Покровский Михаил Николаевич - Письма Победоносцева к Александру III

ЦЕНТРАРХИВ

ПИСЬМА ПОБЕДОНОСЦЕВА К АЛЕКСАНДРУ III

ТОМ 1

С ПРЕДИСЛОВИЕМ M. Н. ПОКРОВСКОГО

"НОВАЯ МОСКВА",
1924

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Письма Победоносцева к Александру III, издаваемые Центрархивом по оригиналам, хранившимся в в архиве Зимнего дворца, представляют собою такой же незаменимый источник для истории внутренней политики России начала 1880-х годов, каким являются письма Вильгельма к Николаю для политики внешней следующих десятилетий. К сожалению, и здесь Центрархив вынужден ограничиться письмами одной стороны, тогда как хотелось бы, а в интересах пользующихся нужно было бы дать переписку. Ответы Александра III -- не на все письма -- читатель найдет в издании архива Победоносцева, предпринятом Румянцовским Музеем, куда попал этот архив в дни нашей архивной неразберихи, когда все "охраняли" все от всех, а преимущественно от Главного Управления архивным делом.

Это очень досадно, что для пользования одним по существу источником придется прибегать к двум книгам, изданным по различному плану, причем из издания Румянцовского Музея соответствующий материал надо будет еще "выуживать", так как там письма Александра III перепутаны с массою документов, отчасти весьма интересных, отчасти вовсе не интересных, иного происхождения. Но с этим уже ничего не поделаешь. Издание Музея, явившееся для Центрархива совершенным сюрпризом, было уже готово, вплоть до верстки, когда окончилась подготовка к сдаче в типографию нашего издания. Мы должны были считаться с совершившимся фактом.

Отсутствие ответов высокопоставленного адресата, понижая значение настоящего издания писем, как источника, может быть еще усиливает впечатление от них, как от литературного памятника. Автор "Московского Сборника" был не последним русским публицистом по талантливости. Менее яркий и оригинальный, чем Константин Леонтьев, он был содержательнее и глубже Каткова, много живее и самостоятельнее Данилевского, спокойнее и уравновешеннее Достоевского - публициста. В этой семье он занимает, во всяком случае, свое определенное место, и говорить о Победоносцеве, как о литераторе, вполне возможно. Все его большие письма -- а он любил писать по многу -- это тщательно отделанные литературные и именно публицистические произведения -- образчик своеобразной агитации, агитации, направленной не в сторону масс, а в сторону одной определенной личности, к особенностям которой агитатор и старался примениться.

Как памятник придворной агитации, "письма" едва ли имеют соперника. Победоносцев приобрел у нас, стараниями буржуазно-либеральной истории и публицистики, репутацию узкого и тупого фанатика. Конечно, он не был образцом терпимости и широты взглядов --иначе он не стал бы российским Торквемадой. Но фанатизм отнюдь не преобладающая его черта?} Может быть, он совсем не был фанатиком, и возможно даже, что он вообще не был очень верующим человеком, хотя, конечно, этого нельзя утверждать о Победоносцеве с такою же уверенностью, как о Конст. Леонтьеве. Для последнего религия была прежде всего средством "высворить" русский народ -- по образу и подобию собачьей своры барина-охотника. Без религии нет дисциплины -- его, леонтьевской, дисциплины, крепостнической (и как это было верно!). Во второй линии для Леонтьева религия была предметом эстетического любования --а религия, как таковая, то, чем она была для подлинных "фанатиков", для протопопа Аввакума или Савонаролы, шла, во всяком случае, последним номером, если даже вообще входила в программу.

Для Победоносцева религия была средством сделать карьеру. Познакомившись близко с "царской фамилией" на двух своих учениках, этот умный человек не мог не подметить того, на что мы начинаем обращать внимание только теперь--ханжества Романовых. Мы заметили это их наследственное качество лишь тогда, когда ему дала особенный рельеф распутинщина. Но это было лишь, некоторое психопатологическое усиление родовой черты, объяснявшееся, прежде всего другого, явным вырождением семьи. Екатерина II отнюдь не страдала религиозной истерией -- психопатические черты ее характера смотрели совсем в другую сторону. Но когда Дашкова, однажды, имела легкомыслие войти в алтарь Эрмитажной церкви, Екатерина сделала ей бурную сцену при всем дворе. Православие было слишком у нужно самодержавию, чтобы самодержавие могло им манкировать.

Бывший профессор московского университета в период расцвета русского гегельянства если и верил -- или, в качестве приличного русского барина, старался себя уверить, что верит -- то едва ли с простотой деревенской бабы Ноте, на кого его честолюбие могло опереться, почти уже спустились до этой простоты, с этого конца к ним скорее всего можно было подъехать, и Победоносцев шлет из за-границы будущему императору длинное и "умиленное" описание открытия православной церкви в Праге. Едва ли можно хоть на секунду подумать, что политические "закулисы" этой инсценировки не были известны Победоносцеву, как свои пять пальцев: ведь, он же был и главным машинистом. Это понимал, конечно, даже и его адресат, -- Александр III был очень ограниченный и тупой человек, но в элементарной практической сметке ему отказать нельзя. Но придворный этикет требовал в данном случае "умиления". Человек, проникнутый такими чувствами, не мог не быть оценен теми, кто, во имя политического интереса, искал "искреннего умиления" среди своих интеллигентных слуг, днем с огнем. "Таких-то людей нам и надо!" И письмо Победоносцева, вполне возможно, сыграло для него роль первой ступеньки к кабинету обер-прокурора святейшего синода.

Но "обрабатывать" своего высокого корреспондента только по этой линии было бы очень плохой придворной дипломатией. Для Александра III весь мир вовсе не сходился на одной религии -- он и помимо нее имел свои симпатии и интересы. Если бы Победоносцев из письма в письмо повторял все то же "искреннее умиление" он очень скоро надоел бы. Нужно было угодить и другим сторонам будущего царя. И надо видеть, с какою ловкостью Победоносцев "кадит" всем крупным и мелким страстишкам и увлечениям Александра Александровича. Тот терпеть не может своего дядю, великого князя Николай Николаевича (отца теперешнего Николая "большого"), главнокомандующего русской армией в 1877 году (об этом посте мечтал сам тогдашний "наследник цесаревич"): и вот ему сообщают из Петербурга, что там-де Николай Николаевич совершенно непопулярен. Александр, уже царь, крайне подозрительно относится к министрам, доставшимся в наследие от отца: он знает, что Лорис, Милютин. Абаза умнее и опытнее его --как бы не обошли? г Как бы не составили, столковавшись, камарильи, которая будет держать в руках и его, и всю империю? И вот ему сообщаются обрывки разговоров, "сторонние наблюдений", которые показывают, что так и есть, именно сговариваются и уже сговорились, уже уверены, что держат молодого царя в руках, говорят о каком-то "соглашении" Александр решает, что Лориса и компанию нужно немедленно прогнать, и среди той кучи ничтожеств, какая теперь остается, обер-прокуром синода законно чувствует себя первым человеком.

И все это в самом достойном тоне. Ни одного внешне-холопского угодливого штриха. Верноподданный, который режет, своему царю правду-матку в глаза -- подписывается сухо, без всяких холуйских извивов: "верноподданный" -- и только. Нет более тонкой лести, чем говорить своему собеседнику крайне приятные для него вещи грубым тоном. Победоносцев владел этим искусством в совершенстве. Это был законченный и, вероятно, самый сильный в России того времени придворный дипломат. Если бы какой-нибудь артист, играя Полония, загримировался Победоносцевым, это было бы не плохой выдумкой. Золоченый придворный мундир не даром был на плечах этого человека. Он шел к нему больше. чем сутана Торквемады.

Победоносцев был представителем того политического православия, которое в XVII веке сожгло в срубе Аввакума, в XVIII гноило в тюрьмах архиереев, имевших наивность думать, что церковь имеет какое-то "самостоятельное" существование, а в конце XIX мелкой травлей травило Владимира Соловьева -- единственного "православного", которого молодежь не считала жуликом. Это православие должно было пасть в один день с царизмом,-- если оно пережило его на несколько лет, за это ему следует благодарить российскую буржуазию, заботливо его подобравшую, находя, что в ее хозяйстве всякая дрянь может дать доход. И эта черта -- "доходность" православия и связь истинно-русского "сердечного умиления" с разными "хозяйственными статьями" -- не последнее, о чем напоминают нам издаваемые теперь письма. В самых первых перед нами появляется некая игуменья Мария, по всему судя, великолепная хозяйка, которой пришлось, на почве своих хозяйственных подвигов, вести борьбу с каким-то, обличавшим ее, провинциальным корреспондентом. Можно себе представить, сколь малую долю совершенного деловитой игуменьей мог огласить в тогдашнее время корреспондент подцензурной газеты,--тем не менее, и это слегка смутило самого Александра Александровича, в руки-которого попала газетная статья. Победоносцеву пришлось инсценировать "искреннее негодование",-- кажется, с успехом столь же блестящим, какой достался в свое время "искреннему умилению". А во второй части переписки огромное место занимает добровольный флот: тут Победоносцев встает перед нами неожиданно в роли делового организатора, которому могла бы позавидовать сама игуменья Мария. Эта сторона его деятельности, кажется, будет совершенной новостью для большой публики, которая, кстати, будет иметь случай убедиться, что все ходившие в свое время слухи о том, что на собранные по подписке деньги покупали за границей старый хлам, совершенно соответствовали истине. Окружавшие Победоносцева "православные русские люди" не могли равнодушно видеть того, что плохо лежит...

М. Покровский.