Разсужденіе о старомъ и новомъ слогѣ Россійскаго языка.
Всякъ, кто любитъ Россійскую словесность, и хотя нѣсколько упражнялся въ оной, не будучи зараженъ неизцѣлимою и лишающею всякаго разсудка страстію къ Францускому языку, тотъ развернувъ большую часть нынѣшнихъ нашихъ книгъ съ сожалѣніемъ увидитъ, какой странный и чуждый понятію и слуху нашему слогъ господствуетъ въ оныхъ1. Древній Славенскій языкъ, отецъ многихъ нарѣчій, есть корень и начало Россійскаго языка, который самъ собою всегда изобиленъ былъ и богатъ, но еще болѣе процвѣлъ и обогатился красотами, заимствованными отъ сроднаго ему Эллинскаго языка, на коемъ витійствовали гремящіе Гомеры, Пиндары, Демосфены, а потомъ Златоусты, Дамаскины, и многіе другіе Христіянскіе проповѣдники2. Кто бы подумалъ, что мы, оставя сіе многими вѣками утвержденное основаніе языка своего, начали вновь созидать оный на скудномъ основаніи Францускаго языка? Кому приходило въ голову съ плодоносной земли благоустроенный домъ свой переносишь на безплодную болотистую землю? Ломоносовъ, разсуждая о пользѣ книгъ церковныхъ, говоритъ: "такимъ старательнымъ и осторожнымъ употребленіемъ сроднаго намъ кореннаго Славенскаго языка купно съ Россійскимъ, отвратятся и странныя слова нелѣпости, входящія къ намъ изъ чужихъ языковъ, заимствующихъ себѣ красоту отъ Греческаго, и то еще чрезъ Латинскій. Оныя неприличности нынѣ небреженіемъ чтенія книгъ церьковныхъ вкрадываются, къ намъ нечувствительно, искажаютъ собственную красоту нашего языка, подвергаютъ его всегдашней перемѣнѣ, и къ упадку преклоняютъ." Когда Ломоносовъ писалъ сіе, тогда зараза оная не была еще въ такой силѣ, и потому могъ онъ сказать: вкрадываются къ намъ нечувствительно: но нынѣ уже должно говорить: вломились къ намъ насильственцо и наводняютъ языкъ нашъ, какъ потопъ землю. Мы въ продолженіи сего сочиненія ясно сіе увидимъ. Недавно случилось мнѣ прочитать слѣдующее: "раздѣляя слогъ нашъ на эпохи, первую должно начать съ Кантемира, вторую съ Ломоносова, третію съ переводовъ Славяно-Рускихъ господина Елагина и его многочисленныхъ подражателей, а четвертую съ нашего времени, въ которое образуется пріятность слога, называемая Французами elegance." Я долго размышлялъ, вподлинну ли сочинитель сихъ строкъ говоритъ сіе отъ чистаго сердца, или издѣвается и шутитъ: какъ? нелѣпицу нынѣшняго слога называетъ онъ пріятностію! совершенное безобразіе и порчу онаго, образованіемъ!" Онъ именуетъ прежніе переводы Славяно-Рускими: что разумѣетъ онъ подъ симъ словомъ? Не ужъ ли презрѣніе къ источнику краснорѣчія нашего Славенскому языку? Не дивно: ненавидѣть свое и любить чужое почитается нынѣ достоинствомъ. Но какъ же назоветъ онъ нынѣшніе переводы, и даже самыя сочиненія? безсомнѣнія Француско-Рускими: и сіи то переводы предпочитаетъ онъ Славено-Россійскимъ? Правда, ежели Француское слово elegance перевесть по Руски чепуха, то можно сказать, что мы дѣйствительно и въ краткое время слогъ свой довели до того, что погрузили въ него всю полную силу и знаменованіе сего слова! {Хотя не можно сего сказать вообще, поелику и нынѣ есть писателѣ, достойно сочиненіями своими славящіеся; но ихъ такъ мало въ сравненіи съ другими, что умы младыхъ читателей гораздо меньше наставляются ихъ писаніями, нежели заражаются и портятся твореніями сихъ послѣднихъ.}.3
Отколъ пришла намъ такая нелѣпая мысль, что должно коренный, древній, богатый языкъ свой бросишь, и основать новый на правилахъ чуждаго, несвойственнаго намъ и бѣднаго языка Францускаго? Поищемъ источниковъ сего крайняго ослѣпленія и грубаго заблужденія нашего.
Начало онаго происходитъ отъ образа воспитанія: ибо какое знаніе можемъ мы имѣть въ природномъ языкъ своемъ, когда дѣти знатнѣйшихъ бояръ и дворянъ нашихъ отъ самыхъ юныхъ ногтей своихъ находятся на рукахъ у Французовъ, прилѣпляются къ ихъ нравамъ, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно покупаютъ весь образъ мыслей ихъ и понятій, говорятъ языкомъ ихъ свободнѣе нежели своимъ, и даже до того заражаются къ нимъ пристрастіемъ, что не токмо въ языкѣ своемъ никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать онаго, но еще многіе изъ нихъ симъ постыднѣйшимъ изъ всѣхъ невѣжествомъ, какъ бы нѣкоторымъ украшающимъ ихъ достоинствомъ, хвастаютъ и величаются?
Будучи такимъ образомъ воспитываемы, едва силою необходимой наслышки научаются они объясняться тѣмъ всенароднымъ языкомъ, которой въ общихъ разговорахъ употребителенъ; но какимъ образомъ могутъ они почерпнуть искуство и свѣденіе въ книжномъ или ученомъ языкѣ, толь далеко отстоящемъ отъ сего простаго мыслей своихъ сообщенія? Для познанія богатства, изобилія, силы и красоты языка своего, нужно читать изданныя на ономъ книги, а наипаче превосходными писателями сочиненныя: изъ нихъ научаемся мы знаменованію и производству всѣхъ частей рѣчи; пристойному употребленію оныхъ въ высокомъ, среднемъ и простомъ слогѣ; различію сихъ слоговъ; правильному писанію; краснорѣчивому смѣшенію Славенскаго величаваго слога съ простымъ Россійскимъ; свойственнымъ языку нашему изгибамъ и оборотамъ рѣчей; складному или не складному расположенію ихъ; краткости выраженій; ясности и важности смысла; плавности, быстротѣ и силѣ словотеченія. Между тѣмъ какъ разумъ обогащается сими познаніями, слухъ нашъ привыкаетъ къ чистому выговору словъ, къ пріятному произношенію оныхъ, къ чувствованію согласнаго или не согласнаго сліянія буквъ, и однимъ словомъ, ко всѣмъ сладкорѣчія прелестямъ. Отсюду природное дарованіе наше укрѣпляется искуствомъ; отсюду рождается въ насъ любовь къ писаніямъ и разумѣніе судить объ оныхъ. Кратко сказать, чтеніе книгъ на природномъ языкѣ есть единственный путь, ведущій насъ во храмъ словесности. Но коль сей путь, толико трудный и требующій великаго вниманія и долговременнаго упражненія, долженъ быть еще несказанно труднѣйшимъ для тѣхъ, которые отъ самаго младенчества до совершеннаго юношества никогда по немъ не ходили? Когда можетъ быть изъ превеликаго множества нынѣшнихъ худымъ складомъ писанныхъ книгъ, для вящшаго въ языкѣ своемъ развращенія, прочитали они пять или шесть, а въ церьковныя и старинныя Славенскія и Славено-Россійскія книги, отколѣ почерпается истинное знаніе языка и красота слога, вовся не заглядывали?4 они читаютъ Францускіе романы, комедіи, сказки и проч. Я уже не говорю, что молодому человѣку, наподобіе управляющаго кораблемъ кормчаго, надлежитъ съ великою осторожностію вдаваться въ чтеніе Францускихъ книгъ, дабы чистоту нравовъ своихъ, въ семъ преисполненномъ опасностію морѣ, не преткнуть о камень; но скажу токмо разсуждая о словесности: какую пользу принесетъ имъ чтеніе иностранныхъ книгъ, когда не читаютъ они своиѵь? Волтеры, Жанъ Жаки, Корнеліи, Расины, Моліеры, не научатъ насъ писать по Руски. Выуча всѣхъ ихъ наизусть, и не прочитавъ ни одной своей книги, мы въ краснорѣчіи на Рускомъ языкѣ должны будемъ уступить сочинителю Бовы Королевича. Весьма хорошо слѣдовать по стопамъ великихъ писателей, но надлежитъ силу и духъ ихъ выражать своимъ языкомъ, а не гоняться за ихъ словами, кои у насъ со всѣмъ не имѣютъ той силы. Безъ знанія языка своего мы будемъ точно такимъ образомъ подражать имъ, какъ человѣку подражаютъ попугаи, или иначе сказать, мы будемъ подобны такому павлину, который, не зная или пренебрегая красоту своихъ перьевъ, желаетъ для украшенія своего заимствовать оныя отъ птицъ несравненно меньше его прекрасныхъ, и столько ослѣпленъ симъ желаніемъ, что въ прельщающій оно разноцвѣтный хвостъ свой готовъ натыкать перья изъ хвостовъ галокъ и воронъ. Отъ сего можно сказать безумнаго прилѣпленія нашего къ Францускому языку, мы, думая просвѣщаться, часъ отъ часу впадаемъ въ большее невѣжество, и забывая природный языкъ свой, или по крайней мѣрѣ отвыкая отъ онаго, пріучаемъ понятіе свое къ ихъ выраженіямъ и слогу. Мы безпрестанно твердимъ о множествѣ разнаго рода книгъ и превосходныхъ сочиненій, изданныхъ Французами, и жалуемся, что мало имѣемъ ихъ на своемъ языкѣ; но тѣ ли способы употребляемъ, чтобъ до нихъ достигнуть, или ихъ превзойти? Сумароковъ ропщущему на сіе говоритъ:
Перенимай у тѣхъ, хоть много ихъ, хоть мало,
Которыхъ тщаніе искусству ревновало,
И показало имъ, коль мысль сія дика,
Что не имѣемъ мы богатства языка.
Сердись, что мало книгъ у насъ, и дѣлай пѣни:
Когда книгъ Рускихъ нѣтъ, за кѣмъ итти въ степени?
Однако больше ты сердися на себя,
Иль на отца, что онъ не выучилъ тебя;
А естьлибъ юность ты не прожилъ своевольно,
Ты-бъ могъ въ писаніи искусенъ быть довольно.
Трудолюбивая пчела себѣ беретъ,
Отвсюду то, что ей потребно въ сладкій медъ,
И посѣщающа благоуханну розу,
Беретъ въ свои соты частицы и съ навозу.
Имѣемъ сверхъ того духовныхъ много книгъ:
Кто виненъ въ томъ, что ты псалтири не постигъ?
Въ самомъ дѣлѣ, кто виноватъ въ томъ что мы во множествѣ сочиненныхъ и переведенныхъ нами книгъ имѣемъ весьма не многое число хорошихъ и подражанія достойныхъ? Привязанность наша къ Францускому языку, и отвращеніе отъ чтенія книгъ церьковныхъ. Сумароковъ продолжаетъ:
Не мни, что нашъ языкъ не тотъ, что въ книгахъ чтаемъ,
Которы мы съ тобой не Рускими зовемъ;
Онъ тотъ-же, а когда-бъ онъ былъ иной, какъ мыслишь,
Лишь только отъ того, что ты его не смыслишь;
Такъ чтожь осталось бы при Рускомъ языкѣ?
Отъ правды мысль твоя гораздо вдалекѣ.
Французы прилѣжаніемъ и трудолюбіемъ своимъ умѣли бѣдный языкъ свой обработать, вычистить, обогатить и писаніями своими прославишься на ономъ; а мы богатый языкъ свой, не рача и не помышляя о немъ, начинаемъ превращать въ скудный. Надлежало бы взять ихъ за образецъ въ томъ, чтобъ подобно имъ трудишься въ созиданіи собственнаго своего краснорѣчія и словесности, а не въ томъ, чтобъ найденныя ими въ ихъ языкѣ, ни мало намъ не сродныя красоты, перетаскивать въ свой языкъ. Тотъ-же Сумароковъ весьма справедливо разсуждаетъ о семъ:
Имѣетъ въ слогѣ всякъ различіе народъ.
Что очень хорошо на языкѣ Францускомъ,
То можетъ въ точности быть скаредно на Рускомъ.
Не мни, переводя, что складъ въ творцѣ готовъ;
Творецъ даруетъ мысль, но не даруетъ словъ.
Въ спряженіе его рѣчей ты не вдавайся,
И свойственно себѣ словами украшайся,
На что степень въ степень послѣдовать ему?
Ступай лишъ тѣмъ путемъ, и область дай уму:
Ты симъ, какъ твой творецъ письмомъ своимъ ни славенъ,
Достигнешь до него и будешь самъ съ нимъ равенъ.
Хотя передъ тобой въ три пуда лексиконъ,
Не мни, чтобъ помощь далъ тебѣ велику онъ:
Коль рѣчи и слова поставишь безъ порядка,
Такъ будетъ переводъ твой нѣкая загадка,
Которую никто не отгадаетъ въ вѣкъ;
То даромъ, что слова ты точно всѣ нарекъ.
Когда переводить захочешь безпорочно,
Не то, творцовъ мнѣ духъ яви и силу точно.
Языкъ нашъ сладокъ, чистъ и пышенъ и богатъ,
Но скупо вносимъ мы въ него хорошій складъ.
Рабственное подражаніе наше Французамъ подобно тому, какъ бы кто увидя сосѣда своего, живущаго на песчаномъ мѣстѣ и трудами своими превратившаго песокъ сей въ плодоносную землю, вмѣсто обработыванія съ такимъ-же прилѣжаніемъ тучнаго чернозема своего, вздумалъ удобрять его перевозомъ на оный безплоднаго съ сосѣдней земли песку. Мы точно такимъ образомъ поступаемъ съ языкомъ нашимъ: вмѣсто чтенія своихъ книгъ, читаемъ Францускія; вмѣсто изображенія мыслей своихъ по принятымъ издревлѣ правиламъ и понятіямъ, многіе вѣки возраставшимъ и укоренившимся въ умахъ нашихъ, изображаемъ илъ по правиламъ и понятіямъ чуждаго народа; вмѣсто обогащенія языка своего новыми почерпнутыми изъ источниковъ онаго красотами, растлѣваемъ его не свойственными ему чужестранными рѣчами и выраженіями; вмѣсто пріученія слуха и разума своего къ чистому Россійскому слогу, отвыкаемъ отъ онаго, начинаемъ его ненавидѣть и любить нѣкое невразумительное сборище словъ нелѣпымъ образомъ сплетаемыхъ. Сверхь сей ненависти къ природному языку своему и любви къ Францускому, есть еще другая причина, побуждающая новомодныхъ писателей нашихъ точно такимъ же образомъ и въ словесности подражать имъ, какъ въ нарядахъ. Я уже сказалъ, что трудно достигнуть до такого въ языкѣ своемъ познанія, какое имѣлъ, напримѣръ, Ломоносовъ: надлежитъ съ такимъ же вниманіемъ и такую же груду Рускихъ и еще церьковныхъ книгъ прочитать, какую онъ прочиталъ, дабы умѣть высокой Славенскій слогъ съ просторѣчивымъ Россійскимъ такъ искусно смѣшивать, чтобъ высокопарность одного изъ нихъ пріятно обнималась съ простотою другаго. Надлежитъ долговременнымъ искусомъ и трудомъ такое же пріобрѣсть знаніе и силу въ языкѣ, какія онъ имѣлъ, дабы умѣть въ высокомъ слогѣ помѣщать низкія мысли и слова, таковыя на примѣръ какъ: рыкатъ, рыгатъ, тащить за волосы, подгнетъ,удалая голова, и тому подобныя, не унижая ими слога и сохраняя всю важность онаго5.
Надлежитъ имѣть воображеніе изощренное чтеніемъ, и память обогащенную знаніемъ словъ, дабы умѣть составлять подобные симъ стихи:
Мнѣ всякая волна быть кажется гора,
Что съ ревомъ падаетъ обрушась на ПЕТРА.
Какое подобное паденію и шуму волны, паденіе и шумъ въ стихѣ! что можетъ быть величественнѣе сего описанія:
Достигло дневное до полночи свѣтило,
Но въ глубинѣ лица горящаго, не скрыло,
Какъ пламенна гора казалось межъ валовъ,
И простирало блескъ багровый изъ-за льдовъ.
Среди пречудный при ясномъ солнцѣ ночи
Верьхи златыхъ зыбей пловцамъ сверкаютъ въ очи.
Какое сладкогласіе и чистота слога въ двухъ послѣднихъ стихахъ! Вѣрьте послѣ сего несомнѣнной истинѣ писателей нашихъ, что нынѣ токмо образуется пріятность слога, называемая Французами elegance! Вездѣ глубокое знаніе языка показуется въ цвѣтахъ, раждающихся подъ живописною кистію сего великаго Стихотворца. Здѣсь единымъ почеркомъ изображаетъ онъ дѣйствіе бури:
Межъ моремъ рушился и воздухомъ предѣлъ;
Дождю на встрѣчу дождь съ кипящихъ волнъ летѣлъ.
ИЛИ:
Внимай, какъ югъ пучину давитъ,
Съ пескомъ мутитъ, зыбь на зыбь ставитъ,
Касается морскому дну,
На сушу гонитъ глубину.
Тамъ силѣ и скорости давъ образъ исполина представляетъ ихъ въ ужаснѣйшемъ видѣ:.
Бѣжитъ въ свой путь съ весельемъ многимъ
По холмамъ грозный исполинъ,
Ступаетъ по вершинамъ строгимъ6,
Презрѣвъ глубоко дно долинъ,
Вьетъ воздухъ вихремъ за собою;
Подъ сильною его пятою
Кремнистые бугры трещатъ,
И слѣдомъ дерева лежатъ,
Что множество вѣковъ стояли
И бурей ярость презирали.
ИЛИ:
Свѣтящимися чешуями
Покрытъ, какъ мѣдными щитами;
Копье и щитъ и молотъ твой
Считаетъ за тростникъ гнилой.
Тамъ замысловатымъ словомъ или остроумною мыслію въ восторгъ приводитъ умъ:
Твое прехвально имя пишетъ
Не ложна слава въ вѣчномъ льдѣ,
Всегда гдѣ хладный сѣверъ дышетъ,
И только вѣрой теплъ къ тебѣ.
ИЛИ:
Въ шумящихъ берегахъ Балтійскихъ
Веселья больше, нежель водъ,
Что видѣли судовъ Россійскихъ
Противъ враговъ счастливый ходъ.
Индѣ пламеннымъ изображеніемъ всеснѣдающаго времени и лютой войны ужасаетъ воображеніе:
Индѣ простыми, но выше всякаго искуства, стихами приводитъ душу и сердце въ умиленіе:
Въ пути, которымъ пролетаешь,
Какъ быстрый въ высотѣ орелъ,
Куда свой зракъ ни обращаешь,
По множеству градовъ и селъ;
Отъ всѣхъ къ тебѣ простерты взоры,
Тобой всѣхъ полны разговоры,
Къ тебѣ всѣхъ мысль, къ тебѣ всѣхъ трудъ;
Дитя родившихъ вопрошаетъ:
Не тая ли на насъ взираетъ,
Что матерію всѣ зовутъ?
Иной отъ старости нагбенный
Простерть старается хребетъ,
Главу и очи утомленны
Возводитъ, гдѣ твой блещетъ свѣтъ.
Тамъ видя возрастъ безсловесный,
Монархиня, твой зракъ небесный,
Любезну оставляетъ грудь;
Чего языкъ не изъясняетъ,
Усмѣшкой то изображаетъ,
Послѣдуя очами въ путь,
Индѣ колико сей нѣжности противенъ когда изображаетъ противныя сему вещи какъ напримѣръ злобу:
Какъ тигръ ужъ на копьѣ хотя ослабѣваетъ,
Однако посмотрѣть на раненой хребетъ,
Глазами на ловца кровавыми сверкаетъ,
И ратовище злясь въ себѣ зубами рветъ:
Такъ мечъ въ груди своей схватилъ Мамай рукою;
Но палъ, и трясучись о землю тыломъ билъ,
Изъ раны чорна кровь ударилась7 рѣкою;
Онъ очи злобныя на небо обратилъ.
Разинулъ челюсти! но гласа не имѣя,
Со скрежетомъ зубнымъ извергнулъ духъ во адъ.
Индѣ съ такою въ полустишіи разстановкою, какая въ самой природѣ между ударомъ и отголоскомъ онаго примѣчается, говоритъ:
Ударилъ по щиту: звукъ грянулъ межъ горами.
Таковъ Ломоносовъ въ стихахъ; таковъ же онъ въ переводахъ и въ прозаическихъ сочиненіяхъ. Мы видѣли разумъ его и глубокое въ языкѣ знаніе; покажемъ теперь примѣръ осторожности его и наблюденія ясности въ рѣчахъ. Въ подражаніи своемъ Анакреону говоритъ онъ о Купидонѣ:
Онъ чуть лишь ободрился,
Каковъ то, молвилъ, лукъ;
Въ дождѣ чать повредился,
И съ словомъ стрѣлилъ вдругъ.
Потребно сильной въ языкъ имѣть навыкъ, дабы чувствовать самомалѣйшее обстоятельство, могущее ослабить силуѵ слога, или сдѣлать его двусмысленнымъ и недовольно яснымъ. Въ просторѣчіи обыкновенно вмѣсто чаять должно, говорятъ сокращенно чай. Ломоносовъ тотчасъ почувствовалъ, что поставя:
Въ дождѣ чай повредился...
выдетъ изъ сего двумысліе глагола чай съ именемъ чай, то есть Китайской травы, которую мы по утрамъ пьемъ; и для того, сокращая глаголъ чаять, поставилъ чать8. Подобная сему осмотрительность показываетъ, съ какимъ тщаніемъ старался онъ наблюдать ясность и чистоту слога. Во всѣхъ его сочиненіяхъ видно соединенное съ пылкимъ воображеніемъ ума сильное въ языкѣ знаніе, которое пріобрѣлъ онъ неусыпнымъ въ словесности упражненіемъ, Таковое прилѣжное чтеніе Россійскихъ книгъ отниметъ у нынѣшнихъ писателей драгоцѣнное время читать Францускія книги. Возможно ли, скажутъ они съ насмѣшкою и презрѣніемъ, возможно ли трогательную Заиру, занимательнаго Кандида, милую Орлеанскую дѣвку, промѣнять на скучный Прологъ, на непонятный Несторовъ Лѣтописецъ? Избѣгая сего труда принимаются они за самой легкой способъ, а именно: одни изъ нихъ безобразятъ языкъ свой введеніемъ въ него иностранныхъ словъ, таковыхъ напримѣръ какъ: моральный, эстетическій, эпоха, сцена, гармонія,акція,энтузіязмъ,катастрофа и тому подобныхъ9. Другіе изъ Рускихъ словъ стараются дѣлать не Рускія, какъ напримѣръ: вмѣсто будущее время, говорятъ будущность; вмѣсто настоящее время, настоящность10 и проч.11 Третьи Францускія имена, глаголы и цѣлыя рѣчи переводятъ изъ слова въ слово на Руской языкъ; самопроизвольно принимаютъ ихъ въ томъ-же смыслѣ изъ Француской литературы въ Россійскую словесность, какъ будто изъ ихъ службы офицеровъ тѣми-жъ чинами въ нашу службу, думая, что онѣ въ переводѣ сохранятъ тожъ знаменованіе, какое на своемъ языкѣ имѣютъ. Напримѣръ: influance переводятъ вліяніе, и не смотря на то, что глаголъ вливать требуетъ предлога въ: вливать вино въ бочку, вливаетъ въ сердцѣ ей любовь, располагаютъ нововыдуманное слово сіе по Француской Грамматикѣ, ставя его по свойству ихъ языка, съ предлогомъ на: faire l'influance sur les esprits, дѣлать вліяніе на разумы12. Подобнымъ сему образомъ переведены слова: переворотъ, развитіе, утонченный, сосредоточить, трогательно, занимательно, и множество другихъ. Въ показанныхъ ниже сего примѣрахъ мы яснѣе увидимъ, какой нелѣпой слогъ раждается отъ сихъ Руско-Францускихъ словъ. Здѣсь не примѣтимъ токмо, что по сему новому правилу такъ легко съ иностранныхъ языковъ переводишь всѣхъ славныхъ и глубокомысленныхъ писателей, какъ бы токмо списывать ихъ13. Затруненіе встрѣтится въ томъ единственно, что не знающій Францускаго языка, сколько бы ни былъ силенъ въ Россійскомъ, не будетъ разумѣть переводчика; но благодаря презрѣнію къ природному языку своему, кто не знаетъ нынѣ по Француски? По мнѣнію нынѣшнихъ Писателей великое было бы невѣжество, нашедъ въ сочиняемыхъ ими книгахъ слово переворотъ, недогадаться, что оное значитъ revolution, или по крайней мѣрѣ revolle. Такимъ-же образомъ и до другихъ всѣхъ добраться можно: развитіе, developement; утонченный, raffiné сосредоточить, concentrer; трогательно, touchant; занимательно, interessant, и такъ далѣе14. Вотъ бѣда для нихъ, когда кто въ писаніяхъ своихъ употребляетъ слова: брашно, требище,рясна, зодчество, доблесть, прозябать, наитствовать, и тому подобныя, которыхъ они сроду не слыхивали, и потому о таковомъ писателѣ съ гордымъ презрѣніемъ говорятъ: онъ Педантъ, провонялъ Славянщиною и не знаетъ Францускаго въ штилѣ Элегансу. Между тѣмъ, не взирая на опасность гнѣва ихъ, я осмѣлюсь предложить здѣсь нѣкоторыя противныя мнѣнію ихъ разсужденія, дабы упражняющихся въ словесности молодыхъ людей, не со всѣмъ заразившихся еще сею язвою, остановить, буде возможно, отъ предосудительнаго имъ послѣдованія; ибо изъ сихъ разсужденій яснѣе можно будетъ усмотрѣть, что тотъ, кто переводитъ, или лучше сказать перекладываетъ такимъ образомъ слова съ одного языка на другой, худое имѣетъ понятіе о происхожденіи и свойствѣ языковъ, и о ихъ между собою соотвѣтствованіи.
Во всякомъ языкѣ есть множество такихъ словъ или названій, которыя въ долговременномъ отъ разныхъ писателей употребленіи получили различные смыслы, или изображаютъ разныя понятія, и потому знаменованіе ихъ можно уподобить кругу, раждающемуся отъ брошеннаго въ воду камня, и отчасу далѣе предѣлы свои распрастраняющему. Возмемъ на примѣръ слово свѣтъ и разсмотримъ всю обширность его знаменованія. Положимъ сначала, что оно заключаетъ въ себѣ одно токмо понятіе о сіяніи или о лучахъ, исходящихъ отъ какого нибудь свѣтила, какъ то въ слѣдующей рѣчи: солнце разливаетъ свѣтъ свой повсюду. Изобразимъ оное чрезъ кругъ А, котораго окружность В опредѣляетъ вышесказанный смыслъ его, или заключающееся въ немъ понятіе. Станемъ потомъ пріискивать оное въ другихъ рѣчахъ, какъ напримѣръ въ слѣдующей: Свѣтъ Христовъ просвѣщаетъ всѣхъ. Здѣсь слово свѣтъ не значитъ уже исходящіе лучи отъ свѣтила, но ученіе или наставленіе, проистекающее отъ премудрости Христовой. Итакъ получило оно другое понятіе, которое присоединяя къ первому, находимъ, что смыслъ слова сего разширился, или изображающій его кругъ А распространился до окружности С. Въ рѣчи: семдесятъ вѣковъ прошло,какъ свѣтъ стоитъ, слово свѣтъ не заключаетъ уже въ себѣ ни одного изъ вышеписанныхъ понятій, но означаетъ весь міръ или всю вселенную. Присоединяя сіе третіе понятіе къ двумъ первымъ, ясно видимъ, что кругъ А распространился до окружности D. Въ рѣчи: онъ натерся въ свѣтъ, слово свѣтъ представляетъ паки новое понятіе, а именно, общество отличныхъ людей: слѣдовательно кругъ А распространился еще до окружности Е. Въ рѣчи: Америка есть новый свѣтъ, слово свѣтъ означаетъ новонайденную землю, подобную прежде извѣстнымъ, то есть Европѣ, Азіи и Африкѣ. И такъ кругъ А получилъ еще большее распространеніе. Наконецъ отъ сего слова, какъ бы отъ нѣкоего корня, произошли многія вѣтьви или отрасли: свѣтлый,свѣтскій,свѣтящійся,свѣтило, свѣтлица, и такъ далѣе. Каждая изъ сихъ отраслей также въ разныхъ смыслахъ употребляется: свѣтлое солнце, значитъ сіяющее; свѣтлая одежда, значить великолѣпная; свѣтлое лице, значитъ веселое. Подъ именемъ свѣтскаго человѣка разумѣется иногда отличающійся отъ духовнаго, а иногда умѣющій учтиво и пріятно обращаться съ людьми. Такимъ образомъ кругъ, опредѣляющій знаменованіе слова свѣтъ, отчасу далѣе разширяетъ свои предѣлы. Сіе есть свойство всякаго языка, но въ каждомъ языкѣ данные одному слову различные смыслы и произведеніе отъ нихъ другихъ словъ, или распространеніе вышепомянутаго круга, опредѣляющаго ихъ знаменованіе, не одинакимъ образомъ дѣлается. Напримѣръ въ сказанной выше сего рѣчи: солнце разливаетъ свѣтъ свой повсюду. Россійскому слову свѣтъ соотвѣтствуетъ Француское слово lumiere; но въ другой рѣчи: семдесятъ вѣковъ прошло,какъ свѣтъ стоитъ, томужъ самому слову во Францускомъ языкѣ соотвѣтствуетъ уже слово monde, а не lumiere. Равнымъ образомъ отъ Россійскаго имени свѣтъ происходитъ названіе свѣтило; напротивъ того во Францускомъ языкѣ свѣтило называется особливымъ именемъ Astre, отнюдь не происходящимъ отъ слова lumiere.
Происхожденіе словъ подобно древу; ибо какъ возникающее отъ корня младое дерево пускаетъ отъ себя различныя вѣтьви, и отъ высоты возносится въ высоту, и отъ силы преходитъ въ силу, такъ и первоначальное слово сперьва означаетъ одно какое нибудь главное понятіе, а потомъ проистекаютъ и утверждаются отъ онаго многія другія. Часто корень его теряется отъ долговременности. Старинное Славенское, или отъ Славенскаго происходящее слово доба нынѣ намъ совсѣмъ не извѣстно. Можетъ быть оно заключало въ себѣ пространный смыслъ, но мы изъ нѣкоторыхъ находимыхъ нами въ книгахъ весьма не многихъ рѣчей, таковыхъ какъ: доба намъ отъ сна встати, знаемъ токмо часть онаго, догадываясь, что оно значило пора или не худо. Между тѣмъ корень сей сколько пустилъ различныхъ отраслей? Надобно, снадобье, подобно, удобно, сдобно, подобаетъ, сподобиться, преподобіе, доблесть, а можетъ быть и слово добро отъ негожъ имѣетъ свое начало. Отъ глагола разитъ или отъ имени разъ происходятъ слова: пораженіе, раздраженіе, выраженіе, возраженіе, подражаніе и проч. Всѣ оныя изображаютъ различныя понятія. Соотвѣтствующія симъ Францускія слова: irritation, expression, imitation и проч., отъ одного ли проистекаютъ источника? Могутъ ли два народа въ составленіи языка своего имѣть одинакія мысли и правила? Отсюду выходитъ слѣдующее разсужденіе:
Всѣ извѣстныя намъ вещи раздѣляются на видимыя и невидимыя, или иначе сказать, однѣ постигаемъ мы чувствами, а другія разумомъ: солнце, звѣзда, камень, дерево, трава и проч. суть видимыя вещи; счастіе, невинность, щедрота, ненависть, лукавство, и проч. суть вещи умственныя, или разумомъ постигаемыя. Каждая изъ всѣхъ сихъ вещей на всякомъ языкѣ изображается особливымъ названіемъ; но между сими различными каждаго языка словами, означающими одну и тужъ самую вещь, находится слѣдующая разность: тѣ изъ нихъ, кои означаютъ видимую вещь, хотя звукомъ произношенія и составляющими ихъ письменами различны между собою, однакожъ кругъ знаменованія ихъ на всѣхъ языкахъ есть почти одинаковъ: вездѣ напримѣръ, гдѣ стоитъ во Францускомъ soleil, или въ Нѣмецкомъ sonne? или въ Англинскомъ sum, можно въ Россійскомъ поставить солнце. Напротивъ того тѣ названія, коими изображаются умственныя вещи, или дѣйствія наши, имѣютъ весьма различные круги знаменованій, поелику, какъ мы выше сего видѣли, происхожденіе словъ, или сцѣпленіе понятій, у каждаго народа дѣлается своимъ особливымъ образомъ. Въ каждомъ языкѣ есть много даже такихъ словъ, которымъ въ другомъ нѣтъ соотвѣтствующихъ15. Такожъ одно и тожъ слово одного языка, въ разныхъ составахъ рѣчей, выражается иногда такимъ, а иногда инымъ словомъ другаго языка. Объяснимъ сіе примѣрами:
Положимъ, что кругъ, опредѣляющій знаменованіе Францускаго глагола, напримѣръ toucher, есть А, и что сему глаголу въ Россійскомъ языкѣ соотвѣтствуетъ, или тожъ самое понятіе представляетъ, глаголъ трогать, котораго кругъ знаменованія да будетъ В.
Здѣсь во первыхъ надлежитъ примѣтить, что сіи два круга никогда не бываютъ равны между собою такъ, чтобъ одинъ изъ нихъ, будучи перенесенъ на другой, совершенно покрылъ его, но всегда бываютъ одинъ другаго или больше или меньше; а даже никогда не могутъ быть единоцентренны, какъ ниже изображено:
Но всегда пресѣкаются между собою и находятся въ слѣдующемъ положеніи:
С есть часть общая обоимъ кругамъ, то есть та, гдѣ Француской глаголъ toucher соотвѣтствуетъ Россійскому глаголу трогать, или можетъ быть выраженъ онымъ, какъ напримѣръ въ слѣдующей рѣчи: toucher avec les mains, трогать руками.
Е есть часть круга Францускаго глагола toucher, находящаяся внѣ круга В, означающаго Россійскій глаголъ трогать, какъ напримѣръ въ слѣдующей рѣчи: toucher le clavicin. Здѣсь глаголъ toucher не можетъ выраженъ бытъ глаголомъ трогать; ибо мы не говоримъ трогать клавикорды, но играть на клавикордахъ; и такъ глаголу toucher соотвѣтствуетъ здѣсь глаголъ играть.
D есть часть круга Россійскаго глагола трогать, находящаяся внѣ круга А, означающаго Францускій глаголъ toucher, какъ напримѣръ въ слѣдующей рѣчи: тронуться съ мѣста. Здѣсь Россійскій глаголъ тронуться не можетъ выраженъ быть Францускимъ глаголомъ toucher, поелику Французамъ несвойственно говоришь: Se toucher d'une place; они объясняютъ сіе глаголомъ partir. Итакъ въ семъ случаѣ Россійскому глаголу трогать соотвѣтствуетъ Француской глаголъ partir.
Разсуждая такимъ образомъ, ясно видѣть можемъ,. что составъ одного языка несходствуетъ съ составомъ другаго, и что во всякомъ языкѣ слова получаютъ силу и знаменованіе свое во первыхъ отъ корня, отъ котораго онѣ происходятъ, во вторыхъ отъ употребленія. Мы говоримъ: вкуситъ смерть; Французы не скажутъ gouler, а говорятъ: subir la mort. Глаголъ ихъ assister, по нашему значитъ иногда помогать, а иногда присутствовать, какъ напримѣръ: assister un pauvre, помогать бѣдному, и assister à la ceremonie, присутствовать при отправленіи какого нибудь обряда.
Каждый народъ имѣетъ свой составъ рѣчей и свое сцѣпленіе понятій, а потому и долженъ ихъ выражать своими словами, а не чужими, или взятыми съ чужихъ. Но хотѣть Руской языкъ располагать по Францускому, или тѣми же самыми словами и выраженіями объясняться на Рускомъ, какими Французы объясняются на своемъ языкѣ, не то ли самое значитъ, какъ хотѣть, чтобъ всякой кругъ знаменованія Россійскаго слова равенъ былъ кругу знаменованія соотвѣтствующаго ему Францускаго слова? Возможно ли сіе сдѣлать и сходно ли съ разсудкомъ желать часть E, ихъ круга А, включишь въ нашъ языкъ, а часть D, нашего круга B, выключишь изъ онаго, то есть вмѣсто играть на клавикордахъ, говорить: трогать клавикорды? Не чудно ли, не смѣшно ли сіе? Но мы не то ли самое дѣлаемъ, когда вмѣсто жалкое зрѣлище говоримъ, трогательная сцѣна; вмѣсто перемѣна правленія, переворотъ; вмѣсто сближить къ срединѣ, сосредоточить и такъ далѣе? Остается только истребить часть D: то есть всѣ тѣ рѣчи, которыя не могутъ изъ слова въ слово переведены быть на Француской языкъ, объявить не Рускими и выключишь ихъ изъ нашего языка, яко недостойныя пребывать въ ономъ16. Какъ ни кажется таковая мысль нелѣпою и не возможною, и что сей путь не во храмъ краснорѣчія ведетъ насъ, но въ вертепъ невразумительной смѣси; однако изъ предъидущихъ примѣровъ уже нѣсколько явствовало, а изъ послѣдующихъ еще яснѣе будетъ, что мы всякое тщаніе и попеченіе о томъ прилагаемъ.
Главная причина, къ какой многіе нынѣшніе писатели относятъ необходимость рабственнаго подражанія ихъ Французамъ, состоитъ въ томъ, что они, читая Францускія книги, находятъ иногда въ нихъ такія слова, которымъ, по ихъ мнѣнію, на нашемъ языкъ нѣтъ равносильныхъ, или точно соотвѣтствующихъ17. Чтожъ до того? Не ужъ ли безъ, знанія Францускаго языка не позволено быть краснорѣчивымъ? Мало ли въ нашемъ языкѣ такихъ названій, которыхъ Французы точно выразить не могутъ? Милая, гнусный, погода, пожалуй, благоутробіе, чадолюбіе и множество сему подобныхъ, коимъ на Францускомъ языкѣ конечно нѣтъ равносильныхъ; но меньше ли чрезъ то писатели ихъ знамениты? Гоняются ли они за нашими словами, и говорятъ ли: mon petit pigeon, для того, что мы говоримъ: голубчикъ мой? Стараются ли они глаголъ приголубитъ выражать на своемъ языкѣ глаголомъ, происходящимъ отъ имени pigeon, ради того, что онъ у насъ происходитъ отъ имени голубь? Силу нашихъ рѣчей, таковыхъ напримѣръ, какъ: мнѣ было говоритъ, писать было тебѣ къ твоему отцу, быть писать, быть посему и проч., выразятъ ли они на своемъ языкѣ, когда переведутъ ихъ изъ слова въ слово: à moi été parler, écrire à toi été, être écrire, être comme cela etc? Странно бы сіе было и смѣшно, и не было бы у нихъ ни Расиновъ, ни Буаловъ, естьлибъ они такъ думали; но мы не то ли самое дѣлаемъ? Не находимъ ли мы въ нынѣшнихъ нашихъ книгахъ: подпирать мнѣніе свое, двигать духами, черта злословія и проч.? Не есть ли это рабственный переводъ съ Францускихъ рѣчей: soutenir son opinion, mouvoir les ésprits, un trait de satire? Я думаю скоро, boire à long traits, станутъ переводить: пить долгими чертами; il a epouse ma colère, онъ женился на моемъ гнѣвѣ. Наконецъ меньше ли странны слѣдующія и симъ подобныя рѣчи: имена мѣлкія цѣны. -- Принудился провождать скитающуюся жизнь. -- Голова его образована для тайной связи съ невинностію. -- Храбрость обоихъ оказывается самъ на самъ. -- Законъ ударяетъ совсѣмъ на иные предметы и проч.?
Между тѣмъ, какъ мы занимаемся симъ юродливымъ переводомъ и выдумкою словъ и рѣчей, немало намъ не свойственныхъ, многія коренныя и весьма знаменательныя Россійскія слова иныя пришли совсѣмъ въ забвеніе; другія не взирая на богатство смысла своего, сдѣлались для не привыкшихъ къ нимъ ушей странны и дики; третьи перемѣнили совсѣмъ знаменованіе свое и употребляются не въ тѣхъ смыслахъ, въ какихъ сначала употреблялись18. Итакъ съ одной стороны въ языкъ нашъ вводятся нелѣпыя новости, а съ другой истребляются и забываются издревле принятыя и многими вѣками утвержденныя понятія: такимъ то образомъ процвѣтаетъ словесность наша и образуется пріятность слога, называемая Французами elegance!
Многіе нынѣ, почитая невѣжество свое глубокимъ знаніемъ и просвѣщеніемъ, презираютъ Славенскій языкъ и думаютъ, что они весьма разумно разсуждаютъ, когда изо всей мочи кричатъ: не ужъ ли писать аще,точію, вскую, уне, поне, распудить и проч.? Такихъ словъ, которыя обветшали уже и мѣсто ихъ заступили другія, толико же знаменательныя, конечно нѣтъ никакой нужды употреблять; но дѣло въ томъ, что мы вмѣстѣ съ ними и отъ тѣхъ словъ и рѣчей отвыкаемъ, которыя составляютъ силу и красоту языка нашего. Какъ могутъ обветшать прекрасныя и многозначащія слова, таковыя напримѣръ, какъ: дебелый, доблесть, присно, и отъ нихъ происходящія: одебелѣтъ, доблій, приснопамятный, приснотекущій и тому подобныя? Должны ли слуху нашему быть дики прямыя и коренныя наши названія, таковыя, какъ: любомудріе,умодѣліе, зодчество, багряница, вожделініе,велелѣпіе и проч.? Чемъ меньше мы ихъ употреблять станемъ, тѣмъ бѣднѣе будетъ становиться языкъ нашъ, и тѣмъ болѣе возрастать невѣжество наше; ибо вмѣсто при родныхъ словъ своихъ и собственнаго слога мы будемъ объясняться чужими словами и чужимъ слогомъ. Отъ чего напримѣръ, благорастворенный воздухъ, есть выраженіе всякому вразумителѣное, между тѣмъ, какъ рѣчь: царство мудрости растворенное, многимъ кажется непонятною? Отъ этого, что они не знаютъ всей силы и знаменованія глагола растворять. Приложенный при концѣ сего сочиненія Словарь хотя не иное что есть, какъ малый токмо опытъ, однако изъ него довольно явствовать будетъ, какъ много есть такихъ словъ, которыхъ знаменованія, отъ того, что мы пренебрегаемъ языкъ свой, не токмо не распространены, не обработаны, не вычищены; но напротивъ того стѣснены, оставлены, забыты. Премножество богатыхъ и сильныхъ выраженій, которыя прилѣжнымъ упражненіемъ и трудолюбіемъ могли бы возрасти и умножиться, остаются въ зараженныхъ Францускимъ языкомъ умахъ нашихъ безплодны, какъ сѣмена ногами попранныя или на камень упавшія. Предосудительно конечно и не хорошо безобразить слогъ свой смѣшеніемъ высокихъ Славенскихъ рѣченій съ простонародными и низкими выраженіями, но поставить знаменательное слово приличнымъ образомъ и къ статѣ весьма похвально, хотя бы оно и не было обыкновенное. У Ломоносова отчаянная Дидона зложелательствуя Енею, говоритъ:
Зажглабь всѣ корабли и съ сыномъ бы отца
Истнила и сама поверглась бы на нихъ.
Виноватъ ли Ломоносовъ, что употребилъ глаголъ истнить, котораго знаменованіе можетъ быть не всякому извѣстно? Отнюдь нѣтъ. Довольно для него, что слово сіе есть истинное Руское и вездѣ въ Священныхъ книгахъ употребляемое. Онъ писалъ для людей любящихъ языкъ свой, а не для тѣхъ, которые ничего Рускаго не читаютъ, и ни языка своего, ни обычаевъ своихъ, ни отечества своего не жалуютъ, Мы думаемъ, что мы весьма просвѣщаемся, когда оставляя путь предковъ нашихъ, ходимъ, какъ невольники за чужестранными, и въ посмѣяніе себѣ всякой глупости ихъ послѣдуемъ и подражаемъ! Мы не говоримъ нынѣ: лице свѣтлое щедротою, уста утѣшеніемъ сладкія, для того, что Французы не говорятъ: visage lumineuse par générosité, levres douces par consolation; но напротивъ того говоримъ: предметъ нѣжности моей, онъ вышелъ изъ его горницы спанья (вмѣсто изъ своей спальни), для того, что они говорятъ: objet de ma tendresse, il est sorti de sa chambre à coucher. Мы начинаемъ забывать и уже нигдѣ въ новыхъ книгахъ своихъ не находимъ стариныхъ нашихъ выраженій и мыслей, каковы напримѣръ суть нижеслѣдующія:
Препоясалъ мя еси силою на брань.
Уже тебѣ пора во крѣпость облещись.
Горняя мудрствуйте, не земная.
Утвердилъ еси руку свою на мнѣ.
Въ скорби распространилъ мя еси.
Вѣщаетъ ветхій деньми къ ней.
Подвизаться моленіемъ непрестаннымъ.
Воевать за Вѣру Православную.
Защитить рукою крѣпкою и мышцею высокою.
Расти какъ тѣломъ, такъ и духомъ въ премудрости и любви Божіей.
Богатѣть въ тѣлесныя и душевныя добродѣтели паче, нежели въ сребро и злато.
Принесемъ хвалу солнцу мысленному Богу не вечернему.
Просвѣти сердце мое на разумѣніе заповѣдей Твоихъ, и отверзи уста мои на исповѣданіе чудесъ Твоихъ.
Истинна моя и милость моя съ нимъ,и о имени моемъ вознесется рогъ его.
Иди къ пещерамъ Кіевскимъ, о Православне, иди восхожденіемъ сердечнымъ грядый отъ силы въ силу, иди и возревнуй видѣвъ пути тѣхъ, иже во ископанной земли не брашно гиблющее съ мравіями, но пребывающее въ животъ вѣчный,еже есть твореніе воли Божія, собираху во время лѣтнее житія сего, на зиму страшнаго суда, егда отъ лица мраза Его кто постоитъ?
Мы, говорю, нынѣ забываемъ сей слогъ, и сладкою изобильно текущею изъ богатаго источника сего водою отнюдь не стараемся напоять умы наши. Что же мы дѣлаемъ? На мѣсто сихъ колико сильныхъ, толико же краткихъ и прекрасныхъ выраженій, вводимъ въ языкъ нашъ слѣдующія и имъ подобныя:
Жестоко человѣку несчастному дѣлать еще упреки, бросающіе тѣнь на его характеръ.
Погрузиться въ состояніе моральнаго увяданія.
Онъ простыхъ нравовъ, но счастіе наполнило его идеями богатства.
Съ важною ревностію стараться страдательное уѵастіе перемѣнить на роль всеобщаго посредничества.
Положеніе Государства внутри, равно какъ и во внѣшнихъ отношеніяхъ, было въ умножающемся безпрестанно переломѣ.
Умножитъ предуготовительныя военныя сцены.
Отчаяніе нужды превратилось въ бурливыя сцены и движенія.
Отвѣты учениковъ на вопросы, дѣланные имъ при открытомъ испытаніи изъ предметовъ имъ преподаваемыхъ.
Чувствованіе несправедливости оживотворяло мѣщанъ нашихъ духомъ порядка и соразмѣрнѣйшей дѣятельности.
Онъ долженъ былъ опятъ сойти съ зрѣлища, на которомъ изступленное его любочестіе такъ долго выставлялось, и возвратиться въ прежнее приватное свое состояніе презрѣнія, обманутыхъ желаній и всѣми пренебрежной посредственности, и проч., и проч., и проч.
Мы думаемъ, быть великими изобрѣтателями и краснорѣчія учителями, когда коверкая собственныя слова свои пишемъ: уистинствовать, отвѣтность, предѣльность, повсенародность, возъуповая, смертнозаразоносящаяся,ощутителнѣйшее вразумленіе,практическое умоключеніе и проч.
Мы не хотимъ подражать Ломоносову и ему подобнымъ. Онъ, напримѣръ: описывая красоту рощи, между прочимъ въ концѣ своего описанія говоритъ: но что пріятное и слухъ услаждающее пѣніе птицъ,которое съ легкимъ шумомъ колеблющихся листовъ и журчаніемъ ясныхъ источниковъ раздается? Не духъ ли и сердце восхищаетъ и всѣ суетнымъ раченіемъ смертныхъ изобрѣтенныя роскоши въ забвеніе приводитъ. Это слишкомъ просто для насъ. Слогъ нашъ нынѣ гораздо кудрявѣе, какъ напримѣръ: въ сердечномъ убѣжденіи привѣтствую тебя, ближайшая сѣнистая роща! прохладной твоей мрачности внимали мои ощущенія разнѣженныя симфоніею пернатыхъ привитающихъ.
Смотрѣть на роскошь преизобилующія натуры, когда она въ пріятные дни наступающаго лѣта, поля, лѣса и сады нѣжною зеленью покрываетъ, и безчисленными родами цвѣтовъ украшаетъ, когда текущія въ источникахъ и рѣкахъ ясныя воды, съ тихимъ журчаніемъ къ морямъ достигаютъ, и когда обремененную сѣменами землю, то любезное солнечное сіяніе согрѣваетъ, то прохлаждаетъ дождя и росы благорастворенная влажность, слушать тонкій шумъ трепещущихся листовъ и внимать сладкое пѣніе птицъ: есть чудное и чувство и духъ восхищающее увеселеніе.