Деянов Александр Иванович - "Лежебок"

ПОВѢСТИ И РАЗСКАЗЫ ИЗЪ НАРОДНАГО БЫТА.

Дѣянова.

ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА
"ДОСУГЪ и ДѢЛО".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія товарищества "Общественная польза". Больш. Подъяч., 39.
1889.

"ЛЕЖЕБОКЪ"

Мало радости увидалъ Иванъ Степновъ, когда уволенный "въ чистую", послѣ восьми лѣтъ службы, вернулся въ свою родную деревню. Отца съ матерью уже шестой годъ какъ на погостъ снесли, надѣлъ Богъ-вѣсть кому достался -- подѣлили міромъ, да и вся недолга. Избенка осталась такая, что хоть въ ней, хоть на нолѣ -- все едино. Поглядѣлъ-поглядѣлъ парень на свое богачество, грянулся на лавку, да такъ до утра и не вставалъ.

Лѣтняя ночь недолга, да Ивану-то показалссь, что такой темной да длинной онъ никогда не видалъ.

Много думъ передумалъ, а все не легче, -- такъ хорошо, что хоть въ гробъ ложись...

Земля не бѣда,-- долго ли, коротко ли, а надѣлъ отдадутъ,-- да что съ нимъ дѣлать-то?

Эхъ!... въ былое бы время не задумался онъ, -- не то что въ селѣ, во всемъ округѣ втораго такого работника не было! высокій да статный, въ плечахъ -- сажень косая, рука -- что желѣзная... а теперь?... Отецъ родной, и тотъ не призналъ бы: худой да блѣдный, нога что чужая -- ни ступитъ, гдѣ-жъ тутъ работать-то, -- гусей пасти, и то не подъ силу... Эхъ, не въ томъ бѣда, -- пошелъ-бы куда глаза глядятъ, покуда ноги несутъ, да и трахъ-бы середь дороги, да вѣдь Маша-то!... Голубка, любитъ-то какъ!... Живъ ли, мертвъ-ли -- не звала, а ждала, цѣлыхъ восемь лѣтъ ждала, побоевъ да ругани одной что приняла: вѣдь, почитай, двадцать-пять годовъ есть, перестаркомъ, подикось, звали... Ждала, да и дождалась,-- какъ увидала, такъ бѣлѣй снѣга стала, ноги подкосились... Да, братъ, Иванъ Степновъ, одно слово -- горе-богатырь сталъ... И не разъ всплакнулъ парень, пока дня дождался. По старой солдатской привычкѣ пообчистился утромъ, подтянулся, да и заковылялъ къ волостному правленію, что стояло посередь деревни, какъ разъ противъ церкви, бокъ-о-бокъ съ домомъ Кузьмы Андреича, старшины и перваго богача по волости.

Скоро отъ избы къ избѣ забѣгалъ сотскій и къ правленію потянулись одинъ за однимъ мужики. "Міръ" собирался и въ толпѣ можно было уже отличить "воротилъ", суетливо перебѣгавшихъ отъ кучки къ кучкѣ и съ жаромъ что-то объясняющихъ. Съ рѣзнаго крыльца правленія грузно и медленно сталъ спускаться Кузьма Андреичъ, а за нимъ смущенный и съ трудомъ переступающій ступеню Иванъ Степновъ. На легкій кивокъ старшины мужики отвѣтили дружнымъ поклономъ.

-- "Міру!" поклонился вторично старшина, на этотъ разъ снимая картузъ.

-- Здравствуй, Кузьма Андреичъ... Будь здоровъ...-- разомъ отвѣтили десятки голосовъ.

-- Вотъ, міръ честной, странника Богъ принесъ, такъ на счетъ, надѣла-то... Старшина съ усмѣшкой повелъ глазами на Степнова.

Тотъ низко поклонился міру.

Въ толпѣ поднялся говоръ, черезъ минуту перешедшій въ какой-то слитый гулъ, среди котораго можно было уловить только вкравшіеся порой рѣзкіе окрики:

-- Міръ... Никакъ нельзя, потому самому -- обчество...

-- Ежели чеперича каждому да снова...

-- Нарѣзали!... Чево нарѣзали то?... лѣшій!...

-- Отдай! Ты самъ отдай! Мало я на ней горбъ то гнулъ... Отдай!...

Долго бы еще толковали и выкрикивали мужики, еслибъ не зычный голосъ Кузьмы Андреича. Мало-по-малу шумъ улегся и старшина обернулся къ стоявшему поодаль Ивану.

-- Ты, милый человѣкъ, вотъ что скажи: что намъ теперича съ тобой дѣлать и къ чему, примѣромъ, ты годенъ? Поглядѣть на тебя, такъ самое-бъ разлюбезное дѣло въ городѣ тебѣ на паперти остаться; глядишь, по убожеству, малость и пробавлялся бъ... Такъ нѣтъ, въ деревню приперъ; здѣсь вѣдь, поди-ка, для тебя пироговъ напекутъ, -- лежи на печи да закусывай!.. Нѣтъ, братъ, ошибся; много васъ тутъ найдется, лежебоковъ-то!...

Иванъ какъ-то разсѣянно взглянулъ на старшину.

-- Да развѣ я... Господи!.. Я-ль работы боялся... Грѣхъ тебѣ, Кузьма Андреичъ, самъ знаешь, какъ я-то на печи-то лежалъ... А что теперь-то такой, такъ моя-ль вина? Не Христа ради прошу вѣдь,-- шесть годовъ, почитай, надѣломъ-то владѣли... Да Богъ съ нимъ, ничего мнѣ за него не надо,-- теперь-бы вотъ только по началу-то поддержать, а тамъ, Богъ дасгъ, выправлюсь, -- отплачу, все до единой копѣйки отплачу; дай время -- отработаю, не въ первой вѣдь...

-- Не въ первой!... Отработаю!... Да что ты своей работой въ носъ-то тычешь, одинъ, что-ль, работникъ-то,-- другихъ и нѣтъ? Шесть лѣтъ надѣломъ владѣли!... Жадность, прости Господи, какая!... Да чортъ тебя зналъ -- сдохъ ты, аль нѣтъ?...

-- Богъ тебѣ судья, Кузьма Андреичъ,-- за что ты меня облаялъ?... Одно тебѣ скажу: благодари, брать, Бога, что передъ тобой не старый Ванька Степновъ стоитъ.

И круто повернувшись, Иванъ зашагалъ, припадая на больную ногу, къ своей избенкѣ -- Ну-ну... ты, поговори еще... угрожающе протянулъ ему вслѣдъ старшина.

-----

Тяжелые дни наступили для Степнова. Еслибъ не кой-какая шорная работишка, которой онъ въ полку поднаучился, совсѣмъ бы парень съ голоду сгинулъ. Кое-какъ съ больной ногой починилъ онъ избенку, кое-гдѣ подперъ, крышу поправилъ, печку наладилъ, да такъ сиднемъ и сидѣлъ, -- и нога-то ужь очень болѣла, да и проходу по селу не было.

-- Разъ-два!..! разъ-два!... Лѣвой... подсчитывалъ ему иной парень, когда онъ ковылялъ по селу съ надеждой хоть мелькомъ взглянуть на Машу.

-- Кавалеръ! притворись молодцомъ! издѣвался изъ окна писарь, когда онъ пробирался мимо правленія.

Тяжело было Ивану сносить всѣ эти выходки; помнилъ онъ время, когда наврядъ ли бы нашелся смѣльчакъ не то что посмѣяться, а косо поглядѣть на Ваньку-ухаря, какъ его прежде звали.

-- Да, было времячко, было да прошло... Еслибъ не Маша, да не нога больная, минуты бы онъ здѣсь, кажись, не остался, простился бы съ родными могилками, да и ушелъ бы, куда глаза глядятъ, часу бы не остался -- такъ сладко.

Только и отрады было у парня, что иной разъ подъ вечеръ, по задамъ проберется къ погосту на родныя могилы, сядетъ, да по часамъ думы свои невеселыя думаетъ. Начнетъ вспоминать жизнь солдатскую, походъ, какъ съ туркомъ дрались, Дунай переходили, на Шипкѣ мерзли... Тутъ, глядишь, и Маша вспомнится... Вечеръ теплый, да тихій такой, развѣ только съ деревни лай или окрикъ какой занесется... Думается парню, что выправился онъ,-- нога не болитъ, самъ весь какъ прежде -- силы, хоть отбавляй.

Работа такъ и кипитъ, поднакопилъ деньжонку, конька купилъ, избу выправилъ -- что новая, Маша тугъ, красивая такая да радостная, сынишка махонькой... Задумается парень, разгорится весь, а опомнится -- еще тяжелѣй, еще грустнѣе на сердцѣ станетъ...

На селѣ-ль разболтали, али сама какъ узнала, только пришла разъ на погостъ и Маша.

Увидалъ ее Иванъ, обхватилъ колѣни, припалъ, что къ матери, да такъ и замеръ.

-- Полно, Ваня... полно, милый... не убивайся, родной ты мой... Дастъ Богъ и поправишься; смаялся ты, -- шутка-ли экую дорогу-то хворому сдѣлать! Не даромъ вѣдь, желанный, ждала я тебя -- перемелется все, погоди, заживемъ еще какъ...

Долго утѣшала она его, словно маленькаго ребенка, и съ того вечера на селѣ диву дались, что съ Иваномъ сдѣлалось. Такой же хворый, какъ и былъ, и нога-то также волочится, а лицо ровно другое стало.

Писарь, увидавъ его изъ окна, начллъ-было обычное:

-- Кавалеръ! Притвор...

Да такъ и оборвался -- прежнимъ Ванькой-ухаремъ покосилъ на него свой черный глазъ хромой "кавалеръ".

-----

Хлѣбъ убрали, страда окончилась, день къ тому-жъ былъ праздничный и все село Подгорное гуляло съ самой обѣдни. Давно ужь водили хороводы, цѣлыя толпы парней да дѣвокъ ходили по селу съ громкими пѣснями, хохотомъ, да прибаутками, у качель яблоку негдѣ упасть было, но за то и у кабака Кузьмы Андреева такая была давка, что даже пьяный до безчувствія писарь рѣшительно не могъ свалиться, как ужь ни прицѣливался... Самъ Кузьма Андреевичъ былъ въ гости, и у кума на мельницѣ, въ верстѣ отъ села.

Наконецъ, веселье начало стихать, улица почти опустѣла, лишь порой проносилась кучка загулявшихся парней, гдѣ-то наигрывала гармоника, да шныряли съ громкой руганью бабенки, отыскивая своихъ потерявшихся мужей... Село засыпало... Вдругъ, въ самой серединѣ, противъ церкви, поднялся цѣлый столбъ огня. Черезъ минуту по селу пронесся крикъ:

-- Пожаръ! Горимъ... домъ Кузьмы Андреича горитъ!...

Горѣлъ, дѣйствительно, домъ старшины. Пожаръ начался внизу, въ лавкѣ, огонь добрался до рогожъ, бочекъ съ масломъ, керосиномъ, и довольно было нѣсколько минутъ, чтобъ красивый, весь въ рѣзьбѣ и балкончикахъ домъ, занялся какъ свѣчка. Все, и трезвое, и пьяное, все, что только могло стоять на ногахъ, столпилось передъ домомъ. Поднялась обычная пожарная суматоха: изъ оконъ и воротъ сосѣднихъ избъ съ плачемъ и воемъ тащили бабы и ребятишки всякую рухлядь, мужики отчаянными, перехваченными голосами, широко размахивая руками, выгоняли скотину. У дома Кузьмы Андреевича кто-то, страшно надсидываясь и пыхтя, оттаскивалъ тяжелую скамейку, откуда-то появились двѣ бабы съ образами и безъ толку сновали съ ними межь толпы. Вдругъ раздался визгъ и толпа, раздалась; въ распахнутомъ кафтанѣ, простоволосый, съ перекосившимся лицомъ, спрыгнулъ съ храпѣвшей тройки Кузьма Андреевичъ... Какъ бѣшеный кинулся онъ къ дому, но отскочилъ, встрѣченный цѣлымъ клубомъ дыма и огня... кинулся и опять отбросила, дико взвизгнулъ и бросился полнымъ размахомъ въ третій разъ... задыхаясь, остановился, кинулся на землю и отчаяннымъ, за душу хватающимъ. голосомъ, закричалъ:

-- Васенька... сынокъ мой родимый.. Васюта!... Православные!... Ради Господа Бога... братцы!... все... все отдамъ... сынка только... Васеньку... въ рубашкѣ останусь...

Толпа замерла, какъ убитая... И жаль, и серди щемитъ, да что сдѣлаешь?.. хуже ада -- шагу не ступишь, и крыша-то сейчасъ рухнетъ, вишь, какъ кренитъ...

Вдругъ кто-то во весь голосъ вскрикнулъ:

-- Ваня! Христосъ съ тобой! Желанный, куда ты?

Маша судорожно повисла на рукѣ Ивана Степнова. Онъ мяіко, но рѣшительно отстранилъ ее.

-- Подъ, голубка, -- Богъ милостивъ! быстро выдвинулся изъ толпы.

Это былъ не вчерашній хромой, да слабый Иванъ; это былъ даже не прежній Ванька-ухарь, нѣтъ,-- онъ снова сдѣлался однимъ изъ тѣхъ, что подъ градомъ пуль и картечи переплывали Дунай, голыми руками хватались за вражьи ружья на Шипкѣ, однимъ изъ тѣхъ, которыхъ ни огнемъ, ни смертью не испугаешь... Толпа, затаивъ дыханіе, слѣдила за смѣльчакомъ. Кузьма Андреичъ, дрожа какъ въ лихорадкѣ, впился въ него горящими, не мигающими глазами. Маша, припавъ на колѣни, жарко и страстно шептала молитву.

"Вотъ ужь въ самомъ огнѣ... пошатнулся... упадетъ. Госяоди!.. нѣтъ, кинулся раньше, не видно"...

Прошла тяжелая, какъ вѣкъ, минута... Домъ зловѣще заскрипѣлъ... рухнетъ... видитъ Богъ, рухнетъ...

-- Ваня! родной!... И Маша однимъ прыжкомъ была ужь около своего милаго... Весь черный, съ обгорѣвшими руками и бородой, съ обожженнымъ въ кровь лицемъ, онъ крѣпко обхватилъ что-то, завернутое въ дымящееся одѣяльце, и тяжело рухнулся на землю...

Черезъ мѣсяцъ Иванъ, обѣщающій сдѣлаться такимъ же молодцомъ, какъ и прежній Ванька-ухарь, но теперь еще слабый, стоялъ подъ вѣнцомъ съ Машей; около, совершенно довольный своей яркой рубашкой, во весь ротъ улыбался маленькій Вася, бережно держа въ рукахъ чистое полотенце съ образомъ, а въ концѣ деревни, на мѣстѣ, гдѣ стояла прежде покосившаяся избушка Степнова, въ новомъ росписномъ, красивомъ домикѣ, посаженый отецъ, Кузьма Андреичъ, заботливо оглядывалъ, все ли готово къ пріему молодыхъ.

Д--въ.