Подъячев Семен Павлович - "Шпитаты"

"Шпитаты".

(Картинка съ натуры).

"Равнодушно слушая проклятья
Въ битвѣ съ жизнью гибнущихъ людей,--
Изъ-за нихъ вы слышите ли, братья,
Тихій плачъ и жалобы дѣтей?"

Я шелъ изъ города домой къ себѣ въ деревню... Дѣло было въ ноябрѣ, погода стояла гадкая, дорога еще того хуже, день короткій, какъ говорится, "съ воробьиный хвостъ"... Я запоздалъ, сталъ торопиться, усталъ до смерти и не замѣтилъ, какъ настигла и словно шапку мнѣ на глаза нахлобучила темная, осенняя, долгая ночь.

Волей-неволей пришлось, не доходя верстъ 10-12 до дому, заночевать въ деревнѣ.

Деревня была знакомая, самъ я не дальній и поэтому я, не робѣя и надѣясь, что пустятъ, постучался въ окошко первой же стоявшей на краю избенки...

-- Кто тамотко?-- раздался изъ избы бабій визгливый голосъ.

-- Я!..

-- Да кто я-то?.. Чего налить?.. Кого тебѣ?

-- Пусти ночевать... заплачу...

-- Да ты откуда?..

Я крикнулъ "откуда" и сталъ слушать, что будетъ дальше.

-- Андрей, а Андрей,-- услыхалъ я бабій голосъ, обращавшійся къ кому-то, -- Андрей! Да проснись, лѣшманъ... Андрюхъ!..

-- Н-ну!..-- глухо донеслось откуда-то, точно изъ-подъ земли.

-- Стучится кто-то... выдь, посмотри...

-- Кто тамъ у тебя стучится... Кои чортъ по ночамъ... спокою нѣтъ.

-- Да встань, дьяволъ... чай, всѣ бока пролежалъ... Выдь, можетъ, дѣло какое.

Голоса замолкли. Я стоялъ подъ окномъ и ждалъ. Изъ окна падалъ слабый свѣтъ ко мнѣ подъ ноги и блестѣлъ въ лужѣ, а около меня и дальше вездѣ стояла тьма, тихая, густая и какая-то пугающая, страшная.

Гдѣ-то недалеко стукнуло... Скрипнула дверь и почти рядомъ со мною раздался голосъ.

-- Кто здѣся?..

-- Пусти ночевать,-- сказалъ я, не видя, кому говорю.-- Запоздалъ, вотъ... усталъ... не дойдешь теперь до дому...

-- А ты откуда?..

-- Да не дальній, изъ Лѣскова.

-- А ты гдѣ былъ-то?

-- Въ городъ ходилъ.

-- Зачѣмъ?..

-- Да надо... по дѣлу.

-- Да у меня тѣсно... повернуться негдѣ... неспокойно... ребятенки... челедни-то этой, окаянной, полна изба... По мнѣ, иди, коли охота, не жалко.

-- Ничего,-- сказалъ я,-- какъ-нибудь обойдемся... не привыкать... у самаго дома "челедни" этой, хоть отбавляй.

-- Ну, иди.

-- Куда?

-- Эва!.. Иди ко мнѣ на голосъ... крыльцо тутъ... ступеньки... лобъ не разбей... Идешь?..

-- Иду... гдѣ ты?..

-- Эванъ, вотъ... полѣзай... нашелъ крыльцо-то?..

-- Нашелъ... слава Богу.

-- Ну, и ладно... эка тьма-то... не фига не видать... какъ ты шелъ то?..

-- По памяти...

-- Чай, грязи-то нахлебался?.. Идешь?.. Пойдемъ въ избу... Эво она, дверь-то въ сѣни... нащупалъ?.. не упади... идли за мной... держись... хоромы-то у меня ужь очень просторны.

Гдѣ-то въ потемкахъ онъ нащупалъ скобку, дернулъ за нее и, отворивъ хлюпнувщую, точно кто-то чмокнулъ губами, дверь, сказалъ:

-- Пролѣзай!

Я нагнулся, чтобы не удариться объ косякъ головой, и, держа обѣими руками передъ собой мѣшокъ съ покупками для дома, "пролѣзъ" въ избу. Онъ шагнулъ за мной и плотно прихлопнулъ за собой опять такъ же чмокнувшую дверь.

II.

-- Здорово живете!-- сказалъ я, остановившись у порога и почти касаясь головой потолка,-- Пустите ночевать.

-- Здравствуй!-- отвѣтила стоявшая у стола высокая, худая, обтрепанная баба, глядѣвшая на меня и на мой мѣшокъ огромными, удивленными и вмѣстѣ испуганными глазами.-- Проходи сюда... эва... положь мѣшокъ-то.

-- Ноги-то у меня больно того...-- сказалъ я.

-- Наплевать! Полъ-то у насъ не паркетъ... Эна, огню присѣчь!-- сказалъ мужикъ, такой же, какъ и баба, худой и длинный:-- Чай, мы не господа... проходи къ столу... положи мѣшокъ-то... не бойся, все цѣло будетъ. Не взыщи, тѣсно у насъ... плохо живемъ.

Я какъ-то бокомъ, мимо заваленной всякой дрянью "казенки", пролѣзъ на указанное мѣсто и, чувствуя, что усталъ до смерти, сѣлъ на скамью.

-- Тѣснота у меня,-- снова повторилъ хозяинъ.-- Плохо живу.

Этого ему и говорить было не надо. Я сразу и самъ увидалъ, что дѣйствительно "плохо".

Грязь, неряшливость, тѣснота, какія были здѣсь, въ этой избѣ, не скоро найдешь.

На столѣ, стоявшемъ, какъ и водится, въ переднемъ углу подъ "богами", было загажено и залито чѣмъ-то, по всему вѣроятію, щами, стояла не убранная чашка и валялись ложки.

Стеклянная небольшая лампочка, съ нечищеннымъ матовымъ "пузыремъ", висѣла надъ столомъ и скупо и печально, точно готовая заплакать отъ стыда, освѣщала всю избу.

Въ избѣ, дѣйствительно, какъ давеча выразился хозяинъ, повернуться было негдѣ. Сама по себѣ маленькая, аршинъ семи, съ бревенчатымъ поломъ, кое-какъ стесаннымъ топоромъ, съ низкимъ потолкомъ, съ тремя оконцами на улицу, она была еще почти наполовину занята печкой, начинавшейся сейчасъ же налѣво отъ входной двери и около нея "казенкой", заваленной разной дрянью и служившей для спанья. Съ этой "казенки" лазили на печь.

Посреди избы, на оцѣпѣ, висѣла большая корзинка-люлька, закрытая какой-то тряпкой. Тамъ, въ этой люлькѣ, что-то по временамъ тихо, точно щенокъ, взвизгивало.

Около устья печки на скамейкѣ стоялъ большой, сдѣланный изъ бѣлой жести, странной формы неуклюжій самоваръ, а надъ нимъ, на полкѣ, виднѣлись чайныя чашки.

Тяжелый и какой-то особенный, присущій только отчаянной бѣдности воздухъ стоялъ въ избѣ и нагонялъ на душу ту тоску, отъ которой либо "пьютъ мертвой чашей", либо "бѣгутъ, куда глаза глядятъ".

Дѣтей, "челедни", какъ выразился хозяинъ, когда я вошелъ и усѣлся къ столу, не было видно; они, какъ оказалось, забились на печку, гдѣ сидѣли, притаившись за трубой, невидимые мнѣ, но хорошо видѣвшіе меня.

Хозяинъ сѣлъ на казенку, свѣсивъ ноги, обутые въ валенки, и, свернувъ папироску, всталъ и закурилъ не отъ спички, а -- по всему вѣроятію, ради экономіи -- отъ лампочки, вынувъ ее предварительно изъ гнѣзда, въ которомъ она стояла. Хозяйка взяла мочалку и начала стирать со стола.

-- Поужинали недавно, -- сказала она, точно стыдясь и оправдываясь.-- Не успѣла стереть-то... Насильно ребятъ вонъ угомонила...

-- А у тебя ихъ много?-- спросилъ я, точно также, какъ и хозяинъ, закуривъ папироску:-- Не видать что-то?..

-- Мало ли!-- отвѣтилъ за нее хозяинъ, курившій и плевавшій на полъ.-- Своихъ трое, да шпитатъ вонъ, дери ихъ деромъ, двое... въ люлькѣ вонъ... издыхаютъ, да не издохнутъ... спокою отъ нихъ нѣту ни дня, ни ночи...

-- Что жь вамъ своихъ-то мало?-- спросилъ я.

-- Стало быть, мало!-- сердито, какъ мнѣ показалось, метнувъ на меня глазами, сказалъ онъ.-- Небось самъ понимать долженъ, не отъ радости беремъ... нужда наша беретъ... не отъ радости... Кабы не нужда, на кой бы они чортъ нужны... провались они проваломъ. Они мнѣ поперекъ глотки встали... Не отъ радости, -- опять повторилъ онъ и вдругъ страшно и надолго закашлялся.

Онъ перегнулся съ казенки къ полу и кашлялъ какъ-то по особенному, точно у него все нутро выворачивало или точно тамъ у него сидѣлъ кто-то и, вцѣпившись, не отдавалъ и не отпускалъ.

Его худое лицо сдѣлалось синее, страшное и, когда онъ наконецъ, къ великой моей радости, пересталъ кашлять и поднялъ его, все оно было залито слезами, а подслѣповатые глаза, какъ-то особенно жалко и робко моргали, точно, стыдясь чего-то, плакали про себя.

-- Экъ, ты, другъ,-- сказалъ я.-- Давно ли это ты?..

Онъ махнулъ рукой и не отвѣтилъ.

-- А кто же виноватъ-то?-- вступилась молчавшая баба.-- Никто не виноватъ... самъ себя ухандакалъ... пилъ бы поменьше... Надысь къ доктору ходилъ... что онъ тебѣ сказалъ-то, а?.. а ты что?.. самъ виноватъ... нонѣ вонъ чѣмъ свѣтъ нажрался гдѣ-то, песъ его знаетъ... выспался... дрыхъ весь день, а теперича издыхаетъ... Никто не виноватъ, батюшка, никто... самъ себѣ лиходѣй... Что ужь, какія съ нимъ изъ-за этого вина непріятности были... нѣтъ, все неймется. Такъ вотъ и вцѣпится, какъ увидитъ!.. видно, съ тѣмъ и во сыру землю пойдетъ... видно, чернаго кобеля не вымоешь до бѣла...

-- Затрещала, трещотка, замолола!-- взглянувъ въ ея сторону, сказалъ мужикъ,-- много ты смыслишь...

-- Ты много смыслишь... ишь сидитъ съ умной-то головой!.. куды ты годенъ-то? трубы тобой затыкать, ей-Богу... наказалъ меня Господь...

Они начали переругиваться и корить другъ дружку. Это мнѣ надоѣло и, желая прекратить перебранку, все больше и больше принимавшую, такъ сказать, зловѣщій характеръ, я сказалъ, обращаясь къ мужику.

-- А ты, чѣмъ такъ мучиться-то, поправился бы... хлопнулъ бы сотку.

-- А на что хлопать-то?-- воскликнулъ онъ.-- Я бы и безъ тебя зналъ, что дѣлать, да не за большимъ дѣло: хлопаловъ-то нѣту. Ты вотъ не выручишь ли, а?..

-- Гм!-- усмѣхнулся я, -- а баба-то?.. Она намъ пропишетъ по первое число!..

-- Наплевать я хотѣлъ на бабу... ба-а-ба! чай, я кто?.. Я хозяинъ! Да она и сама не откинетъ.

-- А у васъ тутъ найдется?.. есть... занимаются?..

-- Ну, вотъ сказалъ!.. сколько угодно...

-- Что жь, я, пожалуй, дамъ на половинку... Только вотъ самоваръ нельзя ли поставить... чай у меня есть... попить бы... усталъ очень...

-- Можно! это можно!-- обрадовался онъ и соскочилъ съ казенки.-- Аксинь,-- обратился онъ къ женѣ и голосъ у него сдѣлался совсѣмъ не тотъ, что былъ за минуту до этого.-- Гдѣ у тебя тутъ спасудинка-то пустая?.. Слетаю я живымъ манерцемъ къ Бурихѣ, а ты тутъ пока самоварчикъ.

-- А закусить-то?-- сказалъ я.-- Чѣмъ закусить-то... у васъ есть что-нибудь?..

-- А что у насъ?.. хлѣбъ есть...

-- Грибы есть соленые,-- сказала баба -- волнушки...

-- Ну, коли такъ, такъ такъ,-- сказалъ я и далъ мужику рубль.-- Принеси половинку. Лети!..

-- Ты, мотри, скорѣича,-- сказала ему вслѣдъ баба, когда онъ торопливо накинувъ на себя одежонку, бросился къ двери,-- не пропади тамотко съ цѣлковымъ-то...

-- Ну тебя къ черту!-- крикнулъ ей мужикъ: -- дура косматая!-- и скрылся за дверью.

III.

Мы остались вдвоемъ. Баба подошла къ люлькѣ, откинула тряпку, посмотрѣла и про себя сказала:-- Спятъ, угомонились...-- и, повернувшись ко мнѣ, добавила:-- наказанье мнѣ съ ними, голова кругомъ идетъ... боюсь, какъ бы помраченіе мозговъ не сдѣлалось...

-- А что?..

-- Да орутъ все и день и ночь, и день и ночь. Грыжа что-ли, песъ ихъ знаетъ!.. и не подыхаетъ, замѣть, ни одинъ... Наказанье Господне!..

-- Больны, стало быть?..

-- Притка ихъ знаетъ... надоѣли... николи у меня такихъ не было...

-- Сколько же ихъ у тебя тамъ?-- заинтересовавшись и все еще не понимая путемъ, въ чемъ дѣло, спросилъ я.

-- Да двое... оба парнишки... одному-то году нѣту, а другому-то поболѣ... плохіе-то расплохіе... помрутъ безпремѣнно...

-- Жалко?

-- Чего ихъ жалѣть-то... не свои, чай... шпитаты...

-- А-а-а!-- протянулъ я, понявъ, въ чемъ дѣло.-- Ну, это дѣло другое... а свои-то гдѣ?..

-- На печкѣ... тоже смерти молю и нашимъ... подохли бы -- свѣчку поставила бы... Такъ разводить самоваръ-то?-- спросила она, перебивая свою рѣчь.

-- Разводи.

Она начала возиться около устья печки, разводить самоваръ: застучала ведромъ, стала наливать воду, затрещала лучиной, загремѣла трубой...

-- Ау тебя много ль добра-то этого?-- спросила она отъ печки.

Я не отвѣтилъ ей и въ свою очередь спросилъ, думая о "шпитатахъ" въ люлькѣ.

-- Что-жь, у васъ корова есть?

-- Какая у насъ, батюшка, корова!-- какъ-то даже радостно крикнула баба, точно я спросилъ у ней что-то смѣшное.-- Что ты это, Господь съ тобой!.. нѣтъ у насъ ничего... ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни собаки... одна кошка да пѣтухъ съ курицей... Ничего нѣту, все разбойникъ рѣшилъ!..

-- Какъ же вы живете-то?.. чѣмъ?.. по міру, что ли, ходите?..

-- Нѣтъ, пока Богъ миловалъ... по міру не ходимъ... Шпитатами вотъ питаемся... ими живемъ...

-- Та-а-къ!-- протянулъ я опять, понявъ, въ чемъ дѣло.

-- По четыре бумажки за каждаго получаю въ мѣсяцъ,-- продолжала она,-- восемь за двоихъ-то... Кой-какъ дышимъ,

-- А какъ помрутъ?

-- А другихъ дадутъ... мало этого добра-то, что ли?

-- Да какъ же тебѣ дадутъ-то? Небось, тоже не зря даютъ... не щенки вѣдь?

-- Знамо, не щепки... На молоко даютъ.

-- На какое молоко?

-- На материнско.

-- Да какое же у тебя молоко?

-- А я за выносъ плачу... мнѣ не самой даютъ... мнѣ выносятъ.

-- Это что же за штука такая "выносятъ", не пойму я... какъ такъ?

Баба засмѣялась, отошла отъ печки и, усѣвшись къ столу, насупротивъ меня, воскликнула:

-- Да неужли-жь ты не знаешь... не слыхалъ, какое это дѣло?

-- Да не къ чему мнѣ было знать-то, сказалъ я.

-- А это, вишь ты, какъ дѣлается... разскажу я тебѣ, родной ты мой, какъ звать тебя не знаю, очинно все просто... Помретъ вотъ, скажемъ, у меня щенокъ, сейчасъ я бабу начну искать по слухамъ, которая недавно родила... найдется такая бабенка подходящая... я къ ней... такъ и такъ, молъ, много ль возьмешь за выносъ? Ну, за рублевку, за полтора, глядя какъ по человѣку, стакаемся... Пойдетъ она въ Москву въ гопшиталь... оттеда мнѣ я вынесетъ младенца, а ужь я тутатко сама съ нимъ какъ хочу... Про-о-стое, родной, дѣло!..

-- Чудно!-- воскликнулъ я.-- Ну, а какъ же потомъ-то ты съ нимъ?

-- Рощу, кормлю, покедова не помретъ.

-- Чѣмъ?.. коровы-то вѣдь нѣтъ.

-- На соску сажаю.

-- Живутъ?..

-- Нѣтъ, у меня, Богъ миловалъ, не живутъ...

-- Сколько же ты ихъ эдакимъ манеромъ -- я хотѣлъ сказать: уморила, да языкъ не повернулся и я спросилъ:-- выростдла?

Она поняла и, глядя на меня мутными, точно въ нихъ кто-то свинцу налилъ, глазами, сказала:

-- Двоихъ схоронила...

-- Ну, а какъ не помрутъ,-- спросилъ я,-- выживутъ... тогда какъ?..

-- Спаси, Царица Небесная!-- съ нескрываемымъ страхомъ воскликнула баба.-- Ну ихъ къ шуту!.. Вѣдь за нихъ за махонькихъ по четыре-то бумажки даютъ, а начни подростать, цѣна другая, все меньше, а тамъ годамъ къ шестнадцати и вовсе ничего не даютъ... ну ихъ къ ляду!

-- Этимъ промысломъ, значитъ, живешь?.. А мужъ-то?

-- Мужъ по рощамъ ходитъ... въ рощахъ работаетъ.

Замолчали. За дверью на мосту замяукала кошка... На печкѣ завозились и оттуда раздался дѣтскій, сквозь слезы, громкій шопотъ.

-- Ма-а-мкъ, а мамкъ!

-- Ну, чего тебѣ?-- поднявъ голову, спросила баба.

-- Выйти хо-о-чу!..

-- Иди, дуракъ!

-- Бо-о-юсь!..

-- Не бойся... дядя ничего... онъ не тронетъ...

-- Бо-о-юсь!

-- Ну, шутъ съ тобой!.. Сиди такъ... Я тебѣ шкуру-то спущу, коли что!.. Что-жь это онъ не идетъ какъ долго?-- спросила она, глядя на меня.-- Самоваръ сейчасъ поспѣетъ, а его все нѣту...

-- Не знаю... А не загуляетъ онъ съ рублемъ-то?

-- Притка его знаетъ... отъ него всего жди: стыда нѣту, потерялъ въ немъ стыдъ-то... Землю хочетъ продавать и съ мѣстомъ и съ усадьбой, двѣсти ишь ему даютъ за нее...

-- А самъ то куда же... какъ?..

-- Шутъ его знаетъ, объ чемъ онъ думаетъ!.. Пропьетъ все и концы въ воду. Хочу къ земскому сходить... остановитъ, можетъ... не дастъ вольничать-то. У меня дѣти, куда я съ ними дѣнусь?.. А, какъ думаешь, можно? не дастъ?.. остановитъ?..

-- Не знаю,-- сказалъ я, начиная чувствовать, что на меня находитъ какое-то особенное тоскливо-гнетущее настроеніе.-- Не знаю... сходи...

-- И то сходить надо,-- сказала она и, поднявшись, направилась къ печкѣ.-- Чу, бѣжитъ,-- пріостановившись, сказала она.-- Пылитъ! Нашъ атласъ не уйдетъ отъ насъ...

Дѣйствительно, на мосту послышались торопливые шаги, дверь распахнулась и въ избу, запыхавшись, вошелъ мужикъ.

-- Заждались?-- сказалъ онъ, сбрасывая съ себя на казенку одежду.-- Какая штука-то -- продолжалъ онъ, подойдя къ столу и ставя на него бутылку съ водкой.-- Нѣту вѣдь половинокъ-то... всѣ расхватали! Я ужь вотъ эту одну цѣльную взялъ... думаю себѣ: не пустому надоть бѣчь... все одно, думаю, коли не велитъ, назадъ снесу... деньги получитъ... На, сдачу-то получи... значитъ, пятьдесятъ двѣ за эту... Сколько сдачи-то?...

-- Сорокъ восемь небось,-- сказалъ я, глядя на его веселое, возбужденное лицо и читая на немъ, какъ по книгѣ.-- Сорокъ восемь.

-- Такъ-ли? Сосчитай, мотри, вѣрно-ли? Гляди, двугривенный-то не фальшивый-ли?.. Всучитъ -- ищи потомъ ее... тоже бабочка-то огурчикъ... Ну, что-жь самоваръ-то?-- обернулся онъ къ бабѣ,-- Аксинь, самоваръ-то у тебя поспѣлъ? Закусить-то ты приготовь... грибковъ-то...

-- Да ужь сядь, сиди,-- сказала баба, снимая съ "поспѣвшаго" самовара трубу,-- успокойся... завертѣлся, веретено... радъ! обрадовался на шельмовщинку-то... дорвался волкъ до падали. Ишь глазищами-то вертитъ... такъ бы, думается, все со стекломъ вмѣстѣ и слопалъ...

-- Гдѣ грибы-то у тебя?.. Чо-о-отъ! чума! ляпа!-- заоралъ на нее мужикъ.-- Я самъ возьму... ей, дьяволу, дѣло говорятъ по хорошему, русскимъ языкомъ, а она сейчасъ рыло на сторону... Посажу вотъ на цѣпь и тявкай... брехло!.. Гдѣ грибы-то?-- повторилъ онъ,-- въ чуланѣ что-ли?..

-- Погоди, успѣешь...

-- Нечего годить, коли попъ пошелъ кадить... давай! человѣкъ усталъ... може, не жрамши... эдакая-то дорога... а она свое... И какъ тебя только Господь батюшка, Царь небесный, донесъ -- обратился онъ ко мнѣ.-- Дивное, сейчасъ умереть, дѣло, какъ ты дошелъ только?.. Съ устатку то тебѣ теперича и Боже мой какъ гоже... Открыть что-ли пока?.. Спустить собаку съ цѣпи?..

-- Какъ хочешь... открой, пожалуй...

Онъ живо, ловко, съ любовью и охотой вышибъ ладонью по донышку пробку и, посмотрѣвъ на свѣтъ замутившуюся водку, тономъ знатока сказалъ:

-- Настоящая!.. Ну, а все супротивъ прежняго много плоше... Бывалочка, я въ тѣ поры на фабрикѣ жилъ, чикнешь Смирновской 21-й номеръ али Поповской, вдовы Поповой, 26-й -- сердце прыгаетъ, фіялка! А это что, известка! Давай скорѣй грибовъ-то... человѣкъ закусить хочетъ, а она ковыряется... бисеръ нижетъ...

Баба принесла откуда-то въ чашкѣ соленыхъ, осклизлыхъ грибовъ "волнушекъ", поставила ихъ на столъ, отрѣзала два ломтя хлѣба, положила три заржавленныхъ съ самодѣльными ручками вилки и подала самоваръ.

-- Садись,-- сказалъ хозяинъ,-- подвигайся... залѣзай за столъ-то... вонъ въ уголъ-то...

Я поднялся, перекрестился въ уголъ и, чувствуя себя хозяиномъ положенія, "залѣзъ" въ передній уголъ.

-- Чѣмъ пить-то будешь?-- спросилъ хозяинъ, волнуясь и горя нетерпѣніемъ поскорѣе "глотнуть".-- Рюмочку подать, али какъ?-- И, не дожидаясь, что я скажу на это, продолжалъ:-- Да чего, правда, рюмочкой-то... Не привышны мы къ этому... по нашему, разъ, выпилъ чашку и кончено, дальше ѣхать некуда!..

-- Вѣрно,-- согласился я и, наливъ чайную чашку водки, подалъ ему.-- Пей... поправляйся...

-- А ты самъ-то... ты хозяинъ!

-- Пей...

Онъ взялъ и жадно выпилъ. Я налилъ еще и подалъ бабѣ.

-- Пей.

-- О-о-о!.. много...-- сказала она -- запьянѣю...

-- А ты, дура, бери, пей, коли даютъ,-- поддержалъ ее хозяинъ -- не много будетъ... въ самый разъ!.. И не Господь ли тебя нанесъ сюды, ей-Богу, -- обратился онъ ко мнѣ.-- Думано-ли... анъ вотъ, вишь ты, Господь-то!..

Баба приняла изъ моихъ рукъ чашку и стала не пить, а "тянуть" изъ нее водку какъ-то особенно долго и мучительно гадко.

Она выпила всю, обтерлась рукавомъ и, облизнувъ губы, сказала:

-- Спасибо, родной, за угощенье!

-- Не за что,-- сказалъ я.-- Давайте теперь чай пить... тамъ вонъ у меня въ узелкѣ... дай-ко его сюда...

Она передала мнѣ узелокъ. Я досталъ купленный въ городѣ чай, распечаталъ четвертку и засыпалъ сколько надо въ грязный съ отбитымъ носкомъ чайникъ. Баба заварила его кипяткомъ и поставила сверху самовара на канфорку настаиваться.

-- А ребятишки-то, -- спросилъ я, -- тоже, небось, чаю хотятъ?.. Кликнула бы ихъ съ печки-то... чего они забились туда, боятся...

-- А ну ихъ къ чорту!-- отвѣтилъ хозяинъ, -- ну ихъ... надоѣли... Меледня окаянная! часокъ безъ нихъ посидѣть, воздохнуть... Не издохнутъ! Недавно ужинали, щи жрали.

Я посмотрѣлъ на него и сердце у меня сжалось.

"Да,-- подумалъ я,-- отъ этого жалости къ дѣтямъ, да и вообще къ кому бы то ни было ждать наврядъ-ли можно".

Онъ сидѣлъ напротивъ меня и вертѣлъ длинными, тонкими, дрожащими пальцами папироску. Худое его лицо было желтовато блѣдно... мосталыжки скулъ на обѣихъ щекахъ рѣзко выдѣлились впередъ... подъ глазами были синяки, точно у беременной бабы, а тонкіе, бѣлые, съ пѣной по угламъ губы, по истинѣ, были страшны... такъ вотъ и думалось, что онъ сейчасъ откроетъ ротъ и начнетъ кусаться...

-- Погоди, всяё ночь спокою не дадутъ, -- продолжалъ онъ.-- Дай-ко вотъ эти,-- онъ кивнулъ на люльку -- сволочи-то подкустовскіе, глаза продерутъ... завязывай глаза да бѣги!

-- Нескоро продерутъ,-- сказала повеселѣвшая, съ выступившими по щекамъ пятнами, баба,-- не скоро!.. Я имъ маку дала... спятъ, аки мертвые...

-- Маку?-- переспросилъ я.

-- Да... спасибо, научили добрые люди. Разотру его мелко на мелко, да съ чаемъ съ крѣпкимъ, либо такъ съ водицей тепленькой дамъ, они и спятъ, не блажатъ, аки убитые.

-- Вредъ это имъ,-- сказалъ я:-- выростутъ, дураками будутъ.

-- Наплевать, а намъ что!-- равнодушно сказалъ хозяинъ и добавилъ, жадно затягиваясь:-- Небось, не выростутъ... отправимъ куда надо! этого добра много... другихъ дадутъ... тамотко ихъ дѣвать некуда... бери только, сдѣлай милость... Намъ деньги нужны, живемъ этимъ, существуемъ...

-- Чѣмъ же ты ихъ кормишь-то?-- спросилъ я, не много помолчавъ, у бабы.

-- Да чѣмъ? Соску даю... нажую хлѣба... суну...

-- Чернаго?

-- А то какого же? рожна имъ... Когда, бываетъ, баранку нажую.

-- А поить чѣмъ?.. Молока, говоришь, нѣту.

-- Пою-то?.. Чаю вотъ даю... водицы теплой... А то чѣмъ же болѣ?.. Не велики господа-то!.. Мнѣ ихъ выхаживатъ-то какой разсчетъ... Чѣмъ скорѣй помрутъ, тѣмъ для меня складнѣе...

-- Такъ ты дала бы имъ прямо ужъ яду какого-нибудь,-- сказалъ я -- и конецъ... чѣмъ мучить-то.

Запьянѣвшая баба разсмѣялась.

-- И то взаправду -- сказала она,-- дать нешто?.. Неловко только, боязно... объѣздный узнаетъ. Да они и такъ не жильцы, они и такъ сдохнутъ и безъ яду. Тѣ вонъ у меня, двое тоже, обѣ дѣвочки, скорехонько убрались... Одна трое сутокъ только всего и пожила-то, а я подъ ея билетъ въ лавкѣ опосля этого два мѣсяца забирала быдто подъ живую... Мнѣ разсчетъ... Въ тѣ поры у меня и дѣло-то это вновѣ было, дура я была, порядковъ не знала, всего боялась, теперя-то вотъ я привыкла, наглядѣлась, увидала, какъ добрые-то люди дѣлаютъ... Вонъ Наталья Бараниха шестерыхъ вынесла...

-- Чтожь, всѣ и того... померли?..

-- Всѣ, знамо, а то какъ же?

Я замѣчалъ и глядѣлъ на нее. Она тоже съ улыбкой на тонкихъ губахъ глядѣла на меня и въ ея свинцовыхъ, еще больше помутившихся отъ выпитой водки, глазахъ, ничего не было и это ничего было, послѣ только-что слышаннаго, невыразимо страшно.

-- Перебилъ ты меня, не далъ досказать, -- начала она снова -- какъ я съ первыми-то... Принесла это я, помню, дѣвочку домой, думаю: чѣмъ поить?.. Дала чаю... сдѣлала крѣпкаго, раскрѣпкаго: думаю, посытнѣе, молъ... Кричитъ моя дѣвка, дерьмя деретъ... А онъ -- она кивнула на мужа -- говоритъ, какъ сейчасъ помню: "возьму, говоритъ, я ее за ноги да дшокну объ уголъ... только и всего и не надоть мнѣ твоихъ четырехъ цѣлковыхъ". Ну, ладно,-- продолжала она, облизнувъ губы, -- оретъ и оретъ. Я ей соску нажевала, сунула... стала сосать, затихла... уснула... Побѣжала я къ Баранихѣ... какъ, молъ, мнѣ... научи?..

-- Благая, говорю, притка ее задави, навязалась... спокою нѣтъ... самъ сердится... "А ты, говоритъ, поди возьми въ лавкѣ на нее подъ билетъ крупъ грешневыхъ... свари кашку... давай ей... у ней животенько-то разопретъ съ каши-то... начнетъ пучить, она и замолчитъ. Помретъ, говоритъ, а ты подъ билетъ-то бери, не сказывай, что померла-то она... вотъ и все... А то, говоритъ, чаемъ ее крѣпкимъ пои... тоже хорошо помогаетъ"... Такъ я и сдѣлала... сварила каши, дала ей... И что-жь ты думаешь, родной ты мой, въ эту жь ночь раздуло у ней весь животъ... вотъ этакой сталъ... аки барабанъ, да синій весь... и сама вся посинѣла... Кричала, кричала -- померла!..

-- Грѣхъ, -- сказалъ я опять, не утерпѣвъ.-- Нехорошо... Богу отвѣтъ дашь...

-- Знамо дѣло, грѣхъ,-- сейчасъ же согласилась она -- я и попу на духу про это же про самое сказывала.

-- Н-ну?-- удивился я,-- что-жь онъ тебѣ?..

-- Да что-жь онъ?.. ничего, простилъ: ему то-что?.. да опять нешто онъ не знаетъ нужду-то нашу... Да вѣдь и то сказать: куды ихъ дѣвать-то?.. много ужъ ихъ оченно, страсть!.. бери только не жалко, еще натащутъ!..

-- Матерей бы паскудъ, давить надоть, -- сказалъ молчавшій хозяинъ.-- Потаскушки, анафемы!.. Была тутъ у меня одна недавно, -- продолжалъ онъ.-- Прѣзжала изъ Москвы на свое... глядѣть... Тамотко вѣдь извѣстно, куды отданъ-то... Узнала... пріѣхала... повернула хвостомъ да и лататы...

-- И-и-и, батюшка, что было-то только!-- вступилась и перебила его баба.-- Что было-то! слезъ-то сколько -- конца краю нѣтъ! Пріѣхала это она съ машины по утру... гляжу я, Господи твоя воля, кто такое?.. одѣта исправно по господски, сама тонкая, молодая.

"Здѣсь, спрашиваетъ, младенецъ такой-то"?-- Здѣсь, говорю.-- "Я, говоритъ, мать ему, посмотрѣть, говоритъ, хочу"... Посмотри, говорю. Вонъ они въ люлькѣ... Двое ихъ у меня, говорю. Твой вотъ этотъ. Посмотрѣла она, всплеснула руками, залилась... накатило на нее: бацъ объ полъ... очнулась, ужь она надъ нимъ сидѣла, сидѣла, плакала, плакала, бормотала, бормотала что-то такое, не поймешь, про себя, индо мнѣ со стороны глядѣть жалко стало.-- "Господи, говоритъ, грязный какой онъ... умретъ онъ здѣсь у тебя"... Ничего, говорю, сударыня, авось, Богъ дастъ, цѣлъ будетъ, выживетъ... Воля Божья!.. Улещиваю это ее... думаю себѣ: не дастъ-ли, молъ, чего... умасливаю всячески...

-- Умаслила,-- перекосивъ ротъ злобной усмѣшкой, перебилъ мужъ.-- Много дала: дала, сволочь, цѣлковый да и уѣхала... и то ужь присталъ я къ ней безъ короткаго, а то бы и цѣлковаго не дала: "Нѣту", говоритъ... Шлюхи! Нагуляютъ, набѣгаютъ, такъ и надоть... Ну ихъ къ чорту... Пей вино-то... глядѣть на него принесъ я, что-ли?.. Посуда чистоту любитъ.

Я молча, думая свои думы, налилъ ему еще чашку. Онъ еще съ большей жадностью, чѣмъ первую, выпилъ ее, запьянѣлъ и тогда я увидалъ, что сдѣлалъ на свою шею нехорошее дѣло.

Въ бутылкѣ осталась еще водка. Мужикъ сталъ приставать, чтобы я ему налилъ "остатки"... Баба, вѣроятно, зная по опыту, что будетъ изъ этого, не давала. Они стали ссориться. На печкѣ заплакали дѣти и опять точно такъ же, какъ и давеча, раздался оттуда громкій шепотъ.

-- Ма-а-мка... не давай!.. матушка, родима, не давай!..

-- Молчи, чертенокъ,-- повернувшись къ печкѣ, заоралъ мужикъ,-- убью, сволочь, объ уголъ разшибу.

-- Полно тебѣ,-- сказалъ я, не зная, что дѣлать,-- ну, на, выпей, не кричи только; давай, поговоримъ по хорошему...

-- Чего она меня учитъ-то?.. чай я не махонькой... Я -- хозяинъ. Водки ты мнѣ поднесъ, угостилъ, спасибо, а учить меня нечего... я ученъ переученъ... знаю... насквозь все вижу, въ комъ что есть... Рѣшаю все!-- съ пьянымъ воодушевленіемъ вдругъ закричалъ онъ и ударилъ рукой по столу.-- Все къ чортовой матери!.. не желаю!.. продамъ все!.. землю продамъ... срубъ, избу вотъ эту... яблони у меня есть... все!.. Купи.

-- А самъ-то?..

-- А ужь это дѣло не ваше, сказала мамаша... Нѣтъ-ли у тебя охотника?.. скажи: продаетъ молъ, Ларивонъ Орловъ все... У меня живо! Орелъ, вѣдь, я, а? Какъ по твоему, а? Орелъ?

-- Орелъ,-- согласился я, глядя на его страшное чахоточное лицо и ругая себя въ душѣ за то, что напоилъ его:-- Орелъ... Ложись теперь спать, да и я лягу: усталъ... ноги болятъ...

-- Что ты меня укладаешь-то?.. спи, а я не хочу... не желаю я спать... Орелъ я, а?.. говори: орелъ, а...

-- Да отстань! чего ты присталъ-то къ человѣку?-- вступилась баба,-- налилъ бѣльмы-то... дорвался...

-- Мо-о-лчи...

-- Ну, ну, а ты не оченно-то шебарши-то!-- повысивъ голосъ, сказала баба,-- не оченно-то тебя, гнилаго пса, боятся... По намеднишнему ошарашу полѣномъ, тронь только... Пришибу, истинный Господь, какъ собаку, и отвѣчать не стану... Сиди ужь, гдѣ сидишь... лопай, чортъ паршивый!..

Мужикъ, къ крайнему моему удивленію, ничего не отвѣтилъ на это, замолчалъ и глядѣлъ на нее, моргая глазами да облизывая языкомъ углы губъ, гдѣ выступила бѣлая слюна -- пѣна...

-- Воинъ... Аника,-- продолжала она.-- Воюй вонъ съ ребятами!.. не больно-то тебя боятся... страсть какая... дармоѣдъ дохлый... куда ты годенъ-то?.. на фабрикѣ жилъ,-- обратилась она ко мнѣ -- прогнали... руки длинны... протягивать сталъ, гдѣ плохо лежитъ... Въ городъ поступилъ въ сторожа, выхлопотала я ему черезъ знакомую одну, къ Василь Василичу Россолову, знаешь, небось?-- прогнали... не нуженъ... теперича вотъ по рощамъ ходитъ... въ рощахъ работаетъ... А какой онъ работникъ? Какая отъ него прибыль? Грѣхъ одинъ. Кабы не я... кабы не шпитаты эти, истинный Господь, надѣвай суму да и или по міру... Только шпитатами и дышимъ... кормимся ими... Ты давеча вонъ сказалъ: "грѣхъ"... Знамо дѣло, грѣхъ, а какъ быть-то, научи... Сладко мнѣ тоже? Нешто я такъ бы жила-то, кабы не этотъ чортъ? Подохни онъ, у меня совсѣмъ другое дѣло пойдетъ... и землю бы не бросила... держала бы... и коровка была бы, все бы было!

-- Оно и видно,-- ухмыляясь, произнесъ мужикъ -- хвалится!.. Куда ты безъ меня... хы... дура! пропадешь какъ капустный червь!.. ду-у-ра, болѣ никакихъ!.. Знамо дѣло, я тебѣ теперича не нуженъ, по хворости по своей не ублаготворяю тебя, паскуду... тебѣ другой нуженъ... Гришка, вонъ, рязанецъ съ барскаго двора теперича тебѣ нуженъ... онъ, знамо, скуснѣе...

-- А тебя завидки берутъ, а? хи, хи, хи!.. Не съ тобой сравнять, извѣстно... испугалась я тебя... Я не таюсь, передъ добрыми людьми скажу, не испугаюсь... все, глядишь, какой цѣлковый добуду... все въ домъ... тебя-же, чорта, содержу, кормлю... щенятъ вонъ твоихъ... нарожалъ, а кормить не можешь... мо-о-лчи ужь! дня тебѣ безъ меня не прожить, часу... издыхалъ бы ужь что-ли, скорѣе... къ одному бы концу... развязалъ бы мои руки... разбойникъ, воръ!.. ничего положить нельзя... изъ дому тащитъ... Какъ чуть что не доглядѣла, не убрала -- не зови своимъ: пропадетъ... Такъ и глядитъ, какъ бы что стащить. Намедни что... положила восьмушку чаю на полку вонъ... отвернулась куда-то... по воду что-ли пошла -- прихожу -- ни его, ни чаю. А, да все равно, что объ стѣну горохъ слова мои ему... Вотъ только и мастеръ, и уменъ на два дѣла: вино пить, да на гармошкѣ играть: гармонью себѣ завелъ... все лѣто, должно быть, за нее работалъ; бережетъ пуще Богъ знаетъ чего... ты погляди-кась какая... ума ряхнешься... Жрать нечего, за то жить весело. Вотъ и зудитъ на ней и будни, и праздникъ, тѣшитъ самъ себя, словно некрутъ... дураку забаву Богъ послалъ... говорить стыдно... дуракъ да и все!.. А какъ вотъ глотнетъ этого-то, -- она кивнула на бутылку -- чортъ чортомъ сдѣлается... такъ и гляди, чего бы не спалилъ... звѣрь звѣремъ!.. Что глядишь!.. Что глядишь-то, -- оборотилась она къ нему -- бѣльмами-то хлопаетъ!.. неправду говорю?... Чѣмъ такъ-то сидѣть,-- продолжала она помолчавъ,-- ты взялъ гармонь да сыгралъ бы, гостя потѣшилъ... Все лучше, нечѣмъ лаяться-то...

-- Да не надо, пожалуй,-- сказалъ я -- спать бы лечь...

-- Рано... успѣешь... ночь-то годъ... Да опять все одно спать не придется... проснутся, гляди, щенки-то... дадутъ тебѣ спокой, дожидайся... Сыграй, Андрюхъ.

-- Такъ я тебѣ и сталъ задаромъ-то,-- сказалъ сильно захмелѣвшій мужикъ -- ишь ты... на кой ты мнѣ!

-- Да тебѣ и не сыграть сейчасъ,-- подзадорила, очевидно, хорошо знавшая его слабую сторону баба и подмигнула мнѣ глазомъ, -- гдѣ тебѣ: распустилъ слюни-то... гдѣ ужь тебѣ сыграть!.. не можешь... не умѣешь.

Она прямо попала въ цѣль. Мужикъ сразу обозлился и крикнувъ:-- кто, я не умѣю?-- сорвался съ мѣста, нагнулся, подлѣзъ подъ казенку и досталъ оттуда футляръ съ гармоніей. Я не умѣю, -- повторилъ онъ, ставя его на полъ около стола,-- я... ахъ ты, трепло чортово!

-- Отъ такого слышу...

-- Я не умѣю?-- повторилъ опять онъ, открывая футляръ и доставая оттуда прекрасную, изящно сдѣланную, большую, такъ называемую "вѣнскую", вѣроятно, стоившую хорошихъ денегъ гармонію.

Онъ взялъ ее, перекинулъ широкій ремень черезъ плечо, сѣлъ и, посмотрѣвъ на меня, пробѣжалъ тонкими и длинными пальцами по клавишамъ.

-- Чего тебѣ сыграть?-- спросилъ онъ.

-- Все равно, играй что хочешь, -- заинтересовавшись, отвѣтилъ я.

Онъ опять пробѣжалъ по клавишамъ и вдругъ, приподнявъ немного голову и не глядя на насъ, запѣлъ чистымъ, высокимъ, легкимъ альтомъ:

"Въ далекихъ краяхъ Забайкалья,

Гдѣ золото роютъ въ горахъ,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился съ сумой на плечахъ..."

Пропѣвъ, онъ сейчасъ же это самое заигралъ на гармоніи и, удивительное дѣло, услышавъ эти прекрасные, неожиданно ворвавшіеся, точно прилетѣвшіе, Богъ знаетъ откуда, сюда, въ эту убогую избушку, жалобные, плачущіе и тоскующіе звуки, я почувствовалъ, что у меня точно что-то сразу оборвалось въ груди и что мнѣ трудно дышать и хочется плакать...

"Идетъ онъ густою тайгою,

Гдѣ пташки одни лишь поютъ,

Котелъ его сбоку тревожитъ,

Сухарики съ ложкою бьютъ..."

Запѣлъ онъ опять и это же самое, только гораздо лучше пропѣла гармонія...

"Бродяга къ Байкалу подходитъ,

Рыбачью тамъ лодку беретъ,

Унылую пѣсню заводитъ

Про родину что-то поетъ."

продолжалъ онъ дальше и мнѣ подъ это пѣніе и игру дѣлалось все грустнѣе и грустнѣе. Мнѣ почему-то стало жалко и его, и "шпитатъ" въ люлькѣ, и другихъ, а пуще всего самого себя. Я закрылъ глаза, слушалъ, и быстро и необыкновенно отчетливо проносились передо мной картины изъ моей жизни... Дѣтство, юность, любовь, пьянство, нужда, грязь, мерзость всякая, ложь... все развертывалось, какъ клубокъ съ нитками, и иное трогало и хотѣлось возвратить его, а иное, чего было больше, возмущало, жгло стыдомъ и хотѣлось забыть, отогнать, уничтожить его...

Онъ кончилъ, посмотрѣлъ на меня и, очевидно, увидавъ и догадавшись, что произвелъ на меня впечатлѣніе, засмѣялся и сказалъ:

-- Что, орелъ я, а?.. Какъ по твоему, орелъ?..

-- Орелъ -- повторилъ я.-- Играешь хорошо... Гдѣ учился?

-- Нигдѣ не учился. Я къ этому съ издѣтства приверженъ. Другіе вонъ ребята, бывало, въ карты норовятъ, къ дѣвкамъ спать, а я все съ гармоніей... охота моя... люблю!.. Меня на балы играть зовутъ... Попъ, вонъ, когда именинникъ, прикащикъ, учитель въ городъ зовутъ на свадьбу, на имянины, до-пьяна поятъ, а ужъ ѣшь, что твоей душенькѣ угодно... Деньгами даютъ.

-- Не дешево небось стоитъ?-- спросилъ я, кивнувъ на гармонію.

-- Семнадцать цѣлковыхъ далъ, какъ единую копейку!.. Въ Москвѣ бралъ, на Тверской въ магазинѣ.

-- При нашихъ-то достаткахъ все такія гармоньи покупать,-- вступилась баба -- замѣсто ея-то три мѣшка муки бы... безъ малаго на полгода ѣды... Все лѣто на эту гармошку и работалъ... Скажи, какой грошъ расколотый подалъ въ домъ?.. ничего не подалъ?.. одна все и бьюсь... гдѣ на поденну, гдѣ какъ. Да кабы не шпитаты вонъ -- издохнуть бы надо...

Мужикъ промолчалъ и бережно обтеръ подоломъ рубашки крышку у гармоніи и такъ же осторожно уложилъ ее, точно мать ребенка, въ футляръ и спряталъ подъ казенку.

-- А, ну тебя къ чорту и съ работой-то съ твоей и со шпитатами-то! Надоѣла... всѣ глаза проколола... ѣстъ, какъ ржа желѣзо... Скажу вотъ объѣздному слово одно... узнаешь, каки шпитаты.

-- Чего ты скажешь-то?

-- Я знаю чего...

-- Говори... такъ тебѣ и повѣрили, пьяницѣ, дармоѣду... Сиди ужь. Развезло...

Они опять сцѣпились и, повидимому, дѣло у нихъ дошло бы до серьезнаго, еслибы вдругъ какъ-то неожиданно громко и жалобно раздавшійся изъ люльки крикъ ребенка не прекратилъ эту ссору.

-- Теперича пойдетъ!-- махнувъ рукой сказалъ мужикъ.-- На всю ночь!..

Онъ посмотрѣлъ, наклонивъ на бокъ голову и прищуривъ глазъ, на бутылку.

-- Допить бы ужь, осталось маленько, а? Самъ ты мало пьешь... Чего на нее глядѣть-то?..

-- На, пей,-- сказалъ я, отдавая ему бутылку.-- Да и спать пора... Я тутъ вотъ на скамейкѣ и лягу... можно, что-ли?..

-- Ложись, гдѣ хошь... тѣсно только... неловко тебѣ...

-- Ничего, какъ-нибудь пролежу ночь-то...

-- Знамо... въ тѣснотѣ да не въ обидѣ... такъ вѣдь, а?... Какъ тебя?.. Михалычъ, а? Что, орелъ я?.. хы, хы, хы! Не умѣю играть, а?.. Орелъ я? Какъ тебя, а?...

Онъ допилъ водку и сидѣлъ, посоловѣвшій, тараща на меня глаза. Въ люлькѣ завопилъ и другой ребенокъ. Баба отдернула тряпку и сказавъ: "о, чтобъ вамъ издохнуть", вынула оттуда одного изъ нихъ, и я увидалъ у ней на рукахъ что-то такое страшное и ужасное, отъ чего у меня невольно пробѣжалъ по спинѣ морозъ.

-- Эва каки гусары!-- сказала баба, поднимая ребенка къ свѣту и показывая мнѣ,-- вотъ и походи за ними...

Въ развернутой, грязной, мокрой, сильно пахнувшей тряпкѣ барахталось у нея на рукахъ, дрыгая ноженками, похожими на лучинки, пузатое, со сморщеннымъ, точно сморчокъ, личикомъ, живое существо и не плакало, а невѣроятно громко, жалобно, отчаянно вопило, заглушая все, такъ что звенѣло въ ушахъ...

Изъ люльки несся и вторилъ ему такой же вопль.

-- Вотъ они, возьми ихъ за рупь за двадцать,-- сказала баба и начала "тюлюлюкать" ребенка на рукахъ, кидая его, какъ чурбашку.

-- Нишкни, нишкни!-- говорила она -- нишкни! О, чтобъ вамъ издохнуть, дай Господи!

-- Стукни его вонъ объ печку объ уголъ-то,-- посовѣтовалъ пьяный мужикъ, -- заткни ему пасть-то!.. набрала щенятовъ... спокою нѣтъ... Удавшь ихъ, вотъ, взять у тебя на крестѣ...

-- Молчи, дьяволъ!-- огрызнулась баба,-- сиди ужь, жри... Да ну, чего ты орешь то, зепло!-- набросилась она на ребенка и начала еще шибче швырять его, такъ что онъ весь посинѣлъ.-- Чего тебѣ недостаетъ-то? Жрать хочешь?.. на, на, на! да на вотъ, чертенокъ!-- Она взяла со стола хлѣбнаго мякиша, разжевала его и стала совать ребенку въ ротъ.-- На, жри!.. на, подавись! засадъ тебѣ въ глотку-то! На, на, на! О, чтобъ васъ чортъ-то задралъ, окаянная сила!..

-- Да будетъ тебѣ,-- сказалъ я, не утерпѣвъ,-- чего ты его, дура, мучаешь-то!..

-- Дура!-- злобно передразнила она меня, -- ты уменъ больно... пришелъ невѣсть отколь... на, уйми, коли уменъ! Всякой чортъ придетъ, лается тоже... Дура!-- повторила она.-- Не дурѣй тебя.

И, обозлившись отъ моихъ словъ и сдѣлавшись похожей на какую то вѣдьму, грязная, длинная, полупьяная, она съ какимъ-то остервѣненіемъ начала швырять ребенка.

-- Что-жь мнѣ дѣлать?-- подумалъ я, глядя на это истязаніе и чувствуя, что у меня все поднимается и дрожитъ отъ злости.-- Уходить надо, пока не поздно, по добру по здорову въ другую избу... нельзя здѣсь быть... или какъ?..

-- Брось!-- сказалъ я опять.-- Положи его въ ляльку, да дай хоть воды въ сосокъ теплой изъ самовара, съ сахаромъ...

-- Да ты что за учитель такой пришелъ, а?-- опять набросилась она на меня.-- Тебѣ-то что за забота?.. чего онъ тебѣ приболѣлъ очень?.. Жалостливъ некстати... своихъ щенятъ иди няньчай...

-- Ну, какъ знаешь,-- сказалъ я -- а я уйду.

-- Иди, шутъ съ тобой!.. не заплачу...

И, окончательно обозлившись и желая сдѣлать мнѣ на зло, она схватила ребенка одной рукой, какъ-то по особенному, за бочокъ, и буквально швырнула его въ люльку.

-- Проклятые!-- со слезами въ голосѣ крикнула она и вдругъ заплакала и сѣла къ столу.

-- За что я такую муку терплю? За что меня Господь, Царь Небесный, наказалъ только?!-- начала, воя, причитывать она, и ея вой, соединившись съ воемъ дѣтей въ люлькѣ, сталъ похожъ на вой волковъ, когда они осенью, темной ночью, гдѣ-нибудь въ лѣсу, одурѣвшіе отъ голода, на разные голоса, задравъ кверху морды, необыкновенно дико и вмѣстѣ жутко-жалобно воютъ, жалуясь на свою проклятую долю.

-- Я говорилъ давеча тебѣ -- спокою у меня нѣту, -- сказалъ мужикъ, покуривая и поплевывая на полъ.-- Вотъ вишь, адъ кромѣшный, болѣ никакихъ!.. Пойдемъ къ Бурихѣ, я тебя сведу... тамъ у ней ночуешь... половиночку еще купишь, раздавимъ и, Боже мой, какъ гоже!..

-- Я тѣ дамъ половиночку -- своихъ не узнаешь!-- крикнула баба.

-- А что ты мнѣ за указка?.. Боюсь я тебя, какъ лѣтошняго снѣгу... Надо же человѣка-то проводить... дура, ляпа!

-- Самъ найдетъ, не маленькой провожать-то его... сумѣлъ приттить, сумѣетъ и уйтить... ишь ему загорѣлось... не сидится... учитель тоже... диви баринъ какой, господинъ, крику слышать не можетъ... много васъ учить-то, а ты поживи на моемъ мѣстѣ...

-- Чего ее слушать,-- опять сказалъ мужикъ -- ее вѣдь не переслушаешь. Пойдемъ, да и все... чего тутъ-то сидѣть, вой-то слушать... тамъ, по крайности, въ тишинѣ и все такое... пойдемъ!

-- Нѣтъ, не пойдешь!-- задорно крикнула баба и встала, держа въ рукѣ какую-то тряпку.

-- О-о-о!-- такъ же задорно произнесъ мужикъ.-- Ишь ты... и-да... испугался... тише, военный, портки разорвешь!.. Пойдемъ,-- снова обратился онъ ко мнѣ.-- Гармошку захватимъ, раздѣлаемъ подъ орѣхъ, дальше ѣхать некуда!

-- Нѣтъ, не пойдешь!-- повторила опять съ удареніемъ баба.-- Не пущу! Ты гулять будешь, а я одна вертись за всѣхъ за васъ, какъ сучка какая... ишь, ты!

-- Что мнѣ съ тобой тутъ, обнявшись, сидѣть?.. нянька я тебѣ?

-- Нянька не нянька, а сиди, слушай. Не одной мнѣ за щенятами-то ходить... за своими-то ходи, да за этими вотъ за проклятыми...

-- А кто тебѣ велѣлъ брать?.. завистлива больно!.. а надоѣло -- взяла да придушила, аль дала чего... всего и дѣла... объ чемъ толковать-то... пойдемъ! ну, ее къ чорту! пущай сидитъ тутъ... не привыкать ей... небось, не издохнетъ... а мы выпьемъ... рвись ея сердце!..

Отъ этихъ его словъ произошло гадкое дѣло. Не успѣлъ еще онъ путемъ досказать ихъ, какъ она, обезумѣвъ отъ злобы, перегнувшись какъ-то и сдѣлавшись похожей на кошку, когда она, фыркая, съ поднятой шерстью, блестя глазами, стоитъ передъ носомъ боящейся схватить ее собаки, прыгнула къ мужу и ударила его не рукой, а ногой въ животъ. Мужикъ ухнулъ и упалъ навзничь... Вскочивъ, онъ бросился къ ней. Она взмахнула бывшей у ней въ рукѣ тряпкой, желая ударить его по лицу, но не попала, а задѣла за лампу и погасила ее. Въ избѣ моментально настала кромѣшная тьма и началось по-истинѣ что-то невѣроятно дикое и страшное. Въ непроглядной тьмѣ они сцѣпились, сквернословя во всю глотку. "Шпитаты" въ люлькѣ и ребята на печкѣ визжали и вопили такъ отчаянно жалобно, что невозможно было безъ содроганія слушать. Растерявшись и не зная, что дѣлать, какъ быть, я чиркнулъ спичкой и освѣтилъ избу. Пока она горѣла, я увидалъ, какъ мужъ и жена, забившись въ темнотѣ подъ койку-казенку, дрались и, какъ мнѣ показалось, кусали другъ дружку зубами, точно собаки. Я зажегъ другую спичку и тоже закричалъ, стараясь заглушить своимъ голосомъ и ихній крикъ, и вой дѣтей.

-- Бросьте, дьяволы! Что вы дѣлаете?..

Но это не помогло. Тогда я опять зажегъ новую спичку и кое-какъ, торопясь, дрожащими руками засвѣтивъ лампу, полѣзъ разнимать ихъ.

Но и это не легко было сдѣлать. Мы всѣ трое свалялись въ одну кашу и отъ моего разниманья толку было мало. Они совсѣмъ одурѣли, перестали понимать, что дѣлаютъ, и я отлично видѣлъ, что, еслибы у котораго-нибудь изъ нихъ было въ рукахъ какое-нибудь оружіе, напримѣръ, ножикъ, то непремѣнно произошло бы кровопусканіе.

-- Бросьте! Бросьте!-- кричалъ я, отпихивая то одного, то другого. Но они опять схватывались, и вотъ вдругъ, ужь и не знаю какъ, въ пылу этого дикаго побоища, кто-то изъ нихъ задѣлъ или ударилъ нечаянно по люлькѣ и она отъ этого удара, описавъ дугу, ударилась объ столбъ казенки и изъ нея вылетѣло на полъ скорчившееся, пронзительно вопіющее, несчастное тѣльце.

-- Батюшки, свѣты,-- закричала баба, увидя это.-- Убилъ!.. убилъ, мошенникъ, убилъ!

И вдругъ, подскочивъ къ окну, наклонившись къ стекламъ и приложивъ ладони по обѣимъ сторонамъ рта, закричала:

-- Караулъ! караулъ! караулъ!.. убилъ... караулъ! убилъ... а-а-а! а-а-а! караулъ!..

Я бросился къ ребенку и взялъ его на руки. Сердце мое сжалось и ужасъ наполнилъ душу.

-- Господи,-- закричалъ я -- что вы дѣлаете?! что вы дѣлаете, несчастные люди?!

-- Наплевать!-- совершенно равнодушно, точно ничего особеннаго и не случилось, сказалъ мужикъ, отряхиваясь и приглаживая на головѣ рукой волоса,-- не издохнетъ... а и издохнетъ, туда ему и дорога... другихъ, шкура, натащитъ... не привыкать стать морить-то.. Погоди,-- обратился онъ къ бабѣ, грозя кулакомъ.-- Я съ тобой сдѣлаюсь...

Ребенокъ, весь посинѣвшій, страшный, легкій, какъ перышко, кричалъ и бился у меня на рукахъ и я не зналъ, какъ быть, что дѣлать.

Въ люлькѣ кричалъ другой, съ печки тоже несся вой; переставшая кричать баба стояла лицомъ къ окну, всхлипывала и бормотала про себя что-то.

-- Возьми ребенка,-- обратился я къ ней,-- убился...

Она обернулась ко мнѣ, посмотрѣла, хотѣла что-то сказать, но не сказала, а, зарыдавъ вдругъ необыкновенно громко и жалобно, выхватила его у меня изъ рукъ и бросила въ люльку.

-- Провалиться бы мнѣ скрозь землю, нечѣмъ такъ жить!-- произнесла она съ такимъ отчаяніемъ въ голосѣ, что мнѣ стало ее жалко и совѣстно, что осуждалъ.-- Въ удавку влѣзть легче...

Она завыла и начала качать люльку. Я, оглушенный этимъ общимъ воемъ и одурѣвшій отъ всего видѣннаго и слышаннаго, съ болью въ сердцѣ, съ мыслями о своихъ дѣтяхъ, схватилъ свой мѣшокъ, картузъ и, не прощаясь, выскочилъ за дверь на мостъ. Здѣсь, чиркнувъ спичкой, я увидалъ дверь на улицу и, отворивъ ее, сразу попалъ, точно окунулся, въ черную непроглядную тьму.

Изъ избы слышно было, какъ плакали дѣти и какъ опять, немного погодя, пока я стоялъ и приглядывался къ темнотѣ, начала ругаться баба, проклиная ихъ.

-- Матери этихъ дѣтей, гдѣ вы?!-- мысленно воскликнулъ я и направился къ виднѣвшемуся гдѣ-то въ избѣ и дрожавшему какъ звѣздочка, на другой сторонѣ деревни, огоньку.

С. Подъячевъ.

"Русское Богатство", No 3, 1913