Деянов Александр Иванович - "Не в отца"

ПОВѢСТИ И РАЗСКАЗЫ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА.

Дѣянова.

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА
"ДОСУГЪ и ДѢЛО".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія товарищества "Общественная польза". Больш. Подъяч., 39.
1889.

"НЕ ВЪ ОТЦА"

Трудно было бы найти село богаче да красивѣе Покровскаго: три церкви, мельницъ однѣхъ съ десятокъ, домовъ каменныхъ -- такъ и не сосчитаешь. Не даромъ всѣ покровцы хвастаются, что такого второго села по всей Волгѣ не сыщешь.

Да и не мудрено было хорошѣть да рости Покровскому: народъ жилъ все торговый, зажиточный, многіе ужь и по купечеству значились, такихъ хоромъ себѣ понастроили, что посмотрѣть любо-дорого, не то что селу, а иному городу были бы въ пору.

Да вотъ, хоть къ примѣру, взять домъ Ивана Савича Колесникова -- весь, какъ картинка, губернаторъ позапрошлымъ лѣтомъ цѣлую недѣлю прожилъ, нахвалиться не могъ.

-- У тебя, говоритъ, Иванъ Савичъ, домъ-то лучше моего.

Еще бы не лучше,-- денегъ-то на него Иванъ Савичъ потратилъ. слава Богу, не мало! не пожалѣлъ. Положимъ, что и жалѣть-то ему не приходилось: дѣла велъ не маленькія. Хлѣбомъ да лѣсомъ не на одну сотню тысячъ торговалъ. За границей, говорятъ, его знали, а вѣдь ни съ чего началъ.

И теперь на селѣ, кто постарше, такъ помнятъ, какимъ онъ сюда явился голышъ-голышомъ.

Началъ онъ у Захарова на заводѣ служить, такъ на побѣгушкахъ былъ. Ну, а потомъ и пошелъ, и пошелъ...

Болтаютъ тутъ, что съ Натальей,-- была у Захарова бабенка такія,-- они не мало руки-то погрѣли, какъ тотъ умеръ: да вѣдь чего не говорятъ!

Господь его знаетъ, какъ ужь тамъ и гдѣ, а только вскорѣ онъ въ силу вошелъ. У Бахметьева, помѣщика здѣшняго, сынокъ былъ. Сильно его Иванъ Савичъ подзапуталъ: какъ отца-то не стало, такъ, почитай, все имѣнье Колесникову досталось... Тутъ-то ужь онъ, само собой, и разошелся: заводовъ понастроилъ, лѣсъ сплавлять сталъ, хлѣбомъ занялся -- одно слово, первымъ купцомъ по Волгѣ сдѣлался, съ начальствомъ за ручку здоровается, предводитель-то, говорятъ, въ неоплатномъ долгу у него значится...

Вотъ что разсказывали про Ивана Савича покровскіе старички, и еслибъ не страхъ прогнѣвить богача-воротилу, такъ и не то-бъ еще поразсказали.

Всякій зналъ, что за человѣкъ былъ Колесниковъ, не мало крови-то изъ народа выпилъ. Даромъ что богачъ, а если можно хоть нищаго на грошъ обсчитать, такъ ужь онъ не пропуститъ: послѣднюю лошаденку со двора сгонитъ, семью уморитъ, а свое получитъ.

Еслибъ не бѣдность проклятая, такъ ни одинъ бы человѣкъ, кажись, не остался на Колесниковскомъ заводѣ, -- больно ужь сладко приходилось. Люди-то какъ и ни мерли, а онъ хоть бы что -- знай, улыбается.

-- Значитъ, говоритъ, хорошо, коли идутъ, да въ ногахъ еще валяются,-- возьми только!

Иванъ Савичъ былъ вдовъ. Жилъ онъ въ своихъ хоромахъ одинъ, съ сыномъ Николаемъ.

Чудной былъ парень, совсѣмъ не въ отца. Тихій, скромный, безотвѣтный какой-то, даромъ что съ виду-то богатыремъ смотрѣлъ.

Не весело жилось Николаю въ отцовскихъ палатахъ. Совсѣмъ еще маленькимъ остался онъ, какъ мать умерла. Все одинъ да одинъ: отца никогда почти и не видывалъ, то въ городъ уѣдетъ, то мѣсяцами на Волгѣ орудуетъ,-- такъ безъ отца парень и выросъ.

Ни за что не хотѣлъ Иванъ Савичъ сына въ гимназію отпустить.

-- Дури-то въ голову наберетъ, да и возжайся съ нимъ тогда... Намъ учености этой не надо, была-бъ голова... Пусть къ дѣлу привыкаетъ,-- умру, ему-жъ достанется... Такъ и остался Николай при одномъ дьячковскомъ ученьи.

Сталъ на первыхъ годахъ его Иванъ Савичъ по своимъ дѣламъ посылать: хлѣбъ по деревнямъ скупать, подъ будущіе урожаи задатки давать.

Дѣлалъ все парень толково, разумомъ Богъ не обидѣлъ, а только отцу не угодилъ: больно ужь честно, да по-божески дѣла велъ, ну, а Ивану Савичу не того хотѣлось.

Видитъ онъ, что проку тутъ отъ сына большаго не будетъ, и рѣшилъ его на заводъ за управляющаго посадить. Но и здѣсь недолго продержался Николай Ивановичъ.

Вычетовъ, да начетовъ какъ не бывало: баловать не баловалъ, а каждому выдавалъ то, что слѣдовало, безъ обиды.

Народъ малость передохнулъ и не зналъ, просто, какому угоднику свѣчу ставить.

Терьѣлъ-терпѣлъ Иванъ Савичъ, наконецъ, не выдержалъ.

-- И въ кого ты, анаѳема, уродился! набросился онъ на сына,-- душегубъ ты окаянный!... Что ты, по-міру меня пустить хочешь, что-ли?.. Да я тебя...

-- Полно, отецъ, промолвилъ Николай, за что ты на меня взъѣлся? За то, что честно, по утовору, да по совѣсти рабочихъ разсчитывалъ? За то, что съ нищаго рубахи послѣдней не скинулъ?.. Развѣ я не досмотрѣлъ чего, не постарался? Заводъ-то тебѣ безъ малаго двадцать тысячъ чистоганомъ принесъ; мало тебѣ, чтоли?...

-- Да ты, щенокъ паршивый, считать меня хочешь, отцу-то глаза завязать, дана веревочкѣ водить желаешь, а?... Двадцать тысячъ... Нашелъ чѣмъ похвастаться, да въ прошломъ-то году, какъ Савелій тамъ сидѣлъ, такъ я всѣхъ тридцать получилъ!...

-- Что-жъ, батюшка, Савелій. Чѣмъ этакъ-то, такъ ужь лучше прямо ножъ въ руки, да на дорогу...

-- Да ты что-же, сынокъ мой любезный, отца-то разбойникомъ считаешь, а?... Смотри, Николай, въ послѣдній разъ говорю, -- держи ухо востро,-- плохо, братъ, будетъ!... Угомоню!...

Съ этого дня Николаю совсѣмъ житья не стало.

На заводъ Иванъ Савичъ послалъ опять Савелія, а сына оставилъ дома, книги вести.

Сидитъ онъ, счеты сводитъ, а у самого сердце кровію обливается: въ каждомъ рублѣ, въ каждой копѣйкѣ, что въ эту книгу внесена, сколько слезъ, горя да неправды...

"Съ Андрея Кюркина -- тридцать одинъ рубль двадцать семь копѣекъ", записываетъ онъ.

Да, знаетъ онъ, какъ ихъ получили.

На все село голосила вчера Андреева жена, когда повели со двора кормилицу-коровку.

-- Родименькіе... голубчики... буренушку-то оставьте, причитала баба, -- ребятишечки-то вѣдь махонькіе... ей только вѣдь и жили... сама-то я высохла, истомилась вся, голубчики...

"Съ Петра-плотника -- сорокъ два"...

-- Вдовый былъ, плотникъ-то, задолжалъ, какъ жена хворала... Бился, бился, работишки нѣтъ, гдѣ-жъ тутъ заплатить... Избу продали, въ холодъ да стужу съ дѣтворой выгнали... Поморозилъ ребятишекъ то, обоихъ... Третьева дня подъ окно пришелъ -- за ласку да милость Ивана Савича благодарилъ, счастья да удачи желалъ...

"Съ Агафьи Сидоровой -- семнадцать"...

Броситъ парень книгу, обхватитъ голову руками, да такъ и замретъ...

А въ ушахъ-то все по-прежнему:

"Съ Василья Безрукова -- одинадцать шестьдесятъ"...

"Съ Власа Чернаго "...

-- Господи, взмолится парень, сжалься ты надъ нимъ, не погуби... зла-то, зла сколько надѣлалъ!...

Ночами цѣлыми, говорятъ, грѣхи отцовскіе отмаливалъ, да не дошла видно до Бога сыновья молитва,-- не смягчился Иванъ Савичъ...

Тутъ вскорѣ и случись оказія.

Былъ на селѣ мужикъ одинъ, Байковъ по фамиліи,-- робкій, застѣнчивый, однако денежный. Велъ онъ тоже торговлю, но все больше подъ чьей-нибудь рукой ходилъ. Натолкни его нелегкая на Ивана Савича, -- отдалъ ему денежки, взялъ, какъ слѣдуетъ, росписку, и ждалъ, пока Волга станетъ, чтобъ тогда и капиталъ, и барыши получить.

Пришла зима, давно уже черезъ Волгу обозы пошли, а Иванъ Савичъ все разсчетомъ не торопится, а тутъ и Байкову нужда въ деньгахъ пришла.

Собрался онъ съ духомъ, да и приходитъ къ Колесникову.

Принялъ тотъ его отлично, угостилъ на славу, сталъ о дѣлахъ говорить, годъ хвалилъ -- прибыльный...

-- Да ты, братъ, можетъ, за разсчетомъ пришелъ? спрашиваетъ въ разговорѣ онъ Байкова.

-- Оно точно, Иванъ Савичъ, потому самому, что теперича, значитъ, сынъ-отъ мой...

-- Эхъ ты чудакъ, свои деньги словно Христа-ради проситъ... Дѣло, братъ, торговое, взялъ, къ сроку и отдамъ, да еще съ барышомъ такимъ, что и не ждешь, поди-ка... Росписку-то принесъ?...

-- Какъ-же, Иванъ Савичъ, рази я не понимаю... Само собой, принесъ.

-- А принесъ, такъ и ладно,-- получай деньги... Дай-каросписку-то!

Байковъ полѣзъ за пазуху, вытащилъ кучку бумажекъ разныхъ и, разыскавъ росписку, подалъ ее Колесникову.

Тотъ бѣгло глянулъ на нее.

-- Вѣрно, братъ, она самая... получай деньгу... Да ты, постой,-- чего рвешься-то? Слава Богу,-- не каплетъ, посиди, по обычаю выпьемъ да и къ разсчету... честь честью, какъ слѣдуетъ...

Сѣли, выпили, опять выпили. Иванъ Савичъ такъ и разсыпается, говоритъ и о томъ, и о семъ, а Байковъ, какъ ни радъ такой чести, а все торопится разсчитаться, да и домой...

-- Иванъ Савичъ, много благодаренъ за угощеніе,-- разсчетецъ-бы...

-- Ну, ну, сиди...

-- Право слово, Иванъ Савичъ, вотъ какъ передъ Богомъ...

-- Ну, Христосъ съ тобой, иди, коли сидѣть не хочешь.

-- Разсчетецъ-бы!

-- Чево?-- Иванъ Савичъ вдругъ и голосъ перемѣнилъ.

-- Разсчетецъ бы, говорю я, деньги-то...

-- Деньги!.. Какія деньги?

-- Да вотъ что по весну-то бралъ...

-- А росписка есть?

-- Да, какъ-же, Иванъ Савичъ, сейчасъ вотъ тебѣ отдалъ, ее самую...

-- Да ты, братъ, не юли, -- толкомъ спрашиваю: есть росписка, али нѣтъ?

-- Гдѣ-жъ ей быть-то, коли...

-- А нѣтъ, такъ и проваливай по добру-по здорову... и Колесниковъ приподнялся изъ-за стола.

-- Иванъ Савичъ, отецъ родной'., за что это ты?.. Тебѣ вѣдь тутъ вотъ отдалъ-то... Побойся ты Бога-то!.. Въ раззоръ вѣдь раззоришь, до копѣйки...

Байковъ трясся всѣмъ тѣломъ и видимо, едва на ногахъ стоялъ...

Иванъ Савичъ усмѣхнулся.

-- Ты меня Богомъ-то не пугай, -- безъ тебя напуганъ... Отдалъ! Да гдѣ свидѣтели-то, кто видалъ-то, какъ ты мнѣ отдавалъ, кто?...

-- Я видалъ, батюшка...

Колесниковъ, какъ ужаленный, повернулся. Въ дверяхъ стоялъ Николай Ивановичъ.

Никогда еще отецъ его такимъ не видывалъ, просто не узнать. И всегда-то былъ высокій, да статный, а тутъ, будто, еще выше сталъ.

Лицо строгое да суровое, какъ полотно бѣлое -- ни кровинки, одни глаза горятъ. Да такъ горятъ-то, что Иванъ Савичъ въ-первой потупился.

-- Полно, Байковъ, пугаться, шутитъ вѣдь отецъ-то, развѣ не видишь?-- Вонъ росписка... И Николай Ивановичъ, что желѣзнымъ тискомъ, взялся за отцовскую руку...

Иванъ Савичъ слегка ахнулъ и разжалъ кулакъ, Николай взялъ бумажку и подалъ ее Байкову. Тотъ, какъ ошпаренный, кинулся къ двери...

Что потомъ было въ Колесниковскомъ домѣ, того никто не зналъ, только въ тотъ-же мѣсяцъ Николай Иванычъ подъ красную шапку попалъ...

"Сынъ мой, Николай Ивановъ Колесниковъ, по распутству и грубости своей, пособникомъ мнѣ не является".. значилось въ заявленіи Ивана Савича, поданномъ въ губернское присутствіе...

Николай Колесниковъ попалъ въ N-скій уланскій полкъ.

Тяжело показалось ему на первыхъ порахъ солдатское житье; не легко было привыкнуть къ трудной кавалерійской службѣ, но стараніе да охота помогли -- не прошло и года, а онъ былъ ужь лихимъ уланомъ.

Товарищи полюбили его за тихій, да привѣтливый нравъ, начальство -- за ловкость да понятливость, и совсѣмъ бы хорошо жилось парню, еслибъ не память объ отцѣ.

"Чти отца твоего и матерь твою",-- учитъ заповѣдь Господня, а онъ-то, онъ-то развѣ соблюлъ ее?.. Руку вѣдь на отца поднялъ, какъ записку-то отнимать сталъ...

А осуждалъ-то его какъ!... Правда, нехорошій онъ, алчный человѣкъ, ни совѣсти, ни жалости къ ближнему нѣтъ, а все-жъ отецъ... Каково вотъ теперь-то съ отцовскимъ проклятіемъ жить!.. День и ночь въ ушахъ раздается:

"Не сынъ ты мнѣ, будь ты проклятъ!.."

Такъ съ этимъ и ушелъ Николай изъ родительскаго дома.

Второй вотъ годъ, какъ служитъ, сколько писемъ за это время къ отцу переслалъ,-- ни на одно отвѣта не было.

Знать, видно, совсѣмъ не хочетъ...

Грустно было Николаю сознавать, что одинъ онъ какъ есть, на бѣломъ свѣтѣ -- ни матери, ни сестры, ни брата... Живъ отецъ, да хуже чѣмъ совсѣмъ бы не было: не мучился бъ тогда, по крайней мѣрѣ, какъ теперь вотъ...

Легко-ли, просто руки бы на себя, кажется, наложилъ, еслибъ не грѣхъ только...

Спасибо еще служба занимаетъ, все легче, нѣтъ-нѣтъ, да и забудешься...

Время, между тѣмъ, шло, наступилъ и семьдесятъ-седьмой годъ. Стали слухи о войнѣ ходить, а въ апрѣлѣ и Высочайшій манифестъ объявили.

Полкъ, въ которомъ служилъ Колесниковъ, выступилъ однимъ изъ первыхъ и понесъ свою молодецкую службу за Царя и отечество.

Николай велъ себя молодцомъ; заслужилъ нашивки, а въ дѣлѣ водъ Плевной и Георгія получилъ.

Стала война къ концу близиться, поговаривали ужь о мирѣ, какъ въ одной рекогносцировкѣ въ грудь Колесникова глубоко засѣла шальная турецкая пуля.

Долго провалялся онъ съ ней въ лазаретѣ.

Доктора, тѣ и не надѣялись, что выправится, да молодость свое взяла -- ожилъ Николай Колесниковъ и съ полкомъ успѣлъ въ обратный походъ попасть.

Начальство на него надивиться не могло: такого старательнаго да заботливаго до службы унтера никогда не встрѣчалось: и спитъ, и видитъ, какъ бы только себѣ новой работы да занятія найти.

Принимались его уговаривать:

-- Смотри, Колесниковъ, не надорвись. Выправиться ты еще порядкомъ не успѣлъ, отдохнуть бы тебѣ слѣдовало, а ты, кажись, и ночей не спишь... Не наживи бѣды.

-- Никакъ нѣтъ! отвѣчаетъ,-- зачѣмъ отдыхать? Слава Богу, здоровъ...

Такъ съ этимъ "никакъ нѣтъ" и въ госпиталь слегъ.

И рана старая сказалась, залечили, надо быть, плохо, да и трудился-то не въ мѣру.

Сестры-то въ госпиталѣ говорили, что не такъ его болѣзнь мучила, какъ тоска. По цѣлымъ днямъ слова не скажетъ, лежитъ да думаетъ, Богъ его знаетъ о чемъ. Лицо такое грустное, молиться начнетъ, письма къ отцу писалъ, покою никому не давалъ, -- все отвѣта спрашивалъ.

Потомъ-то, какъ ужь хуже. стало, такъ писать-то самъ не могъ: проситъ, бывало, кого нибудь, чтобъ со словъ его писали.

Такія, говорятъ, письма были, что камень, и тотъ бы, кажись, сдвинулся, а отвѣта все не было.

Тутъ и бредъ съ нимъ сталъ дѣлаться.

Цѣлую ночь, бывало, говоритъ, и все объ одномъ. Войну тамъ или службу рѣдко вспоминалъ, а все больше про жизнь свою старую, домашнюю. Стонетъ, да плачетъ, книги какія-то поминаетъ, долги усчитываетъ, отца въ чемъ-то укоряетъ, а то вдругъ просить начнетъ.

-- Батюшка, не проклинай ты меня... страшно, страшно съ проклятіемъ-то...

Говорятъ, въ чужѣ слушать нельзя было...

За что его проклинать-то? Словно дѣвица красная,-- въ полку за все время мухи не обидѣлъ, слова неласковаго не сказалъ, душа-человѣкъ былъ.

Долго такъ-то онъ промаялся, однако сталъ поправляться, грустилъ только ужь очень.

Стали ему доктора говорить:

-- Ну что, Колесниковъ, видишь -- выходился, скоро, братъ, молодцомъ будешь, выпишемъ, куда пойдешь-то?

-- Служить,-- тихо такъ отвѣчаетъ онъ.

-- Ну, братъ, это ты брось, служить тебѣ не приходится; иди-ка съ Богомъ домой да выправляйся тамъ... Ты откуда?

-- Съ Волги я...

-- Ну вотъ, тамъ, братъ, прекрасно,-- полежи еще недѣльку другую, да и съ Богомъ...

Былъ въ палатѣ солдатикъ одинъ, Грядовъ по фамиліи. Старый былъ человѣкъ, на войну-то изъ отставки поступилъ. Весь въ крестахъ да медаляхъ; съ виду суровый, а на дѣлѣ-то добрѣйшій былъ.

Очень ему Колесниковъ полюбился и стали они съ нимъ съ этого дня, какъ доктора-то говорили, все о чемъ-то потихонечку шептаться. Все Грядовъ его въ чемъ-то уговаривалъ.

-- Грѣхъ, брать, говорить разъ, бояться-то!... Смерти не боялся, а тутъ чего-жъ грустишь? Одинъ вѣдь онъ у тебя, одинъ и ты у него. Пойди, да и поклонись... Да не такъ живи, какъ прежде-то, а мягче, сторонкой какъ укажи, что-ли... Самъ знаешь, какой онъ человѣкъ, ломать-то его не приходится.. Богъ дастъ, и смиритесь, на ладъ пойдетъ, а то, нако-съ, уперся -- знать онъ меня не хочетъ!-- Ну, и пусть, даты-то его знай, вотъ что!

Сильно съ той поры Колесниковъ измѣнился, куда и хворь дѣвалась,-- въ недѣлю какую выправился, другой человѣкъ сталъ, домой торопиться началъ, на выписку все просился.

Хоть и раненько его выпускать-то было, да видятъ -- ничего не подѣлать, хуже отъ тоски одной истомится, -- выписали парня.

Въ одинъ день обернулся, откуда и прыть взялась,-- деньжонки у него кой-какія были, покатилъ.

"Волгу, говоритъ, отца увижу"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дѣла у Ивана Савича за эти годы еще шибче въ гору пошли. Гордый сталъ пуще прежняго.

"Что, говоритъ, мнѣ ваши общества всякія да компаніи,-- захочу, въ кулакъ зажму, не видно будетъ".

И дѣйствительно, въ большомъ капиталѣ былъ человѣкъ. Близкіе люди говаривали, что порой нѣтъ-нѣтъ, да и сгрустнетъ Иванъ Савичъ.

"Эхъ, скажетъ, некому мнѣ силы своей оставить, одинъ я одинешенекъ"...

О сынѣ и вспоминать не смѣли -- не позволялъ.

Лѣто задалось теплое да ясное.

Разъ, подъ вечеръ, сидитъ у себя ні балкончикѣ, что въ садъ выходилъ, Иванъ Савичъ.

Вынесъ мальчикъ самоваръ, поставилъ передъ Иваномъ Савичемъ на столикъ, и ушелъ.

Сидитъ Колесниковъ одинъ, Волгой вечерней любуется, о дѣлахъ. по привычкѣ, вспоминаетъ.

"Годъ вышелъ на славу, цѣна на хлѣбъ небывалая, сбытъ -- рукой подать, а все война... Война... много, газеты пишутъ, народу полегло... Живъ, али нѣтъ мой-то?.. Эхъ, чудо былъ бы парень, кабы душа не тряпкой была... Ростомъ да пригожествомъ -- втораго не отыщешь, весь въ мать... Такая-жъ была красивая, за то такая же и чудная.. Нюни-то, бывало, распуститъ:

"Иванъ Савичъ, голубчикъ! пожалѣй ты бѣдноту-то ихнюю, мало намъ, что-ли?.." Мало!.. Эхъ, простота, простота!.. Да вѣдь въ деньгѣ все -- и сила, и почетъ, и угожденіе!..

Странная баба была... а вѣдь любила, да какъ еще любила-то... Только имъ да сыномъ и жила... Виноватъ онъ передъ ней, какъ виноватъ-то! Загубилъ парня... Гдѣ-то теперь онъ, и косточекъ поди не сыщешь!.. Чужіе кругомъ, за деньги вѣдь только и ходятъ, а тотъ -- нѣтъ!-- Даромъ, что перечилъ, а истинно любилъ... Эхъ, Николай, Николай!.. Колесниковъ низко опустилъ голову и въ первый разъ послѣ пяти лѣтъ разлуки понялъ, что обидѣлъ онъ и сына и себя одинокимъ сдѣлалъ...

-- Батюшка!..

Глянулъ Иванъ Савичъ и глазамъ не вѣритъ. Съ темной бородой, худой, изможженный стоитъ передъ нимъ совсѣмъ чужой человѣкъ, только глаза Николашкины, такіе-жъ кроткіе, да ласковые, какъ у "ней".

-- Николай... ты?.. Иванъ Савичъ подвинулся къ пришедшему, все еще не вѣря себѣ.

-- Я, батюшка, я!

Николай опустился на колѣни.

-- Батюшка, родимый мой, задыхаясь, говорилъ онъ,-- прости ты меня... Сними ты проклятье твое, мучило оно, Господи, какъ мучило. Прости!..

У Ивана Савича показались слезы.

Эдакій былъ молодчина, а теперь, нако-съ, слабѣй его, старика, сталъ -- что ребенокъ малый -- вѣтромъ уронитъ.

-- Полно, Николаша, полно, голубчикъ... Прости ты меня, дурака стараго!.. и онъ бережно подымалъ сына...

Точно другой человѣкъ сталъ съ этой минуты Иванъ Савичъ.

Всѣ дѣла забросилъ, у сына, словно нянька, сидитъ не отходитъ. Тотъ ему о войнѣ говоритъ.

Слушаетъ Иванъ Савичъ и ножомъ ему эти разсказы приходятся.

За Царя, за Русь умирали, живота не щадили, а онъ-то?.. Грабилъ, ихъ же грабилъ... Окаянный, у голодныхъ, да холодныхъ кусокъ отнималъ...

Уйдетъ въ свою комнату, упадетъ передъ образами, да и начинаетъ грѣхи свои отмаливать.

Такъ и рѣшилъ: выздоровѣетъ сынъ -- значитъ, смиловался надъ нимъ Господь, умретъ -- нѣтъ ему, Ивану Савичу. Божьяго прощенія.

Сколько докторовъ въ Колесниковскій домъ понаѣхало, сколько денегъ онъ по церквамъ, да монастырямъ разослалъ, а только нѣтъ -- не внялъ Богъ его моленью: къ осени сына не стало.

Словно младенецъ невинный, спокойно да тихо скончался.

Отца призвалъ. Крестъ ему свой жалованный подалъ.

-- Батюшка, говорятъ, прости ты меня, что тогда-то... съ Байковымъ-то... Боялся я... за тебя боялся... Вездѣ-то... тебя проклинали... Тяжело вѣдь это... крестъ мой... кровью его облилъ, обѣщайся ты на немъ... все... отдать...

-- Голубчикъ ты мой, ангелъ ты мой хранитель... да я... Господи... нищимъ останусь.. Коленька... дорогой, да неужто-жъ онъ и впрямь... раньше меня стараго да грѣшнаго...

Цѣлую недѣлю послѣ смерти сына не выходилъ Иванъ Савичъ изъ комнаты его...

Вышелъ -- всѣ ахнули, на двадцать лѣтъ постарѣлъ въ одну недѣлю, но только спокойный онъ сталъ, о сынѣ хоть бы слезинку имени вспоминать боялся.

-- Недостоинъ, говоритъ, я его имя осквернять...

Тутъ и пошли такія дѣла, что Покровцы по сію пору позабыть не могутъ.

Въ мѣсяцъ какой нибудь отъ Колесниковскаго богатства гроша мѣднаго не осталось: все на бѣдныхъ, по церквамъ, да по монастырямъ разошлось.

Сдержалъ свое слово Иванъ Савичъ: нищимъ остался, да такъ христовымъ именемъ и началъ отъ обители къ обители ходить.

Много разъ, говорятъ, его въ разныхъ монастыряхъ остаться просили,-- не согласился.

-- Недостоинъ, говоритъ, я служителемъ Господа быть, недостоинъ жить подъ святой кровлею -- до послѣдняго дня буду странствовать, пока ноги носятъ, да грѣхи великіе терпятъ.