Амфитеатров Александр Валентинович - Умница

Александръ Амфитеатровъ.

Умница
Международная исторія *).
*) Этюдъ къ роману "Москва". См. мой сборникъ "Сказанія Времени".

Бабы и дамы.

Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, "Книжный магазинъ" Д. П. Ефимова, "Преемница" А. Д. Друтманъ.

Въ довольно тускломъ зрительномъ залѣ х -- ской оперы замѣчалось необычайное оживленіе. Шли "Гугеноты". Рауля пѣлъ любимый теноръ; публики было много. Но вся эта публика, или, по крайней мѣрѣ, ея значительное большинство не смотрѣла на сцену. Бинокли партера были прикованы къ крайней ложѣ бель-этажа; туда же, при апплодисментахъ, посылалъ льстивые поклоны и любимый теноръ -- здоровенный дѣтина съ хищнымъ висячимъ носомъ и глазами въ родѣ чернослива. Онъ бросалъ въ ложу сладкіе взоры и рисовался въ своемъ красивомъ костюмѣ съ кокетливыми ухватками опытнаго, умѣющаго заявить себя съ казовой стороны альфонса. Но дама, сидѣвшая у барьера ложи, не обращала на артиста никакого вниманія, да, кажется, даже и вовсе не слушала оперу, занятая разговоромъ со своимъ кавалеромъ. Сѣдые усы на бритомъ лицѣ и строгая выправка обличали въ этомъ элегантномъ господинѣ бывшаго военнаго и, вѣрнѣе всего, кавалериста, а умный, наблюдательный и неоткровенный взглядъ -- большого дѣльца. Звали его Владиславомъ Антоновичемъ Замойскимъ; онъ былъ главнымъ управляющимъ х -- скихъ земель княгини Латвиной -- скромное званіе, дававшее, однако, Замойскому до тридцати тысячъ рублей въ годъ. Дама у барьера ложи и была сама княгиня Анастасія Романовна Латвина, только что прибывшая въ X. послѣ пятилѣтняго отсутствія. Она почти всегда жила въ Парижѣ, и теперь, при первомъ ея выѣздѣ въ х -- скій свѣтъ, мѣстныя аристократки съ завистливымъ замираніемъ сердца критически пожирали глазами ея ворговскій туалетъ и брилліанты отъ Шомберга. Княгиня выносила общее вниманіе, какъ бы не замѣчая его, -- свойство лицъ, сдѣлавшихъ прочную привычку быть предметомъ постояннаго любопытства праздной толпы. Княгиня была далеко еще не стара и весьма недурна собою, хотя -- вовсе не аристократической красотой. Ея свѣжее русское лицо съ пухлыми щеками, сочнымъ маленькимъ ртомъ и неправильнымъ -- немножко на манеръ груши -- носомъ, на первый взглядъ, казалось почти вульгарнымъ. Такія мѣщанскія физіономіи, обыкновенно, принадлежатъ женщинамъ не особенно умнымъ, мало образованнымъ, добродушнымъ, мягкосердечнымъ и слабохарактернымъ. Новички-знакомые часто принимали княгиню -- благо ей это льстило почему то! -- именно за такую ничтожную женщину, пока хорошенько не вглядывались въ нее или не заставляли ее рѣзкимъ словомъ, неловкою шуткой поднять свои вѣчно опущенныя рѣсницы и открыть глаза -- громадные сѣрые, съ жесткимъ стальнымъ блескомъ въ глубинѣ, и никогда, -- даже если княгиня заливалась самымъ, повидимому, задушевнымъ смѣхомъ, -- не улыбающіеся. "Лицо прачки, фигура Цереры, взглядъ принцессы крови, мозгъ Бисмарка!" -- такъ характеризовалъ свою супругу князь Ипполитъ Латвинъ, до тла прогорѣвшій баринъ, полу-развалившійся, отжившій, больной жуиръ. Его никогда не видали въ X. Онъ жилъ щедрыми подачками своей жены. всегда врозь съ нею, и гдѣ-то очень далеко: не то на Хіосѣ, не то на Азорскихъ островахъ. Такъ что многіе даже не вѣрили: ужъ точно ли есть на свѣтѣ какой-то князь Латвинъ, мужъ Анастасіи Романовны, урожденной Хромовой, дочери Романа Прохоровича Хромова, одного изъ богатѣйшихъ волжскихъ рыбниковъ, а въ началѣ сороковыхъ годовъ простого нижегородскаго мужика внаймѣ на второстепенномъ рыбномъ промыслѣ.

Не совсѣмъ заурядную исторію жизни, дѣлъ и богатства Анастасіи Романовны придется начать издалека, ab оѵо.

Въ сороковыхъ годахъ Нижній посѣтилъ князь М -- въ -- высокопоставленное лицо, почти всемогущее въ Россіи того времени, личный другъ императора Николая, человѣкъ съ острымъ и саркастическимъ умомъ. Въ Нижнемъ, разумѣется, его принимали съ великими почестями и съ еще большимъ страхомъ. Мѣстныя власти трепетали и до того перестарались въ усердіи оградить высокаго гостя отъ докучливости постороннихъ лицъ, а особенно всякаго рода просителей, что князь, по возвращеніи въ Петербургъ, юмористически воскликнулъ, въ отвѣтъ на вопросъ одного придворнаго, каково ему жилось въ Нижнемъ:

-- Благодарю васъ, недурно -- пилъ, ѣлъ и спалъ, какъ никогда. Но зачѣмъ все-таки я самъ себя безвинно посадилъ на цѣлую недѣлю въ живой острогъ, -- хоть убейте, не понимаю!

И могъ, сквозь стѣны этого то "живого острога" однажды сумѣлъ пробраться къ князю мужикъ, красавецъ собою -- открытое смѣлое лицо, соколиные глаза, въ плечахъ -- косая сажень -- и первымъ дѣломъ поклонился его сіятельству громаднѣйшимъ осетромъ: даже привычные нижегородскіе знатоки ахнули при видѣ этой рыбины!

-- Ты что жъ это -- подарокъ или взятку мнѣ даешь?-- смѣясь, спросилъ князь: онъ любилъ фамильярничать съ низшими.-- У тебя, навѣрно, есть какая-нибудь просьба?

-- Есть, -- спокойно сказалъ мужикъ.

-- Ахъ, ты, разбойникъ! Какъ же ты смѣлъ подумать, что я беру?

-- Всѣ нонче берутъ, ваше сіятельство! -- лукаво возразилъ мужикъ.-- Дѣти малыя, и то промаха не даютъ: вонъ у нашего городничаго мальчонка -- шестой годъ всего пошелъ пискляку, а какъ попадетъ съ мамашенькой въ Гостиный дворъ, такъ игрушечныя лавки хоть запирай: безпремѣнно ухитрится, пузырь, зацѣпить самую, что ни есть, лучшую штуку. А ваше сіятельство, кажись, изъ младенческаго-то возраста ужъ вышли... Какъ не брать!

Князь покатился со смѣха, -- такъ по вкусу пришлась ему философія дерзкаго мужика. Онъ уже заранѣе смаковалъ наслажденіе разсказать этотъ случай въ Петербургѣ... Какой славный выйдетъ анекдотъ, и какъ будетъ смѣяться государь!

-- Ну, мужичокъ, въ чемъ-же твое дѣло?

Мужикъ просилъ князя посодѣйствовать, чтобы за нимъ остались небольшія ловли при устьѣ какой-то маленькой рѣченки.

-- Извѣстно, ваше сіятельство, что на ловли эти будутъ торги... Да торги -- что? На торгахъ, тотъ правъ, у кого мошна толще. Намъ съ толстосумами не тягаться: у насъ всего имущества, что крестъ на шеѣ... А пить-ѣсть тоже, не хуже другихъ, хочется!

-- А кто ты такой?

-- Я, ваше сіятельство, вольный... былъ господъ Шершовыхъ, но за родительскія заслуги на волю вышелъ: теперь живу самъ по себѣ здѣсь на промыслѣ въ приказчикахъ у купца Тимоѳеева.

-- Какъ звать?

-- Романъ Хромовъ, ваше сіятельство.

-- Откуда же у тебя деньги, чтобы взять за себя ловли? Наворовалъ, небось, а?-- пошутилъ князь.

-- Воровать не воровали, а что само въ руки плыло, того не упускали! -- хладнокровно согласился Хромовъ и своимъ отвѣтомъ окончательно распотѣшилъ сановника.

Одного слова князя было, конечно, довольно, чтобы провинціальныя власти устроили Хромову искомую аренду. Хромовъ пошелъ въ гору и началъ богатѣть. Его боялись въ Поволожьѣ: чуть что не до немъ, юркій мужикъ, не долго думая, отправлялся въ Петербургъ. Князь М. его не забывалъ и всегда съ неизмѣнной благосклонностью допускалъ къ себѣ, а Хромовъ, между балагурствомъ и краснобайствомъ, умѣлъ вставить нѣсколько словъ ѣдкой правды, -- и надъ головами его вороговъ собиралась жестокая гроза. Началась крымская компанія. Князь доставилъ Хромову выгодный подрядъ. Несмотря на всѣ скандалы интендантской неурядицы того печальнаго времени, Хромовъ вышелъ изъ своего предпріятія чистымъ, какъ стекло, съ репутаціей честнѣйшаго изъ поставщиковъ и истиннаго патріота, а, вдобавокъ ко всему, съ полумилліономъ барышей въ карманѣ. Владѣя крупнымъ капиталомъ, онъ все шире и шире бралъ радіусъ своихъ коммерческихъ дѣлъ и, скончавшись въ 1882 г., оставилъ своей дочери Анастасіи Романовнѣ ровно четыре милліона рублей.

* * *

Анастасіи Романовнѣ тогда только что минуло двадцать два года. Она была старшей дочерью Хромова отъ брака его съ бѣдной дворянкой Саратовой, заключеннаго еще въ то время, когда звѣзда хромовскаго счастья только что начала разгораться. Многіе изъ купечества предчувствовали будущій блескъ этой звѣзды, и Романъ Прохоровичъ не зналъ отбоя отъ свахъ, но онъ вѣрно расчиталъ, что, связавъ себя съ богатой, но "сѣрой" невѣстой, самъ навсегда останется сѣрымъ, какъ туго ни набей мошну; а его честолюбіе шло много дальше. Захудалые и забвенные въ столицѣ Саратовы были близкой родней оскудѣвающимъ и забываемымъ Стремроловскимъ; эти были связаны до женской линіи съ баронами Эрнстъ-Траумфеттерами, фамиліей аристократической, гордой и вліятельной, но вѣчно нуждающейся въ деньгахъ, и, наконецъ, баронесса Траумфеттеръ приходилась родной племянницей князю М., покровителю Хромова.

Поэтому нечего удивляться, что зимой 1872 года въ гостиной баронессы разыгралась весьма трогательная сцена. Романъ Прохоровичъ -- во всегдашнемъ своемъ костюмѣ: бархатной поддевкѣ, голубой рубахѣ и шароварахъ въ высокіе сапоги, но съ брилліантами на пальцахъ и при золотой цѣпочкѣ въ мизинецъ толщины, -- стоялъ предъ баронессой на колѣняхъ и, держа за руки двухъ въ пухъ и прахъ разряженныхъ дѣвочекъ, причиталъ въ томъ "народномъ" стилѣ, который въ то время вошелъ въ моду.

-- Матушка-барыня! твоя свѣтлѣйшая милость! не осуди ты меня, мужика-дурака! Не я прошу -- нужда проситъ: сними съ моей души грѣхъ! призри сиротъ!.. Что я съ ними буду дѣлать? Я, матушка, сиволапъ, гужеѣдъ, въ лѣсу выросъ, пенью молился, а дѣвочки мои, хотя по родительницѣ, -- упокой, Господи, ея душу, дай ей царство небесное!-- Дворянскія дѣти! Пригоже-ли имъ, сіятельная ты моя, оставаться къ нашей темнотѣ? Успокой ты меня, матушка, твое высокопревосходительство: возьми къ себѣ моихъ сиротъ, и пусть онѣ у тебя всякую науку произойдуть, а ужъ я въ долгу не останусь. И князь Ѳедоръ Ѳедоровичъ М. этомъ же тебя, матушка, проситъ...

Баронесса -- дама весьма мечтательная и великая фантазерка.-- была тронута: колѣнопреклоненный милліонеръ показался ей чуть не "Антономъ Горемыкой"; она плакала о покойной Хромовой искренними слезами, какъ будто та была ея ближайшимъ другомъ, хотя никогда въ жизни не видала жену Романа Прохоровича въ глаза и даже впослѣдствіи не твердо помнила имя этой горько оплаканной quasi-подруги. Нынче баронесса говорила Насгѣ: "votre mère, cette petite chérie, ma toujours charmante Barbe"... а завтра другая сестра, маленькая Таня, слышала изъ устъ благодѣтельницы, что мамашу ее звали Еленой, Анной, Eudoxie и т. д., смотря по первому имени, пришедшему на память г-жѣ Траумфетгеръ. Воспитанницы были выгодны баронессѣ: Хромовъ кредитовалъ каждую дочь на десять тысячъ въ годъ и ни разу не спросилъ отчета у ихъ воспитательницы!.. Дочерей онъ навѣщалъ довольно часто и въ каждый свой пріѣздъ осыпалъ подарками чадъ и домочадцевъ траумфеттеровскаго семейства.

Дѣвушки горячо любили отца. Въ петербургскомъ большомъ свѣтѣ долго ходилъ разсказъ о томъ, какъ на одномъ изъ журъ-фиксовъ баронессы внезапно показалась на порогѣ гостиной богатырская патріархальная фигура Хромова, экстренно прибывшаго изъ Нижняго, и обѣ сестры, забывъ лоскъ аристократическаго воспитанія и своихъ изящныхъ кавалеровъ изъ дипломатическаго корпуса, бросились на шею старика съ самымъ искреннимъ и увы! -- отчаянно тривіальнымъ восклицаніемъ: -- Тятенька!

* * *

Когда Настѣ минуло восемнадцать лѣтъ, отецъ спросилъ се:

-- Ну, Настасья, хочешь замужъ? Мигомъ тебя просватаемъ. Денегъ у насъ много, а баронесса найдетъ тебѣ жениха... Да еще какого: Рюриковича, съ четырьмя фамиліями!

Но Анастасія Романовна замужъ не хотѣла.

-- Видите-ли, тятенька, -- говорила она, -- если я теперь пойду замужъ, то непремѣнно попаду въ ежовыя рукавицы, потому что я молода и еще мало, что видѣла. За купца, я, дѣйствительно, не хочу итти, а вся эта знать -- народъ не дѣловой, мало практичный. Ну, вдругъ, вы умрете?-- останется намъ съ сестрой вашъ капиталъ. Сама я не сумѣю съ нимъ справиться -- придется либо довѣряться управляющимъ, либо благовѣрнаго припустить къ дѣлу. Неужто не жаль будетъ, что ваши денежки, нажитыя потомъ и кровью, прахомъ пойдутъ въ чужихъ -- Богъ знаетъ какихъ -- рукахъ? Нѣтъ, вы сдѣлайте вотъ что, тятенька: возьмите меня отъ Траумфеттерши, да. познакомьте со своимъ дѣломъ. Вы не смѣйтесь: я, хоть и женщина, а понимать могу -- ваша дочь. А когда стану въ курсѣ дѣла, тогда посмотримъ, замужъ ли итти, подождать-ли: жениховъ у насъ, при нашемъ капиталѣ, не занимать стать... всегда успѣемъ!

Восхищенный старикъ расцѣловалъ дочь.

-- Моя кровь! моя кровь! -- самодовольно говорилъ онъ. -- Спасибо! утѣшила!

Въ Нижнемъ Анастасія Романовна съ поразительной быстротой вошла въ "курсъ дѣла", и Хромову оставалось только разводить руками и радоваться за коммерческія и административныя способности дочки. Служащіе боялись ея контроля больше чѣмъ самого грознаго Романа Прохоровича. Анастасія Романовна держала себя со всѣми просто, товарищески, ласково, даже не безъ кокетства, а, между тѣмъ, часто послѣ самаго любезнаго, почти игриваго разговора съ нею, какой-нибудь управляющій конторой или главный приказчикъ стремглавъ вылеталъ со службы. Ея финансовый талантъ и инстинктивное пониманіе людей были по-истинѣ необыкновенны; вскорѣ Хромовъ настолько привыкъ къ руководству дочери, что смѣло брался за одобряемыя ею операціи, не колеблясь принималъ на службу рекомендуемыхъ ею людей и не имѣлъ случаевъ раскаяваться. Свой послѣдній пріобрѣтенный милліонъ Хромовъ откровенно приписывалъ участію въ своихъ дѣлахъ Анастасіи Романовны и часто говорилъ ей, глядя на нее умиленными глазами:

-- Бисмаркъ ты у меня, Настя! Ухъ, какой Бисмаркъ! Дальше меня пойдешь! Большой ты корабль -- большое тебѣ будетъ и плаваніе!

Въ 82-мъ году Хромовъ поѣхалъ въ Петербургъ навѣстить свою младшую дочь Таню, все еще проживавшую у Траумфеттеровъ; она на четыре года разнилась въ лѣтахъ съ Настей. Вскорѣ изъ Питера дряшла тревожная телеграмма: "Романъ Прохоровичъ разбитъ параличемъ, пріѣзжай"... Анастасія Романовна застала отца умирающимъ. Причиной удара было семейное несчастіе: Таня увлеклась однимъ опернымъ артистомъ и въ одинъ прекрасный день сбѣжала съ нимъ вмѣстѣ за-границу...

-- Послушай, Настя! -- говорилъ умирающій.-- Таня мнѣ больше не дочь. Ты моя единственная наслѣдница. Я не хочу, чтобы мои трудовые рубли переходили въ развратныя руки. Я не проклялъ Таню, потому что родительское проклятіе вовсе губитъ человѣка, но требую отъ тебя, чтобы ты никогда, -- слышишь ли?-- никогда не видалась съ ней и ни однимъ грошомъ ей не помогла... Обѣщаешь?

-- Нѣтъ, тятенька! -- спокойно возразила Настя. Умирающій поднялся на постели.

-- Какъ нѣтъ?

-- Такъ. Я люблю Таню и не дамъ ей пропасть, а безъ денегъ она пропадетъ непремѣнно. Франтъ этотъ -- женатый, скоро ее броситъ, да если бы и разводъ получилъ, такъ я не дозволю Татьянѣ сгубить себя съ мерзавцемъ, извѣстнымъ всему свѣту. Таня не развратная, -- вы это напрасно ихъ корите, -- а только воли не имѣетъ. За ней нянька нужна, а Траумфеттерша не сумѣла держать ее въ рукахъ и на отчетѣ.

-- А если, -- сурово сказалъ старикъ, -- я за эти самыя дерзкія слова самое тебя лишу наслѣдства?

-- Это какъ вамъ будетъ угодно.

-- Что же ты думаешь дѣлать съ нею?-- спросилъ Хромовъ, помолчавъ немного.

-- Сперва вырву ее изъ лапъ этого скомороха, потомъ съ годикъ подержу ее за-границей или у насъ въ Нижнемъ, чтобъ вся эта исторія улеглась и забылась, потомъ выдамъ замужъ за дѣльнаго человѣка. Таня у насъ красавица и умница -- если ей датъ тысячъ сто приданаго, такъ у меня ее съ руками оторвутъ. А позоръ ея мы такъ затремъ, что словно его и не было.

Хромовъ прослезился.

-- Настя! -- сказалъ онъ торжественнымъ голосомъ, -- я всегда любилъ и уважалъ тебя, но только теперь вполнѣ знаю, какая ты! Знаешь, когда слушаться отца, когда ему перечить! Спасибо тебѣ! Какъ сказала, такъ и сдѣлай... Да напиши той безумной, что я ее простилъ... не сержусь...

На другой день Романа Прохоровича не стало.

II.

Въ 1888 году извѣстная петербургская артистка Чуйкина, особа вполнѣ приличная и принятая въ обществѣ, но "до дерзости" самостоятельная и свободная отъ предразсудковъ, завела у себя, вмѣсто скучныхъ казенныхъ журъ-фиксовъ, веселые, почти исключительно мужскіе обѣды по субботамъ. У Чуйкиной собиралась самая разношерстная публика: камергеры и гимназисты, козырные тузы литературы и провинціальные актерики на выходахъ, банкиры и балетмейстеры, присяжные повѣренные и гостиннодворскіе купчики. Дамы бывали рѣдко, но, если бывали, то обыкновенно, молодыя, не уроды собою и не чопорныя. Вина подавалось къ столу вдоволь, и послѣ каждаго обѣда тахта въ кавказскомъ кабинетѣ Чуйкиной украшалась двумя-тремя распростертыми тѣлами упившихся гостей. Между послѣдними всенепремѣннѣйшимъ членомъ былъ князь Ипполитъ Яковлевичъ Латвинъ. Этотъ въ лоскъ прогорѣвшій баринъ до одурѣнія скучалъ въ Петербургѣ: его маленькаго дохода едва хватало на самую скромную жизнь во второстепенныхъ меблированныхъ коинатахъ, а онъ привыкъ къ широкому многотысячному размаху. Его гнело и старило существованіе вдали отъ общества титулованной золотой молодежи, равной ему происхожденіемъ, привычками и положеніемъ въ свѣтѣ, удручала жизнь безъ балета, итальянской оперы, Донона, тоней... Скука безденежья доводила порою пустую, словно вывѣтренную, душу князя до крайней степени отчаянія, и онъ самъ не понималъ, какъ у него еще хватаетъ гордости не пойти, подобно многимъ, въ добровольные шуты къ тѣмъ самымъ счастливымъ виверамъ, чьимъ царькомъ онъ былъ еще такъ недавно, лишь бы, хоть цѣной униженія, испытать еще разъ непосильныя, но искусительныя блага. У Чуйкиной князь отдыхалъ. Здѣсь его любили и даже уважали: онъ былъ не глупъ, остеръ на языкъ, могъ говорить безъ умолка и потѣшать весь столъ, ничуть не роняя своего достоинства, а, наоборотъ, твердо сохраняя внѣшній видъ аристократическаго превосходства надъ окружающими. Князь являлся къ Чуйкиной раньше всѣхъ, начиналъ свою болтовню еще въ передней, а затѣмъ уже не переставалъ говорить до самаго конца обѣда. Ѣлъ и пилъ онъ изумительно много, но пьянѣлъ лишь послѣ ликеровъ, прекрасно зналъ это и умѣлъ выдержать себя прилично: чуть, бывало, стукнетъ ему что-то въ лѣвый високъ, и глазамъ станетъ горячо, -- князь уже понималъ, что чрезъ минуту у него начнетъ заплетаться языкъ, незамѣтно удалялся отъ общества въ кавказскій кабинетикъ и пластомъ валился на мутаки, украшенные въ честь его надписью собственноручной вышивки Чуйкиной: "покойся, милый прахъ, до радостнаго утра!" Часъ спустя, князь просыпался здоровымъ и свѣжимъ, какъ новорожденный младенецъ.

* * *

Въ одинъ изъ такихъ отдыховъ Латвинъ только что собрался открыть глаза, какъ услыхалъ тихую бесѣду вблизи себя. Говорили мужчина и женщина. Князь сообразилъ, что воспрянуть отъ пьянаго вида при дамѣ еще конфузнѣе, чѣмъ пребывать во снѣ, и рѣшилъ притвориться спящимъ, покуда парочка не уйдетъ.

-- И такъ, Анастасія Романовна, -- говорилъ мужской голосъ съ сильнымъ иностраннымъ акцентомъ, -- вы мнѣ отказываете?

-- Это Таддей, -- подумалъ князь, -- къ кому это онъ подъѣзжаетъ, венгерская мышеловка? Неужто къ этой московской богачихѣ Хромовой, что сидѣла нынче за обѣдомъ vis-à-vis со мной? Ишь у него, однако, губа не дура!

-- На-чисто, Янъ! -- смѣясь, отвѣчала дама.-- И что вамъ вздумалось?.. Не понимаю!.. Сколько лѣтъ мы знакомы, даже друзья, чуть не на "ты", -- и вдругъ, прошу покорно, предложеніе! Ну, какой вы мнѣ мужъ?

-- Конечно, -- возразилъ Янъ оскорбленнымъ тономъ, -- я бѣдный музыкантъ...

-- Слово "бѣдный" тутъ лишнее, -- перебила Анастасія Романовна.-- Я вамъ прямо скажу: если я выйду замужъ, что должно скоро случиться, такъ какъ мнѣ ужъ двадцать восемь лѣтъ, и довольно собакъ понавѣшано на меня обществомъ за мое одинокое житье и дружбу съ шалопаями... въ родѣ васъ, Янъ, -- такъ, если я выйду, замужъ, то непремѣнно за голыша. Вы знаете мой нравъ: могу-ли я не то что подчиниться кому-нибудь, а хоть мысль въ головѣ имѣть, будто есть человѣкъ, кому я обязана отчетомъ? Нѣтъ, равный по состоянію или хоть просто богатый мужъ -- слишкомъ самостоятельное существо для меня. Мнѣ нужна безличность -- безденежная, обнищалая, голодная, но съ громкимъ именемъ -- Рюриковичъ или Гедиминовичъ. Я его обогрѣю, накормлю и напою, а онъ меня породнить съ Рюрикомъ и Гедиминомъ и украситъ мои родительскіе наслѣдственные палаты своимъ гербомъ, -- вотъ мы и будемъ квиты.

-- Вы только Рюриковъ и Гедиминовъ признаете? А Гете, Бетховены, Моцарты, Рафаэли -- для васъ не имена?

-- Пожалуйста, не иронизируйте, мой милый! Не проймете!.. У меня на этотъ счетъ кожа толстая!.. Имена хорошія, да что мнѣ въ нихъ прока? Я матеріалистка, мнѣ полезное подавай, а эстетикой я только на досугѣ балуюсь. Гете, Бетховенъ -- все это вдохновеніе, звуки сладкіе, молитва, а меня самъ Штиглицъ зоветъ Faust-Dirne... Маленькая смѣсь нѣмецкаго съ нижегородскимъ, а вѣдь правда: я точно "кулакъ-дѣвка"! Представьте-ка даму съ фамиліей Бетховенъ, Моцарть, Гуно или -- ужъ такъ и быть, польщу вамъ! -- Таддей, погруженною, покуда мужъ витаетъ въ мірѣ звуковыхъ фантазій, въ расчеты хлопковые, нефтяные, солеваренные, рыбопромышленные? Ха-ха-ха! Что, небось, самому смѣшно?

-- Ничуть не смѣшно. Нехорошая вы. Все у васъ расчетъ и расчетъ.

-- А по вашему, какъ же жить прикажете? Сердцемъ, что-ли, какъ другія бабенки? То-то вы ихъ и водите всю жизнь на своей привязи, какъ дрессированныхъ обезьянъ!

-- Да любили же вы когда-нибудь?

-- Никогда и никого. Богъ миловалъ.

-- Однако...-- говорятъ, будто наоборотъ -- очень часто и очень многихъ! -- рѣзко воскликнулъ Таддей.

-- Мало-ли что говорятъ! -- невозмутимо отвѣтила Анастасія Романовна.-- Вонъ генеральша Фарсукова всѣмъ сообщаетъ на ухо, que je suis une Méssaline. Замѣчательно, что она произвела меня въ это лестное званіе аккуратно съ тѣхъ поръ, какъ заняла у меня три тысячи... Да если бъ, наконецъ, и такъ даже? Что же тутъ общаго съ любовью?

-- Однако!.. недоумѣло произнесъ артистъ, видимо пораженный откровенностью собесѣдницы.

-- Что "однако"?

-- Да ужъ очень все у васъ ясно и прямолинейно. Словно вы не человѣкъ, а машина какая-то. Ничего-то вы не боитесь, ничего-то не стыдитесь; все у васъ -- какъ заведенное... Помилуйте! Развѣ можно дѣлать мужчинѣ подобныя признанія?

-- А вы, мой другъ, сильно перемѣнились ко мнѣ послѣ моихъ словъ?-- вкрадчиво спросила Хромова.

-- Нѣтъ... я человѣкъ безъ предразсудковъ... но...

-- А я вамъ на это вотъ что скажу, Янъ: зачѣмъ вы со мной лукавите? И до признанія, какъ и послѣ него, вы все равно были твердо увѣрены, что я далеко не идеалъ нравственности, и все-таки сдѣлали мнѣ предложеніе. Это что значитъ?

-- Я васъ... люблю...-- пробормоталъ сконфуженный Таддей.

-- Да? чувствительно тронута!... Ну-съ, а кто два года тому назадъ былъ, по собственнымъ своимъ словамъ, по уши влюбленъ въ Нелли Эвансъ и сбѣжалъ отъ свадьбы потому лишь, что ему насплетничали, будто у бѣдной дѣвочки былъ раньше какой-то романъ? А? что скажете, Янъ?.. Молчите? То-то вы, высоконравственный человѣкъ! Нелли, безприданницѣ, простого слуха не простили, а милліонщицѣ Настѣ Хромовой извиняете репутацію Мессалины! Ха-ха-ха! Постойте! Куда же вы?

-- Прощайте, Анастасія Романовна! -- взволнованно заговорилъ Таддей, -- такъ нельзя! Всему есть свои границы: вы или рѣшились въ конецъ оскорбить меня, или сами не понимаете, что говорите!

-- Ну, ужъ этакой оказіи, чтобы себя не понимать, ее мной не бывало во всю мою жизнь... Что же касается до оскорбленія, -- такъ кто кого больше обидѣлъ? Не вы-ли только что сами назвали меня развратною, а я всего лишь сказала вамъ...

-- Вы меня считаете подлецомъ!-- гнѣвно прервалъ Таддей.

-- Нѣтъ, -- до прежнему хладнокровно возразила Хромова, -- не считаю. Вы -- не подлецъ, а такъ... трутень, дармоѣдъ.

-- Еще того лучше!

-- Вы не горячитесь напрасно, Янъ. Я не на одного васъ только, а на всякаго мужчину, кто сватается ко мнѣ или вообще къ богатой женщинѣ, смотрю такъ. Въ этомъ отношеніи вы для меня ни лучше, ни хуже другихъ. Но и изъ трутня надо извлекать пользу, а вы слишкомъ неблагодарный для моихъ цѣлей экземпляръ; мнѣ -- повторяю вамъ -- нуженъ мужъ шикарный, чтобы не стыдно было показать его гдѣ угодно. Такъ-то, милѣйшій Янъ!.. Согласны вы со мной? Ну, говорите что-нибудь, а то вѣдь я вижу по вашему лицу, что вы приготовились сказать нѣчто ужасно ядовитое. Разрѣшаю и жду. Валяйте!

-- Желаю вамъ счастья... До свиданія, будущая княгиня!-- почти крикнулъ артистъ.

-- Только-то? Н-ну... что жъ?! До свиданія, вѣчный артистъ... безъ надежды на повышеніе!

* * *

Разговоръ стихъ. Князь открылъ глаза, въ комнатѣ никого не было.

-- Ну, и баба! могу сказать! -- воскликнулъ онъ, разводя руками.-- Какъ она его отдѣлала! И гдѣ только зародилось такое чудище?! Психопатка, что-ли?

Въ этомъ недоумѣніи застала князя вошедшая Чуйкина.

-- Послушайте! обратился къ ней Латвинъ, -- я долженъ вамъ покаяться: сейчасъ я невольно подслушалъ чужой разговоръ и заинтересованъ имъ до послѣдней возможности...

-- Здѣсь были Таддей съ Хромовой?

-- Да. Онъ сдѣлалъ ей предложеніе и получилъ отказъ.

-- Такъ я и знала.

-- Но если бы вы слышали, какъ оригинально и... чортъ возьми! -- дѣльно и умно!

-- Хромова и не можетъ поступить глупо. У нея каждое слово продумано, каждый шагъ расчитанъ.

-- Да что жъ это за фениксъ такой?

-- Не фениксъ, а весьма милая и, какъ вы видѣли, довольно красивая особа, съ шестью милліонами капитала...

-- Шестью! -- благоговѣйно воскликнулъ князь.

-- Ни больше, ни меньше... Особа, наскучившая одиночествомъ и желающая выйти замужъ. Скажу больше: она сегодня находится у меня въ качествѣ невѣсты на смотринахъ.

-- А женихъ?

-- Женихъ -- вы, князь.

-- Что-оо?

Латвинъ широко открылъ глаза и посмотрѣлъ на Чуйкину, какъ на безумную.

-- Вы хотите меня на ней женить?!

-- Очень хочу, князь, и совѣтую вамъ не упускать случая. Вы видите, что барышня эта хоть куда -- и умна, и воспитана, и образована, слѣдовательно, фамиліи вашей не сдѣлаетъ позора. Богата она, какъ Крезъ, и я знаю: будетъ богатѣть съ каждымъ годомъ все больше и больше, -- ее самъ Штиглицъ считаетъ чѣмъ-то въ родѣ коммерческаго генія, а онъ въ этихъ дѣлахъ знатокъ. Притомъ, ей везетъ удивительное счастье: за какое предпріятіе ни возьмется, деньги такъ и плывутъ въ руки. На что ужъ обманчивое дѣло -- рулетка, а Хромова умудрилась и тутъ отличиться: два раза срывала банкъ въ Монако. Она заплатитъ ваши долги, дастъ вамъ превосходное положеніе въ обществѣ...

-- Но позвольте, все это прекрасно, но что же изъ этого слѣдуетъ? Положимъ, я не прочь былъ бы жениться, да она-то пойдетъ ли за меня?

-- Охотно. Вы ей понравились.

Князь въ волненіи прошелся взадъ и впередъ по кабинету.

-- Знаете ли, Чуйкина, -- сказалъ онъ, остановившись предъ своей собесѣдницей и глядя ей въ глаза, -- изъ разговора вашей Хромовой съ Таддеемъ я вывелъ заключеніе, что ей нуженъ фиктивный бракъ... Правъ-ли я?

-- Пожалуй. Такъ что же? Вамъ же лучше: получите за свое имя и деньги, и положеніе, и полную свободу... А сама Настя, насколько я могу судилъ, вамъ не особенно нравится.

-- Не то, что не нравится, а... я ея боюсь: она какая-то особенная, я такихъ чудныхъ женщинъ не видалъ еще, -- откровенно сознался Ипполитъ Яковлевичъ.

-- Нѣтъ, не бойтесь. Настя не злая, и если вы будете вести себя въ отношеніи ея хорошо, она никогда васъ не обидитъ...

Нѣсколько мгновеній длилось молчаніе. Князь все ходилъ по кабинету.

-- Такъ продаваться?-- рѣзко спросилъ онъ, наконецъ, круто повернувшись къ Чуйкиной.

Та пожала плечами.

-- Зачѣмъ такія крупныя слова? Васъ никто не покупаетъ. Вы понравились, -- вамъ предлагаютъ жениться: вотъ и все. Если несогласны, я такъ и передамъ Настѣ, а если согласны, говорите скорѣй, чтобы вамъ кто-нибудь изъ вашей же титулованной братіи не перешелъ дорогу: если бы вы видѣли, какіе тузы ухаживаютъ за нею!

* * *

Мѣсяцъ спустя послѣ этого разговора, князь Латвинъ уже стоялъ подъ вѣнцомъ съ Анастасіей Романовной Хромовой. Молодые поселились въ Петербургѣ. Кто зналъ Анастасію Романовну раньше, всѣ утверждали, что жизнь ея нимало не измѣнилась въ своемъ теченіи, послѣ брака. Она вставала въ семъ часовъ утра и, прямо съ постели, бросалась въ омутъ финансовыхъ операцій: счеты, кассовыя книги, биржевыя телеграммы были ея утреннимъ чтеніемъ; конторщики, факторы, маклера, биржевые зайцы -- ея утреннимъ обществомъ. Обѣдала она поздно, по закрытіи биржи. На ея семейныхъ обѣдахъ никогда не появлялся ни одинъ изъ членовъ коммерческаго міра. Обѣдъ былъ ея отдыхомъ, и говорить за столомъ значило потерять ея расположеніе. По вечерамъ говорить съ Анастасіей Романовной о чемъ-либо дѣловомъ у Латвиныхъ собиралось большое и весьма смѣшанное общество, въ родѣ богемы Чуйкиной. Преобладали учащаяся молодежь и артисты. Анастасія Романовна любила слыть покровительницей наукъ и искусствъ и не щадила денегъ на пожертвованія, пособія и стипендіи въ университетахъ, консерваторіяхъ и академіи художествъ. Злые языки сплетничали, конечно, будто науки и искусства не причемъ въ щедрости княгини, а гораздо болѣе важную роль играютъ тутъ молодыя студенты, скульпторы, музыканты и художники, составляющіе ея постоянную свиту. Но если злые языки и были правы, то только отчасти: женщинамъ, посвящавшимъ себя искусству, Анастасія Романовна покровительствовала едва-ли не больше, чѣмъ мужчинамъ.

Князь мало видѣлся со своей дѣловитой супругой. Анастасія Романовна достала ему почетную, безденежную, но дающую чины и ордена, должность, назначила ему превосходное жалованье, не отказывалась платить его долги, когда онъ нѣсколько выходилъ изъ рамокъ опредѣленнаго бюджета. Въ первое время послѣ свадьбы, мужъ почти нравился Анастасіи Романовнѣ: такъ ловко вошелъ онъ въ границы ея требованій и, будучи фиктивнымъ супругомъ, съ замѣчательнымъ умѣньемъ сохранялъ, однако свое достоинство и служилъ весьма красивой декораціей для дома. Ему было запрещено ревновать и интересоваться дѣлами княгини -- онъ смотрѣлъ сквозь пальцы на всѣ ея увлеченія и даже ни разу не заглянулъ въ ея контору. Въ обществѣ онъ держалъ себя такъ тактично, что многіе стали было сомнѣваться: ужъ точно-ли правда, будто князь только Менелай, "мужъ своей жены"? не настоящій-ли онъ ея глава и повелитель? Словомъ, князь сумѣлъ и женѣ угодить, и соблюсти свою амбицію. Но вдругъ его, какъ говорится, прорвало.

Къ концу второго года брака у Анастасіи Романовны родился сынъ. Незадолго передъ тѣмъ князь имѣлъ крупный разговоръ съ женой: онъ проигралъ въ клубѣ довольно солидный кушъ, и Анастасія Романовна отказалась заплатить этотъ долгъ, предоставивъ Ипполиту Яковлевичу покрывать его изъ собственнаго кармана своимъ жалованьемъ. Князь страшно обидѣлся, и его неудовольствіе совершенно неожиданно выразилось въ формѣ крайне рѣзкой и совсѣмъ ужъ неумной и непристойной. Кто-то въ клубѣ поздравилъ его съ рожденіемъ наслѣдника.

-- Благодарю васъ, -- отвѣтилъ князь, -- но, право, когда этого ребенка называютъ моей фамиліей, мнѣ всякій разъ кажется, что вотъ-вотъ кто-нибудь обвинитъ меня въ плагіатѣ...

Сказалъ и спохватился, но поздно. Острота на другой же день дошла до княгини, а спустя недѣлю князь Ипполитъ Яковлевичъ уже сидѣлъ въ вагонѣ варшавско-вѣнской желѣзной дороги, уволенный женою, -- какъ онъ выражался, -- "по третьему пункту", со строгимъ -- подъ страхомъ лишенія жалованья -- наказомъ никогда не попадаться на глаза Анастасіи Романовнѣ.

III.

..."О, повтори мнѣ: тебя люблю!"...

Отчаянно выкрикнутая высокая нота тенора оторвала Латвину отъ разговора съ Замойскимъ. Княгиня взглянула на сцену, встрѣтилась глазами съ Раулемъ, усмѣхнулась и пожала плечами.

-- Этотъ-то... все еще предполагается! -- брезгливо сказала она.

Замойскій тоже засмѣялся.

-- Что же вы хотите, княгиня?-- возразилъ онъ, -- этотъ Львовъ -- "предметъ" чуть-ли не всѣхъ здѣшнихъ дамъ и дѣвицъ. Одна психопатка даже отравилась изъ-за любви къ нему...

-- То-то онъ смотритъ такимъ именинникомъ! Любимчикъ, значитъ? Эка ломается... и рожа противная; съ бонбоньерки сорвался. Вы, Владиславъ Антоновичъ, все-таки распорядитесь поднести ему что-нибудь завтра: пусть не думаетъ, что даромъ кривлялся цѣлый вечеръ и тратилъ свой огонь понапрасну...

-- А вы даже и не слушали его! едва удостоили взглянуть на сцену! -- продолжалъ смѣяться Замойскій.

-- Не люблю я этихъ господъ! -- почти съ досадой сказала Анастасія Романовна.-- Сцена -- гадкій міръ! Все на ней показное, продажное -- и мысли, и слова, и чувства, и поступки. И знаете-ли?-- какъ ни скверно думаютъ у насъ объ актрисахъ, но между ними я еще встрѣчала женщинъ съ хорошей душой; актера -- не знаю ни одного!

-- Ну, это ужъ слишкомъ...

-- Право!.. Вы сами подумайте: можетъ-ли сохраниться въ мужчинѣ порядочность, разъ онъ обрекаетъ себя на вѣчный показъ? Его лицо, фигура, голосъ, поза, каждый жесть принадлежать публикѣ. У него голова только надъ тѣмъ и работаетъ, чтобы показаться зрительному залу мужчиной пріятнымъ во всѣхъ отношеніяхъ. Намъ, женщинамъ, простительно интересничать: ты -- съ рожденія показной товаръ! Многимъ ли нужно отъ насъ что-либо кромѣ красиваго личика и тѣла? Но мужчину постоянная публичная выставка опошляетъ до отвращенія. Прежде я еще уважала болѣе или менѣе кое-кого изъ актерской братіи, но какъ-то разъ зашла въ Москвѣ за оперныя кулисы, и первой моей встрѣчей былъ N., несомнѣнно самый умный человѣкъ, какого мнѣ приходилось видѣть на сценѣ. И что же? Онъ -- пожилой мужчина, почти старикъ, отецъ семейства -- дрожалъ отъ бѣшенства и съ пѣною у рта кричалъ на портного за то, что бѣднякъ мало вырѣзалъ воротъ въ костюмѣ Донъ-Жуана: декольтэ ему, видите-ли, полагается по штату... Это-ли еще не верхъ пошлости?! Съ тѣхъ поръ кончено, -- не выношу! И чѣмъ знаменитѣе актеръ, тѣмъ онъ для меня хуже...

-- А, между тѣмъ, вы, княгиня, почти всегда въ ихъ обществѣ...

-- Искусство люблю. Да и нищихъ между ними не мало: жаль!..

-- Вы знаете... не такъ давно говорили даже...

Замойскій запнулся. Анастасія Романовна внимательно посмотрѣла ему въ лицо.

-- Что жъ вы остановились? Сплетню, что-ли, какую-нибудь слышали? Говорите! я разрѣшаю!

-- Прошелъ у насъ такой слухъ, будто бы вы, Анастасія Романовна, разводитесь съ княземъ и выходите замужъ за какого-то не то актера, не то художника...

Княгиня поблѣднѣла. Лицо ея приняло тупое и злое выраженіе, между бровями легла складка, глаза засвѣтились стальнымъ отливомъ.

-- А! такъ про это и здѣсь разговаривали! -- медленно сказала она.

-- Да. Вы извините меня, ваше сіятельство...

-- Ничего... и съ какой стати вы приплели это "сіятельство"? Терпѣть не могу!.. Слухъ этотъ -- ложь, Владиславъ Антоновичъ, сплошная ложь, хотя... Да я вамъ ужо сама разскажу! Ну, актъ идетъ къ концу, уѣдемъ отсюда!

И, все съ тѣмъ же злымъ лицомъ, она порывисто поднялась съ мѣста.

Всю дорогу домой Анастасія Романовна молчала. Замойскій не смѣлъ самъ заговорить съ ней. Дома они застали довольно многочисленное общество: многіе знакомые изъ театра пріѣхали ужинать къ княгинѣ, зная, что у нея столъ всегда готовъ для званаго и незванаго. Но сегодня княгиня не была расположена сидѣть съ гостями; кто изъ нихъ былъ умнѣе, тактичнѣе и больше зналъ хозяйку, догадались поскорѣе убраться. Ушелъ было и Замойскій, но въ передней его остановила камеристка княгини и передала ему приказаніе остаться...

Управляющему пришлось прождать полчаса, прежде чѣмъ княгиня потребовала его къ себѣ въ кабинетъ. Она уже успѣла перемѣнить туалетъ, и Замойскій нашелъ ее, одѣтую въ голубой пеньюаръ, задумчиво сидящею за маленькимъ, накрытымъ на два прибора, столомъ. Передъ нею стояли ваза съ фруктами и небольшой графинъ съ золотистымъ венгерскимъ виномъ.

-- Садитесь! -- отрывисто приказала Анастасія Романовна. -- какъ видите, я вѣрна своимъ привычкамъ: по прежнему люблю поболтать послѣ ужина съ хорошимъ человѣкомъ... Налейте себѣ вина, возьмите вотъ эту гранату и говорите безъ утайки: вамъ извѣстно имя того человѣка... котораго... о которомъ вы намекнули мнѣ въ театрѣ?

-- Да... мнѣ называли...

-- Какъ? рѣзко спросила княгиня, не глядя на Замойскаго.

-- Морицъ Лега.

-- Вѣрно... И вамъ разсказывали, что онъ актеръ?

-- Да. Актеръ или художникъ, не помню хорошо.

-- Это неправда.-- Онъ -- ни то, ни другое. Слушайте! Я разъясню вамъ эту исторію, хоть и не слѣдовало бы: я сильно скомпрометтирована въ ней и играла не слишкомъ-то красивую роль... Вотъ въ чемъ было дѣло.

* * *

Вы помните, что послѣ краха знаменитаго Бонту, когда разорились до тла тысячи семействъ, а нажилась одна я, потому что, по какому-то тайному предчувствію, успѣла за нѣсколько дней передъ катастрофой, перемѣстить свой капиталъ къ Ротшильду, -- я больше года прожила въ Италіи, преимущественно во Флоренціи. Вы знаете, что я не жадная и не жалѣю тратить деньги, но крахъ Бонту меня перепугалъ; я не могла представить себѣ безъ содроганія, какой опасности подвергалась и счастливо избѣгла... Сами посудите: на что я годна безъ денегъ? съ моимъ-ли характеромъ быть нищею?.. Когда я вспоминала, что снова богата, мной овладѣвало чувство безграничнаго счастья. Словно для того лишь, чтобъ удостовѣриться въ дѣйствительности этого богатства, я бросала деньги направо и налѣво, какъ никогда, -- въ гордомъ сознаніи, что ихъ у меня неисчерпаемо много, что никакими подачками, никакими празднествами и вакханаліями не истощить мою кассу!.. Жизнь моя во Флоренціи прошла, какъ безумный сонъ. Меня фетировали больше, чѣмъ когда-либо и гдѣ-либо. Я отвѣчала балами, по-истинѣ, царскими, особенно для голодныхъ итальянцевъ... Развѣ они понимаютъ, что такое настоящая роскошь! Однажды я послала приглашеніе нѣкоему Люнди -- молодому человѣку почти безъ всякихъ средствъ, но -- хоть этому и противорѣчатъ его дальнѣйшіе поступки -- неглупому, очень красивому и, какъ говорили, втайнѣ въ меня влюбленному. Люнди, получивъ приглашеніе, былъ на седьмомъ небѣ, но и не мало смутился, какъ ему попасть на парадный вечеръ принчипессы Латвиной, когда у него, бѣдняги, фрака и въ заводѣ не было, да и напрокатъ взять нельзя: въ карманѣ всего двѣ чинквелиры, а когда надо жить на нихъ цѣлую недѣлю, такъ до фраковъ ли тутъ? Пораздумавъ, мой Люнди отправляется къ своему пріятелю, врачу Рати, и проситъ фрака.

Рати отказалъ. Что дѣлать бѣдному Люнди? Такъ хотѣлось ему на мой вечеръ, что онъ думалъ, думалъ, да ничего лучше и не выдумалъ, какъ украсть у Рати его фракъ.

Хорошо. Идетъ мой франтъ по Via Calzaiuoli -- самой модной флорентинской улицѣ, -- вдругъ навстрѣчу ему Рати и требуетъ, чтобъ онъ немедленно возвратилъ украденное платье, если не хочетъ познакомиться съ полиціей.

Слово за слово, -- Люнди выхватилъ ножъ и зарѣзалъ Рати.

Люнди, конечно, схватили, посадили въ тюрьму, -- и не миновать бы ему пожизненнаго заключенія, если бы въ Италіи не было продажно все отъ верха до низа: и судъ, и совѣсть... Мнѣ стало жаль мальчишку: вѣдь вся эта штука разыгралась, собственно говоря, изъ-за меня. Во сколько стало мнѣ освобожденіе Люнди, уже не помню, но когда я пріѣхала слушать дѣло, то уже прекрасно знала, что моего бѣдняка не осудятъ. Обвинитель громилъ, судьи священнодѣйствовали, а защитникъ произнесъ такую рѣчь, что почтеннѣйшій судейскій конклавъ началъ не безъ тревоги посматривать на меня, какъ бы я не обидѣлась -- ужъ слишкомъ много денегъ я передавала имъ, чтобы сверхъ того еще выслушивать подобныя филиппики... Этотъ господинъ весьма мало говорилъ собственно о Люнди, но безъ конца распространялся о соціальныхъ язвахъ, о торжествующемъ капитализмѣ, о растлѣніи низшихъ классовъ и интеллигентнаго пролетаріата весьма понятной завистью къ кучкѣ богачей, эгоистически пользующихся всѣми житейскими благами, о развращающемъ вліяніи богатыхъ самодуровъ-иностранцевъ на страну и такъ далѣе. Словомъ, -- обвиняемою вмѣсто Люнди оказалась ваша покорнѣйшая слуга. Я, конечно, сидѣла и слушала невозмутимо, какъ статуя. Ораторъ бросалъ на меня негодующіе взоры, видимо, бѣсился на мое хладнокровіе, выходилъ изъ себя, что никакъ не можетъ пробрать меня, -- это ужасно меня смѣшило, и я нарочно напустила на себя самый скучный видъ; помнится, даже зѣвнула раза два. Я думала, что свирѣпый адвокать -- такъ, изъ обыкновенныхъ итальянскихъ говорунишекъ, и надрывается для того лишь, чтобы произнести сенсаціонную рѣчь, дать вечернимъ газетамъ матеріалъ для фельетона, а себѣ сдѣлать репутацію либерала, очень выгодную при выборахъ. Поэтому мнѣ и было все равно, что бы онъ ни говорилъ -- пусть бы бѣднякъ старался! Ему пить-ѣсть хочется, а меня отъ болтовни не убудетъ. Это только въ романѣ у Додэ (кстати: вы любите эту кислосладкую размазню? и терпѣть не могу?!) какой-то набобъ умеръ, сдѣлавшись жертвой общественнаго презрѣнія, -- а я въ такіе пустяки не вѣрю. Какой бы шальной фортель я ни выкинула, я знаю, что общество не посмѣетъ меня презирать и такъ же усердно будетъ ходить ко мнѣ на поклонъ, какъ и теперь. Развѣ что мнѣ придетъ шальная фантазія замѣшаться въ какую-нибудь откровенную уголовщину! Ну, да это въ сторону! Дальше!.. Оказалось, однако, что адвокатъ-то не изъ какихъ-нибудь пустяковыхъ, а -- знаменитость, и, сверхъ того, замѣчательно безкорыстный, честный и убѣжденный человѣкъ, демократъ до мозга костей, кровный врагъ капитала и буржуазіи, рьяный націоналистъ, предсѣдатель какого то клуба съ самой что ни есть красной окраской, -- короче, никто другой, какъ названный вами Морицъ Лега...

-- А!-- думаю, -- если ты такой крупный гусь, то не грѣхъ нѣсколько посбить съ тебя спѣси и проучить тебя за дерзость...

Вскорѣ послѣ отправленія Люнди, я собственноручной запиской пригласила Лега къ себѣ. Явился, видимо смущенный и удивленный.

-- Такъ и такъ, говорю, -- синьоръ! Мнѣ очень понравилась ваша рѣчь на судѣ, въ защиту этого несчастнаго Люнди. У васъ хорошія, честныя убѣжденія. Мнѣ совѣстно благодарить васъ за доставленное удовольствіе личнымъ подаркомъ, да человѣкъ вашихъ правилъ и не можетъ принять подарка отъ такой женщины, какъ я. Но, я думаю, вы не откажетесь передать маленькую сумму въ школьный совѣтъ, -- вы, кажется, тамъ членомъ?

Подаю ему чекъ. Совсѣмъ сконфузился малый.

-- Синьора... такая щедрость...

-- Безъ всякихъ "но", пожалуйста! Вы были совершенно правы, говоря, что мы, иностранцы, тратимъ слишкомъ много денегъ на удовольствія и портимъ нравственность населенія... Я хочу быть исключеніемъ и бросить нѣсколько тысячъ франковъ на порядочное дѣло... Это будетъ второе за мое пребываніе во Флоренціи!

-- А первое -- не секретъ, ваше сіятельство?-- уже весьма почтительно спросилъ Лега, даже перемѣнивъ "синьору" на "ваше сіятельство", -- каково это для демократа!

-- Нѣтъ, для васъ не секретъ, потому что вы ему содѣйствовали: мало надѣясь на справедливость флорентинскаго суда и его способность оцѣнить ваше краснорѣчіе, я, на всякій случай, раздала нѣсколько тысячъ франковъ вашему ареопагу за освобожденіе Люнди...

-- Такъ что, когда я говорилъ...

-- Дѣло было уже рѣшено заранѣе.

-- И, слѣдовательно, моя рѣчь...

-- О! она была превосходна!

-- Но ее уже не зачѣмъ было говорить!... Боже мой! бѣдная, бѣдная моя родина! Какъ низко она пала!

Признаюсь, я испугалась. Никогда въ жизни я не видала такого отчаянія у мужчины: Лега почти упалъ въ кресло, уронилъ голову на столъ и плакалъ, какъ женщина... На силу я отпоила его водой.

-- Послушайте, княгиня, -- сказалъ онъ между извиненій, -- я долженъ быть съ вами откровеннымъ. Сейчасъ вы были такъ любезны и великодушны со мною, что я ничего не могу сказать противъ васъ... я васъ уважаю. Но, -- признайтесь по совѣсти, -- развѣ я неправъ? Я былъ опрометчиво невѣжливъ къ вамъ въ своей рѣчи, -- но, согласитесь, тяжело гражданину видѣть, какъ богатая иностранка держитъ у своихъ ногъ весь свѣтъ, всю силу и славу его отечества. Я имѣлъ честь быть приглашеннымъ на одинъ изъ вашихъ баловъ, -- этого вы, конечно, не помните, -- и видѣлъ въ вашей свитѣ лучшихъ нашихъ поэтовъ, ученыхъ, пѣвцовъ, художниковъ... Все это преклонялось предъ вами, ползало, льстило, а вы обращались съ ними, какъ царица со своими рабами... нѣтъ, хуже, чѣмъ съ рабами -- какъ съ лакеями! и вотъ, теперь, вдобавокъ ко всѣмъ оскорбленіямъ, оказывается, что ваши деньги выше даже нашего правосудія. У насъ нѣтъ суда для васъ! Бѣдная Италія!

Я отвѣчала, что, конечно, это весьма прискорбно, но я лично тутъ рѣшительно не при чемъ, и вольно же итальянцамъ до того распустить себя, что за чинквелиру они готовы зарѣзать родного отца!..

Весьма скоро мы стали съ Лега большими друзьями, и мало до малу онъ въ меня влюбился. Сперва онъ, бесѣдуя со мною, все какъ -- говорятъ наши русскія барышни -- толковалъ объ "умномъ": о своей Италіи, о будущемъ демократіи, о соціальной реформѣ, -- словомъ, развивалъ меня и посвящалъ въ свою вѣру. Мнѣ всѣ эти предметы были, конечно, мало интересны, но поддерживать разговоръ я могу, о чемъ угодно, а Лега, когда настраивался на патріотическій ладъ, былъ очень красивъ: лицо поблѣднѣетъ, глаза засверкаютъ... картина, да и только! Потомъ онъ сталъ знакомить меня съ итальянской литературой -- началъ съ сатиръ Джусти, а кончилъ... сентиментальщиной Стеккети!.. Отсюда уже не долго было до объясненія въ любви. Мы сошлись. Я, какъ всегда во всѣхъ своихъ дѣлахъ, мало скрывалась; стали сплетничать о разводѣ съ княземъ, о бракѣ съ Лега. Онъ, чудакъ, кажется, и самъ вѣрилъ, что мы уже не разстанемся. Онъ взялъ на себя завѣдывать моими дѣлами, распоряжался деньгами, ни въ чемъ не стѣснялъ себя. Все мое -- было его. Сперва Лега мнѣ нравился, но потомъ, въ одинъ прекрасный день, вся эта любовная исторія мнѣ надоѣла, и я объявила Морицу:

-- До свиданія, мой дорогой! Завтра я ѣду въ Парижъ...

-- Какъ въ Парижъ?

-- Такъ въ Парижъ. Что дѣлать?-- дѣла, заботы...

-- А я?!

-- А ты останешься во Флоренціи.

-- Когда же ты вернешься?

-- Никогда.

-- Это что за шутка?

-- Безъ всякихъ шутокъ -- мы разстаемся навсегда.

-- Ты измѣняешь мнѣ? разлюбила?

-- Если хочешь, да... А, впрочемъ, я никогда и не любила тебя...

-- Что такое?!

Стоитъ онъ, бѣдный, -- потерянный, блѣдный, жалкій, -- ничего не понимаетъ... лепчетъ:

-- Позволь, -- а наши отношенія, наша связь... что же они значили?

-- А значили они, любезнѣйшій мой, то, что вы ужъ черезчуръ много говорили въ вашей рѣчи за Люнди о безкорыстіи, неподкупности, соціальной честности. Вотъ мнѣ и захотѣлось испытать васъ: каковы-то вы сами не на словахъ, а на дѣлѣ?-- и оказались вы тоже субъектомъ весьма удобопокупаемымъ и небрезгливымъ. По крайней мѣрѣ, "черпать изъ грязнаго источника" -- видите, какъ я помню вашу рѣчь! -- и деньги, и ласки вы нимало не стѣснялись, не уступая въ этомъ отношеніи никому изъ вашихъ соотечественниковъ...

Я думала, что Лега убьетъ меня: такимъ звѣремъ онъ кинулся ко мнѣ, -- но у меня былъ револьверъ на-готовѣ. Слава Богу, не пришлось пускать его въ ходъ... Лега опамятовался, схватился за голову и выбѣжалъ изъ комнаты... Больше я не видала его. Тѣмъ эта скверная исторія и кончилась. Что я отвратительно вела себя въ ней, можете не говорить: знаю сама. У меня лично осталось отъ нея самое непріятное воспоминаніе, что-то въ родѣ великопостной отрыжки въ душѣ... Теперь, Владиславъ Антоновичъ, идите спать; я васъ не задерживаю.

-- Одно слово, Анастасія Романовна: любили вы, хотя немного, этого Лега?

-- Нѣтъ, если бы любила, врядъ-ли бы сумѣла такъ жестоко порвать съ нимъ. Нѣтъ: гдѣ ужъ мнѣ любить! Мѣсто любви -- въ сердцахъ мягкихъ и -- что-бы вы тамъ ни говорили! -- немножко глупыхъ, а меня даже мой сіятельный супругъ, хотя и терпѣть не можетъ, а все-таки зоветъ кремнемъ и умницей!...