Роман Добрый
(Роман Лукич Антропов)
Гений русского сыска И.Д. Путилин
(Рассказы о его похождениях)
Третья серия. Прошлое и настоящее.
Страшный день для семьи миллионера Когана
Да, этот день, такой солнечный, ликующий, был самым страшным днем для миллионера Когана и его почтенной семьи.
А разве мало черных дней выпадало на его долю? О, много! Он видел горе, слезы своих единоплеменников во время двух погромов, когда еврейские дома падали, словно карточные, под бешеными ударами разъяренной черни. Он пережил момент, когда все его крупное состояние висело на волоске благодаря двум безумно рискованным предприятиям, чуть-чуть не сделавшим его нищим.
Он... да мало ли еще каких лихолетий приходилось испытывать Вениамину Лазаревичу Когану?
И однако он сильный, предприимчивый, с железной силой воли, никогда не терялся так, как растерялся сегодня, и никогда не испытывал такого леденящего душу ужаса.
Что же такое случилось с Коганом, какая страшная беда свалилась на его голову, чуть-чуть посеребренную сединой?
В роскошном кабинете перед Вениамином Лазаревичем стояла его младшая дочь Рахиль, семнадцатилетняя девушка. Две другие дочери были уже несколько лет замужем за очень дельными, состоятельными правоверными евреями.
Редкой красотой обладала Рахиль.
Это была классически точеная красота, которой мы любуемся на картинах древних мастеров, изобразивших во всем блеске "божественно прекрасные" черты великого Востока. "Роза Ливана", "Пальма Кедронского потока", "Звезда Иерусалима" -- так величали Рахиль безумно влюбленные в нее родители и сородичи.
И как странно было видеть эту античную фигуру на фоне мелкой, буднично пошлой, буржуазно-еврейской жизни небольшого губернского города М.
Ожившая старинная гравюра на улицах с изрытой мостовой, с огромными лужами грязи, в которой мирно-буколически купались провинциальные свиньи.
Коган стоял перед дочерью с бледным, перекошенным лицом.
-- Что? Что ты говоришь? Что ты сказала?
-- Ты уже слышал, отец.
-- Ты... ты решилась даже помыслить об этом?
-- Да.
-- Ты -- моя дочь, дочь честного, любящего и исполняющего свою религию еврея, ты -- Рахиль Коган -- решаешься изменить вере твоих отцов?
Девушка, стоявшая с опущенной головкой, подняла ее и посмотрела отцу прямо в глаза.
-- Я думаю, что у всех людей, у всех народов существовал и существует один Бог.
-- Как? -- отскочил от дочери Коган.
-- Так, отец. Это страшное заблуждение, извечное проклятие над человечеством, что оно делит божество на религии, касты.
Божество -- общее для всех и всего сокровище. Оно -- источник справедливости, любви, милосердия, правды, красоты. Разве язычник, идолопоклонник не так же прославляет красоту и мощь, развитую в природе, как прославляет ее еврей, чтущий своего Иегову, или христианин, прославляющий своего Христа? Небо -- одно, солнце -- одно, цветы -- одни, желания и помыслы людей -- одни и те же. Зачем же эти перегородки между людьми, искусственно ими созданные?
Стареющий еврей-миллионер схватился за голову.
-- Это... это тебя в вашей проклятой гимназии учили?
Рахиль отрицательно покачала головой.
-- О, пусть трижды будет проклят тот день, когда, поддавшись на твои упрашивания, я отдал тебя туда! Это там развратили твою душу, привив ей свой христианский яд!
-- Ты ошибаешься, ничему подобному там нас не учили. Нас там учили научным предметам. Мы там не философствовали на религиозно-богословские темы.
Коган привлек к себе дочь.
Какой отеческой любовью загорелись его глаза!
-- Рахиль, ты -- мое любимое дитя. Ты -- самое для меня дорогое в жизни. Ты посмотри, ты вникни, чем сильны мы, почему мы еще держимся и представляем из себя крупную силу. Мы -- живы Иеговой, мы сильны своей сплоченностью, мы -- несчастный, гонимый, но избранный народ. Ты помнишь, Рахиль, великий завет нашего Бога: "И будешь ты, Израиль, царить над всеми народами, потому что ты -- мой избранный народ, потому что с тобою и над тобою -- Я, Бог твой, Иегова. И склоню я перед тобою все племена и все народы и ослепятся глаза их пред блеском сияния Израиля. Я являл тебе чудеса милости моей, я подвергал тебя испытаниям, дабы лучше закрепить тебя в вере моей, поднять дух твой".
-- Это проповедь не божества, а его искажателей. Бог сотворил мир не для нас одних, а для всех, кто хочет склоняться к общему божеству. Оставим этот разговор, отец, ты меня не переубедишь.
Грустно, но твердо звучал голос девушки-еврейки. Тогда краска гнева бросилась в лицо оскорбленному в лучших своих чувствах отцу-еврею.
-- О, горе мне, горе мне! Такое поношение я должен слышать из уст моей дочери! Для чего же ты, несчастная, захотела изменить вере предков своих?
И впился тревожно-выжидательным взором в лицо дочери.
А самого так и трясет.
"Не попусти, Боже, не попусти услышать еще более страшное", -- бьет мозг испуганная мысль.
-- Я перехожу в христианство, во-первых, потому, что мне более нравятся догмы его учения, а во-вторых, потому, что я полюбила православного русского, и хочу выйти за него замуж.
Яростный вопль прокатился по кабинету.
-- A-а, негодница, я так и думал, я так и думал! -- Страшным сделалось лицо почтенного Вениамина Когана.
-- Как ты осмелилась?
-- Что это, полюбить-то? Разве любовь, честная, хорошая -- такое страшное преступление?
-- Но кого ты полюбила?!
-- Повторяю тебе -- русского.
-- Молчи! Молчи! О, зачем ты, Господи, не поразил меня глухотой? Зачем ты, великий Бог Израиля, караешь меня своей десницей?
Коган заметался, как раненый зверь, по кабинету.
-- A-а, проклятые, я узнаю вашу подпольную работу! Вы хотите подкопаться под Израиль, вы хотите расшатать наши вековечные устои! Будьте вы прокляты, будьте вы трижды прокляты! Вы все взяли у нас: наше царство, наше могущество; вы заставили нас скитаться, подобно бродячим псам, по лицу всей земли; вы издеваетесь над нами, вы плюете нам прямо в лицо. Теперь вам показалось этого мало; вы хотите красть наших жен, дочерей! О, Иегова, Ты карающий, как ты не испепелишь нечестивцев?
Разъяренным зверем бросился Коган к дочери.
-- Кто он? Кто он?
Рахиль, бледная, но решительная, слегка отшатнулась от отца.
-- Я не назову тебе его имени.
-- Почему? -- затопал в бешенстве ногами отец.
-- Потому что наш бог -- Адонай -- есть бог гнева и мести. Вы все станете мстить тому человеку, которого я полюбила, а ваша месть... о, я слышала про нее, страшна, беспощадна!
Коган был близок к апоплексическому удару.
-- А-а-а... м-м-м, -- хрипло вырывалось у него.
-- Отец, мой милый отец, -- начала красивым, контральтовым голосом девушка, делая шаг к отцу. -- Успокойся... Подумай хорошенько, ну что тут такого страшного? Ты -- такой умный, образованный -- неужели ты готов идти за темной, невежественной толпой? Отрешись от этих старых предрассудков... Ты любишь меня?
-- О! -- стоном вырвалось у пораженного горем отца.
Он опустил свою седеющую голову на руки.
Как вздрагивали эти руки, доселе не знавшие трепета!
-- Так неужели тебе, папа, не дорого мое счастье? Неужели тебе дороже мнения и пересуды, чем счастье твоей Рахили? Ах, папа, папа!
Она хотела обнять за шею своего отца, но тот, отшвырнув ее, вскочил:
-- Не подходи ко мне! Такая дочь не может дотронуться до меня своими руками. A-а! Ты говоришь: предрассудки? По-твоему, переход в иную веру -- предрассудок? Почему же этот... ну как его? -- не хочет перейти в Иудейство?
Рахиль пожала плечами.
-- Потому что русский закон карает за это. Какой же он будет муж мой, если он сделается преступником? Нам надо тогда бежать из России.
-- А знаешь ли ты, как они глядят на вероотступников? Кто, как не они сами, выдумали поговорку: жид крещеный, что вор прощеный. Что же, и ты хочешь получать в лицо подобное оскорбление? Но, клянусь святой Торой, этого не будет! Я лучше задушу тебя своими руками, чем отдам в лапы врагам нашего народа.
-- Я убегу, отец, -- сверкнула глазами девушка.
-- Посмотрим! -- захлебнулся от гнева Коган.
Вскоре вся семья миллионера узнала о страшной новости. Дом Когана наполнился плачем, воем, причитаниями. Мать застыла, замерла. С бабушкой сделался легкий паралич. Братья Рахили злобно сжимали кулаки.
Необычайные гости из М. у Путилина
"Дмитрий Николаевич Быстрицкий, преподаватель М-й женской гимназии", -- прочел Путилин на поданной ему дежурным агентом визитной карточке.
-- Он хочет меня видеть, Жеребцов?
-- Да, ваше превосходительство. Говорит, по крайне важному делу.
-- Что же, попросите его, голубчик.
-- Кажется, пахнет опять гастролью, Иван Дмитриевич? -- спросил я моего славного друга.
-- О, как ты любишь забегать вперед, доктор! -- тихо рассмеялся он.
В кабинет нервной, торопливой походкой вошел высокий суровый молодой господин.
Он был очень красив. Густые волнистые белокурые волосы были зачесаны назад. Прекрасная курчавая бородка. Большие выразительные синие глаза. Чрезвычайно правильные черты лица.
После краткого представления Путилин предложил посетителю кресло, задал стереотипный вопрос:
-- Чем могу служить вам, господин Быстрицкий?
Тот нервно потер руки.
-- Я к вам прямо из М., ваше превосходительство. У меня... со мной случилось несчастье: два дня тому назад у меня была похищена... вообще пропала моя невеста. Обезумев от горя, я бросился к вам... Ради Бога...
Волнение посетителя усиливалось все более и более под холодным, пристальным взглядом удивительных глаз великого сыщика.
-- Виноват, вы изволили употребить два выражения: "была похищена" и "пропала". На каком из этих двух заявлений вам угодно остановиться? -- спросил Путилин.
-- Я, право, сам еще не знаю... ничего не понимаю...
-- Вы немного успокойтесь, не угодно ли воды? Ну-с, прежде всего вы мне скажите: кто ваша невеста?
-- Рахиль Вениаминовна Коган.
-- Рахиль Коган? Как же еврейка может быть вашей невестой? Вы ведь православный?
-- Да.
-- Так стало быть, она -- выкрестка?
-- Нет. Пока еще она -- иудейка. Но...
-- Я вас попрошу, господин Быстрицкий, рассказать мне все подробно. Я вас слушаю. Если вы желаете моей помощи, необходима полная откровенность.
-- Я -- преподаватель русского языка и словесности в М-й женской гимназии. В этой же гимназии училась только что окончившая курс Рахиль Вениаминовна Коган.
-- Сколько ей лет?
-- Семнадцать.
-- Кто ее родитель?
-- Миллионер Коган.
-- Продолжайте.
-- Как, отчего, почему случилось то, что мы полюбили друг друга, -- я не буду вам подробно рассказывать. И думаю, вам это, ваше превосходительство, не важно знать?
-- Да-да, вы правы. За исключением только вот чего: как вы полюбили друг друга.
-- А именно? -- смутился клиент Путилина.
-- Во-первых, была ли эта любовь девицы Коган к вам серьезным, глубоким чувством, или же это -- сто первая вариация обожания юниц учителей русской словесности?
В голосе великого сыщика я расслышал иронию.
Быстрицкий вспыхнул.
-- Нет, это не детская забава, а сильная.
-- Pardon, я вынужден задать вам еще один, быть может, несколько щекотливый, но нужный мне вопрос: ваши отношения не перешли известных границ?
-- Нет! -- резко ответил М-й педагог.
-- Отлично. Прошу вас продолжать.
-- Итак, мы полюбили друг друга и решили обвенчаться. Рахиль Коган -- девушка сильного характера. Она решила перейти в христианство. Зная любовь отца к ней, она призналась ему во всем этом, полагая, что тот даст согласие. Но, увы, этого не последовало. Ее встретил бешеный взрыв гнева. Ее заточили в комнате, приставив к ней караул. Но с помощью денег ей удалось подкупить одну русскую прислугу, которая и переслала мне записку: "Нам остается только одно: бежать. Будь наготове. Сегодня вечером я убегу. Будь на вокзале. С ночным поездом мы должны выехать из М. Твоя Рахиль".
Получив эту записку, я, наскоро уложив чемодан, бросился на вокзал. Говорить ли вам, что я испытывал в эти ужасные минуты ожидания? Наконец, -- о, счастье! -- вот и она. Билеты у меня были взяты. Мы, крадучись, как воры, сели в вагон. Когда поезд тронулся, я перекрестился. "Теперь ты моя, теперь ты моя, дорогая! -- целовал я ее ручки. -- Теперь никто тебя от меня не отнимет". И вот тут-то вскоре случился этот ужас, господин Путилин. Мы подъехали к первой станции. Я отправился в буфет, чтобы взять с собой бутылку какого-нибудь вина и закусок. Моя невеста была так измучена, слаба, что необходимо было подкрепить ее силы. Когда я вернулся в вагон, -- поезд стоял три минуты, -- я не нашел там Рахили. А поезд уже тронулся, пошел. Вне себя от страха, я бросился разыскивать ее по всему поезду. Ноги дрожали у меня, я был сам близок к обмороку. Увы, в поезде ее не оказалось.
Быстрицкий закрыл лицо руками и затрясся в нудном плаче.
-- Что было... что было мне делать? Я совсем потерял голову, ехал все дальше и дальше. Потом меня озарила мысль: поеду к Путилину. Это единственный человек, который может пролить свет на это таинственное исчезновение моей Рахили. О, ваше превосходительство, во имя всего святого, помогите мне в моем горе!
Путилин слушал внимательно, чертя -- по своей привычке -- ногтем указательного пальца по столу.
-- Скажите, на дебаркадере М-го вокзала вы не заметили ничего подозрительного?
-- Ничего. В этот поздний ночной час платформа была почти пуста. Пассажиров совсем почти не было.
-- А в вагоне?
-- Там было полутемно. Почти все купе были пусты. В одном только сидели три почтенных господина.
Путилин задумался.
-- Скажите, господин Быстрицкий, вы не допускаете мысли, предположения, что ваша невеста, девица Коган, добровольно вышла из вагона и спряталась в вокзале этой станции?
Тот даже привскочил.
-- Зачем же она сделала бы это?
-- Представьте, что в последнюю минуту ею овладела борьба: идти ли на этот шаг или не идти. Как-никак -- она еврейка. Голос крови в ней силен, как и в нас с вами.
-- Нет-нет! Этого быть не может. Вы не знаете Рахили, на такую измену она не пойдет.
-- Что же вы предполагаете? Ваше личное мнение?
-- Ее украли. Я убежден в этом!
-- Вы думаете, что родители проследили за ней?
Путилин не успел докончить. Ему подали новую карточку. Едва проглядев ее, он быстро встал.
-- Мы докончим наш разговор, господин Быстрицкий, через несколько минут. Я должен принять посетителя по экстренному делу. Потрудитесь следовать за мной. Я вам укажу, где вы можете меня обождать.
Путилин внутренним ходом из кабинета провел Быстрицкого и вскоре вернулся.
Он потирал руки, что делал он всегда, когда дела начинали принимать неожиданный, странный оборот.
В кабинет вошел отлично одетый полуседой господин.
-- Вениамин Лазаревич Коган, -- представился он моему знаменитому другу.
Я вздрогнул, насторожился.
"Вот так штука! Коган! Да ведь Быстрицкий только что говорил о Когане, об отце исчезнувшей девушки. Неужели это он?" -- подумал я.
Второй посетитель был взволнован не менее первого. Один только Путилин был беспристрастен.
-- Господин Коган из М.? -- спросил он.
-- Да, ваше превосходительство. А вы, простите, откуда же это знаете?
Ироническая улыбка пробежала по губам великого сыщика.
-- Я обязан знать всего понемногу. Чем могу быть полезен вам?
Коган хрустнул пальцами.
-- Не только полезны, а можете прямо спасти меня. Я готов заплатить десятки тысяч...
-- Виноват, я просил бы вас помнить, что вы находитесь не у комиссионера, а у Путилина, поэтому разговор ваш о деньгах я нахожу более чем неуместным и странным.
Миллионер-еврей из М. осекся.
-- Простите, ваше превосходительство...
-- Объясните, что привело вас ко мне.
-- Горе, страшное горе. У меня исчезла дочь.
-- Рахиль? -- быстро задал вопрос Путилин.
Коган подпрыгнул на кресле:
-- Как? Вы и это знаете?
Изумлению, почти священному ужасу почтенного еврея не было границ.
-- Ну-с, господин Коган, потрудитесь рассказать, что такое стряслось с вашей дочерью.
Перепуганный, взволнованный миллионер начал длинный, подробный рассказ.
Он мало чем разнился от того, что было уже нам известно от Быстрицкого, за исключением лишь вокзала, вагона и непостижимого исчезновения из него девушки.
-- Я поклялся святой Торой, ваше превосходительство, что не допущу совершиться этому ужасу -- переходу моей дочери в христианство. Я глубоко убежден, что вы понимаете мои отцовские чувства и чувства верного, чтущего свою религию, еврея. Станете ли вы осуждать меня за это?
-- Ни на одну секунду. Я сам держусь взгляда, что всякий человек должен жить и умереть в своей вере.
На глазах Когана выступили слезы.
-- О, я не ошибся в вас, глубокоуважаемый господин Путилин! Недаром многие из нас благословляют вас за дело Губермана, когда вы сняли с нас позорное обвинение в совершении ритуального убийства девочки.
-- Ваша дочь бежала вечером?
-- Да! -- изумлялся все более и более М-й крез. -- Я на другой день решил повезти ее за границу. Я был убежден, что там она успокоится, что угар этой первой молодой любви, обычный в ее возрасте, пройдет, что она забудет мимолетное увлечение. И вдруг все пошло прахом. Моя дочь исчезла!
Голос Когана перехватывался волнением.
-- Что же вы думаете относительно этого?
-- Что! Разумеется, только одно: она бежала к нему, к этому, простите, проклятому совратителю.
-- Вы его не знаете?
-- Нет. О, если бы я его знал! -- Угроза, смертельная ненависть зазвенели в голосе бедного отца.
-- Вы обращались к М-м властям?
-- Обратился. Но, говоря откровенно, я плохо верю в талант наших местных властей.
-- Так... так. Скажите, господин Коган, у вас много врагов?
Коган печально улыбнулся.
-- Если у всякого человека, ваше превосходительство, их немало, то у богатого их особенно много. Зависть -- плохой пособник дружбы.
-- Среди какого населения у вас большее количество врагов, недоброжелателей: среди русского или еврейского?
Коган развел руками.
-- Я затрудняюсь ответить на этот вопрос: ей-богу, не считал.
-- Итак, вы просите моего содействия?
Миллионер-еврей схватил Путилина за обе руки.
-- На коленах готов умолять вас, господин Путилин! Отыщите мою дочь! О, если бы вы знали, как я люблю мою Рахиль!
Путилин подумал минуту.
-- Хорошо. Ваше дело меня очень заинтересовало. Сегодня вечером я выеду в М.
Когда Коган ушел, великий сыщик привел снова в кабинет Быстрицкого.
-- Стало быть помочь вам?
-- Господин Путилин! Ваше превосходительство! Сделайте милость!
-- Хорошо. Уезжайте в М. Я еду туда.
-- Что ты скажешь, доктор?
Путилин стоял передо мной, улыбаясь.
-- Могу сказать только одно, что мы едем в М. Остальное для меня так же темно и непонятно, как и все, за что ты берешься.
Путилин рассмеялся.
-- А ты сам, Иван Дмитриевич, разве понимаешь что-нибудь в этой абракадабре?
-- Нет-нет... Успокойся, доктор, не обижайся. Я... я тоже еще не начал выводить свою "кривую". Скажу тебе одно: нам надо решить уравнение с несколькими неизвестными.
-- Непостижимый случай! -- вырвалось у меня. -- Отец обвиняет в похищении девушки "тайного" жениха, жених -- отца.
Путилин посмотрел на часы.
-- Время летит. Мне надо еще распорядиться. Поезжай и собирайся. В девять десять я буду на вокзале.
Когда я приехал на вокзал, Путилина еще не было. Вскоре явился и он.
Нос к носу, садясь в вагон, мы столкнулись с Коганом.
-- Господин Путилин! -- так и рванулся к моему другу миллионер.
Путилин холодно заметил:
-- Хотя мы и едем в одном поезде, но помните, что встречаться мы с вами не должны. Вы не забывайте, что за нами могут следить...
-- Кто? -- побледнел Коган.
-- Если бы я знал, кто, то, поверьте, не поехал бы на раскрытие вашего дела, -- усмехнулся Путилин.
Утомительно долго тянулся поезд.
Путилин почти не спал.
Глядя на моего знаменитого друга, я замечал, что он сильно волнуется. Видимо, какая-то тревожная мысль обуревала его гениальную голову.
-- Ты бы отдохнул, Иван Дмитриевич, -- посоветовал я ему.
-- А? Что? -- спросил он меня рассеянно.
Для меня становилось ясным, что он выводит свою хитроумную "кривую".
Для меня, как доктора-клинициста, всегда являлась загадкой поразительная способность этого человека предвидеть то, что было совершенно темно, неясно. В Путилине я видел какого-то особенного прозорливца духа, на нем, поверите ли, я учился.
Мы подъезжали к М.
Оставалась еще одна станция до города, населенного в то время почти сплошь евреями.
Прошел кондуктор.
-- Ва-а-ши билеты, господа!
При виде сертификата Путилина, "обер" взял под козырек.
-- Сейчас последняя станция до М.?
-- Так точно, ваше превосходительство!
-- Станция "Ратомка"?
-- Так точно, ваше превосходительство!
-- Сколько верст до М. от нее?
-- Шестнадцать.
Поезд стал замедлять ход.
-- Ну, доктор, мы сейчас выйдем на этой станции, -- обратился ко мне Путилин.
-- Зачем?
-- Так... хочется ноги размять. Чемодан свой бери с собой.
Я ровно ничего не понимал.
-- Зачем же брать чемодан, Иван Дмитриевич, если мы выйдем на несколько минут?
-- Мы, может быть, останемся там до следующего поезда.
Когда мы выходили из вагона, я заметил выглядывавшего из своего окна миллионера Когана.
При виде нас с чемоданами в руках сильнейшее изумление и даже испуг отразились на его лице.
"Что, дескать, это означает, что Путилин со своим доктором не едут до М., а вылезают на последней станции? Уж не раздумал ли великий сыщик браться за мое дело?" -- так и светилось в глазах бедного отца.
Но, помня приказание Путилина, он не осмелился ни подойти, ни спросить.
Путилин направился к конторе начальника станции.
Раздалась трель обер-кондукторского свистка -- и поезд отправился дальше.
Станция была маленькая, жалкая, унылая.
-- Что вам угодно? -- далеко не любезно обратился к Путилину сумрачный начальник станции.
Путилин положил чемодан на кожаный диван.
-- Прежде всего, как видите, избавиться от чемодана, а потом...
Начальник станции вспыхнул, как порох.
-- Позвольте, милостивый государь, по какому праву вы сваливаете ваши вещи в моей конторе? Для этого есть иное помещение.
-- По какому праву? По праву начальника Петербургской сыскной полиции. Я -- Путилин.
Эффект получился весьма изрядный.
Начальник струхнул не на шутку.
-- Простите, ваше превосходительство... Я не знал... не мог предполагать.
Путилин добродушно похлопал его по плечу.
-- Это-то все пустяки, что вы меня чуть не в шею отсюда выгнали, а вот что у вас совершаются преступления под носом и вы их не замечаете -- это вот уж не пустяки, а весьма прискорбный факт.
Начальник станции побледнел.
-- Преступления? Какие преступления?
Голос его дрожал.
-- А вот садитесь и побеседуем.
Путилин пристально смотрел прямо в глаза начальнику станции.
-- Скажите, вы хорошо помните прошедшую субботу?
-- То есть что именно? -- недоумевающе спросил железнодорожный шеф "Ратомки".
-- В этот день, в субботу, ничего особенного не случилось?
-- Ровно ничего, ваше превосходительство.
-- Вы твердо в этом уверены?
-- Безусловно. Помилуйте, ваше превосходительство, я ведь почти бессменно дежурю.
-- А между тем, -- говорю вам, -- преступление совершено. В поезде, вышедшем в субботу из М. в десять пополуночи, следовала со спутником молоденькая девушка, еврейка Рахиль Коган. Вы слышали такую фамилию?
-- Я слышал о М-м богаче Когане.