Аверченко Аркадий Тимофеевич - О бывшей цензуре

Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 13 т.

Т. 10. В дни Содома и Гоморры

М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2017.

О БЫВШЕЙ ЦЕНЗУРЕ

(Воспоминания)

Какое смешное ощущение: будто были мы, сатириконцы, волжскими бурлаками, еженедельно тащившими своими натруженными лямкой плечами и грудью тяжелую цензурную барку... Тащили, кряхтя и надрываясь, с проклятием внутри и делано веселой улыбкой на губах.

И вот, в тот момент, когда мы особенно напружились, почти совсем пригибаясь к земле, кто-то одним молниеносным взмахом острого ножа разрезал бечеву, и мы, освобожденные, чуть не ткнулись с размаху носом в землю.

Цензура...

Ах, читатель, надо сказать правду: ведь вы почти ничего не знаете о ней и уж совершенно ничего в ней не смыслите...

А мы знаем -- ох, как знаем...

Мы, пожалуй, лучшие специалисты по цензуре.

Вам было хорошо: сидели вы утром в мягком халате за чашкой дымящегося кофе и, когда почтальон приносил аккуратно сложенный вдвое и обандероленный номер журнала, вы, сорвав ленивым движением бандероль, откидывались на спинку кресла и погружались в снисходительное чтение...

-- Ну, что они там изобразили?

Разве вы знали тогда, что наша работа вкупе с цензурой напоминала промывание золота в вашгерде? Причем все золото оставалось в цензурных решетках, а дрянной шлак, песок и вода проскакивали в журнал и подавались вам еженедельно под видом "политической сатиры", которую вы со снисходительным видом обильными, но безопасными для правительства порциями принимали внутрь.

Цензура...

Все это осталось уже позади, и поэтому у меня с вами разговор о цензуре будет спокойный, без истерических воплей, проклятий и гнева... Это уже история.

А история величава и невозмутима.

* * *

Мне лично приходилось иметь очень много дела с цензурой, и опыт дает мне право вывести одно главное заключение, характеризующее всю цензуру:

-- Всякий цензор, охранявший "устои", был -- дурак.

Это отнюдь не бранная полемическая выходка, нет. Спокойно и холодно я говорю на основании девятилетнего опыта:

-- Цензором назначали обязательно дурака.

А так как в петроградском комитете было цензоров несколько десятков, то эта внушительная группа цельных, крепко-сбитых, профильтрованных и проверенных дураков производила грандиозное, незабываемое впечатление.

Казалось, что по всей России был кликнут клич, были произведены среди всероссийских дураков прямые, тайные и всеобщие выборы, и результатом этого явились те несколько десятков великолепных породистых дураков, которым официально было присвоено наименование: "члены цензурного комитета".

В чем тут секрет -- непонятно, но всякий свежий человек сразу мог отметить яркую связь между должностью цензора и особым устройством мозговых извилин, комплекс которых характеризует старого матерого опытного дурака.

Не как полемист, а как хирург, как ученый, рассматриваю я сейчас вскрытый цензорский мозг на своем операционном столе, и нет у меня сомнений и ясно мне, как божий день:

-- Дурак ты, голубчик.

Результат моих исследований таков:

-- Если цензор, значит -- дурак. Если не дурак, значит, не цензор, а просто прохожий, забредший сюда, в это казенное желтое здание на Театральной улице, по ошибке, -- и вот уже вижу я своими умственными очами, как зовет тебя, случайного прохожего, в свой строгий кабинет председатель цензурного комитета и говорит он тебе, строго наморщив брови: "А ведь вы, голубчик, нам не подходите. Какой же вы цензор? Вот вы пропустили и то, и это. Разве можно? Нет, вы для нас слишком умны".

А еще бы! Негоже быть умному человеку в этом царстве сплошных рафинированных дураков.

Были ли эти цензурные дураки злы? Нет. По совести говоря, не были. Они даже не мстили, если мы пробовали посмеяться над ними в журнале.

Надо быть справедливым: народ все был не злой, не яростный, но до бесконечности глупый.

Какое-то сплошное безысходное царство свинцовых голов, медных лбов и чугунных мозгов.

Расцвет русской металлургии.

* * *

Сейчас я подхожу к самому деликатному месту моей статьи... сейчас я буду рассказывать правду, только голую неприкрашенную истину, и я убежден, что читатель ни на йоту мне не поверит. Так оно все странно, неслыханно и ни на что не похоже.

Однако заверяю своим честным словом, что все нижеследующее -- правда, которую может подтвердить любой из моих товарищей по работе.

Принужден сделать такое предисловие, переходя к фактам и иллюстрациям моей девятилетней работы с цензурой.

Уничтожающее сопоставление

Однажды я вырезал из газет два циркуляра: одного министра о том, что нужно экономить бумагу и не вести ненужной переписки, и другого министра -- о том, что министрам нужно писать с обращением "ваше высокопревосходительство", к директорам департамента -- "ваше превосходительство" и т.д.

Эти циркуляры я распорядился набрать и вставить в журнал безо всяких комментариев и критики.

Цензура их не пропустила.

-- Почему?! -- завопил я

-- Это издевательство, -- со скорбной извиняющейся улыбкой объяснил цензор.

-- Да ведь эти циркуляры были разосланы?

-- Были.

-- И напечатаны во всех газетах?!

-- Напечатаны.

-- И вы их пропустили?

-- Пропустили.

-- Почему же нам нельзя?

-- Рядом они стоят. Неудобно. Если бы расставить их в разные номера -- тогда другое дело.

Страшные головы

Однажды мной был представлен на цензуру графический рисунок О. Шарлеманя -- римский воин, потрясающий копьем. У ног его были сложены отрубленные вражеские головы, а под рисунком П. Потемкин подписал стихи, воспевающие доблесть римских воинов и прелести войны.

И вдруг меня вызывают в цензуру:

-- Этот рисунок мы пропустить не можем.

-- Что-о-о?

Я смотрю на цензора широко открытыми выкатившимися глазами. Он на меня -- сквозь две хитро прищуренные щелочки.

-- Я не понимаю, в чем дело. Что за причина?

Лукаво, с легким заигрыванием, он толкает меня локтем в бок:

-- Ну да, не понимаете! Знаем мы, как вы не понимаете. О-о, вы, сатириконцы, хитрый народ, с вами нужно держать ухо востро!

-- Даю вам честное слово, не понимаю!

-- Не понимаете? Так, так...

Смотрит на меня с неописуемым лукавством, как авгур на своего собрата-авгура.

-- Не понимаете? Будто! Ну я вам объясню. Вот тут у ног воина лежат четыре головы -- так?

-- Так.

-- Хорошо-с. Одна, скажем, Абдул-Гамида, другая Мануэля Португальского, третья -- персидского шаха... Так-с. (Значительно и тихо, приблизив свое лицо к моему лицу): -- А четвертая голова -- чья?

Ну разве это не страшно? Какие растленные, сплющенные мозги должны быть у этого дурака, чтобы в безобидном художественном рисунке на античную тему найти страшный намек на то, о чем тогда и думать боялись.

Ужаснее всего было то, что он не бушевал, не грозил мне скорпионами, а только тихонько и лукаво подхихикивал: "А что, мол, -- хотели меня обойти? Ан, я вас и разоблачил!"

Нецензурный Милюков

Совсем недавно (в январе этого года) цензура не пропустила нам портрет Милюкова, под которым только и было написано:

-- П.Н. Милюков.

Конечно -- мой стереотипный вопрос:

-- Почему?

У цензора лицо встревоженное:

-- А вы зачем его портрет помещаете?

-- Хотим и помещаем. Ведь это не карикатура, а просто графический рисунок Ре-Ми. Что может быть нецензурного в портрете Милюкова?

-- Нет, уж раз вы помещаете, значит, что-нибудь тут есть. Не пропущу.

И ведь не пропустил, каналья.

Только через три недели поставил на оттиске разрешительную надпись и объяснил:

-- А теперь -- можно.

Чем эта чугунная голова руководствовалась -- попробуйте объяснить.

Тонкий намек

Об одном цензурном трюке я таки ухитрился рассказать в "Сатириконе" месяца два тому назад.

Напомню.

Представили мы на цензуру рисунок, иллюстрирующий безобидный еврейский анекдот: еврей, сидя верхом на лошади, съезжает, благодаря ее прыжкам, к самому хвосту и кричит испуганно окружающим: "Давайте мне скорей другую лошадь -- эта уже кончается".

Я готов дать любую премия тому человеку, который догадается, почему не был пропущен этот рисунок.

Не мог бы объяснить этого и я даже под угрозой смертной казни.

А цензор объяснил (факт!):

-- Это неудобно. Тут у вас написано, что лошадь уже кончается, что еврей съезжает к хвосту...

-- Ну?!!!!!

-- Ну а теперь, вы сами знаете, когда стали поговаривать об отставке министра Хвостова -- это намек, который всякому понятен.

В тот момент мне жгуче захотелось взломать ему перочинным ножом голову и заглянуть туда: что там? Вот бы, я думаю, закашлялся от пыли!

Если дурак, так знаем кто

Это -- фраза из известного анекдота, но анекдот совсем недавно претворился в жизнь.

В январском (3) номере "Нов. Сатирикона" мы поместили шарж на талантливого А.В. Амфитеатрова. Он был нарисован во весь свой огромный рост и сопровожден подписью:

"Слоны отличаются большим умом, сообразительностью, силой, кротостью и трудолюбием. Но опасно рассердить такого добродушного слона: он тогда может взбеситься и нанести много ущерба неосторожному дураку".

Читатель! Разыщите у себя этот No 3 и взгляните на подпись: там после слова "неосторожному" нет слова "дураку". Нет даже точки.

Знаете, почему?

Цензура вычеркнула одно только слово: "дураку".

Когда мы запросили об этом цензора, он ответил:

-- Ну, мы же знаем, кого вы дураком называете: это, наверное, Протопопова.

Это, кажется, был единственный случай, когда цензура обнаружила настоящую проницательность и чутье.

Нелегальная буква

Когда сатириконцы предприняли издание детского журнала "Галчонок", то А. Радаков придумал напечатать в "Сатириконе" интригующее объявление: в одном номере только букву "Г", а в другом "а", в третьем "л" и т.д., пока не составится целое слово.

Но на первой же букве мы в цензуре споткнулись.

Едем объясняться:

-- Почему такое?

-- Не могу пропустить. У вас тут какое-то кривое что-то нарисовано.

-- Ну да. Буква "Г". Что же тут нецензурного?

-- Да ведь она на ногу похожа!

-- С этим ничего не поделаешь. Всякая буква "Г" на ногу похожа.

-- Вот это и неудобно.

В унисон раздались два вопля -- мой и Радакова:

-- Почему?

-- Да как вам сказать... Видите ли... этот рисунок напоминает ногу, а у наследника Алексея, как известно, болит нога. Могут счесть за недостойную шутку. Тем более, что журнал-то -- для детей.

Сказал и сам полураскрыл испуганно рот: не хватим ли мы его сейчас стулом по голове.

По лицу Радакова я ясно видел, что он был недалек от этого.

Но обошлось благополучно. После долгих убеждений пропустил и только в конце поторговался:

-- Вот тут нарисован галчонок, а у него глаз похож на череп.

-- Ну так что?

-- Переделать бы. Ну зачем череп. Детский журнал и вдруг -- череп.

Переделали.

* * *

Вспоминаю первые попавшиеся факты, которые пришли в голову. А их сотни, тысячи. Весь наш скорбный путь был усеян грудами "зарезанных" рисунков и статей, залит красными чернилами, слезами бессильной злобы и оглашен стонами муки и отчаяния.

Нас было мало, и мы не имели ружей и сабель. Мы все знали и ничего не могли сказать.

А пришли те, которых много, и у них были ружья и были сабли.

И они сказали.

Слава им и горячая благодарность за сорванные с нас цепи.

* * *

И в этот момент вы, читатель, тоже, может быть, сидите за утренним кофе в мягком халате и благодушно читаете эти строки.

Но теперь вы знаете, что мы делали в эти девять лет, каково нам приходилось -- и, может быть, вы, читатель, теперь многое из прошлого нам простите, чего вы раньше не понимали и над чем недовольно морщились... А?

Уф-ф!

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Новый Сатирикон. 1917. No 12.

Только через три недели поставил на оттиске разрешительную надпись... -- портрет Милюкова появился в No 3 от 12 января, так что момент его запрещения следует отнести не к январю 1917, а к декабрю 1916 г.

...почему не был пропущен этот рисунок. -- Рисунок В. Лебедева с подписью: "Неопытный ездок (съезжая к хвосту): "Послушайте, эта лошадь уже кончается -- дайте другую!.."" был помещен в No 23 от 2 июня 1916 г., удачно вклинившись во временной промежуток между "двумя хвостами" Министерства внутренних дел. Дело в том, что отставка А.Н. Хвостова, занимавшего пост главы этого министерства, последовала 3 марта 1916 г., а уже 7 июля оно перешло под управление его дяди, А.А. Хвостова, -- правда, ненадолго: еще через два месяца в отставку отправили и его.

...А Радаков придумал напечатать в "Сатириконе" интригующее объявление: в одном номере только букву "Г", а в другом "а", в третьем "л" и т.д., пока не составится целое слово. -- Первоначально подобный ход придумал талантливый карикатурист и редактор-издатель самого интересного журнала Первой русской революции "Зритель" Юрий Константинович Арцыбушев (1877-1952), который изобрел замечательный рекламный трюк: в первом же выпуске журнала на обороте титульного листа среди рекламных объявлений было оставлено пустое место с интригующей подписью: "Это место занято, см. No 5". То же повторялось и в последующих номерах, а в No 5 с краешку появилась огромная жирная буква Р с указанием: см. No 6. В No 6 к ней добавилась буква Е с пояснением: см. No 7. Но No 7 лишь добавил читателям любопытства, отослав их к No 8, где ситуация повторилась. В девятом номере, наконец, появилась и третья буква -- В, и снова с указанием: см. No 10! Читатели гадали в нетерпении, хватит ли у издателя смелости разместить там крамольное слово РЕВОЛЮЦИЯ, за которое, разумеется, журнал был бы немедленно запрещен. Интрига длилась, десятый номер отсылал их к одиннадцатому, тот -- к двенадцатому, напряжение росло, цензура пристально наблюдала за развитием ситуации, заткнув за пояс свое veto, и вот, наконец, в No 12 появляется броское объявление: "РЕВЕЛЬСКИЕ КИЛЬКИ Зернсена. Продаются во всех лучших гастрономических магазинах". Ну а в No 13 никаких килек уже, разумеется, не было.

Этой игрой с цензурой в поддавки Арцыбушев развлекал читателей все лето, сделав "Зритель" одним из самых популярных журналов той эпохи. Правда, просуществовал он после этого недолго, повторив судьбу всех сатирических изданий первой русской вольницы, завершившись на 25-м номере, арестованном прямо в типографии и уничтоженном.