Аверченко Аркадий Тимофеевич - Кубарем по заграницам

Аркадий Аверченко

Кубарем по заграницам

Аверченко Аркадий Тимофеевич. Рассказы. Сост. П.Горелов. -- М.: Молодая гвардия, 1990

Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, сентябрь 2006

Тоска по родине

Развороченный муравейник

Русское искусство

Русские в Византии

Трагедия русского писателя

Тоска по родине

Гнилая константинопольская погода. С неба падают редкие капли скудного дождя, будто кто-то сверху брызгает облысевшим кропилом. Над крышей что-то взвизгивает и ревет: очевидно, это черти украли христианскую душу и никак не могут ее поделить.

Но в ночлежке, где на нарах сгрудились несколько русских, -- тепло. Даже душно. Не спится. Идет тихий разговор, часто прерываемый длинной ленивой зевотой.

-- Сволочи эти большевики! Какого черта, из-за них я должен болтаться тут в турецкой ночлежке?! Кто я есть! Я есть русский человек! Значит, я должен жить в России.

-- Это ты верно. Ежели ты, скажем, скрипка, ты должен жить в скрипичном футляре. А эти скоты засунули скрипку во флейточный футляр! Рази можно!

-- Почему теперь -- рождество христово -- и дождь. Как так возможно? Я, может быть, об эту пору не переношу дождя. Мне снег нужен...

-- Хороши снега у нас в Москве! Нормальные. Полозья скрипят, бубенцы на ванькиных клячах звенят. Вот жилось! Я раз это от Курского вокзала в Газетный переулок ездил -- два пальца отморозил. Вот это была жизнь! Не жизнь, а масленица.

-- А мы тоже раз с компанией в Петровский парк ездили, а они возьми для смеху и столкни меня в снег! А сами деру. Эх, жилось!!

-- Ну и что же?

-- Насчет чего?

-- Да вот, в снегу-то? Ведь не до сих пор ты там лежишь?

-- Зачем до сих пор? И часу не прошло -- пьяные купцы подобрали. Воспаление легких было.

-- Чего же ты теперь радуешься, дурак?

-- Как же мне не радоваться, если я тогда полтора месяца у себя на Малой Кисловке пролежал. Лежу в чистенькой постельке, доктор каждый день, а в окно -- рябина в снегу, а на снеге голубые бриллиантики от солнышка горят. Тепло, в печке дрова гудят, а передо мной -- яички всмятку и котлетка, только что изжаренная. И все кругом говорят: "Ах, мы, Семен Николаевич, так об вас беспокоились, так беспокоились!.." А теперь кто разве будет беспокоиться? Черта с два!

-- Да, мы, русские, больше к русскому привыкши. Какая тут в Константинополишке была пасха? Греческая мизерия! А там, -- как колокола зальются, забухают, залепечут, -- век бы слушал! Хорошие времена...

-- У меня во время светлой заутрени, помню, какой-то хлюст портмоне из кармана выдернул. Тогда, я помню, поймал его за руку да так похристосовался, что он у меня волчком завертелся, а теперь бы...

-- Чего теперь бы?

-- А теперь бы я все карманы ему сам растопырил: бери, тащи, мил человек, -- только бы мне еще полчасика у Василия Блаженного со свечкой постоять, колоколов послушать.

-- А я смотрю так: вот я однажды там, в Москве, в участок по пьяному делу товарища по Кузнецкому на своей единоутробной спине возил, -- так что же вы думаете? Дал мне околоточный два раза по шее, дураком назвал и в какую ни на есть комнату посадил. Действительно, в те времена дураком я был, потому что обидно мне сделалось, и даже плакал. А теперь бы...

-- Что ж, теперь? Сам бы околоточного бил бы, что ли?

-- Ну, действительно! Разве можно околоточного бить? Я его уважаю. А теперь бы я целый год у него в участке просидел и получал бы каждый час по шее, и "дурака" с моим удовольствием выслушивал... Только бы мне этим воздухом участочным подышать. Крепкий дух, но приятный. Тут тебе и сапогом кожаным, и махоркой, и вообще. Родной это дух, братцы вы мои, участочный, и ни на какой букет я его не променяю.

Кто-то невидимый мечтательно дополняет:

-- В Охотном ряду тоже запах был невредный.

-- У нас в Москве и сирень пахнет лучше, чем где. Я раз в Петровском парке так -- то вот под сиренью сидел, вдыхал это самое... Вдруг двое выскочили: "Скидывай, говорят, пиджак"... Чудесные ребята! Я бы с ними сейчас даже пива в Трехгорном выпил. Замечательные были времена.

-- Что ж, отдал?

-- Чего?

-- А пиджак!

-- Как же не отдать, если они враз за горло, тут и штаны отдашь! Ей-богу, доведись как теперь -- то я бы сейчас все время под сиренью сидел и пиджаки им отдавал.

Рассказчик, заметив молчаливое недоумение слушателей, добавляет, как бы извиняясь:

-- Небо очень голубое было. Чистое. Московское. Не жалко мне пиджаков.

-- Да, жилось благородно... Я там один журнальчик редактировал. Ну, и ахнул однажды что-то очень неподходящее насчет Столыпина, Петра Аркадьевича. Приходит утром пристав нашей части и так вежливо говорит: "Иван, говорит, Степаныч, вот вам бумажка. Штраф в 500 рублей за оскорбление в печати высших лиц". Я тогда, признаться, выругался крепко, потому что обидно 500 рублей платить, но вынимаю я деньги, а он еще и извиняется. "Поверьте, говорит, если бы моя воля, я бы -- ни за что, но -- распоряжение начальства. Вы бы, говорит, Иван Степанович, были поосторожней. Черт с ними, пишите о чем-нибудь дозволенном, -- хоть полицию ругайте, -- мы привыкши". И так этот приставишка растрогал меня, что пал я ему в объятия, и долго мы плакали, как два брата.

-- Врешь ты все!

-- Чего вру?

-- А вот, что с приставом в объятиях плакали.

-- Это почему же вру, скажите на милость?

-- Да потому, что не будет тебе пристав плакать, хучь ты его озолоти. Они были серьезная, деловая публика.

-- Ну так что?

-- А то, что значит -- ты и врешь.

-- Ну хорошо, ну пусть вру -- но ведь трогательно?

-- Трогательно-то оно трогательно. Однако надо бы уже и спать...

Все кряхтя укладываются.

Редкие капли, скатывающиеся с невидимого облысевшего кропила, робко, с подлой трусостью постукивают в окна.

-- Разве это дождь? -- с ядовитой улыбкой говорит человек, поймавший вора у светлой заутрени. -- Нет, у нас в России -- вот это дождь!.. Как махнет тебя -- так либо ревматизм, либо насморк на три недели!.. Хорошо жить там, и нету другого такого подобного государства.

Развороченный муравейник

Разговор в беженском общежитии:

-- Здравствуйте, я к вам на минутку. У вас есть карта Российской империи?

-- Вот она на стенке.

-- Ага, спасибо, а почему она вся флажками покрыта? Гм... для линии фронта -- флажки, кажись, слишком неряшливо разбросаны...

-- Родственники.

-- Ага, родственники это сделали?

-- Какие родственники! Это я сделал.

-- Родственникам это сделали, для забавы?

-- К черту забаву! Для собственного руководства сделал.

-- В назидание родственникам?

-- Плевать хочу на назидание! Выдерните флажок из Екатеринослава. Ну, что там написано?

-- "Алеша" написано.

-- Так. Брат. Застрял в Екатеринославе.

-- Позвольте, а где же ваша вся семья?

-- А вот следите по карте. Отправной пункт Петербург. Застряла больная сестра. Служит в продкоме, несчастная. Москва -- потеряли при проезде дядю. Что на флажке написано?

-- Написано "дядя".

-- Правильно написано. Дальше. Курск -- арестована жена за провоз якобы запрещенных двух фунтов колбасы. Разлучили, повели куда-то. Успел вскочить в поезд, потому что там остались дети. Теперь ищите детей... Станция Григорьевка -- Люся. Есть Люся? Так. Потерялась в давке. Еду с Кокой. Станция Орехово -- нападение махновцев, снова давка. Коку толпа выносит на перрон вместе с выломанной дверью. Три дня искал Коку. Пропал Кока. Какой флаг на Орехове?

-- Есть флаг: "Кока на выломанной двери".

-- Правильный флаг. Теперь семья брата Сергея. Отправной пункт бегства -- Псков. Рассыпались кистью, вроде разрыва шрапнели. Псков -- безногий паралитик дедушка, Матвеевка -- Грися и Сеня, Добронравовка -- свояченица, Двинск -- тетя Мотя. Сам Сергей -- Ковно, его племянник -- где-то между Минском и Шавлями, -- я так и флажок воткнул в нейтральную зону. Теперь гроздь флажков в ростовском направлении -- семья дяди Володи. Тонкая линия с перерывами на сибирское направление -- семья сестры Лики. Путь флажков по течению Волги... Впрочем, что это я все о своих да о своих. Прямо невежливо. Вы лучше расскажите, как ваша семья поживает.

-- Да что ж рассказывать? Они, кроме меня, все вместе, все девять человек.

-- Ну, слава богу, что вместе.

-- Вы думаете? Они на Новодевичьем кладбище в Москве рядышком лежат...

Русское искусство

-- Вы?

-- Я.

-- Глазам своим не верю.

-- Таким хорошеньким глазам не верить -- это преступление.

Отпустить подобный комплимент днем на Пере, когда сотни летящего мимо народа не раз толкают вас в бока и в спину, для этого нужно быть очень светским, чрезвычайно элегантным человеком.

Таков я и есть.

Обладательница прекрасных глаз, известная петербургская драматическая актриса, стояла передо мной, и на ее живом лукавом лице в одну минуту сменялось десять выражений.

-- Слушайте, Простодушный. Очень хочется вас видеть. Ведь вы -- мой старый милый Петербург. Приходите чайку выпить.

-- А где вы живете?

Во всяком другом городе этот простой вопрос вызвал бы такой же простой ответ: улица такая-то, дом номер такой-то.

Но не таков городишко Константинополь.

На лице актрисы появилось выражение небывалой для нее растерянности.

-- Где я живу? Позвольте. Не то Шашлы-Башлы, не то Биюк-Темрюк. А может быть, и Казанлы-Базанлы. Впрочем, дайте мне лучше карандаш и бумажку, я вам нарисую.

Отчасти делается понятна густая толпа толкущихся на Пере. Это все русские стоят друг против друга и по полчаса объясняют свои адреса: не то Шашлы-Башлы, не то Бабаджан-Османды.

Выручают обыкновенно карандаш и бумажка, причем отправной пункт -- Токатлиан [1]. Это та печка, от которой всегда танцует беженец.

Рисуются две параллельных линии -- Пера. Потом квадратик -- Токатлиан. Потом...

-- Вот вам, -- говорит актриса, чертя карандашом по бумаге, -- Токатлиан. От этой штучки вы идите налево, сворачивайте на эту штучку, потом огибаете эту штучку, и тут второй дом, где я живу. Номер двадцать два. Третий этаж, квартира барона К.

Я благоговейно спрятал в бумажник этот странный документ и откланялся.

На другой день вечером, когда я собрался в гости к актрисе, зашел знакомый.

-- Куда вы?

-- Куда? От Токатлиана прямо, потом свернуть в эту штучку, потом в другую. Квартира барона К.

-- Знаю. Хороший дом. Что ж это вы, дорогой мой, идете в такое аристократическое место -- и в пиджаке?

-- Не фрак же надевать.

-- А почему бы и нет? Вечером в гостях фрак -- самое разлюбленное дело. Все-таки это ведь заграница.

-- Фрак так фрак, -- согласился я.

Оделся и, сверкая туго накрахмаленным пластроном фрачной сорочки, отправился на Перу танцевать от излюбленной русской печки.

Если в Константинополе вам известна улица и номер дома, то это только половина дела. Другая половина -- найти номер дома. Это трудно. Потому что седьмой номер помещается между двадцать девятым и четырнадцатым, а шестнадцатый скромно заткнулся между сто двадцать седьмым и девятнадцатым.

Вероятно, это происходит оттого, что туркам наши арабские цифры неизвестны. Дело происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и загогулины которого приходились ему более по душе.

Искомый номер двадцать два был сравнительно приличен: между двадцать четвертым и тринадцатым.

На звонок дверь открыла дама очень элегантного вида.

-- Что угодно?

-- Анна Николаевна здесь живет?

-- Какая?

-- Русская. Беженка.

-- Ах, это вы к Аннушке! Аннушка, тебя кто-то спрашивает.

Раздался стук каблучков, и в переднюю выпорхнула моя приятельница в фартуке и с какой-то тряпкой в руке.

Первые слова ее были такие:

-- Чего тебя, ирода, черти-то по парадным носят? Не мог через черный ход приттить!

-- Виноват, -- растерялся, -- сказали...

-- Что сказала, то и сказала. Это мой кум, барыня. Я его допрежь того в Петербурхе знала. Иди уж на кухню, раздевайся там. Недотепа!

Кухня была теплая, уютная, но не особенно пригодная для моего элегантного фрака. Серая тужурка и каска пожарного были бы здесь гораздо уместнее.

-- Ну, садись, кум, коль пришел. Самовар, чать, простыл, но стакашку еще нацедить возможное дело.

-- А я вижу, вы с гранд-кокет перешли на характерные, -- уныло заметил я, вертя в руках огромную ложку с дырочками.

-- Чаво? Я, стал-быть, тут у кухарках пристроилась. Ничего, хозяева добрые, не забижают.

-- На своих харчах? -- деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо вырастает медная пожарная каска.

-- Хозяйские и отсыпное хозяйское.

-- И доход от мясной и зеленной имеете?

-- Законный прОцент (в последнем слове она сделала ударение на "о"). А то, может, щец похлебаешь? С обеда осталось. Я б разогрела.

Вошла хозяйка.

-- Аннушка, самовар поставь.

Во мне заговорило джентльменство.

-- Позвольте, я поставлю, -- сказал я, кашлянув в кулак. -- Я мигом. Стриженая девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только покажите, куда насыпать уголь и куда налить воды.

-- Кто это такой, Аннушка? -- спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая мой фрак.

-- Так, один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе набезобразить.

-- Вы давно знакомы?

-- С Петербурга, -- скромно сказал я, переминаясь с ноги на ногу. -- Аннушка в моих пьесах играла.

-- Как... играла... Почему в ваших?..

-- А кто тебя за язык тянет, эфиоп, -- с досадой пробормотала Аннушка. -- Места только лишишься из-за вас, чертей. Видите ли, барыня... Ихняя фамилия -- Аверченко.

-- Что ж вы тут, господи, пожалуйте в столовую, я вас с мужем познакомлю. Мы очень рады.

-- Видала? -- заносчиво сказал я, подмигивая. -- А ты меня все ругаешь. А со мной господа за ручку здороваются и к столу приглашают.

С черного хода постучались. Вошел еще один Аннушкин гость, мой знакомый генерал, командовавший когда-то третьей армией. Он скромно остановился у притолоки, снял фуражку с галуном и сказал:

-- Чай да сахар. Извините, что поздно. Такое наше дело швейцарское.

Мы сидели в столовой, за столом, покрытым белоснежной скатертью. Мы трое -- кухарка, швейцар и я. Хозяин побежал в лавку за закуской и вином. Хозяйка раздувала на кухне самовар.

[1] Площадь в Константинополе. (Прим. ред.)

Русские в Византии

Этот осколок константинопольской жизни мне хочется написать в благородной форме исторического романа -- так он красочен.

Стояло ясное, погожее утро лета 1921 года.

Впрочем, нет, стоял вечер.

Автор начинает с утра только потому, что все русские исторические романы начинаются этой фразой.

А на самом деле стоял вечер, когда произошла завязка этого правдивого бытового романа.

Граф Безухов, не доложившись, неожиданно вошел в комнату жены и застал последнюю (она же была и первая у него) в объятиях своего друга князя Болконского.

Произошла ужасная сцена.

-- Милостивый государь! -- вскричал взбешенный муж.

-- Милостивый государь!

-- Вы знаете, что вами осквернен мой семейный очаг?!

-- Здесь дама, прошу вас не возвышать голоса. Орет, сам не знает чего.

Закусив нижнюю губу, бледный граф молча сдернул со своей руки перчатку, сделал два шага по направлению к князю и бросил перчатку прямо в лицо врага.

-- Надеюсь, вы понимаете, что это значит, -- угрюмо сказал он.

-- Готов к услугам, -- холодно поклонившись, ответил князь Болконский.

-- Мои секунданты будут у вас в десять часов утра.

-- Хоть в девять, -- с достоинством ответил князь, отыскивая свою шляпу.

По соглашению сторон поединок был решен на завтра на дуэльных пистолетах.

Выработав все условия и подробности, секундант графа, полковник Н., спросил у княжьего секунданта, гусарского корнета Ростова:

-- Теперь последний вопрос: у вашего доверителя есть дуэльные пистолеты?

-- Никаких нет.

-- A у вас?

-- Откуда, голубчик, я из Севастополя эвакуировался с маленьким ручным чемоданом... До дуэльных ли тут пистолетов!

-- И у моего нету. Что ж теперь делать? Нельзя ли у кого-нибудь попросить на время? Например, у барона Берга?

-- Нашли у кого просить! Барон на Пере "тещиными языками" торгует с лотка, неужели вы думаете, что у него удержалась такая ценная штука, как дуэльные пистолеты? Загнал!

Огорченные, разошлись секунданты по своим доверителям.

-- Ну, что? -- нетерпеливо спросил бледный, с горящими глазами граф Безухов. -- Все готово? Когда?

-- Черта с два готово! Пистолетов нет.

-- Вот тебе раз! У барона Берга нет ли?

-- "Тещины языки" есть у барона Берга. Не будете же вы драться "тещиными языками"!

-- Может, в магазине можно купить, если недорого?

-- Ваше сиятельство, что вы! В константинопольском магазине дуэльные пистолеты? Да на кой же их шут держать будут? Для греков, торгующих маслиной и халвой? Нашли тоже Онегиных! Они больше норовят друг друга по шее съездить, или еще проще -- обсчитать на "пенды-грош", а не дуэль. Уверяю вас, что среди местных греков нет ни Ленских, ни Печориных.

-- Гм... дьявольски глупо... не отказаться же из-за этого от дуэли!

-- Впрочем, попытаюсь пойти еще в одно место -- в комиссионный магазин "Оказион", -- не найду ли там.

-- Здравствуйте, чем могу услужить?

-- У вас есть дуэльные пистолеты?

-- Помилуйте, все есть. Ковры, картины, бриллианты, курительные трубки...

-- На кой мне черт ваша курительная трубка! Из нее не выстрелишь.

-- Пардон, стреляться хотите? Дуэль?

-- Не я. Я по доверенности.

-- Ага, так, так. Присядьте. Ну, желаю удачи. А пистолетики найдутся. Вам пару?

-- Не четыре же. Это не кадриль танцевать.

-- Нет, я в том смысле спросил, что, может, одним обойдетесь?

-- Что вы за чушь городите! Какая же это дуэль с одним пистолетом!

-- А почему же? Сначала первое лицо стреляет; ежели не попал, передает партнеру, тот стреляет -- и так далее. Экономически-с...

-- Подите вы! Сколько стоит пара?

-- Для вас двести лир.

-- Вы с ума сошли! Они и шестидесяти не стоят.

-- Не могу-с. А пистолеты такие, что поставьте в затылок пятерых -- насквозь пронижет.

-- Ну, вот, для вашего удовольствия мы еще четыре пары дуэлистов подбирать будем! Уступите за сто.

-- И разговора нет никакого.

-- Ну, что?

-- Черт его знает, с ума сошел человек. Он, может, из человеколюбия, но нельзя же драть двести лир за пару! Скажите, сколько вы ассигнуете?

-- Ммм... Могу отдать все, что имею -- сорок лир.

-- Впрочем, с какой стати вы будете один нести все расходы! Вот еще -- пусть противник примет на себя половину?

-- Послушайте, удобно ли обращаться по... такому поводу?

-- В Константинополе -- все удобно. Я с него и за доктора половину сдеру...

Колесо завертелось. Полковник Н. пошел к корнету Ростову и потребовал, чтобы его доверитель, князь Болконский, заплатил свою часть за пистолеты -- сорок лир. Корнет пошел к князю, у князя нашлось только двадцать пять лир. Корнет отправился к полковнику, но полковник нашел, что шансы не равны, и предложил взять доктора за счет князя; потом оба пошли в комиссионный магазин и стали торговаться.

Хозяин уступал за полтораста (без зарядов); секунданты давали шестьдесят с зарядами; не сойдясь, оба разошлись по своим доверителям за инструкциями; граф предложил полковнику Н. взять пистолеты напрокат; полковник отправился к корнету Ростову; оба отправились в комиссионный магазин; хозяин согласился напрокат, но попросил залог в полтораста лир; оба снова разошлись по доверителям; один из доверителей (граф) согласился дать в залог брошку жены (сто лир) с тем, чтобы князь Болконский доплатил остальное; корнет Ростов отправился к князю, но у князя оказалось всего-навсего пятнадцать лир; граф передал через своего секунданта, что князь саботирует дуэль, а князь ответил через своего секунданта, что бедность не саботаж, и что он если и задолжает графу за пистолеты, то впоследствии, когда будут деньги, отдаст. Граф чуть было не согласился, но жена его возмутилась. "С какой стати, -- говорила она, -- раз шансы не равны: если он тебя убьет, он этим самым освобождается от долга, а если ты его убьешь, ты с него ничего не получишь... Я вовсе не желаю терять на вашей дурацкой дуэли". Граф возразил, что не дурацкое, а дело чести; графиня ответила в том смысле, что, дескать, какая честь, когда нечего есть. Из комиссионного магазина пришел мальчик и простодушно спросил: "А что те господа будут стрелять друг друга или отдумали, потому как, может, найдутся другие покупатели -- так отдавать или нет?" Граф послал его к князю Болконскому, графиня послала его к черту, а он вместо этого раскрыл зонтик от дождя и побежал домой.

Наступала осень.

О, Ленские, Онегины, Печорины и Грушницкие!

Вам-то небось хорошо было выдерживать свой стиль и благородство, когда и пистолеты под рукой, и камердинеры собственные, и экипажи, и верховые лошади... "Дуэль, пожалуйста, такое-то место, такой-то час, деремся на пистолетах". А попробуйте, милостивый государь, господин Ленский, пошататься по "оказионам", да поторговаться до седьмого пота, да войти в сношения с Онегиным на предмет взятия на себя части расходов, да получить с Онегина отказ, потому что у него "юс-пара" в кармане... Тогда не "Умру ли я, стрелой пронзенный" запоете, а совсем из другой оперы:

Помереть не померла,

Только время провела.

Бедные мы сделались, бедные...

И прилично-то уходить друг от друга не имеем возможности.

Трагедия русского писателя

Меня часто спрашивают:

-- Почему вы торчите в Константинополе? Почему не уезжаете в Париж?

-- Боюсь, -- робко шепчу я.

-- Вот чудак, чего же вы боитесь?

-- Я -- писатель. И потому боюсь оторваться от родной территории, боюсь потерять связь с родным языком.

-- Эва, да какая же эта родная территория -- Константинополь!

-- Помилуйте, никакой разницы. Проходишь мимо автомобиля -- шофер кричит: "Пожалуйте, господин". Цветы тебе предлагают, говорят: "Не купите ли цветочков?" Рядом: "Пончики замечательные". В ресторан зашел -- со швейцаром о Достоевском поговорил, в шантан пойдешь -- слышишь:

Матреха, брось свои замашки,

Скорей тангу со мной танцуй...

Подлинно черноземная Россия.

-- Так вы думаете, что в Париже разучитесь писать по-русски?

-- Тому есть примеры, -- печально улыбнулся я.

-- А именно?

Не отнекиваясь, не ломаясь, я тут же рассказал одну грустную историю.

О русском писателе

Русский пароход покидал русские берега, отправляясь за границу. Опершись о борт, стоял русский писатель рядом со своей женой и тихо говорил:

-- Прощай, моя бедная, истерзанная родина. Уже на горизонте маячит Эйфелева башня, Нотр Дам, Итальянский бульвар, но еще не скрылась из глаз моих ты, моя старая, добрая, так любимая мной Россия. И на чужбине я буду помнить твои маленькие церковки и зеленые монастыри, буду помнить тебя, холодный красавец Петербург, твои улицы, дома, буду помнить "Медведя" на Конюшенной, где так хорошо было запить расстегай рюмкой рябиновой. На всю жизнь врежешься ты в мозг мой -- моя смешная, нелепая, бесконечно любимая Россия!

Жена стояла тут же -- слушала эти писательские слова -- и плакала.

Прошел год.

У русского писателя была уже квартирка на бульваре Гренелль и служба на улице Марбеф; многие шоферы такси уже кивали ему головой, как старому знакомому, уже у него было свое излюбленное кафе на улице Пигаль и кабачок на улице Сен-Мишель, где он облюбовал рагу из кролика и совсем недурное "ординер" [1].

Пришел он однажды домой после кролика, после "ординера", сел за письменный стол, подумал и, тряхнув головой, решил написать рассказ о своей дорогой родине.

-- Что ты хочешь делать? -- спросила жена.

-- Хочу рассказ писать.

-- О чем?

-- О России.

-- О че-о-ем?

-- Господи боже ты мой, глуха ты, что ли? О Рос-сии-иии.

-- Кальмэ ву, же ву при [2]. Что же ты можешь писать о России?

-- Мало ли что. Начну так: "Шел унылый, скучный дождь, который только и может идти в Петербурге. Высокий молодой человек шагал по пустынной в это время дня Дерибасовской..."

-- Постой, разве такая улица есть в Петербурге?

-- А черт его знает! Знакомое словцо. Впрочем, поставлю для верности -- Невскую улицу. Итак: "Высокий молодой человек шагал по Невской улице, свернул на Конюшенную и вошел, потирая руки, к "Медведю". -- Что, холодно вам? -- спросил метрдотель, подавая карточку. -- О да, -- возразил молодой сей господин. -- Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм".

-- Послушай, -- робко возразила жена, -- разве есть такое слово "замерзавец"?

-- Ну да. Человек, который быстро замерзает, суть замерзавец. Пишу дальше: " -- Очень вас прошу, -- сказал этот молодой господин, -- подайте мне один застегай с немножечком пуассон фрэ [3] и одну рюмку рабиновку".

-- Кто такое рабиновка?

-- Это такое... дю водка.

-- А по-моему, это еврейская фамилия: Рабиновка -- жена Рабиновича.

-- Ты так думаешь?.. Гм... Как трудно писать по-русски!

И принялся грызть перо.

Грыз до утра.

И еще год пронесся над писателем и его женой.

Писатель пополнел, округлился, завел свой автомобиль -- вообще, та вечерняя газета, где он вел парижскую хронику, щедро оплачивала его -- "се селебр рюсс" [4].

Однажды он возвращался вечером из ресторана, где оркестр ни с того ни с сего сыграл "Боже, царя храни".

Знакомая мелодия навеяла целый ряд мыслей о России.

"О, нотр повр Рюсси [5], -- печально думал он. -- Когда я приходить домой, я что-нибудь будить писать о наша славненькая матучка Руссии".

Пришел. Сел. Написал.

"Была большая дождика. Погода был то, это называй веритабль петербуржьен [6]. Один молодой господин ходил по одна улица по имени сей улица Крещиатик. Ему очень хотелось манжэ [7]. Он, заходишь на Конюшню, сесть на Медведя и поехать в ресторан где скажишь: -- Гарсон [8], рабинович и одна застегайчик с ухами".

Я кончил.

Мой собеседник сидел, совсем раздавленный этой тяжелой историей.

Оборванный господин в красной феске подошел к нам и хрипло сказал:

-- А что, ребятежь, нет ли у кого прикурить цигарки?

-- Да, -- ухмыльнулся мой собеседник, -- трудно вам уехать из русского города.

[1] Дежурное блюдо. (Прим. ред.)

[2] Успокойся, пожалуйста.

[3] Свежая рыба.

[4] Этого знаменитого русского.

[5] О, наша бедная Россия. (Прим. ред.)

[6] Настоящая петербургская.

[7] Есть.

[8] Эй, человек.