Амфитеатров Александр Валентинович - Рассказы Датико

Александръ Амфитеатровъ.

Красивыя сказки

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Спб. Т-ва "Трудъ". Фонтанка 86
1908

http://az.lib.ru

Разсказы Датико *).

*) Давидъ.

Взобравшись на вершину крутого обрыва, служащаго лѣвымъ берегомъ для быстрыхъ водъ мутной Пасанаурской Арагвы, я легъ на мшистые камни, подъ тѣнь коряваго приземистаго дубка. Глубоко подо мною бѣлѣли низенькія строенія Пасанаура, кипѣла Арагва. И ревъ рѣки, и отголоски жизни затеряннаго въ горной котловинѣ тихаго селенія доходили ко мнѣ слитнымъ гуломъ, образуя для слуха какъ бы постоянный фонъ, на которомъ особенно рѣзко выдѣлялись случайные звуки, время отъ времени проносившіеся въ воздухѣ. То пронзительно и дико накричитъ орелъ, падая съ голубой небесной высоты на добычу, то гдѣ-нибудь въ ущельи грянетъ выстрѣлъ, -- эхо рявкнетъ въ отвѣтъ во ста мѣстахъ заразъ, коротко и зычно, словно гдѣ-либо по близости какой-нибудь сказочный богатырь, стоя на высокой скалѣ, вытряхнулъ на битую сухую дорогу громадный мѣшокъ съ камнями. Насупротивъ, черезъ долину, зеленыя лѣсистыя горы стояли въ синеватомъ прозрачномъ туманѣ, съ какимъ въ ясную погоду онѣ не разстаются отъ утренней зари до вечерней; это ихъ дневное дыханіе, къ ночи оно сгущается въ сѣроватую облачную пелену и снова разрѣжается при первомъ лучѣ восходящаго солнца. Въ небѣ висѣло нѣсколько мелкихъ тучекъ; тѣни отъ нихъ плыли по горамъ, то свѣтлѣя, то темнѣя, сообразно съ тѣмъ, на бугрѣ ли, въ балкѣ ли принимала ихъ на себя мягкая зелень кудрявыхъ лѣсныхъ верховъ. Въ то время, какъ я занимался созерцаніемъ горныхъ красотъ, мимо, чуть не задѣвъ меня крыльями, пролетѣла маленькая пташка. Сбоку, изъ чащи, ударилъ на нее копчикъ, поймалъ и, усѣвшись на сукъ орѣшника, въ какихъ-нибудь десяти шагахъ отъ меня, сталъ теребить свою жертву. Онъ испускалъ хриплые отрывистые крики и посматривалъ на меня круглыми, блестящими глазами, съ необыкновенно дѣловымъ и сердитымъ видомъ и безъ всякаго страха. Я захотѣлъ проучить копчика за нахальство, прицѣлился въ него изъ револьвера, выстрѣлилъ и... промахнулся! Копчикъ улетѣлъ, унося пойманную птичку, а сзади меня раздался грубый мужской хохотъ. Оглянувшись, я увидалъ охотника-грузина, въ поношенной черкескѣ изъ самодѣльнаго коричневаго сукна, съ кремневкой за плечами, съ деревяшкой вмѣсто лѣвой ноги. Мой промахъ по сидячей птицѣ такъ насмѣшилъ охотника, что онъ даже за бока ухватился, а пожилое безбородое лицо его7 бурое отъ загара, покраснѣло, налившись кровью. Пока я припоминалъ, какое бы изъ двадцати извѣстныхъ мнѣ въ то время грузинскихъ словъ пустить въ ходъ по случаю неожиданной встрѣчи, охотникъ самъ заговорилъ со мной по-русски, отлично произнося.

-- Здравствуй! Зачѣмъ плохо стрѣляешь?

-- Что же дѣлать, не умѣю лучше, -- глаза слабы.

-- Ха, ! Я смотрю: цѣлитъ, долго цѣлитъ. Думаю: пропалъ теперь соколъ, ни пера отъ него не* будетъ. Бухъ! -- вѣтка сломалась, а соколъ въ небо гулять пошелъ. Ха, ха, ха!..

Охотникъ сѣлъ рядомъ со мной.

-- Откуда идешь? Изъ Пасамаура?.. Служишь тамъ? А! на лѣто жить пріѣхалъ!.. Изъ Тифлиса? Ва! Хорошій городъ, только жарко тамъ очень. А покажи-ка мнѣ твой "ріульверъ".

Я подалъ ему револьверъ. Охотникъ покачалъ головой:

-- А ты совсѣмъ никуда не годишься! Угостилъ онъ меня внезапнымъ комплиментомъ.

-- Что такъ?

-- Вѣрно. Какъ же ты отдаешь въ руки чужому незнакомому человѣку свой револьверъ? Тутъ гора и лѣсъ. Вотъ я выпалю въ тебя, ты ляжешь, никто и не узнаетъ. Ха, ха, ха!..

-- Не такое у тебя лицо, чтобы ты выстрѣлилъ въ человѣка.

Охотникъ ударилъ меня но плечу.

-- Правда, кацо! {Человѣкъ, малый, молодецъ.}. Хромой Датико никому зла не сдѣлалъ. А револьверъ все-таки чужимъ людямъ не давай. У насъ въ Гудамакари такъ разсказываютъ. Въ старые годы, неподалеку отсюда, жилъ надъ Арагвой въ саклѣ разбойникъ. Подстерегъ онъ однажды купца на дорогѣ, ограбилъ, бешметъ снялъ, рубашку снялъ. Купецъ сказалъ: "Господинъ, ты взялъ у меня все, кромѣ жизни, встрѣчу я другого разбойника, увидитъ онъ, что у меня ничего нѣтъ, разсердится, захочетъ отнять и самую жизнь, а мнѣ и защищать себя нечѣмъ. Подари мнѣ хоть палку свою, чтобы дорогой подпираться!" Сжалился разбойникъ. "Возьми!" Передалъ онъ палку купцу изъ рукъ въ руки, но, едва оставилъ свой конецъ палки, какъ купецъ этимъ концомъ сильно ударилъ его по носу. Разбойникъ упалъ замертво, а купецъ взялъ назадъ свое добро, да еще съ разбойника снялъ все оружіе и одѣжу и оставилъ его лежать голымъ на дорогѣ... Понялъ?... Ты зачѣмъ на гору пришелъ?

-- Посмотрѣть, что тутъ есть.

-- Что есть? Ничего нѣтъ. Бѣдная гора. Камень есть, дерево есть, соколъ есть, -- больше ничего нѣтъ.

-- На кого же ты здѣсь охотишься?

-- Я на той сторонѣ ходилъ...-- Датико махнулъ рукой по направленію къ Гудамакарскому ущелью, -- тамъ птицы много. Вижу: человѣкъ ходитъ по горѣ, одѣтъ не по-нашему, -- пришелъ смотрѣть: кто ты. Ты -- смѣлый.

-- Спасибо. А что?

-- Одинъ въ горы ходишь. Къ нашимъ горамъ привычка нужна. И сапоги у тебя городскіе: на гору въ нихъ нельзя, надо бандули {Обувь съ соломенною подошвой, перетянутою ремнями.}, какъ у меня. Подошва безъ ремня съ камня ползетъ, съ сухаго листа ползетъ. Оборвешься, упадешь, -- конецъ твоей головѣ!

-- Тутъ убиться нельзя. Если и свалишься, кусты: не дадутъ упасть глубоко: вонъ они какіе частые на обрывѣ.

-- На мѣстѣ не убьешься, а руку или ногу сломаешь, -- какъ потомъ домой пойдешь? Пропадешь здѣсь. Я тебѣ, сынокъ, разскажу про себя, какъ я добылъ вотъ это...

Онъ кивнулъ на свою деревяшку.

-- Я былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, только что началъ ходить съ ружьемъ. Тогда въ лѣсахъ было больше звѣря, чѣмъ теперь. Разъ поднялся я на ту гору, за Пасанауромъ, перешелъ за ея гребень, иду... Вдругъ предо мной выскочила косуля. Я выпалилъ, ранилъ ее. Она побѣжала, я -- за нею, по слѣду; въ бѣгѣ она ломала кусты и роняла кровь. Лѣсъ молодой; кусты цѣпкіе, колючіе, идти скользко и вязко, -- мохъ и прѣлый листъ подъ ногой. Дошелъ я до балки. Черезъ балку перегнулась березка, съ этого края держится только корнями, а на тотъ легла верхушкой. Березка дрожитъ вся, хоть вѣтра нѣтъ, кора на ней поцарапана, -- значитъ, косуля по ней пробѣжала. Я не задумался и самъ пошелъ слѣдомъ за звѣремъ по березкѣ, но, знать, я былъ тяжеле косули: березка согнулась, опустилась, и я упалъ на дно балки, ударился лицомъ о камни и потерялъ память. Очнулся, чувствую, что сильно разбился. Спина отшиблена, рука виситъ, точно свинцовая, нога тоже -- какъ мертвая. Попробовалъ подняться -- больно, опять потерялъ свѣтъ изъ глазъ. Ну, Датико, пришла за тобой смерть, молись Богу и святому Давиду! Принялся кричать. Голосъ очень гулко пошелъ по балкѣ. А это худо: внизу гудитъ, наверху, значитъ, не слыхать, весь крикъ остается въ балкѣ, какъ въ колодцѣ. Рѣшилъ я, что нечего дѣлать, должно-быть, судьба мнѣ пропадать; закрылъ глаза, лежу; а умирать сильно не хочу: я тогда здоровый былъ, красивый, отецъ меня женить думалъ.

Солнце зашло. Страшно мнѣ стало. Сколько разъ я ночевалъ въ лѣсу -- не боялся, а теперь отъ испуга даже зубами застучалъ... а, можетъ-быть, и отъ лихорадки. Ружье мое упало вмѣстѣ со мной. Дуло согнулось, ложа изломалась; какъ мнѣ быть, если придетъ медвѣдь? Онъ лѣтомъ смирный, человѣка не тронетъ, но, если почуетъ кровь, пожалуй, разъярится, а крови возлѣ меня цѣлая лужа. Нашла на меня тоска, и я заплакалъ. Пускай идетъ медвѣдь, пускай меня ѣстъ! все равно: коли не звѣрь загрызетъ, то отъ лихорадки подыхать надо или отъ голода.

Снизу балки поднялась сырость, подплыла ко мнѣ, окутала холоднымъ облакомъ, -- лихорадка начала меня бить еще сильнѣе. Мѣсяцъ засвѣтилъ. Смотрю вверхъ -- балки не вижу; лежу подъ туманомъ, какъ подъ саваномъ, трясусь и молчу. Чекалка гдѣ-то залаяла. Въ кустахъ трескъ пошелъ; должно-быть, и впрямь медвѣдь шатался. Однако защитилъ меня святой Давидъ: въ балку проклятый звѣрь не спустился.

Полегчало мнѣ немножко отъ лихорадки, сталъ я забываться, закрылъ глаза, а черезъ меня -- какъ прыгнетъ что-то... хорекъ ли, заяцъ ли, кто его знаетъ, а тогда въ забытьи мнѣ Богъ вѣсть что представилось, страшное, да большое, да сильное! Можетъ-быть, впрочемъ, и коза дикая бѣжала къ водопою. Я совсѣмъ потерялъ голову, закричалъ такъ, что весь лѣсъ отозвался, забылъ и про сломанную ногу, поползъ изъ послѣднихъ силъ къ берегу балки, а самъ все кричу... Ухватился за какіе-то корни, повисъ на нихъ; ничего не думаю, не слышу, не вижу, а только кричу. Какъ взошла заря, не замѣтилъ за крикомъ... Вижу: подходятъ ко мнѣ люди, говорятъ что-то, а я смотрю на нихъ, не узнаю, кто такіе, ничего не понимаю и все кричу. Вытащили меня изъ балки, дали напиться, я замолчалъ, пришелъ въ себя... Кругомъ знакомые охотники изъ Пасанаура. Хотѣлъ заговорить съ ними, спасибо сказать, а въ горлѣ голоса нѣтъ, -- надорвался. Меня положили на ружья, понесли въ долину; по дорогѣ я заснулъ, а проснулся уже въ госпиталѣ, въ Душетѣ, когда лѣкарь мнѣ ногу отрѣзалъ. Рука, слава Богу, поправилась, зажила...

Датико умолкъ.

-- Долго ты лежалъ въ госпиталѣ? спросилъ я.

-- Долго. Полтора мѣсяца. Тамъ я и по-русски выучился. Хорошо говорю?

-- Отлично.

-- То-то. Меня всѣ ваши хвалятъ... Ну, прощай! Знакомъ будешь! -- убью что, тебѣ въ Пасанауръ продавать принесу.

И, пожавъ мнѣ руку, охотникъ скрылся за кустами. Долго еще я слышалъ стукъ его деревяшки и шумъ потревоженныхъ имъ вѣтвей.

Этотъ Датико сталъ для меня со дня нашего знакомства истиннымъ благодѣтелемъ. Благодаря ему, Пасанаурскій околотокъ сдѣлался мнѣ только-что не своимъ краемъ. Не говоря уже о томъ, что онъ зналъ каждый кустъ, каждую рытвину своей дикой родины, что каждый встрѣчный кланялся ему, какъ либо родному, либо другу, либо хорошему знакомому, и про каждаго-то Датико могъ разсказать всю его біографію отъ рожденія и до сего дня; сверхъ всего этого, Датико былъ еще по-истинѣ живою сокровищницей мѣстныхъ преданій, сказокъ и легендъ. Онѣ у него, точно пословицы у Санчо-Пансо, сыпались съ языка по всякому удобному и неудобному поводу. Старался ли онъ занимать ими меня, самъ ли ихъ любилъ, -- не знаю, какъ сказать... вѣроятно, и то, и другое.

Помню какъ-то разъ, когда мы съ Датико бродили по ущелью Ахоби, насъ вымочилъ до нитки внезапно налетѣвшій изъ-за горы дождь. До Пасанаура отсюда верстъ десять, до деревни Ахоби также не близко; обсушиться негдѣ, а полагаться на сушку одеждъ, не снимая ихъ съ плечъ, солнечными лучами -- опасная штука; вѣтеръ ущелій всегда не замедлитъ подарить лихорадкой. Всего досаднѣе было, что дождь упалъ на насъ чуть не съ яснаго неба; пока мы шли по Гудамакарскому ущелью, погода была хоть куда. Со стороны Пасанаура -- безоблачная синева, по направленію къ Гудамакари тоже, и только развалистая Дзмашвиди-мта {Гора Семи Братьевъ. Одноименная, но совсѣмъ другая гора видна съ Гудаурскаго спуска къ Млетамъ. Ихъ не слѣдуетъ смѣшивать.}, гора, похожая на колоссальную палатку добрыхъ рыцарскихъ временъ, курилась сѣрыми тучками; именно у ея подножья мы свернули въ Ахоби и тотчасъ же наткнулись на сюрпризъ: глубь ущелья была застлана густымъ занавѣсомъ далекаго дождя. Мы было рѣшились перемѣнить направленіе нашего странствія л, не сворачивая, продолжать путь къ Гудамакари, но было поздно; если мы не пошли къ горѣ, то гора сама пошла къ намъ; занавѣсъ погнался за нами съ быстротой почтовой тройки, нагналъ и, окативъ ливнемъ, помчался дальше, оставивъ за собой, словно въ насмѣшку, чистѣйшее голубое небо. Я не удержался, чтобы не послать обидѣвшей насъ тучѣ энергическаго "чорта". Датико это не понравилось, и онъ прочелъ мнѣ длинную и обстоятельную нотацію, что ругаться въ горахъ вообще не слѣдъ, а ужъ поминать чорта въ особенности не годится: горные духи этого терпѣть не могутъ и въ отместку за каждое крѣпкое словцо непремѣнно сдѣлаютъ вамъ какую-нибудь мерзость. Въ заключеніе же подкрѣпилъ свои слова своеобразною сказкой о блуждающемъ осетинѣ, замѣняющемъ на Кавказѣ Вѣчнаго Жида и Летучаго Голландца...

Жилъ-былъ осетинъ, богатый и хорошій человѣкъ, но вздорнаго характера и великій ругатель. Въ дорогѣ, на работѣ, на охотѣ, -- словомъ вездѣ и всегда онъ ругался, какъ язычникъ, и выводилъ этимъ изъ терпѣнія злого духа, обитающаго въ Трусовскомъ ущельѣ, гдѣ стоялъ аулъ осетина. Злоба нечистаго отличалась довольно дѣятельнымъ характеромъ; то баранта {Мелкій скотъ: овцы, козы.} у осетина пропадетъ, то обваломъ . придавитъ его ячменное поле, то самого осетина угораздитъ сверзиться съ горной тропинки и набить себѣ синяковъ и шишекъ по всему тѣлу, то лихорадкой его прохватитъ, то выйдетъ онъ на охоту, да и проходитъ цѣлый день съ неразряженнымъ ружьемъ: кромѣ чекалокъ, -- хоть бы что на встрѣчу!... Надоѣла эта вражда осетину. Взялъ онъ двухъ барановъ, пригналъ ихъ въ Хевскій Сіонъ, закололъ въ церковной оградѣ и попросилъ батюшку отслужить молебенъ пророку Ильѣ, чтобъ этотъ, особенно уважаемый осетинами святой, -- въ распоряженіи котораго находятся, по ихъ общему въ этомъ случаѣ со славянскимъ вѣрованію, и громы, и молнія, я котораго злые духи поэтому, какъ огня, боятся, -- запретилъ трусовскому бѣсу обижать его баранту, поля, семейство, мѣшать ему на охотѣ и вредить его здоровью. Словомъ, какъ водится, обставилъ жертвоприношеніе самымъ обстоятельнымъ и подробнымъ условіемъ. На именно на этой-то подробности и поймалъ его нечистый. Послѣ жертвоприношенія бѣды, преслѣдовавшія осетина, прекратились мгновенно, на его голову вмѣсто прежнихъ несчастій, посыпались всевозможные дары судьбы, и осетину оставалось только богатѣть и благословлять своего заступника Св. Илью. Однажды онъ продалъ въ Коби знакомому пару буйволовъ, получилъ деньги, зашилъ бумажки для вѣрности въ папаху и помой въ Трусо. Переходя какой-то ручей, осетинъ вспомнилъ, какъ на этомъ самомъ мѣстѣ онъ когда-то, по кознямъ своего врага нечистаго, чуть-чуть не сломалъ себѣ ногу, и по старой памяти загнулъ горному духу крѣпкую "мама-дзаглу" {Мама -- по груз. отецъ, дзнгла -- собака.}. Духъ выросъ предъ осетиномъ, какъ листъ передъ травой.

-- Ты опять ругаться?! грозно воскликнулъ онъ.

-- Опять! храбро огрызнулся осетинъ.

-- Мало я тебя училъ?

-- Теперь, братъ, больше учить меня тебѣ не придется, -- съ насмѣшкой возразилъ осетинъ, -- что ты мнѣ можешь сдѣлать? Св. Илья защититъ меня отъ тебя во всемъ. Я молился ему и о своемъ тѣлѣ, и о своихъ дѣтяхъ, и о скотѣ, и о ячменѣ...

-- Но ты не молился о своей папахѣ! замѣтилъ нечистый и съ хохотомъ дунулъ на дерзкаго осетина; папаха слетѣла съ головы послѣдняго и покатилась вдоль по ущелью... Бѣдный осетинъ бросился догонять свою шапку и спрятанные въ ней рубли; вотъ-вотъ уже настигъ, протянулъ руку, чтобы схватить папаху, а ее подняло новымъ вихремъ и понесло дальше; то же повторилось и въ другой, и въ третій разъ; измучился осетинъ, а перестать гнаться за папахой не можетъ: еще бы! не малыя деньги зашиты въ ней!..

-- Эй, ты! кричитъ онъ злому духу, -- отдай папаху! пошутилъ, да и будетъ!

-- Отдамъ, только попроси у меня прощенія и поклянись, что больше не будешь меня бранить.

Озлился, осетинъ.

-- Ну, ужъ этого ты не дождешься! Скорѣе я до скончанія вѣка прогоняюсь за этою папахой, чѣмъ буду просить прощенія у такой донгузъ {По-татарски -- свинья.}, какъ ты!

-- Гоняйся! коротко отвѣтилъ духъ и исчезъ. А злополучный осетинъ и по сію пору мечется въ горныхъ ущельяхъ, ловя свою драгоцѣнную, вѣчно ускользающую отъ него папаху. Видали его и на Казбекѣ, и въ Кайшаурахъ, и въ Кабардѣ, и въ Дагестанѣ: носится бѣднякъ, какъ вихорь, по всему Кавказу игрушкой оскорбленнаго бѣса, и не остановиться ему, согласно собственной своей клятвѣ, до самаго свѣтопреставленія.