Амфитеатров Александр Валентинович - Роман одной идеалистки

А. В. Амфитеатров

Роман одной идеалистки
(Памяти моей сестры Л. В. Викторовой)

Накануне Рождества получил я из Москвы печальное известие: умерла одна из моих сестер, Любовь Валентиновна, в замужестве Викторова. Она была моложе меня на девять лет - значит, ушла на тот свет в возрасте 61 года.

Жила в доле более чем скромной. Не была ни общественной деятельницей, ни писательницей, ни актрисой, ни революционеркой или контрреволюционеркой, ни героиней громкого подвига или сенсационного уголовного процесса. Просто и только - "верная супруга и добродетельная мать". Существо тихое, смиренное, застенчивое, огромно богатое внутреннею духовною жизнью, робкое и скупое на ее внешние выявления. Однако, собираясь рассказать кое-что о ней, я смею обещать друзьям-читателям интересное знакомство с типом, уже редким в нынешнем мире, а пожалуй, и вовсе в нем вымирающим.

В своей литературной деятельности я не раз встречался с критическим недоумением: почему в моих романах, повестях и рассказах уделяется много внимания мотиву "междусословных пар"? То есть: бракам и любовным союзам, в которых девушки культурного общества связывают свою женскую долю с мужчинами, стоящими гораздо ниже их по общественному положению, образованию, воспитанию, интеллекту. Теперь, в пореволюционной мешанине классов, такие союзы, вольные и невольные, участились и утратили былую оригинальность. Но до революции они были если и не так уж редкими, однако все-таки странными "исключениями из общего правила".

Краткий ответ дан был мною в предисловии ко второму изданию "Баб и дам" и позже к "Зачарованной степи" (1923). Скажу полнее. В начале 90-х годов мне как-то совсем невзначай случилось узнать одно за другим три действительные приключения сказанного порядка. Одно из них, драматическая история Зои Ге и рабочего Бочина, сообщенная мне известным народовольцем Гавриилом Беламезовым, послужила сюжетом для моего довольно известного рассказа "Мечта", впоследствии обработанного в театральную пьесу, поставленную два года тому назад на сцене в Париже под титулом "Чудо св. Юлиана".

После "Мечты" я начал охотиться за однородными "человеческими документами" и в течение двух лет собрал их почтенное количество - 48! А в том числе один из наиболее замечательных подарила мне неожиданно наша собственная сестра: сестра Люба вышла замуж за крестьянина Василия Петровича Викторова, молодого человека, правда, довольно симпатичного, но служившего при доме, где квартировал мой отец, на слишком уж невысоком "посту": младшим дворником.

Паренек был неглупый, трезвый, хорошего поведения, кроткого нрава, религиозный (на том и сошлись), но по культуре даже не "полуинтеллигент", а прямо-таки сырой дичок от земли и сохи, настоящая "тульская деревня". Туда, в тульскую деревню, и уехали сперва молодые после своей трудной, с драматическими препятствиями, свадьбы. А потом, возвратясь в Москву, долго бились в бедной, неподдельно пролетарской жизни, хотя пролетариями себя отнюдь не считали и не называли. Несли подъятый на себя крест, не нуждаясь в похвальбе им.

Чтобы оценить всю необычность этого брака, надо знать, что представляла собою в то время сестра Люба. У Островского в "Талантах и поклонниках" есть определение: "душа, из тонких парфюмов сотканная". Ну, так вот это она. В жизнь свою не напечатавшая, а может быть, и не написавшая ни одного стихотворения, она была поэтессою больше многих присяжных и патентованных производительниц стихотворства целыми томами: поэтессою мысли, мечты, единства жизни с чувством. Ей, мечтательной идеалистке, следовало бы родиться на свет не в конце XIX века, а в начале его, когда в подлунном мире еще водились Светланы и Миньоны Жуковского.

Она и наружностью-то походила на героиню шотландской или германской баллады. Впоследствии, замужем, в трудной жизни и от родов, Люба очень подурнела: огрубела лицом, отяжелела фигурою, сменила интересную девичью бледность на нездоровую желтизну и серость, - но девочкою, подростком, первоюною барышнею она была прелестна. Высокая, тонкая станом, бледнолицая, пепельноволосая блондинка, с огромными серо-голубыми глазами, всегда устремленными задумчивым взором внутрь себя, словно созерцание своей души открывало им некие прекрасные тайные глубины и дали. Явление воздушное, экстатическое, - сказать языком Бальмонта, фейное, а пожалуй, даже и эльфическое.

Вот и не угодно ли вам вообразить себе этакую эльфу бабою-молодухою в мужицкой избе у лохани за стиркою или в коровнике, выгребающею навоз лопатою.

Характер в мать, Елизавету Ивановну Чупрову, кротчайшую и мягчайшую из всех кротких и мягких Чупровых: натура любвеобильная, без капли эгоизма, даже слишком уступчивая, служебная, жертвенная себе в обиду. Ум чуткий, пытливый. Из-за болезней в детстве и подростком Люба получила только домашнее образование, но иного ей, выросшей под высококультурным влиянием и руководством отца, протоиерея Валентина Николаевича Амфитеатрова, поистине сверхинтеллигента и эрудита в рясе, не было и нужно. Начитанности Люба была огромной и разносторонней, на трех языках. Русских литературных классиков знала наизусть. Располагая богатейшею библиотекою о. Валентина, впоследствии, по его завещанию, вошедшею в состав библиотеки университета Шанявского, чего только не впитала она в свою цепкую память! Любила книги исторические, философские, религиозные (набожности была чрезвычайной!) и делала из них длинные выписки излюбленных мест.

Значит, "синий чулок"? "Семинарист в желтой шали иль академик в чепце"? И то нет. Ни тени педантизма, живое, горячее сердце, эстетическое в лучшем смысле слова. Люба, можно сказать, горела навстречу всякому изящному явлению в жизни и искусстве. Не только восторженно - богомольно принимала каждый героический подвиг и не только негодованием пылала, но душою и телом заболевала, быв очевидицей чьей-либо подлости, слыша дрянную ложь, безнравственную речь, кощунственную остроту. Словом, когда я писал в "Мечте" идеальную человеколюбицу Соню, думая о Зое Ге и нисколько не думая о сестре Любе, чудом подсознательной работы вышло так, что на Зою-то Соня не похожа (приговор Толстого), на Любу же - черта в черту.

О женской жизни этой девушки скажу пушкинским двустишием:

Она влюблялася в обманы

И Ричардсона, и Руссо.

Первого, применительно к эпохе, должно заменить Тургеневым и Надсоном, а второго, пожалуй, можно даже оставить на месте. Поразительна была способность Любы влюбляться - да как! до страсти, до страдания! - в книжных и театральных героев. Недавно я нашел Любу у Тэффи. В чудном автобиографическом наброске высокоталантливая юмористка рассказывает, как она девочкою-гимназисткою была влюблена в князя Андрея Болконского из "Войны и мира" и мучилась ревностью к другой девочке, которую класс почему-то считал более достойною любви князя Андрея, чем ее, бедную. Это совсем Любин роман с маркизом Позою из "Дон Карлоса"!

В романе Лескова "На ножах" одна молоденькая попадья три года "не любила" своего превосходного мужа: измучила и его и себя, потому что все эти три года была влюблена в гусара, с которым она даже не была знакома, а лишь видела его где-то однажды, мельком. Нечто вроде такой трагикомедии пережила в своем девичестве Люба Амфитеатрова - и очень серьезно и болезненно.

Влюбилась она в модного тогда артиста мамонтовской итальянской оперы, португальца Франческо Д'Андраде, певца средних качеств, но эффектного актера с барственными манерами, настоящего "героя плаща и шпаги". Он очень нравился в Москве, особенно Тореадором из "Кармен". Пожирал сердца дам и дев дюжинами, укусил и сердце нашей Любы.

-- Что же тут необыкновенного? - скажет читатель. - Заурядная театральная психопатия! Мало ли шалых девчонок вертится, безумствуя, вокруг каждого имеющего некоторый успех артиста, не говоря уже о светилах!

Но в том-то и дело, что Люба никогда не была театральною психопаткою и не сделалась ею, влюбясь. Она не искала знакомства со своим кумиром; не гонялась за ним повсюду, где только была надежда его встретить, не приобретала множества его фотографий и не преследовала его просьбами об автографе; не писала ему писем ни за своей подписью, ни анонимных и псевдонимных; не участвовала в бенефисных подношениях и чествованиях; не бесновалась в бурных овациях, которые визгливою энергией женского энтузиазма часто уподобляют триумфы любимых актеров шабашам на Лысой Горе. Она даже не всегда посещала спектакли Франческо Д'Андраде, зная, что частое хождение дочерей в театр не нравится нашему отцу, а его она обожала и чтила с безусловным повиновением.

Итак, никаких внешних признаков обычной театральной психопатии. Но сердцем ее овладела и тихо укоренилась в нем иная психопатия - любовная. Та, что у наших предков слыла "сумасшествием от любви" и что, по-моему, есть видоизменение религиозной экзальтации.

В состоянии такой любви к призраку Люба прожила несколько лет. Прекрасный португалец, конечно, и не подозревал, благополучествуя в своей Коимбре, что где-то на дальнем севере, в России, он оставил этакий неугасимый пожар, зажженный им, без своего желания и ведома, в сердце какой-то незнакомой, никогда им не виданной московской девицы. Но если Люба не вышла замуж в своей среде, отвергнув нескольких женихов из профессорского круга, адвокатуры, коммерческой интеллигенции, в этом виноват главным образом "призрак": все он, "голубой принц Венделин", "герой плаща и шпаги" Франческо Д'Андраде. Борьба близких с этой манией Любы - споры, доказательные уговоры, взывания к здравому смыслу, стыжение, насмешки, окрики, угрозы одинаково разбивались об ее кроткое упрямство:

-- Все, что вы говорите, может быть, правда, но виновата ли я, что его люблю? Оставьте же меня любить. Ведь я никому этим зла не делаю.

Когда и как кончилось Любино "сумасшествие от любви", я не знаю. С переселением в Петербург я отошел от быта и интересов отцова дома в Москве. А может быть, оно и никогда не кончилось. Сужу по одному вот какому разговору.

Сестры Любы я не видал несколько лет. Затеяв выйти замуж за В.И. Викторова, она приехала ко мне в Петербург с просьбою повлиять на отца, чтобы он дал разрешение на брак. Очень озадаченный странным скачком ее сердечного влечения на дистанцию столь огромного размера - от рыцаря из Коимбры к тульскому полуграмотному мужику, я, однако, разобрал, что на этот раз девушкою владеет уже не призрачная, но настоящая любовь: глубокая, целомудренная, красивая - достойно чающая религиозного признания и освящения, истинно супружеская любовь. Бороться против такой любви не следует: и несправедливо, и бесполезно, - она свое возьмет. Прав Вольтер: "Если девушек не выдают замуж, они выходят сами". Отцу я написал большое письмо с заступничеством за любящую пару. А отпуская Любу обратно в Москву, пошутил на прощанье:

-- Итак, Франческо Д'Андраде наконец, слава Богу, ликвидирован? Поздравляю!

Но с изумлением увидел, что она бледнеет, услышал глухой ответ:

-- Это совсем особое дело.

Мое вмешательство не произвело жданного эффекта. Отец любил Любу более всех других детей, гордился ею как образцовым плодом своего религиозного морального воспитания, видел в ней свою верную спутницу и сотрудницу, помощницу и в книжных работах, и в сношениях с богомольными людьми, вечно толпившимися у его порога, неся к нему все свои житейские горести, радости и нужды на духовный совет и суд. Ультрадемократический брак Любы поразил его тяжким ударом. Гордый своим первым зятем, мужем сестры Александры Валентиновны, ректором Юрьевского университета, Евгением Вячеславовичем Пассеком, он не хотел и слышать о втором зяте-"мужике". Контраст-то был действительно курьезный!

Признаюсь, я не ожидал, чтобы кроткая, робкая, нерешительная Люба возвысила энергию своей любви даже до готовности порвать с отцом. Однако драматический разрыв совершился - и надолго. Впоследствии отец простил непослушную и опять приблизил ее к себе. Он даже скончался на ее руках, с последним, именно к ней обращенным словом:

-- Любочка, я умираю...

Но зятя-"мужика" он допустил пред свои очи (уже слепые!) лишь незадолго до кончины, когда, в предчувствии близкого смертного часа, любвеобильная душа его озарилась потребностью всем простить и от всех быть прощенною.

Любиной драме больше тридцати лет, я прожил их вдали от кровной родни, врозь с нею. Без ссор и несогласий, так - просто жизнь разбросала на разные житейские пути и к разным общественным интересам, и в суматохе их вымерли и заглохли отношения. О Викторовых я имел известия редкие и малые, но всегда хорошие. Из Любы, девы-эльфа, выработалась в браке с хорошим простым человеком превосходная прекрасная женщина, сумевшая выиграть битву жизни. В любви и дружбе с мужем одолела она и первоначальный гнет деревенщины, и нужду городского пролетарства. Выбилась до возможности сесть на землю своим хозяйством на небольшом подмосковном участке, от которого и кормились и преуспевали, пока благие законы пролетарского рая этого участка у них не отняли, чтобы обратить его в "колхоз".

Так-то трудовая жизнь стариков Викторовых приблизилась к изжитию, - вот Любовь Валентиновна уже ушла из нее, - а очередь деятельно жить теперь за ее тремя взрослыми сыновьями. Что это за люди и чего от них можно ждать - неизвестно. Но знаю, что мать вырастила своих "мужицких сыновей" людьми образованными, и старший из них, Дмитрий, химик, уже приват-доцент Московского университета.

------------------------------------

Опубликовано: Сегодня. 1933. No 15. 15 января.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/amfiteatrov/amfiteatrov_roman.html.