дела все эти предрассудки, как нелепые и ни на чем не основанные, были оставлены, но для того времени они имели, несомненно, свое значение. Нельзя отчасти не согласиться с тем, что если у лошади большие отметины, то такая масть не особенно благородна, так как все эти белые отметины вносят чересчур много пестроты во внешность лошади и мешают цельности и глубине впечатления, но из-за этого совершенно отказываться от отметистых лошадей, по меньшей мере, нецелесообразно и с коннозаводской точки зрения прямо-таки преступно. Масть Холстомера, стало быть, не была пегой в полном смысле этого слова, но по обилию и величине отмет, несомненно, эта лошадь весьма напоминала собой пегую лошадь. Обилие отмет у Холстомера весьма понятно, если мы обратимся к его происхождению: ведь его мать Баба была дочерью выводного из Бухары иноходца, стало быть, лошади восточного, азиатского происхождения, а общеизвестно, что восточные лошади весьма часто бывают и сами отметисты и передают таковые отметины своему приплоду, причем эти отметины зачастую имеют весьма своеобразную и даже подчас некрасивую форму. До рождения в Хреновском заводе в 1803 году этого вороного отметистого жеребенка, которому было дано имя Мужика 1-го, в этом заводе преобладающими именами, так сказать, любимыми и наиболее часто повторяющимися были имена Лебедя, Горностая, Араба, Axa, Барса, Барсика, Ворона, Быстрого, Доброго, Добрыни, Красавца, Кролика, Летуна, Любимца и т. д. и т. д., и лошадей с такими и им подобными названиями были серии, например, пять Горностаев, несколько Добрых, Столько же Лебедей и проч. Мужиком же был впервые в 1803 году назван сын Любезного 1-го и Бабы, и я позволяю себе в виде догадки, ни для кого не обязательной, высказать предположение, что и само имя Мужик было ему дано при рождении именно за его масть, столь близкую к пегой масти, которая в России встречалась, да и сейчас встречается лишь среди простых крестьянских лошадей, а отнюдь не является мастью породистых. Верно ли мое предположение, сказать сейчас, конечно, невозможно, но не следует забывать, что и Толстой, описывая сцену осмотра только что родившегося Холстомера, заставляет конюшего воскликнуть: "...и в какого черта он уродился, точно мужик". Так или иначе, но с легкой руки именно этого жеребенка прозаическое имя Мужик водворилось как в Хреновском заводе, так и во многих других рысистых заводах России и стало не только популярным, но и особенно любимым. Вспомним хотя бы серию знаменитых Мужиков в известном Тулиновском заводе.

Итак, Холстомер не был пегий, но по обилию примет был очень близок к пегим лошадям, и потому ни М. А. Стахович, ни Л. Н. Толстой не очень погрешили против истины, именуя его. пегим рысаком.

Как видно из заводской книги 1839 года, Холстомер был выхолощен уже в 1812 году, то есть в год Великой Отечественной войны и нашествия французов. Каким образом могло случиться, что сравнительно недавно до этого присланный из Москвы самим графом Орловым в производители Хреновского завода Холстомер, этот резвейший рысак своего времени, вдруг был выхолощен и, очевидно, продан с завода? Ответ на этот вопрос дают нам те немногочисленные исторические данные о Хреновском заводе, которые мы имеем в воспоминаниях прежних охотников и коннозаводчиков, в разное время напечатанных в спортивной литературе и ныне, конечно, давно забытых. Из этих воспоминаний узнаем, что вскоре после смерти графа преданный его слуга и знаток лошади Кабанов, е которым граф был в переписке и, вероятно, посвящал его в свои коннозаводские планы, покинул Хреновую и на его место был прислан из Москвы графиней бурмистр новгородских деревень, который и принял в заведование Хреновской завод. Дела в Хреновой было немало: двести тысяч десятин земли, огромное скотоводство, салотопенный и другие заводы, словом, бурмистр скоро понял, что не справиться ему с конным заводом, в делах которого он ничего не смыслил и, как человек честный, просил графиню снять с него заведование конным заводом. Графиня прислала своего берейтора-немца, который и пробыл в этой должности около двух лет. Орлов умер в декабре 1808 года, и вот с 1809 года и по 1813-й (знаменательный год назначения управляющим Хреновским заводом даровитого и впоследствии знаменитого русского коннозаводчика В. И. Шишкина) в Хреновском заводе воцарились беспорядки, было междуцарствие, и особенно много вреда причинил этот немец-берейтор, который не понял и не сумел оценить высоких достоинств тогдашних хреновских лошадей, среди которых многие, по близкому в них присутствию арабской крови, были невелики ростом. Немец-берейтор, желая сразу увеличить в приплодах рост, выхолостил всех тех первоклассных рысистых производителей самой высокой крови, которые были мелки. Среди других был выхолощен им и Холстомер (он же Мужик 1-й). Весьма возможно, что немец-берейтор выхолостил Холстомера и за пестроту, и не сумел он простить этому замечательному рысаку его отметки и, выхолостив его, конечно, принес громадный и трудно поправимый вред Хреновскому заводу. Невольно здесь вспоминается незабвенный творец орловской рысистой породы, который, несмотря на отметины Холстомера, не только оценил его, угадав в нем знаменитого производителя, но и послал его в Хреновской завод. Орлов был чужд предрассудков времени, не обратил никакого внимания на масть Холстомера и, конечно, в заводском деле стоял на голову выше всех своих современников, а потому, проживи он еще несколько лет, то от Холстомера в Хреновском заводе получились бы невиданные рысаки. Недаром же о т одной только и то случайно выпущенной из Хреновского завода жеребой от Холстомера кобылы родился Старый-Атласный, который и стал родоначальником всего частного коннозаводства. О Старом-Атласном мы будем говорить, разбирая породу и заводскую деятельность Холстомера, теперь же не можем еще раз не подчеркнуть здесь того необыкновенного чутья, дара интуиции, которыми был в такой исключительной мере одарен Орлов -- этот гениальный творец двух пород орловской рысистой и верховой. Итак, в 1812 году Холстомер стал мерином, покинул Хреновую и погиб для рысистого коннозаводства.

Мужик 1-й-Холстомер родился в Хреновском заводе в 1803 году от Любезного и Бабы. Любезный 1-й был одним из лучших хреновских производителей, и о нем Поясов в своих воспоминаниях говорит, что его граф брал в Москву, где он и наезжался; о нем старик вспоминает, между прочим, что Любезный имел шею "в прикороть". Тот же Поясов говорит, что изредка в Москву приводились и кобылы, которых потом, по испытании их, снова отправляли в Хреновое. Из этих кобыл старик запомнил только четырех: Любушку, Феноменку, Амазонку и Бабу, дочь чалого бухарского иноходца, которого старик также помнил. Здесь важно указание на масть бухарского иноходца, из которого узнаем, что он был чалый. Имеется также сообщение другого лица о том, что когда в царствование императора Павла I Орлов попал в опалу и был сослан за границу, то проживал несколько лет в Дрездене, где с ним было только две лошади -- кобылы Амазонка и Баба. На них ездил Семен хромой, впоследствии получивший прозвание дрезденский, который упал с Бабы и повредил себе ногу, из чего можно, конечно, заключить, что эта кобыла была строптивого характера. Амазонка была дочерью Барса -- родоначальника и Цесарберихи. Как и Баба, она оставила замечательное потомство в Хреновском заводе, где дала, между прочим, Нечаянную, мать Полкана 3-го, родоначальника знаменитой в рысистом коннозаводстве линии Полкана. Значит, были хороши по себе и по езде Амазонка и Баба, если они брались не только в Москву, но и возились в Дрезден. Таким образом, испытания через постоянную езду на различные дистанции играли весьма важную роль в деле образования рысистой породы, ибо им подвергались не только заводские жеребцы, но и кобылы, на которых ездил граф Орлов, как мы это видим на частном примере кобыл Амазонки и интересующей нас Бабы. Своей заводской деятельностью обе кобылы впоследствии вполне подтвердили высокое о них мнение графа Орлова, и, конечно, не случайно, что именно они обе стали матерьми резвейших хреновских лошадей. О Любезном 1-м нам еще со слов В. И. Коптева известно, что он был необыкновенно широк, но сух, имел прекрасную шею с отличным зарезом, арабскую голову и выразительные глаза. Рост его был 2 аршина 3 1/2 вершка. Он пал 25 лет от роду, то есть в 1819 году, и В. И. Шишкин приказал похоронить его на конном дворе подле манежа, у самой стены, где была вырыта яма, и он был поставлен в ней стоя, в попоне, капоре и уздечке. За Любезного 1-го иностранцы предлагали графине баснословную по тому времени сумму -- 100 тысяч рублей, но, к счастью, это предложение было отклонено, и Любезный 1-й умер в Хреновой. Таковы те сведения, которые имеются об отце и матери Холстомера. Принимая во внимание, что о других хреновских лошадях того времени нет буквально никаких сведений, приходится признать, что и Любезный 1-й и Баба были действительно совершенно исключительными лошадьми в заводе Орлова, если о них все же дошли до нас эти, хотя и отрывочные, но полные глубокого интереса сведения. Вне всякого сомнения, что Любезный 1-й был самым знаменитым производителем в прежнем Хреновском заводе, и неудивительно, что его так ценил сам В. И. Шишкин. И что же? Шишкин покинул Хреновую в 1831 году, а прямая мужская линия Любезного 1-го прекратилась в Хреновом уже через три года, то есть в 1834 году. И если имя его до сего времени не забыто и память о нем все еще живет в летописях рысистого коннозаводства, то этим он обязан своим двум дочерям -- Догоняихе, которая дала Лебедя 2-го, и Похвальной, от которой родился Горностай 4-й. Это два лучших хреновских жеребца, основавших две самостоятельные и самые блестящие по призовым успехам линии в рысистом коннозаводстве. Если хреновское начальство по совершенно непонятным для нас основаниям уже в 1834 году утеряло или же злонамеренно пресекло линию Любезного 1-го в Хреновском заводе, то зато Шишкин, действуя случайно или же по заранее обдуманному плану, получил от сына Любезного 1-го -- Мужика 1-го (Холстомера), жеребца Старого-Атласного, который и стал родоначальником всего рысистого частного коннозаводства. Таким образом, линия Любезного 1-го умерла для Хреновой, но воскресла для всех остальных рысистых заводов России!

Как мы уже писали, Лев Николаевич был не только большим любителем лошади, но и знатоком ее: он часто навещал известный рысистый завод своего брата С. Н. Толстого при селе Пирогове, недалеко от Ясной Поляны, и некоторых кобыл, как, например, Жолдобу, он так хорошо запомнил и, видимо, так ценил, что через много лет, создавая тип замечательной рысистой матки, старейшей и лучшей в табуне, в котором служил под конец своей жизни Холстомер, назвал ее этим именем. Увлекался Толстой и степными лошадьми -- башкирами и киргизами, приводил их и в свое тульское имение, устраивал для них скачки с кровными и полукровными лошадьми и был сам превосходным ездоком и ездил верхом до глубокой старости. Имел он также в своем самарском имении и большой косяк кобыл, жеребцов, для которого лично покупал у знакомых коннозаводчиков и в Москве, и об одной такой покупке я сообщу здесь со слов кн. Д. Д. Оболенского, стараясь по возможности точно передать рассказ князя так, как он мне его когда-то сообщил.

Однажды зимой в Москве Л. Н. Толстой зашел утром к кн. Д. Д. Оболенскому в гостиницу "Дрезден" и просил князя посмотреть и высказать свое мнение о рысистом жеребце, которого Толстой облюбовал для своего самарского имения, где заводил тогда большой косяк кобыл. Толстой стал описывать формы жеребца, подчеркнул, что он вороной масти, очень густых и капитальных форм, имеет волнистую гриву и такой же хвост, словом, так жизненно и ярко описал на словах виденную им лошадь, что она как живая представилась в воображении Оболенского! Князь говорил мне, что Толстой так увлекся, описывая ему формы жеребца, и так их ярко и красиво описал, что у Оболенского невольно родилось представление о том, что эта лошадь, вероятно, происходит из знаменитого Синявинского завода и породы его Ларчика, так как описание Толстого вполне подходило под тот установившийся тип детей Ларчика, которыми когда-то славился Сенявинский завод. Оболенский поспешил высказать Толстому свои предположения, на что Толстой ответил, что он еще не видел аттестата, но что мещанин, владелец жеребца, обещал на завтра достать аттестат. Тут же решили и условились на другой день ехать к мещанину смотреть лошадь. Жеребец оказался не только завода Л. И. Сенявина, но и действительно сыном знаменитого хреновского Ларчика. "Однако вы знаток",-- сказал Толстой Оболенскому, просматривая аттестат, и тут же купил лошадь. Не отрицая глубоких познаний в лошади кн. Оболенского, мы от себя позволим добавить, что, конечно, надо было быть Толстым, чтобы так описать лошадь, дабы она не только как живая предстала в воображении Оболенского, но и это описание позволило князю угадать ее происхождение!

Как видим, Толстой был большой знаток лошади и тем не менее, когда он отделывал свою повесть о пегом мерине, то по его просьбе А. А. Стахович, как он сам об этом писал, послал ему специальные сведения о Хреновском заводе 1803 года и также сообщил происхождение Холстомера, которое Толстой забыл. Очевидно, что, работая над Холстомером, Толстой переживал свои коннозаводские впечатления и мастерской рукой запечатлел их в этой повести. В воспоминаниях А. А. Стаховича находим еще следующие строки о том, как писался Холстомер: "Мой сын рассказывал мне, как при нем, заканчивая повесть, Лев Николаевич говорил, что после тяжелого труда, многолетних писаний философских статей, начав писать литературную вещь, он легко и вольно чувствует себя и, точно купаясь в реке, размашисто плавает в свободном потоке своего творчества.

Когда Толстой писал смерть Холстомера, мой сын стоял за его стулом и с восторгом следил, как ложились на бумагу чудные строки... а гениальный писатель с улыбкой говорил: "Вот вам петушок, еще петушок" -- как говорят детям, складывая и отдавая им бумажные петушки. Т. Л. Сухотина-Толстая передавала мне также, что когда Лев Николаевич по просьбе своей жены Софьи Андреевны стал внимательно и с любовью прорабатывать всю повесть наново, то в это время в Ясной Поляне гостили дети А. А. Стаховича: Софья Александровна и Михаил Александрович, и Лев Николаевич постоянно поручал Михаилу Александровичу Стаховичу делать своему отцу письменные запросы относительно разных подробностей жизни и уклада конного завода, и между Ясной и Пальной завязалась деятельная переписка.

Так добросовестно и внимательно относился к своей художественной работе Толстой, и частное рысистое коннозаводство должно гордиться тем, что прародителя всех конных заводов, знаменитого Холстомера воспел в своей повести Лев Николаевич Толстой.

Мы уже упоминали о том, что Сверчков много раз писал Холстомера и наконец в 1891 году на закате своих дней создал замечательное произведение, большую картину, изображавшую табун рысистых маток, где центральной фигурой является именно Холстомер. Картина изображает пастьбу табуна, в который попал под конец своей страдальческой жизни старый мерин. Он стоит одиноко, направо в углу картины, и невольно притягивает к себе внимание зрителя. Сверчков изобразил его таким, как описал его нам Толстой: наевшись до отвала травы, он задремал, брюхо его отвисло, ребра выдаются, уши беспомощно опущены, губа отвисла, он весь в побоях и пролежнях, масть его стала грязно-буро-пегой, с загрязненной репьями гривой, глубокими старческими впадинами над глазами, разбитыми и искалеченными ногами и жидким вытертым хвостом. Тип Холстомера разработан Сверчковым замечательно и навсегда останется в иппической живописи как лучшее изображение Холстомера в старости. У ног мерина брошено его седло, и поодаль табунщик Нестор закуривает свою трубочку. Нестор одет в казакин, туго подпоясан ремневым поясом с набором, и кнут его захлестнут через плечо. В этой фигуре Сверчков создал замечательный собирательный тип, согласный с изображением Толстого,-- тип охотника-табунщика, которые ныне перевелись на Руси... Небольшая мочажина протянулась от середины луга и теряется вдали. Караковая кобылка, балуясь, тянет из нее воду, и весь табун на рысях подходит к мочажине. Вдали за табуном виднеется верхом с высоко поднятым в правой руке кнутом второй табунщик Васька, по-видимому, только что завернувший ушедший было табун; налево на картине две замечательные по своей красоте кобылы: очевидно, молодая Атласная, которая по ходу щиплет травку, снимая лишь одни верхушки, и за ней, гордо подняв голову, бежит на рысях белая красавица кобыла; тут же спугнутый зайчонок, заложив назад уши, удирает во все лопатки... Старуха Жолдоба идет впереди табуна, и прекрасно переданы ее формы -- старой, много пожившей и много жеребившейся матки. Вдали за рекой на чалой лошадке едет с мешками на мельницу мужичок, и шалунья бурая кобылка, отделившись от табуна, высоко подняв хвост султаном и оглашая задорным ржанием окрестную тишину, гордой рысью бежит ей навстречу... Изображенные на картине матки табуна, а их двадцать пять, являют нам лучшие типы орловской породы. Кто хоть раз увидит эти фигуры, уже никогда их не забудет. Чтобы написать табун таких маток, надо было видеть и знать наши лучшие рысистые заводы начиная с Хреновой, как их видел и знал Сверчков. Работая над этим табуном, создавая тип каждой отдельной кобылы, Сверчков, несомненно, весь жил в воспоминаниях: ему грезились орловские кобылы еще старой Хреновой, перед ним в воображении проплывали болдаревские, воейковские, толевские и тулиновские лошади и, может быть, целые табуны этих славных заводов. Отсюда связь табуна на Холстомере с коннозаводскими портретами Сверчкова, ибо, не напиши художник на своем веку портретов и не побывай на многих заводах, задача создания подобного рысистого табуна маток была бы неисполнимой... А вверху над табуном, в голубом небе, в кудрявых розовых облаках разгорается свет утренней зари и освещает еще несбитые луга, покрытые росой и паром ржаные поля, уходящие к реке, и мелкий, но частый луговой кустарник. Таков сюжет этой замечательной картины. Каково же красочное впечатление, оставляемое этим самым большим полотном Сверчкова, написанным им в последние годы его жизни, а именно в 1891 году, то есть тогда, когда художнику было уже 74 года? В этой картине вы не найдете ни яркости и многосложности колорита, ни динамизма краски, ни, наконец, бурного движения, то есть всех тех характерных признаков, которыми отличаются произведения, написанные художником в 60-х и 70-х годах -- в эпоху расцвета его таланта. Можно подумать, что вместе с годами для художника погасли и краски живописи или, точнее, перешли смягченные, полные высокого благородства цвета старости в симфонию серебристо-бледно-зеленых тонов, так стройно сливающихся в один сплошной и гармоничный аккорд. Таково красочное впечатление от этой картины, и если мы теперь перейдем к композиции, то и здесь вынуждены отметить, что композиция, сложная и интересная, выдержана верно и замечательно хорошо. Кроме того, в этом произведении нет никаких "выигрышных", так сказать, привычных приемов, столь неизбежных у знаменитых, старых и много поработавших мастеров, так что и в этом отношении Сверчков на склоне лет создал замечательное произведение, которое является лебединой песней в его творчестве.

Приведу здесь со слов П. В. Сверчковой, жены Николая Егоровича, интересные подробности и рассказ о том, как в одну ночь Сверчковым была создана вся композиция этой картины. Вот что рассказала мне об этом жена художника. Однажды, проснувшись поздно ночью, Поликсена Владимировна увидела, что Николай Егорович еще не ложился. Испугавшись и подумав, что с ним что-нибудь случилось, она наскоро оделась и спустилась вниз в мастерскую, где с вечера остался ее муж. И вот что она увидела: Николай Егорович сидел, задумавшись, перед мольбертом, с углем в руках, направо на столе лежала раскрытая книга и догорала лампа, а на мольберте стоял большой холст, на котором была уже закончена композиция табуна. Итак, Николай Егорович, читая повесть Толстого о пегом мерине и переживая давно минувшее, в одну ночь нарисовал своего Холстомера и в живописных образах увековечил нам лошадиные типы, созданные гением Толстого.