Борис Александрович Садовской
Ему же лопата в руку его и отребит гумно свое и соберет пшеницу в житницу свою: плевы же сожжет огнем негасающим.
От Луки, III.
Окружи счастием счастья достойную.
Лермонтов
Иван Иванычу Эгмонту довелось начать службу в Гатчинской гвардии у Цесаревича Павла. Как большинство старых гатчинцев, он на него и похож. Все в Нижнем знают бодрую крутую фигурку Ивана Иваныча в зеленом с красными обшлагами мундире, высокой треуголке и тяжелых сапогах.
Эгмонту первому поведал Павел Петрович свой пророческий сон накануне довременного конца. "Пригрезилось мне, будто Пален с Николаем Зубовым насильно хотят натянуть на меня красный мальтийский супервест: узко, не вздохнешь; я закричал и проснулся".
Несколько лет прослужив в Кексгольмском пехотном полку, Иван Иваныч женился по страстной любви на дочери заезжего художника Антонио Мутти; скоро овдовел, затосковал, вышел в отставку и поселился в Нижнем.
Единственный сын его, черноглазый задумчивый Владимир, от деда унаследовал способности к изящным искусствам. Он умеет хорошо рисовать, играет на скрипке.
-- Немец -- та же капуста: чтоб лучше могла приняться, необходимо ее пересаживать, -- говаривал Ивану Иванычу старый приятель Егор Канкрин.
В новеньком беленьком домике майора Эгмонта на Малой Печерке голубая штофная мебель, изразцовые печи, овальные зеркала; потолок расписан яркими букетами. По стенам в широких красного дерева рамках гравюры покойного тестя: юноша с черепом, веселый толстяк за кружкой, утопленница в цветах. На антресолях гостит давний сослуживец, капитан в отставке. Зовут его Юрием Петровичем.
.......................................................................................................................
Божию милостью Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, в вознаграждение усердной родителю Нашему службы, жалуем отставному Кексгольмского полка майору Ивану Эгмонту в вечное и потомственное владение сто душ в Нижегородском уезде при селе Ближнем Константинове со всеми принадлежащими к ним угодьями.
-- У меня к тебе, Юрий Петрович, просьба.
-- Какая, Иван Иваныч?
-- Володеньке-то скоро в Москву, в университет.
-- Так что же?
-- Так надобно мальчика экипировать. Съезди, сделай милость, после обеда на ярмонку; возьми мне тысячу из коммерческой конторы.
-- Хорошо.
-- Вот и доверенность. Да что с тобой? или дурно?
-- Я слышу голос Мишеля.
-- Постой. Так и есть: это он. Прямо в сад проходит, Николеньку ищет. Николенька с Володей в саду. Стало быть, и теща твоя приехала.
Гвардии поручица Елизавета Алексеевна Арсеньева с внуком и пятью дворовыми людьми сего августа 13 числа 1832 года остановилась в Нижнем Новгороде в доме отставного полковника и кавалера Соломона Михайловича Мартынова.
.......................................................................................................................
Один из богатейших помещиков Пензенской губернии, Соломон Михайлыч Мартынов, по нездоровью жены постоянно проживает в Нижнем.
Рослый, степенный, благожелательный, всегда в застегнутом коричневом фраке, чулках и башмаках с золотыми пряжками, Соломон Михайлыч не изменяет стародворянским обычаям. В доме у него встают и ложатся рано; парадная дверь не запирается; в прихожей дюжина дряхлых лакеев вяжет шнурки на рогульках; тишину нарушает бой часов.
Родоначальник Мартыновых пан Савва выехал из Польши к великому князю Василию Темному и был поверстан поместьем. Усердно служили потомки его царям московским. Стольник Савлук правил посольскую должность; воеводе Борису за усмирение стрелецкого мятежа царь подарил драгоценную табакерку: "Нюхай табак и помни Петра".
Когда-то Соломон Михайлыч принимал участие в "Сионском Вестнике"; считался другом Лабзина и Гамалеи. В ранней юности, кочуя с полком по малороссийскому раздолью, любил беседовать на хуторах и пасеках с украинским мудрецом Сковородой. От него узнал юный прапорщик немало важных истин: о внутреннем и внешнем человеке, о плане мира, о познании себя. Пламенный старец перемежал вдохновенные речи игрой на свирели.
Из окон громадного барского дома в Нижнем легко разглядеть храм святейшего Тихона Амафунтского с белою колокольней, новое уездное училище и узенький деревянный домик, где зимовал в двенадцатом году поэт Карамзин. Налево от подъезда улица, спускаясь, ведет на Арзамасскую дорогу, обсаженную двумя рядами берез; свернув направо мимо Удельной конторы, выйдешь на обрывистый высокий берег Волги.
Позади мартыновских хором роскошный сад с китайскими беседками, качелями и фонтаном. Липы, клены, жасмин, шиповник, акация, оранжереи, парники. Пронзительные выкрики грачей, щебетанье касаток. Журавлятник, где вечно дерется пара журавлей. Павлятник, где на заборе четыре павлина, крича, распускают радужные хвосты.
-- Вы ведь знаете, кузен, что брат мой, Андрюша Столыпин, уже лет двадцать как потерял жену. Любил он ее без памяти, не мог никогда забыть, спал и обедал в гостиной под ее портретом. Портрет до потолка, в тяжелых дубовых рамах. Вот две недели назад, накануне первого Спаса, раскладывает Андрюша пасьянс в гостиной. Вдруг чьи-то шаги и входит жена.
-- Да что вы?
-- Андрюша остолбенел. Покойница пристально смотрит ему в глаза. "Иди за мной, не то через час погибнешь". Поворотилась и вышла. А на часах ударило ровно три.
-- И что же?
-- Андрей поднял на ноги весь дом. Слуги ни живы ни мертвы: уж не рехнулся ли барин? Ну, сел он опять, отдохнул немного. Да и куда, на самом деле, идти? Ведь покойница исчезла.
-- Что же дальше?
-- Проходит четверть часа, половина, три четверти. Ему наконец смешно стало. Подавайте, говорит, обед. Пошли за супом, часы начинают бить, как вдруг портрет срывается и убивает Андрея.
-- Успокойтесь, дорогая кузина. В этой жизни можно, как и в театре, наблюдать игру на сцене, но за кулисы не полагается ходить. Мир праху Андрея Алексеича. Расскажите теперь о вашем внуке. Николенька так любит его.
-- Да нечего рассказывать, кузен. Оба они, и Мишель, и ваш Николенька, в переходном возрасте. Но у Мишеля нрав непостоянный. Даже Афродит ему надоел; теперь приходится подыскивать нового камердинера.
-- А что Афродит?
-- Из него художник вышел. Рисует и портреты, и декорации. Отдавала я его в Арзамасскую школу: так Ступин им не нахвалится. Поведения отменного, хмельного в рот не берет.
-- Он, помнится, в нашу Маврушку был влюблен?
-- Ох уж эта Маврушка! Мишель ее в третьем году нечаянно не то поцеловал, не то ущипнул, так ведь что было! Избаловала Натуленька девчонку.
-- Вы правы, кузина. У дочки моей ни в чем нет меры. Любит она свою камеристку, как сестру.
По бабушке Мишель с Николенькой в дальнем родстве. Николеньке семнадцать лет, Мишель годом старше.
У Николеньки нежное лицо, он худощавый, высокий, с ровной поступью;
смуглый Мишель приземист и кривоног. Николенька подвивает темно-русые мягкие локоны; у Мишеля на тяжелой голове непокорно ежится черная щетина. Голубые глаза Николеньки безмятежны; карие зрачки Мишеля беспокойно прыгают. Николенька смеется беспечным смехом; Мишель хохочет ядовитым хохотом. Оба сильны, но Мишель с проворством обезьяны может из железной кочерги навязать десяток узлов.
Николенька со всеми одинаково ровен; Мишель задира. На Николеньку дворня готова молиться: он первый заступник за провинившихся слуг; Мишеля дворовые не уважают и не любят.
Душа, живущая в заведомом грехе, подобна соколу с подрезанными крыльями.
Ленивец лежит у подошвы Фавора и смотрит на вершину; умное поле его между тем зарастает волчцами и тернием.
Одни приготовления к небесной жизни не помогут делу; так домыслы о цвете солнечных лучей не сделают слепорожденного прозревшим.
.......................................................................................................................
Перелески, овражки, кусты орешника. Владимир, задумавшись, с ружьем на плече неторопливо идет по широкому скошенному лугу. Справа блестит под высоким лесным берегом зеркальная Ока; слева из заросшей глубины оврага тянутся пышные верхушки столетних дубов и вязов. Ястребы покрикивают, шепчется ручей.
Ясное небо и чистое поле, бурьян, ракиты; недостает святорусского витязя на коне. Как тихо! только краснокрылые кузнечики, треща, взвиваются и падают опять; только назойливо ноет оса над ухом.
Споткнувшись о белый лошадиный череп, Владимир очнулся, осмотрел ружье и щелкнул курком. Над оврагом, глухо каркая, кружился ворон.
Выстрел. Угрюмая птица шарахнулась, взмыла и шумно упала в куст.
-- Ох и дурак.
Ярко-рыжий рябоватый парень в красной рубахе, скаля блестящие зубы, вылез из кустов.
-- Дурак, право слово. Нешто ворона показано бить? Он тебе беду выкликал, и пущай: все бы по ветру рассыпалось. А ты его взял да и припечатал. Владимир сдвинул брови.
-- Ты знаешь, кто я?
-- Как костянтиновских господ не знать? Изустал, поди; кваску не дать ли?
Избушка прилепилась над самым обрывом; четыре стены, стол,скамья; в переднем углу божница завешена белой тряпкой.
Хозяин с громким смехом взял жбан и вышел, ступая мягко, как кот. От сверкающих зубов и огненных кудрей Владимиру стало душно. Он выглянул в окно: усталый взор встретил все те же развесистые вершины осокорей и дубов. Остановясь у божницы, Владимир приподнял тряпку.
-- Зря, барин, лезешь куда не след.
Оскалившись, рябой подкрался кошачьей походкой и опустил занавеску. Владимир повел плечом.
-- Там нет ничего.
Парень разразился неистовым хохотом.
-- Верно говоришь. Ничего там нету. А на нет и суда не будет. Он с размаху хватил по столу кулаком, пытаясь сдержаться, и снова захохотал.
-- Ты, барин, грамотный?
-- Да.
-- Так запиши на бумагу, что я скажу. Ваше господское дело пропащее. Я темный человек, а икону снял: потому уверовать желаю. Ты шибко учен, иконы есть у тебя, да умеешь ли на них молиться-то?
-- Я молюсь.
-- Из-под батькиной палки. У нас на монастырской поварне скворец тоже "Господи, помилуй" умел.
Парень хохотал до слез, до упаду.
Охотится Владимир с кремневым ружьецом шведского мастера Медингера.
Граненый ствол; затравка, курок и полка изукрашены тончайшей позолотой; ореховая вырезная ложа; шомпол медный.
На широком темно-зеленом погоне цветные вышивки: вот цапля, подняв ногу, выжидает в камышах; там ловит себя за хвост лисица; здесь выгибает крутую шею лебедь; тут зайчик притулился под кустом...
Все наши города страдальцы. Страдает и Нижний.
Вот уже скоро семь веков, как заложил его святой князь Георгий заодно с Благовещенским собором; проездом в Орду поставил здесь церковку Алексей митрополит. В Кремле двести лет почивает прах Козьмы Минина. Не их ли мольбами в лихие годины спасается Нижний?
Через весь город тянется Большая Покровская улица: одним концом в берег Волги, другим в Крестовоздвиженский монастырь. По обеим сторонам ее храмы, часовни, дома, переулки, палисадники, заборы, канавки, пустыри.
Преподобный Макарий проклял Нижний Новгород: "Каменный сам, а сердца железные".
Под Коромысловой башней на счастье живою заложена девушка с ведрами и коромыслом.
В Печерском монастыре синодик Ивана Грозного.
Ранней осенью налетает на Нижний с Волги шальной ветерок; в такую погоду вещее сердце дрожит беспокойно от непонятной тоски. И тогда на высоком крутом откосе какая-то струна начинает жалобно звенеть. Стонет ли это вечерний жук, замирают ли отголоски рогов охотничьих или, быть может, ища покоя, тоскует нераскаявшаяся душа?
-- Как вам угодно, Мавра Ивановна: в беседке словно вольготней.
-- Нет уж, Афродит Егорыч, лучше на лавочке. Скоро барышню ко всенощной одевать.
-- Можно и здесь. Стало быть, как же. Мавра Ивановна? Ответствуйте-с.
-- Я согласна. Вольную, вы знаете, я получила; конечно, и вас старая барыня, коли попросите, отпустят безо всякого прекословия.
-- Истину глаголете. Завтра же, ради праздника, и дерзну. Хотя человек я робкий и в Рыбах рожден.
-- В каких, то есть, рыбах?
-- А вот в каких-с. Жил-был в Москве на Сухаревой башне немецкий граф Брюс и календарь по звездам составил. Под каким кто месяцем на свет произошел и кому какая судьбина. А я родился в февруарие, по-ученому в Рыбах. Что вы так тяжело вздохнуть изволили?
-- Как же не вздыхать, Афродит Егорыч? Выйду я теперича за вас, а там еще что будет. Опять из Нижнего придется уезжать, и куда же: в самый Питер. Помилуй Бог. Третье дело: с барышней расставаться жалко.
-- И все это вы напрасно-с. Как есть ничего страшного не предвидится. Я стану ходить в Академию, заказов наберу, вы по хозяйству будете заниматься. С барышней тоже не расстанетесь: ведь Соломон Михайлыч со всем семейством в Санкт-Петербурге поселиться намерены. И про Нижний вам скоро забыть придется, а вот я наши Тарханы век буду вспоминать. У нас ведь усадьба-то, можно сказать, королевская: один пруд чего стоит. А по аллеям хоть в карете шестеркой взад-вперед катайся. Так барчук, бывало, соберут нас всех: меня, Тимошку-поваренка, казачка Федула, форейтора Гришку, скличем девок, да и давай в горелки.
-- Вот что, Афродит Егорыч: еще ко всенощной не ударили; спойте мне ту самую песенку, что в запрошлом годе певали.
-- Слушаю-с. Жалко, гитары нет.
Ах, сугробы вы, высокие снега,
Что не ветром вас с полудня нанесло,
Не метелицей с полночи намело.
Ни пройти я, ни проехать не могу.
Видно, воле моей девичьей конец:
Поведут меня с немилым под венец.
Ну вот, вы и плакать изволите, Мавра Ивановна. Нехорошо-с.
Отрок, рожденный под знаком Рыб, есть флегматик, среднего тела и слабого естества. Имеет долгое лицо, изрядные очи, посредственный рот. Честного жития, добр и милостив, сладкословесен и ради малейшей вещи несмирен. Будет величайший в братии своей и скорого счастия. Супруга придет ему от чуждыя руки.
.......................................................................................................................
Замерцали первые свечи в Крестовой церкви; прошел в алтарь иеромонах.
-- Миром Господу помолимся.
И Натуленька под охраной престарелого ливрейного гайдука, крестясь, вступает в белые каменные ворота. Шуршит голубое со шлейфом платье вдоль древней стены, мимо узких стрельчатых окон, мимо слепых и убогих; под легкими шагами чуть скрипят деревянные мостки. В сенцах потемнелые старинные картины: вот царь Саул бросает копьем в Давида, играющего на гуслях; вот из уст Первосвященника исходит пламенный обоюдоострый меч. Натуленька в церкви. Пахнет воском, ладаном, елеем, кадильным дымом:
неизъяснимое святое благоухание!
Как василек во ржи, затаилась в толпе Натуленька; жарко молится. А позади, у свечного ларца, упав на колени, обливается слезами Маврушка; вздыхает, кладет без конца земные поклоны, просит у Владычицы помощи и прощения.
.............................................................................................................................
Приданое за девицей Маврой Ивановой. Икона Оранской Божией Матери: риза позолочена, стразовый венец. Серьги с сердоликом и подвесками; колец два: одно с изумрудом, другое с бирюзой. Платки: малиновый бордесца и синий драдедамовый. Платьев три: декосовоё с прошивкой и оборками, цветной кисеи с фалбалой, шелковое с пикинетом. Куцавейка жидовского бархату с беличьей опушкой, на манер горностая. Два атласных салопа: один на лисьем меху, другой с куньим воротником.
-- Давно не видал я тебя, Афродит. Ну, как поживаешь?
-- Помаленьку, Владимир Иваныч.
-- Ты, говорят, получил медаль?
-- Серебряную, сударь. От Академии Художеств. Вы как подвизаться изволите?
-- Ну, брат, мне далеко до тебя. Я дилетант, а ты художник настоящий.
-- Как сказать, Владимир Иваныч. Это материя тонкая-с. Конечно, подражать натуре нестоящее дело. Воображением все можно обнять и покорить. Еще натуру-то эту самую учить приходится.
-- Как так?
-- А очень просто-с. Натура дура, в ней низкости много. Фламандскую живопись изволили смотреть? на кой она прах, ежели духа не возвышает?
-- Откуда ты это взял?
-- Да ниоткуда-с, а так сдается. В Пензе у нас студент гостил, так мы с ним про это самое много толковали. Не забыть мне его никогда, будь он трижды проклят.
-- За что ты клянешь его?
-- Да как же не клясть, помилуйте-с. Ведь он во мне образ и подобие Божие исказил. Обучался я спервоначалу на селе у дьячка: прошел азы, Часословец, Псалтырь и к службе церковной всем сердцем прилепился. Хотелось мне иконописцем стать. А связался я с этим комолым бесом, и все полетело вверх тормашками.
-- Почему же?
-- Потому что выбил он из меня справедливые понятия. С пустяков началось: "Ты, -- говорит, -- Афродиша, какие книжки читаешь?" -- "Божественные, -- говорю: -- Печерский Патерик, Четьи-Минеи". -- "А из светских?" -- "Милорда Георга, Бову, Письмовник, Потерянный рай". -- "Хочешь, дам Юрия Милославского?" -- "Пожалуйте, Виссарион Григорьич". Ну, сами вы, сударь, можете понимать: книжка благородная, слов нету. Хорошо-с. Вот кончил я, приношу. -- "А теперь Кавказского пленника почитай". Дальше -- больше: Пушкин, Полевой, Московский телеграф, Марлинский, альманахи всякие, а по ночам беседы с Виссарионом. Не успел я путем спохватиться, а уж он меня выветрил дочиста. Приду в храм Божий, стою дурак дураком. Стучат по голове святые слова, как дождик по крыше, а в сердце не попадают. Сердце-то у меня мякиной набито: Телеграфом да Онегиным.
-- Ты ведь сирота?
-- Так точно-с. Сирота круглый. Отца я сроду не видывал и не помню-с, а матушка-покойница была незаконная дочь помещика Струйского. Мы состояли дворовыми у Юрия Петровича. А после матушкиной смерти барин определил меня комнатным казачком. Тут же вскорости Юрий Петрович изволили сочетаться браком с покойницей Марьей Михайловной, а меня приказали отдать в ученье.
-- Как же ты в Тарханы попал?
-- А это когда молодая барыня скончались, Лизавета Алексевна, маменька ихняя, купили меня у Юрия Петровича, чтобы быть мне неотлучно при барчуке.
Свободу мою стесняет ли Бог? Никак. Во власти у меня быть кем захочу:
и собеседником ангелов, и бессловесным животным. Пусть не небесный я, зато и не земной; хоть не бессмертный, но поистине не смертный. Должен ты стать, о человек, сам своим художником. В сердце у тебя семена всех Божьих миров; цвет и плоды сообразны будут уходу. Ежели ты возлелеешь пшеницу, -- пшеницу и соберешь; ежели станешь воспитывать плевелы, -- плевелы и получишь.
В сердце твоем скорпионы, ехидны, адские пропасти, но там же Трисиятельный свет невечерний, жизнь вечная, райское царство: там все.
Последний потомок отважных бойцов.
Лермонтов
Кошачьи меха вывозят в Китайское царство; там они меняются на чай. По деревням забирают их кошатники у баб и у девок за колечки витые зеленые, за пестрые ленточки, за стеклянные пронизки.
Пеньку мужики мочат зимою в студеных родниках; потом на снегу ее расстилают бабы: полотно от этого белеет.
Целые горы деревянной посуды везут из Симбирской губернии в Оренбургскую. Меняют посуду на хлеб: сколько ржи в жбан наберется, та и цена за него.
Из Курмышских и Алатырских угодий идет корабельный лес; из Московских и Ярославских -- грибы на всю Россию; из Владимирских вишня, клюква, можжевельник, лен.
В Лыскове купцы после молебна на пристани угощают бурлаков водкой, потчуют пирогами и отплывают с песнями в Рыбинск на расшивах, распуская белые паруса.
-- Да когда же все это случилось?
-- Как раз перед Успеньем, Помнишь, мы сидели у нас в цветнике; вдруг появился Мишель.
-- Помню.
-- Папенька только что поручил Юрию Петровичу взять на ярмонке в конторе тысячу рублей. И вот уже третья неделя об Юрии Петровиче ни слуху ни духу.
-- Ну?
-- Папенька ожидал его со дня на день и никому ни слова не говорил. И только вчера я обо всем узнал от Афродита.
-- А он откуда знает?
-- От папеньки. Приказал во что бы то ни стало отыскать барина. Но если бы ты видел, Николенька, что сделалось с Афродитом, когда он узнал, что Юрий Петрович здесь. Он и крестился, и руки мне целовал, и плакал.
-- Ну, а теперь расскажу и я кое-что. Мишель пропал.
-- Как?
-- Поехал вчера на ярмонку и не вернулся. Так что у Афродита теперь две комиссии. Я ему велел непременно Мишеля найти.
На Макарьевскую ярмарку бухарцы привозят халаты, шали, шепталу, фисташки; за бухарцами едут греки с косхалвой, рахат-лукумом, губками, орехами; грузины везут красную бумагу в мотках; армяне кизлярскую водку. Казанские татары торгуют шитыми туфлями, сафьянными сапогами, мылом.
Железный ряд тянется на две версты.
В галантерейных лавках заморские сукна: зибер, зефир, клер. Платки фуляровые, газовые вуали, муслин, коленкор.
На лотках стеклярус, медные крестики, серебряные цепочки, запонки, бусы, перстеньки, тавлинки со слюдой.
.......................................................................................................................
-- И первым делом обошел я, сударь, все притынные местечки-с. По кабакам, по балаганам, по трактирам. Нет моих господ. Наконец того, один татарин показал мне домишко за Китайскими рядами. -- Не здесь ли, говорит. Прихожу я, сударь Николай Соломоныч, вижу: ужасти подобно. Комнатенка:
ну, свиной закуток чище-с; сор, паутина, а на диванчике драном барин Юрий Петрович, краше в гроб кладут-с. Я так и взвыл, на колени кинулся.-- Батюшка барин, что с вами? Как вы сюда попасть изволили, батюшка? А он мне так спокойно: ничего, Афродиша; деньги я чужие потерял. И рассказали целую историю-с.
Деньги они тогда же сполна получили и зашли в Бубновский трактир. И подвернись им на грех полковник Древич, вы не изволите знать-с? С барином нашим в одном полку служили.
-- Знаю.
-- Ну, известное дело: сели закусить. Что уж там было и как, барин припомнить не могут, а очнуться изволили они у полковника. Хвать-похвать, ан бумажника-то нет.
-- Так.
-- Полковник им резоны начал представлять. Деньги, слышь, через полицию разыщем, а ты покамест оставайся у меня. Юрий Петрович и жили у них ровно две недели. Только накануне Ивана Постного полковник вдруг приказали закладать лошадей. Служба, дескать; никак нельзя. И уехали в Арзамас. А барину беленькую покинули.
-- Ну?
-- Оставил я Юрия Петровича до послезавтраго. Обязался денег достать.
-- Откуда?
-- И сам не знаю-с. Авось Господь пошлет.
-- А Мишель? .
-- Их я еще чудней сыскал. Как только, значит, с барином расстался, вхожу в трактир Обжорииа, глядь, а барчук тут как тут. Винцо пьют и в карты играют.
-- В карты?
-- Так точно-с. С ним двое каких-то: один, похоже, подьячий, а другой, надо быть, гусар. И сразу видать, что барчук проигрались: страсть сердиты. Я, мол, пожалуйте, сударь, со мною: барыня беспокоятся. Так он меня чубуком.
-- Ну вот что, Афродит: я сам туда съезжу.
-- Пирожки, пирожки! Слоеные с говядиной, кондитерские с яблочком!
-- Муромские калачи, калачики горячи!
-- Вот пышки, блины, оладьи!
-- Огурчики из Подновья, астраханские арбузы, персидский виноград!
-- Анис и малет, едят и хвалят; яблоки садовые продаются!
-- Лежит Лазарь, лежит весь изранен...
-- Подайте слепому Христа ради.
-- Ты прекрасная мати пустыня...
-- Перцу, перцу!
-- Пряники тульские, вяземские, тверские! На имбире, на малине, на мяте, на цукате!
-- Московская коврижка, калужское тесто! Папошник медовый!
-- На украшение святой обители...
-- Бог спасет.
-- Пожертвуйте на колокол, рабы Господни!
-- Перцу, перцу! Цареградский, ариванский, забалканский! Перец запалющий, самый злющий! Перец жжет и палит и старуху набок валит!
-- Пирожки, пирожки!
-- О, птица
Синица,
Твои крылья золотые
Улететь от нас хотели!
-- Смотри, как донской казак Платов разит французских солдатов и как Наполеон готовит суп из ворон. На здоровье, голубчики!
-- Когда легковерен и молод я был, Младую гречанку я страстно любил.
-- Помогите благородному человеку. Же ву при кельк шоз. Служил в кавалерии, в артиллерии, в пехоте и во флоте. Был у Шереметева певчим, теперь ходить не в чем. Жена вдова, дети круглые сироты. Будьте благодетелем.
-- Перцу, перцу!
По дребезжащим половицам прошел Николенька в большую грязноватую комнату.
Между развалившимся буфетом и хромым диваном, под осыпавшейся люстрой, спит за столом среди тарелок и стаканов, уткнувшись лицом в груду карт, растрепанный Мишель.
В углу за бутылкой беседую! двое. Короткая пауза. Усач в голубом гусарском доломане проворно вскочил и с достоинством расшаркался перед Николенькой.
-- Вы кстати подоспели, милостивый государь. Нам необходимо расчесться с вашим приятелем.
-- А много он проиграл?
-- Только двадцать тысяч.
Мишель приподнял голову и зевнул. Опухшие сонные глаза уставились на люстру.
-- Мишель, образумься.
Мишель захохотал и, прыгнув, как кошка, потащил Николеньку к окну.
-- Слушай: сейчас мне привиделся сон. Сижу я здесь, понтирую, и вдруг вбегает маленький белый олень с золотыми рожками. А за ним старик. И слышу: поставь на пе три раза три тысячи.
Николенька бросил на грязную скатерть пачку ассигнаций.
-- Мне удалось занять три тысячи ровно.
......................................................................................................................
В гербе Мартыновых щит делится на две части. В верхней на серебряном поле из облака выходит в латы облаченная рука с мечом. В нижнем по полю голубому меж двух серебряных звезд полумесяц рогами кверху; над ним третья звезда.
-- Ну, поздравляю, Мишель: сон в руку.
-- Погоди, сначала разочтемся. Я выиграл двадцать четыре тысячи. Двадцать по картам, три тысячи твоих, остается еще одна.
-- Давай ее мне. Подарю Афродиту на свадьбу.
-- Хорошо. Только жаль, что ты выгнал банкометов. Славные они, особенно гусар.
-- Стыдись, любезный. Что за дружба с шулерами?
-- Ну, так еще шампанского! За твое здоровье.
-- Послушай, Мишель, нам надо поговорить. Объясни, пожалуйста, откуда у тебя такие замашки? Владимир уверяет, что эта манера твоя, а мне сдается, что ты и сам своей манере не рад. Почему ты не хочешь сдержать себя?
-- Мне так нравится.
-- Неужели природное чувство долга совершенно отсутствует в душе твоей?
-- Сказать тебе правду, Николенька? Мне все равно.
В книжном шкапу Соломона Михайлыча три полки.
На верхней большая Елизаветинская Библия в темно-коричневом с медными застежками переплете, творения святых отцов и требник Петра Могилы. На корешках желтой кожи тисненые серебряные литеры; обрез красный.
Среднюю полку занимает Кантемир, Ломоносов, Державин, Петров, Херасков; труды Карамзина-историографа, Дмитриева-министра, Жуковского, воспитателя царских детей, храброго партизана Дениса Давыдова, кривого Гнедича, Козлова-слепца, Батюшкова, что сидит в сумасшедшем доме. Вот пиэса "Любовное волшебство". Эту веселую книжку презентовал с надписанием сам покойный автор, служивший вице-губернатором в Пензе, известный стихотворец князь Иван Михайлович Долгорукий. Еще подарок: исторический роман соседа по имению и племянника по матери Миши Загоскина "Рославлев". Все книги в синем и зеленом сафьяне, с золотым обрезом.
Нижняя полка для умозрительных и религиозных трактатов. Тут и Фомы Кемпийского "О подражании Христу", и "Серафимский цветник" Иакова Бема, и Эккартсгаузена "Ключ к таинствам натуры", и "Приключения по смерти" Юнг-Штиллинга, и "Наркисс" Григория Саввича Сковороды.
-- Я вам не помешаю, Соломон Михайлыч?
-- Володя, это ты? Входи, не стесняйся. Что отец?
-- Папенька здоров, благодарствуйте.
-- Полно, здоров ли? Он что-то не в духе.
-- Оттого, что мне пора в Москву. А я все собираюсь спросить вас, Соломон Михайлыч: что есть Священный Союз?
-- Как что? Разумное братство трех величайших монархий на основах христианской религии.
-- Это я знаю. Но почему же в Союзе всего только Австрия, Пруссия и Россия?
-- А кто бы мог с ними соединиться? Франция, что ли? Она отошла от Христа. Англия? Жестокая политика ее враждебна евангельскому слову. И ежели хочешь знать. Союз для того и создан, чтобы бороться с этими нечестивыми государствами.
-- Понимаю, Соломон Михайлыч.
-- Поищи на нижней полке зеленую тетрадь. Нашел? Это указ об учреждении Священного Союза. Слушай. -- "Самодержец народа христианского есть Тот, Кому собственно принадлежит держава, то есть Бог наш. Божественный Спаситель Иисус Христос". Запомни это, Володя. Навсегда обязаны все мы признать главенство Христовой Церкви и утвердиться в исполнении ее законов.
Афродит ко дню ангела старой барыни нарисовал акварельный портрет ее.
В отчетливых, ровных, немного тусклых тонах розовеют моложавые черты красивой старухи. Из-под блондового чепчика седые кудри выбиваются затейливыми завитками. Лицо круглое, с приветливой улыбкой; в черных живых глазах благородство и сила воли: фамильные столыпинские черты. С плеча спускается на белый атласный капот турецкая шаль.
Портрет вставлен в синее паспарту с золотым бордюром.
-- Афродит, куда ездил барин?
-- На охоту, сударыня.
-- Не говори пустяков. Где он был?
-- На ярмонке, сударыня.
-- Подай табакерку. Играл?
-- Так точно.
-- С кем, не знаешь?
-- Не могу знать.
-- Дай мне платок. А теперь подойди поближе. Юрий Петрович здесь?
---- Не могу знать, сударыня.
-- Опять ты врешь, Афродит. Мне все известно от Древича. Не смей ничего скрывать.
-- Слушаю, сударыня; виноват.