По Эдгар Аллан - Свидание

Эдгаръ По

Свиданіе

Собраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ англійскаго К. Д. Бальмонта

Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.

М., Книгоиздательство "Скорпіонъ", 1906

OCR Бычков М. Н.

О, я не замедлю! Послушай. Постой.

Мы встрѣтимся вмѣстѣ въ долинѣ пустой.

Похоронная пѣсня, написанная Генри Кингомъ,

епископомъ Чичестерскимъ, на смерть своей жены.

О, злосчастный и таинственный человѣкъ!-- завлеченный въ лучезарность своего собственнаго воображенія, и сгорѣвшій въ огнѣ своей собственной молодости! Опять я въ мысляхъ вижу тебя! Еще разъ твой призракъ возникъ передо мною! не такъ -- о, не такъ, какъ ты предстаешь въ холодной юдоли и тѣни -- но такимъ, какимъ бы ты долженъ былъ быть -- предавая всю жизнь пышному созерцанію въ этомъ городѣ туманныхъ видѣній, твоей собственной Венеціи -- которая есть излюбленныя звѣздами Элизіумъ моря, и Палладовскіе дворцы которой съ глубокимъ и горькимъ значеніемъ глядятъ своими широкими окнами внизъ на тайны ея безмолвныхъ водъ. Да! повторяю -- какимъ бы ты долженъ былъ быть. Есть конечно иные міры, кромѣ этого -- иныя мысли, кромѣ мыслей толпы -- иныя умозрѣнія, кромѣ умозрѣній софистовъ. Кто же можетъ призвать тебя къ отвѣту за твои поступки? кто осудитъ тебя за твои часы, полные видѣній, кто презрительно скажеть, что безплодно была растрачена жизнь, которая лишь била черезъ края избыткомъ твоей нескончаемой энергіи?

Это было въ Венеціи, подъ крытымъ сводомъ, называемымъ Ponte dei Sospiri-- въ третій или въ четвертый разъ встрѣтилъ я того, о комъ говорю. Лишь какъ смутное воспоминаніе встаютъ въ моей памяти обстоятельства этой встрѣчи. Но я помню -- о, какъ бы могъ я это забыть? -- глубокую полночь, Мостъ Вздоховъ, женскую красоту, и Генія Романа, возникавшаго то тутъ, то тамъ, на узкомъ каналѣ.

Была ночь, необыкновено мрачная. Большіе часы на Пьяццѣ возвѣстили своимъ звономъ пятый часъ Итальянскаго вечера. Скверъ Колокольни былъ безмолвенъ и пустыненъ, и огни въ старомъ Герцогскомъ Дворцѣ быстро погасали. Я возвращался домой съ Пьяцетты по Большому Каналу, но, когда моя гондола была противъ устья канала св. Марка, женскій голосъ изъ его углубленій внезапно ворвался въ ночь, безумнымъ, истерическимъ, продолжительнымъ крикомъ. Я вскочилъ, пораженный этимъ крикомъ; а гондольеръ, выпустивъ весло, потерялъ его въ непроглядной тьмѣ, и, не имѣя никакой надежды найти его, мы были предоставлены теченію потока, вливающагося здѣсь изъ Большого Канала въ меньшій. Какъ нѣкій огромный чернокрылый кондоръ, мы медленно устремлялись теперь къ Мосту Вздоховъ, какъ вдругъ тысячью факеловъ, вспыхнувшихъ въ окнахъ и по лѣстинцамъ Герцогскаго Дворца, этотъ глубокій мракъ былъ сразу превращенъ въ синевато-багровый неестественный день.

Ребенокъ, выскользнувъ изъ рукъ своей матери, упалъ изъ верхняго окна высокаго зданія въ глубокій и смутный каналъ. Невозмутимыя воды спокойно сомкнулись надъ своей жертвой; и, хотя въ виду была лишь моя гондола, уже нѣсколько отважныхъ пловцовъ были въ потокѣ, и тщетно отыскивали на его поверхности сокровище, которое могло быть найдено, увы! только въ глубинѣ. На широкихъ черныхъ мраморныхъ плитахъ, у входа во дворецъ, въ нѣсколькихъ шагахъ надъ водой, стояла фигура, которую никто изъ видѣвшихъ ее тогда не могъ забыть съ тѣхъ поръ. Это была маркеза Афродита -- божество всой Венеціи -- веселая изъ веселыхъ -- самая очаровательная тамъ, гдѣ всѣ были красивы -- но еще и юная жена престарѣлаго интригана Ментони, и мать прекраснаго ребенка, перваго и единственнаго, который теперь, глубоко подъ угрюмой водной поверхностью, съ сердечною горестью думалъ о ея нѣжныхъ ласкахъ, и всѣми своими крошечными силами старался выговорить ея имя.

Она стояла одна. Ея маленькія, обнаженныя, серебристыя ноги сверкали на черномъ мраморѣ. Ея волосы, лишь на половину освобожденные отъ бальныхъ украшеній, нѣсколькими кругами вились среди алмазнаго дождя вокругъ ея классической головы, локонами, подобными лепесткамъ молодого гіацинта. Бѣлоснѣжный и подобный газу покровъ былъ, повидимому, единственной одеждой, окутывавшей ея нѣжныя формы; но лѣтній полночный воздухъ былъ жаркій, удушливый, и тяжелый, и ни одно движеніе въ этомъ призракѣ, подобномъ изваянью, не шевелило складокъ воздушнаго одѣянія, облекавшаго ее, какъ тяжелыя мраморныя складки облекаютъ Ніобею. Но -- какъ это ни странно! -- ея большіе блестящіе глаза были устремлены не на могилу, поглотившую ея лучезарнѣйшее упованіе -- они были обращены въ совершенно другую сторону. Тюрьма Старой Республики представляетъ изъ себя, какъ я думаю, самое величественное зданіе во всей Венеціи; но какимъ образомъ эта женщина могла такъ пристально глядѣть на него, когда внизу, у ногъ ея, лежалъ, задыхаясь, ея родной ребенокъ? И притомъ же эта темная мрачная ниша зіяетъ какъ разъ противъ окна ея комнаты -- что же такое могло быть въ ея тѣняхъ, въ ея архитектурѣ, въ ея обвитыхъ плющомъ торжественныхъ карнизахъ -- на что Маркеза ди Ментони не дивилась бы тысячу разъ прежде? Безсмыслица! -- Кто не знаеть, что въ такія минуты, какъ эта, глазъ, подобно разбитому зеркалу, умножаетъ образы своей печали, и видитъ въ многочисленныхъ отдаленныкъ мѣстахъ ту боль, которая вотъ здѣсь подъ рукой.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Маркезы, выше, подъ сводомъ шлюзового затвора, стоялъ, въ парадной одеждѣ, самъ Ментони, подобный Сатиру. Онъ былъ занятъ какъ разъ игрой на гитарѣ и, повидимому, смертельно скучалъ, когда время отъ времени онъ отдавалъ тѣ или иныя распоряженія относительно того, гдѣ искать ребенка. Ошеломленный и полный сграха, я не имѣлъ силы сѣсть, и какъ всталъ, впервые услышавши крикъ, такъ и продолжалъ стоять, выпрямившись, и долженъ былъ представляться глазамъ этой взволнованной группы людей зловѣщимъ призрачнымъ видѣніемъ, въ то время какъ съ блѣднымъ лицомъ и застывшими членами я плылъ въ этой похоронной гондолѣ.

Всѣ усилія оказались тщетными. Многіе изъ тѣхъ, которые искали съ наибольшимъ рвеніемъ, ослабили свои усилія и предались мрачной печали. Повидимому, для ребенка оставалось очень мало надежды (насколько, значитъ, меньше для матери!), какъ вдругъ, взнутри этой темной ниши, которая, какъ я сказалъ, составляла часть Старой Республиканской тюрьмы, и находилась противъ рѣшетчатаго окна Маркезы, въ полосу свѣта выступила закутанная въ плащъ фигура, и, помедливъ мгновенье на краю головокружительнаго спуска, стремительно ринулась въ каналь. Когда мгновеніе спустя этотъ человѣкъ стоялъ на мраморныхъ плитахъ рядомъ съ Маркезой, держа въ своихъ рукахъ еще живого, еще дышущаго ребснка, его плащъ, намокшій и отяжелѣвшій, разстегнулся и, складками упавъ вокругъ его ногь, обозначилъ передъ пораженными изумленіемъ зрителями стройную фигуру юноши, имя котораго гремѣло тогда въ большей части Европы.

Ни слова не вымолвилъ спаситель. Но Маркеза! Она теперь схватитъ ребенка -- она прижметъ его къ своему сердцу -- она вся прильнетъ къ его маленькому тѣльцу, и задушитъ его своими ласками. Увы! чужія руки взяли его у чужеземца -- чужія руки унесли его прочь, незамѣтно унесли его далеко, во дворецъ. А Маркеза! Ея губы -- ея прекрасныя губы дрожать; глаза ея наполнились слезами -- эти глаза, ,,нѣжные и какъ бы состоящіе изъ влаги", подобно аканту, о которомъ говоритъ Плиній. Да! глаза ея наполнились слезами -- и вотъ въ ней дрогнула душа, вся она затрепетала, и жизнью зажглось изваяніе. Мы внезапно увидѣли, какъ блѣдный мраморъ лица, и выпуклость мраморной груди, и даже бѣлизна мраморныхъ ногъ, все покрылось воздушнымъ налетомъ неудержимаго румянца; и легкій трепетъ пробѣжалъ по всему ея нѣжному тѣлу, какъ легкій вѣтерокъ въ Неаполѣ трепещетъ въ травѣ вкрутъ пышныхъ серебряныхъ лилій.

Почему должна была эта женщина вспыхнуть? На этотъ вопросъ нѣтъ отвѣта -- здѣсь возможно лишь одно объясненіе, что, охваченная лихорадочной поспѣшностью и испугомъ материнскаго сердца, она не позаботилась, оставляя свой будуаръ, спрятать въ туфли свои крошечныя ноги, и совсѣмъ забыла накинуть на свои Венеціанскія плечи приличествующую имъ накидку. Что другое могло заставить ее такъ вспыхнуть? -- и зажечь эти безумные призывные глаза? -- и такъ необычнь взволновать эту трепетную грудь?-- и заставить такъ судорожно сжаться эту дрожащую руку? -- эту руку, которая случайно упала на руку чужеземца, когда Ментони вернулся во дворецъ. Что могло заставить ее такъ тихо -- такъ необыкновенно тихо произнести въ торопливомъ прощаніи эти непонятныя слова: "Ты побѣдилъ", сказала она, или это ропотъ воды обманулъ меня; "ты побѣдилъ -- спустя часъ послѣ восхода солнца -- мы встрѣтимся -- да будетъ такъ!".

* * * * *

Смятенье улеглось, огни во дворцѣ погасли, и чужеземецъ, котораго я теперь узналъ, стоялъ одинъ на мраморныхъ плитахъ. Онъ дрожалъ въ непостижимомъ возбужденіи, и осматривался кругомъ, ища гондолы. Я не могъ не предложить ему свою, и онъ съ учтивостью принялъ мое приглашеніе. Доставъ у шлюзовъ затвора весло, мы направились вмѣстѣ въ его палацдо, между тѣмъ онъ быстро овладѣлъ собой, и началъ говорить о нашемъ прежнемъ мимолетномъ знакомствѣ, повидимому, самымъ сердечнымъ образомъ.

Есть предметы, на которыхъ я съ большимъ удовольствіемъ останавливаюсь подробно. Наружность чужеземца -- да будетъ мнѣ позволено такъ называть того, кто былъ чужеземцемъ и для всего міра -- наружность чужеземца является однимъ изъ такихъ предметовъ. Росту онъ былъ скорѣе ниже, чѣмъ выше средняго, хотя были мгновенья напряженной страсти, когда онъ буквально выросталъ, и опровергалъ такое утвержденіе. Воздушная тонкая соразмѣрность его лица указывала скорѣй на. способность къ тому проворству, которое онъ выказалъ у Моста Вздоховъ, нежели на ту Геркулесовскую силу, которую онъ, какъ это было извѣстно, легко обнаруживалъ при обстоятельствахъ, сопровождавшихея болѣе крайней опасностью. Ротъ и подбородокъ божества -- совсѣмъ особые, безумные, большіе, какъ бы созданные изъ влаги, глаза, тѣни которыхъ мѣнялись отъ свѣтло-карего цвѣта до напряженно-блистательнаго агата -- и пышные вьющіеся черные волосы -- и свѣтившійся изъ-подъ нихъ необыкновенно широкій лобъ цвѣта слоновой кости -- таковы были черты его лица, столь классически-правильныя, что я никогда не видалъ такихъ, исключая, быть-можетъ, мраморныхъ чертъ императора Коммода, и однако же его лицо было однимъ изъ тѣхъ, которыя каждый видѣлъ, въ извѣстную пору своей жизни, и не встрѣчалъ потомъ никогда. Въ немъ не было никакого особеннаго -- прочно установившагося господствующаго выраженія, которое могло бы запасть въ память; лицо едва увидѣнное и сейчасъ же забытое -- но забытое съ какимъ-то смутнымъ и никогда не прекращающимся желаніемъ снова вызвать его въ умѣ. Не то, чтобы духъ каждой бѣглой вспышки страсти не оставлялъ, въ ту или иную минуту, своего явственнаго образа въ зеркалѣ этого лица -- нѣтъ, но это зеркало, какъ зеркало, не удерживало никакого слѣда страсти, когда страсть уходила.

Когда я прощался съ нимъ въ ночь происшествія, онъ попросилъ меня, какъ мнѣ показалось, очень настойчиво, зайти къ нему на другое утро очень рано. Вскорѣ послѣ восхода солнца я былъ, согласно съ этимъ, у его въ палаццо, у одного изъ тѣхъ огромныхъ, исполненныхъ мрачной, но фантастической пышности, зданій, которыя высятся надъ водами Большого Канала по близости отъ Ріальто. По широкой вьющейся витой лѣстницѣ, украшенной мозаиками, меня провели въ покои, безпримѣрная пышность которыхъ, ярко блеснувъ сквозь открытую дверь, ослѣпила и опьянила меня своею роскошью.

Я зналъ, что мой знакомый былъ богатъ. Молва гласила о его богатствахъ въ такихъ выраженіяхъ, которыя я даже дерзалъ считать смѣшнымъ преувеличеніемъ. Но, осматриваясь теперь кругомъ, я не могъ допустить мысли, чтобы у какого-нибудь частнаго лица въ Европѣ хватило средствъ на поддержаніе такого царственнаго великолѣпія, какое искрилось и блистало кругомъ.

Хотя, какъ я сказалъ, солнце уже взошло, комната была еще роскошно освѣщена искусственнымъ свѣтомъ. Я заключилъ изъ этого, а также изъ истощоннаго вида моего друга, что онъ совсѣмъ не ложился спать въ эту ночь. Архитектура и украшенія комнаты свидѣтельствовали о явномъ намѣреніи ослѣплять и изумлять. Весьма мало было обращено вниманія на соблюденіе того, что на языкѣ техническомъ называется стильностью, или на соблюденіе цѣльности національнаго вкуса. Глазъ переходилъ отъ одного предмета къ другому, и не останавливался ни на одномъ ни на гротескности Греческихъ живописцевъ, ни на ваяніяхъ лучшихъ Итальянскихъ дней, ни на огромныхъ рѣзныхъ украшеніяхъ Египта, не знавшаго учителей. Богатыя завѣсы во всѣхъ частяхъ комнаты отвѣчали трепетными движеніями тихой печальной музыкѣ, происхожденіе которой было незримымъ. Чувства были подавлены смѣшанными и противорѣчивыми благовоніями, которыя, курясь, исходили изъ странныхъ, свернутыхъ, какъ листъ, кадильницъ, вмѣстѣ съ многочисленными сверкающими и мерцающими языками изумруднаго и фіолетоваго пламени. Лучи недавно взошедшаго солнца проливались на все, сквозь окна, изъ которыхъ каждое являлось отдѣльной вставкой изъ алаго стекла. Исходя отъ занавѣсей, которыя потокомъ изливались съ своихъ карнизовъ, какъ водопады расплавленнаго серебра, и сверкая въ разныя стороны, въ тысячѣ отраженій, лучи естественнаго блеска прихотливо смѣшивались, наконецъ, съ искусственнымъ свѣтомъ, и, колыхаясь, уравномѣренными массами, лежали на коврѣ изъ богатой, имѣюшей текучій видъ, матеріи, затканной Чилійскимъ золотомъ.

"Ха! ха! ха! -- ха! ха! ха!" -- расхохотался хозяинъ, когда я вошелъ въ комнату, и, подталкивая меня къ стулу, бросился самъ въ растяжку на оттоманку. "Я вижу", сказалъ онъ, замѣчая, что я не могъ сразу освоиться съ благопристойностью такого необычайнаго пріема -- "я вижу, вы изумлены моей комнатой -- моими статуями -- моими картинами -- оригинальностью замысла въ архитектурѣ и обивкѣ! э? совершенно упоены великолѣпіемъ? Но простите меня, дорогой мой (здѣсь въ выраженіи его голоса зазвучала самая искренняя сердечность), не сердитесь на меня за мой безжалостный хохотъ. Судя по вашему виду, вы были до послѣдней степени изумлены. Къ тому же нѣкоторыя вещи такъ забавны, что человѣкъ долженъ смѣяться или умереть. Умереть смѣясь -- это, надо думать, самая славная изъ всѣхъ славныхъ смертей. Сэръ Томасъ Моръ -- тонкій человѣкъ былъ Сэръ Томасъ Моръ -- Сэръ Томасъ Моръ, какъ вы помните, умеръ смѣясь. И въ Нелѣпостяхъ Равизія Текстора есть длинный списокъ персонъ, пришедшихъ къ тому же блистательному концу. Знаете ли вы, однако, продолжалъ онъ задумчиво, "что въ Спартѣ (нынѣ Палеохори), въ Спартѣ, говорю я, на западъ отъ крѣпости, среди хаоса сдва различимыхъ развалинъ, есть нѣкое подножіе колонны, и на немъ еще можно прочесть буквы ЛAZM. Это несоинѣнно часть слова ГEЛAZMA. Смотрите же, въ Спартѣ была тысяча храмовъ и святилищъ, посвященныхъ тысячѣ разнородныхъ божествъ, Какъ поразительно странно, что алтарь Смѣха долженъ былъ пережить всѣ остальные. Но въ давномъ случаѣ", прибавилъ онъ, и голосъ его и видъ странно измѣнился, "я не вправѣ потѣшаться на вашъ счетъ. Вы легко могли быть изумлены. Европа не можетъ создать ничего такого изящнаго, какъ этотъ мой маленькій царскій кабинетъ. Другія мои комнаты совсѣмъ не въ такомъ родѣ -- они представляютъ изъ себя верхъ фешенебельной безвкусицы. А это получше фешенебельности -- не правда ли? Но стоитъ только показать эту комнату, и она вызоветъ манію -- у тѣхъ, кто могъ бы создать что-нибудь подобное цѣною всего своего состоянія. Я, однако, предотвратилъ такую профанацію. За однимъ исключеніемъ, вы единственный человѣкъ, кромѣ меня и моего слуги, который былъ допущенъ въ таинственные предѣлы этой царственной области, съ тѣхъ поръ какъ она была мною такъ разукрашена!"

Я поклономъ выразилъ свою признательность -- побѣдительное чувство блеска, и благоуханія, и музыки, въ соединеніи съ неожиданной эксцентричностью его обращенія и его манеры, помѣшало мнѣ изъяснить въ словахъ, какъ я цѣню то, чему я могъ бы придать смыслъ комплимента.

"Вотъ," продолжалъ онъ, вставая и опираясь на мою руку, въ то время какъ онъ проходилъ кругомъ по комнатѣ, "вотъ картины отъ Грековъ до Чимабуэ и отъ Чимабуэ до нашихъ дней. Многія изъ нихъ, какъ вы видите, выбраны безь всякаго отношенія къ общепринятымъ virtù. Всѣ они, однако, надлежащимъ образомъ украшаютъ стѣны комнаты, подобной этой. Здѣсь есть кромѣ того кое-какіе шедевры неизвѣстныхъ великихъ; а здѣсь неоконченные рисунки художниковъ, которые были знамениты въ свое время, но самыя имена которыхъ проницательность академій предоставила молчанію и мнѣ. Что вы скажете", проговорилъ онъ, рѣзко оборачиваясь ко мнѣ,-- "что вы скажете о Мадоннѣ della Pieta?"

"Да это настоящій Гвидо", воскликнулъ я со всѣмъ свойственнымъ мнѣ энтузіазмомъ, жадно созерцая эту побѣдоносную красоту. "Это настоящій Гвидо! Какъ могли вы достать ее? нѣтъ сомнѣнія, что это лицо въ живописи то же самое, что Венера въ скульптурѣ".

"А!" промолвилъ онъ задумчиво, "Венера -- красавица Бемера? -- Венера Медицейская? -- съ уменьшенной головой и позолоченными волосами? Часть лѣвой руки (и онъ заговорилъ упавшимъ голосомъ, такъ что его еле можно было слышать) и вся правая реставрированы; и въ кокетливости этой правой руки, какъ думаю я, заключается квинтэссенція жеманства. Дайте мнѣ Канову! Аполлонъ тоже копія въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія -- слѣпой глупецъ я, неспособный видѣть прославленную вдохновепность Аполлона! -- я не могу не предпочитать -- проникнитесь ко мнѣ состраданіемъ -- я не могу не предпочитать Антиноя. Не Сократъ ли это сказалъ, что ваятель нашелъ свое изваяніе въ глыбѣ мрамора? Значитъ Микель Анджело отнюдь не былъ оригиналенъ въ своей строфѣ:

"Non lia l'ottimo artista alcun concetto

Che un maarmo solo in же non circonscrira".

"Нѣтъ замысна у лучшаго художника такого,

Чтобъ съ мраморѣ самомъ уже онъ не былъ заключенъ".

Было замѣчено, или должно было быть замѣчено, что манеры истиннаго джентльмэна всегда явно отличаются отъ манеръ человѣка вульгарнаго, хотя мы не могли бы въ точности сказать, въ чемъ состоитъ такое различіе. Допуская, что это замѣчаніе вполнѣ было примѣинмо къ внѣшному виду моего знакомаго, я чувствовалъ въ это богатое событіями утро, что оно еще болѣе могло быть примѣнено къ его внутреннему существу и нраву. Я не могу лучше опредѣлить эту душевную особенность, которая, повидимому, такъ существенно отдѣляла его отъ всѣхъ другихъ людей, какъ назвавъ ее привычкой напряженной и безпрерывной мысли, клавшей свою печать даже на самыя незаачительныя его дѣйствія -- проявлявшейся въ минутахъ его шутливости, и переплетавшейся даже со вспышками его веселости -- какъ ехидны, извиваясь, глядятъ изъ глазъ масокъ, что скалятъ ротъ свои на карнизахъ вкругъ храмовъ Персеполиса.

Я однако неоднократно замѣтилъ, что сквозь смѣшанный тонъ легкости и торжественности, съ которымъ онъ говорилъ о разныхъ незначительныхъ вещахъ, быстро переходя съ одного предмета на другой, сквозило что-то трепетное -- какая-то нервная растроганность въ словахъ и въ движеніяхъ -- безпокойная возбужденность въ манерахъ, казавшаяся мнѣ необъяснимой, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ даже возбуждавшая во мнѣ тревогу. Нерѣдко, кромѣ того, остановившись на серединѣ фразы, начало которой онъ, очевидно, забылъ, онъ какъ будто съ глубочайшимъ вниманіемъ прислушивался, или ожидая въ данную минуту чьего-то прихода, или внимая звукамъ, которые должны были существовать только въ его воображеніи.

Во время одного изъ такихъ перерывовъ мечтательности или видимой разсѣянности, перевернувъ страницу въ прекрасной трагедіи ученаго и поэта Полиціано "Орфей" (первая самобытная итальянская трагедія), которая лежала на оттоманкѣ, я увидѣлъ одно мѣсто, подчеркнутое карандашомъ. Это былъ одинъ изъ отрывковъ въ концѣ третьяго дѣйствія -- отрывокъ, вызывающій самое сильное волненіе -- отрывокъ, который, хотя онъ и испорченъ нецѣломудренностью, ни одинъ мужчина не прочтетъ безъ трепета новаго ощущенія -- ни одна женщина не прочтетъ безъ вздоха. Вся страница носила на себѣ слѣды недавно пролитыхъ слезъ; а на противоположномъ чистомъ листкѣ были слѣдующія Англійскія строки, написанныя рукою, столь отличающейся отъ своеобразнаго почерка моего знакомаго, что я лишь съ нѣкоторымъ затрудненіемъ могъ признать ихъ какъ принадлежащія ему:

Ты была мнѣ -- услада страданій,

Все, чего я желалъ въ забытьи,

Ты какъ островъ была въ океанѣ,

Какъ журчащіе звонко ручьи,

И какъ храмъ, весь въ цвѣтахъ, весь въ туманѣ.

И цвѣты эти были мои.

Слишкомъ радостный сонъ, чтобы длиться!

Упованье, что жило лишь мигъ!

Чей-то зовъ изъ грядущаго мчится,

"Дальше! Дальше!" -- слабѣющій крикъ.

Но надъ прошлымъ (гдѣ туча дымится!)

Духъ мой дрогнулъ -- замедлилъ -- поникъ.

Потому что -- о, горе мнѣ! горе!--

Блескъ души отошелъ навсегда,

Мнѣ поетъ безпредѣльное море --

"Никогда -- никогда -- никогда

У подстрѣленной птицы во взорѣ

Не засвѣтится жизни звѣзда."

И часы мои -- призраки сказки,

И ночные тревожные сны; --

Тамъ, гдѣ взоръ твой, исполненный ласки,

Гдѣ шаги твои тайно слышны --

О, въ какой уполтельной пляскѣ --

У какой итальянской волны!

Да, въ одномъ изъ морскихъ каравановъ,

Ту, чей образъ такъ юнъ и красивъ,

Отъ Любви увлекли для обмановъ,

Отъ меня навсегда отлучивъ! --

Отъ меня, и отъ нашихъ тумановъ,

И отъ нашихъ серебряныхъ ивъ!

Что эти строки были написаны по-англійски -- языкъ, относительно котораго я не думалъ, что авторъ ихъ его знаетъ -- меня не очень удивило. Я слишкомь хорошо былъ освѣдомленъ относительно размѣровъ его познаній и его особенной наклонности скрывать ихъ отъ посторонняго наблюденія, чтобы быть изумленнымъ такимъ открытіемъ: но обозначеніе мѣста, сопровождавшее дату, признаюсь, немало меня озадачило. Сперва было написано Лондонъ, потомъ это слово было тщательно вычеркнуто -- не настолько однако, чтобы быть скрытымъ отъ внимательнаго взгляда. Я говорю, что это немало меня озадачило, такъ какъ я хорошо помню, что, однажды въ разговорѣ съ моимъ другомъ, я какъ разъ спросилъ его, встрѣчался ли онъ когда-нибудь въ Лондонѣ съ Маркезой ди Ментони (жившей за нѣсколько лѣтъ до ея замужества въ этомъ городѣ), и отвѣтъ его, если я не ошибаюсь, далъ мнѣ понять, что онъ никогда не былъ въ столицѣ Великобританіи. Я могъ бы здѣсь также упомянуть, что я не разъ слыхалъ (я, конечно, не вѣрилъ такому неправдоподобному разсказу), будто бы тотъ, о комъ я сейчась говорю, былъ не только по рожденію, но и по воспитанію, англичанинъ.

* * * * *

"Здѣсь есть одна картина", сказалъ онъ, не замѣчая, что я нашелъ трагедію, "здѣсь есть еще одна картина, которую вы не видали". И, откинувъ одну изъ занавѣсей, онъ открылъ портретъ Маркезы Афродиты во весь ростъ.

Человѣческое искусство не могло бы достигнуть большаго въ закрѣпленіи чертъ ея сверхчеловѣческой красоты. Та же самая воздушная фигура, которая стояла передо мною въ прошлую ночь на ступеняхъ Герцогскаго Дворца, опять стояла передо мной. Но въ выраженіи лица, залитаго сіяніемъ улыбокъ, таился (непостижимая аномалія!) тотъ налетъ печали, который всегда неразлучно слитъ съ совершенствомъ красиваго. Ея правая рука лежала на груди. Лѣвои рукой она указывала внизъ на причудливую урну. Маленькая призрачная нога, только одна зримая глазу, едва касалась земли; и едва различмыя въ блистательномъ воздухѣ, облекавшемъ ея красоту и какъ бы замыкавшемъ ее въ святилище, рѣяла два воображаемыя крыла, самой изысканной утонченности. Взоръ мой, отойдя отъ картины, упалъ на лицо моего друга, и мощныя слова изъ Bussy d'Ambois Чапмана невольно затрепетали на моихъ губахъ:

Подобно римской статуѣ стоитъ онъ,

И будетъ такъ столть, покуда Смертью

Не будртъ въ мраморъ превращенъ.

"Ну", сказалъ онъ наконецъ, обернувшись къ роскошно эмальированному столу изъ массивнаго серебра, на которомъ было нѣсколько бокаловъ, фантастически окрашенныхъ, и двѣ большія Этрусскія вазы, по образцу своему, совершенно такія же необыкновенныя, какъ та, что находилась на переднемъ планѣ на портретѣ, и наполненныя виномъ, которое я принялъ за Іоганнисбергское. "Ну", сказалъ онъ отрывисто, "давайте пить! Конечно, теперь рано" продолжалъ онъ, съ задумчивостью, между тѣмъ какъ херувимъ золотымъ тяжелымъ молотомъ заставилъ прозвучать въ комнатѣ первый часъ послѣ восхода солнца: "конечно, теперь рано -- но что намъ до этого? давайте пить! Совершимъ возліяніе въ честь того далекаго торжественнаго солнца, которое эти пышныя лампы и кадильницы такъ ревностно стараются побѣдить". И, чокнувшись со мной кубкомъ, налитымъ до краевъ, онъ быстро выпилъ, одинъ за другимъ, нѣсколько бокаловъ вина.

"Жить снами", продолжалъ онъ, впадая въ свои тонъ безсвязнаго разговора, и ставя противъ богатаго свѣта кадильницы одну изъ великолѣпныхъ вазъ,-- "жить снами, это было единственнынъ дѣломъ моей жизни. Потому я и создалъ для себя, какъ видите, это колыбельное царство сновъ. Въ снрддѣ Венеціи могъ ли я создать что-нибудь лучшее? Я согласенъ, вы видите вокругъ себя пеструю смѣсь архитектурныхъ украшеній. Цѣломудренная чистота Іоніи оскорблена допотопными замыслами, и Египетскіе сфинксы распростерты на золотыхъ коврахъ. Но впечатлѣніе кажется несовмѣстимымъ лишь для робкаго. Отличительныя свойства мѣста, и въ особенности времени, это страшилища, которыя отпугиваютъ людей отъ созерцанія великолѣпнаго. Раньше я самъ былъ приличнымъ декораторомъ; но утонченіе безумія облекло мою душу. Все это теперь какъ нельзя болѣе подходитъ къ моему замыслу. Какъ эти покрытыя арабесками кадильницы, извивающійся духъ мой обвитъ пламенемъ, и бредъ этой обстановки подготовляетъ меня для болѣе безумныхъ видѣній той страны реальныхъ сновъ, куда я теперь быстро ухожу". Онъ вдругъ остановился. склонилъ свою голову на грудь и, повидимому, прислушивался къ какому-то звуку, котораго я не могъ услыхать. Наконецъ, выпрямившись во весь ростъ, онъ поднялъ глаза и, воскликнувъ, произнесъ строки Епископа Чичестерскаго:

,,О, я не замедлю! Послушай. Постой.

Мы встрѣтимся вмѣстѣ въ долинѣ пустой".

Въ слѣдующее мгновеніе, уступая дѣйствію вина, онъ бросился на оттомаику, и вытянулся на ней.

Въ это время на лѣстницѣ послышались быстрые шаги, и кто-то громко и поспѣшно постучался въ дворь. Я торопливо направился къ ней, чтобы предупредить вторичное возникновеніе шума, какъ вдругъ въ комнату не вошелъ, а ворвался пажъ изъ дома Ментони, и, задыхаясь отъ волненія, запинающимся голосомъ пролепеталъ несвязныя слова: "Моя госпожа! -- моя госпожа! -- отравилась! -- отравилась! О, прекрасная -- о, прекрасная Афродита!"

Ошеломленный, я бросился къ оттоманкѣ и сталъ будить спящаго, чтобь вернуть его чувства къ поразительному извѣстію. Но члены его были неподвижны -- губы его посинѣли -- его такъ еще недавно горѣвшіе глаза были заклеплены въ смерти. Шатаясь, я подошелъ опять къ столу -- моя рука упала на треснувшій почернѣвшій бокалъ -- и въ душѣ моей внезапно вспыхнуло сознаніе полной и ужасной правды.