Брандес Георг - Сент-Бёв и новейшая критика

Сентъ-Бёвъ и новѣйшая критика.

Georg Brandes: "Die Litteratur des XIX Jahrhunderts in ihren Hauptströmungen". V. I. "Die romantische Schule in Frankreich").

Въ то время, какъ литературно-критическіе труды Теофиля Готье {О Теофилѣ Готье см. тамъ же: "Die romantische Schule in Frankreich", стр. 386--350.}, хотя они и составляютъ такую значительную долю въ его произведеніяхъ, разсматриваемыхъ въ совокупности, почти уже забыты въ сравненіи съ тѣмъ, что онъ создалъ въ другой области, одинъ изъ его современниковъ, бывшій, подобно ему, поэтомъ и критикомъ и имя котораго при жизни ихъ обоихъ часто называлось рядомъ съ его именемъ, имѣлъ противуположную участь. Мѣсто, постепенно пріобрѣтенное Сентъ-Бёвомъ въ качествѣ критика, было такъ высоко, что заслонило предъ потомствомъ его поэтическія и болѣе крупныя историческія произведенія. Какъ поэтъ, Сентъ-Бёвъ обладалъ тонкимъ и оригинальнымъ талантомъ, но, какъ критикъ, это былъ умъ, составляющій эпоху, это былъ одинъ изъ тѣхъ, которые призываютъ къ жизни самостоятельный методъ и полагаютъ основаніе особому виду искусства. О немъ можно сказать, что, какъ новаторъ въ своей области, онъ имѣлъ еще болѣе значенія, чѣмъ остальные писатели того періода въ своей сферѣ, такъ какъ до Гюго не существовала новѣйшая лирика, но до Сентъ-Бёва не было, въ болѣе строгомъ смыслѣ, новѣйшей критики. Во всякомъ случаѣ, онъ преобразовалъ критику, какъ Бальзакъ преобразовалъ романъ. Въ послѣдніе года своей жизни онъ достигъ неоспоримаго авторитета; однако, лишь въ тѣ четырнадцать лѣтъ {"Die romantische Schule in Frankreich" вышла въ 1883 г.}, которые прошли со времени его смерти, его значеніе было настоящимъ образомъ понято образованными людьми и за предѣлами Франціи. Превосходный знатокъ французской литературы, Карлъ Гиллебрандъ назвалъ его самымъ выдающимся умомъ всего періода,-- сужденіе, которое можетъ показаться нелѣпымъ только тѣмъ, кто ставитъ критику, какъ критику, ниже драмы или лирики; но это, думается мнѣ, устарѣлый способъ воззрѣнія. Для писателя высочайшее искусство то, въ которомъ онъ можетъ дать самое полное развитіе своей природѣ, и если, безъ сомнѣнія, существуютъ разряды умовъ, то все же крайне сомнительно существованіе различныхъ степеней между видами искусства, тѣмъ болѣе, если производительный умъ преобразовалъ видъ искусства, наложивъ на него свою особенную, почти личную печать. По крайней мѣрѣ, вѣрно то, что по отношенію къ умственной дѣятельности (не только къ разсудочной способности) Сентъ-Бёвъ былъ безусловно выше всѣхъ въ поколѣніи 1830 гг. Его особенность заключается въ слѣдующемъ: это былъ умъ, понимавшій и выяснявшій , множество другихъ умовъ. Если, тѣмъ не менѣе, я не могу признать за нимъ преимущества надъ остальными выдающимися личностями той группы, то это зависитъ отъ односторонности его способностей. Какъ ни былъ обширенъ его кругозоръ, ему недоставало общаго взгляда. Рѣдкій историкъ и мыслитель былъ менѣе систематиченъ. Это свойство имѣло, конечно, свою хорошую сторону. Благодаря тому, что онъ былъ свободенъ отъ систематичности, онъ сохранилъ свѣжесть; это давало ему возможность постоянно видоизмѣняться и обновляться. Такимъ образомъ, онъ, возбудившій въ 1827 г. вниманіе Гёте своими первыми статьями въ Clobe, стоялъ еще въ 1869 г. съ полнымъ единомысліемъ, окруженный всестороннею симпатіей, въ средѣ, даже во главѣ того кружка болѣе молодыхъ ученыхъ и художниковъ, который оправдывалъ въ то время высокія притязанія Франціи на уваженіе Европы. Поэтому и въ послѣдніе годы своей жизни Сентъ-Бёвъ еще считался прирожденнымъ полководцемъ, предъ которымъ "молодой гвардіи" было всего пріятнѣе отличиться. Но такъ какъ онъ былъ лишенъ дара соединять части въ одно цѣлое, то, при всемъ этомъ, онъ не имѣлъ возможности оставить какое-либо опредѣленное капитальное произведеніе, точно также какъ и не могъ овладѣть рисункомъ въ общихъ чертахъ, сильнымъ стилемъ. Его проницательный взоръ всюду видѣлъ знаменательныя, значительныя частности, но общее ускользало отъ него. Онъ видѣлъ эти частности въ постоянно мѣняющемся движеніи,--въ томъ движеніи, въ которомъ заключается жизнь, и, подражая всѣмъ этимъ движеніямъ въ своемъ умѣ и перомъ своимъ, онъ надѣлялъ свои образы невиданною дотолѣ правдой. Но онъ не могъ съ достаточною силой властвовать надъ деталями; ему недоставало склонности, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и способности выводить ближайшія причины изъ высшихъ, эти послѣднія опять-таки изъ одной единичной. Какъ критикъ, онъ могъ изображать только отдѣльную личность, и даже эта отдѣльная личность никогда не являлась у него разомъ, въ цѣльномъ представленіи, но то съ одной, то съ другой стороны, то въ томъ, то въ другомъ возрастѣ, то въ этомъ, то въ иномъ отношеніи къ окружающимъ. Больше того, онъ даже отдѣльной статьи не былъ въ состояніи сконцентрировать. Одъ излагалъ свои лучшія мысли въ придаточныхъ предложеніяхъ, свои самыя тонкія поясненія въ примѣчаніяхъ; онъ крошилъ свой хлѣбъ жизни; онъ пряталъ свое золото, какъ это дѣлали въ прежнее время крестьяне, подъ половицы, или въ стѣнныя щели, на дно ящика или въ чулокъ; онъ не владѣлъ искусствомъ дѣлать изъ него статуэтки.

Независимость отъ всего систематическаго, составлявшая его силу, имѣла для него тотъ весьма благой результатъ, что предохранила его сочиненія отъ всякой натянутой симметріи. Ничего, какъ бы ни было оно незначительно, не приносилъ онъ въ жертву внутреннему равновѣсію своего произведенія, тѣмъ менѣе упрощенію своего изложенія и стиля, если въ данный моментъ предъ нимъ носилось что-либо, что онъ считалъ необходимымъ высказать. Онъ не избѣгалъ сложнаго, равно какъ и запутанности или недостатка законченности. Отсутствіе тѣхъ философскихъ способностей, которыя принуждаютъ писателя нанизывать предметы и предъявлять ихъ представленію, какъ цѣлое,--причина того, что отъ сочиненій Сентъ-Бёва никогда не получается сильныхъ, ясныхъ впечатлѣній. Важное и менѣе важное стоитъ слишкомъ часто на одномъ планѣ. Если смотрѣть на него, какъ на художника, то онъ напоминаетъ тѣхъ японскихъ живописцевъ, за которыми Европа признала въ послѣдніе годы высокое мѣсто, принадлежащее имъ въ искусствѣ; они поражаютъ благотворнымъ образомъ, потому что у нихъ не встрѣчается ни слѣда академической симметріи; они никогда не удовлетворяютъ вполнѣ, потому что издѣваются надъ всякою перспективой, но порою они достигаютъ въ необычайной степени передачи дѣйствительной жизни.

Шарль-Огюстенъ Сентъ-Бёвъ родился 23 декабря 1804 г. въ Приморской Булони (Boulogne-sur-mer). Его отецъ, дѣльный, тонко образованный чиновникъ, могъ лишь въ 52 года подумать объ устройствѣ домашняго очага. Женщинѣ, на которой онъ женился, было въ то время 40 лѣтъ; едва минулъ годъ послѣ ея брака, какъ она лишилась мужа, за два мѣсяца до рожденія сына. Отъ этого отца, котораго Сентъ-Бёвъ никогда не видалъ и который питалъ живой интересъ къ литературѣ, въ особенности къ поэзіи (въ книгахъ изъ его библіотеки встрѣчаются выписки, примѣчанія на поляхъ и разбросанныя мысли, по своему духу и по формѣ необыкновенно напоминающія замѣтки его сына {Эти обрывки мыслей отца можно найти частью напечатанными въ приложеніи къ изданнымъ Мораномъ (Morand) письмамъ Сентъ-Бёва къ аббату Барбъ.}, онъ, по-видимому, унаслѣдовалъ способность къ критическому размышленію; отъ матери, рано научившей мальчика англійскому языку (его мать была англичанка), ведетъ свое начало его -столь рѣдкое тогда во Франціи влеченіе къ англійскимъ лирикамъ, Баульзу, Крэббу, Кауперу и особенно къ Вордсворту и прочимъ поэтамъ озерной школы, которыхъ онъ такъ часто переводилъ и цитировалъ. Что-то стариковское, проглядывающее въ немъ вмѣстѣ съ оттѣнкомъ грусти, можно съ достаточною увѣренностью объяснить отчасти немолодыми лѣтами его родителей, отчасти же подавленнымъ настроеніемъ его матери, на которую обрушились въ то время, какъ она носила подъ сердцемъ ребенка, болѣзнь и кончина мужа.

Въ дѣтствѣ Сентъ-Бёвъ былъ задумчивъ и робокъ. Подъ вліяніемъ материнскаго воспитанія у двѣнадцатилѣтняго мальчика развилась почти непріятная религіозная восторженность; съ самымъ пламеннымъ усердіемъ отправлялъ онъ за обѣдней обязанности клирошанина. Это былъ только временный католическій пароксизмъ, но онъ оставилъ довольно явственные слѣды, которые оживились впослѣдствіи. Становясь юношей, онъ сохранялъ не только набожное отношеніе къ христіанской религіи, но и наклонность къ религіознымъ сомнѣніямъ и богословскимъ умствованіямъ. Это не покидало его до тѣхъ поръ, пока, сдѣлавшись студентомъ, онъ не услыхалъ философовъ восемнадцатаго столѣтія и бывшихъ тогда въ живыхъ представителей сенсуалистической философіи, де-Траси, Дону, Ламарка; тогда онъ быстро эманципировался отъ теологіи. При вступленіи въ зрѣлый возрастъ его основой былъ чистый эмпиризмъ; это начало, которое было еще разъ, хотя только мимолетно, оттѣснено религіозными настроеніями и мечтаніями, позднѣе всплыло въ немъ съ-изнова и оказалось окончательнымъ и рѣшительнымъ. Сентъ-Бёвъ отличался въ школѣ въ историческихъ и филологическихъ предметахъ. Вопреки своему влеченію къ литературѣ, онъ, однако, посвятилъ себя изученію медицины, отчасти ради будущаго, отчасти же для того, чтобъ имѣть противовѣсъ исключительно риторическому образованію. Отъ 1823-- 1826 гг. онъ, рядомъ съ литературными занятіями, съ усердіемъ и интересомъ изучалъ физіологію и анатомію. Онъ былъ бѣденъ, хотя при своей умѣренности никогда не терпѣлъ нужды, и чрезвычайно прилеженъ.

Юный медикъ былъ далеко не красивъ. Его большая круглая голова была почти тяжела для тѣла, станъ лишенъ изящества, свѣтлорыжіе волосы и взъерошены, и жидки. Но въ голубыхъ сверкающихъ глазахъ, порою странно расширявшихся, казавшихся то большими, то маленькими, блистали тысячи вопросовъ, сіяло самоувѣренное лукавство и просвѣчивало мечтательное стремленіе, на половину чувственное, на половину поэтическое,--стремленіе, плѣнявшее сердца. Знакомство бѣднаго, некрасиваго студента съ прекраснымъ поломъ врядъ ли шло далѣе грѣшницъ Латинскаго квартала. У него былъ чувственно-пылкій, грубый темпераментъ, искавшій непосредственнаго удовлетворенія; результатомъ этого послѣдняго бывали для него уничиженія и угрызенія совѣсти. При этомъ онъ обладалъ сильно развитымъ, мечтательно-поэтическимъ воображеніемъ, которое, прикрытое нѣжною меланхоліей, обращалось къ романтикѣ и мистицизму. Быть можетъ, ему была отчасти присуща невольная непріязнь некрасивыхъ людей къ мужчинамъ, однимъ своимъ появленіемъ уже покоряющимъ женскія сердца, а, въ то же время, и нѣкоторая доля неотразимости, свойственной вкрадчивымъ людямъ.

Въ началѣ 1827 г. онъ написалъ въ Globe двѣ статьи объ Odes et Ballades Виктора Гюго, слѣдствіемъ которыхъ было его вступленіе въ романтическій лагерь. Гюго посѣтилъ его, чтобъ его поблагодарить, но не засталъ его дома. Когда Сентъ-Бёвъ, нѣсколько дней спустя, явился въ домъ Гюго, то онъ сразу познакомился съ двумя личностями, долженствовавшими играть величайшую роль въ его молодые годы. Онъ быстро сдѣлался профессіональнымъ критикомъ романтической школы. Прежде всего потребовалось доказать связь новѣйшей школы съ прежнею французскою культурой, создать ей національныхъ предковъ. Сентъ-Бёвъ разрѣшилъ ату задачу въ превосходномъ критическомъ произведеній своей юности Tableau de la poésie franèaise au XVI siècle (1827--28). Основная мысль его была слѣдующая: протянуть нить отъ поколѣнія 1830 гг., минуя классическій періодъ, къ Ронсару, дю-Беллэ, Филиппу де-Портъ и прочимъ поэтамъ эпохи Возрожденія, такъ долго и такъ несправедливо остававшимся въ пренебреженіи. Эта книга представляетъ, по отношенію къ авторской дѣятельности Сентъ-Бёва, совершенную параллель того, чѣмъ были Les Grotesques въ литературной дѣятельности Теофиля Готье; она старше послѣдней, затѣмъ въ ней столько же основательности и тонкаго анализа, сколько въ Les Grotesques пластичности и причудливости.

Въ 1829 году послѣдовалъ первый сборникъ его стихотвореній Les poésies de Joseph Delorme, оригинальныя и манерныя пьесы, возбудившія немалое вниманіе. Фикція гласила, что онѣ написаны молодымъ студентомъ медицины, умершимъ отъ чахотки, но подъ прозрачнымъ псевдонимомъ Сентъ-Бёвъ въ предисловіи изображалъ самого себя и свою собственную жизнь. Жозефъ Делормъ -- потомокъ Обермана, бѣдный, даровитый, полный сочувствія къ несчастіямъ человѣчества, геніальный и безцвѣтный умъ, какъ и его родоначальникъ, но еще многостороннѣе въ своей внутренней жизни, чѣмъ тотъ {Объ Оберманѣ см. "Die Emigranten-litteratur", стр. 59.}, ибо Жозефъ Делормъ, въ одно и то же время, сознаетъ себя философомъ и чувствуетъ себя несчастнымъ, вслѣдствіе своего невѣрія; онъ идеаленъ въ своихъ упованіяхъ и стремленіяхъ и, тѣмъ не менѣе, склоненъ къ низменному распутству. Герой здѣсь -- обыкновенный, отчаянный юноша 1830 гг., однакожъ, сведенный къ болѣе скромнымъ пропорціямъ, чѣмъ у прочихъ поэтовъ; его отчаяніе не такъ высокопатетично, но болѣе правдоподобно. Относительно формы эти стихотворенія замѣчательны обнаруживающимся въ нихъ пристрастіемъ къ возобновленію прелестныхъ старинныхъ французскихъ размѣровъ по Ронсару и Карлу Орлеанскому; вмѣстѣ съ тѣмъ, они показываютъ, какъ сильно привлекала Сентъ-Бёва (приблизительно такъ же, какъ и А. В. Шлегеля) форма сонета. Но, прежде всего, они интересны реализмомъ, который уже здѣсь прорывается у автора и, хотя порою и можетъ быть приписанъ вліянію англійской озерной школы, но уже смѣлымъ выборомъ сюжетовъ (сравните, наприм., стихотвореніе Bose) почти сплошь доказываетъ свою оригинальность и чисто-французское происхожденіе. Идеальный элементъ представленъ тѣми стихотвореніями, гдѣ авторъ предается восторгамъ по поводу Cénacle (кружокъ поэтовъ и живописцевъ, принявшій его въ свою среду), сочлены котораго прославляются то въ отдѣльности, то всѣ вмѣстѣ. Его восхищеніе друзьями переступаетъ всѣ предѣлы. Нѣкоторыя изъ этихъ стихотвореній находили, въ то время до такой степени изысканными, что потѣшались надъ ними. Les rayons jaunes, въ самомъ дѣлѣ, граничатъ со смѣшнымъ. Другія находили ихъ плоскими. Гизо назвалъ Жозефа Делорма un Werther jacobin et carabin (якобинецъ и студентъ медицины); но въ общемъ можно сказать, что книга имѣла не малый успѣхъ, и успѣхъ заслуженный.

Слѣдующій сборникъ стихотвореній Сентъ-Бёва (мартъ 1830 г.) знаменуетъ, въ соединеніи съ его романомъ Volupté (1834 г.) и двумя первыми томами Port-Royal, сантиментальный и отчасти проникнутый ханжествомъ періодъ его литературной дѣятельности. Les Consolations, въ выраженіяхъ истерическаго поклоненія и съ акомпаниментомъ христіанскаго раскаянія, посвящены Виктору Гюго, имя котораго встрѣчается почти на каждой страницѣ. Первое стихотвореніе, какъ и многія другія, обращено къ m-me Гюго. Она была юношескою любовью Сентъ-Бёва; въ дѣйствительности ей преподнесъ онъ съ благоговѣніемъ всю книгу, хотя и не засвидѣтельствовалъ этого печатію. Его отношенія къ ней изложены съ излишнею откровенностью въ сборникѣ стихотвореній, повидимому, совершенно согласномъ съ истиной, Le livre d'amour, который Сентъ-Бёвъ хотя и отдѣлъ въ печать, но не выпустилъ въ свѣтъ; то, что въ немъ есть болѣе иди менѣе значительнаго, помѣщено въ недостойной книгѣ Понса Sainte-Beuve et ses inconnues. Та же тема служитъ основой всѣмъ главнымъ частямъ романа Volupté; отношенія автора къ Виктору Гюго и его семьѣ не трудно угадать въ отношеніяхъ Амори къ признанному политическому вождю Куаэну и его супругѣ. Самъ Сентъ-Бёвъ и многіе другіе послѣ него намекали на то, что вся группа его работъ, носящая слабо-католическую окраску или скорѣе полировку и возникшая въ пору его увлеченія m-me Гюго и ихъ взаимныхъ мечтаній, была прямо внушена ею; эта дама, въ болѣе зрѣлые годы проявившая въ своихъ сочиненіяхъ ревностное свободомысліе, въ молодости придерживалась строго-католическихъ воззрѣній. Утверждали, что Сентъ-Бёвъ, въ своихъ стараніяхъ пріобрѣсти ея расположеніе, дошелъ до того, что привыкъ говорить въ ея духѣ и воспринимать ея ощущенія. Я считаю что объясненіе ложнымъ и убѣжденъ, что Сентъ-Бёвъ обманывалъ какъ себя, такъ и другихъ тѣмъ пріемомъ, который онъ употреблялъ впослѣдствіи, отзываясь о своихъ юношескихъ произведеніяхъ. Въ письмѣ, помѣченномъ іюлемъ 1863 г., онъ пишетъ писательницѣ Гортензіи Алларъ де-Меританъ (пыпе Саманъ): "Въ молодости я немножко занимался христіанскою миѳологіей, но она испарилась. Она была для меня тѣмъ, чѣмъ были для Юпитера лебединыя перья у Леды, -- средствомъ получать доступъ къ красавицамъ и ловить болѣе нѣжныя мгновенія. Молодость не торопится и пользуется всякимъ средствомъ..." Мнѣ не нравится фривольность, которою онъ здѣсь пытается прикрыть черту, проистекавшую совершенно просто изъ мягкости и несамостоятельности его юношескаго характера, въ силу котораго католицизмъ долженъ былъ привлекать его. Это направленіе, прежде чѣмъ миновать окончательно, получило болѣе значительную глубину, благодаря потоку времени, который, какъ это всегда бываетъ, готовился какъ разъ сдѣлаться моднымъ теченіемъ. Этотъ моментъ обозначается возрожденіемъ философскаго спиритуализма. Сентъ-Бёвъ былъ въ 1828 г. слушателемъ лекцій, которыя Жоффруа читалъ послѣ своего увольненія у себя на дому, и, кромѣ того, находился, какъ почти всѣ молодые люди той эпохи, подъ вліяніемъ Кузена. Философы новаго времени, прежде всего, оторвали его отъ сенсуализма. Многіе изъ младшихъ еще считали романтизмъ тѣмъ, чѣмъ онъ былъ съ самаго начала для Гюго,--реакціей противъ языческаго искусства и литературы классиковъ. Сверхъ того, одинъ флангъ романтическаго лагеря, въ своемъ рвеніи къ поэтическому возрожденію среднихъ вѣковъ, былъ тѣсно связанъ съ младокатолическою школой, сплотившеюся вокругъ Ламеннэ и аббата Лакордэра и основавшею газету l'Avenir, въ которую и Сентъ-Бёвъ поставлялъ статьи; нѣтъ ничего удивительнаго, если къ молодымъ писателямъ попало нѣсколько капель святой воды изъ кропильницы новокатоликовъ и если этими каплями оросились новыя книги, исходившія изъ романтическаго лагеря. Лакордэръ былъ даже до нѣкоторой степени авторомъ заключительной части Volupté, описанія монастырской жизни. Святошество, преобладающее въ Les Consolations и сердившее, между прочимъ, Бейля, который былъ, тѣмъ не менѣе, искреннимъ почитателемъ Сентъ-Бёва, и дымъ кадильный, наполняющій послѣднюю половину Volupté, живо напоминаютъ подобныя же явленія у нѣмецкихъ романтиковъ.

Романъ Volupté, несмотря на свою растянутость и медлительный ходъ дѣйствія, тонкій, глубокомысленный психологическій разсказъ. Это признанія во вкусѣ Руссо, но стиль богаче образами и красками, выказываетъ болѣе тонкіе оттѣнки и отличается извѣстною чувствительностью, напоминающею тотъ родъ лирики, который былъ нѣсколько позже примѣненъ Ламартиномъ къ Jocelyn; да и вообще это послѣднее произведеніе, хотя и болѣе цѣломудренное, родственно съ романомъ Сентъ-Бёва по своему сюжету. Эта книга представляетъ проникнутую глубокими н острыми размышленіями картину жизни юноши, жаждущаго наслажденій,-- юноши, въ которомъ чувственныя и нѣжныя душевныя влеченія одинаково уничтожаютъ бодрость и энергію. Главнымъ образомъ, въ этой книгѣ идетъ рѣчь о мягкой дружеской склонности къ другому полу, въ особенности къ молодымъ женщинамъ, на которую даровитые юноши нерѣдко растрачиваютъ столько времени и свои лучшія силы. Однакожь, Сентъ-Бёвъ никогда не считалъ совершенно серьезно такой способъ проводить юность простою, безполезною тратой; онъ самъ однажды поставилъ въ упрекъ одному геніальному, но, пожалуй, слишкомъ грубому и одностороннему писателю, то, что онъ работалъ слишкомъ усиленно и слишкомъ одиноко и повредилъ себѣ, посѣщая слишкомъ рѣдко то общество, "которое среди всѣхъ обществъ самое лучшее, гдѣ больше всего и самымъ пріятнымъ образомъ теряешь время: общество женщинъ".

Герой романа, Амори, поставленъ между тремя женщинами: одну изъ нихъ, супругу своего властелина и вождя, онъ любитъ слишкомъ пламенно, чтобъ осмѣлиться дать ей это замѣтить; онъ отказывается отъ другой, невѣсты своей юности, ради первой, и, въ то же время, съ третьей, то желая обладать ею, то оскорбляя ее холодностью и равнодушіемъ, вступаетъ въ любовную интригу, которая не можетъ удовлетворить его и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не предохраняетъ его отъ бурнаго распутства съ недостойными женщинами. При его любознательности, честолюбіи, при одушевляющемъ его упорномъ прилежаніи, такое множество сильныхъ возбужденій изнуряетъ его духовныя силы. Подъ конецъ онъ видитъ единственное спасеніе въ подчиненіи строгой дисциплинѣ католической церкви. Съ этой исходной точки Амори окидываетъ взоромъ свою молодость и представляетъ ее читателю. Такимъ образомъ, этотъ разсказъ является до нѣкоторой степени исповѣдью католическаго священника, чтб придаетъ ему мѣстами совершенно нестерпимую елейность. Взрывы раскаянія, нравственныя и религіозныя увѣщанія, молитвы и проповѣдныя темы, прерывающія ходъ дѣйствія,--наименѣе привлекательныя части книги. Но самая суть романа вознаграждаетъ читателя: она выражается въ ясномъ взглядѣ на исторію развитія души и ея болѣзни,---взглядѣ, основанномъ на внимательномъ изученіи самого себя и указывающемъ будущаго критика; она выражается далѣе въ пониманіи женскихъ натуръ, которое выдаетъ женственную черту въ собственномъ характерѣ Сентъ-Бёва и возвѣщаетъ необычайное дарованіе, обнаруженное имъ вскорѣ послѣ того, въ качествѣ критика, при изслѣдованіи и истолкованіи тайниковъ женской души. Въ этомъ состоятъ достоинства этой книги.

Я приведу нѣсколько обращиковъ тонкой наблюдательности и обилія мѣткихъ размышленій, которыя она заключаетъ въ себѣ: "Какъ юность неблагодарна отъ природы! Съ презрительнымъ видомъ она далеко отбрасываетъ отъ себя то, что не пріобрѣтено ею самою. Лишь тѣ узы цѣнитъ она, которыя она сама завязала; она хочетъ имѣть друзей для себя одной, хочетъ имѣть существъ по своему собственному выбору, такъ какъ думаетъ, что въ душѣ ея есть сокровища, которыми она можетъ покупать сердца, и потоки нѣжности, которыми она способна оплодотворять ихъ. И мы видимъ, какъ она отдается на всю жизнь друзьямъ, которыхъ еще вчера не знала, и клянется въ вѣчной любви и вѣрности молодымъ дѣвушкамъ, которыхъ едва видѣла"... "Какъ же ничтожны человѣческія дружескія связи! Какъ одна исключаетъ другую! Какъ онѣ слѣдуютъ другъ за другомъ и опрокидываются, подобно волнамъ! О горе! Этотъ домъ, въ который ты входишь вечеромъ и утромъ, который кажется тебѣ какъ бы домашнимъ очагомъ, даже лучше его, и ради котораго ты пренебрегаешь всякою прежнею привѣтливостью,-- будь увѣренъ, что наступитъ день, когда этотъ домъ тебѣ сдѣлается непріятенъ; ты станешь избѣгать его, какъ какого-то страшнаго мѣста, и если когда-нибудь тебѣ случится проходить по сосѣдству съ нимъ, ты сдѣлаешь большой крюкъ, чтобъ его не видѣть. Чѣмъ ты даровитѣе, тѣмъ вѣрнѣе это сбудется". Вотъ предложеніе, которое пойметъ и оцѣнитъ, при всей его поразительной сжатости, всякая искренняя натура, уже испытывавшая горестную необходимость о чемъ-либо умалчивать: "Выражая свое дѣйствительное ощущеніе, я дѣлалъ видъ, что выражаю то, чего не чувствую, чтобы, обманывая ее, быть честнымъ къ самому себѣ". Вотъ краткое, грустное воззрѣніе на жизнь: "Отрядъ войска медленно проходитъ по дорогѣ; непріятельскіе стрѣлки, лежащіе въ засадѣ по обѣимъ сторонамъ, замышляютъ противъ него страшное кровопролитіе, и начинается бой. Если затѣмъ начальникъ отряда съ тѣмъ или другимъ счастливо отдѣлавшимся батальономъ и съ изодраннымъ знаменемъ вступитъ еще до вечера въ ближайшій городъ, то это называется тріумфомъ. Если та или другая часть нашихъ плановъ, нашего честолюбія, нашей любви пострадала не такъ сильно, какъ все остальное, то мы говоримъ о славѣ или счастіи". Вотъ,наконецъ,тонко очерченная картинка ревнивой любви: "Въ тѣ мгновенія, когда она стремится одержать побѣду и раздражается и ожесточается всякимъ сопротивленіемъ, даже всякимъ нѣжнымъ чувствомъ къ другимъ, я готовъ сравнить ее съ тѣми азіатскими деспотами, которые, чтобы проложить себѣ путь къ трону, умерщвляютъ своихъ близкихъ и своихъ родственниковъ, даже своихъ родныхъ братьевъ".

Книгой Les Pensées d`Avût Сентъ-Бёвъ закончилъ свое поэтическое поприще. Это единственный изъ его сборниковъ стихотвореній, совсѣмъ не имѣвшій успѣха, и очевидно, что это и самый холодный изъ нихъ; но мнѣ кажется, хотя я остаюсь одинъ при своемъ мнѣніи, что только здѣсь оригинальность автора проявилась во всей своей полнотѣ. Здѣсь встрѣчается реализмъ, не имѣющій себѣ равнаго въ лирикѣ романтической школы; ни одинъ изъ прежнихъ поэтовъ не отважился воспринять въ лирику столько оборотовъ рѣчи, свойственныхъ обыденной жизни, и столько явленій изъ ея объективнаго міра. На сѣверѣ, гдѣ даже въ настоящее время еще съ трудомъ рѣшаются удѣлить мѣсто въ лирическомъ стихотвореніи омнибусу или желѣзной дорогѣ, на пьесы, подобныя этимъ, приходится смотрѣть почти какъ на лирику будущаго.

Здѣсь, какъ и въ стихотвореніяхъ Жозефа Делорма, на французскую почву отчасти пересажены стиль и воззрѣнія англійской озерной школы.. Здѣсь, какъ и тамъ, трезвое, простое наблюденіе дѣйствительности; здѣсь, какъ и тамъ, изображеніе опирается на убѣжденіе, что нѣтъ надобности соблюдать существенное различіе между прозой и поэтическою рѣчью. Но, тогда какъ въ тѣхъ англійскихъ стихотвореніяхъ ощущается поразительный недостатокъ интеллектуальной pointe, здѣсь выступаетъ чисто-французское драматическое напряженіе. Это маленькая драма, разыгрывающаяся въ очертаніяхъ небольшаго лирическаго разсказа.

Я обращаю вниманіе на стихотвореніе: А madame la comtesse de T.. Разсказываетъ графиня, которой оно посвящено. Она ѣдетъ по Рейну отъ Кёльна до Майнца. Чтобы лучше насладиться видомъ, она сѣла въ свой экипажъ, поставленный на палубу втораго класса; такимъ образомъ, она сидитъ теперь среди пассажировъ этого класса: среди прислуги, рабочихъ съ ихъ женами, бѣдныхъ путешественниковъ. Вдругъ кто-та изъ ея дѣтей восклицаетъ: "Мама! Графъ Поль находится въ числѣ пассажировъ". Она оборачивается и видитъ, хотя не этого знакомаго, но человѣка съ тонкими чертами лица и бѣлыми руками, которому грубая, старая одежда рабочаго служитъ, какъ ей кажется, средствомъ остаться неузнаннымъ. Онъ неразлучный товарищъ бѣдной лондонской рабочей семьи: мужъ -- человѣкъ неотесанный, безпрестанно занятый ѣдой, если не дымитъ изъ своей трубки; жена -- на первый взглядъ невзрачна; съ ними дочь, лѣтъ четырнадцати, милое дитя. Графиня думаетъ сначала, что молодой человѣкъ, въ которомъ она предполагаетъ политическаго бѣглеца,поляка,-- дѣло происходитъ въ 1831 г.,-- увлеченъ молодою дѣвушкой; затѣмъ она замѣчаетъ, что сама мать не отрываетъ отъ него взоровъ. И эта женщина уже не молода, хотя немного лѣтъ тому назадъ была, вѣроятно, еще красива; ея станъ изященъ, несмотря на изношенное платье, и у нея великолѣпные волосы. Съ заботливостью, которая не любовь, а только нѣжная внимательность къ тѣмъ, сердцу которыхъ мы дороги, молодой человѣкъ держитъ надъ ней зонтикъ и, такъ какъ начинается дождь, укутываетъ ее въ ея плащъ; ея маленькимъ мальчикамъ онъ покупаетъ дорогаго винограду. Графинѣ приходитъ мысль, что въ чужомъ городѣ, гдѣ онъ искалъ безопасности, эти бѣдные обитатели предмѣстья оказались для него друзьями. Но, какъ и она сама, онъ хочетъ высадиться въ Майнцѣ, между тѣмъ какъ другіе ѣдутъ дальше на пароходѣ.

"Онъ собирался оставить пароходъ. И тутъ мнѣ пришлось быть свидѣтельницей горя. Онъ поцѣловалъ двухъ маленькихъ мальчиковъ, обнялъ мужа, подалъ руку дочери (и дѣвочка коварно улыбнулась, любопытная, какъ маленькая Ева); онъ пожалъ обѣ руки женѣ, избѣгая ея взгляда". Тогда раздался послѣдній звонокъ. Онъ поспѣшно перешелъ мостъ и стоитъ на берегу. Всѣ. кланяются и киваютъ ему; дѣти, для которыхъ все забава, съ какою-то радостью кричатъ ему "прощай!"

"Но женщина, женщина! Она стояла, не двигаясь, съ поднятою рукой, въ которой держала красный съ синимъ носовой платокъ. Она не махала имъ; она казалась безжизненной и, право, заслуживала того, чтобы небо умилосердилось надъ ней и превратило ее въ камень... Я подумала: Бѣдняжка! Вдова безумной любви! Что будетъ съ тобою весь вечеръ, и завтра, и всегда? Этотъ неуклюжій, грубый мужъ, эта глубокая бѣдность, эта дочь, которая все знаетъ и, конечно, безъ всякой снисходительности все выслѣдила во время путешествія -- какая участь!" "На другой день,-- заключаетъ графиня,-- такъ какъ молодой человѣкъ былъ моимъ попутчикомъ, я обратилась къ нему со словами: "Вы сегодня очень одиноки".-- "Да,-- холодно отвѣтилъ онъ,-- прямо изъ Лондона я ѣхалъ въ теченіе шести недѣль съ этими добрыми людьми". Аристократическая самоувѣренность тона находилась въ противорѣчіи съ доброжелательными словами. "А скоро ли вы снова увидитесь съ ними?" -- "Никогда!-- отвѣчалъ онъ съ странною усмѣшкой.-- Я, навѣрное, никогда не встрѣчусь съ ними; я ѣду въ Швейцарію, а оттуда еще дальше".

Я укажу еще на маленькую, геніальную пьесу Monsieur Jean, le maître d'école. Это разсказъ въ стихахъ о бѣдномъ, не имѣющемъ ни отца, ни матери, сельскомъ учителѣ, который выросъ въ воспитательномъ домѣ и узнаетъ однажды, что его отецъ --никто иной, какъ самъ знаменитый Жанъ-Жакъ Руссо, какъ извѣстно, подкидывавшій всѣхъ своихъ дѣтей, рожденныхъ отъ его Терезы. До тѣхъ поръ школьный учитель ничего не читалъ изъ сочиненій Руссо. Теперь онъ принимается за нихъ и съ великимъ восторгомъ читаетъ Эмиля, Элоизу и всѣ остальныя его произведенія. Онъ чувствуетъ глубже, чѣмъ кто-либо, какъ геніальный жаръ, такъ и ничтожную долю добросовѣстности, которая заключается въ этихъ книгахъ. Подъ конецъ онъ не въ силахъ противустоять желанію познакомиться со своими родителями. Онъ ѣдетъ въ Парижъ, отыскиваетъ домъ и поднимается по лѣстницѣ. На самомъ верху, гдѣ одна дверь полуотворена, онъ слышитъ брань пронзительнаго женскаго голоса; здѣсь его цѣль. Онъ входитъ и пытается найти подходящее вступленіе для изложенія своего дѣла. Старикъ сидитъ, повернувшись къ нему спиной и наклонившись надъ письменнымъ столомъ; онъ слушаетъ его, не оборачиваясь. Сынъ, запинаясь, начинаетъ разсказывать, въ чемъ дѣло, но, не успѣлъ онъ еще объяснить причину своего появленія, какъ на него падаетъ подозрительный взглядъ, ожидающій встрѣтить въ немъ шпіона и вывѣдчика, и этотъ взглядъ прогоняетъ его. Онъ чувствуетъ себя вторично отвергнутымъ своимъ отцомъ,-- отцомъ, котораго онъ хотѣлъ на колѣняхъ вымолить у Бога и котораго съ гордостью призналъ бы предъ цѣлымъ свѣтомъ,-- вторично отвергнутымъ своею матерью, этою женщиной съ грубою внѣшностью и жесткимъ взглядомъ. И онъ спѣшитъ прочь, снова въ деревню, чтобъ осуществить въ смиренномъ званіи школьнаго учителя нѣкоторыя изъ тѣхъ истинъ, которыя находятся въ сочиненіяхъ его отца и отъ которыхъ его отецъ отрекается на дѣлѣ. Путемъ того воспитанія, которое онъ, въ качествѣ учителя, даетъ дѣтямъ, то, что есть истинно хорошаго въ Эмилѣ Руссо, пускаетъ ростки въ дѣйствительной жизни.

Les Pensées d'Avût появились въ 1837 г. Съ этого времени Сентъ-Бёвъ исключительно критикъ.

II.

Измѣнить поэзіи заставило Сентъ-Бёва его настоящее, болѣе высокое призваніе. Но оно не отдалило его отъ поэзіи. Напротивъ того, эта послѣдняя сдѣлалась съ этихъ поръ подземнымъ источникомъ, оплодотворявшимъ его критическія изысканія, даже ихъ самыя сухія и серьезныя области, и надѣлявшимъ ихъ свѣжестью и роскошною жизненностью. Между тѣмъ, интересно прослѣдить, какими зигзагами шелъ первый великій новѣйшій критикъ, прежде чѣмъ онъ медленно достигъ индивидуальной зрѣлости, необходимой для своего призванія. Къ тому времени, когда, въ іюльскую революцію, романтическій Cénacle распался, Сентъ-Бёвъ настолько примирился съ главными дѣятелями реставраціи, что готовился получить отъ Полиньяка назначеніе въ секретари посольства, чтобы въ этомъ званіи сопровождать поэта Ламартина въ Грецію. Онъ не имѣлъ бы ничего противъ принятія такого мѣста, столь желательнаго для молодаго поэта, отъ тѣхъ людей, въ чьихъ рукахъ была власть. Вслѣдствіе этого, онъ невольно питалъ нѣкоторое чувство горечи къ новому правительству, при которомъ почти всѣ его литературные друзья выдвинулись въ политикѣ. Въ немъ всегда была извѣстная національная и демократическая основная черта (наприм., онъ отбросилъ отъ своего имени de, хотя унаслѣдовалъ его отъ отца); такъ и теперь его привлекала оппозиція противъ правительства, и вскорѣ онъ дошелъ до того, что сдѣлался помощникомъ и до нѣкоторой степени толмачомъ наивновосторженнаго и совершенно бездарнаго въ стилистическомъ отношеніи соціальнаго философа Пьера Леру. Точно такъ же онъ остался сотрудникомъ газеты Le Globe даже и тогда, когда она перешла изъ рукъ доктринеровъ къ сенъ-симонистамъ и, какъ органъ этихъ послѣднихъ, приняла девизомъ: А chacun selon sa vocation, à chaque vocation selon ses oeuvres. Онъ восторгался (какъ и Генрихъ Гейне) отцомъ Анфантеномъ и въ одной статьѣ 1831 г. ставилъ религіозныя сочиненія Сенъ-Симона гораздо выше Воспитанія рода человѣческаго Лессинга.

Едва разстался онъ въ 1832 г., по распаденіи сенъ-симонистской "семьи", съ учениками Сенъ-Симона, какъ сблизился съ Арманомъ Каррелемъ, литературнымъ вождемъ республиканской Франціи. Хотя въ статьѣ, написанной имъ въ 1852 г. о Каррелѣ, онъ скрылъ свои близкія отношенія къ нему, однако, вѣрно то, что онъ въ теченіе цѣлыхъ трехъ лѣтъ писалъ для National, и писалъ какъ о политикѣ, такъ и о литературѣ.

Подобно тому, какъ ранѣе онъ сходился съ романтиками, роялистами, сенъ-симонистами, такъ онъ теперь столкнулся съ республиканцами и познакомился ближе и съ ними. Въ то же время, его другъ Амперъ ввелъ его въ L'Abbaye des Bois, гдѣ царила престарѣлая madame Рекамье и гдѣ поклонялись Шатобріану, какъ кумиру. Когда, вслѣдствіе статьи о Балланшѣ, въ которой Сентъ-Бёвъ, казалось, обнаруживалъ легитимистскія симпатіи, между нимъ и Каррелемъ произошелъ разрывъ, онъ больше сблизился съ Ламеннэ, который, впрочемъ, первый обратилъ на него вниманіе. Вскорѣ онъ сдѣлался его задушевнымъ другомъ и совѣтникомъ. Въ Ламеннэ его интересовало отчасти пламя, горѣвшее въ душѣ великаго священника, отчасти же его основная идея: для того, чтобы неудержимо поднимающійся потокъ демократіи не вышелъ изъ береговъ, необходимо воздвигнуть, въ видѣ плотины, надъ столь могущественнымъ и въ извѣстныхъ предѣлахъ столь истиннымъ демократическимъ принципомъ другой, еще болѣе могущественный--религіозный, который могъ бы убѣдительно говорить съ народами и съ одинаковою силой обращаться къ королямъ. Сентъ-Бёвъ былъ до такой степени увлеченъ Ламеннэ въ первый его періодъ, что въ одной изъ своихъ статей сдѣлалъ ему даже условный упрекъ но поводу его рѣшительнаго отпаденія отъ Рима. Онъ полагалъ, что тотъ, кто такъ недавно ратовалъ за приведеніе умовъ подъ власть господствующей церкви, не имѣетъ права выступать теперь демагогомъ, противникомъ папы.

Три года (1834--37) были наиболѣе горестно-тревожными въ жизни Сентъ-Бёва. Его отношенія къ madame Гюго разрѣшились въ 1837 г. внезапнымъ кризисомъ; кризисъ этотъ порвалъ и узы, соединявшія его съ романтическою школой, и положилъ конецъ его религіознымъ мечтаніямъ. Онъ покинулъ Парижъ и направился въ Лозанну, гдѣ между 1837--38 гг. началъ чтенія, изъ которыхъ возникло его обширное произведеніе Port-Royal. Планъ къ нимъ былъ уже ранѣе набросанъ, начало уже ранѣе написано; тонъ этихъ лекцій до извѣстной степени опредѣлялся тѣмъ, что онѣ читались предъ протестантскою, хотя и вѣрующею, аудиторіей. Въ Лозаннѣ Сентъ-Бёвъ пришелъ въ соприкосновеніе съ замѣчательнымъ швейцарскимъ реформатскимъ священникомъ Винё, однимъ изъ немногихъ, къ кому онъ до самой смерти сохранилъ благоговѣніе. Этотъ человѣкъ, строго, искренно религіозный и, въ то же время, крайне тонкій, проницательный критикъ французской литературы, чрезвычайно интересовалъ Сентъ-Бёва и какъ характеръ, и какъ умственная личность. Опредѣленіе, которое далъ Винё христіанству, назвавъ его усердіемъ, произвело впечатлѣніе на живое отношеніе Сентъ-Бёва къ теологіи, и когда знаменитый французскій писатель ходилъ рядомъ съ нимъ, внимательно его слушая, Винё убѣждался въ томъ, что обратилъ его въ свою вѣру. Тѣмъ не менѣе, Сеитъ-Бёвъ уѣхалъ невѣрующимъ изъ Лозанны въ Италію, а оттуда назадъ въ Парижъ, гдѣ вновь принялся за свою дѣятельность критика въ большихъ размѣрахъ, чѣмъ когда либо, и, прежде всего, съ тою разницей, что онъ, выступившій вначалѣ воинствующимъ критикомъ, явился теперь объясняющимъ и поучающимъ писателемъ. Онъ пользовался высокимъ уваженіемъ, какъ рецензентъ Revue des Beux Mondes, достигъ большаго вліянія и, какъ свѣтскій человѣкъ, былъ желаннымъ и дорогимъ гостемъ въ аристократическихъ салонахъ. При этомъ, несмотря на свою независимость, онъ считался спокойнымъ и достойнымъ писателемъ. Въ политикѣ онъ принадлежалъ къ центру, ближе къ правой. Одна дама, ъъ которой онъ вскорѣ вступилъ въ самую нѣжную дружбу, обезпечила его положеніе въ высшемъ свѣтѣ: это была m-me д'Арбувиль, написавшая нѣсколько хорошенькихъ меланхолическихъ повѣстей, вдова генерала и племянница перваго министра, графа Молё. Зимой Сентъ-Бёвъ проводилъ свободное время въ ея домѣ и въ салонахъ ея знакомыхъ; лѣтомъ онъ гостилъ у ея родственниковъ въ деревнѣ. Онъ сдѣлался другомъ графа Молё и его литературнымъ совѣтникомъ. Когда представлялся къ тому случай, онъ бралъ сторону и этого тонко образованнаго дворянина изъ классической школы противъ своихъ собственныхъ старыхъ союзниковъ, романтиковъ, если они выказывали недостатокъ вкуса или факта {См. статью Сентъ-Бёва о пріемѣ въ академію де-Виньи; кромѣ того, сообщенное имъ самимъ письмо къ нему одной дамы (m-me Гюго) объ этомъ пріемѣ.}. Уже въ 1844 г., ни разу передъ тѣмъ не испытавъ отказа, онъ былъ принятъ членомъ во французскую академію, благодаря покровительству всѣхъ монархическихъ и классическихъ салоновъ (по поводу этого обстоятельства можно прочесть горькія нападки на него въ письмахъ m-me де-Жирарденъ, остроумнаго врага Сентъ-Бёва) {Lettres parisiennes. IV, р. 179.}. Церемонія вступленія эксъ-романтика имѣла ту пикантную сторону, что Виктору Гюго, принятому въ академію лишь послѣ троекратнаго отверженія, пришлось произнести привѣтственную рѣчь.

Впрочемъ, этотъ новый кружокъ, точно также какъ и прежніе, не могъ удержать Сентъ-Бёва. Революція 1848 г. разсѣяла это общество, и, когда торжествующіе республиканцы смертельно оскорбили его, взведя на него совершенно нелѣпое обвиненіе, онъ почувствовалъ себя болѣе одинокимъ, чѣмъ когда-либо {Его обвинили въ томъ, что онъ будто бы принялъ взятку изъ тайнаго фонда Іюльской монархіи въ суммѣ 100 франковъ. Оказалось, что эти деньги были употреблены на починку печи въ Мазариновской библіотекѣ, хранителемъ которой былъ Сентъ-Бёвъ.}. Онъ вторично оставилъ Францію на продолжительное время. Въ Люттихѣ онъ сталъ читать лекціи, которымъ обязана своимъ возникновеніемъ его книга Chateaubriand et son groupe littéraire -- лекціи, по тону и содержанію своему, безъ сомнѣнія, задѣвавшія за живое монархическую партію и выказывавшія значительное отрезвленіе автора.

М-me д'Арбувиль умерла въ 1850 г. Ея смерть порвала личныя узы, соединявшія его со старыми партіями. Демократическій и соціалистическій инстинктъ, привлекавшій его къ сенъ-симонистамъ и къ Каррелю, побудилъ его обратиться ко Второй имперіи. Какъ и другіе представители 1830 г. (за исключеніемъ пользовавшагося недолгое время знаменитостью, честнаго, вообще же мало даровитаго поэта, Огюста Барбье), Сентъ-Бёвъ былъ далеко не свободенъ отъ увлеченія всеобщимъ наполеоновскимъ культомъ; онъ смотрѣлъ на имперію какъ на поддерживаемый народомъ, направленный противъ господства буржуазіи имперіализмъ, и въ извѣстной, возбудившей много нападокъ статьѣ Les regrets не только объявилъ о своемъ присоединеніи къ Наполеону III, но даже отозвался объ орлеанистахъ и легитимистахъ топомъ насмѣшки, которая свидѣтельствовала о наивной забывчивости съ его стороны. Онъ писалъ сначала .для Le Constitutionnel, затѣмъ нѣкоторое время для Moniteur officiel, потомъ опять для Le Constitutionnel, наконецъ, въ послѣдній годъ своей жизни, для оппозиціонной газеты Le Temps. Очевидно, онъ былъ вполнѣ искрененъ въ своихъ чувствахъ; дѣло въ томъ, что, какъ всегда, онъ и здѣсь невольно поддавался вліянію, чтобы впослѣдствіи, съ еще большею ясностью во взглядахъ, проявить еще большую проницательность въ своей критической дѣятельности. Лично онъ лишь мелькомъ приходилъ въ соприкосновеніе съ императоромъ. Онъ примкнулъ къ "лѣвой сторонѣ имперіи"; принцесса Матильда и принцъ Наполеонъ отличали его и обращались съ нимъ, какъ съ другомъ, и онъ прекраснѣйшимъ образомъ пользовался своими дружескими отношеніями къ принцессѣ, а именно съ цѣлью тайной широкой благотворительности .

Лишь въ этотъ послѣдній періодъ его жизни талантъ его достигъ полнаго разцвѣта. Некритическій писатель долженъ обыкновенно ожидать, что онъ будетъ ослабѣвать съ годами, тогда какъ критикъ имѣетъ надежду въ старости усовершенствоваться. И Сентъ-Бёвъ съ каждымъ годомъ и до самой смерти развивался все богаче. Его любовь къ истинѣ, съ самаго начала столь же глубокая, какъ и влеченіе къ труду, ранѣе часто встрѣчавшая преграду во внѣшнихъ условіяхъ, выступала теперь все открытѣе, между тѣмъ какъ его способность къ работѣ сохранялась въ прежней силѣ. Онъ написалъ около пятидесяти томовъ, н въ нихъ не найдется ни одной небрежной строчки, едва ли какая-нибудь неточность. Но только въ этотъ послѣдній періодъ Сентъ-Бёвъ окончательно отважился говорить тѣмъ прямымъ языкомъ, который былъ ему необходимъ для выраженія его дѣйствительныхъ воззрѣній въ области религіи и философіи. Все, что онъ подавлялъ въ себѣ съ тѣхъ поръ, какъ въ молодости изучилъ философовъ XVIII столѣтія, сдѣлалось теперь извѣстнымъ. Несмотря на его недостаточное пониманіе гораздо болѣе грубой природы Бальзака и еще болѣе своеобразнаго характера Бейля, всегда останутся памятными мужество и рѣшимость, съ которыми онъ теперь стоялъ въ литературѣ, какъ защитникъ и вождь подростающаго поколѣнія. Не слѣдуетъ также забывать, что онъ отказался написать статью о Vie de César Наполеона. И съ неменьшею рѣшимостью выступилъ онъ въ сенатѣ, совершенно одинъ, сильнымъ и безпощаднымъ противникомъ клерикализма. Въ мартѣ 1867 г. онъ защищалъ Ренана и его Жизнь Іисуса. Въ іюнѣ того же года, когда, на основаніи жалобы провинціальной знати въ Сентъ Этьенѣ, хотѣли изгнать изъ народныхъ библіотекъ всю литературу, непріятную для духовенства (включая Вольтера, Раблэ и многихъ другихъ), Сентъ-Бёвъ оказался въ раболѣпномъ и клерикальномъ сенатѣ единственнымъ поборникомъ свободнаго изслѣдованія, восторженнымъ охранителемъ чести французской литературы. Студенты, освиставшіе его въ 1855 г. за его присоединеніе къ имперіи, почтили его въ этомъ случаѣ депутаціей и прокричали ему виватъ. По поводу интимнаго обѣда, случайно даннаго имъ въ страстную пятницу, клерикальная печать распространила о немъ лживые слухи, провозглашавшіе его прямо враждебнымъ христіанству, называвшіе его новоявленнымъ Вольтеромъ; и когда, въ 1868 г., онъ собрался съ послѣдними силами и слабымъ голосомъ, по съ неслыханною смѣлостью вступился въ сенатѣ за свободу прессы и возсталъ противъ законопроекта о католическихъ университетахъ, тогда имя Сентъ-Бёвъ сдѣлалось знаменемъ, символомъ свободной мысли. Въ январѣ 1869 г. опъ окончательно порвалъ съ имперіей. 13 октября 1869 года онъ испустилъ послѣдній вздохъ послѣ четырехлѣтней болѣзни и долгихъ, мучительныхъ страданій, которыя переносилъ со стоическою твердостью.

Сентъ-Бёвъ, какъ мы видѣли, подвергся, при своей необыкновенно впечатлительной натурѣ, цѣлому ряду религіозныхъ, литературныхъ и политическихъ видоизмѣненій. Это была школа, которую онъ по необходимости долженъ былъ пройти, чтобы сдѣлаться основателемъ новѣйшей критики. Но, что должно признать за нимъ, несмотря на всю измѣнчивость его мнѣній, это -- честность. Личные мотивы въ важныхъ вопросахъ могли имѣть лишь ничтожную власть надъ человѣкомъ, столь же правдивымъ по своимъ личнымъ свойствамъ, какъ и по тому характеру, который сказывается въ его произведеніяхъ. Ибо, какъ говоритъ Франклинъ, правда и честность подобны огню и пламени. Онѣ имѣютъ извѣстный природный блескъ, котораго нельзя передать красками и кистью.

III.

Самое большое дѣльное сочиненіе, написанное Сентъ-Бёвомъ, это Port-Royal (1840--59 гг.). Оно единственно въ своемъ родѣ. Нежеланіе Сентъ-Бёва идти широкими путями изслѣдованія и возникшая въ немъ съ раннихъ лѣтъ романтическая склонность къ религіозной мечтательности побудили его избрать своею главною темой исторію янсенизма во Франціи. Янсенизмъ былъ восторженною, живою и пламенною формой религіозности; хотя онъ опирался на почву католицизма, но все же онъ имѣлъ личную, то-есть еретическую, страсть къ истинѣ. Между тѣмъ какъ его искренность привлекаетъ разумъ, онъ, въ то же время, вызываетъ сочувствіе тѣмъ героизмомъ, съ которымъ презиралъ гоненія и принужденіе. Какъ янсенизмъ, такъ и его исторія, представленная въ Tort-Royal, достигаютъ своей кульминаціонной точки въ Паскалѣ, и худощавая, болѣзненная фигура послѣдняго служитъ его представителемъ въ контрастъ полнокровному, здоровому, восторженному нѣмцу, который, болѣе чѣмъ за столѣтіе передъ тѣмъ и съ большимъ успѣхомъ, велъ въ сосѣдней странѣ подобную же борьбу противъ Рима.

Сентъ-Бёвъ обладалъ всѣми данными для того, чтобы написать исторію янсенизма. Онъ не принадлежалъ къ числу вѣрующихъ, но былъ или, по крайней мѣрѣ, думалъ, что былъ нѣкогда вѣрующимъ. Мы рѣдко бываемъ въ состояніи подвергнуть разсмотрѣнію воззрѣніе, которому сами преданы; такого воззрѣнія, которое было всегда чуждо намъ, мы не можемъ постичь; лучше всего понимаемъ мы тотъ способъ воззрѣнія, котораго когда-то держались и теперь уже не раздѣляемъ. Если вы сомнѣваетесь, дѣйствительно ли понимаетъ Сентъ-Бёвъ эти средневѣковыя чувства, это стремленіе бѣжать отъ міра, эту борьбу, которую выноситъ сокрушенная душа, то внимающая голосу природы, то ищущая убѣжища въ вѣчной благодати,-- если вы сомнѣваетесь, хорошо ли онъ знаетъ, какимъ духомъ проникнуты эти проповѣди и богословскія разсужденія, и какія сердца трепещутъ подъ всѣми этими монашескими одѣяніями, какой восторгъ, какое благоговѣніе, какія упованія и какое томленіе, какая мистическая мечтательность и какой святой экстазъ возгораются въ тѣсныхъ предѣлахъ этого освященнаго мѣста,--прочтите только два первыхъ тома до главы о Паскалѣ, понять котораго было ему уже легче, такъ какъ его образъ крупнѣе и извѣстнѣе. Познакомьтесь только съ двумя мастерски выполненными портретами: Франсуа де-Саль и Сенъ-Сирана, которые даетъ намъ Сентъ-Бёвъ, и приглядитесь къ тому, какъ онъ, изъ устныхъ и письменныхъ отзывовъ, изъ нѣсколькихъ сочиненій и проповѣдей, съумѣлъ создать два образа, до того правдивыхъ и человѣчныхъ, что мы положительно живемъ съ ними. Всюду чувствуется, что Сентъ-Бёвъ началъ съ дѣятельности романиста. Какъ много сценъ между невинными обитательницами этой голубятни, этого женскаго монастыря, написано столь же живо, какъ въ романѣ! И, тѣмъ не менѣе, Сентъ-Бёвъ пользуется своею фантазіей только для изображенія; никогда не служитъ она ему для вымысла или для искаженія.

Это произведеніе имѣетъ тотъ недостатокъ, что въ первыхъ томахъ, самыхъ занимательныхъ, мы не находимъ историческаго стиля. Здѣсь непріятнымъ образомъ даетъ себя чувствовать бывшій беллетристъ. Port-Royal является для Сентъ-Бёва только точкой исхода. Можно сказать, что древній монастырь -- не болѣе, какъ крѣпость, изъ которой, онъ предпринимаетъ вылазки въ другія укрѣпленія; онъ проводитъ параллели и указываетъ аналогіи, заимствованныя то изъ литературы, то изъ дѣйствительной жизни, хотя и поучительныя, но часто крайне натянутыя. Такъ, онъ мимоходомъ разбираетъ не только Корнеля, Расина, Мольера, Вовейарга, но даже вполнѣ современныхъ писателей, какъ Ламартинъ и Жоржъ Зандъ. Въ послѣдующихъ томахъ, гдѣ изображеніе носитъ болѣе историческій и трезвый характеръ, ощущается недостатокъ притягательной силы тѣхъ эпизодовъ, и сюжетъ, несмотря на любовное стараніе, съ которымъ онъ излагается, пожалуй слишкомъ спеціаленъ, чтобы возбудить продолжительный интересъ.

Гораздо выше, чѣмъ въ этой книгѣ, считающейся его главнымъ произведеніемъ, стоитъ Сентъ-Бёвъ въ длинномъ рядѣ томовъ, появившихся подъ заглавіемъ Causeriés du lundi и Nouveaux lundis и содержащихъ болѣе короткія статьи изъ лучшаго періода его авторской дѣятельности. Эти статьи врядъ ли скоро позабудутся. Ульбахъ написалъ о нихъ тотчасъ же послѣ смерти Сентъ-Бёва: "Я не знаю, что сохранитъ время изъ литературы, которой мы теперь гордимся. Нѣсколько стихотвореній Ламартина и Виктора Гюго, нѣсколько романовъ Бальзака? Но вѣрно то, но крайней мѣрѣ, что будетъ невозможно писать исторію, не отыскавши Сентъ Бёва и не прочтя его съ начала до конца".

У Сентъ-Бёва было двѣ различныхъ манеры. Въ молодости, особенно благодаря изученію XVI столѣтія, онъ усвоилъ привычку такъ тщательно взвѣшивать и отдѣлывать стилистическое выраженіе, что его изысканность заслуживала критики, хотя и не столь жестокой и язвительной, какъ та, съ какою обрушился на него Бальзакъ, раздраженный нѣсколькими, отчасти насмѣшливыми, статьями Сентъ-Бёва. Это стремленіе къ изощренію стиля исчезло, однако, когда Сентъ-Бёвъ сдѣлался журналистомъ. Литтре сказалъ очень удачно: "Такъ какъ онъ обязался поставлять каждую недѣлю по фельетону, то у него не остается болѣе времени портить свои статьи". Не легко охарактеризовать этотъ стиль, и острый, и гибкій, какъ сталь. Читатель, не очень свѣдущій во французскомъ языкѣ, вовсе не пойметъ, что здѣсь есть нѣчто такое, что можно было бы назвать стилемъ. Предложенія слѣдуютъ одно за другимъ, не сгруппированныя, безъ ритма, небрежно, подобно тому, какъ маршируютъ зуавы. Никогда не встрѣчается патетическаго предложенія, рѣдко -- восклицаніе, мѣстами лишь воззваніе: "о, поэтъ!" или что-нибудь въ этомъ родѣ. Рѣчь течетъ, какъ вода, мягко волнуемая дуновеніемъ вѣтерка. Но внимательный читатель придетъ въ восхищеніе отъ благородной утонченности этого языка. Тонъ нерѣшителенъ, но спокоенъ и слегка скептиченъ. Я привожу взятый на-удачу примѣръ:

"Такъ что же преобладаетъ въ немъ -- твердое основаніе, или волнообразное? Ты думаешь, волнообразное? Но развѣ подъ нимъ нѣтъ другаго, болѣе твердаго фундамента? Ты думаешь, твердое? Но развѣ подъ нимъ нѣтъ другой, волнообразной почвы?"

Какъ много личностей, по поводу которыхъ психологъ долженъ былъ бы это спрашивать, но какъ мало кто умѣетъ ставить вопросъ такъ вѣрно и тонко. То, что въ его стилѣ называли причудливымъ, ничто иное, какъ тотъ, часто неожиданный способъ, которымъ онъ выставляетъ образъ, ибо этотъ послѣдній всегда поразительно точенъ. Такъ, онъ однажды дополнилъ описаніе одного знаменитаго, но строгаго проповѣдника изъ XVI столѣтія и его далеко не цвѣтистой рѣчи слѣдующимъ выраженіемъ, что современники сравнивали его по его сухой строгости съ терновникомъ. Нѣсколько позднѣе онъ передаетъ изъ жизни того же человѣка черту благороднаго и мощнаго негодованія и затѣмъ прибавляетъ: "Его называли терновникомъ и кустомъ безъ цвѣтовъ; можно прибавить, что онъ бывалъ подчасъ горящимъ терновникомъ". Хотите слышать, какъ этотъ гибкій стиль принимаетъ видъ насмѣшки и сатиры? Сентъ-Бёвъ описываетъ языкъ, которымъ пользуется Низаръ,--нѣкоторое время его соперникъ въ литературѣ,-- и вставляетъ среди горькосладкихъ похвалъ слѣдующее небольшое замѣчаніе: "Одинъ академикъ нашелъ его сильнымъ; многіе ученые находятъ его граціознымъ". О Кузенѣ онъ говоритъ: "Это заяцъ съ орлинымъ взоромъ". Хотите примѣръ способности этого стиля къ характеристикѣ, прочтите предложеніе о Мюссе: "То, чѣмъ онъ производитъ впечатлѣніе, это не переливы цвѣтовъ; какъ утреннее солнце пылинку, такъ онъ порою золотитъ дѣйствительность, которую описываетъ, и, какъ бы въ божественномъ преображеніи, она видоизмѣняется предъ нашими очами". Хотите, наконецъ, обращикъ того, какъ этотъ простой, ровный стиль принимаетъ выраженіе негодованія, прочтите слѣдующій отрывокъ, одновременно изображающій самого автора. Рѣчь идетъ здѣсь объ одномъ сочиненіи, которому академія въ полномъ составѣ своихъ членовъ отказала въ преміи, присужденной ему избранною коммиссіей спеціалистовъ, и отказала потому, что основныя воззрѣнія этого сочиненія находились въ противорѣчіи съ оффиціальною эклектическою политическою философіей. Сенъ-Бёвъ говоритъ объ этомъ: "Да, дѣйствительно, существуетъ очень немногочисленный классъ тихихъ, умѣренныхъ философовъ, которые живутъ очень немногимъ, не интригуютъ и одушевлены единственнымъ стремленіемъ добросовѣстно искать истину, образовывая свой умъ и отдаляясь отъ всякой другой страсти; которые, внимательно относясь къ общимъ міровымъ законамъ, занимаются тѣмъ, что прислушиваются къ каждой отдѣльной части природы, въ которой имъ открывается міровая душа и міровая мысль, и изслѣдуютъ ее; классъ людей, которые въ глубинѣ своего сердца стойки; которые стараются дѣлать добро и мыслить настолько хорошо и опредѣленно, насколько это имъ возможно, безъ увлекательной надежды на личную награду въ будущемъ, довольствуясь сознаніемъ того, что они находятся въ согласіи съ собою и со всеобщею міровою гармоніей. Прилично ли,-- спрашиваю я,-- клеймить этихъ людей гнуснымъ именемъ, на основаніи этого удалять ихъ или, по крайней мѣрѣ, унижать терпимостью, подобно тому, какъ милуютъ заблудшихъ и виновныхъ людей, уличенныхъ въ преступленіи? Развѣ они еще не завоевали у насъ своего мѣста и своего уголка на солнцѣ, развѣ,-- о, благородные эклектики, которыхъ я такъ охотно сравниваю съ ними, вы, чье полное нравственное безкорыстіе и неизмѣнное душевное величіе предъ очами Божіими извѣстны міру!-- развѣ они не имѣютъ права стоять, по крайней мѣрѣ, наравнѣ съ вами, въ силу чистоты своего ученія, честности своихъ намѣреній и непорочности своей жизни? Это было бы конечнымъ, достойнымъ прогрессомъ девятнадцатаго вѣка, достиженіе котораго я желалъ бы еще видѣть передъ своею смертью!"

Реформа, которую Сентъ-Бёвъ произвелъ въ критикѣ, была многосторонняя. Во-первыхъ, онъ далъ ей подъ ноги почву, а именно историческую и естественно-научную. Старая, такъ называемая философская критика считала литературный документъ свалившимся съ неба, обсуждала его безъ всякаго отношенія къ автору и помѣщала его подъ тою или другою эстетическою или историческою рубрикой. Сентъ-Бёвъ въ своемъ изслѣдованіи произведенія восходилъ до момента его возникновенія; за бумагой онъ умѣлъ открывать человѣка. Онъ показалъ современникамъ и потомкамъ, что нельзя понять ничего, никакого сочиненія и никакого документа изъ прошедшаго, пока не удалось постичь то душевное состояніе, изъ котораго они проистекли, и составить себѣ представленіе о личности, отъ которой они происходятъ. Лишь такимъ образомъ документы получаютъ жизнь; лишь тогда исторія становится одушевленною; лишь благодаря такому пониманію произведеніе искусства становится прозрачнымъ.

Господствующимъ свойствомъ Сентъ-Бёва была любознательность, и она выступала у него въ той формѣ, которую можно было бы назвать научнымъ любопытствомъ. Она направляла его жизнь еще прежде, чѣмъ свободно выразилась въ его критикѣ. Первое время она еще мало замѣтна, такъ какъ онъ началъ по отношенію къ своимъ современникамъ, Шатобріану, Ламартину, Гюго, де-Виньи и многимъ другимъ, съ восхваленій, которыя позднѣе долженъ былъ значительно умѣрить. Такимъ образомъ, его карьера была противуположна карьерѣ Теофиля Готье, который началъ такъ рѣзко, но постепенно впалъ въ снисходительность, лишенную всякой силы. Но первыя, не критическія похвалы Сентъ-Бёва, тѣмъ не менѣе, имѣли своимъ источникомъ его склонность къ критикѣ. Преувеличенная похвала явилась слѣдствіемъ того, что въ молодости онъ былъ слишкомъ близокъ съ тѣми, кого подвергалъ своей критикѣ, но даже и это обстоятельство имѣло причиной любознательность Сентъ-Бёва. Для него, который смутно догадывался о различіи между книгами и жизнью еще ранѣе, чѣмъ онъ узналъ послѣднюю, для него, который былъ менѣе, чѣмъ кто-либо, расположенъ относиться съ уваженіемъ къ тому, за что писатель выдавалъ себя, или щадить то представленіе о немъ, которое толпа должна была воспринимать изъ его сочиненій,--его пытливость, его тонкая психологическая способность, его жажда видѣть вещи самому и вблизи, была побужденіемъ обходить оффиціальное и данное и отыскивать то истинное,что скрыто, то незначительное, что ведетъ къ пониманію.

Такимъ образомъ, критическое недовѣріе, собственно говоря, безсознательно влекло его къ знакомству со всѣми и каждымъ, тогда какъ въ своемъ юношескомъ простодушіи онъ полагалъ, что сближается лишь изъ энтузіазма къ идеямъ съ тѣми личностями, отъ которыхъ эти идеи исходили.

Здѣсь обыкновенно является безконечно-затруднительная дилемма для критика. Только о живыхъ знаетъ онъ истину, только о мертвыхъ можетъ онъ сказать ее. Но, во всякомъ случаѣ, получается непріятное впечатлѣніе, когда смерть внезапно производитъ совершенную перемѣну въ характерѣ критики, какъ было, наприм., по кончинѣ Шатобріана съ критикой Сентъ-Бёва. Его первая статья о Шатобріанѣ -- чистый ѳиміамъ. Чувствуется, подъ какимъ соціальнымъ давленіемъ она написана: какъ піэтизмъ и уваженіе, симпатія и личныя отношенія, боязнь вызвать гнѣвъ прекрасныхъ очей, невозможность оскорбить такую любезную даму, какъ m-me Рекамье, выраженіемъ порицанія ея домашнему идолу,-- какъ все это способствовало тому, чтобы первый очеркъ о Шатобріанѣ вышелъ изъ-подъ пера Сентъ-Бёва рефератомъ, въ которомъ дано мѣсто только одному удивленію. Его большая книга и позднѣйшія статьи о томъ же писателѣ, напротивъ того, одушевлены истинною страстью къ отрицанію, стремленіемъ срывать маски. Однако, когда Сентъ-Бёвъ достигъ высшей точки своего развитія, то можно сказать о немъ, что онъ придерживался золотой середины. Онъ уже не восхищается всѣмъ на свѣтѣ и не объясняетъ всего благородными мотивами, но и не, выискиваетъ низкихъ побужденій; онъ не прославляетъ человѣческой природы, но и не чернитъ ея. Онъ знаетъ ее; и его тактъ мало-по-малу до того изощрился, благодаря сношеніямъ съ самыми разнообразными людьми, благодаря безпрерывнымъ критическимъ занятіямъ, благодаря французской утонченности,, равно какъ и парижскому лоску, что онъ все болѣе и болѣе познаетъ ее. Тамъ, гдѣ онъ особенно высокъ, онъ напоминаетъ Гёте универсальностью своего ума. Иногда чувствуешь поползновеніе назвать его "мудрымъ" и едва ли существуетъ другой критикъ, который вызывалъ бы у насъ это слово. Никогда не ослѣпляется онъ и не руководится традиціонными представленіями, связанными съ какимъ-нибудь именемъ, будь они возвышенны, трогательны или отрицательны; нѣтъ, онъ изучаетъ происхожденіе писателя, состояніе его здоровья, его имущественное положеніе, первоначальный кругъ его идей, исторію его развитія; онъ подхватываетъ признаніе, невольно вырвавшееся у этого человѣка, доказываетъ, что оно подтверждается другими словами его, что оно освѣщаетъ и выясняетъ его поступки; онъ изображаетъ его въ его благородныя, лучшія мгновенія, онъ застигаетъ его врасплохъ; въ силу своей замѣчательной "способности находить иголку въ стогѣ сѣна", онъ умѣетъ вывѣдать, что хранилъ покойный въ самомъ потаенномъ уголкѣ своего сердца. Съ спокойною обдуманностью естествоиспытателя онъ взвѣшиваетъ и сравниваетъ склонность къ добру и злу и такимъ образомъ выполняетъ достовѣрный портретъ или, скорѣе, рядъ портретовъ, изъ которыхъ каждый достовѣренъ самъ по себѣ, но всѣ противорѣчатъ одинъ другому. Ибо какъ пи великъ Сентъ-Бёвъ, какъ критикъ, онъ все же постоянно уклоняется отъ одной изъ главныхъ трудностей, которыя приходится преодолѣвать критику, а именно отъ слѣдующей: добросовѣстный критикъ обыкновенно нѣсколько разъ и на различныхъ ступеняхъ развитія читалъ произведеніе, которое хочетъ объяснить и обсудить; всякій, разъ онъ поражался чѣмъ-нибудь другимъ и, подъ конецъ, онъ видитъ это произведеніе со столькихъ точекъ зрѣнія, что ему невозможно, безъ внутренняго насилія надъ собою, удержать одно единственное настроеніе и одинъ взглядъ. Если требуется объяснить не отдѣльное произведеніе, а изобразить на различныхъ ступеняхъ его развитія чрезвычайно плодовитаго писателя или же цѣлую школу въ литературѣ, то является еще большая трудность сконцентрировать въ одну общую картину это разнообразіе впечатлѣній, которыя получались въ совершенно различные душевные моменты. Зданіе, которое мы видѣли одинъ единственный разъ, на половину освѣщенное солнцемъ, на половину закрытое громадною тѣнью, остается отчетливо въ пашемъ воспоминаніи въ этомъ самомъ освѣщеніи, съ своими очертаніями и съ своимъ опредѣленнымъ заднимъ планомъ; если мы возьмемъ, наоборотъ, зданіе, которое мы видали во всякую пору дня, въ сумерки и при лунномъ свѣтѣ, и со всѣхъ сторонъ, съ самыхъ различныхъ пунктовъ; которое мы знаемъ какъ извнутри, такъ и снаружи,-- домъ, въ которомъ мы жили и комнаты котораго казались намъ вначалѣ большими, потомъ маленькими, по мѣрѣ того, какъ мы сами росли,--о такомъ зданіи трудно дать вѣрное представленіе. Вотъ эту-то трудность обходитъ Сентъ-Бёвъ, благодаря тому, что постояно даетъ новыя изображенія одного и того же предмета и новые отзывы о немъ и предоставляетъ читателю самому составить свое мнѣніе. Съ полнымъ правомъ избралъ Онъ девизомъ цѣлаго ряда своихъ сочиненій слѣдующія слова Сенака де-Мельгана (Sénac de Meilhans): Nous sommes то-biles et nous jugeons des êtres mobiles.

Послѣднюю часть этого предложенія, а именно, что каждое человѣческое существо, которое мы подвергаемъ своему сужденію, находится въ постоянномъ развитіи, Сентъ-Бёвъ понималъ такъ, какъ никто этого не понималъ до него. Каждый разъ онъ съ предметомъ измѣняетъ и тонъ; даже его способъ положенія становится другимъ, какъ скоро характеръ одного и того же предмета измѣняется; подъ конецъ его гибкій умъ находитъ возможность подражать всѣмъ отдѣльнымъ движеніямъ человѣческой души во время ея развитія {Оба слѣдующія предложенія изъ Port-Royal служатъ знаменательными примѣрами. Въ первомъ онъ съ смѣлымъ прямодушіемъ отказывается установить единство между набросками своихъ портретовъ; во второмъ онъ стремится соединить въ одно зрѣлое всѣ стороны душевной жизни: "C'est le М. de Saint-Cyran tout-à-fait définitif et mûr, que j'envisage désormais, c'est de lui qu'est vrai ce qui va suivre; si quelque chose dans ce qui précède ne cadre plus, qu'on le rejette, comme, en avanèant; il l'a rejeté lui-même.

"Certes on peut tailler dans M. de Saint-Cyran un calviniste, mais c'est à condition d'en retrancher mainte partie vitale".}. Форма его изложенія становится поэтому столь же непостоянною, какъ и его сюжетъ. Онъ безпрестанно перемѣшиваетъ біографію съ критикой; онъ вставляетъ въ свои періоды множество разнообразно оттѣненныхъ оговорокъ и вводныхъ предложеній, помѣщаетъ фразы, смягчающія и ослабляющія одна другую, проявляетъ пристрастіе къ употребленію техническихъ словъ, влачащихъ за собой длинный хвостъ идейныхъ ассоціацій, и охотно пользуется неопредѣленными оборотами, которые намекаютъ больше, чѣмъ говорятъ. Ибо хотя Сентъ-Бёвъ и пробирается сквозь мракъ біографій съ увѣренностью водолаза, видящаго чрезъ воду растительность на днѣ моря, все же онъ по многимъ причинамъ любитъ нѣкоторую неопредѣленность въ своемъ способѣ выраженія о данномъ предметѣ; если онъ говоритъ о людяхъ, находящихся еще въ живыхъ, то онъ можетъ лишь намеками упоминать объ ихъ частной жизни, а умершіе имѣютъ обыкновенно потомковъ или родственниковъ, которые опасаются правды, поскольку она касается ихъ жизни. Поэтому онъ охотно довольствуется возможностью дать почувствовать, что хотя онъ и знаетъ все на свѣтѣ, но не считаетъ удобнымъ на этомъ останавливаться.

Съ годами Сентъ-Бёвъ сталъ смѣлѣе и началъ вводить больше физіологіи въ свою психологію. Послушайте, какъ онъ самъ защищаетъ свой методъ. Въ одинъ изъ послѣднихъ годовъ своей жизни (9 мая 1863 г.) онъ пишетъ одному критику, упрекавшему его въ извѣстныхъ отрицательныхъ сужденіяхъ: "Искуство -- особенно-же чисто-духовное искусство, какъ критическое -- есть инструментъ, которымъ трудно владѣть; оно годится лишь настолько, насколько годится художникъ. Но если допустить это, то развѣ не необходимо въ такомъ случаѣ порвать, наконецъ, со всѣми этими превратными обычаями, которые предписываютъ судить о писателѣ не только по его намѣреніямъ, но даже по его притязаніямъ? Какъ! я обязанъ усматривать въ Фойтэнѣ только великаго, тонкаго, благороднаго, изящнаго художника и не смѣю видѣть мелочнаго, вспыльчиваго, чувственнаго гуляку, какимъ онъ былъ?... Или, что касается нашего времени, я прожилъ 36 лѣтъ въ непосредственной близости съ Вилльменомъ, этимъ великимъ талантомъ, этимъ высокихъ умомъ, который положительно вздувается, на подобіе флага, отъ великодушныхъ, либеральныхъ, человѣколюбивыхъ, христіанскихъ, цивилизаторскихъ и т. п. чувствъ -- и мнѣ будетъ возбранено изобразить въ лицѣ его самую грязную душу, самую злую обезьяну, какая только существуетъ на свѣтѣ? Неужели мы вѣчно должны восхвалять его благородныя, возвышенныя чувства, какъ это единодушно дѣлается вокругъ него? Развѣ же мы обязаны позволять водить себя за носъ и подремать другимъ? Развѣ писатели, историки, проповѣдники нравственности только, актеры, которыхъ нельзя видѣть внѣ заученной ими роли? Развѣ ихъ можно видѣть только на сценѣ? Развѣ не разрѣшается смѣло и, тѣмъ не менѣе, осторожно зондировать то мѣсто, гдѣ латы спаяны, указывать скальпелемъ на шовъ, составляющій переходъ отъ души къ таланту,-- хвалить послѣдній, но и обозначать недостатки душевнаго состояніе, которые мы усматриваемъ изъ этого самаго таланта, равно какъ я изъ дѣйствія, производимаго имъ съ теченіемъ времени? Потеряетъ ли вслѣдствіе этого литература долю своего блеска?Это возможно; но познаваніе умовъ несомнѣнно чрезъ это выиграетъ".

Такимъ образомъ, первый шагъ: твердая почва подъ ногами, отсутствіе ложной идеальности! Второй шагъ состоитъ въ томъ, что критика, бывшая до сихъ поръ раздробляющею и анализирующею, сдѣлалась у Сентъ-Бёва связующею, хотя и съ тѣмъ ограниченіемъ, которое вытекало изъ природы великаго критика. Его критика, подобно поэзіи, надѣляетъ свой предметъ органическою жизнью. Она не разбиваетъ матеріалъ въ мелкіе камни и щебень, она воздвигаетъ изъ него архитектура мое произведеніе. Она не разбираетъ составныя части человѣческой души, такъ что мы знакомимся только съ мертвою машиной, не зная, какой видъ она имѣетъ, когда находится въ дѣйствіи,-- нѣтъ, она даетъ намъ возможность заглянуть въ ея работу, такъ что мы, знакомясь съ ея механизмомъ, видимъ огонь, порождающій движущую паровую силу, и слышимъ шумъ, производимый работающею машиной.

И такъ, благодаря реформѣ Сенть-Бёва, исторія литературы, считавшаяся до него какъ бы историческою побочною наукой, сдѣлалась путеводителемъ исторіи въ собственномъ смыслѣ, болѣе того -- самою одушевленною, самою живою частью исторіи, потому что въ литературахъ она обладаетъ самымъ богатымъ матеріаломъ, который только имѣетъ въ своемъ распоряженіи исторія.

Мы сказали вначалѣ, что литературная дѣятельность Сенть-Бёва не сдѣлала его чуждымъ поэзіи. Теперь мы можемъ доказать еще положительнѣе, что критика, въ томъ видѣ, въ какомъ онъ ее разрабатывалъ къ концу своей жизни, находясь на высшей точкѣ своего развитія, вступи въ самое тѣсное родство съ поэзіей новѣйшаго времени. Ибо когда критика стала синтетическою, то одновременно и поэзія, также вслѣдствіе постепеннаго завоеванія современной умственной жизни естественными науками, сдѣлали подобное движеніе. Въ началѣ столѣтія фантазія, какъ свободное воображеніе, считалась настоящимъ поэтическимъ даромъ; творческая способность, какъ таковая, дѣлала поэта поэтомъ. Онъ не былъ подчиненъ природѣ и дѣйствительности, онъ чувствовалъ себя такъ же свободно въ сверхъестественномъ мірѣ, какъ и въ мірѣ видимомъ. Въ поколѣніи 1830 гг. поэты, какъ Нодье и Александръ Дюма, каждый въ своемъ родѣ, служатъ представителями этого способа воззрѣнія. Но когда романтизмъ мало-по-малу вошелъ въ смыслъ и изученіе дѣйствительности, то поэзія стала все болѣе и болѣе отказываться въ своихъ фантастическихъ, безцѣльныхъ блужданій въ эфирномъ пространствѣ. Она стала, пожалуй, еще болѣе стремиться къ пониманію, чѣмъ въ изобрѣтенію, и въ этомъ приблизилась въ критикѣ. Романъ сдѣлался психологіей. Романистъ и критикъ берутъ въ наши дни одну и ту хе исходную точку для своихъ изображеній: атмосферу умственной казни того или другаго вѣка. Въ ней выступаютъ образы. Одинъ хочетъ представить и объяснить дѣйствія человѣка, другой -- написанное произведеніе, и оба стараются это сдѣлать такъ, чтобы дѣйствіе и сочиненіе являлись продуктами, которые человѣкъ создаетъ вслѣдствіе дѣйствительной или кажущейся необходимости, при соединеніи извѣстныхъ внутреннихъ наклонностей и внѣшнихъ вліяній. Существенное различіе заключается въ томъ только, что поэтъ заставляетъ своихъ вымышленныхъ лицъ, которыя, тѣмъ не менѣе, обыкновенно нарисованы по моделямъ изъ дѣйствительной жизни, говорить и поступать какъ можно соотвѣтственнѣе съ данными обстоятельствами, тогда какъ критикъ всецѣло подчиненъ фактическому, такъ что дѣятельность его фантазіи ограничивается единственно возстановленіемъ того душевнаго состоянія, изъ котораго воспослѣдовалъ или которымъ былъ обусловленъ фактъ. Романістъ по наблюдаемому характеру судитъ объ его возможныхъ дѣйствіяхъ; критикъ изъ наблюдаемаго сочиненія дѣлаетъ выводъ о характерѣ, лежавшемъ въ основѣ его.

Критика, т.-е. даръ преодолѣвать посредствомъ многосторонней симпатіи первоначальные предѣлы собственной природы, была выдающеюся способностью величайшихъ поэтовъ нашего вѣка. Эмиль де-Монтегю понималъ критику въ этомъ смыслѣ, когда назвалъ ее младшимъ геніемъ, замарашкой среди умовъ. "Критика,-- писалъ онъ,-- десятая муза. Съ нею Гёте сочетался тайнымъ бракомъ. Она создала изъ него двадцать поэтовъ. Что такое основаніе нѣмецкой литературы, какъ не критика? Что такое англійскіе поэты нашего времени? Взволнованные критики. Что такое благородный Леопарди въ Италіи? Пламенѣющій... критикъ. Изъ всѣхъ новѣйшихъ поэтовъ только Байронъ и Ламартинъ не были критиками, и за это они поплатились многосторонностью и разнообразіемъ и сдѣлались до такой степени монотонны". Если понимать критику въ болѣе широкомъ и болѣе истинномъ смыслѣ, тогда должно рѣшиться отвергнуть и это послѣднее ограниченіе. Ибо, какъ способность подвергать обсужденію существующее, она была вдохновляющею -силой и для великихъ лириковъ этого вѣка; она является такою силой у Виктора Гюго, какъ и у Байрона,-- у Жоржъ-Зандъ, какъ и у Ламартина. Съ того мгновенія. когда поэзія перестала ограждаться отъ жизни и отъ идей своихъ современниковъ, съ той эпохи, когда лирико-романтическіе поэты превратились въ органы идей, въ ихъ созданіяхъ ощущается критика, какъ животворный принципъ. Она внушила Les Châtiments Гюго, какъ внушила и Донъ-Жуана Байрону. Она указываетъ путь человѣческому уму. Она обноситъ дорогу плетнями и освѣщаетъ ее факелами; она пролагаетъ новые пути и расчищаетъ старые. Ибо ни что иное, какъ критика, перемѣщаетъ горы, всѣ исполинскія высоты авторитета, предразсудка, безъидейной власти и мертваго преданія.

"Русская Мысль", кн.V, 1887