Амфитеатров Александр Валентинович - Дикий цветок

Александръ Амфитеатровъ.

Красивыя сказки

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Спб. Т-ва "Трудъ". Фонтанка 86
1908

http://az.lib.ru

Дикій цвѣтокъ.

Матико {Грузинскія имена, встрѣчающіяся въ разсказѣ: Матико -- Марѳа, Като -- Екатерина, Сандро -- Александръ, Васо -- Василій.} больна. Богъ знаетъ, гдѣ и какъ схватила она два мѣсяца тому назадъ кашель; по ночамъ ее, бьетъ лихорадка, начинаясь всегда въ одинъ и тотъ же часъ, а потомъ до самой зари, переводя дѣвушку изъ жара въ ознобъ и изъ озноба въ жаръ, испарина такъ ослабила Матико, что вотъ уже три недѣли, какъ домашніе махнули на нее рукой, даромъ, что время было горячее -- снимали съ поля вызрѣвшій ячмень; ну ее, дѣвку, Богъ съ ней: не работница въ полѣ, не хозяйка въ домѣ! Только, переставъ быть полезною семьѣ, отказавшейся отъ нея, какъ отъ рабочей силы, Матико сознала, что ей плохо, и стала готовиться къ смерти. Раньше она не вѣрила въ опасность своей болѣзни, хотя еще въ самомъ началѣ этой ужасной лихорадки, знахарка Като изъ Бандзури {Ущелье и деревушка Бандзури, на лѣвомъ берегу Арагвы, въ глухой мѣстности Душетскаго уѣзда, между станціями Анануръ и Пасанауръ Военно-Грузинской дороги.}, безполезно перепробовавъ на дѣвушкѣ всѣ свои отвары и коренья, показала однажды, осердясь, матери Матико пальцемъ на небо, топнула ногой по землѣ, сказала: "душу -- туда, тѣло -- сюда", и отказалась продолжать лѣченье. Русскій докторъ Гудумакарскаго госпиталя {Этотъ госпиталь, нынѣ уже упраздненный, стоялъ въ живописномъ Гудумакарскомъ ущельи, изъ котораго вырывается Черная Арагва, двумя верстами ниже, въ Пасанаурѣ, сливающаяся въ одну рѣку съ Бѣлою Арагвой.}, куда, по настоянію батюшки-священника, поборовъ съ великимъ трудомъ свое отвращеніе къ присяжнымъ жрецамъ медицины, свелъ Матико ея отецъ, -- тоже вмѣсто всякаго совѣта, только покачалъ головой и, протяжно свистнувъ, промолвилъ: "Ахъ, вы черти, черти! когда приходите лѣчиться!" Этотъ докторъ все-таки далъ Матико какія-то капли: отъ нихъ она спала, и ей казалось, что ей лучше и что она скоро выздоровѣетъ, чего ей очень хотѣлось; въ самомъ дѣлѣ, не безсмыслица ли умирать въ шестнадцать лѣтъ!.. Но ужъ если домашніе стали такіе добрые -- не тащатъ ее въ поле, не заставляютъ прибирать саклю и варить лоби {Лоби -- фасоль; горцы питаются лоби круглый годъ; это ихъ обычная пища въ будни.}, не мѣшаютъ ей лежать цѣлый день пластомъ на жаркомъ солнцѣ, -- значитъ, конецъ.

-- Что это у васъ съ дѣвушкой? спросилъ какъ-то разъ прохожій.

-- Не трогай ее! сердито отвѣтилъ ему Сандро, меньшой братишка Матико, -- она у насъ помираетъ.

Матико не боится умирать, Зачѣмъ? Она никогда не думала о жизни, не думаетъ и о смерти. Цвѣткомъ взошла она на суровой почвѣ родныхъ горъ, цвѣткомъ и увянетъ. Что будетъ дальше, ее не страшитъ. Батюшка зашелъ какъ-то къ ней въ саклю, и отъ него Матико узнала, что Христосъ, Кому она молится дома и въ церкви, добръ, милосердъ и свѣтелъ, что у мего есть прекрасный садъ на небѣ, и тамъ много мѣста для честныхъ дѣвушекъ, умирающихъ молодыми. Объ адѣ никто не говорилъ Матико... да и къ чему было говорить? Развѣ справедливый Богъ можетъ послать шестнадцатилѣтнее дитя горъ въ адъ? Кто не видитъ свѣта, тотъ не думаетъ; кто не думаетъ, -- не грѣшитъ... Матико же до сихъ поръ видѣла только зеленыя горы, сѣрыя сакли, голубое небо, да пыльную, далекую дорогу, выбѣгающую изъ котловины, въ зелени которой затонуло ея родное селенье, въ грозное мрачное ущелье, гдѣ всегда такой порывистый вѣтеръ, и гдѣ льется такая шумная, черная рѣка. Говорятъ, по этой дорогѣ можно зайти далеко-далеко, даже въ самый Тифлисъ. Матико никогда не стремилась увидать ея чудеса. Она -- смирная, покорная, тихая дѣвушка. Нѣтъ, скорѣе можно осудить гееннѣ птицъ и звѣрей пустыни, чѣмъ этого ребенка -- такого же дикаго, какъ они, но беззащитнѣе и кротче ихъ.

Отвѣтъ брата прохожему запалъ въ голову Матико. Теперь, когда она одна взрослая въ селеніи, покинутомъ жителями, оттерпливающими страду, ей часто приходится разговаривать съ прохожими. Ее разспрашиваютъ чужіе люди о дорогѣ въ сосѣдніе аулы, о томъ, гдѣ Арагва удобнѣе для купанья, богаты ли ея родители, и каждый-то непремѣнно скажетъ подъ конецъ:

-- А что же ты, дѣвушка, не на пожнѣ?... Пора рабочая.

Тогда она спокойно и простодушно отвѣчаетъ словами Сандро:

-- Мнѣ нельзя, добрый человѣкъ... Я умираю...

Чужіе люди качаютъ головой, щелкаютъ потихоньку языкомъ въ знакъ сожалѣнія и уходятъ. Иной въ утѣшеніе прибавитъ:

-- Да, вотъ что... Ну, ничего, не робѣй, генацвали {Генацвали -- душа моя.}, дастъ Богъ, поправишься...

Оръ -- свирѣпая бѣлая овчарка, вмѣстѣ съ Матико и десяткомъ малыхъ ребятъ, охраняющая деревню, привыкла къ больной, лежитъ предъ нею по цѣлымъ часамъ, высунувъ длинный красный языкъ, и молчаливо смотритъ въ лицо Матико суровыми, честными глазами. Матико тоже любитъ Ора, иногда она тихо зоветъ его и манитъ исхудалою рукой, и Оръ, хотя терпѣть не можетъ, чтобы его гладили, ползетъ къ дѣвушкѣ съ ласковымъ взглядомъ и покорно подставляетъ ея пальцамъ свою мохнатую голову: какъ добрый песъ, онъ смекаетъ, что нельзя отказывать умирающей въ нѣкоторомъ удовольствіи и слѣдуетъ для нея пожертвовать отчасти своими привычками.

Однажды рука Матико, что-то слишкомъ долго застоялась на башкѣ Ора; песъ почуялъ недоброе, высвободился; отъ его движенія дѣвушка упала навзничь черезъ порогъ, гдѣ сидѣла; голова и туловище ея легли въ саклѣ, ноги на улицѣ. Оръ внимательно поглядѣлъ въ лицо Матико, понюхалъ, лизнулъ ея руку и, коротко и грозно взвывъ, бросился бѣжать изъ деревни. Прибѣжавъ на пожню, онъ сѣлъ предъ отцомъ Матико на заднія лапы и завылъ.

-- Оръ прибѣжалъ... видно, дѣвка умерла... сказала старику жена.

-- Бѣги скорѣй, посмотри... да убери ее, коли въ самомъ дѣлѣ неладно... глухо отвѣтилъ старикъ, блѣдный какъ полотно, не отрываясь, однако, отъ работы; его громадный серпъ, который въ Россіи скорѣе сочли бы за кривую саблю какого-нибудь дикаго богатыря, чѣмъ за мирное орудіе жатвы, вдвое быстрѣе засверкалъ въ воздухѣ.

-- А ты?... нерѣшительно спросила старуха.

-- Ты видишь: ячмень течетъ!... сказалъ онъ, и въ голосѣ его задрожала такая неслыханная дотолѣ струна, что сосѣдъ его по серпу -- рослый, мрачный парень бобыль, кого всѣ въ деревнѣ звали "сердитымъ Вассо", вздрогнулъ, отвернулся и долго пристально смотрѣлъ зачѣмъ-то на вершину ближней горы, шепча втихомолку крупныя слова -- проклятіе собачьей бѣдности, такимъ тѣснымъ рабствомъ связавшей жизнь горца съ его ячменнымъ полемъ, что ни чувствовать, ни сожалѣть, ни страдать, ни плакать,-- словомъ, быть человѣкомъ некогда. Потомъ снова взялся за серпъ, но прежде чѣмъ возвратиться къ работѣ, ласково потрепалъ дружескою рукой по спинѣ, согбеннаго надъ снопомъ старика. Тотъ даже и не почувствовалъ. Молча, не глядя другъ на друга, не поднимая лицъ, быстро, ловко и споро дѣлали жнецы свое дѣло, но, несмотря на жаркій полдень, на падавшемъ подъ ихъ ударами ячменѣ порой сверкали бриліантовыя капли, похожія па росу.

Въ деревнѣ толпа ребятишекъ, разиня ротъ, издали смотрѣла на распростертую на землѣ Матико. Мать пришла, сѣла въ сторонѣ и заголосила. Оръ вылъ.

Дикій цвѣтокъ увялъ и осыпался.