Деянов Александр Иванович - За компанию

ПОВѢСТИ И РАЗСКАЗЫ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА.

Дѣянова.

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА
"ДОСУГЪ и ДѢЛО".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія товарищества "Общественная польза". Больш. Подъяч., 39.
1889.

ЗА КОМПАНІЮ.

Рѣдко и прежде видали Терещенку веселымъ, никогда балагуромъ большимъ небылъ, а только теперь словно сѣлъ кто на него -- не улыбнется. Въ полкъ, почитай, и не заглядываетъ, развѣ ужь небходимость какая, да и то придетъ, сопитъ въ усища свои густые -- ни здравствуй, ни прощай.

-- Григорій Савельичъ, окрикнетъ его вахмистръ Лоншаковъ,-- чего, братъ, козлишь-то, какія-такія мухи тебя кусаютъ? Приходи, что-ли, вечеркомъ, гость будешь...

-- Спасибо, Михайло Васильичъ, только не до вечеровъ теперича...

-- Что-жъ такое приключилось? Да ты постой, куда спѣшишь? не земля горитъ...

-- Ну васъ всѣхъ-то...

Такъ и уйдетъ, а на что ужь, кажись, съ Лоншаковымъ этимъ самымъ пріятели,-- водой не разлить; знай, бывало, другъ къ дружкѣ бѣгаютъ, то онъ къ Лоншакову, то Лоншаковъ къ нему. Совсѣмъ, однимъ словомъ, другой человѣкъ сталъ, а отчего -- неизвѣстно. Какъ ни доискивались, какъ ни допытывались, долго ничего узнать не могли.

-- Просто съ жиру усачъ бѣсится, разсуждали въ полку,-- знамо, зарылся... Ему что?-- не жисть, а масляница!

И дѣйствительно, Терещенкѣ жилось такъ, что грѣхъ было жаловаться. Жилъ онъ при командирѣ перваго эскадрона, ротмистрѣ князѣ Радищевѣ, заправлялъ всѣмъ его хозяйствомъ, и большимъ почетомъ и отличіемъ у него пользовался. Лѣтъ шесть слишкомъ прошло, какъ вахмистръ Терещенко, человѣкъ совсѣмъ еще молодой, оставилъ полкъ и къ князю перешелъ, и до сей минуты ни разу не приходилось ему хоть на что-нибудь пожаловаться, -- сжились они съ княземъ душа въ душу. И, вдругъ, слэвно лихой человѣкъ сглазилъ -- пошло у нихъ все шиворотъ на выворотъ, и чувствуетъ Терещенко, что скоро житью ихъ счастливому конецъ придетъ. Какъ подумаетъ онъ это, такая его грусть возьметъ, что часами сидитъ, съ мѣста не сходитъ, былое вспоминаетъ.

Много воды утекло съ того времени, какъ онъ безусымъ еще мальчикомъ попалъ въ N-скій гусарскій полкъ. Безъ роду, безъ племени, Терещенко ничего кромѣ своего полка не зналъ, да и знать не хотѣлъ. Ни писемъ, ни посылокъ какихъ ни откуда не получалъ и земляковъ-то даже у него не встрѣчалось какъ-то. Служба ему далась: получилъ унтера, потомъ взводнымъ сдѣлали, а тамъ, за компанію еще, и въ эскадронные вахмистры попалъ. Видный, ловкій, онъ былъ молодцомъ-гусаромъ и не одна мѣщаночка заглядывалась на браваго вахмистра. Да что мѣщаночки -- купеческія дочки, и тѣ на окнахъ, бывало, не по одному часу висѣли, чтобъ поглядѣть, какъ онъ мило пройдетъ. Только не былъ въ этихъ дѣлахъ Терещенко на гусара похожъ -- бабъ терпѣть не могъ.

-- Ну ихъ, сорокъ-вертихвостокъ, къ бѣсу...

Странный онъ вообще какой-то человѣкъ былъ, сумрачный молчаливый такой. Придутъ новобранцы, глянутъ на него, такъ дрожь и проберетъ: вотъ, молъ, звѣрь-то. А звѣрь этотъ самый добрѣйшій человѣкъ былъ, рубаху послѣднюю отдастъ, бывало, изъ какой хошь бѣды выручитъ,-- собачонки не обидитъ, даромъ что съ виду-то словно онъ тебя ножомъ пырнуть собирается. Ни съ кѣмъ онъ не ссорился, ни съ кѣмъ за то и дружбы не водилъ особенной. Такъ, пріятели были разные, только развѣ это что значитъ -- видишь, слава Богу, нѣтъ -- тоже хорошо; встрѣтились, какъ говорится, не кусаются, разошлись не плачутся.

Въ полку время развѣ видно -- то ученье, то за конемъ походилъ, трубку-другую выкурилъ, при оказіи стаканчикъ выпилъ -- глядишь, день-то весь и вышелъ. Тамъ смотры подойдутъ, лагери, на зеленые корма уйдешь, хвать -- и года нѣтъ.

Такъ и у Терещенки десять лѣтъ службы мелькнуло и не видно какъ. Одно только развѣ, что съ годами все онъ суше да черствѣй какъ-то становился. Оно и понятно: какъ къ службѣ ни льни, какъ къ ней ни привязывайся, а все-жъ она всей-то души не возьметъ, много пустаго мѣста останется, а у него, какъ разъ, ни семьи, ни родныхъ -- только въ полкъ человѣкъ и жилъ.

Въ отставку уйти, службу бросить -- этого Терещенкѣ и во снѣ не снилось, а приснись -- такъ отплюнулся-бъ, а все-жъ увидитъ порой, какъ какой-нибудь Ѳедоръ Сахаровъ, иль Андрей Кравчукъ домой торопится, ногъ подъ собой съ радости не слышитъ,-- не то что зависть, а просто злоба какая-то его разбирать начнетъ: и куда, дескать, дуракъ рвется, худо тутъ, что-ли?..

За годъ этакъ съ небольшимъ до компаніи пріѣхалъ въ полкъ офицеръ молоденькій, корнетъ князь Радищевъ, Борисъ Николаевичъ. Назначили его въ тотъ эскадронъ, гдѣ Терещенко вахмистромъ былъ. Совсѣмъ онъ еще и офицеромъ-то не выглядѣлъ: высокій да тоненькій, личико что у барышни и голосокъ-то дѣтскій еще -- звонкій-презвонкій.

Какъ увидалъ князь въ первый разъ Терещенку, такъ даже руками всплеснулъ.

-- Ну, вахмистръ, и усы-же у тебя! Настоящіе гусарскіе, -- такъ бы вотъ и отрѣзалъ, да къ себѣ приставилъ. Экій счастливецъ! А у меня такъ вотъ...

Потрогалъ онъ себя за губу, а тамъ и пуху-то еще нѣтъ, сдѣлалъ лицо такое грустное, да потомъ какъ расхохочется вдругъ. И такой у него смѣхъ хорошій да сердечный былъ, что и у Терещенки словно кто рукой ротъ раздвинулъ -- тоже улыбается.

-- А хорошо въ полку офицеры ѣздятъ, а?.. Лошади какія?

-- Ничего, ваше сіятельство, лошади добрыя. Вотъ у штабъ-ротмистра Быкова...

-- Что у Быкова... Моего коня ты не видѣлъ?

-- Никакъ нѣтъ, ваше сіятельство, не видалъ.

-- Пойдемъ, покажу.

Вышли они на дворъ, велѣлъ князь коня вывести.

У Терещенки и глаза разбѣжались. Много въ полку коней хорошихъ было, а только такого ему и встрѣчать не приходилось, -- красавецъ конь. Кожа тонкая, жилку каждую видно, дрожитъ весь, прядаетъ,-- огонь огнемъ.

-- Хорошъ?

-- Да ужь такъ, ваше сіятельство, хорошъ, что и сказать не могу, заглядѣнье...

-- Арабъ, чистѣйшей крови арабъ. Бедуинъ! О-го-го... Красавчикъ ты мой,-- кинулся князекъ молоденькій къ коню, гладитъ, къ мордѣ его припадаетъ, того и гляди расшибетъ тотъ его.-- Вотъ, вахмистръ, все есть, а усовъ нѣтъ, и такихъ лихихъ, какъ у тебя и никогда, пожалуй, не будетъ.-- смѣется князь, выходя изъ конюшни.

-- Богъ дастъ, и выростутъ не такіе еще, отвѣчаетъ Терещенко и самъ смѣется тоже. Не то чтобы такъ смѣшно ему было, а самый смѣхъ-то княжескій, улыбка его радостная больно по душѣ пришлись вахмистру.

-- Счастливо оставаться, ваше сіятельство...

Вернулся онъ въ эскадронъ, ходитъ задумавшись, и нѣтъ-нѣтъ, да потрогаетъ себя за усъ, потрогаетъ и улыбнется.

А про новаго офицера, какъ и всегда, толки идутъ. Собралась кучка солдатиковъ и разбираютъ его по косточкамъ: сколько вещей съ собой привезъ, да какія, самъ-то денежный, али нѣтъ. Корчагинъ, ражій курносый дѣтина, всю подноготную узнать успѣлъ.

-- Изъ себя-то мальченочекъ еще, совсѣмъ настоящимъ офицеромъ и не выглядитъ...

Услыхалъ Терещенко и Богъ знаетъ какъ взъѣлся, словно его самого обидѣли.

-- Ну ты, курносая пятница, раньше ложки въ щи полѣзъ!.. Настоящимъ офицеромъ не выглядитъ!.. Я те покажу настоящаго -- не проморгаешься до завтрева...

-- Да я, Григорій Савельичь....

-- Что, Григорій Савельичъ, я, братъ, давно Григорій Савельичъ!.. Ты, милый человѣкъ, лучше помалкивай, вотъ что, а не то у тебя языкъ-то, вишь, какой -- зубомъ не сдержишь, брехать начнетъ...

Тутъ дня черезъ три и ученье подошло, пришлось князю первой выѣзжать. Терещенко даже диву на себя дался: что за притча такая -- засѣлъ ему князь этотъ молоденькій въ голову, и хоть ты что, все о немъ думается, какъ-то онъ на ученье выѣдетъ, какъ на конѣ сидитъ, въ строю держится. Полковой-то командиръ на этотъ счетъ звѣрь-звѣремъ, чуть что,-- и обрѣжетъ: "васъ, дескать, господинъ корнетъ, не въ строй пускать, а на кордѣ гонять слѣдуетъ!" А онъ, вишь, какой горяченькій, неравенъ часъ и отвѣтитъ; человѣкъ молодой, небывалый, долго-ли до грѣха... И такъ это Терещенку безпокоитъ, что просто самъ онъ не свой, въ сѣдло сѣсть хорошенько не можетъ -- неловко, да и только.

Эскадронъ совсѣмъ ужь готовъ былъ, хоть сейчасъ къ плацу веди, эскадроннаго да господъ офицеровъ ждали. Терещенко, по обычаю, зорко и людей, и коней осматривалъ -- неравно что. Показалось ему, что въ задней шеренгѣ третій нумеръ цѣпку затянулъ,-- вглядывается... Вдругъ, слышитъ, шепчетъ кто-то:

-- Глядико-съ, новенькій-то.

Позабылъ онъ и про цѣпку, обернулся и въ конецъ улицы глядитъ, а тамъ изъ-за угла и впрямъ князь на Бедуинѣ показался. И съ коня, и съ сѣдока хоть сейчасъ картину пиши -- другъ друга стоятъ.

Шарикъ, песъ эскадронный, завидѣлъ лошадь незнакомую, -- такъ стрѣлой и порвался. Окрикнулъ-было Терещенко его, такъ куда -- такая ужь подлая собака была, на чужомъ конѣ лучше не показывайся.

Подлетѣлъ Шарикъ къ Бедуину и шасть въ ноги,-- тотъ такъ и взвился. Ловко Терещенко ѣздилъ, а только отъ такой свѣчки нежданой и онъ бы, какъ пить дать, рѣдьку скопалъ; а князь хотьбы что -- стремени не выпустилъ.

-- Ишь вѣдь, молоденькій, а ѣздитъ-то какъ знатно, послышалось въ рядахъ.

Терещенко усмѣхнулся, весь страхъ у него какъ рукой сняло,-- этакого не осмѣютъ, поди-ка.

Во время ученья не разъ онъ на молодаго офицера поглядывалъ, посадкой, да лихостью его любовался. И странное дѣло, -- ну что, кажись, особеннаго, а точно и пыли меньше, и на душѣ веселѣй, какъ раздается голосъ его звонкій "Второй взводъ...! Полъ-оборота направо, жай... Рысью!.."

Кончилось ученье, подозвалъ полковой командиръ Терещенку и сталъ его о Рулеткѣ спрашивать. Рулетка -- англійская кобыла была, купилъ ее генералъ и никому кромѣ Терещенки выѣзжать не довѣрялъ. ѣдетъ генералъ тихонечко, шагомъ мелкимъ, а онъ съ боку такъ, чуть поотставъ придерживается.

Слышитъ Терещенко, сзади кто-то на крупной рыси идетъ; оглянулся, а это князь на Бедуинѣ, -- поровнялся съ генераломъ, подъ козырекъ взялъ.

-- А, князь, здравствуйте... Прекрасно вы верхомъ ѣздите молодцомъ!

-- Радъ стараться, ваше превосходительство.

-- Конь у васъ тоже роскошный... Сильно выдѣляется -- сейчасъ араба видно... Подъѣздка завели?

-- Никакъ нѣтъ, подъискать еще надо,-- хотѣлось бы хорошаго...

-- Вотъ вамъ,-- и генералъ на Терещенку показалъ,-- золотой человѣкъ на это дѣло... Скажите, вмигъ разыщетъ и не ошибетесь... Прошу заѣзжать -- жена вашу матушку еще съ института помнитъ и хочетъ васъ, кажется, въ руки взять,-- берегитесь, командирша она у насъ строгая.

Веселый такой на этотъ разъ командиръ былъ, шутитъ, смѣется, князя такъ разсмѣшилъ, что тотъ заливается просто. Ѣдетъ сзади Терещенко, и тоже улыбается, чему и самъ не знаетъ.

Проѣхали еще немного, генералъ къ себѣ повернулъ.

-- Такъ помните, князь, его попросите -- онъ выищетъ... Терещенко, есть лошади подходящія?

-- Такъ точно, ваше превосходительство, продаютъ...

-- Ну, и отлично.

Остался Терещенко съ вахмистромъ одинъ, сейчасъ же тотъ и о подъѣздкѣ заговорилъ.

-- Такъ что-же, вахмистръ, приведешь коня?

-- Приведу, ваше сіятельство... Вотъ завтра воскресенье, утречкомъ и доставлю.

-- А хорошъ?

-- Конь добрый, молодой, рысь богатая, карьеръ легкій и выѣздки хорошей...

Князь не вставалъ еще, какъ на другой'день Терещенко и подъѣздка привелъ. Князю конь понравился, цѣна была подходящая,-- по рукамъ ударили. Сталъ Терещенко деньги считать, видитъ двѣ красненькія лишку; вынулъ онъ ихъ изъ пачки и князю подаетъ.

-- Это что?

-- Да лишекъ, ваше сіятельство.

-- Никакого тутъ лишку нѣтъ,-- это тебѣ...

-- Благодарю покорно, ваше сіятельство, а только увольте.

-- Да отчего-жъ ты взять не хочешь? Вѣдь еслибъ я самъ покупалъ, такъ навѣрное и хуже и дороже-бъ купилъ... Вотъ я и хочу...

-- Никакъ нѣтъ, ваше сіятельство, какъ вамъ угодно, а только я не возьму.

-- Экій чудакъ! покраснѣлъ князь немножко и не знаетъ, что съ деньгами дѣлать, куда бумажки сунуть.-- Странный ты, право... Ну, можетъ, ты водки рюмку выпьешь, а?

-- Ежели милость ваша будетъ, такъ за здоровье вашего сіятельства стаканчикъ не откажусь...

-- Вотъ и чудесно... Сергѣй, вынеси вахмистру водки!.. Да нѣтъ, не надо! Пойдемъ въ комнаты, тамъ и закусишь...

Опять день за днемъ, мѣсяцъ за мѣсяцемъ время потянулось. Все пошло по старому, только все больше да больше Терещенко къ молодому князю привязывался. А тутъ, черезъ полгода такъ послѣ его пріѣзда, случись въ полку оказія, послѣ которой Терещенко не то что жизнь, а душу бы, кажись, за князя отдалъ.

Эскадроннымъ командиромъ былъ у нихъ въ то время ротмистръ Ивановскій, болѣзненный и вспыльчивый человѣкъ. Гоняетъ какъ-то разъ князь въ манежѣ смѣну и Терещенко тутъ же былъ. Приходитъ эскадронный, не въ духѣ, сердитый такой. Глядѣлъ-глядѣлъ, да какъ раскричится на одного солдатика -- Михальченкой звали -- ѣздокъ, правда, не важный онъ былъ.

-- Ты, что-жъ это, каналья, на поводу висѣть вздумалъ? Я тебя научу какъ ѣздить,-- дать ему Танцора, живо!..

А подлѣй этой лошади во всемъ эскадронѣ не было -- хоть не садись, бывало и свѣтитъ, и козлитъ, и закидывается.

Сѣлъ на нее Михальченко, въ конецъ растерялся, никакъ сладить не можетъ, а тутъ еще ротмистръ кричитъ, бичемъ щелкаетъ Принесли барьеръ; не успѣли первые два нумера его взять, а Танцоръ и съ ума ужь сошелъ, завертѣлся, бьетъ и передомъ, и задомъ, на середину манежа вылѣзъ.

И началъ же онъ тутъ его мутить, да подъ конецъ такого козла далъ, что не то что Михальченкѣ, а и хорошему бы сѣдоку небо съ овчинку показалось. Михальченки словно и въ сѣдлѣ не было,-- такъ, черезъ голову, что камень брякнулся о-земь, а Танцоръ и подъ себя его сейчасъ подбирать сталъ,-- такая ужь у коня подлая манера была.

Всѣ словно къ землѣ приросли. Знамо,-- конь шалый, смерть вѣрная, мигнуть не успѣешь -- разнесетъ, не перваго смялъ. Вдругъ Терещенку чуть съ ногъ не сшибло -- это князь къ коню кинулся. Не успѣли ахнуть -- выхватилъ Михальченку изъ-подъ ногъ, отшвырнулъ, а самъ съ Танцоромъ давай маячиться: тотъ норовитъ ударить, а онъ ухватилъ его за поводья подъ самой мордой, да такъ съ нимъ и вертится.

Тутъ ужь всѣ опомнились, и Терещенко, и другіе, вмигъ коня убрали, Михальченку подняли.

-- Живъ? князь спрашиваетъ.

-- Живъ, ваше сіятельство, зашибся только, надо полагать, шибко, а такъ цѣлъ -- ничего не видно...

-- Ну, слава Богу, а я ужь думалъ... Терещенко!

Подскочилъ тотъ къ нему и въ глаза смотритъ.

-- Помоги-ка мнѣ, братъ, выдти... нога что-то.

Взялъ Терещенко его подъ руку. Шагнулъ князь и за плечо его ухватился.

-- Не могу...

Перепугался тотъ на смерть.

-- Ваше сіятельство, Христосъ съ вами, да неужли?..

А князь хоть-бы что,-- улыбается, блѣдный только, ни кровинки въ лицѣ. Обернулся къ ротмистру.

-- Вотъ тебѣ и Танцоръ!.. Ротмистръ, у меня нога сломана, распорядитесь...

Два мѣсяца пролежалъ князь Радищевъ, и все это время Терещенко самъ не свой былъ. Михальченку да ротмистра видѣть просто не могъ, а про Танцора и говорить нечего.

-- Или ты у меня, калѣчь подлая, сдохнешь, либо шелковая станешь -- не будь я Григорій Терещенко.

И впрямь, какъ ужь онъ тамъ его выѣзжалъ -- неизвѣстно, а только потомъ смирнѣй Танцора во всемъ полку лошади не было.

Пока князь больной лежалъ, Терещенко у него самый частый гость былъ. Урветъ минуту свободную, и летитъ о здоровьѣ его навѣдаться. Онъ и Бедуина ему проѣзжалъ, и новости полковыя сообщалъ, совсѣмъ однимъ словомъ свой человѣкъ сталъ. Привыкъ за эти два мѣсяца и князь къ нему. Какъ придетъ тотъ къ нему, сейчасъ онъ его усадитъ, чаемъ велитъ угостить, про его жизнь начнетъ разспрашивать, или про себя что разскажетъ. И все-то Терещенко изъ этихъ разговоровъ про него узналъ -- какъ онъ маленькій росъ, гдѣ учился, проказы да шалости какія съ товарищами выкидывалъ. Только и родныхъ у князя было, что мать одна, да и ту рѣдко онъ видывалъ: больная была, слабая, все за-границей жила.

Началъ кназь выправляться понемногу, а къ веснѣ и совсѣмъ на ноги всталъ.

Жизнь въ городѣ была веселая, общество большое, вечера да собранія всякія, товарищи, то кутежка какая, то охота -- времени и не видно. Ни отъ какого удовольствія князь не отказывался,-- человѣкъ молодой, съ деньгами, первымъ затѣйникомъ и воеводой былъ. Только въ мѣру у него все это выходило, бездѣлье дѣлу не мѣшало, гулянка гулянкой, а служба службой. Лучше его во всемъ полку офицера не было. Когда ни легъ, гдѣ ни былъ -- на ученьѣ всегда во-время, минуты не опоздаетъ. Службу и любилъ, и зналъ ее хорошо.

Для Терещенко всегда бывало, у него ласковое слово найдется, увидитъ -- непремѣнно остановитъ.

-- Что, вахмистръ, дѣла много?

А тотъ ужь знаетъ къ чему рѣчь идетъ -- ухмыляется.

-- Да вотъ, ваше сіятельство, въ четвергъ какъ будто послободнѣе будетъ.

-- И чудесно!.. На челнѣ, значитъ?

-- Я, ваше сіятельство, новый досталъ, у Емельяновыхъ, много лучше прежняго будетъ.

-- Надо, братъ, съѣздить, а то, поди, и утки по насъ соскучились.

-- Самое время, ваше сіятельство, теперь ея страсть сколько.

Большіе оба охотники были.

Такъ время и шло. Тутъ слухъ о войнѣ пронесся, а тамъ вскорѣ и походъ объявили. Тронулись гусары, князь тогда ужь поручикомъ былъ.

Какъ сегодня все это Терещенко помнитъ, а подикось, сколько времени ушло! Да, много воды утекло; сильно и люди измѣнились. Вотъ, къ примѣру, хоть бы князя того же взять -- совсѣмъ вѣдь мальчикъ былъ, а теперь?-- Ротмистръ, эскадрономъ командуетъ, изъ себя богатыремъ сталъ. Старыхъ-то, прежнихъ офицеровъ разъ-два и обчелся, много-ли съ похода вернулось -- почитай половины нѣтъ. Того сабля баши-бузучья уложила, другаго магазинка ухлопала, а вотъ они съ княземъ цѣлы остались, поцарапать поцарапало, а все живы. А ужь кому-кому, а имъ бы, кажись, слѣдовало головы не сносить... И намучился-же онъ въ кампанію съ княземъ своимъ одному Богу извѣстно какъ! Такъ и ждалъ каждую минуту, что отправятъ его нехристи на тотъ свѣтъ. Горячій, удержу нѣтъ,-- всюду кидается, на все вызывается. Хочу, говоритъ, я Георгія заработать!.. А крестъ получилъ -- еще отчаяннѣе сдѣлался. Теперь, говоритъ, надо доказать, что не даромъ насъ царь отличилъ!.. Тоже вѣдь и онъ, Терещенко, крестъ-то заслужилъ, въ одномъ дѣлѣ оба и получили -- батарею отстояли. Да, всего бывало!.. А языка-то какъ добывали -- чисто Господь вынесъ,-- такъ-таки прямо на ихъ таборъ и напоролись... Вотъ тоже съ лядункой тогда. Оборонилъ командиръ лядунку, да и хватился, когда съ того мѣста за гребень ушли. Подняться-то ежели, такъ видно ее, блеститъ на солнцѣ, а сунься, возьми,-- такихъ дыръ надѣлаютъ...-- Эхъ, пропала! командиръ говоритъ.-- Ну, зачѣмъ пропадать, мой-то отвѣчаетъ,-- пусть не хвастаются, что гусары такой сволочи боятся -- и тихонечко, словно на прогулкѣ, вышелъ изъ-за гребня и спускаться сталъ... Вотъ трескотня-то поднялась! Подошелъ онъ къ лядункѣ, поднялъ и назадъ не спѣша принесъ... Удалецъ, и говорить нечего! И все-то, бывало, ему неймется, кровь ужь, надо быть, такая... За то вѣдь и по службѣ-же идетъ: въ его-то года впору развѣ поручикомъ быть, а онъ, нако-съ, ротмистръ, вся грудь въ орденахъ, эскадрономъ командуетъ... Вернулись это они съ похода -- тутъ только князь и узналъ, что матушка у него скончалась; взялъ онъ отпускъ и въ Петербургъ уѣхалъ. Терещенко думалъ, что съ ума за это время сойдетъ, такъ онъ къ нему привыкъ -- все вмѣстѣ да вмѣстѣ, а тутъ, изволь-ка... Можетъ, говоритъ, мѣсяца два-три пробуду, а можетъ и больше, какъ дѣла. Былъ у Терещенки календарь маленькій, такъ давай онъ въ немъ съ тоски дни зачеркивать,-- все будто-бы скорѣй время идетъ. И эскадронъ, и служба опостылѣли, просто руки отнимаются -- ни къ чему охоты нѣтъ. Только и было удовольствія, что пойдетъ онъ, бывало, къ князю на квартиру,-- у него ключъ-то хранился, и начнетъ осматривать, все-ли цѣло, да въ порядкѣ-ли.

Прошли недѣли три такъ съ отъѣзда князя. Сидѣлъ онъ у него также вотъ на квартирѣ. Вдругъ, слышитъ -- извощикъ подкатилъ, глядитъ -- а князь и въ дверь входитъ.

-- Не ждалъ, поди?

-- Да гдѣ ждать-то, ваше сіятельство, коли и мѣсяца не прошло... Гостили-то въ Питерѣ что такъ недолго?

Ничего ему князь не отвѣтилъ, усмѣхнулся только невесело такъ, сѣлъ и задумался.

-- Терещенко, говоритъ,-- а вѣдь у меня вѣсти дурныя...

И разсказалъ онъ ему все, какъ есть. Княгиня-то шибко, видно, жила, тратила не въ мѣру, а онъ ни во что не касался,-- шлютъ ему деньги аккуратно, ну, значитъ, все и въ порядкѣ. Какъ умерла княгиня, все и раскрылось. Денегъ-то почти ничего не осталось, да и имѣнія въ конецъ разорены и заложены. Князь долго думать не сталъ -- продалъ все до кусочка и въ полкъ вернулся.

-- И осталось у меня, дружнще, всего на всего сорокъ пять тысячъ...

Зналъ Терещенко, что большія деньги сорокъ пять тысячъ, да еще лучше зналъ, что для князя-то онѣ почти что и ничего. Не такъ человѣкъ жить привыкъ: на однихъ лошадей, да товарищей по скольку въ годъ тратилъ.

Долго такъ они сидѣли, и тотъ молчитъ, и этотъ тоже. Наконецъ, Терещенко заговорилъ, да такъ заговорилъ, что князя Богъ знаетъ какъ удивилъ.

-- А что, ваше сіятельство, какъ подумать, такъ и оченно я даже довольно въ полку послужилъ...

Князь такъ съ мѣста и сорвался.

-- Да ты съ ума сошелъ! Лучшій вахмистръ въ полку и этакую ерунду говоришь: довольно послужилъ, да что ты инвалидъ, что-ли?

-- Никакъ нѣтъ, а только въ полку я, значитъ, не останусь.

-- А куда-жъ ты пойдешь-то? Вѣдь одинъ, какъ есть одинъ ты на бѣломъ свѣтѣ,-- ни кола, ни двора, дѣлать-то что станешь?.. Да нѣтъ, глупости все это! Шутишь ты, что-ли!

-- Вѣрно слово говорю, ваше сіятельство.

-- Тьфу ты, право!.. Терещенко, да пойми ты, баранья голова, ну зачѣмъ тебѣ уходить? Эскадронъ, ты знаешь, мнѣ отдаютъ, да я и представить себѣ не могу, какъ это, вдругъ, безъ тебя... Пойми, привыкъ вѣдь а къ тебѣ, привязался, мало-ль чего вмѣстѣ навидались!.. Я... я просто, наконецъ, не могу безъ тебя...

-- Да я потому, ваше сіятельство, и ухожу...

-- Ты положительно спятилъ! Что такое, почему потому?

-- Да потому вотъ, что и вы безъ меня не можете, и я безъ васъ не могу... Вахмистръ вахмистромъ и будь... А какой же я теперь, съ позволенія сказать, вахмистръ буду, коли я каждую минуту за васъ опасаться стану? И васъ-то оберутъ, и васъ-то обманутъ.. Особливо теперь, когда и денегъ-то этихъ самыхъ вонъ какъ убавилось... Нѣтъ ужь, ваше сіятельство, какъ вамъ, значитъ, угодно будетъ, а только я отъ васъ ни шагу... Ваша-то питерская шушера мало васъ обирала, что-ли? А чтобъ приглядѣть, прибрать, такъ это не ихъ дѣло, даромъ что жалованье-то офицерское получали...

Говорилъ-говорилъ Терещенко, да подъ конецъ и заревѣлъ, что баба. Прослезился и князь.

-- Спасибо, братъ, только помни -- не столько ты мнѣ слуга будешь, какъ товарищъ и другъ... Дѣлай какъ хочешь...

И началось съ этого дня золотое для Терещенки время. Квартира отличная, изъ запасныхъ повара онъ разыскалъ отличнаго въ собраніе князю ѣздить не надо, все есть дома и на все денегъ хватаетъ.

Князь такъ тотъ долго и понять не могъ.

-- Странное дѣло, въ полгода вышло на домъ столько, сколько порой въ двѣ недѣли выходило, а нисколько не хуже прежняго, лучше даже... Терещенко, магъ и волшебникъ ты великій!..

И все это теперь Терещенкѣ припоминается. Дивятся въ полку, что золъ онъ за послѣднее время сталъ! Будешь золъ, коли, видно, закатились красные денечки. Пять вѣдь лѣтъ такъ-то, душа въ душу, чинно да спокойно прожили, и вдругъ, э-эхъ!..

А онъ-то, дурень, думалъ, что и конца такой жизни не будетъ. Встанетъ утромъ раненько, и все-то напередъ знаетъ, гдѣ князю быть сегодня надо, когда уѣдетъ, когда пріѣдетъ. Комнаты какъ убираютъ, посмотритъ, на вѣстовыхъ прикрикнетъ, а тамъ, глядишь, и на столъ накрывать пора... Самую маленькую вещь, и ту хоть въ потьмахъ найдешь -- всему свое мѣсто. Бывало, и уѣдетъ князь, такъ знаешь, что туда вотъ уѣхалъ, а теперь? Н-да, прахомъ какъ есть прахомъ все пошло, а дальше и того хуже будетъ, дѣло извѣстное, толку не жди -- баба примѣшалась...

И мысли одна другой чернѣй лѣзли въ голову бѣднаго Терещенки.

Князь, дѣйствительно, перемѣнился. Дома обѣдать рѣдко оставался, все по гостямъ, да гостямъ, чего прежде сильно не долюбливалъ. А лѣто пришло, такъ только мелькомъ и сталъ его Терещенко видѣть: чуть не каждый день въ Рытвяны ѣздить князь началъ. Рытвяны -- подгородное имѣніе генерала Савицкаго было. Жилъ генералъ широко, гостей всегда домъ полный. Семья у него небольшая была -- самъ съ женой, да дочка молоденькая, Вѣра Михайловна, красавица барышня. Генерала Терещенко не разъ встрѣчалъ и прежде, а жены да дочки не приходилось; только и слыхалъ, что генералъ да генералъ, а какой -- семейный или нѣтъ -- этого не зналъ. Странно ему на первыхъ порахъ было, что какъ ни спроситъ князя, куда ѣхать собирается, или вернулся откуда -- все одинъ отвѣтъ былъ: либо "въ Рытвяны", либо "изъ Рытвянъ".

-- Съ чего бы это онъ такъ туда зачастилъ? думалось Терещенкѣ.

А тутъ вскорѣ вахмистръ княжескаго эскадрона Лоншаковъ все ему и доложилъ. Узналъ Терещенко, что у генерала дочка есть, первая въ городѣ невѣста считается, что къ ней, что мухи къ меду вся молодежь городская льнетъ. Понялъ тутъ Терещенко, зачѣмъ и его князь въ Рытвяны ѣздитъ.

-- И такъ, другъ Григорій Савельичъ, Лоншаковъ ему разсказываетъ,-- въ городѣ толкуютъ, что какъ бы здѣсь, значитъ, и свадьбѣ не случиться, потому промежъ всѣхъ остальныхъ кавалеровъ, больно ужь и самъ генералъ и барышня, значитъ, князя отличаютъ.

-- Отличаютъ! Еще-бъ не отличали! Знамо, губа не дура,-- понимаютъ тоже... Господи Ты Боже мой! Жили-жили и нако-ся напасть какая... Что имъ другихъ-то мало, что-ли? Его подавай непремѣнно, ишь вѣдь!..

-- Да чего ты, Григорій Савельичъ, горячишься-то? Что тутъ дурнаго -- человѣкъ молодой, изъ себя красавецъ писанный, она тоже -- и лицомъ кралечка и приданое, толкуютъ, богатѣющее. Да давай Господи...

-- Не каркай, не каркай ты мнѣ, Михайло Васильевичъ, Христомъ Богомъ прошу! Что дурнаго? Да все дурно! Не слѣдъ нашему брату съ юбкой связываться, все шиворотъ на выворотъ пойдетъ и сгинетъ человѣкъ ни за грошъ, вотъ что!.. Останется Терещенко одинъ и задумается.

-- Плохо, совсѣмъ плохо дѣло становится, со дня на день бѣды жди. Все къ тому идетъ,-- ясно, что день божій... Окрутятъ, какъ пить дать, окрутятъ и прощай тогда жизнь ихъ прекрасная, настоящая офицерская... Квартиру заведутъ подлѣйшую, тряпья этого всякаго, креселъ да стульевъ заведутъ такихъ, что ни сѣсть, ни лечь; окна да двери позавѣшаютъ, финтифлюшекъ понаставятъ всякихъ, и вездѣ-то юбки эти поганыя вертѣться станутъ, чтобъ ихъ!.. Эхъ, ваше сіятельство, надоѣла вамъ, видно, жизнь привольная, захотѣлось кабалы попробовать,-- что-жь, воля ваша, а только Григорій Терещенко не слуга вамъ тогда,-- счастливо оставаться... Руки на себя наложу, удавлюсь, а съ бабами въ одной закладкѣ не пойду, ни въ жизнь!.. Развѣ съ бабой жить возможно?..

Совсѣмъ разозлится Терещенко, а тутъ еще, какъ нарочно, подъ горячую руку эта дура Петька Чубатый ввалится.

-- Григорій Савельичъ, что-жъ огонь-то, гасить, что-ли? Чего задарма палить -- знамо не будутъ... Надо такъ полагать, что не иначе, какъ въ Рытвянахъ ихъ сіятельство обѣдать остались...

-- Гаси...

И возьметъ Терещенку такая тоска-досада, что ни на кого не глядѣлъ-бы кажется...

-- Сидитъ, разговоры разговариваетъ, и горюшки ему мало, что дома, нако-ся, до какого часа обѣдать ждутъ... И вѣдь не скажетъ! "Куда изволите ѣхать, ваше сіятельство, что готовить прикажете?" "Что хочешь..." И знаетъ, то-есть вотъ какъ знаетъ, каково мнѣ все это, и молчитъ... Молчитъ, потому, чувствуетъ, что не дѣло затѣялъ... Эхъ, война бы опять! Какъ рукой-бы, поди, всю дурь-то эту да блажь сняло!..

Но видно, не угодно было Богу услышать молитвы Терещенки -- войны не было. Сбиралась-сбиралась надъ его головой туча грозовая, да и грянула.

Вѣрные слухи дошли до Терещенки, не обманывалъ Лоншаковъ стараго пріятеля: князю дѣйствительно полюбилась Вѣра Михайловна еще съ зимы. Ради нея онъ и по гостямъ сталъ ѣздить,-- не тутъ, такъ въ другомъ мѣстѣ, а все встрѣтитъ. Прошла зима, началъ онъ въ Рытвяны ѣздить, и хоть никому ничего не объявляли, а только къ этому времени всѣ городскія сплетницы его не иначе уже, какъ за жениха считали. Посватайся князь, можетъ все это такъ и было-бъ, но только онъ, кажется, скорѣй готовъ былъ еще пять разъ за лядункой подъ выстрѣлы идти, чѣмъ Вѣрѣ Михайловнѣ предложеніе сдѣлать. Куда его и вся смѣлость дѣвалась! Видитъ, что и отецъ и мать его словно сына принимаютъ, да и дочь пріѣзду его всегда рада, а все-жъ напрямикъ объясниться боялся: вдругъ, да откажутъ, тогда что? Начнетъ князь обо всемъ этомъ дома думать; самъ на себя дивится, чего только онъ тянетъ, да мучается, вѣдь любъ онъ Вѣрѣ Михайловнѣ, видно-же это... Нѣтъ, дескать, слѣдующій разъ непремѣнно покончу,-- пора. А наступитъ этотъ слѣдующій разъ, пріѣдетъ въ Рытвяны и начнетъ, Богъ вѣсть отчего, опять сомнѣваться да робѣть. Такъ время и шло.

Зналъ онъ своего Терещенку какъ пять пальцевъ и давно ужь замѣчалъ, что тому вся эта исторія ножъ острый.

-- Чудакъ, право, думалъ порой князь, поглядывая, какъ ежится и злится Терещенко,-- чего онъ такъ изводится? Что, спрашивается, ему женщины сдѣлали, что онъ ихъ иначе какъ "баба" и назвать не можетъ? Воображаю, что съ нимъ будетъ, когда я ему объявлю, что рѣшилъ жениться!

Привязался князь къ Терещенкѣ, что къ родному, и не то что не хотѣлъ, а жалѣлъ какъ-то правду ему сказать; тамъ, потомъ, попривыкнетъ, тогда и скажу, дескать. Только не совсѣмъ такъ дѣло вышло, какъ князь разсчитывалъ, пришлось Терещенкѣ много раньше всю правду узнать.

Года два ужь прошло, какъ у князя "Бедуинъ" его палъ. Сильно тогда и онъ, и Терещенко убивались, и долго потомъ ни на одномъ конѣ князь остановиться не могъ: и хороши, а все не то... Теперь у князя была лошадь, отъ своего-же товарища-офицера купленная,-- въ отставку тотъ уходилъ, такъ и продалъ. Хорошій, породистый конь былъ и, можетъ, о другомъ князь и не думалъ-бы, еслибъ не скачки, что въ сентябрѣ замышлялись.

Много толковъ о нихъ шло, и всѣ напередъ говорили, что первымъ или "Чародѣй" улана Жадова придетъ, или "Воронъ" гусара Ширинскаго, а о князѣ ни слова. И такъ-то ужь, само по себѣ, это ему обидно было, а ради Вѣры Михайловны вдвое не возьми онъ приза, ни за что бы, кажется, ему и въ глаза ей не посмотрѣть.

А она какъ на грѣхъ спитъ и видитъ эти скачки.

-- Князь, у насъ каждый день споры. Я все говорю, что вы непремѣнно первымъ придете, правда вѣдь?

-- Не знаю, Вѣра Михайловна.

-- Какъ не знаете? Вѣдь вы же будете скакать?

-- Буду...

-- Ну, значитъ, и возьмете.

-- Отчего-же значитъ? Очень возможно, что и не возьму... Вонъ, говорятъ, Чародѣй и Воронъ...

-- Мало-ли что говорятъ... А я говорю, что возьмете призъ вы, именно вы, и никто больше...

Еще грустнѣй да боязнѣй князю отъ этихъ разговоровъ становится: поди, спорь съ ней, доказывай, что у другихъ лошади лучше... Эхъ, вотъ Бедуина-то нѣтъ,-- тотъ бы не выдалъ! Никогда еще князь о богатствѣ своемъ такъ не жалѣлъ, какъ теперь. Съ деньгами все можно, на край свѣта бы поѣхалъ, а отыскалъ бы скакуна. Начали ужь князю и такія мысли въ голову приходить: что, дескать, не все-ли равно тремя-четырьмя тысячами у него денегъ больше или меньше будетъ,-- отчего бы ему и не купить коня? Положимъ, что послѣ такой мысли князю немного будто-бы и совѣстно становилось -- собирается человѣкъ жениться, и вдругъ на прихоть глупую при небольшихъ средствахъ тысячи швыряетъ, словно на женины капиталы разсчитываетъ.

Неизвѣстно, чѣмъ бы все это кончилось,-- купилъ бы князь коня или на своемъ скакать рискнулъ, на ловкость да умѣнье надѣясь,-- только ни того, ни другаго дѣлать ему не пришлось: чисто случай счастливый выручилъ.

Во время кампаніи былъ у нихъ въ полку охотникъ одинъ, человѣкъ года на три князя постарше, богачъ страшнѣйшій. Очень его всѣ въ полку любили, но ближе всѣхъ онъ съ княземъ былъ, потомъ и жили даже вмѣстѣ. Два раза князю пришлось его отъ вѣрной смерти спасать, разъ такъ и самъ чуть на мѣстѣ не остался. Владиміръ Васильевичъ Бѣлопольцевъ, такъ звали этого охотника, никогда особымъ здоровьемъ не отличался, а послѣ войны и совсѣмъ плохъ сталъ, долго въ тифѣ прохворалъ, грудь разстроилъ и уѣхалъ за границу лечиться. Теперь онъ хоть и вернулся, но съ княземъ еще не видался,-- на югѣ жилъ, имѣнье тамъ у него было. И вотъ, въ то время, когда князя думы о конѣ мучили, получаетъ онъ отъ него письмо, которое все дѣло повернуло.

Пишетъ тотъ ему, какъ хочетъ онъ со своимъ другомъ повидаться, да здоровье не позволяетъ, но при первой же возможности непремѣнно къ нему пріѣдетъ. Затѣмъ войну вспоминаетъ.

"Вы тогда такъ много -- пишетъ онъ въ концѣ,-- такъ безконечно много для меня сдѣлали, что долгъ мой предъ вами неоплатенъ.. Изъ моихъ прежнихъ писемъ вы видѣли и знаете, какъ глубоко и беззавѣтно я вамъ преданъ; позвольте-же мнѣ надѣяться, что вы не захотите меня обидѣть и позволите мнѣ хоть немного порадовать васъ. Я знаю, вы страстный любитель лошадей и хорошій знатокъ ихъ. Я помню вашего Бедуина, помню, какъ тяжела была вамъ его потеря. Мнѣ посчастливилось найти коня -- вѣрный, безошибочный снимокъ вашего Бедуина. Онъ уже на дорогѣ къ вамъ, и когда вы получите мое письмо, онъ будетъ всего въ нѣсколькихъ часахъ отъ васъ. Князь, повторяю еще разъ, не обижайте меня отказомъ и постарайтесь въ новомъ Бедуинѣ найти все то, что потеряли въ старомъ".

Долго князь надъ этимъ письмомъ сидѣлъ. Просто не вѣрилось, словно въ сказкѣ -- хотѣлось коня, и конь явился. Отказываться онъ и не думалъ: подарокъ былъ присланъ отъ чистаго сердца, не взять значило кровно обидѣть Бѣлопольцева -- онъ это зналъ.

Бѣлопольцевъ не только коня подарилъ, онъ принялъ всѣ мѣры, не остановился ни передъ какими тратами и заботами для того, чтобы лошадь была доставлена самымъ лучшимъ, удачнымъ образомъ. Какъ онъ писалъ, такъ и случилось: утромъ князь письмо получилъ, а послѣ обѣда извѣщеніе пришло, что лошадь прибудетъ на слѣдующій день утромъ.

Князь проснулся съ разсвѣтомъ. День былъ праздничный, и хоть Бориса Николаевича и звали съ утра въ Рытвяны, но онъ еще съ вечера написалъ, что никакъ не можетъ пріѣхать -- задержало важное дѣло. Поглядѣлъ князь на часы,-- совсѣмъ еще рано, можно бы было часика два-три еще соснуть, только не до сна ему было; такъ бы вотъ, кажется, и поѣхалъ сейчасъ коня встрѣчать. Одѣлся князь и ходитъ по комнатѣ. Не хотѣлось бы ему прислугу будить, да тоска беретъ,-- хоть бы чаю напиться. Не успѣлъ онъ до звонка дотронуться, какъ ужь въ дверяхъ Терещенко съ подносомъ показался -- всталъ, значитъ, тоже съ пѣтухами.

-- А я, братъ, князь ему говоритъ,-- думалъ, что ты еще съ "Куцымъ" возишься...

А это, надо сказать, престранная исторія съ Терещенкой была. "Куцымъ" собаку звали, что лѣтъ шесть тому назадъ въ полку была и, Богъ знаетъ отчего, но только Терещенко рѣдкую ночь ее во снѣ не видалъ, другихъ сновъ у него почти и не бывало. Собака при жизни была смирнѣйшая, но снилась она ему всегда злющей-презлющей и все укусить норовила. Что Терещенко ни дѣлалъ, какихъ только мѣръ ни принималъ -- ничего не дѣйствовало: уснетъ, и сейчасъ же Куцый тутъ какъ тутъ.

И сегодня онъ его видалъ, и такъ его Куцый за ногу тяпнулъ, что у Терещенки и сонъ прошелъ.

-- Услыхалъ, что не спите, ну и всталъ...

-- Да, не спится, братъ, мнѣ сегодня что-то и самъ не знаю... Скоро, впрочемъ, и ѣхать надо.

Поставилъ Терещенко подносъ на столъ, нахмурился, поглядѣлъ на князя изподлобья и вышелъ.

-- Закатится, значитъ... Экъ его -- съ ночи ужь собираться сталъ... Дѣла!.. Ну ты, иродъ! Ишь слюну-то возжей распустилъ... Вставай, что ли!-- и онъ жестоко пнулъ ни въ чемъ неповиннаго, сладко храпѣвшаго Петьку.

Уѣхалъ князь. Сидитъ Терещенко въ своей комнатѣ у окна, самъ темнѣе тучи. Разлетѣлся-было къ нему Петька съ разспросами на счетъ обѣда, да какъ ошпаренный вылетѣлъ оттуда и долго потомъ съ вѣстовымъ Зайчиковымъ разсуждалъ:

-- Ну, ужь и лѣшій-же, прости Господи! Чортъ-чортомъ, того и гляди кости сломаетъ... И вѣдь откуда у него слова такія берутся -- что по писаному отчитываетъ, и кажинный разъ все новое... Сегодня мнѣ, нако-ся, пулю какую отлилъ: спрашиваю, надо-ль на базаръ идтить, а онъ мнѣ: пойди, говоритъ, къ каптенармусу, морду себѣ перемѣни, а то, вишь, у тебя какая сверхсрочная... Тоже, подумаешь, самъ-то херувимъ какой!

-- Да съ чего онъ изводится?

-- А ты пойди, да и спроси, онъ тебѣ отвѣтитъ -- лбомъ дверь откроешь... Одно слово -- атаманъ-разбойникъ...

А самъ "атаманъ" сидѣлъ въ это время у себя, пригорюнившись, и такъ трубку сосалъ, словно хотѣлъ ее всю въ ротъ втянуть.

-- Терещенко! слышитъ онъ вдругъ голосъ князя, -- Терещенко!

Выскочилъ онъ на дворъ, да такъ и замеръ.

Стоитъ князь и въ поводу красавца-коня держитъ. Глянулъ Терещенко на лицо князя радостное, на лошадь, что какъ двѣ капли воды на Бедуина похожа была, и вспомнился ему тотъ день, когда онъ впервые молоденькаго офицера увидѣлъ; вспомнилось это Терещенкѣ, и все недовольство его прошло, словно ничего и не было... Засуетился онъ около коня, хвалитъ, разсматриваетъ. Разсказалъ князь, откуда онъ ему достался.

-- Думаю, Терещенко, на скачки на немъ идти.

-- И доброе дѣло, ваше сіятельство... Ай-да конекъ!.. Ну, и спасибо же Владиміру Васильевичу -- съумѣлъ-таки найти.

-- А какъ ты думаешь, имя ему какое дать?

-- Да что, ваше сіятельство, окромя "Бедуина" никакъ не приходится,-- и тотъ "Бедуинъ" былъ, и этого также.

Рѣшили коня Бедуиномъ назвать и съ будущей недѣли проѣздки начать. Князь такъ конемъ занялся, что и отъ Рытвянъ отбился,-- раза два съѣздилъ на минутку, подѣлился своей радостью, а остальное время изъ дому ни на шагъ, все около коня съ Терещенкой возился.

Того просто и узнать нельзя было, совсѣмъ разцвѣлъ человѣкъ. Поймалъ разъ Лоншакова, когда тотъ съ рапортомъ приходилъ, отозвалъ его въ сторонку, да и давай надъ нимъ смѣяться.

-- Что, братъ, не выгорѣло? Что ни говорили -- ничего не вышло! Гусаръ, братъ, гусаромъ и останется! Ну, малость позанялся, это вѣрно, а только чтобъ окрутиться -- шалишь, братъ, ау! Сами съ усами!.. Такъ-то, другъ ты мой милый, Михайло Васильевичъ, такъ-то!..

А Бедуинъ межъ тѣмъ дѣйствительно рѣдкостнымъ конемъ оказался.

Ѣдетъ разъ князь на немъ, Терещенко сзади идетъ и ходами его любуется. Остановилъ князь Бедуина, обернулся и спрашиваетъ:

-- Терещенко, хорошо ты "Чародѣя" знаешь?

-- Да какъ не знать-то, коли вы скакать собираетесь. Кажинный день, почитай, бѣгалъ да высматривалъ,-- по косточкамъ коня изучилъ.

-- Ну, а "Ворона?"

-- И "Ворона" знаю.

-- Хороши?

-- Кони чудесные... "Чародѣй" только много лучше будетъ, особливо ежели версты на три... А все-жъ до "Бедуина" ему далеко -- не выдержитъ.

-- Значитъ, лихо обойду?

-- Да какъ душѣ угодно будетъ, такъ и обойдете... Потому съ нимъ развѣ можно? Въ немъ маху-то, что въ вихрѣ степномъ -- рванетъ, и поминай какъ звали!...

-- А славно, братъ, первымъ придти, а?

-- Знамо не дурно...

Князь улыбнулся и всю дорогу, какъ домой ѣхали, все на Терещенку усмѣхаясь поглядывалъ.

-- Вотъ что, какъ домой пріѣдемъ, такъ ты зайди ко мнѣ послѣ уборки, поговорить надо.

Пріѣхали, сталъ Терещенко Бедуина водить, а князь къ себѣ.

-- Эге, думается Григорію Савельевичу, дурь-то изъ головы выбросилъ! Знаю я его, то-есть, вотъ какъ! Начнетъ сейчасъ уговаривать -- чего, дескать, дуешься, перестань, потому какъ жили, такъ и жить будемъ.

Только плохимъ Терещенко угадчикомъ оказался, совсѣмъ не такъ разговоръ его съ княземъ кончился. Встрѣтилъ онъ, какъ и всегда, ласково.

-- Что, братъ Терещенко, конь-то и въ самомъ дѣлѣ хорошъ! Не осрамимся, лицомъ въ грязь не ударимъ..

-- Да развѣ мы, ваше сіятельство, когда кого впередъ себя пускали? И прежде этого не было, и теперь не будетъ.

-- А не будетъ, и слава Богу!... Прежде что?-- Удаль одна, молодость говорила, задоръ ребячій, а теперь не то... Помнишь, Терещепко, какъ мимо Государя-то проходить приходилось -- никого какъ есть не замѣчаешь, только одни его глаза величавые и видишь... Замрешь, сидишь на конѣ, что бронзовый, а внутри тебя каждая жилка такъ и играетъ... Такъ вотъ и теперь будутъ на меня на скачкахъ тѣ очи смотрѣть, за которые и души не жалко, жизнь не дорога... Молчи, впередъ знаю, что говорить будешь... Я, братъ, всѣ твои гримасы за эти два мѣсяца видѣлъ и сегодня съ тобой объ этомъ въ первый и послѣдній разъ говорю... Прожили мы съ тобой безъ малаго десять лѣтъ, привыкли другъ къ другу и ты для меня, что родной сталъ. Неужели, Терещенко, ради глупаго каприза, ради чортъ знаетъ чего, ты готовъ лѣзть на стѣну и разойтись со мной? Подумай и отвѣчай толкомъ, отвѣчай такъ, чтобъ разъ навсегда покончить съ этимъ дѣломъ, -- уйдешь ты отъ меня, или нѣтъ?

-- Уйдешь! Знамо дѣло, не уйду, развѣ возможно мнѣ уйти!.. Нѣтъ ужь, ваше сіятельство, какъ вамъ угодно,-- губите себя, коли охота такая пришла, а Терещенкѣ одинъ конецъ: былъ при васъ, при васъ и останусь... Э-эхъ!... Терещенко грустно опустилъ голову. Князь разсмѣялся.

-- Да полно тебѣ, чудакъ ты эдакій, словно хоронишь... Смѣшно, ей-Богу!... Наконецъ, ничего еще неизвѣстно, можетъ и не все такъ будетъ, какъ разсчитываю...

-- Ваше сіятельство, такъ дѣло-то еще нерѣшенное? Можетъ, и не женитесь? привскочилъ отъ радости Терещенко.

-- Да, могу и не жениться, если откажутъ.

У Терещенки всю радость, что вѣтромъ сбросило.

-- Нѣтъ, это ужь что! Это разговоръ одинъ, -- откажутъ! Да они, ваше сіятельство, и руками, и ногами, -- развѣ этакое счастье выпадетъ еще когда... Откажутъ! Держи карманъ, теперь васъ у нихъ силой не отдерешь, вотъ что!...

-- Твоими бы устами, да медъ пить!.. А ты все-таки не кипятись; погоди, глядя на меня и самъ женишься...

-- Да убей меня Богъ!... Чтобы я, Терещенко, вахмистръ и кавалеръ, да къ бабѣ подъ команду пошелъ -- ни-въ жисть... У меня и за васъ-то все сердце выболѣло.

-- Глупъ ты, Терещенко, вотъ что... Ну, да Богъ съ тобой, какъ знаешь, а я еще разъ тебѣ повторю, рѣшилъ я жениться и нечего тебѣ рожи корчить, все равно не поправишь... Слышишь?

-- Слышу, ваше сіятельство.

Съ этой минуты Петькѣ Чубатому просто жизни не стало, поѣдомъ ѣсть началъ его Григорій Савельичъ, и то не такъ, и это не ловко и никуда-то, однимъ словомъ, онъ, Петька, не годенъ -- ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга.

-- Чего-жъ ты, дрыхало безстыжее, глазами-то хлопаешь, не видишь -- вонъ двѣ пары сапогъ не чищены стоятъ... А рейтузы?

А начнетъ Чубатый чистить, опять бѣда:

-- Чего садишь-то безъ толку, косолапый? Погоди, вотъ приведутъ какъ камердиновъ всякихъ, такъ будешь тогда гнить на конюшнѣ, чучело гороховое!...

-- Да чѣмъ же я, Григорій Савельичъ, чучело-то? Человѣкъ, кажется, какъ слѣдуетъ...

Иногда, впрочемъ, Терещенко какъ будто и смилуется надъ Чубатымъ, разговаривать съ нимъ начнетъ, только плохо всегда эти разговоры кончались.

-- А ты слыхалъ,-- Терещенко спросилъ, -- князь-то нашъ женится?

-- Слыхать-то, слыхалъ, Григорій Савельичъ, только такъ думаю, что пустяки все это...

-- Какіе пустяки! Дѣло, братъ, рѣшенное, -- не сегодня-завтра объявятъ и начнутся у насъ тогда порядки новые... Бабья этого самого набьется видимо-невидимо, будутъ тутъ шлюндаться...

-- А что-жъ, Григорій Савельичъ, это оченно даже прекрасно

-- Что прекрасно-то?

-- Да, вотъ, дамы-то эти... Очень занятно-съ...

-- Ахъ ты поганецъ!... Ишь ты -- занятно ему!

Разозлится Терещенко, плюнетъ и такъ отчитаетъ Петьку, что тотъ только глаза таращитъ,-- съ чего, дескать?

А время все шло да шло, -- недолго ужь и до скачекъ оставалось. Призываетъ разъ князь въ субботу Терещенку и объявляетъ ему, что завтра, въ воскресенье, поѣдутъ они оба въ Рытвяны.

У того и духъ захватило.

-- Ваше сіятельство, да меня-то зачѣмъ? Ну, вы жениться изволите, а я-то, я-то на кой прахъ туда полѣзу -- на смѣхъ, что-ли?

-- Совсѣмъ не на смѣхъ; и генералъ, и Вѣра Михайловна часто меня о тебѣ спрашивали, хотѣли тебя видѣть... Ну, я и пообѣщалъ, что слѣдующій разъ непремѣнно съ тобой пріѣду. Сегодня вотъ и письмо получилъ, о тебѣ въ концѣ приписка есть, чтобъ не позабылъ... Къ одиннадцати часамъ, чтобъ и ты, и лошади готовы были, слышишь?

Всю субботу проворчалъ Терещенко, однако дѣлать нечего, къ назначенному сроку собрался, венгерку новую одѣлъ, крестъ и медали навѣсилъ.

Поглядѣлъ на него князь и головой покачалъ.

-- Этакій молодчинище, и жениться не хочетъ! Просто, братъ, тебя вѣрно испортили, дурнымъ глазомъ сглазили, а?

-- Онѣ, ваше сіятельство, кого хошь испортятъ, имъ-что?

День былъ славный, дорога не дальняя и черезъ часъ князь съ Терещенкой ужь по рытвяновскому саду шли. Тутъ ихъ генералъ встрѣтилъ.

-- А, князь, здравствуйте!... Какой мы васъ сегодня ботвиньей угостимъ -- пальчики оближите... Ба! Да съ вами и герой вашихъ разсказовъ, -- молодчина! Здорово, вахмистръ!..

-- Здравія желаю, ваше превосходительство.

-- Много, много, братъ, я о тебѣ наслышался... Ну, что-жъ, надо его съ Вѣрой познакомить... Да, вотъ она и сама сюда идетъ,.

Поздоровался князь съ Вѣрой Михайловной, а Терещенко уставился въ землю и глядѣть на генеральскую дочку не хочетъ,-- мало, знать, ей того, что князя отняла, хочетъ теперь и его на смѣхъ поднять... Смѣлости только не хватаетъ, а то бы сейчасъ на лѣво-кругомъ и маршъ...

-- Вотъ, Вѣрочка, слышитъ онъ голосъ генерала,-- князь исполнилъ твое желаніе, знакомься и занимай своего гостя, а мы съ княземъ Борисомъ Николаевичемъ пройдемъ на террасу, мнѣ надо передать ему кой-что.

Остался Терещенко одинъ съ барышней, слышитъ -- подходитъ она къ нему.

-- Здравствуйте, Григорій Савельичъ.

-- Ишь вѣдь по имени величаетъ. Поднялъ онъ на нее глаза, да такъ и отвести ихъ больше не можетъ. Бѣленькая, кудри золотистыя, глаза что звѣздочки -- ангелъ небесный, а не барышня. Голосъ ласковый, ласковый, -- такъ въ душу и просится.

-- Здравствуйте, повторяетъ и ручку ему протягиваетъ.

Не знаетъ Терещенко, что съ нимъ и сдѣлалось, взялъ ручку крошечную и къ губамъ поднесъ.

-- Борисъ Николаевичъ часто мнѣ про васъ разсказывалъ, -- хорошій вы и такъ мнѣ хотѣлось васъ повидать... Вѣдь я про васъ все знаю -- и какъ вы "бабъ" не любите, и какъ вамъ "Куцый" снится, -- все... Смѣется барышня, смотритъ на нее Терещенко и думаетъ:

-- Пропало дѣло, отъ такой не уйдешь, гдѣ!... И вѣдь вотъ, поди-жъ ты, знаю, что князя она отняла, а нѣтъ у меня на нее сердца...

Когда генералъ съ княземъ вернулись, то Вѣра Михайловна и Терещенко совсѣмъ ужь сдружились и о кампаніи турецкой толковали. Оказалось къ великому изумленію "вахмистра и кавалера", что барышня куда лучше его всю воину знаетъ: когда и гдѣ какой бой былъ, куда та или другая дивизія шла...

Наступила пора и обѣдать. За господскій столъ Терещенко однако, какъ его ни уговаривали, не сѣлъ.

-- Потому не мѣсто,-- знай сверчокъ свой шестокъ. Много вашему превосходительству за ласку благодаренъ, а только увольте.

-- Ну, не хочешь съ нами сидѣть, такъ Богъ съ тобой, а только отъ обѣда не отказывайся... Груша! крикнула Вѣра Михайловна.

На террасу вбѣжала молоденькая горничная.

-- Проводи Григорья Савельича къ вамъ и угощай хорошенько... Ты не бойся, что онъ сердито смотритъ, -- онъ добрый...

Груша улыбнулась.

-- Пожалуйте-съ, черезъ садъ надо...

Идетъ за ней Терещенко, а самого злость такъ и разбираетъ,-- больно ужь ему эта Груша не понравилась. Не то чтобъ некрасива была, этого никакъ сказать нельзя, дѣвка кровь съ молокомъ, а только ужь и заноза, надо думать! Ишь хвостомъ-то такъ и вертитъ, такъ и вертитъ, ну, чего, спрашивается? Нахмурился онъ, уткнулся носомъ въ усы свои пушистые и идетъ молча, а та глядитъ на него, да такъ глазами и смѣется.

Не стерпѣлъ Терещенко.

-- Чего лыбишь-то безъ толку?

-- Батюшки, сердитый какой! Весело, оттого и смѣюсь, вотъ и все... Что мнѣ плакать для васъ, что-ли? Вотъ вы такъ, прости Господи, что мышь на крупу надулись, смѣшно даже!...

Терещенку такъ и передернуло.

-- Это я-то мышь? Я -- вахмистръ и кавалеръ -- мышь? Ахъ ты...

-- Да, ну васъ, право! Чего разорались-то? Къ слову вѣдь сказала, а такъ, само собой, развѣ вы на мышь похожи? Совсѣмъ даже напротивъ... Вонъ кучеръ Павелъ какой молодецъ, -- всѣ дѣвушки тутъ съ ума сходятъ, а и онъ противъ васъ куда -- никакого и сравненья нѣтъ... Опять же, что онъ -- мужикъ и только, а вы, князь-то вашъ разсказывалъ, заслуженнѣй другаго офицера будете...

Терещенко смягчился и даже согласился, пока обѣдъ готовъ будетъ, вокругъ прудовъ съ Грушей обойти.

-- Ты, востроносая, тутъ что-же, состоишь при комъ, что-ли?

-- А при барышнѣ, съ измальства, -- вонъ еще какой попала... Только что это, Григорій Савельичъ, разговоръ у васъ какой странный -- востроносая! Съ дѣвицами развѣ такъ обращаются?...

-- А какъ съ тобой обращаться-то?

-- Обнаковенно -- безъ насмѣшки... А что, правду-ль князь Борисъ Николаевичъ говорилъ, что вы, Григорій Савельичъ, страхъ какой сердитый, а?

-- Да тебѣ-то что, -- сердитъ я али нѣтъ?

-- Какъ что? Слава Богу, вмѣстѣ, кажется, жить-то вѣдь придется.

-- Это какъ такъ вмѣстѣ?

-- Женится князь вашъ на нашей барышнѣ, ну а я при ней останусь, вотъ и встрѣтимся.

-- Когда еще женится! Можетъ, и не женится.

-- А женится, ей-Богу, женится...

-- Затрещала! Да что ты ихъ сватать будешь, что-ли?

-- Можетъ и я,-- кабы не я-то, такъ вашъ князь никогда бъ нашей барышни и не зналъ,-- все я... Говорить не хочу только...

-- И не говори! Сдѣлай Божескую милость, не говори -- потому ежели начнешь ты мнѣ всю эту канитель описывать, да узнаю я, какъ это ты князя моего спутывала, такъ, видитъ Богъ, не стерпѣть мнѣ, то есть такъ мнѣ это... хуже ножа остраго, понимаешь?

Груша даже поотодвинулась отъ него.

-- Правду, видно, про злость вашу говорятъ... Не изъ пугливыхъ я, а около васъ, ей-Богу, страшно... И чего вы только сердитесь, понять не могу,-- радоваться бы должны, коли князя своего любите, что ему жена такая попадается...

-- Радоваться -- есть чему! Развѣ отъ вашего брата прокъ можетъ какой выйти?-- Одна напасть да безпокойствоі Юбка, одно слово,-- юбкой и останется!

-- Ахъ, вы ругатель, ругатель! Ей Богу, барышнѣ все скажу... А она-то васъ расхваливала, да еще говорила...

-- Что еще говорила?

-- Ничего... Не скажу вотъ, не стоите вы... Напасть одна, скажите пожалуйста! Такъ чего-жъ вы къ намъ липнете-то?

-- Кто это липнетъ-то?

-- Да всѣ... Вотъ хоть-бы меня взять.-- объявила барышня, что какъ выйдетъ замужъ, такъ и мнѣ приданое дадутъ -- три тысячи генералъ пообѣщалъ... Такъ проходу просто нѣтъ -- женихъ за женихомъ сватаются, такъ лѣзутъ!

-- Дураки, оттого и лѣзутъ... Мало-ль кто куда лѣзетъ? Вонъ у меня въ эскадронѣ гусаръ одинъ былъ, такъ тотъ все давиться хотѣлъ,-- бѣсъ его знаетъ отчего! Разъ шесть его изъ петли вынимали,-- такъ и лѣзетъ, что твои женихи.

Груша разобидѣлась.

-- Съ вами, Григорій Савельичъ, никакого разговора быть не можетъ... Пойдемте въ людскую, можетъ, и готово...

Вскорѣ послѣ обѣда поѣхали верхомъ кататься -- князь, Вѣра Михайловна и Терещенко. Всю дорогу барышня его дивила, никакъ онъ не думалъ, чтобы "баба" могла такъ ѣздить: по лихости гусару впору, а по тонкости да пониманью -- хоть сейчасъ въ берейтора.

Какъ ни старался Терещенко дорогой хмуриться, никакъ не могъ: на смерть его барышня разсмѣшила, когда начала всѣхъ полковыхъ офицеровъ представлять. И похоже, и смѣшно выходило.

Вернулись съ катанья, пошли чай пить, а Терещенко на дворѣ остался, трубочку покурить. Усѣлся у заборчика, затягивается, да кой о чемъ раздумываетъ.

-- Григорій Савельичъ!

Обернулся -- опять Груша.

-- Чай пить пойдемте!.. А вѣдь князь-то сейчасъ на террасѣ у барышни ручку поцѣловалъ!.. Ей-Богу, сама видѣла!-- говоритъ, а у самой глаза такъ и искрятся.

-- Ну, ори шибче, звони языкомъ длиннымъ, егоза! Ну, поцѣловалъ, такъ поцѣловалъ, тебѣ-то что, завидно, что-ли?

-- Завидно! Кабы завидно было, такъ, слава Богу, протяни только -- охотниковъ найдется не мало...

-- Фу ты, ну ты! Чиномъ, братъ, не вышла, чтобъ къ ручкѣ-то такой сапожной прикладываться!

-- Кому сапожная, а кому и за бархатъ придется, неизвѣстно еще!-- Да что вы, Григорій Савельичъ, слова мнѣ порядкомъ сказать не можете, только лаетесь! Я вѣдь и подходить къ вамъ не буду -- велика охота брань вашу слушать, пусть барышня кого хочетъ посылаетъ!

-- И не подходи -- не заплачу!

-- Ругатель вы, сказала я вамъ, совсѣмъ и на военнаго кавалера-то не похожи... Хваленый, нечего сказать!...

Поздно ужь вечеромъ выбрались князь съ Терещенкой изъ Рытвянъ и долго ѣхали молча.

-- Ну что, какъ тебѣ Вѣра Михайловна показалась? спрашиваетъ князь,-- правда вѣдь -- красавица?

-- Что и говорить, второй такой не сыщешь!

-- Вотъ какъ! и тебѣ понравилась! Значитъ, слѣдуетъ жениться, какъ ты думаешь?

-- Ничего я, ваше сіятельство, не думаю.. Не мнѣ, а вамъ думать-то слѣдуетъ...

-- А вѣдь и Груша не дурна, тоже хорошенькая?

-- А прахъ съ ней, съ красотой-то ея... Сорванецъ дѣвка...

-- Вотъ ты, братъ, такъ сорванецъ, это вѣрно! Два раза она не тебя сегодня жаловаться прибѣгала, чуть не плачетъ... Ругается говоритъ, Григорій Савельичъ хуже Богъ знаетъ кого!... А жаль!.. Мы, признаться сказать, съ Вѣрой Михайловной думали, что вы другъ другу понравитесь... А что, Терещенко, и въ самомъ дѣлѣ, если женюсь я на Вѣрѣ Михайловнѣ, валв-ка, братъ, и ты за мной Груша славная жена будетъ...

-- Ваше сіятельство!.. Христомъ Богомъ прошу, не говорите вы мнѣ этого, слышать я не могу... Женитесь сами, коли желанье есть, а Терещенку оставьте!... Да я... ноги моей больше тамъ не будетъ вотъ что!...

-- Ну это, братъ, пустяки, -- будешь съ Петромъ поочереди ѣздить,-- разъ онъ, другой ты. Такъ и знай.

Не мало разъ послѣ этого пришлось побывать Терещенкѣ въ Рытвянахъ, князь часто опять за это время ѣздить началъ.

Въ концѣ концовъ Терещенкѣ даже полюбились эти поѣздки: всѣ ласковые такіе, домъ чаша полная, принимаютъ словно роднаго, даромъ что они семья генеральская, а онъ вахмистръ отставной. Барышня тоже милая,-- если нашелъ на князя такой стихъ, что безпремѣнно ему жениться надо, такъ ужь само собой лучше всего пусть ее беретъ... И все-бы хорошо, кабы не эта самая Груша! Никакъ онъ съ ней поладить не можетъ, сойдутся и сейчасъ-же собачиться начнутъ. И вѣдь никогда нѣтъ въ ней того, чтобъ уступила, значитъ... Бой-дѣвка, за словомъ въ карманъ не лѣзетъ... Ну, да ничего, останется довольна, послѣдній-то разъ онъ ее лихо отчиталъ, -- заревѣла небось! Такъ и слѣдуетъ, не суйся съ глупостями. Пріѣхалъ онъ, въ разговоры съ ней не пускался, сама начала.

-- Ахъ какой, говоритъ, Петръ Степанычъ деликатный!

-- Это что-жъ за Петръ Степанычъ?

-- Да вашъ-же.

-- А, Петька Чубатый!... Еще-бъ не деликатный! Слава Богу, не мало я его въ полку за вихры трепалъ, долженъ выучиться...

-- Экій у васъ языкъ-то, Григорій Савельичъ! Лучше бы князь васъ никогда съ собой не возилъ -- одни непріятности... То-ли дѣло Петръ Степанычъ, съ нимъ, по крайности, весело... Намедни на лодкѣ катались, я имъ пѣсни пѣла, такъ ужь хвалилъ онъ, хвалилъ... Ручку все поцѣловать проситъ! Я ему и говорю -- гдѣ ужь мнѣ ручки протягивать, у меня, говорю, сапожная!-- Это отчего-же съ?-- спрашиваетъ.-- Да вотъ Григорій Савельичъ сказалъ.-- Григорій Савельичъ! Да рази онъ что понимаетъ? Они, говоритъ, на этотъ счетъ совсѣмъ даже безтолковы... Вотъ вамъ и сапожная!..

-- Всыпать бы вамъ обоимъ слѣдовало,-- горяченькихъ! Ему -- чтобъ не бабился, а тебѣ -- чтобъ дураковъ не опутывала!

Не понравилось -- заревѣла.-- Я, говоритъ, никого не опутываю, я не какая нибудь! Что мнѣ вашъ Петька,-- тьфу, и ничего больше.

Влетѣло и Чубатому тоже, какъ домой пріѣхалъ.

-- Ты что-жъ это, паршивецъ, ручки цѣловать сталъ, а?

-- А хоть бы и такъ, отчего и не поцѣловать, коли согласіе есть?

-- Ахъ ты, чухна бѣлоглазая! Да я тебя...

-- Позвольте-съ, Григорій Савельичъ! Чего собственно вамъ желательно? Ни вы отецъ, ни братъ, ни женихъ...

-- Слышь, Петька, заткнись! Отъ души говорю -- заткнись! А не то -- весь ты тутъ... Сдохнешь...

Чубатый заткнулся и даже глаза зажмурилъ, словно больно ему смотрѣть было на мохнатый да жилистый кулакъ Терещенки.-- Этакимъ молотомъ ахнетъ, и впрямъ сдохнешь...

Наступили и скачки, наконецъ.

Никогда Терещенкѣ этого дня не забыть: такія дѣла случились, что скажи ему раньше кто -- ни за что не повѣрилъ бы.

Какъ и слѣдовало ожидать, первымъ Бедуинъ пришелъ. Генералъ и Вѣра Михайловна поздравили Бориса Николаевича съ побѣдой и генералъ честное слово съ него взялъ, что черезъ два часа онъ въ Рытвянахъ будетъ.

-- Я, говоритъ, на вашемъ Бедуинѣ хорошій кушъ заработалъ, и хочу васъ такимъ обѣдомъ отпотчивать, что просто языкъ проглотите.

Любилъ генералъ покушать.

Обѣдъ веселый былъ и Терещенко на радостяхъ выпилъ порядочно. Господа на террасѣ сами по себѣ, а у прислуги за садикомъ свой пиръ. Груша пѣсни пѣла и Терещенко не только не выругался, но похвалилъ даже.

-- Ничего, визжитъ основательно!..

Стали силу пробовать. Кучеръ такіе фокусы началъ показывать, что охотниковъ съ нимъ тягаться не оказалось.

-- А вы что-жъ, Григорій Савельичъ? Груша спрашиваетъ.

-- Что я комедьянтъ, что-ли, посередь двора ломаться буду, мундиръ срамить?

-- Ну да, боитесь, просто!

-- Боюсь! Это я-то боюсь!.. Терещенко поднялся и къ кучеру подошелъ.

-- Ну ты, Ерусланъ-богатырь,-- проси пардону, кричи аманъ!

-- Зачѣмъ-же-съ? На предки попытаемся... Позвольте -- я вотъ такимъ манеромъ васъ возьму, а вы меня такъ, значитъ...

-- Бери... Теперь что-жъ? Жать будешь, что-ли?

-- Малость пожму...

-- Жми... Чего ты сопишь-то? Этимъ, братъ, не возьмешь!... Ну, ну, дѣйствуй!.. А теперь держись, не охай... Разъ!.. Ау, братъ уѣхалъ!.. Что ты рожу-то скривилъ, вставай!..

-- Ну, Григорій... Сав...вельичъ... охъ! и ручка-же у васъ!..

-- Да ужь, братъ, какая есть -- мѣнять для тебя не стану... Ну что егоза, есть мнѣ резонъ кого бояться, а?

-- Не знала я, что вы такой!.. Поди сильнѣй васъ и человѣка нѣтъ?

-- Сильнѣй по близости нѣтъ, а такой одинъ есть.

-- Это кто-жт?

-- Да князь Борисъ Николаевичъ, -- слабѣй ни въ какомъ разѣ не будетъ... Однако, надо понавѣдаться,-- можетъ, и ѣхать пора...

Идетъ Терещенко по саду, вдругъ голосъ князя слышитъ:

-- Вѣра, дорогая, ненаглядная моя... Отвѣтьте, одно только слово, только одно!.. Любите, да?

И слышитъ Терещенко, какъ это "да" сказали, какъ князь барышню поцѣловалъ, какъ встали они и къ дому пошли.

-- Готово! Э-эхъ, -- была не была! Не оставлю!-- и Терещенко круто повернулъ назадъ.

На террасѣ вскорѣ и смѣхъ, и слезы, и поцѣлуи раздались: генералъ съ генеральшей жениха съ невѣстой благословляли.

Принесли шампанское.

-- Терещенко! крикнулъ князь,-- Терещенко!

Нѣтъ Терещенки, да и только.

-- Груша! зоветъ Вѣра Михайловна,-- и Груша не откликается...

-- Терещенко!.. Груша!..

-- Здѣсь, ваше сіятельство, -- откликнулся наконецъ Терещенко изъ сада,-- да иди-же ты, егоза, чего упираешься?

-- Ругатель вѣдь вы, замучаете!..

-- Такъ не хочешь?

-- Григорій Савельичъ, голубчикъ! Будете вы ласковѣй, али нѣтъ?

-- Терещенко! Груша! окрикнулъ князь съ балксна,-- что тамъ у насъ такое?

-- Ничего, ваше сіятельство!.. Что прикажете?

На террасу вошелъ Терещенко, а сзади Груша, красная какъ маковъ цвѣтъ.

-- Вотъ, братъ, женюсь! Вѣра, постарайтесь полюбить моего медвѣдя, какъ я его люблю!

-- Мнѣ не надо стараться: я знаю, что сдѣлалъ онъ для тебя и давно ужь люблю его и онъ меня... Правда вѣдь, Григорій Савельичъ?

-- Истинная правда, барышня! Честь имѣю поздравить!-- Ура!-- и Терещенко высоко поднялъ бокалъ.

-- Спасибо, голубчикъ...

-- Теперь, ваше сіятельство, и вы меня, значитъ, тоже поздравьте..

-- Это какъ?

-- Да такъ... Вотъ и невѣста на лицо,-- онъ указалъ на Грушу.

-- Терещенко! Вотъ, братъ, удивилъ! Поздравляю, поздравляю! Только, какъ же ты это такъ... а?

-- Да такъ, ваше сіятельство, оченно просто. Вмѣстѣ мы съ вами и съ туркой рубились, дни и ночи скитались,-- нигдѣ я отъ васъ ни на шагъ, -- все пополамъ... Неужели-жъ тутъ-то, въ этакой оказіи, я васъ да одного оставлю?-- Ни въ жисть, куда вы, туда и я,-- за компанію, значитъ!

А. Д-овъ.