По Эдгар Аллан - Черный кот

Эдгаръ По

Черный котъ.

Собраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ англійскаго К. Д. Бальмонта

Томъ первый

Поэмы, сказки

Москва, 1901

Книгоиздательство "Скорпіонъ"

OCR Бычков М. Н.

http://az.lib.ru

Я хочу записать самый странный и въ тоже время самый обыкновенный разсказъ, но не прошу, чтобы мнѣ вѣрили, и не думаю, что мнѣ повѣрятъ. Дѣйствительно, нужно быть сумасшедшимъ, чтобы ожидать этого при такихъ обстоятельствахъ, когда мои собственныя чувства отвергаютъ свои показанія. A я не сумасшедшій, и во всякомъ случаѣ мои слова -- не бредъ. Но завтра я умру, и сегодня мнѣ хотѣлось бы освободить мою душу отъ тяжести. Я намѣренъ разсказать просто, кратко, и безъ всякихъ поясненій, цѣлый рядъ событій чисто личнаго семейнаго характера. Въ своихъ послѣдствіяхъ эти событія устрашили -- замучили -- погубили меня. Однако, я не буду пытаться истолковывать ихъ. Для меня они явились ничѣмъ инымъ, какъ Ужасомъ -- для многихъ они покажутся не столько страшными, сколько причудливыми. Впослѣдствіи, быть можетъ, найдется какой нибудь умъ, который пожелаетъ низвести мой фантомъ до общаго мѣста -- какой-нибудь умъ болѣе спокойный, болѣе логичный, и гораздо менѣе возбудимый, чѣмъ мой, и въ обстоятельствахъ, которыя я излагаю съ ужасомъ, онъ не увидитъ ничего, кромѣ ординарной послѣдовательлости самыхъ естественныхъ причинъ и слѣдствій.

Съ ранняго дѣтства я отличался кротостью и мягкостью характера. Нѣжность моего сердца была даже такъ велика, что я былъ посмѣшищемъ среди своихъ товарищей. Въ особенности я любилъ животныхъ, и родители мои награждали меня цѣлымъ множествомъ безсловесныхъ любимцевъ. Съ ними я проводилъ большую часть моего времени, и для меня было самымъ большимъ удовольствіемъ кормить и ласкать ихъ. Эта своеобразная черта росла, по мѣрѣ того какъ я самъ росъ, и въ зрѣломъ возрастѣ я нашелъ въ ней одинъ изъ главныхъ источниковъ наслажденія. Тѣмъ, кто испытывалъ привязанность къ вѣрной и умной собакѣ, я врядъ ли долженъ объяснять особенный характеръ и своеобразную напряженность удовольствія, отсюда проистекающаго. Въ безкорыстной и самоотверженной любви животнаго есть что-то, что идетъ прямо къ сердцу того, кто имѣлъ неоднократный случай убѣдиться въ жалкой дружбѣ и въ непрочной, какъ паутина, вѣрности существа, именуемаго Человѣкомъ.

Я женился рано, и съ удовольствіемъ замѣтилъ, что наклонности моей жены не противорѣчили моимъ. Видя мое пристрастіе къ ручнымъ животнымъ, она не упускала случая доставлять мнѣ самые пріятные экземпляры такихъ существъ. У насъ были птицы, золотая рыбка, славная собака, кролики, маленькая обезьянка, и котъ.

Этотъ послѣдніи былъ необыкновенно породистъ и красивъ, весь черный, и понятливости прямо удивительной. Говоря о томъ, какъ онъ уменъ, жена моя, которая въ глубинѣ сердца была порядкомъ суевѣрна, неоднократно намекала на старинное народное повѣрье относительно того, что всѣ черныя кошки -- превращенныя колдуньи. Не то, чтобы она была всегда серьезна, когда касалась даннаго пункта, нѣтъ, и я упоминаю объ этомъ только потому, что сдѣлать такое упоминаніе можно именно теперь.

Плутонъ -- такъ назывался котъ -- былъ моимъ излюбленнымъ и неизмѣннымъ товарищемъ. Я самъ кормилъ его, и онъ сопровождалъ меня всюду въ домѣ, куда бы я ни пошелъ. Мнѣ даже стоило усилій удерживать его, чтобы онъ не слѣдовалъ за мной по улицамъ.

Такая дружба между нами продолжалась нѣсколько лѣтъ, и за это время мой темпераментъ и мой характеръ -- подъ воздѣйствіемъ Демона Невоздержности (стыжусь признаться въ этомъ) -- претерпѣлъ рѣзкую перемѣну къ худшему. День ото дня, я становился все капризнѣе, все раздражительнѣе, все небрежнѣе по отношенію къ другимъ. Я позволялъ себѣ говорить самымъ грубымъ образомъ съ своей женой. Я дошелъ даже до того, что позволилъ себѣ произвести надъ ней насиліе. Мои любимцы, конечно, также не преминуди почувствовать перемѣну въ моемъ настроеніи. Я не только совершенно забросилъ ихъ, но и злоупотреблялъ ихъ безпомощностью. По отношенію къ Плутону, однако, я еще былъ настроенъ въ достаточной степени благосклонно, чтобы удерживаться отъ всякихъ злоупотребленій; зато я нвмало не стѣснялся съ кроликами, съ обезьяной, и даже съ собакой, когда случайно или въ силу привязанности они приближадись ко мнѣ. Но мой недугъ все болѣе завладѣвалъ мной -- ибо какой же недугъ можетъ сравниться съ Алкоголемъ!-- и наконецъ, даже Плутонъ, который теперь успѣлъ постарѣть и, естественно, былъ нѣсколько раздражителенъ -- даже Плутонъ началъ испытывать вліяніе моего дурного нрава.

Однажды, ночью, когда я, въ состояніи сильнаго опьяненія, вернулся домой изъ одного подгороднаго притона, бывшаго моимъ обычнымъ убѣжищемъ, мнѣ пришло въ голову, что котъ избѣгаетъ моего присутствія. Я схватилъ его, и онъ, испугавшись моей грубости, слегка укусилъ меня за руку. Мгновенно мною овладѣло бѣшенство дьявола. Я не узнавалъ самого себя. Первоначальная душа моя какъ будто сразу вылетѣла изъ моего тѣла, и я затрепеталъ всѣми фибрами моего существа отъ ощущенія болѣе чѣмъ дьявольскаго злорадства, вспоеннаго джиномъ. Я вынулъ изъ жилета перочинный ножикъ, раскрылъ его, схватилъ несчастное животное за горло, и хладнокровно вырѣзалъ у него одинъ глазъ изъ орбиты! Я краснѣю, я горю, я дрожу, записывая разсказъ объ этой проклятой жестокости.

Когда съ утромъ вернулся разсудокъ -- когда хмѣль ночного безпутства разсѣялся -- я былъ охваченъ чувствомъ не то ужаса, не то раскаянія, при мысли о совершенномъ преступленіи; но это было лишь слабое и уклончивое чувство, и душа моя оставалась нетронутой. Я опять погрузился въ излишества, и вскорѣ утопилъ въ винѣ всякое воспоминаніе объ этой гнусности.

Между тѣмъ котъ мало-по-малу поправлялся. Пустая глазная впадина, правда, представляла изъ себя нѣчто ужасающее, но онъ, повидимому, больше не испытывалъ никакихъ страданій. Онъ попрежнему бродилъ въ домѣ, заходя во всѣ углы, но, какъ можно было ожидать, съ непобѣдимымъ страхомъ убѣгалъ, какъ только я приближался къ нему. У меня еще сохранилось настолько изъ моихъ прежнихъ чувствъ, что я сначала крайне огорчался, видя явное отвращеніе со стороны существа, которое когда-то такъ любило меня. Но это чувство вскорѣ смѣнилось чувствомъ раздраженія. И тогда, какъ-бы для моей окончательной и непоправнмой пагубы, пришелъ духъ Извращенности. Философія не занимается разсмотрѣніемъ этого чувства. Но насколько вѣрно, что я живу, настолько-же несомнѣнно для меня, что извращенность является однимъ изъ самыхъ первичныхъ побужденій человѣческаго сердца -- одной изъ основныхъ нераздѣльныхъ способностей, дающихъ направленіо характеру Человѣка. Кто-же не чувствовалъ, сотни разъ, что онъ совершаетъ низость или глупость только потому, что, какъ онъ знаетъ, онъ не долженъ былъ-бы этого дѣлать? Развѣ мы не испытываемъ постоянной наклонности нарушать, вопреки нашему здравому смыслу, то, что является Закономъ, именно потому, что мы понимаемъ его какъ таковой? Повторяю, этотъ духъ извращенности пришелъ ко мнѣ для моей окончательной пагубы. Эта непостижимая жажда души мучить себя -- именно производить насиліе надъ собственной природой -- дѣлать зло ради самаго зла -- побуждала меня продолжать несправедливость по отношенію къ беззащитному животному -- и заставила меня довести злоупотребленіе до конца. Однажды утромъ, совершенно хладнокровно, я набросилъ коту на шею петлю и повѣсилъ его на сучкѣ;-- повѣсилъ его, несмотря на то, что слезы текли ручьемъ изъ моихъ глазъ, и сердце сжималось чувствомъ самаго горькаго раскаянія; повѣсилъ его, потому что зналъ, что онъ любилъ меня, и потому что я чувствовалъ, что онъ не сдѣлалъ мнѣ ничего дурного; повѣсилъ его, потому что я зналъ, что, поступая такимъ образомъ, я совершалъ грѣхъ -- смертный грѣхъ, который безвозвратно осквернялъ мою неумирающую душу, и силой своей гнусности, быть можетъ, выбрасывалъ меня, если только это возможно, за предѣлы безконечнаго милосердія Господа, Бога Милосерднѣйшаго и самаго Страшнаго.

Въ ночь послѣ того дня, когда было совершено это жестокое дѣяніе, я былъ пробужденъ отъ сна криками "пожаръ". Занавѣси на моей постели пылали. Весь домъ былъ объятъ пламенемъ. Моя жена, слуга, и я самъ, мы еле-еле спаслись отъ опасности сгорѣть заживо. Раззореніе было полнымъ. Все мое имущество было поглощено огнемъ, и отнынѣ я былъ обреченъ на отчаяніе.

Я, конечно, не на столько слабъ духомъ, чтобы искать причинной связи между несчастіемъ и жестокостью. Но я развертываю цѣпь фактовъ, и не хочу опускать ни одного звена, какъ бы оно ни было ничтожно. На другой день я пошелъ на пожарище. Стѣны были разрушены, исключая одной. Сохранилась именно не очень толстая, перегородка; она находилась приблизительно въ серединѣ дома, и въ нее упиралось изголовье кровати, на которой я спалъ. Штукатурка на этой стѣнѣ во многихъ мѣстахъ оказала сильное сопротввленіе огню, фактъ, который я прпписалъ тому обстоятельству, что она недавно была отдѣлана заново. Около этой стѣны собралась густая толпа, и многіе, повидимому, присталыго и необыкновенно внимательно осматривали ее въ одномъ мѣстѣ. Возгласы "странно!", "необыкновенно!", и другія подобныя замѣчанія, возбудили мое любопытство. Я подошелъ ближе, и увидѣлъ, какъ бы втиснутымъ, въ видѣ барельефа, на бѣлой поверхности стѣны изображеніе гигантскаго кота. Очертанія были воспроизведены съ точностью по истинѣ замѣчательной. Вкругъ шеи животнаго виднѣлась веревка.

Въ первую минуту, когда я замѣтилъ это привидѣніе -- чѣмъ другимъ могло оно быть на самомъ дѣлѣ?-- мое удивленіе и мой ужасъ были безграничны. Но, въ концѣ концовъ, размышленіе пришло мнѣ на помощь. Я вспомнилъ, что котъ былъ повѣшенъ въ саду. Когда началась пожарная суматоха, этотъ садъ немедленно наполнился толпой, кто нибудь сорвалъ кота съ дерева и бросилъ его въ открытое окно, въ мою комнату, вѣроятно съ цѣлью разбудить меня. Другія стѣны, падая, втиснули жертву моей жестокости въ свѣжую штукатурку; сочетаніемъ извести, огня и амміака, выдѣлившагося изъ трупа, было довершено изображеніе кота, такъ, какъ я его увидалъ.

Хотя я такимъ образомъ быстро успокоилъ свой разсудокъ, если не совѣсть, найдя естественное объясненіе этому поразительнолу факту, онъ тѣмъ не менѣе оказалъ на мою фантазію самое глубокое впечатлѣніе. Нѣсколько мѣсяцевъ я не могъ отдѣлаться отъ фантона кота, и за это время ко мнѣ вернулось то половинчатое чувство, которое казалось раскаяніемъ, не будучи имъ. Я даже началъ сожалѣть объ утратѣ животнаго, и не разъ, когда находился въ томъ или въ другомъ изъ своихъ обычныхъ гнусныхъ притоновъ, осматривался кругомъ ища другого экземпляра той-же породы, который, будучи хотя сколько-нибудь похожъ на Плутона, могъ бы замѣнить его.

Однажды ночью, когда я, наполовину отупѣвъ, сидѣлъ въ вертепѣ, болѣе чѣмъ отвратительномъ, внвнаніе мое было внезапво привлечено какимъ-то чернымъ предметомъ, лежавшимъ на верхушкѣ одной изъ огромныхъ бочекъ джина или рома, составлявшихъ главное украшеніе комнаты. Нѣсколько минутъ я пристально смотрѣлъ на верхушку этоіі бочки, и что меня теперь удивляло, это тотъ странный фактъ, что я не замѣтилъ даннаго предмета раньше. Я приблизился къ нему, и коснулся его своей рукой. Это былъ черный котъ -- очень большой -- совершенно такихъ же размѣровъ, какъ Плутонъ, и похожій на него во всѣхъ отношеніяхъ, кромѣ одного. У Плутона не было ни одного бѣлаго волоска на всемъ тѣлѣ; а у этого кота было широкое, хотя и неопредѣленное, бѣлое пятно, почти во всй грудь.

Когда я прикоснулся къ нему, онъ немедленно приподнялся на лапы, громко замурлыкалъ, сталъ тереться объ мою руку и, повидимому, былъ весьма плѣненъ моимъ вниманіелъ. Вотъ, наконецъ, подумалъ я, именно то, чего я ищу. Я немедленно обратился къ хозяину трактира съ предложеніемъ продать мнѣ кота; но тотъ не имѣлъ на него никакихъ претензій -- ничего о немъ не зналъ -- никогда его раньше не видѣлъ.

Я продолжалъ ласкать кота, и когда я приготовился уходить домой, онъ выразилъ желаніе сопровождать меня. Я, съ своей стороны, все манилъ его, время отъ времени нагибаясь и поглаживая его по спинѣ. Когда котъ достигъ моего жилища, онъ немедленно устроился тамъ, какъ дома, и быстро сдѣлался любимцемъ моей жены.

Что касается меня, я вскорѣ почувствовалъ, что во мнѣ возникаетъ отвращеніе къ нему. Это было нѣчто какъ разъ противоположное тому, что я заранѣе предвкушалъ; не знаю, какъ и почему, но его очевидное расположеніе ко мнѣ вызывало во мнѣ надоѣдливое враждебное чувство. Мало-по-малу это чувство досады и отвращенія возросло до жгучей ненависти. Я избѣгалъ этой твари; однако, извѣстное чувство стыда, а также воспоминанія о моемъ прежнемъ жестокомъ поступкѣ, не позволяли мнѣ посягать на него. Недѣли шли за недѣлями, и я не смѣлъ ударить его или позволить себѣ какое-нибудь другое насиліе, но мало-по-малу -- ощущеніе, развивавшееся постепенно -- я сталъ смотрѣть на него съ невыразимымъ омерзеніемъ, я сталъ безмолвно убѣгать отъ его ненавистнаго присутствія, какъ отъ дыханія чумы.

Что, безъ сомнѣнія, увеличивало мою ненависть къ животному, это -- открытіе, которое я сдѣлалъ утромъ на другой день, послѣ того какъ котъ появился въ моемъ домѣ -- именно, что онъ, подобно Плутону, былъ лишенъ одного глаза. Данное обстоятельство, однако, сдѣлало его еще болѣе любезнымъ сердцу моей жены: она, какъ я уже сказалъ, въ высокой степени обладала тѣмъ мягкосердечіемъ, которое было когда-то и моей отличителыгой чертой и послужило для меня источникомъ многихъ самыхъ простыхъ и самыхъ чистыхъ удовольствій.

Но по мѣрѣ того какъ мое отвращеніе къ коту росло, въ равной мѣрѣ, повидимому, возростало его пристрастіе ко мнѣ. Гдѣ бы я ни сидѣлъ, онъ непремѣнно забирался ко мнѣ подъ стулъ или вспрыгивалъ ко мнѣ на колѣни, обременяя меня своими омерзительными ласками. Когда я вставалъ, онъ путался у меня въ ногахъ, и я едва не падалъ, или, цѣпляясь своими длинными и острыми когтями за мое платье, вѣшался такимъ образомъ ко мнѣ на грудь. Хотя въ такія минуты у меня было искреннее желаніе убить его однимъ ударомъ, я все-таки воздерживался, частью благодаря воспоминанію о моемъ прежнемъ преступленіи, но главнымъ образомъ -- пусть ужь я признаюсь въ этомъ сразу -- благодаря несомнѣнному страху передъ животнымъ.

То не былъ страхъ физическаго зла -- и однако же я затрудняюсь, какъ мнѣ иначе опредѣлить его. Мнѣ почти стыдно прнзнаться -- даже въ этой камерѣ осужденныхъ, мнѣ почти стыдно признаться, что страхъ и ужасъ, которые мнѣ внушало животное, были усилены одной изъ нелѣпѣйшихъ химеръ, какія только возможно себѣ представить. Жена неоднократно обращала мое вниманіе на характеръ бѣлаго пятна, о которомъ я говорилъ, и которое являлось единственнымъ отличіемъ этой странной твари отъ животнаго, убитаго мной. Читатель можетъ припомнить, что это пятно, хотя и широкое, было сперва очень непаредѣленнымъ, но мало-по-малу -- посредствомъ измѣненій почти незамѣтныхъ, и долгое время казавшихся моему разсудку призрачными -- оно приняло, наконецъ, отчетливыя, строго опредѣленныя очертанія. Оно теперь представляло изъ себя изображеніе страшнаго предмета, который я боюсь назвать -- и благодаря этому-то болѣе всего я гнушался чудовищемъ, боялся его, и хотѣлъ бы отъ него избавиться, если бы только смѣлъ -- пятно, говорю я, являлось теперь изображеніемъ предмета гнуснаго -- омерзительно страшнаго -- Висѣлицы! -- О, мрачное и грозное орудіе ужаса и преступленія -- агонія и смерти!

И теперь я дѣйствительно былъ безпримѣрно-злосчастнымъ, за предѣлами чисто-человѣческаго злосчастія. Грудь животнаго -- равнаго которому я презрительно уничтожилъ -- грудь животнаго доставляла мнѣ -- мнѣ, человѣку, сотворенному по образу и подобію Всевышняго -- столько невыносимыхъ мукъ! Увы, ни днемъ, ни ночью я больше не зналъ благословеннаго покоя! Въ продолженіи дня отвратительная тварь ни на минуту не оставляла меня одного; а по ночамъ я чуть не каждый часъ вскакивалъ, просыпаясь отъ неизреченно страшныхъ сновъ, чувствуя на лицѣ своемъ горячее дыханіе чего-то, чувствуя, что огромная тяжесть этого чего-то -- олицетворенный кошмаръ, стряхнуть который я былъ не въ силахъ -- навѣки налегла на мое сердце.

Подъ давленьемъ подобныхъ пытокъ во мнѣ изнемогло все то немногое доброе, что еще оставалось. Дурныя мысли сдѣлались моими единственными незримыми сотоварищами -- мысли самыя черныя и самыя злыя. Капризная неровность, обыкновенно отличавшая мой характеръ, возросла настолько, что превратилась въ ненависть рѣшительно ко всему и ко всѣмъ; и безропотная жена моя, при всѣхъ этихъ внезапныхъ и неукротимыхъ вспышкахъ бѣшенства, которымъ я теперь слѣпо отдавался, была, увы, самой обычной и самой безсловесной жертвой.

Однажды она пошла со мной по какой-то хозяйственной надобности въ погребъ, примыкавшій къ тому старому зданію, гдѣ мы, благодаря нашей бѣдности, были вынуждены жить. Котъ сопровождалъ мсня по крутой лѣстницѣ и, почти сталкивая меня со ступенекъ, возмущалъ меня до бѣшенства. Взмахнувъ топоромъ, и забывая въ своей ярости ребяческій страхъ, дотого удерживавшій мою руку, я хотѣлъ нанести животному ударъ, и онъ, конечно, былъ-бы фатальнымъ, если-бы пришелся такъ, какъ я мѣтилъ. Но ударъ былъ задержанъ рукой моей жены. Уязвленный такимъ вмѣшательствомъ, я исполнился бѣшенствомъ, болѣе чѣмъ дьявольскимъ, отдернулъ свою руку и однимъ взмахомъ погрузилъ топоръ въ ея голову. Она упала на мѣстѣ, не крикнувъ.

Совершивъ это чудовищное убійство, я тотчасъ-же, съ невозмутимымъ хладнокровіемъ, принялся за работу, чтобы скрыть трупъ. Я зналъ, что мнѣ нельзя было удалить его изъ дому, ни днемъ, ни ночью, безъ риска быть замѣченнымъ сосѣдями. Цѣлое множество плановъ возникло у меня въ головѣ. Одну минуту мнѣ казалось, что тѣло нужно разрѣзать на мелкіе кусочки и сжечь. Въ другую минуту мною овладѣло рѣшеніе выкопать заступомъ могилу въ землѣ, служившей поломъ для погреба, и зарыть его. И еще новая мысль пришла мнѣ въ голову: я подумалъ, не бросить ли тѣло въ колодецъ, находившійся на дворѣ, а то хорошо было-бы запаковать его въ ящикъ, какъ товаръ, и, придавъ этолу ящику обычный видъ клади, позвать носильщика и, такимъ образомъ, удалить его изъ дому. Наконецъ, я натолкнулся на мысль, показавшуюся мнѣ наилучшей изо всѣхъ. Я рѣшилъ замуровать тѣло въ погребѣ -- какъ, говорятъ, средневѣковые монахи замуровывали свои жертвы.

Колодецъ, какъ нельзя лучше былъ приспособленъ для такой задачи. Стѣны его были выстроены неплотно, и недавно были сплошь покрыты грубой штукатуркой, не успѣвшей, благодаря сырости атлосферы, затвердѣть. Кромѣ того, въ одной изъ стѣнъ былъ выступъ, обусловленный ложнымъ каминомъ или очагомъ; онъ былъ задѣланъ кладкой и имѣлъ полное сходство съ остальными частями погреба. У меня не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что мнѣ легко будетъ отдѣлить на этомъ мѣстѣ кирпичи, втиснуть туда тѣло, и замуровать все какъ прежде, такъ чтобъ ничей глазъ не могъ открыть ничего подозрительнаго.

И въ этомъ разсчетѣ я не ошибся. Съ помощью лома я легко вынулъ кирпичи и, тщательно помѣстивъ тѣло противъ внутренней стѣны, я подпиралъ его въ этомъ положеніи, пока съ нѣкоторыми небольшими усиліями не придалъ всей кладкѣ ея прежняго вида. Соблюдая самыя тщательныя предосторожности, я досталъ песку, шерсти, и известковаго раствора, приготовилъ штукатурку, которая не отличалась отъ старой, и съ большимъ тщаніемъ покрылъ ею новую кирпичную кладку. Окончивъ это, я почувствовалъ себя удовлетвореннымъ, видя, какъ все великолѣпно. На стѣнѣ не было нигдѣ ни малѣйшаго признака передѣлки. Мусоръ на полу я собралъ со вниманіемъ самымъ тщательнымъ. Оглядѣвшись вокругъ торжествующимъ взглядомъ, я сказалъ самому себѣ: "Да, здѣсь, по крайней мѣрѣ, моя работа не пропала даромъ".

Затѣмъ первымъ моимъ движеніемъ было -- отыскать животное, явившееся причиной такого злополучія. Я, наконецъ, твердо рѣшился убить его, и, если-бы мнѣ удалось увидать его въ ту минуту, его участь опредѣлилась-бы несомнѣннымъ образомъ. Но лукавый звѣрь, повидимому, былъ испуганъ моимъ недавнимъ гнѣвомъ, и остерегался показываться. Невозможно описать или вообразить чувство глубокаго благодѣтельнаго облегченія, возникшее въ груди моей, благодаря отсутствію этой ненавистной гадины. Котъ не показывался въ теченіи всей ночи, и такимъ образомъ, съ тѣхъ поръ какъ онъ вошелъ въ мой домъ, это была первая ночь, когда я заснулъ глубокимъ и спокойнымъ сномъ. Да, да, заснулъ, хотя бремя убійства лежало на моей душѣ!

Прошелъ второй день, прошелъ третій, а мой мучитель все не приходилъ. Наконецъ-то я опять чувствовалъ себя свободнымъ человѣкомъ. Чудовище, въ страхѣ, бѣжало изъ моего дома навсегда! Я больше его не увижу! Блаженство мое не знало предѣловъ. Проступность моего чернаго злодѣянія очень мало безпокоила меня, Произведенъ былъ небольшой допросъ, но я отвѣчалъ твердо. Былъ устроенъ даже обыскъ, но, конечно, ничего не могли найти. Я считалъ свое будущее благополучіе обезпеченнымъ.

На четвертый день послѣ убійства нѣсколько полицейскихъ чиновниковъ совершешю неожиданно пришли ко мнѣ, и сказали, что они должны опять произвести строгій обыскъ. Я, однако, не чувствовалъ ни малѣйшаго безпокойства, будучи вполнѣ увѣренъ, что мой тайникъ не можетъ быть открыть. Полицейскіе чиновники попросили меня сопровождать ихъ во время обыска. Ни одного уголка, ни одной щели не оставили они необслѣдованными. Наконецъ, въ третій или въ четвертый разъ, они сошли въ погребъ. У меня не дрогнулъ ни одинъ мускулъ. Мое сердце билось ровно, какъ у человѣка, спящаго сномъ невинности. Я прогуливался по погребу изъ конца въ конецъ. Скрестивъ руки на груди, я спокойно расхаживалъ взадъ и впередъ. Полиція была совершенно удовлотворена, и собиралась уходить. Сердце мое исполнилось ликованія, слишкомъ сильнаго, чтобы его можно было удержать. Я сгоралъ желаніемъ сказать хоть одно торжествующее слово, и вдвойнѣ усилпить увѣренность этихъ людей въ моей невиновности.

"Джентльмены", выговорилъ я наконецъ, когда полиція уже всходила по лѣстницѣ, "я положительно восхищенъ, что мнѣ удалось разсѣять ваши подозрѣнія. Желаю вамъ добраго здоровья, а также немножко побольше любезности. A однако, милостивые государи,-- вотъ, скажу я вамъ, домъ, который прекрасно выстроенъ". [Задыхаясь отъ бѣшенаго желанія сказать что нибудь спокойно, я едва зналъ, что говорилъ].-- "Могу сказать, великолѣпная архитектура. Вотъ эти стѣны -- да вы уже, кажется, уходите? -- вотъ эти стѣны, какъ онѣ плотно сложены"; и тутъ, объятый бѣшенствомъ бравады, я изо всей силы хлопнулъ палкой, находившейся у меня въ рукахъ, въ то самое мѣсто кирпичной кладки, гдѣ стоялъ трупъ моей жены.

Но да защититъ меня Господь отъ когтей врага человѣческаго! Не успѣлъ отзвукъ удара слиться съ молчаніемъ, какъ изъ гробницы раздался отвѣтный голосъ! -- то былъ крикъ, сперва заглушенный и прерывистыи, какъ плачъ ребенка; потомъ онъ быстро выросъ въ долгій, громкій, и протяжный визгъ, нечеловѣческій, чудовищный -- то былъ вой -- то былъ рыдающіи вопль не то ужаса, не то торжества; такіе вопли могутъ исходить только изъ ада, какъ совокупное слитіе криковъ, исторгнутыхъ изъ горла осужденныхъ, терзающихся въ агоніи, и воплей демоновъ, ликующихъ въ самомъ осужденіи.

Говорить о томъ, что я тогда подумалъ, было бы безуміемъ. Теряя сознаніе, шатаясь, я прислонился къ противоположной стѣнѣ. Одно мгновеніе, кучка людей, стоявшихъ на лѣстницѣ, оставалась недвижной, застывши въ чрезмѣрности страха и ужаса. Въ слѣдующее мгновенье дюжина сильныхъ рукъ разрушала стѣну. Она тяжело рухнула. Тѣло, уже сильно разложившееся и покрытое густой запекшейся кровью, стояло, выпрямившись передъ глазами зрителей. A на мертвой головѣ,-- съ красной раскрытой пастью и съ одиноко сверкающимъ огненнымъ глазомъ, сидѣла гнусная тварь, чье лукавство соблазнило меня совершить убійство, и чей изобличительный голосъ выдалъ меня палачу. Я замуровалъ чудовище въ гробницу!